История философской мысли Беларуси. Глава 1. Социально-политический и культурно-исторический контекст формирования и развития самосознания белорусского народа (Н. А. Кутузова, 2014)

Вторая половина XXначало XXI в. ознаменовалось рядом эпохальных геополитических событий – исчезновением советской коммунистической системы, распадом СССР, появлением десятков новых независимых государств. Эти масштабные трансформации резко активизировали проблему научного осмысления и переосмысления старых «образов» и представлений о народах, нациях, этнических группах и сообществах, в том числе входивших ранее в состав исчезнувших государственных образований. До 1970-х гг. роль этнического фактора в политических процессах учитывалась мало. В западных демократиях исповедовался либеральный принцип этнокультурного нейтралитета государства – приоритет прав и свобод индивида над правами социальной группы. Этот принцип и соответствующий ему подход к решению этнических проблем был закреплен в Уставе ООН, Всеобщей декларации прав человека, других основополагающих международных документах. Однако последние десятилетия мировой истории показали, что права солидарности (права социальных групп) приобретают все большее значение. Вместе с тем попытки их практической реализации нередко сопровождаются насилием и усилением региональной напряженности (Ближний Восток, Кавказ, Балканы, отдельные страны Европы). Данные явления обусловливают актуальность и важность теоретического осмысления этнических процессов и прав этносов на социокультурное и политическое самоопределение.

Идеология в области этнонациональных отношений в СССР вырабатывалась в верхних эшелонах власти. Ее суть сводилась к декларативному признанию равноправия наций (в том числе их права на самоопределение), с одной стороны, а с другой – жесткому отслеживанию и контролированию любых попыток самостоятельного проведения в жизнь национальнокультурной политики субъектов Союза. Ученым оставалось лишь комментировать принимаемые «верхами» решения. Ставка на формирование новой исторической общности – советского народа, как показал исторический опыт, была несостоятельной. Накопившиеся этнические проблемы (территориальные, расовые, культурные, социально-психологические, языковые) создали тот взрывной потенциал, «разряд» которого привел к дезинтеграции Советского Союза.

В настоящее время проблематика этнологии (науки об этносах, народах) и связанных с ней этнополитологии, этнопсихологии, этнолингвистики активно разрабатывается западными учеными. Отечественная наука к систематическому, идеологически неангажированному исследованию национальноэтнических проблем только приступает. Их объективное теоретическое понимание важно и с точки зрения выработки практикоориентированной стратегии развития белорусского общества и государства. Модернизация и адекватный ответ (в виде законов, государственных программ, инвестиций и действий) на вызовы глобализации со стороны суверенного белорусского государства должен базироваться, с одной стороны, на научно обоснованных концепциях, а с другой – на реальных интересах белорусского социума.

Что такое этнос?

Этнос – специфическая социальная группа, которая возникает в ходе естественноисторического процесса. В научной литературе существует немало определений этноса, однако, как отмечают исследователи[5], адекватно понять его можно

только установив базовые, системные признаки. К базовым системным признакам относятся:

• общее биологическое происхождение (его члены верят, что произошли от общих предков);

• общая территория, на которой протекает хозяйственная и социокультурная деятельность этноса (с течением времени в силу различных исторических метаморфоз территория первоначального этногенеза может не совпадать с территорией последующего проживания этнического сообщества, что может являться источником многочисленных конфликтов). Общность территории (ее ландшафт, климат) определяют специфический физический тип человека, психический склад этноса, отчасти его самоидентификацию;

• психологические черты, архетипы восприятия, верования, стереотипы поведения, системы родства, социальные отношения и взаимодействия формируют чувство этничности на глубинном, коллективно-бессознательном уровне;

• культура (материальная, социальная и духовная);

• язык (предпосылка и способ осознанного существования этноса).

Способность этноса выделять и противопоставлять себя другим этническим сообществам, различать «своих» и «чужих» является маркером (этноопределяющим признаком) сформировавшегося этнического самосознания. Внешне оно выражается в самоназвании. Совокупность всех вышеназванных признаков этноса, так или иначе проявляющихся в поведении этнофоров, т. е. носителей основных этнических черт, лежит в основе его самоидентификации. Только специфическое сочетание вышеназванных признаков, а также выделение ведущих среди них (у одних этносов это может быть язык, у других – быт, у третьих – черты поведения и т. д.) позволяет выявить и понять своеобразие этноса как явления биосоциального.

Этнос и нация

На высшем уровне своего развития этнос (если удается) создает собственную государственность и превращается в нацию (этнонацию). Вместе с тем этническое меньшинство, живущее в составе доминирующего национального государства, также может превратиться в нацию, если достигнет достойного политического статуса и удовлетворения своих особых прав[6].

В этом случае этногенез приобретает новое качество. В донациональных сообществах этническая идентичность формировалась в основном стихийно и закреплялась в традиционных формах и способах жизнедеятельности социальной группы. С обретением же государственности эти формы и способы, а также содержание сознания, самосознание этноса начинают целенаправленно конструироваться и изменяться. В этнологии XX в. возникло даже примечательное направление – конструктивизм, сторонники которого полагают, что нация создается в соответствии с определенными целями, ценностями и интересами, а акторами данного процесса являются социальные элиты и интеллигенция.

«Веком национализма» традиционно считается XIX в. Импульс к строительству современных наций-государств в Европе был дан Великой французской революцией. Ее идеологи наделили понятие «нация» принципиально новым содержанием и тем самым осуществили замену самого субъекта нации. Не менее интенсивно процесс нациообразования шел и в XX в. В результате распада мировой колониальной системы и масштабной национально-государственной «перестройки» социалистического лагеря в мире появилось около сотни новых государств, в том числе 23 в Европе и экс-советской Евразии. Этнополитические процессы, которые наблюдаются в современном мире, дают все основания предполагать, что «топлива в националистическом реакторе хватит еще не на одно десятилетие нового столетия»[7].

Термин «нация» (от фр. nassi – рожден) в средневековой традиции употреблялся достаточно широко и означал родовую общность. Однако критерии отнесения индивидом себя к той или иной «нации» были достаточно произвольными. Так, ученые мужи Сорбонны XIII в. полагали, что итальянцы, испанцы и греки принадлежат к «галльской» нации, а немецкие, польские и скандинавские студенты, учившиеся в университетах Англии, входят в состав английской нации[8]. Согласно документам Констанцкого церковного собора (1414–1417), к «германской нации» наряду с немецкоязычными духовными иерархами относилось духовенство Англии, Венгрии, Польши, а в состав «итальянской нации» были включены представители Греции, Славонии и Кипра[9].

Самым главным было то, что в эпоху Средневековья право называть себя «нацией» принадлежало лишь высшим сословиям. Подавляющее же большинство населения, т. е. массы «простых подданных», подобным правом не обладало. Вот почему эпохальным событием европейской истории стало то, что в 1789 г. французское «третье сословие» (в лице своих идеологов) объявило себя нацией, а Французская академия дала принципиально новое определение, послужившее впоследствии основой для утверждения концепта гражданской политической нации. Согласно этому определению, нация – это совокупность всех жителей «одного и того же государства, одной и той же страны, которые живут по одним и тем же законам и используют один и тот же язык»[10].

Данной идее с течением времени было суждено превратиться в фундамент социокультурной связанности и групповой идентичности, стать реальной основой продуцирования многочисленных образов «мы» и «других» – этносов, культур, конфессий. Идея нации открыла перед модернизирующейся Европой перспективу социального творчества и инновационных социальных преобразований.

Однако важно подчеркнуть, что в первоначальный период лишь либерально настроенное меньшинство интеллектуалов оказалось в состоянии исповедовать новые ценности. Чтобы их стало разделять большинство, понадобилось более столетия. Укоренение в массовом сознании идеи «народа-нации» требовало системных изменений в менталитете, самосознании народов и прежде всего формирования в общественном сознании народа коллективного образа и имени собственного («мы французы», «мы немцы», «мы чехи» т. д.). О том, насколько это было непросто, свидетельствует, например, тот факт, что даже в середине XIX в. во Франции с ее многовековой централизованной государственностью «всякий новопоселенец, прибывший из соседней округи, был чем-то вроде «иностранца» и вызывал подозрение и враждебность»[11]. В Италии (и Германии) после создания государства национальная идея формулировалась вообще парадоксально: «Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев»[12], (применительно к Германии – «немцев»). Еще более сложной была аналогичная задача для народов России, Австро-Венгрии, Османской империи, не имевших своих государств вплоть до конца Первой мировой войны. В XIX в. усилиями политиков, правоведов, ученых, деятелей культуры были созданы национальные «мифосимволические комплексы». Будучи специфическими для каждой страны, они тем не менее содержали и общие типологические черты. Во-первых, нации изображались в них как существующие с незапамятных времен, а не как недавние политические оформления социокультурных различий. Во-вторых, они содержали в себе идею «пробуждения» нации, неизбежно наступающего после длительного исторического «сна». В-третьих, предполагалось наличие внутренних и внешних врагов, не заинтересованных в таком «пробуждении»[13].

Важнейшее место в созданных «мифосимволических комплексах» принадлежало «национальным традициям». Решающую роль в их конструировании сыграла националистическая «колонизация истории, исходящая из современности»[14]. Заинтересованный подход к историческому материалу, в зависимости от конкретных задач социального мифотворчества, позволял либо «вспоминать» то, чего в истории не было, либо «забывать» в ней то, что было»[15]. Еще одним компонентом таких комплексов являлся пантеон выдающихся деятелей национальной истории. Это «грамматисты» – исторические персонажи, которые выпестовали язык, зафиксировали на нем отеческое предание; «отцы нации» – создатели государства; герои-победители; борцы за свободу; личности, внесшие значимый вклад в развитие общества и культуры. Важное воспитательное значение отводилось также знаменательным историческим датам и событиям, священным местам, государственным и культурным символам[16].

Сконструированный национальный «мифосимволический комплекс» надлежало превратить в «факт» общественного сознания, используя систему образования, потенциал искусства, средства массовой информации, церковь, науку, праздники и церемонии. Практической реализацией этой задачи были заняты интеллектуалы, а весь процесс в целом направлялся и контролировался властью. Итогом должно было стать формирование нового типа личности и специфического (национального) самосознания.

Необходимым условием успеха проекта «народ – нация» стали программы всеобщего обучении. Они преследовали двоякую цель – подготовку квалифицированных кадров для развернувшейся в странах Европы модернизации и патриотическое воспитание молодежи. Достойное место отводилось формированию в массовом сознании образа Родины, появлению в менталитете народа чувства общенациональной солидарности. Важнейшая роль в этом процессе отводилась государственному языку, т. е. нормированному литературному языку.

В доиндустриальный период с характерным для него преобладанием замкнутых мирков сельского неграмотного населения эти задачи были неосуществимы. Так, во Франции централизация в языковой политике началась еще в XVI в. Однако и в середине XIX в. «для половины граждан страны французский оставался иностранным языком»[17].

С большими проблемами в последовательном продвижении «в народ» литературного немецкого языка через систему образования и средства массовой коммуникации сталкивалась и Германия. Язык сыграл важнейшую унифицирующую роль в выработке общенемецкого сознания, однако его диалекты (берлинский, баварский, саксонский и др.) сохранились и по сей день. Отметим, что политика национального строительства нередко принимала там жесткие формы, особенно когда речь шла об ассимиляции нетитульных этносов, т. е. национальных меньшинств. Например, в начале XX в. на польском языке (поляки – самое многочисленное из меньшинств Германии) было запрещено преподавание в народных школах и даже богослужение в костелах. Это делалось на немецком.

Рассмотренные выше аспекты национального строительства были связаны с политикой целенаправленного формирования либеральных ценностей в менталитете формирующихся новых социально-политических общностей. Подчеркнем, что практическая реализация идеалов Французской революции осуществлялась в контексте фундаментальных социально-экономических преобразований, вызванных к жизни промышленным переворотом и научно-технической революцией. Город и индустрия кардинальным образом изменили характер хозяйствования, систему социальных отношений, механизмы формирования власти, систему законодательства, способы коммуникации, характер внутренней миграции. Обусловленные этими процессами социальная мобильность и социальная динамика, свобода личности и установка на инновации стали характерной особенностью появившейся новой – техногенной – цивилизации. Принцип «народ – нация» законодательно был провозглашен главным источником власти в конституциях демократических стран Европы.

Современный исследователь У. Альтерматт процесс национального строительства в Европе подразделил на три временные зоны. К первой он отнес Англию, Францию, Швецию, Данию, Нидерланды, ко второй – Германию и Италию, а к третьей – Австро-Венрию, Россию и Османскую империю.

Естественно, что в силу специфических для каждой страны «стартовых условий» рассматриваемые процессы протекали по-разному в различных временных зонах национального строительства. Так, в странах первой временной зоны заметно уменьшились не только субэтнические, но и межэтнические культурно-ментальные различия. Например, в Великобритании была реализована модель создания политической нации британцев, а не этнокультурной нации англичан, ведь последняя предполагала бы «англизацию» шотландцев, ирландцев и валлийцев. Задача явно нереализуемая и сегодня. Одним из результатов этой модели явилось существенное потепление отношений между англичанами, с одной стороны, и шотландцами и валлийцами – с другой. Во Франции действовала этнокультурная ассимиляционная модель, которая требовала включения в общность «французов» также иноэтничных эльзасцев, бретонцев и корсиканцев не только в политическом, но и культурном смысле.

