Вы здесь

История суда и правосудия в России. Том 2: Законодательство и правосудие в Московском государстве (конец XV – 70-е годы XVII века). Раздел III. Законодательство и правосудие Великого княжества Московского по Судебнику 1497 года ( Коллектив авторов...

Раздел III

Законодательство и правосудие Великого княжества Московского по Судебнику 1497 года

Глава 11

Общая характеристика и структура Судебника 1497 года

Судебник 1497 г., как уже говорилось, являет собой первый опыт кодификации законодательства Московского государства. Текст Судебника (единственный известный его список) был обнаружен в 1817 г. П. М. Строевым и опубликован совместно с К. Ф. Калайдовичем в 1819 г.[343] В рукописи нет постатейной нумерации, ее текст подразделяется с помощью киноварных заголовков на 36 разделов, внутри которых имеются мелкие подразделения. Систематизируя эти подразделения, М. Ф. Владимирский-Буданов при публикации текста в своей Хрестоматии, изданной в 1873 г., разделил весь текст Судебника на 68 статей [344]. Данная постатейная нумерация стала общепринятой в историко-правовой науке.

Судебник был принят в сентябре 1497 г. великим князем Московским Иваном III совместно с другими членами правящей фамилии и Боярской думой. Традиционно в историко-правовой науке считалось, что составителем данного документа был «сын боярский» Владимир Елиазарович Гусев, казненный вскоре после принятия Судебника за участие в антиправительственном заговоре. Л. В. Черепнин, Я. С. Лурье и Н. А. Казакова, опираясь на документы русских феодальных архивов, высказали сомнения в авторстве Владимира Гусева. По мнению Л. В. Черепнина, в составлении Судебника 1497 г. участвовали князья Патрикеевы (отец и сын), которым и «принадлежит основная роль в выработке его проекта»[345].

Известно, что в начале 90-х гг. XV в. князь Иван Юрьевич Патрикеев возглавлял Судебную комиссию в Боярской думе, являвшуюся высшей судебной инстанцией, а во второй половине 90-х гг. его сын Василий Иванович, прозванный Косым, вместе со своим отцом принимал участие в работе этого высшего судебного органа. В период с 1495 по 1499 г. правовые грамоты представлялись на доклад князьям Патрикеевым, которые выносили по ним судебные решения[346]. Н. А. Казакова подчеркивает, что «в руках Патрикеевых находилось руководство высшей судебной инстанцией, созданной на основе Судебника 1497 года». Князья Патрикеевы «принадлежали к той части московского боярства, которая поддерживала политику государственной централизации и активно участвовала в строительстве Русского централизованного государства»[347]. Таким образом, предположение об участии Вассиана Патрикеева в составлении Судебника 1497 г. не лишено серьезных оснований, особенно учитывая тот факт, что впоследствии им был составлен вариант Кормчей книги, подаренный Василию III.

В настоящее время в науке сохраняются обе версии в отношении авторов Судебника 1497 г. С. В. Юшков, С. Б. Веселовский и А. Г. Поляк высказали компромиссное предположение, придя к заключению, что работу над проектом Судебника осуществлял не один человек, а целая правительственная комиссия (участие в ней Гусева они не исключили). Заголовок Судебника, гласящий о его принятии Иваном III совместно со своими детьми и боярами, позволяет предположить, что проект Судебника обсуждался на заседаниях Боярской думы при непосредственном участии самого Ивана III и его детей[348].

Источниками Судебника 1497 г. являются Русская Правда в ее Сокращенной редакции (переделанной из Пространной редакции приблизительно в XIV–XV вв. в Московском государстве), нормы обычного права и уставные грамоты наместничьего управления, а также разного рода жалованные, охранительные и судные грамоты, княжеские указы, приговоры Боярской думы, инструкции власти в области суда и управления.

Согласно исследованиям С. В. Юшкова при составлении Судебника были использованы: Указ наместником о суде городскым 1483–1484 г. предусматривавший привлечение к участию в суде представителей местного населения, регламентацию судебных пошлин, установление твердых сроков, которых должны придерживаться кормленщики под угрозой ответственности; Указ о езду, содержащий таксу пошлин за поездку приставов в различные города Московского государства; Указ о недельщиках, уточняющий положение об их обязанностях и размере оплаты за действия по обеспечению судопроизводства[349].