А вот в странах второй временной зоны к началу XX в. остались весьма существенными даже субэтнические дистанции. В Германии, например, установка на создание этнокультурной нации путем ассимиляции поляков, чехов, датчан, лотарингцев не только не увенчалась успехом, но и явилась одной из причин ослабления «второго рейха» в Первой мировой войне, его падения и потери Германией значительных территорий. Италия также не смогла осуществить интеграцию неитальянских этнических меньшинств, что и сегодня дает о себе знать в противоречиях между севером и югом страны. В итоге вопросы о том, насколько сицилийцы являются итальянцами, а баварцы – немцами, дискутируются и поныне.

Наибольшим драматизмом и остротой борьбы феномен рождения новых наций отличался в империях Восточной, Центральной и Южной Европы. Причина в том, что входившие в их состав этносы были недостаточно интегрированы и удерживались насильственно, поэтому пришедшая к ним с берегов Сены идея «каждой нации – государство» пала на благодатную почву. Практически повсеместно развернулась интеллектуальная активность по систематизации и структурированию форм и образов этнокультурной идентичности, выработке идеологии политического самоопределения, а вслед за ней – и борьба за политическую независимость. В итоге для слабоинтегрированной Австро-Венгрии идея «каждой нации – государство» стала подлинным троянским конем, подготовившим падение монархии и распад империи[18]. Рассмотрим подробнее некоторые моменты этого процесса. В «лоскутной» Австро-Венгрии он начался с противодействия Венгрии политике Австрии, направленной на германизацию населения империи. В ответ на объявление Веной государственным языком немецкого (вместо латыни) Королевство Венгрия на своей территории объявило государственным мадьярский язык. Основными направлениями национализации народов полиэтнического королевства (по численности превосходившего население современной Венгрии в два раза) выступали образование на венгерском языке, открытие новых университетов, массовое распространение историко-патриотических знаний, мадьяризация имен, фамилий, географических названий, пропаганда национального фольклора, культурная ассимиляция этнических меньшинств. Важнейшим динамическим фактором этого процесса явился бурный рост городов, обусловивших беспрецедентную интенсификацию и интеграцию межэтнических коммуникаций в рамках ценностей венгерской культуры. Вместе с тем отметим, что попытка мадьяризации иноэтнических меньшинств – немцев, хорватов, румын, весьма далеко отстоявших от венгров в культурно-языковом отношении, особого успеха не имела. И подобно тому, как курс Австрии на германизацию дал мощный импульс венгерскому национальному строительству, так и мадьяризация в свою очередь дала толчок этнонациональному ренессансу в Венгрии немадьярских народов[19].

Иным путем пошли чехи. Поскольку административный ресурс у чешских земель был значительно меньше, чем у венгров, основную ставку они сделали на народное образование, культуру, средства массовой коммуникации и потенциал урбанизации. В определенных отношениях чешский опыт может рассматриваться как весьма полезный и для нашей страны. Если в 1853 г. в Чехии не было ни одного чешского лицея, то в 1913 г. там функционировали 63 гимназии и 45 технических учебных заведений. Чешских крестьян, переселявшихся в города, встречала налаженная система образования и СМИ на родном языке. Города, столетия служившие центрами немецкой культуры, поразительно быстро стали чешскими. Консул Германии в Праге писал в 1898 г.: «В то время как еще 25 лет назад тип города был совершенно немецким, сегодня Прага, без сомнения, совершенно чешский город»[20]. Нас, однако, в наибольшей степени интересует, в какой степени идеи «национализации» были восприняты и получили развитие в Российской империи.

Во второй половине XIX – начале XX в. в России начался процесс модернизации по западному образцу. Но к 1913 г., несмотря на впечатляющую динамику индустриального роста, промышленность обеспечивала лишь 27 % ВВП, доля городского населения составляла 15 % от общей численности населения, почти три четверти жителей империи были неграмотными[21]. По показателю элементарной грамотности (а народное образование служит абсолютно необходимым условием «национализации») Россия сильно уступала Австро-Венгрии, не говоря уже о других европейских странах. Так, в 1914 г. в ней на 1 тыс. жителей приходилось 59 учащихся, тогда как в Австро-Венгрии – 143, в Великобритании – 152, в Германии – 175[22].

Общий дефицит модернизационного потенциала России самым непосредственным образом отражался на мировоззрении даже наиболее «перспективных» с точки зрения национального самоопределения этносов империи – поляков, эстонцев, латышей, литовцев, а также народов Закавказья и Средней Азии. Отсутствие у них собственной элиты, ориентированной на национальные интересы, своего городского среднего класса, низкий уровень урбанизированности обусловили запаздывание у названных этнических меньшинств «пробуждения» национального сознания по сравнению с народами Австро-Венгрии. Ситуация коренным образом изменилась в связи с событиями Первой мировой войны и двух русских революций. Патриотически настроенные национальные активисты латентный потенциал «национальных идей» сумели быстро превратить в мощный фактор общественного сознания. Тем самым, по удачному выражению М. Гроха, революции обеспечили переход национального движения из фазы патриотической агитации в фазу массового политического действия[23]. В западных и юго-западных губерниях России данный процесс имел свои особенности. Во-первых, они проистекали из сосредоточения в них пятимиллионного еврейского населения (в силу закона о «черте оседлости» – проживание на указанной территории). Так, в начале XX в. удельный вес евреев в Кишиневе составлял почти 46 %, в Минске – 43,3, в Вильно – 40, в Екатеринославе – 35,4, в Одессе – 30,8 %. Соответственно молдаван, белорусов, литовцев и украинцев в названных городах проживало 17,6; 8,2; 2,0; 15,8 и 9,4 %[24].

В силу политики самодержавия, направленной на культурную ассимиляцию евреев, их интеграцию с господствующей (русской) культурой, они объективно были не только носителями, но и проводниками русского языка и культуры. Во-вторых, в крупнейших городах запада и юго-запада России доля самого русского населения составляла не меньше 20 %. В Вильно, например, вместе с евреями русские составляли 3/5 населения, а в Минске – 3/4[25]. Кроме того, административно-властный ресурс в этих регионах был направлен на обеспечение в первую очередь интересов самодержавия и титульной нации. Переселявшиеся в города белорусские, украинские, литовские и молдавские крестьяне попадали там совсем не в то социокультурное окружение, которое могло бы обеспечить их национализацию по венгерской или чешской модели. Напротив, они постепенно превращались в «русских», хотя в силу культурно-языковых различий этот процесс у разных этносов протекал с неодинаковой скоростью. После отделения от России Прибалтики и Бессарабии процессы русификации были там свернуты.

По иному сложились исторические судьбы белорусского и украинского народов. Неудача местных национальных сил в деле создания независимых Белорусской и Украинской народных республик была обусловлена комплексом причин. Основная среди них – отсутствие в массовом сознании белорусов и украинцев образа России как «другого». Подробнее об этом речь пойдет ниже. А пока вернемся к истокам и акцентируем ключевые моменты формирования и эволюции белорусского этноса и национального самосознания в контексте социокультурных вызовов и ответов истории.

К истории белорусского этноса

Как этнос белорусы входят в более широкие метаэтнические сообщества: восточнославянское (вместе с русскими и украинцами) и славянское. Проникновение славян на территорию современной Беларуси началось в VI–VII вв. н. э. В то время она была заселена балтскими племенами. В последующие столетия происходит массовое расселение племен пришельцев, сопровождавшееся ассимиляцией и вытеснением аборигенов на север. В IX в. на базе таких племенных сообществ, как кривичи, дреговичи и радимичи, возникают первые протогосударственные объединения с центрами в Полоцке и Турове. Данные племена сыграли важную роль в формировании восточнославянского этноса и его территории, получившей общее название «Русь». Первоначально этот термин был именем небольшой и быстро ославяненной группы знати скандинавского происхождения – «варягов», отличавшихся колоссальной пассионарностью. С утверждением их господства над восточнославянскими племенами данный этноним распространился вначале на местное среднеднепровское население (полян), его территорию и культуру, а вскоре и на жителей созданного ими восточнославянского государства, которое стало именоваться Киевской Русью. К IX в. в ее состав были включены земли, заселенные кривичами, дреговичами и радимичами.

Рамки обширного и мощного государства благоприятствовали цивилизационным процессам и прежде всего возникновению и росту городов. В Х-ХII вв. основываются Брест, Витебск, Волковыск, Гродно, Логойск, Минск, Орша, Пинск и др. Политическая реформа князя Владимира (7-1015), в соответствии с которой великими князьями отдельных «регионов» могли быть только сыновья или родственники великого Киевского князя, проводимая ими политика «русификации» способствовала сближению восточнославянских племен и вела к формированию общих черт в их культуре, социальном характере и языке. Мощным фактором духовной интеграции населения формирующегося молодого государства стало крещение Руси в 988 г. по греко-византийскому (православному) обряду. Прежние названия племен (кривичи и др.) постепенно выходят из употребления (последнее упоминание в летописи – в 1141 г.). Повсеместно утверждается новое название народа – «русские», а государства – «Русь».

Данный политоним, укоренившись, сохранился и в период феодальной раздробленности Руси, когда ее население, в том числе и белорусских земель, проживало в самостоятельных княжествах-государствах. В XIII в. он вошел в название нового государственного объединения, частью которого стала и территория Беларуси, – Великое Княжество Литовское, Русское и Жамойтское (соответствующим был и титул великих князей). Данное название объясняется прежде всего этническим многообразием населения Великого Княжества Литовского (ВКЛ). К тому же и сами «русские» отнюдь не являлись гомогенной общностью. Они различались языковыми диалектами, обрядами, вероисповеданиями (жители западных регионов дольше других оставались язычниками) и даже генотипически. Так, обитатели Поприпятья были низкорослыми и черноволосыми, а Принеманья и Подвинья – высокорослыми, светловолосыми и светлокожими. Собственно территория расселения последних и получила название «Белая Русь» (с XIII в.), а ее жители стали именоваться «белорусцами». С течением времени произошло распространение данного этнонима на другие регионы, включая смоленские и некоторые московские земли.

Так конспективно выглядят первоначальные «моменты» генезиса отечественной истории. Вместе с тем в белорусской историографии нет единства мнений как об истоках и факторах происхождения собственно белорусов (существуют «финская», «балтская», «древнерусская» и другие гипотезы[26]), так и относительно времени их формирования и эволюции этнического сознания. Т.Н. Микулич, например, отстаивает тезис, согласно которому этническое самосознание белорусов сформировалось не ранее XIX в.[27] М.Ф. Пилипенко полагает, что оно возникло еще во времена позднего Средневековья вместе с белорусским языком[28]. Я.Ф. Карский главным фактором формирования белорусского этноса считал политический: возникновение ВКЛ обусловило консолидацию социума и тем самым стимулировало развитие национальной культуры и языка[29]. В.И. Пичета, разделяя эту точку зрения, подчеркивал также роль экономического контекста в процессах этнической интеграции[30]. В.В. Седов ключевыми в этом процессе считает два исторических события: экспансию славян на балтскую территорию и полонизацию ВКЛ[31].

Однако с философско-методологической точки зрения представляется, что акцентирование одного или нескольких факторов в качестве определяющих этногенез и генезис этно-сознания народа едва ли продуктивно. В связи с этим обоснованным представляется утверждение С.А. Подокшина о том, что «нашай беларускай гістарычнай навуцы не стае філасофскай канцэптуальнасці, тэарэтычных абагульненняў»[32]. Этот факт, продолжает ученый, «абумоўлівае і той востры канцэптуальны канфлікт, які ў апошні час існуе ў асяроддзі беларускіх гісторыкаў»[33]. Вот почему необходима экспликация, т. е. прояснение сути основных понятий, описывающих изучаемый предмет, репрезентация его как системной целостности, выявление механизмов и факторов отечественной социокультурной динамики, анализ «вызовов» и «ответов». И еще: изучение отечественной истории и культуры должно исходить из национальных интересов белорусского народа, патриотического отношения к своему прошлому Как итог: «без філасофскага абагульнення гісторыі… немагчымы адэкватная грамадзянская самасвядомасць, веданне народам сваей сапраўднай гістарычнай рэтраспектывы і перспектывы»[34]. Сформулируем некоторые ключевые понятия, исходные методологические принципы и установки анализа рассматриваемой проблемы.

Определение общества

Общество (социум) – это многомерное пространство (территориальное, геополитическое, экономическое, социальное, ментальное и т. п.) самоорганизации людей, реализующейся через систему многовекторных действий – как институциональных, направленных на оптимизацию функционирования социума в качестве целостности, так и неинституциональных, спонтанных, ориентированных на удовлетворение партикулярных интересов социальных групп и отдельных индивидов. Действия первого рода обнаруживают себя в деятельности прежде всего государства и различных его институтов – политических, правовых, художественных, образовательных, религиозных, а второго – в частной инициативе людей. В своей совокупности они образуют континуум ответов того или иного социума на идущие извне и изнутри вызовы. По своему содержанию ответы могут быть направлены либо на сохранение существующего статус кво (положения вещей), либо на его преобразование. Разумеется, противопоставлять их резко и абсолютно не следует, поскольку любое общество является открытой системой, способной при соответствующих условиях к трансформациям.

Социум – это синергетический объект, функционирующий в режиме многовекторных обменов с окружающей средой, а его эволюция (или инволюция) представляет собой нелинейную, стохастическую последовательность сменяющих друг друга состояний стабильности, порядка (организации) и дезинтеграции (хаоса). Наиболее «чувствительным» к идущим извне и изнутри вызовам общество становится в ситуации кризиса (в периоды социальных катастроф, вызванных войнами, революциями, смутами, разуверенностью людей в прежних богах и идеалах и т. д.).