Источниками Судебника 1497 г. являются также и грамоты отдельных княжеств, определявшие срок «отказа» крестьян (первой грамотой, обозначавшей срок «отказа» крестьян в Юрьев день, была, очевидно, грамота Белозерского княжества середины XV в.), сроки исковой давности по земельным спорам (об исковой давности в три года и шесть лет по земельным спорам свидетельствуют правые грамоты Звенигородского уезда). Безусловно, к источникам Судебника могут быть отнесены Новгородская и Псковская судные грамоты. Псковская судная грамота впервые в законодательстве вводит понятие государственной измены, отличает следственный процесс от искового, допускает использование наймитов в судебном поединке.

Нормы церковного права, действовавшие к тому времени, также принимались во внимание составителями Судебника 1497 г.: Кормчая книга, Правосудие митрополичье, Мерило праведное. Влияние этих источников отмечено Н. М. Карамзиным, митрополитом Евгением (Болховитиновым), Г. А. Розенкампфом, Н. В. Калачевым, С. В. Юшковым, Л. В. Черепниным, Ю. Г. Алексеевым[350].

В состав Судебника 1497 г. вошли и новые, ранее неизвестные нормы. По подсчетам С. В. Юшкова, 40 статей, т. е. около трех пятых всего состава Судебника, не состоят ни в какой связи с дошедшими до нас памятниками. Они либо привлечены из ранее принятых и не сохранившихся законодательных актов Ивана III, либо сформулированы самими составителями Судебника и представляют собой новые нормы, неизвестные прежнему законодательству и судебной практике. Однако далеко не все статьи Судебника осуществлялись на практике, часть их оставалась программой, пожеланием, для реализации которой требовалось время. Именно поэтому Судебник 1497 г. составил впоследствии основу Царского Судебника 1550 г., а отдельные его положения и принципы получили развитие даже в более позднем законодательстве[351]. По мнению Ю. Г. Алексеева, Великокняжеский Судебник «не был ни собранием старых законов и обычаев… ни однозначным изъявлением воли великого князя… Специфика памятника – именно в сочетании старого с новым, традиции с регламентом, обычаев с указами великого князя»[352].

Структура Великокняжеского Судебника обусловлена задачей создания единого для всей Руси правового сборника[353]. Для ее выполнения требовалась сведение действующих норм права, содержащихся в различных правовых памятниках Московского государства и бывших самостоятельных княжеств, в единый общерусский сборник законов.

Соответственно, в данном случае в Судебнике 1497 г. систематизация законодательства составлялась с использованием приемов кодификации. Такой способ сведения законодательного материала в один акт требовал наличия достаточно высокого уровня юридической техники, позволяющий не только систематизировать действующие нормы права, но и создавать новые. Одновременно проводилось редактирование ряда положений, заимствованных из имеющихся источников права, а также объединение нескольких близких по содержанию норм в одно законодательное установление.

Составители Судебника предприняли попытку сгруппировать нормы права по предмету регулирования, хотя о распределении их по отраслям и институтам говорить не приходится. Это направление работы законодателей находит развитие в более поздних Судебниках, указных и уставных книгах различных приказов, уложениях и т. п. Отбор правовых норм составителями Судебника 1497 г. из других нормативных актов носил сугубо целенаправленный характер и был подчинен интересам укрепления государственной власти, усиления централизаторских тенденций в регулировании общественной жизни.

М. А. Дьяконов, давая оценку Судебнику 1497 г., отметил, что он «очень краток и беден содержанием даже по сравнению с Русской Правдой, не говоря уже о Псковской судной грамоте»[354]. Это вполне объяснимо, ибо составители Судебника отбирали из предшествующего законодательства и судебной практики только те нормы и узаконения, которые имели наибольшее значение для нужд централизующегося государства под единой властью великого князя Московского. Это были прежде всего нормы, регулирующие различные аспекты управления общественной жизнью, нормы уголовно-правового характера и правила отправления правосудия на всей территории страны.