Динамика социума

В подобные моменты исключительное значение приобретает активность творческого меньшинства (элиты) и свобода личности, их идеи и дела, единичные события, которые «запускают» механизм самоорганизации. Если он «срабатывает» до конца, то захватывает все сферы и уровни общественной жизни, выводя социум в новое культурно-историческое измерение (не всегда, однако, более высокое). В отечественной истории к числу подобных «точечных» событий можно отнести подвижническое духовно-нравственное служение Е. Полоцкой, эгоистические устремления Ягайлы, реформационно-гуманистическую деятельность Ф. Скорины, гражданско-патриотическую позицию Л. Сапеги, унию с Польшей и т. д. Все они оказали серьезное, хотя и разное по своим последствиям влияние на направленность и особенности развития отечественной истории и культуры.

Понятие «социокультурная синергия»

Эвристически интересным представляется также анализ проблемы формирования и развития этногенеза и этнического самосознания белорусов с точки зрения такого идеально-типического конструкта, как социокультурная синергия. Термин «синергия» в переводе с греческого буквально означает «содействие», «сотрудничество», «со-работничество». Данное понятие вошло в интеллектуальный обиход европейской культуры значительно раньше, чем известное сейчас название науки о самоорганизации – «синергетики». Так, наряду с термином «виртуальность» оно активно использовалось еще в средневековой философии и служило для обозначения специальных практик содействия, сотрудничества человека и Бога. В современной философской и научной литературе используются выражения «духовная синергия», «социальная синергия» для характеристики особых состояний общественного бытия и сознания. Более общим по отношению к ним «идеальным типом» (родовым понятием) является категория «социокультурная синергия». Социокультурная синергия – это системное единство образующих общество социальных групп и общностей, институтов, нормативно-коммуникативных структур, сетей, стратификаций, социальных ролей, маргинальных слоев, субкультур, форм сознания и т. д., функционирующих в режиме взаимодополнения, взаимопроникновения и обеспечивающих его целостность и органический рост. Данное единство достигается посредством как целерациональных, так и спонтанных, стихийных действий людей. Будучи противоположностями, они не только «отрицают» (диалектически), но и дополняют друг друга. Их взаимодействие определяет динамику самоорганизации и развития социума. При этом социальная спонтанность является одной из важнейших форм манифестации свободы личности и необходимой предпосылкой исторического инновационизма.

Процессы социальной самоорганизации могут протекать как стихийно-спонтанно, так и целерационально в тех границах, которые полагаются соответствующими институциями (например, правовыми – разрешено все, что не запрещено законом; традицией – дозволено все, что не выходит за рамки обычая и ритуала и т. д.). Соотношение между стихийными и институализированными «моментами» процессов самоорганизации в различные исторические периоды (организации или хаоса) одного и того же общества, а также в разных типах социумов может существенно варьироваться. Очевидно, что в традиционных обществах (или тоталитарных) возможности для индивидуальной или групповой самодеятельности (инновационных действий) жестко регламентированы; в демократических же такие возможности защищаются законом. Оптимальное сочетание данных «моментов» предполагает такое их динамическое равновесие, при котором сходились бы интересы целого (общества) и отдельного (личности). Накопленный социокультурный опыт закрепляется в структурах ментальности, социальных институтах и практических действиях людей.

Изложенное выше можно обобщить и в терминах классической социально-философской рефлексии. С точки зрения диалектики любое содержание предполагает наличие определенной формы (оформленности). Последняя, как известно, не сводится только к внешним проявлениям, «оболочке» того или иного феномена, но выступает как внутренний системообразующий и структурирующий содержание принцип (закон). В жизни этносов такими принципами, определяющими их исторические судьбы, могут быть религия (самый впечатляющий пример – евреи с их способностью к сохранению собственной идентичности), язык и традиция (цыгане) либо чаще всего – государство. Последнее наиболее универсально и эффективно, поскольку для структурирования содержания общественной жизни оно использует не только «естественные» механизмы самоорганизации (установки общественной психологии, язык, традиции), но и «искусственные» (от социальнокультурных учреждений до силовых институтов).

Исторические обстоятельства, обусловившие содержание и особенности белорусской социальной и культурной динамики, в существенной мере осложнили процессы формирования синергийных структур и отношений в белорусском обществе, в том числе национальной элиты и национального самосознания. Становление и развитие Республики Беларусь как суверенного государства во многом зависит от актуализации (запуска) механизмов социальной самоорганизации, преодоления исторических деформаций социальной и духовной синергии и обусловленных этими причинами различных форм отчуждения человека (от собственности, власти, исторической традиции, культуры, права, языка, личностного достоинства и т. д.).

Исходным пунктом здесь является выбор стратегических целей и ценностных ориентаций, способов и средств их реализации, а также определение акторов. Эта задача большой сложности. И при ее решении важно понимать, что проблемы настоящего всегда так или иначе связаны с прошлым, его традициями и особенностями, которые во многом определяют тип общества и человека. Их конкретно-научный анализ и социально-философская рефлексия являются необходимым предварительным условием «понимающей» модернизации. Другими словами, отрефлектированный опыт прошлого, запечатленный в структурах национального самосознания, национальном характере, стереотипах поведения людей, должен учитываться при разработке перспективных программ развития белорусского общества и государства, принятии управленческих решений, разработке нормативной базы, мобилизации ресурсов и т. д. Вот почему исследование и постижение такого важнейшего компонента национальной самобытности, как этноменталитет, имеет большое теоретическое и практическое значение.

Белорусский этнос XIII–XVII вв.

Средние века (XIII–XIV) – время начала собственно белорусской истории, т. е. формирования белорусского этноса и государственности. Данный процесс в существенной мере был инициирован новыми внешними вызовами – агрессией с юга (татары) и севера (крестоносцы). В такой ситуации естественным оказалось смещение географической «точки роста» молодого этноса в центральную часть его расселения – принеманский ареал. Административным центром края становится Новогрудок. По приглашению местных бояр княжеский трон занял Миндовг. «У 1251 г. князь быў ахрышчаны паводле каталіцкага абраду, а ў 1253 каранаваўся ў Наваградку каралеўскай каронай, прысланай ад імя папы Інакенція IV»[35]. Параллельно с ростом «старых» городов возникали новые: Лида, Слоним, Несвиж, Речица и др.

Перед лицом существующих угроз, а также на основе сложившихся ранее хозяйственных связей быстро шел процесс объединения белорусских земель с соседними (прежде всего с литовскими, а затем с украинскими), завершившийся возникновением нового интегрированного государства – Великого Княжества Литовского со столицей в Вильно (1323). Этот процесс осуществлялся частично путем завоеваний, частично путем добровольного присоединения «русских» земель к основному государственному ядру, которое называлось Литвой. При этом, как подчеркивает М.К. Любавский (блестящий ученый, ректор Санкт-Петербургского университета в начале XX в.), «сила оружия» имела второстепенное значение. В возникшем государственном союзе доминировала «русская стихия» (белорусско-украинская), т. е. «русские» порядки, русская «вера» и «мова». По-белорусски изъяснялся Ягайло и его двор[36].

Следует подчеркнуть, что в истории новые государственные образования возникали в силу стечения различных обстоятельств. Так, в середине VII в. протоболгары – тюркские племена во главе с князем Аспарухом оказались на территории южнославянских племен, известных под названием «семи родов». Аристократия обоих этносов заключила между собой соглашение, в соответствии с которым главенство (власть) отходила к протоболгарской знати. Формирующееся государство стало называться Болгарией, а население – болгарами. С течением времени пришлое племя было ассимилировано местным славянским населением. История современной Англии началась аналогичным образом с ее завоевания нормандским герцогом Вильгельмом, который являлся вассалом французского короля. Исторический взлет Испании оказался возможным после заключения брачной унии между Изабеллой Кастильской и Луи Арагонским. Так что наш «случай» – отнюдь не уникальный.

Великое Княжество Литовское к началу XV в. стало одним из крупнейших государств Европы (его территория простиралась от Балтийского моря на севере до Черного на юге) и состояло из ряда отдельных земель – Новогрудской, Полоцкой, Витебской, Смоленской, Киевской, Волынской и др. Каждая из них обладала значительной автономией и стремилась к сохранению традиций. Принцип «старины не рухати» вел, однако, к автаркии – политической и экономической разобщенности разных регионов и тем самым к слабости государства. С укреплением власти великого князя в XV–XVI вв. княжества ликвидировались, а вместо них создавались воеводства – Полоцкое, Менское, Берестейское, Витебское, Трокское и др. Параллельно с политической консолидацией центральная власть активно проводила политику юридическо-правовой интеграции своих земель, что нашло отражение в трех знаменитых Статутах ВКЛ (1529, 1566, 1588). Это стимулировало развитие внутригосударственных экономических связей, торговли, способствовало формированию единого рынка. Важную роль в данном интеграционном процессе играли города. В наиболее крупных из них проживало от 8 до 20 тыс. человек, а в Полоцке – крупнейшем урбанистическом центре Беларуси XV в. – около 30 тыс.

Существенным фактором политико-экономической интеграции страны стало введение в обращение на всей территории ВКЛ с первой трети XVI в. собственного денежного знака. Им стал литовский полугрош, сменивший денежные единицы сопредельных стран, которые ранее ходили в смежных с ними регионах ВКЛ. На XVI в. приходится также экономическая реформа в сельском хозяйстве, инициированная Боной Сфорца (супругой Жигимонта I Старого). Тем самым были созданы предпосылки для повышения эффективности сельскохозяйственного производства, стимулирования социальной мобильности крестьянства, изменений в социальной структуре общества в целом. Так, в XV–XVI вв. именно за счет преуспевающих свободных земледельцев шло активное пополнение шляхетского (дворянского) сословия.

Институализация политических процессов в Великом Княжестве Литовском была направлена на создание эффективного и независимого государства. Один из центральных «моментов» данного процесса заключался в проблеме устройства государственной власти. Разрешена она была в пользу разграничения полномочий между центром и регионами. Полномочия великого князя изначально ограничивались традицией, основанной на народном – вечевом волеизъявлении, а также на презумпции выборности князя, предполагавшей широкую политическую автономию региональных правителей.

После упразднения княжеств в ВКЛ по польскому образцу вводится система шляхетского поветового самоуправления с поветовыми соймами, судами и парламентским представительством. Паны-рада из состава высшей магнатерии княжества создавали конститутивный орган, ограничивающий de jure и de facto права великого князя, ими же избираемого. Принципиальное значение имела также юридическая гарантия прав подданных (шляхты) на неприкосновенность личности, на землю, собственность, старинные привилегии. Таким образом, диктат монарха исключался и для ВКЛ был неприемлем. По сути, княжество с точки зрения социально-политической организации представляло собой местный вариант средневековой аристократической республики. При определенных исторических обстоятельствах она вполне могла бы эволюционировать в сторону демократизации своих институтов. Существенные предпосылки для этого были заложены в организации и характере городской жизни. Крупные белорусские города в рамках общеевропейской традиции городского самоуправления с конца XIV в. начинают получать грамоты великих князей на Магдебургское право (Вильно – 1387 г., Брест – 1390, Гродно – 1391, Слуцк – 1441, Минск – 1499 и т. д.).

Согласно нормам этого права, жители городов выбирали органы самоуправления во главе с бургомистром, суд, комиссии по контролю за деятельностью торгово-ремесленных цехов. Магде-бургское право освобождало горожан от личной зависимости, способствовало их консолидации и формированию в известных пределах правосознания. Подобные интенции развития социально-политической синергии белорусского социума были вполне конгениальны аналогичным процессам в передовых странах Европы того времени, с одной стороны, и принципиально отличались от практики государственного строительства в соседней Московии – с другой.

Своеобразным, даже уникальным, было положение и роль церкви в процессах социальной и духовной самоорганизации белорусского этноса. На белорусских землях вначале доминировал византийский вариант христианства. Литва же оставалась языческой до конца XIV в. Принятие ею христианства в форме католицизма явилось, по сути, политическим актом, который, во-первых, был направлен против тевтонов (последние свою агрессию против славян и баллов прикрывали лозунгом борьбы с язычниками), а во-вторых, он открывал Ягайле путь к польской короне. Став королем Владиславом II, новоиспеченный глава белорусско-литовско-польского государства (образованного согласно Кревской унии 1385 г. для отражения угроз с юга (орды) и севера (тевтонов)) в угоду местному польскоориентированному политическому и духовному «истеблишменту» стал проводить политику ущемления прав православного населения, насильственного насаждения католицизма. Это спровоцировало межконфессиональные столкновения и вызвало первое серьезное напряжение в новом государственно-политическом объединении. Активное противодействие такой политике со стороны гродненского князя Витовта привело в итоге к формальному уравниванию в 1432 г. прав католиков и православных. Однако скрытые и явные столкновения между ними продолжались до середины XVII в., ослабляя государство и хаотизируя жизнь конфедеративного сообщества.

На определенный период (XV – первая половина XVII в.) в стране установилась атмосфера относительной веротерпимости. Духовным лидером православных был митрополит Киевский и всея Руси, соборно избираемый из числа местного духовенства. Белорусская православная церковь, тесно связанная с местными традициями, жизнью народа, выполняла важную консолидирующую роль в обществе. Церковь владела значительной собственностью в виде земли, недвижимости, средств идеологического влияния (школы, типографии, братства и т. п.). Не являясь государственной по своему статусу, она обладала авторитетом в обществе не только в силу своей «историчности», но и благодаря радению за национально-государственные интересы, что находило поддержку со стороны магнатов – ее главных опекунов и меценатов. Однако уже к середине XVI в. она начала явно отставать от вызовов своего времени. Свидетельством тому стал факт широкого распространения на белорусских землях протестантизма. К концу XVI в. насчитывалось около 200 кальвинистских храмов. Протестанты были уравнены в правах с верующими других христианских конфессий[37]. Неофитами нового вероисповедания были представители известнейших магнатских родов ВКЛ – Радзивилы, Хадкевичи, Сапеги, Нарушевичи и др., что автоматически влекло за собой религиозно-конфессиональную переориентацию их «подданных» – зависимых крестьян и дворни. Распространяли идеи Реформации Ф. Скорина, С. Будный, А. Волан, В. Тяпинский, Л. Крышковский и другие мыслители. Поддержка кальвинизма высшим сословием была в то время также энергичной формой протеста знати ВКЛ против усиливавшегося польского влияния, которое в значительной степени шло через костел, и способом отстаивания независимости страны. Так, во владениях Радзивила Черного по приказу князя было закрыто 190 католических костелов, а их земли секуляризированы[38].

Во второй половине XVI в. в Европе поднимается волна Контрреформации, организованная Ватиканом и докатившаяся до ВКЛ. Польский костел, поддерживаемый светской властью и орденами (прежде всего иезуитскими), стремился воспользоваться благоприятной геополитической обстановкой и взять реванш за утраченные в ВКЛ позиции. Серьезную помощь, volens nolens (волей-неволей), в этом предприятии ему оказывает православная Россия. Потерпев ряд военных неудач в столкновении с восточным соседом и утратив смоленские земли, правящие круги ВКЛ, выбирая «из двух зол», как им казалось, меньшее, пошли на подписание неравноправного договора с Польшей, заключив

Люблинскую унию (1569). Согласно новому договору конфедерация преобразовывалась в федерацию – Речь Посполитую – с единым королем, сеймом и правительством. Подобного рода перспектива вполне устраивала мелкую и среднюю шляхту и активно ею поддерживалась, поскольку статус последней в государственно-политической жизни Польши был выше, чем в ВКЛ. Однако полное слияние двух государств не входило в планы и не соответствовало интересам магнатов Беларуси и Литвы, что, собственно, и нашло свое отражение в последней редакции Статута Великого Княжества Литовского от 1588 г., законодательно закрепившего территориальный, государственно-политический, финансовый, военный и лингвистический суверенитет белорусско-литовского государства.

Однако это не остановило экспансию католицизма. Берестейская религиозная уния (1596) положила начало новому этапу в религиозной жизни белорусов. Через несколько поколений верующими «по-униатски» стали три четверти населения страны, далее по численности шли католики (13 %), евреи (7 %), православные (6,5 %) и представители иных религиозных конфессий[39]. Насаждение униатства было, по сути, политическим актом, имевшим целью «бархатную» инкорпорацию ВКЛ в состав Короны, дезинтеграцию этнического сознания белорусов (а они после заключения Люблинской унии, согласно данным польского исследователя Г. Лаумяньского, стали составлять 80 % населения ВКЛ, поскольку земли и жители Украины и Подляшья отошли к Польше[40]), раскол белорусского общества на две чуждые одна другой сословно-классовые группы – «верхи» и «низы», что и произошло.

Таким образом, национальная церковь в отечественной истории не смогла сыграть роль консолидирующей и интегрирующей общество силы, как это было в истории Греции, Болгарии, Сербии, России и других стран. Случилось нечто беспрецедентное: «родная» религия оказалась вытесненной на периферию духовной жизни общества. Это наложило свой негативный отпечаток на процессы белорусской духовной синергии, в том числе и на формирование этнического сознания.

Упадок влияния и авторитета православной веры, бывшей в течение столетий одним из важнейших духовных факторов самоидентификации белорусов, шел параллельно с ослаблением белорусской государственности (один лишь факт: на соймах Речи Посполитой среди 180 послов, избираемых по всей стране, от ВКЛ было представлено только 46, из них белорусов – 34[41]). Однако дело заключалось не только во внешних обстоятельствах, но и в политике самой церкви, способах и формах ее связи с народом, отношении к его языку Эта причина явно недостаточно акцентируется в современных исторических исследованиях[42].

Как отмечалось выше, средоточием белорусского этногенеза стал центральный регион Беларуси. Именно здесь формируется белорусский язык через синтез диалектов «полешуков» и «белорусцев», а также через ассимиляцию наречий ближайших соседей. Активно заимствовались литовские слова («куль», «кумпяк», «лайдак», «шашок», «швагер»), тюркские («аршын», «тавар», «кабан», «атаман», «ямшчык», «халва»), балтские («клуня», «дойлід», «свіран») и др. Всего же балтские племена оставили нам в наследство около 200 топонимов и гидронимов, много фамилий. Но особенно большое влияние на язык и культуру белорусов оказали поляки после Кревской унии (1385). Оно проявилось и в названиях новых населенных пунктов (Ляховцы, Ляхи, Ляховичи, Ляховщина и т. п.), где на наших землях обосновывалась мелкая польская шляхта и служивый люд, и в распространении польских имен (Казимир, Станислав, Ян, Чеслав и др.), а также в заимствовании новых слов («абавязак», «кашуля», «будаваць», «менавіта», «моц» и т. д.), в замене юлианского календаря григорианским[43] и экспансии католицизма.

Рост и укрепление этнического самосознания белорусов в решающей степени были связаны с формированием национального языка. Уже при князе Ольгерде в 1345–1377 гг. он становится средством не только межэтнического общения, но и служебного делопроизводства. Этот его статус затем официально закрепляется в Статутах. Возникает белорусский «канцелярский» язык. На нем писались летописи («Летописец великих князей литовских»), вершилось судопроизводство, издавались юридические документы и т. д. На близком к старобелорусскому языку была издана Библия Ф. Скорины.

Вместе с тем нужно различать грамматические, лексические и семантические особенности литературно-канцелярского языка, который базировался на старославянском, имел общегосударственный статус, нес в своем тезаурусе много заимствований, и собственно народного белорусского языка тех времен, который представлял собой множество местных диалектов и говоров[44]. Подобный лингвистический разрыв – явление, в принципе, типичное для культурной истории народов Европы. В европейских странах он был преодолен к XVIII–XIX вв. на основе синергизма высокой (профессиональной) и народной (фольклорной) культур благодаря демократизации общественной жизни, широкому развитию образования на национальных языках, переходу науки с латыни на национальные языки (а еще раньше – литературы), переводу на местные языки практики богослужений и самое главное благодаря соответствующей политике государства. У нас данный процесс пошел по-иному – по линии усугубления разрыва социальной и духовной синергии.

Одной из причин такого положения вещей явилось противодействие со стороны «своих», причем как светских правителей и интеллектуалов, так и православной церкви. Князь К. Острожский в противоположность Скорине издает Библию на мертвом старославянском языке. Ю. Радзивил вопреки вере и делам своего отца Радзивила Черного – мецената белорусского Возрождения – становится католическим епископом, преследует гуманистов, закрывает белорусскоязычные школы, типографии, сжигает книги[45]. М. Смотрицкий свою знаменитую «Грамматику» создает, опираясь на книжный церковно-славянский язык. Это означало отторжение школы, образования и просвещения от основной массы народа. На старославянском языке можно молиться, но на нем нельзя общаться, развивать литературу и философию. Скованное мертвой формой, белорусское литературное слово вскоре оказалось неконкурентоспособным. Во второй половине XVII–XVIII вв. из белорусских типографий не вышла ни одна светская книга на белорусском языке.

Чуждой живому народному языку оказалась и белорусская православная церковь. Традиции творческого переосмысления «греческой веры» – антидогматизм, определенное свободомыслие, поиск собственной церковно-духовной идентичности, независимость от светских властей, свойственные первоначальному периоду ее становления, к XVI в. обрываются. Право на истину предписывается только «отцам церкви». Подвергся преследованиям за инакомысление известный просветитель тех времен А. Смоленский. Издавший «Катехизис» на белорусском языке Л. Зизаний был обвинен в ереси. Стоглавый собор православного духовенства (XVI в.), в котором принимали участие и белорусские епископы, осудил как вредную ересь издание «Логики» на белорусском языке.

В наступивших затем трудных для православной церкви временах, в ситуации борьбы за выживание (в условиях конкуренции с иными христианскими конфессиями, когда некоторые из них – протестантизм и униатство – использовали в проповедях и богослужебной практике близкий народу язык), в режиме неблагоприятствования со стороны Короны и костела Речи Посполитой она оказалась неспособной к внутренней трансформации. Ортодоксально-догматическая тенденция взяла верх над либерально-национальной. От окончательного краха белорусское православие спас раздел Польши и директивное восстановление ее в правах указом Николая I. Впрочем, это была уже другая церковь – идеологический институт российского самодержавия, ориентированный властью на проведение в жизнь интересов империи.

Рассмотрим проблему развития языка в процессах становления национального самосознания в более широком контексте. «Ядром» духовной синергии традиционных обществ являлись сакральные интуиции пророков, оформившиеся с течением времени в тексты священных книг (Веды, Библия, Коран, Трипитака, Авеста и др.). Эксклюзивный статус при этом приобрели их языки (санскрит, латинский, арабский, пали, фарси).

С распространением религий «вширь» языки Писаний десакрализируются. Уяснение нетождественности формы и содержания религиозного сознания в Европе происходит во времена Реформации. Следствием этого стала легитимизация национальных языков и превращение их в субстанциональный фактор развития этнических культур, в том числе литературы, философии, науки, теологии и т. д. В восточно-христианской традиции это произошло значительно раньше, когда Кирилл и Мефодий изобрели славянский алфавит и перевели Библию на староболгарский язык. Однако последствия в данном случае были иными. В Киевской Руси, крещеной по греческому образцу, этот язык канонизируется, объявляется ортодоксальным и становится языком богослужений и церковной грамоты, существуя параллельно с живыми наречиями народов. Подобного рода размежевание сохраняется и во времена ВКЛ. Попытку устранить это противоречие в духе своего времени предпринял Ф. Скорина. Однако, как отмечалось выше, она не нашла поддержки ни у иерархов белорусской церкви, ни у светских властей. В итоге живой, разговорный, развивающийся на фольклорной и практико-житейской основе народный язык оказался неподкрепленным авторитетом Священного Писания, а потому и вынесенным «за скобки» развития высоких форм культуры и государственной политики. Таким образом, становление белорусского этноса, его самосознания происходило в противоречивых условиях. Институциональные и спонтанные факторы социальной синергии средневекового белорусского общества совпадали нечасто, поэтому резонансные эффекты синергизма (в виде, например, взлета национальной культуры и архитектуры в эпоху Ренессанса) можно наблюдать лишь в кратковременные периоды отечественной истории. Начиная со Скорины, идея служения «общему добру» приобрела национально-патриотическую и демократическую конкретизацию. В это время «фарміруецца беларускі менталітэт – спецыфічны спосаб светаўспрымання і светаадчування, які вызначыў нацыянальны характар і своеасаблівасць духоўнай культуры… 3 эпохай Адраджэння знітавана інтэнсіўнае развіцце айчыннай філасофскай і грамадска-палітычнай думкі»[46].

Культурные процессы

В городах появлялись учебные заведения (Святоянская школа гражданского права в Вильно, Академия и университет виленский общества Иисуса, братские школы при монастырях и храмах). Белорусская молодежь (в том числе и дети крестьян) получала высшее образование в польских и других западноевропейских университетах. Белорусские ученые и просветители были хорошо знакомы с передовыми воззрениями и учениями западных философов, активно их комментировали и творчески переосмысливали. Формирующаяся интеллектуальная элита активно участвовала в обсуждении нравственных, политических и религиозных проблем своего времени. Некоторые социально-политические и правовые идеи отечественных мыслителей использовались при разработке правовых документов – в частности, Статутов Великого Княжества Литовского. Подробнее об этом пойдет речь в следующем разделе.

Взлет белорусской культуры оказался возможным во многом благодаря бескорыстной поддержке патриотически настроенными меценатами творческих умов и талантов. Такое покровительство, свойственное эпохе Возрождения, получило широкое развитие в ВКЛ в XVI – начале XVII в. Этот феномен являлся несомненным свидетельством растущего гражданского и патриотического самосознания высшего социокультурного слоя. При дворах белорусских князей создавались культурно-просветительские центры, включавшие в себя типографии, школы, библиотеки, коллекции изобразительного искусства, антиквариата, оружия. К тому же они служили местами встреч и общения интеллектуалов, художников, богословов, поэтов, историков и философов, выпускников университетов. Характерной чертой многих белорусских меценатов была веротерпимость и свободомыслие, что, несомненно, сказалось на общей духовной атмосфере того времени.

Вместе с тем постепенная, но неуклонная политика властей Речи Посполитой на «ополячивание» и «окатоличивание» белорусов привела в итоге к отпадению от народа его верхнего социокультурного слоя. Это в свою очередь обусловило лингвистическую и культурную дивергенцию духовной и интеллектуальной жизни. Рациональные формы познания и дискурса (в частности, философия) получили свое развитие главным образом на польском языке.

Формирование процессов этнической самоидентификации белорусов в период ВКЛ (и позднее) было связано прежде всего со спонтанным народным творчеством, питаемым традицией, а также с потребностями самоорганизации в ситуациях внешних вызовов. Народ – это прежде всего крестьяне-земледельцы, жизнь которых определялась природными циклами и патриархальными традициями. Отсюда укоренение в ментальности белорусов установок на необходимость приспособления к существующему миропорядку – природному и социальному – и настороженное отношение к изменениям, связанным с личной инициативой, направленной на преобразование мира в соответствии с собственным проектом[47]. Еще одна важная черта самовосприятия белорусов обусловлена срединным, пограничным положением белорусских земель. «Беларусь никогда не ощущала себя центром, но всегда лишь частью, буфером, краем, часто «передним краем»: в составе Великого Княжества Литовского или Речи Посполитой, Российской империи, СССР, СНГ, Российско-Белорусского союза… Беларусь – это «коридор», «транзит», «мост» между цивилизациями»[48]. По этому «мосту» постоянно перекатывались волны истории, часто смывая все до основания. Но всегда оставался «родны кут», «мілая старонка», «родны край», с которым человек связан рождением и кровнородственными узами, край, бывший основой его самоидентификации. Все, что творилось «сверху» светскими и религиозными «панами» (своими или чужими), мало затрагивало корневые основы жизни крестьян. Таким образом, природа и геополитика были теми главными вызовами отечественной истории, которые в существенной степени определили характер ответов на них белорусского народа, его национальный менталитет.