Наличие в Судебнике 1497 г. определенной схемы расположения нормативного материала по сравнению с предшествовавшими нормативными актами впервые отметил М. Ф. Владимирский-Буданов, установив, что она обусловлена задачей организации единой судебной системы: 1-я часть – о суде центральном (ст. 1—36; внутри этой части уголовное право представлено ст. 9—14); 2-я часть – о суде местном (ст. 36–44; во 2-й части встречается много повторов норм 1-й части: ср. ст. 4, 5, 6 со ст. 38; ст. 8 со ст. 39; ст. 16 со ст. 40; ст. 18 со ст. 42; ст. 20 со ст. 43); 3-я часть – постановления, относящиеся к процессуальному и гражданскому праву (ст. 46–66; в этой части много заимствований из Псковской судной грамоты, которая, однако, относительно гражданского права стоит неизмеримо выше Судебника); 4-я часть – дополнительные процессуальные статьи 67 и 68[355]. Предложенное М. Ф. Владимирским-Будановым выделение из состава Судебника четырех частей было воспринято всеми последующими исследователями[356].

Бо́льшую часть Судебника 1497 г. составляют нормы по вопросам уголовного и уголовно-процессуального права, организации и деятельности правосудия, устойства судебной власти. Одновременно данным собранием законов закрепляются новеллы гражданского права и нормы права, устанавливающие правовой статус крестьян.

Глава 12

Имущественные отношения по Судебнику 1497 года

Субъектами имущественных отношений признавались как частные (физические), так и коллективные лица. Способами приобретения вещных прав в рассматривеаемый период считались захват (оккупация), давность, находка и пожалование[357]. Наиболее сложный характер носили права, связанные с приобретением и передачей недвижимой собственности. Законодатель заботится уже не только об определении значения поземельного владения, но и о том, чтобы оно происходило без ущерба для другого лица (ст. 61, 62 Судебника 1497 г.).

Давность становилась юридическим основанием для приобретения права собственности, в частности на землю, только при условии, что данное имущество находилось в законном владении в течение срока, установленного законом. Судебник 1497 г. устанавливает трехлетний срок давности в отношениях между частными лицами и шестилетний в отношениях частных лиц с государством (ст. 63).

Развитие в XV–XVI вв. товарного производства, необходимость укрепления экономической власти служилого дворянства привели к появлению новой формы феодального землевладения – поместья, которая противостоит старой привилегированной боярско-княжеской вотчине и постепенно растворяет все другие виды условных земельных держаний. Исчезают или сливаются с поместьями «служни» – земли, принадлежавшие ордынцам, ханским послам, баскакам и т. д. Термин «поместье» впервые был использован в Судебнике 1497 г., после чего вошел в обиход для обозначения особого рода условного землевладения, выделяемого из великокняжеских, дворцовых или черных земель за выполняемую его держателем (помещиком) государственную службу[358].

Обязательственное право. До середины XVI в. преобладающей формой заключения договоров оставалось устное соглашение: допускалось судебное разбирательство по договорам, заключенным без «кабалы», причем оно должно было опираться на свидетельские показания (ст. 46, 47 Судебника 1497 г.). При возникновении спора о покупке покупатель признавался собственником вещи только в случае предоставления им двух-трех свидетелей факта совершения сделки купли-продажи. Крепостная (нотариальная) форма являлась обязательной для договоров, предметом которых была недвижимость, а также считалась необходимой в случаях принятия кабальных служилых обязательств: «полные грамоты» на холопство, служилые «кабалы» (ст. 2 °Cудебника 1497 г.). Обязательственное право рассматриваемого периода развивалось по линии постепенной замены личной ответственности по договорам имущественной.

По договору личного найма Судебник 1497 г. устанавливал правило, согласно которому наймит, не выполнивший условий договора со своим господином и раньше срока оставивший его, лишался договорной платы (ст. 54).

Наследственное и бранно-семейное право. В сфере наследственного права Судебник 1497 г. устанавливает две формы наследования: по закону и по завещанию – «духовной грамоте» (ст. 60). Законными наследниками являлись в первую очередь дети умершего. При наличии сыновей дочери отстранялись от наследования недвижимости (закон явно отдавал предпочтение наследникам-мужчинам как носителям родового и семейного начала).

Судебник 1497 г. закрепляет порядок перехода крестьян от одного землевладельца к другому, а также предусматривает нормы, устанавливающие источники холопства и регулирующие порядок перехода холопов в свободное состояние.