Этнонимы и этническое самосознание

Одним из показателей самобытности народа, его самосознания является наличие этнонимических определений, складывающихся из самоназваний (так называемых эндоэтнонимов) и названий со стороны соседей (экзоэтнонимов), а также урбанизмов (названий жителей городов), этникомов (узколокальных названий), конфессионапизмов (названий на основе принадлежности к той или иной конфессии) и политонимов (по критерию подданства).

Этнонимические формы самосознания (при всей их вариативности) являются результатом осмысления людьми своего единства в границах различных социальных общностей – сельской, городской, сословной, государственной – на основе сопоставления себя с «другими» и фиксации (часто бессознательной) признаков демаркации «свои» и «чужие». Самым важным и принципиальным среди всех самоопределений является общее название народа.

Наиболее полные сведения о видах и способах самоопределения белорусов содержатся в различных письменных источниках: летописях, хрониках, грамотах, юридических документах, переписке частных лиц и т. д. Судя по этим источникам, в Беларуси существовала сложная иерархическая система самоназваний населения. Самый узкий ареал принадлежности составляли жители отдельных сел и деревень. Далее шли самоназвания жителей городов и волостей, затем – самоопределения на основе земель (княжеств, воеводств). Общим основанием тут служили урбанизмы, т. е. названия жителей местной «столицы»: могилевцы, случане, пинчуки, оршанцы и т. д.[49]

Для образованных белорусов того времени было наиболее характерным земляческое сознание. Это можно видеть на примере Ф. Скорины, который постоянно подчеркивал свою родину – Полоцк. Объяснение такому факту кроется в том, что отдельные регионы ВКЛ обладали широкой политической и экономической автономией. Это находило свое закрепление в соответствующих юридических документах. Жители белорусских земель также представляли собой относительно автономные субэтнические сообщества с характерными особенностями культуры, языка и самосознания. Не случайно в XVI–XVII вв. земельные этнонимы (в качестве форм местной самоидентификации) отличались устойчивостью и были распространены как в самом ВКЛ, так и за его пределами.

Наиболее широкой формой самоопределения (метаэтнонимами) являются названия «русины» и «литвины». Соотношение этих названий, их содержание и объем на протяжении XIV–XVI вв. менялось. Название с корнем «рус», как говорилось выше, восходит к временам Киевской Руси. Оно и было связано с экспансией киевских князей (называвших себя росами или русами), которые после захвата сопредельных территорий объявляли их русскими, равно как и население независимо от его прежней племенной принадлежности. Поскольку параллельно происходила христианизация язычников по православному (византийскому) канону, то они получали еще одно название, синонимичное слову «русские», – «православные».

В летописях ХII-ХIII вв. население почти всех крупных белорусских городов уже называлось русским. Вместе с тем при описании феодальных усобиц князей летописцы активно использовали и земельные этнонимы – «полочане», «туровцы», «изяславцы», «смоляне» и т. д.

Политический аспект понятий «Русь», «русские» проявлялся в продолжительном противоборстве великих князей литовских и московских за лидерство в деле объединения всех исторических «русских» земель. Отсюда название «всея Руси» в титулатуре высших светских правителей и религиозных иерархов обоих государств.

Сохранению названия «Русь», «русские» за белорусскими землями и ее жителями способствовал и тот факт, что после подписания Люблинской унии (1569) территория Украины отошла к Польше. Прежнее отождествление самоназваний «русский» и «православный» в связи с религиозными процессами в ВКЛ XV–XVI вв. утратило смысл. «Русскими» в тех условиях могли считать себя и католики, и протестанты, и униаты.

Этническое самосознание народа упрочивается благодаря контактам с иноэтничным населением. Ближайшими соседями белорусов были русские (без кавычек) и украинцы, также считавшие себя «русскими». Чувство некоей специфики собственной идентичности побуждало последних противопоставлять себя белорусам и называть их «литвинами», акцентируя при этом их государственно-политическую принадлежность. Таким образом, «литвин» – это определение, которое шло от иноземцев и являлось прежде всего политонимом. Поэтому данный термин – наиболее широкий по объему и абстрактный по уровню репрезентации целого (народа), включавший в себя и литовцев-аукштайтов, распространялся также на представителей всех христианских конфессий в ВКЛ.

На этом уровне причисляли себя к целому (народу) и феодалы независимо от своего вероисповедания и этнического происхождения. «Мы и поляки, хоть и братья, – писал в письме к К. Радзивилу Л. Сапега, – однако совсем разных обычаев». И это написано, заметим, во время почти полной идеологической, конфессиональной, языковой и бытовой идентичности высшего сословия ВКЛ и польской знати. Укрепление данного названия произошло, как это ни странно на первый взгляд, во второй половине XVI в. после унии и возникновения Речи Посполитой. В ситуации начавшейся хаотизации белорусской духовной синергии, обусловленной всей совокупностью рассмотренных выше исторических факторов, именно магнаты остались единственными носителями государственно-политического сознания и своими действиями (чаще всего малорезультативными) стремились отстаивать национальный суверенитет ВКЛ de facto. Однако без опоры на народ, поддержку «низов» успешными они быть не могли.

Наряду с этнонимами «русские» и «литвины» в качестве самобытной этнической формы самоопределения в XIII в. зародилась еще одна – «белорусцы». Связана она была с названием территории их расселения – «Белая Русь». Конституционное закрепление представления о собственном этническом своеобразии белорусы впервые получили в Статуте ВКЛ 1529 г.: «Мы, тутэйшыя, страна наша ні руска, ні польска, але забраны край»[50].

Трансформация данного названия в «белорусы» произошла во второй половине XVI в., и постепенно оно стало одним из определений (наряду с другими) местного населения. Однако данный факт не следует рассматривать как показатель роста и развития этнического самосознания. Скорее его можно отнести к объективной тенденции формирования европейских наций, когда жители отдельных земель, герцогств, графств, например, Франции (бретонцы, бургундцы, гасконцы, провансальцы и т. д.) стали французами, Германии (баварцы, гессенцы, вестфальцы, саксонцы и т. д.) – дойч, Польши (куявы, мазовшане, бурали, шлензяки и т. д.) – поляками. Естественно, что этническое самосознание каждого из этих сообществ уходит своими корнями в глубокую древность. Аналогичные процессы можно проследить и у нас: кривичи, полочане, туровцы, русины, белорусцы, литвины и, наконец, белорусы. Подобное восхождение этнической самоидентификации, обогащение этнического самосознания, как справедливо пишет Ю.В. Бромлей, – это итог объединительных процессов, показатель уровня консолидации различных территориальных, этнографических, сословно-классовых, конфессиональных групп населения[51].

Таким образом, допустимо предположение, что, несмотря на все сложности, противоречия и даже в чем-то «противоестественность» процессов этнической социальной и духовной самоорганизации, общее направление отечественной социокультурной динамики в XIV–XVII вв. в ряде существенных моментов совпадало с интенциями европейской истории.

Можно, однако, лишь рассуждать о том, как могло бы пойти развитие белорусского общества и культуры далее, если бы не катастрофические события последующих полутораста лет. Для белорусского народа они стали временем перманентных демографических катастроф[52] и постепенной, но неуклонной утраты ВКЛ своего государственно-политического статуса.

Речь Посполитая и белорусский этнос

Ко второй половине XVII в. Речь Посполитая в силу недальновидной политики властей, стремившихся к консервации существующих порядков и сохранению привилегий высшего сословия, вступила в состояние системного политического кризиса. Он проявился в нарастающих внутренних противоречиях – политических, межэтнических, конфессиональных, сословно-классовых, периодически выливавшихся в кровопролитные гражданские войны. Внутренняя нестабильность усугублялась внешними вызовами. В 1654–1667 гг. Речи Посполитой пришлось вести затяжную войну с Московией, затем в 1672–1676 гг. – с Османской империей, а в начале XVIII в. она оказалась втянутой в многолетний военный конфликт России и Швеции (Северную войну). Все эти события самым пагубным образом отразились на судьбе ВКЛ.

Колоссальные человеческие жертвы, разрушение городов, разрыв хозяйственных связей и подрыв экономики, голод, эпидемии, массовые миграции населения хаотизировали социальную и культурную жизнь общества. Общие «издержки» военного лихолетья и гражданской смуты еще более усугублялись кризисом власти внутри ВКЛ. Самые влиятельные его кланы (Радзивилы, Хадкевичи, Сапеги, Пацы, Агинские, Вишневецкие, Кишки и др.) вели нескончаемую борьбу (в том числе вооруженную) за власть и влияние в стране. Эти конфликты, имевшие форму противоборства различных конфедераций (группировок) друг с другом, часто инспирировались и поддерживались Короной с целью недопущения консолидации правящего сословия ВКЛ и, таким образом, блокировали сепаратистские устремления в его кругах.

Красноречивее всего о масштабах национальной катастрофы той поры свидетельствуют следующие цифры. В 1650 г. на белорусских землях проживало 2875 тыс. человек (в Речи Посполитой – 11 млн), в 1667 г. (после окончания войны с Московским царством) – 1337 тыс. Русско-шведская война стоила белорусам еще 700 тыс. жизней. К концу XVIII в. (1772) в Беларуси проживало 2600 тыс. человек (в Речи Посполитой -14 млн), т. е. на 275 тыс. меньше, чем 120 лет назад[53].

Существенно подорванным оказалось сельское хозяйство – основа экономики страны: более 50 % земель были исключены из хозяйственного оборота. Обезлюдели города. Мастеровой люд насильственно вывозился в Россию. По данным Г. Сагановича, в результате поражения ВКЛ в войне (1654–1667) с Московией в Московское царство было принудительно переселено более 300 тыс. крестьян, ремесленников, шляхты в качестве пленных[54]. Неудивительно, что в Москве в конце XVII в. около 20 % населения составляли белорусы[55]. Особенно пострадали восточнобелорусские земли, численность жителей которых сократилась на 60–70 %[56]. В конце XVIII в. мещанское сословие (жители городов) не превышало 11 % от общей численности населения белорусских земель. Его восполнение шло во многом за счет иммигрантов – главным образом поляков, русских (старообрядцев), евреев. Селились они в основном в городах и местечках, составляя порой от 40–50 до 60–70 % мещанского населения (в XIV–XVI вв. – 25–30 %). Естественно, что они несли с собой свои язык, религию, культуру, которые, собственно, и определяли этническое своеобразие города. В целом со второй половины XVII в. мещанство – малочисленное и слабое в экономическом отношении – не придерживалось какой-либо осмысленной национальной идеи[57]. Магдебургское право, не получая развития, из институции, ориентированной на формирование правосознания горожан, превратилось в охранительный свод норм отживающей свой век феодальной системы отношений и хозяйственной (цеховой) деятельности городов. Некоторую динамику в их жизнь привносили иноэтнические группы переселенцев.

Белорусское село жило в своем собственном экономическом и социокультурном измерении. Будучи самой многочисленной группой населения, крестьянство к XVIII в. оказалось абсолютно правобеззащитным, фактически на положении рабов (особенно после ликвидации копов – органов местного самоуправления)[58]. Данная несправедливость, к слову сказать, была формально выправлена в Конституции Речи Посполитой 1793 г., однако в силу известных исторических причин особого значения это уже не имело.

Народ и национальная элита

Ни мещанство, ни крестьянство в понятие «народ – нация» не входили. Эта привилегия принадлежала лишь шляхте (в Речи Посполитой на момент раздела она составляла от 10 до 12 % от всего населения страны, что на порядок больше, чем, например, в России того периода). Вместе с тем этот «народ» не отличался внутренним единством. У крупной, средней и мелкой шляхты были свои интересы, нередко разнонаправленные. Будучи ополяченной, польскоязычной, белорусская шляхта все же не отождествляла себя с поляками. Весьма характерным свидетельством тому являются известные строки из письма Януша Радзивила IX польскому королю Яну Казимиру: «Придет время, когда поляки в двери не попадут, через окна их выбрасывать будем»[59].

Самоопределялся шляхтич в зависимости от обстоятельств, считая себя то поляком, то литвином, но при этом он не желал иметь ничего общего с хлопами, хамами, демонстрируя сословную спесь и противопоставляя себя народу. Неудивительно, что для «люда посполитого» «своя» шляхта была столь же чуждой, как и поляки. Все они в его глазах были ляхами и при случае – во времена гражданских войн и народных восстаний – различий между ними не делалось. Подобное жесткое размежевание внутри этноса по сословноклассовому и культурно-лингвистическому критерию означало, что белорусская элита была отчуждена от реальной жизни и интересов народа.

На еще одну важную причину «деэлитизации» белорусского этноса указывал М.К. Любавский. Дело в самом статусе Великого Княжества Литовского как интегрированного белорусско-украинско-литовского государства, а затем – Речи Посполитой. Из столетия в столетие многие выдающиеся творческие умы белорусского народа работали на строительство не национальной, а общей государственности и культуры, нередко отождествляя себя при этом с элитой титульной нации. Другими словами, отсутствие собственного государства как формы существования и развития белорусского социума в конечном счете обусловило феномен внутренней и внешней эмиграции верхнего культурного слоя. Внутренняя эмиграция, как указывалось выше, состояла в отождествлении себя прежде всего с польской культурной элитой, а внешняя – в добровольном или вынужденном отъезде за границу. Укажем лишь на две символические фигуры – Адама Мицкевича и Симеона Полоцкого. Такого рода эмиграция, как справедливо считал Любавский, самым негативным образом сказалась на формировании нации и национального самосознания белорусов[60]. Исходя из вышеизложенного следует, что только в рамках собственной национальной государственности белорусский народ может иметь ориентированную на национальные интересы элиту и полноценно реализовать свой потенциал.

Фундаментальные деструкции социальной синергии по самым разным основаниям – «верхи и низы», «город и деревня», «стремление к независимости и единение с Польшей» – закреплялись культурными, лингвистическими, конфессиональными, правовыми, социально-психологическими и другими различиями. Особенности указанных различий в белорусском обществе (которые естественным образом присутствуют в любом социуме) заключались в том, что они не дополняли друг друга, а, напротив, взаимоисключали. Иначе говоря, все составлявшие белорусское общество социальные группы, de jure объединенные государственно-политическим статусом (и Статутом) ВКЛ, de facto являлись замкнутыми и самодостаточными сообществами без каких-либо общих консолидирующих идей, идеалов, лидеров, интенций, политической воли.

Все эти диссипативные процессы находили свое отражение в национальном сознании. Мыслители и общественно-политические деятели того времени – Л. Зизаний, М. Смотрицкий, И. Копиевич, Г. Косинский, С. Полоцкий – видели и фиксировали лишь некоторое своеобразие этнонима «белорусы» и связанные с ним самоопределения. Вместе с тем они не проводили существенных различий между ними, украинцами и русскими, считая их ветвями одного целого – древнего «русского народа». Аналогичных представлений придерживались и исследователи «дальнего зарубежья»: «отец» славянской филологиичех Я. Домбровский, другие европейские языковеды и историки[61].

Тем не менее белорусский народ всегда находил в себе силы к сохранию собственной идентичности и духовный потенциал к возрождению. В униатских храмах и школах при православных братствах и монастырях некоторых католических орденов продолжало звучать белорусское слово. Безусловно значимой в общекультурном плане была активность ополяченной белорусской шляхты в области сценического и музыкального искусства XVIII в. Функционировали учебные заведения. В связи с этим известное высказывание Максима Богдановича о том, что этот период отечественной истории и культуры является временем «летаргии национальной жизни», не следует воспринимать слишком буквально.

Принципиальное значение в сохранении этнической само-и экзоидентификации белорусов имел факт существования территориальной целостности ВКЛ, несмотря на все перипетии истории. В XVII–XVIII вв. за восточными и центральными землями Беларуси стабильно закрепляется название «Белая Русь». Появляются связанные с данным топонимом устойчивые выражения – «белорусский край», «белорусский язык», «белорусская вера», «белорусская шляхта» и др. Однако глубинного социокультурного содержания они, как и прежде, не несли, а служили главным образом для геополитических обозначений соответствующих областей Беларуси и характеристики некоторых этнических особенностей ее жителей.

Ближайшие соседи идентифицировали белорусов по разным основаниям. Так, белорусов из Речи Посполитой в России называли «литвины-белорусы», а подданных царя, живших на Смоленщине и Псковщине, – просто «белорусцами». В качестве синонимов были также распространены названия «русские», «русины». В Литве, где данные этнонимы были малоупотребительны, «белорусов» называли «униатами» или «православными».

Со второй половины XVIII в. в связи с нарастающим обострением отношений между Речью Посполитой и Россией белорусский народ в идеологических спорах между «польскими патриотами» и «великорусскими державниками» все чаще стал идентифицироваться по конфессиональной принадлежности: католик – значит, поляк, православный – русский, остальные – литвины, или униаты. Отсюда и соответствующая политика – полонизации или позднее русификации, что, естественно, лишь хаотизировало процессы белорусской национальной духовной синергии и национальной идентичности. Последние попытки возродить собственную государственность и «литвинское» самосознание были предприняты Т. Костюшко (ставившим именно такую цель) силой оружия, а затем М.К. Огинским, но уже путем дипломатии в качестве главы Комиссии временного правительства ВКЛ. Война 1812 г. разрушила эти планы. С разделом Речи Посполитой между «тремя разбойниками с большой дороги» (К. Маркс) – Австрией, Пруссией и Россией – и исчезновением de jure ВКЛ государственно-политический политоним «литвины» утратил свое объективное значение: остались «русские», «белорусы», «униаты», «полочане».

Таким образом, к началу XIX в. исчезли исторические, социальные и политические условия существования белорусско-литовского государства. Центрировавшее его сословие – шляхетский «народ-нация» – исчез без следа в полиэтническом многообразии населения северо-западных губерний Российской империи. Белорусский народ («тутэйшыя») – дезинтегрированный и разобщенный – продолжал существование в рамках локальных субэтнических сообществ. Его возрождение было связано с активностью уже нового творческого меньшинства, разночинной интеллигенции, исходившей из подлинно национальных интересов и стремившейся к консолидации общества на основе исторических традиций и духовных ценностей белорусов.

Белорусский этнос XIX – начала XX в.

После разделов Речи Посполитой белорусские земли вошли в состав Российской империи. Давление на национальные основы жизни продолжалось, но теперь уже с позиций великодержавного российского шовинизма. Тем не менее оно уже не было таким разрушительным, как во времена пребывания белорусских земель в составе Речи Посполитой. В условиях нового исторического «вызова» белорусский этнос оказался способным к творческому «ответу». Он проявился на второй (после эпохи Ренессанса) волне национального возрождения, которое пришлось на вторую половину XIX – начало XX в. Это было время формирования и развития белорусской национальной идеи, классической белорусской литературы, появления национального театра и книгоиздательства, периодической печати. Начало XX в. характеризовалось массовыми восстаниями и возникновением политических партий; и наконец, 25 марта 1918 г. была провозглашена Белорусская Народная Республика.

Однако «имперский» период отечественной истории начался довольно парадоксально. Процесс ополячивания населения не только не прекратился, но, напротив, усилился. Вслед за шляхтой в него оказались вовлечены мещанство и крестьянство. Объясняется этот странный на первый взгляд факт просто – Александр I дело образования в Белорусском округе отдал на попечение своему другу польскому магнату А. Чарторыйскому. Во всех средних и начальных учебных заведениях, созданных еще во времена Речи Посполитой, обучение велось на польском языке. Для более эффективной полонизации населения на уровне его высших сословий Полоцкий иезуитский коллегиум (1812) преобразуется в академию. Как и прежде, в основном на польском языке и латыни велось преподавание в Виленском университете, хотя здесь среди профессоров (в основном уроженцев Беларуси) настроения были иными.

Равнодушие имперских властей к положению дел на своих вновь приобретенных территориях хорошо объяснил в свое время русский этнограф А. Пыпин: на белорусский край в Петербурге «смотрели скорее как на польский, чем на русский», считали его «по большей части польским и чужим», «сами русские… слабо припоминали и в московские, и в новейшие времена свое единство с белорусами» и долго не подозревали о возможности какой-либо иной политики и иных отношений с ними»[62].

После национально-освободительного восстания 1830–1831 гг. в Польше, Литве и Западной Беларуси и его вооруженного подавления центральные власти в корне пересматривают свою прежнюю политику невмешательства. Ответные действия были радикальными и жесткими. В 1836 г. выходит указ царя о запрете преподавания в учебных заведениях на польском языке, замене его русским, закрытии католических и униатских школ (в том числе тех немногих, где обучение детей велось на белорусском языке), а также о запрете богослужений на белорусском языке. Активное участие студентов и профессуры в восстании 1830–1831 гг. послужило поводом для закрытия Виленского университета. Специальным указом (1839) Николай I упраздняет униатство, а также названия «Беларусь» и «Литва». На это же время приходится отмена действия на территории Беларуси Статута ВКЛ 1588 г. Еще один шаг – запрет на печатание книг на белорусском языке, а также на его использование в богослужебной практике уже католического костела. Для управления делами Северо-Западного края и проведения русификаторской политики на белорусские земли широким потоком хлынуло русское чиновничество, помещики (на конфискованные маёнтки и земли осужденных участников восстания), военнослужащие, служители культа. «Успешность» этого предприятия в немалой степени была связана с продолжающейся волной эмиграции (в том числе немногочисленного высшего культурного слоя), вызванной поражением восстаний 1830–1831 и 1863 гг. В итоге небезызвестный М. Муравьев-вешатель через двадцать лет заявит: нужно понимать всем – «Северо-Западный край всегда был и есть русский»[63].

Переход к жизни в новых экономических, социально-политических и ценностно-духовных условиях был для белорусского народа достаточно противоречивым. Обретение безопасности и стабильности стимулировало рост народонаселения, развитие городов, интенсификацию связей между различными регионами, формирование новых производственных отношений, приобщение белорусов к великой русской культуре. Вместе с тем имперская политика России в отношении своих северо-западных территорий была селективно-циничной. Особенно отчетливо это просматривается на этническом составе городского населения. На конец XIX в. собственно белорусов в городах проживало 2,5 %, 53,2 % составляли евреи, 37,5 % – русские, 1,4 % – поляки. Данный факт особенно впечатляет в связи с тем, что именно город в рассматриваемый период являлся центром культуры, формирования и воспитания национальной элиты, средоточием образования и просвещения, «точкой» роста этнического сознания.

Однако, оценивая в целом исторические и социокультурные предпосылки становления белорусской нации в новых условиях, следует (еще раз подчеркнем) признать, что они были все же более благоприятны, нежели прежде. Отметим тот факт, что существование белорусского этноса царизмом отнюдь не игнорировалось. Об этом, в частности, свидетельствуют многочисленные архивные документы, вовлеченные в научный оборот профессором О.Г. Буховцом. Так, во «Всеподданнейшем отчете» ковенского губернатора за 1896 г. говорилось о необходимости того, «чтобы литвин осознавал себя таковым». Данные слова были подчеркнуты губернатором, и, что чрезвычайно примечательно, Николай II в своей пометке на отчете согласился с этим мнением наместника[64]. В пространной «Записке», подготовленной канцелярией министра внутренних дел в 1904 г. и одобренной министром П. Святополк-Мирским, прямо ставилась задача «пробуждать национальное самосознание местных уроженцев (украинцев, белорусов, литовцев)». Гродненский генерал-губернатор К. Кршивицкий в «Прошении» правительству в 1906 г. советовал ввести богослужение в католических костелах на «белорусском наречии»[65]. Эти проекты, предлагавшие принципиальные изменения в традиционно-охранительном правительственном курсе, были продиктованы сильным польским влиянием в крае и вытекающей из этого угрозой польской ассимиляции «слабого национальным сознанием» и «культурно-неопределенного» местного населения. По этой причине правительство и содействовало развитию национального самосознания малороссов, белорусов и литовцев. Предполагалось, что это содействие «нанесет последний удар полонизму»[66].

События первой русской революции побудили правительство объявить о некоторых реформах в области национальной политики. Так, намечалось ввести в Западном крае преподавание ряда предметов на национальных языках. Что же касается украинского и белорусского языков, то их преподавание ввиду близости к русскому было признано не отвечающим «потребностям дня». Вместе с тем за ними все же признавался статус «языков», а не всего лишь наречий, как несколько десятилетий назад. Но после поражения революции 1905–1907 гг. проекты реформ были положены под сукно.

Вторая волна Возрождения

Истоки второй волны Возрождения восходят к появлению ряда анонимных белорусскоязычных произведений («Тарас на Парнасе», «Энэіда навыварат», «Гутарка старога дзеда» и др.), к стихам на родном языке (к сожалению, утраченным) «литвина» А. Мицкевича. Первые объективные взгляды на белорусскую культуру и язык начали появляться в 30-е гг. XIX в. в русской (журналы «Молва», «Маяк») и польской (альманах «Рубон») периодике. Немало посодействовала пробуждению интереса российско-польской общественности к истории и этническому своеобразию белорусского края полемика между польскими и российскими учеными на предмет большего «права» той или другой стороны на земли и душу белорусов. Научный этос требовал представления объективных фактов. Они появлялись с обеих сторон и работали на белорусскую идею, пробуждение этнического самосознания. Следует указать на важную роль в «открытии» белорусов как нации таких известных российских ученых-белорусоведов, как А. Шахматов, Д. Зеленин, А. Соболевский, М. Янчук, М. Любавский и др., прогрессивных деятелей польской культуры Я. Карловича, Я. Аношки, К. Буйницкого, Э. Ожешко.

В первой половине XIX в. начинается интенсивное движение белорусского общества в направлении консолидации на основе интереса к возрождению языка, разработке его грамматики, изучению национальной истории и культуры, национальных традиций, публикаций на родном языке. Я. Чечот, отмечая своеобразие белорусского языка, называл его «кривичским». Польский лингвист начала XIX в. С. Линде связывает белорусский язык с языком Статутов и подчеркивает его самобытность[67]. В 1870 г. вышел в свет большой лексикографический труд И. Носовича «Слоўнік беларускай мовы». Фундаментальный вклад в изучение белорусского языка внес Я. Карский.

Высоким уровнем национального самосознания пронизано творчество первых белорусских писателей – В. Сырокомли, В. Дунина-Марцинкевича, Я. Барщевского, А. Рыпинского, Я. Лучины, А. Гуриновича, К. Калиновского, Ф. Богушевича и др. Они же были и создателями нового белорусского языка. При этом «новая беларуская літаратурная мова складалася выключна на аснове жывых народных гаворак і практычна поўнасцю вызвалілася ад царкоўнаславянізмаў»[68]. Вскоре литературные возможности «мужыцкай мовы» были продемонстрированы и в серии переводных изданий. В это время на белорусском языке издаются произведения А. Мицкевича, А. Пушкина, И. Крылова, И. Франко, а также Шиллера, Гете, П. Верлена и др. Всего с 1859 по 1915 г. на белорусском языке увидели свет более 20 названий переводных книг[69].

Первым деятелям белорусского Возрождения приходилось сталкиваться не только с противодействием официальных властей, но и с необходимостью преодоления социально-психологических предрассудков относительно этнического статуса самих белорусов, в абсолютном своем большинстве неграмотных. Непростым был и вопрос о выборе алфавита – латиницы или кириллицы. Дело в том, что те немногие белорусы, которые владели грамотой, знали ее в латинском написании. Вместе с тем произведения публиковались и на кириллице (полностью на кириллическую графику белорусский язык перешел только в середине 1920-х гг.).

Существенный вклад в пробуждение национального сознания вносили и ученые-этнографы Ю. Крачковский, И. Носович, И. Берман, Е. Романов, П. Шейн, М. Никифоровский; на середину XIX в. приходится расцвет поисково-исследовательской деятельности П. Шпилевского. Он был, пожалуй, одним из первых белорусских краеведов, кто на основе богатейшего этнографического, фольклорного и языковедческого материала заявил о существовании белорусов как вполне самобытного и самостоятельного этноса. Ф. Нарбут – первый историк ВКЛ, который посвятил свои труды общей истории Беларуси с древнейших времен, является автором девятитомной «Истории литовского народа». Профессора права Виленского университета И. Ярошевич и И. Данилович в своих работах проводят четкую грань между литовско-белорусской и польской историей. В 1844 г. И. Ярошевич издал первую историю белорусского права и государственного устройства. Накопленный исследователями материал по различным аспектам «беларусістыкі» дал все основания историку О. Турчиновичу заявить: «Белоруссия имеет собственную историю»[70]. Работы названных ученых способствовали осознанию народом своей историко-культурной самобытности – прежде всего интеллигенцией, студенческой молодежью, обучавшейся главным образом в вузах Санкт-Петербурга и Москвы, поскольку собственных высших учебных заведений после закрытия Горы-Горецкого земледельческого института в связи с активным участием преподавателей и студентов в восстании под руководством К. Калиновского в Беларуси не было.

Немногим более чем через десять лет после указов Николая I о запрете всего белорусского в Минске в 1852 г. состоялась первая театральная премьера на родном языке – опера «Ідылія». Либретто к ней написал В. Дунин-Марцинкевич, а музыку – С. Монюшко («отец» польской классической музыки). Тем самым, как отметил М. Богданович, вновь был проложен путь белорусской речи из деревни в город[71]. К концу столетия театры широко распространились по Беларуси, а их зрителями были не только мещане, но и крестьяне из близлежащих деревень. О важности этого вида искусства в деле формирования сознания и вкусов народа в свое время хорошо сказал Гете: «Если вы хотите создать нацию, создайте вначале театр».

Тогда же начинают возникать первые публичные библиотеки – например, Виленская публичная библиотека с музеем древностей при ней. Для изучения представленных в нем материалов была создана специальная комиссия, внесшая существенный вклад в объективное изучение истории Беларуси. Появляются белорусские издательства, белорусскоязычная периодика («Вольная Беларусь», «Грамада», «Раніца», «Крапіва», «Bielorus» и др.). Особая роль в становлении и формировании у широкой белорусской общественности чувства национальной идентичности принадлежала газете «Наша ніва». На ее страницах публиковали свои произведения Я. Купала, Я. Колас, М. Богданович, Цётка, Ц. Гартны и др. Все это в конечном счете и стало основой для возникновения классической белорусской литературы. Появляются также первые социально-философские эссе (Сулима, Абдиралович), в которых предпринимаются попытки системного осмысления феномена белорусской истории и белорусской нации.

На волне пробуждения национального самосознания вновь актуализируются идеи независимости белорусского края. Белорусское национальное движение начало оформляться накануне первой российской революции. Его ядром стала Белорусская социалистическая громада (БСГ). Впервые более чем через сто лет культурного и политического анабиоза на ее учредительном съезде в декабре 1903 г. прозвучало требование культурно-национальной автономии для Беларуси. С течением времени идеология национальной независимости пускает все более глубокие корни, но лишь в городской среде. Что касается деревни, то, как признавал видный деятель национального движения К. Езавитов, в крестьянскую массу оно «еще не проникло, а потому на них – крестьян – опереться нельзя»[72]. (Данное свидетельство еще раз подтверждает: городская среда и образование – необходимые предпосылки формирования национально ориентированного сознания).

В 1915 г. в Вильно (центре белорусского возрожденческого движения) создается конфедерация ВКЛ с программным требованием восстановления независимого белорусско-литовского государства. После февральской революции таким центром становится Минск. На съезде политических партий и движений организуется Белорусский национальный комитет во главе с Р. Скирмунтом. Дальнейшее развитие военных и политических событий привело к консолидации патриотически настроенных сил общества и объявлению Радой независимой белорусской республики. И хотя во многом это был формальный политический жест, он оказал влияние как на укрепление национального самосознания народа, так и на строительство белорусской государственности и развитие культуры.

Подобные фундаментальные сдвиги в ментальности народа стали возможны, во-первых, в силу спонтанного действия определенных социально-политических факторов; во-вторых, они были результатом целенаправленной деятельности нового творческого меньшинства – формирующейся национальной интеллигенции (элиты). Подчеркнем: данный процесс имел характер самоорганизации, и от десятилетия к десятилетию «тагачаснай» белорусской истории шел по восходящей – вплоть до формирования государственно-политического сознания. В итоге же он перешел в русло практических действий: создания политических партий, борьбы за власть и провозглашения Белорусской Народной Республики 25 марта 1918 г.

«Имперский» период отечественной истории имел свои особенности как в характере «вызовов», так и «ответов». Воспринимать и осмысливать их следует в контексте происходивших тогда в Европе процессов. Подробно о них речь шла в § 1.1. Здесь лишь кратко напомним основные из них.

1. В XIX – начале XX в. западная цивилизация вступила в полосу фундаментальных преобразований во всех сферах жизнедеятельности: экономической (промышленный переворот), политической (выход на историческую арену народа – восстание масс), социальной (демографический бум, эмансипация женщин), духовной (ядром мировоззрения данной эпохи становятся наука и связанные с нею идеологические проекты).

2. Общественные преобразования закреплялись в конституировании правового государства, гражданского общества, демократической системе образования, локализации церкви, идеологии прав и свобод человека.

3. Происходил процесс активного становления европейских наций и государств, в том числе и в форме национально-освободительных движений. В разных временных зонах и более того – в различных регионах он имел свою специфику.

В контексте европейских событий рассматриваемый период отечественной истории выглядит вполне репрезентативно. Численность населения Беларуси за полвека (к 1914 г.) удвоилась. Городское население увеличилось со 148 тыс. в 1825 г. до 990 тыс. человек в 1914 г.[73] Динамично развивалась экономика. Вклад Беларуси во внутренний валовой продукт Российской империи в 1913 г. составил 10 %. Состоялось «открытие» белорусского этноса. Начался процесс формирования национальной элиты и национального самосознания. В культуру и духовную жизнь возвращается белорусский язык. Возникает белорусистика. Национальное сознание эволюционирует за столетие от уровня обыденно-фольклорных представлений до возникновения классической литературы и социально-философской рефлексии. Формируется и быстро развивается политическая инфраструктура общества – от нелегального студенческого кружка «Гомон» в Санкт-Петербурге до создания многопартийной политической системы и целенаправленных политических действий.

Таким образом, взаимодействие народной и формирующейся высокой (профессиональной) культур в рассмотренный период начало обретать синергийный характер. Однако в этом процессе, по сути, отсутствовали важнейшие опосредствующие звенья, которые могли бы обеспечить их реальное, масштабное взаимодействие – система образования, грамотность населения, средства массовой информации. В лучшем случае можно говорить лишь об отдельных точках такого соприкосновения («Наша ніва» и т. п.). В силу причин, о которых речь шла выше, белорусский город не стал центром консолидации и роста национального самосознания. Но главное – не было политического института и политической воли, которые могли бы «запустить» и обеспечить системное функционирование всех подсистем и механизмов социокультурной синергии белорусского общества. Еще раз подчеркнем: все достижения имперского периода отечественной истории были связаны со спонтанными процессами самоорганизации белорусского народа, а официальные социальные институты Российской империи участия в них практически не принимали. Провозглашение ВНР, а затем и БССР в составе СССР – их логическое завершение в тех конкретных исторических условиях.

Институциональные основы белорусизации страны

Советский период – это время кардинальной перестройки всех основ жизни белорусского общества (в рамках, естественно, целого, которым являлся Советский Союз). Происходила она по сценарию коммунистического идеологического проекта с вовлечением в процессы обновления (так или иначе) практически каждого человека. Утопичность самого проекта сегодня очевидна («по плодам его»), но несколько поколений людей воспринимали заявленные в нем идеи и идеалы как вполне осуществимые.

Для белорусов советский период истории начался драматически – с раздела территории и населения на две части: советскую (восточную) и польскую (западную). Различными почти на двадцать лет оказались векторы их социально-политического и культурного развития. Этот своеобразный исторический эксперимент оказался опосредованным и социальным экспериментом, развернувшимся в советской части Беларуси, а затем после воссоединения продолжившимся на всей территории страны. Он фактуально позволяет удостовериться в роли и возможностях институализированных действий в процессах государственного и национально-культурного строительства, развития этнического сознания народа.

Импульс, сообщенный деятелями национального движения процессам белорусского возрождения, оказался не только воспринят, но и получил масштабную государственную поддержку со стороны новой власти – руководства БССР. В выработке своей национальной политики и практических действиях оно исходило из известной резолюции X съезда РКП(б) «Об очередных задачах партии в национальном вопросе», указавшей на великодержавный шовинизм как главную угрозу делу становления нового общественного строя. В связи с этим подчеркивалась необходимость добиваться доверия ранее угнетенных наций, развития на их родном языке органов власти, суда, курсов и школы как общеобразовательного, так и профессионально-технического направления, культурно-просветительских учреждений, прессы, театра и т. д.[74] Суть политики «коренизации» населения заключалась в трансляции средствами национальных языков и культур интернациональной доктрины большевизма.

Исходя из этой идеологической установки, в Белоруссии было объявлено о развертывании политики всеобъемлющей белорусизации страны. Ее «точкой отсчета» принят июль 1924 г., когда пленум ЦК КП(б)Б утвердил широкую программу национально-культурного возрождения. Эту программу предполагалось осуществить быстро, в духе максималистских иллюзий того времени. Однако вскоре пришло понимание всей сложности, многогранности проблемы – начинать ее решение приходилось практически с нуля. Усугублялась она и тем, что в начале 1919 г. значительная часть белорусской территории отошла к РСФСР, а возвращалась она затем по частям – в 1924 и 1926 гг. Укрупнение страны породило новые и неожиданные проблемы: необходимость переубедить русифицированное население в важности возрождения белорусской культуры и языка. Многие «новые белорусы» отказывались признавать свои этнические корни, но вместе с тем и не идентифицировали себя с русскими, предпочитая быть просто «тутэйшымі»[75]. Нигилистические настроения по отношению к политике белорусизации были свойственны и для многих «ответственных работников», особенно Гомельской и Витебской губерний, подвергшихся наибольшей русификации, хотя белорусы составляли там до 70 % населения[76].

Данные факты красноречиво свидетельствуют о степени диффузности этнического самосознания белорусов и нетривиальное™ задачи, за решение которой взялась новая власть. По мере уяснения ее глубины и сложности приходило понимание того, что опыт и знания вынужденной эмигрировать значительной части национальной интеллигенции могут оказаться весьма полезными. На основании амнистии в страну вернулись А. Смолич, М. Горецкий, А. Цвикевич, В. Ластовский и десятки других. Интеллектуальным штабом по руководству белорусизацией стал Наркомат просвещения во главе с В. Игнатовским, а организационно-идеологическая и административная поддержка обеспечивалась партийными комитетами всех уровней.

Масштабность предприятия требовала комплексного подхода, включавшего:

1) теоретическое осмысление феномена белорусизации; исследование и разработку фонетических, лексических, терминологических и грамматических аспектов белорусского языка; выработку принципов и изучение белорусской истории, культуры, государства и права; определение направлений археологической работы; подготовку и издание учебников и учебных программ; подготовку кадров белорусской интеллигенции;

2) создание соответствующих социальных институтов, призванных реализовывать сформулированные выше задачи. Таковым стал в первую очередь Институт белорусской культуры (Инбелкульт), открытый в феврале 1922 г. Активными сотрудниками различных его секций были Я. Купала, Я. Колас, Е. Карский, Я. Лёсик, М. Громыко, В. Голубок и др. Ранее (с октября 1921 г.) начал свою работу Белорусский государственный университет. В 1928 г. Инбелкульт преобразуется в Белорусскую академию наук, сохраняя при этом свою белорусоведческую направленность;

3) многовекторность практических действий, точкой пересечения которых должен быть конкретный человек, его сознание. Наиболее важным из этих «векторов» была школа. Белорусский язык и культура становятся обязательными предметами изучения на всех ступенях системы образования. К концу 1920-х гг. белорусскоязычными стали около половины школ-семилеток, а в 1930 г. – до 88 %[77]. Сложнее шел этот процесс в высшей школе из-за нехватки квалифицированных преподавателей-белорусов, отсутствия в нужном количестве книг, учебников, специальной литературы, методических пособий на белорусском языке.

Процесс «коренизации» существенно интенсифицировался после придания белорусскому языку статуса государственного. В соответствии с требованиями закона на государственный язык переводится делопроизводство, в том числе в воинских частях. С 1927 г. на белорусском языке стал выходить орган ЦК КП(б)Б «Балыпавік Беларусі». Перестраиваются средства массовой информации. В 1927 г. в республике издавалось 20 газет, из них 10 – на белорусском языке; из 16 журналов 10 были белорусскоязычными. К 1928 г. доля книг, изданных на белорусском языке, достигла 81,8 % от общего по республике тиража[78]. Языками национальных меньшинств периодики были иврит, русский и польский.

Важнейшим инструментом политики белорусизации являлось национальное искусство (литература, театр, музыка, кинематограф, изобразительное искусство), обретшее институциализированные формы. Были образованы разнообразные творческие союзы и объединения. Наряду с драматическими театрами, широко распространенными на Беларуси в 1920-е гг., в 1933 г. появляется театр оперы и балета, а ранее – в 1932 г. – консерватория, в 1937 г. – Белорусская государственная филармония. Писатели, поэты, художники, режиссеры, актеры, композиторы, музыканты, вдохновляемые идеалами национального возрождения, своими произведениями возвращали народу его историю, культуру, язык, традиции, память, способствовали возвышению его эстетических вкусов и потребностей и тем самым вносили свой вклад в формирование новой белорусской ментальности.

Таким образом, в 1920-е гг. в результате акцентированной государственной политики и энтузиазма деятелей национально-культурного возрождения были заложены институциональные основы для подлинной белорусизации страны, а также определены духовные – гуманистические и национально-демократические – ориентиры развития нации. Вместе с тем следует понимать, что столь стремительная «национализация» могла быть обеспечена лишь командно-административной системой. Только в ее рамках был возможен, например, такой факт: белорусским языком в 1925 г. владели 22 % «ответственных работников», в 1927 г. – 81 %[79]. Но та же система позволяла при случае не менее стремительно отыграть вспять инициированный ею процесс, что и случилось. Дальнейшее развитие событий пошло по другому руслу. Ощутив в далеко зашедшей «национализации» республик потенциальную угрозу единству страны, большевистское руководство развернуло кампанию борьбы против «буржуазных националистов» и «национальных демократов» (нацдемов). К тому же на них можно было списать и «издержки» коллективизации.

Дебелорусизация

В СССР начинается свертывание политики либерализации (НЭП, практика партийных дискуссий, право на инакомыслие, критика власти, свобода самовыражения, контакты с заграницей и т. д.) уже к концу 1920-х гг. Социальная и духовная синергия переводятся в режим одновекторного командно-волюнтаристского функционирования. Разрушаются механизмы социальной самоорганизации. Вся духовная жизнь общества берется под жесткий партийно-идеологический контроль и направляется на «правильную дорогу». Главными задачами провозглашаются индустриализация, коллективизация и воспитание трудящихся в духе пролетарского интернационализма. Это повлекло за собой смещение акцентов в национальной политике, а также в отношении к ориентированной на национально-демократические ценности интеллигенции. Последняя объявляется препятствием на пути советизации.

В 1930 г. инспирируется первый процесс над деятелями белорусской культуры по отработанному на Украине сценарию: они обвиняются в участии в некоем «Союзе освобождения Белоруссии». Среди арестованных – наркомы, ученые, писатели – всего более ста человек. Фабрикуется дело против Я. Купалы, которое он «закрывает» попыткой самоубийства. Тем не менее и его, и Я. Коласа вынуждают выступить в партийной печати с осуждением своей прошлой литературной деятельности и критикой национально-демократического движения[80]. Подвергся преследованиям и вынужден был застрелиться первый президент Академии наук Белоруссии В. Игнатовский. Собственно, это и была идеологическая «точка» в процессе белорусизации.

В 1933 г. в борьбу с «нацдемовщиной» в Беларуси включается Москва. Газета «Правда» уже своим заголовком ставит перед республиканским руководством прямую задачу «очистить наркомат Наркомпроса Белоруссии от классового врага»[81]. В результате тотальной «чистки» из партии было исключено около 10 тыс. человек – в основном интеллигенция. В следующем году «раскрывается» террористическая организация «Белорусский национальный центр». Репрессиям подвергся 161 человек. «Врагов» отыскивали всюду. К. Пономаренко, первый секретарь ЦК КП(б)Б, в письме к Сталину называет республиканский союз писателей «центральным штабом нацфашистской пропаганды». Были репрессированы 238 литераторов. «Национально-фашистскими элементами» оказался «замусорен» и белорусский театр.

Волна репрессий прокатилась также по научным учреждениям республики. Были расстреляны президент АН БССР П. Горин (Коляда), вице-президент В. Щербаков, 26 академиков и 6 членов-корреспондентов. Целые научные подразделения – Институт философии и советского строительства, Физико-технический институт, Институт экономики были закрыты из-за отсутствия сотрудников[82]. В итоге тонкий, еще только формирующийся культурный слой национальной элиты, образовавшийся в годы «национализации», понес колоссальные потери.

В соответствии с генеральной линией партии на слияние наций и воспитание нового – «советского» человека, формирование новой исторической общности – «советского народа» начинается процесс дебелорусизации. Принципиальное значение в этом плане имели два события. Первое – реформа белорусского правописания (1933), целью которой было «воспитание трудящихся масс в духе пролетарского интернационализма» путем приближения лексических и грамматических норм белорусского языка к русскому. Этот, по существу политический, акт по отношению к языку явился одним из оснований набравшего с течением времени силу национального нигилизма. Второе – перевод обучения в школе на русский язык. К 1940 г. в большинстве белорусских школ обучение в V–X классах велось на русском. Полностью русскоязычными были все 25 вузов.

В республике высшая школа ежегодно готовила тысячи высококвалифицированных специалистов для всех областей народного хозяйства, что вело к существенному повышению общего интеллектуального потенциала народа. По численности студентов на 100 тыс. населения – 24 человека – Беларусь в предвоенные годы опережала Германию, Италию, Францию[83]. Абсолютное большинство студентов в вузах были белорусы. Это обстоятельство важно подчеркнуть в связи с возможностью получения образования белорусской молодежью в «усходніх крэсах» Польши. В Виленском университете процент студентов-белорусов в период 1919–1937 гг. составлял 0,9–2,8 % от общего числа обучающихся[84].

В Западной Беларуси продолжалась политика тотальной полонизации белорусского населения. К 1938 г. были закрыты все белорусскоязычные средние школы. Польские власти по отношению к белорусам с зеркальной точностью копировали политику «второго рейха», в котором, напомним, полякам (а они были самым многочисленным этническим меньшинством в Германии) запрещалось обучать детей на родном языке и даже вести богослужение в костелах. В этом смысле для советских властей идеологически выигрышной была демонстрация своей национальной политики, что в определенной мере содействовало продолжению процесса белорусизации. Ее своеобразный «ренессанс» пришелся на время воссоединия белорусских земель. В западных регионах обучение в большинстве школ переводится на белорусский язык. До войны там был открыт целый ряд высших и средних учебных заведений, учреждений культуры.

Однако главным в гуманитарном образовании и воспитании рядовых граждан и национальной интеллигенции были отнюдь не гуманистические и национально-демократические ценности и идеалы, а большевистская идеология, основанная на догматизме, культе личности и классовой нетерпимости. Еще более воинственной и реакционной она стала в послевоенные годы.

Жестко контролировалась и направлялась не только деятельность ученых-обществоведов, но и художников. Социалистический реализм, героика борьбы и труда, руководящая роль партии – вот круг дозволенных тем. Табу было наложено на обращение деятелей культуры к национально-исторической проблематике, на лирику и просто реалистическое отображение действительности. Показательны в этом отношении идеологические процессы над А. Ахматовой и М. Зощенко.

Продолжением этой политики в Беларуси явилось изъятие из первого послевоенного издания сочинений Я. Купалы 160 его лучших произведений, в которых он воспевал национально-освободительные устремления народа[85]. Вынуждена была писать покаянное письмо в ЦК КП(б)Б старейшая поэтесса Беларуси К. Буйло в связи с обвинением ее партийным руководством республики в «неправильном» понимании любви к Родине, выраженном в сборнике стихов «Світанне». Насильственное отлучение высокой (профессиональной) культуры, в том числе философии, от глубинных истоков и превращение ее в инструмент идеологического воздействия вело к деградации самой культуры и деформации национального самосознания.

Данный процесс усилился в связи с вымыванием белорусского языка из школьного (на всех уровнях обучения) и профессионального образования. К началу 1950-х гг. этот процесс зашел так далеко, что стал предметом специального рассмотрения на пленуме ЦК КПБ (июнь 1953 г.). Были даны соответствующие поручения Министерству образования, советским органам на местах. Однако практических последствий эта директива почти не имела. В отношении вузов из-за отсутствия соответствующих кадров преподавателей этот вопрос даже не обсуждался. Беспредельное господство русского языка привело к тому, что значительная часть населения стала воспринимать его уже не только как средство повседневного общения, но и как родной.

Язык, культура, самосознание

В по еле сталинский период ситуация в культуре начинает меняться. Процессы духовной синергии становятся сложнее и разнообразнее. Но политика русификации продолжалась. Дополнительный импульс ей сообщил приезд в Минск на празднование 40-летия БССР Н. Хрущева в 1959 г. В своей речи он сформулировал программный тезис политики партии в языковом вопросе: «Чем раньше мы будем говорить по-русски, тем быстрее построим коммунизм»[86]. Должным образом оценив рвение местного партийно-государственного аппарата, он пообещал, что «Белоруссия первой придет к коммунизму». Для белорусского языка это означало превращение его в элемент декора на национальном портрете Беларуси.

Было бы, однако, неверно экстраполировать ситуацию в лингвистической сфере на процессы развития духовной культуры и формирование национального самосознания в целом, так как в это время намечается (особенно в искусстве, научно-гуманитарных исследованиях) поворот к национальной проблематике, реалистическому осмыслению и репрезентации белорусской социальной и духовной синергии. Литература, театр, кинематограф, музыка, изобразительное искусство, эстрадный жанр (особо следует выделить феномен «Песня-роў») в некоторой степени восстанавливают нарушенную традицию синергизма высокой культуры и народного творчества и выводят белорусскую культуру на уровень международного признания.

Большую работу в области исследований отечественной философской мысли, языка, истории, права, культуры, этнического самосознания осуществили белорусские философы, историки, этнографы, искусствоведы, правоведы, что также можно рассматривать как продолжение той традиции, которая была заложена деятелями белорусского национального возрождения начала века, учеными Инбелкульта. Вопрос в том, насколько органично достижения отечественной высокой культуры рассматриваемого периода стали достоянием массового сознания и маркером самоидентификации белорусского социума?

В 1992 г. Независимым институтом социально-экономических и политических исследований было проведено комплексное исследование «Развитие белорусской нации»[87]. Опрашиваемым по методу стандартизированного интервью задавалось множество вопросов, в том числе об их отношении к России и русским. Результаты исследования свидетельствуют, что представители титульной нации независимой уже в то время Беларуси не рассматривали русских как «других». Они включали их в «МЫ»-общность. А вот украинцы и поляки воспринимались как самые близкие, но «другие». В данном исследовании изучались и иные аспекты темы «Россия и русские». Так, отвечая на вопрос о ментально-культурной близости и предпочтительных для Беларуси партнерах по сотрудничеству, респонденты на первое место ставили Россию и русских. А на вопрос «Представляет ли опасность для белорусской нации то обстоятельство, что значительная часть белорусов разговаривает на русском языке?» в общей сложности 77 % опрошенных ответили «нет»[88].

Результаты данного социологического исследования следует оценивать диалектически, т. е. с пониманием конкретно-исторических обстоятельств подобного положения вещей и без излишнего алармизма. Дело в том, что в рамках советской национальной политики делалась ставка, с одной стороны, на безусловное развитие каждой советской нации и народности, а с другой – на модернизацию нерусских республик, стремление поднять их экономику до уровня самой России. Реализуя эти задачи, советский режим, как пишет английский русист Д. Дивен, на окраинах страны «сам создал нации из в большинстве неграмотных клановых и племенных обществ»[89]. Модернизационные трансформации, в том числе индустриализация, урбанизация и культурная революция, осуществлялись в контексте политики русификации. Это был естественный процесс в том смысле, что реализовать столь масштабный проект можно было лишь на основе развитых форм культуры и средств коммуникации. Важнейшим среди них был русский язык.

Следуя догмам «ленинской национальной политики», советская власть, однако, не допустила полной ассимиляции белорусов (и украинцев) в русском народе. Хотя это вполне могло бы произойти, о чем свидетельствует факт «перехода в русские» белорусов Смоленщины и Псковщины, оказавшихся по итогам «нарезки» территорий союзных республик в РСФСР. И такая ассимиляция, как подчеркивают Д. Фурман и О. Буховец, была бы не более «неестественным и преступным актом этноцида», чем «растворение» провансальцев во французской нации, сицилийцев и сардинцев – в итальянской, баварцев – в немецкой[90]. Реальные же факты таковы: белорусы в XX в. обрели статус титульной нации, собственную государственность (de jure), БССР стала одной из равноправных республик Союза, страной – учредительницей ООН (пусть и чисто формально). Так что идея «белорусская нация – государство» в ее гражданско-государственной версии состоялась, даже если не все вполне это осознают, а вот культурно-лингвистический аспект этого процесса оказался деформированным. Белорусский язык был почти полностью вытесненен из системы образования, государственного делопроизводства, СМИ и живого общения. По результатам опросов, в начале 1990-х гг. в качестве разговорного его использовали всего 1,5–2 % горожан[91]. Естественно, что и потребителем продукции национального духовного производства оставалась лишь незначительная часть населения страны.

Конец ознакомительного фрагмента.