Черносошные крестьяне жили на «черных», т. е. государственных, землях. Вопрос о правовом положении черносошного крестьянства остается дискуссионным в русской историографии. Историки права Б. Н. Чичерин, В. И. Сергеевич и большинство советских исследователей (Б. Д. Греков, С. В. Юшков, Л. В. Черепнин и др.) полагают, что хотя черносошные крестьяне отличались от крестьян частновладельческих, но и т. п.другие являлись не собственниками, а владельцами земли, верховный собственник которой – великий князь[359]. Напротив, А. Я. Ефименко, И. И. Смирнов, Н. Е. Носов, А. И. Копанев, И. А. Исаев считают положение черносошного крестьянства принципиально отличным от положения частновладельческих крестьян, поскольку черносошные крестьяне были юридически свободны, независимы в своей хозяйственной и общественной жизни. Основа свободы черносошного крестьянства – свободная собственность на средства производства: землю и промысловые угодья, являвшиеся базой независимого индивидуального крестьянского хозяйства[360].

Действительно, за чернотяглым крестьянством по Судебнику 1497 г. было закреплено право обращения в суд в случае захвата «черных» земель феодалами (ст. 63). Однако свобода черносошного крестьянства ограничивалась сочетанием частновладельческих и общинных форм землевладения. Черносошные крестьяне пользовались землей как члены общин и могли распоряжаться своей землей лишь при условии выполнения всех общинных повинностей и несения «государева тягла».

Начавшаяся со второй половины XVI в. массовая раздача «черных» земель в поместья и вотчины привела к тому, что к середине XVII в. землевладение «черных» (государственных) волостей центральных уездов стало захватываться феодалами[361]. Жившие на них крестьяне постепенно превращались в крепостных. Что касается черносошных земель Севера, то, по данным А. И. Копанева, царское правительство не предпринимало в этих краях массовых земельных раздач, будучи само заинтересовано в сохранении налогов и повинностей черносошных крестьян, составлявших одну из основных статей бюджета страны.

Частновладельческие крестьяне жили на землях духовных и светских землевладельцев, а также на дворцовых землях великого князя. В отличие от черносошных владельческие крестьяне уплачивали ренту и несли разного рода повинности непосредственно в пользу своего владельца. Большую часть крестьянства составляли так называемые старожильцы. Это крестьяне, «искони сидевшие» на данном участке земли, полученном ими еще от своих отцов, дедов, прадедов, и выполнявшие все феодальные повинности. Наряду с категорией крестьян-старожильцев все более увеличивается масса «новоприходцев», т. е. крестьян, переходящих от одного феодала к другому и селившихся у них на договорных началах.

Все эти категории крестьян, несмотря на их экономическую зависимость от землевладельца, в первоначальный период феодального строя пользовались еще правом «выхода», т. е. свободного перехода от одного владельца к другому. Усиленное развитие феодального землевладения в XIV–XVI вв., происходившее за счет захвата или раздачи издавна населенных крестьянством земель в собственность феодалам, дальнейшее развитие производительных сил вызывали невиданную ранее потребность землевладельцев в рабочих руках.

Возник вопрос о прикреплении крестьянина к земле, так как иначе помещику не были гарантированы рабочие руки. Судебник 1497 г. законодательно оформил общий для всего государства срок перехода крестьян от одного владельца к другому: «А Христианом отказыватися из волости, ис села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дни осеннего и неделю после Юрьева дни осеннего…» (ст. 57). Возможность выхода (Юрьев день осенний – 26 ноября по старому стилю) ограничивалась внесением определенной суммы («пожилого»), выплата которого являлась обязательной для всех крестьян независимо от наличия или отсутствия у них задолженности по отношению к землевладельцу. Размер «пожилого» зависел, во-первых, от качества земли (в полях, т. е. в степной полосе, за двор требовалась уплата в размере одного рубля, а в лесах – полтина); во-вторых, от срока проживания крестьянина на земле (полную сумму «пожилого» платили крестьяне, прожившие у землевладельца не менее четырех лет). Это различие, по мнению А. Л. Шапиро, обусловливалось тем, что в лесной местности легче было поставить двор и возвести постройки, а потому уход крестьянина от землевладельца наносил последнему меньший ущерб[362]. Та же норма Судебника 1497 г. ограничивала и выход наиболее подвижной и многочисленной группы сельского населения – новоприходцев. Установление размера пожилого в «одну четверть двора» для крестьян, проживших у землевладельца лишь один год, почти исключало возможность выхода для крестьян-новоприходцев, а обязанность уплаты размера всего пожилого для крестьян, проживших четыре года, фактически стирала разницу между старожильцем и новоприходцем. Таким образом, ранее свободные разряды населения прикреплялись к земле.

Судебник 1497 г. положил начало ограничению докладного холопства, исключив возникновение холопства по «городскому ключу» и холопства жен и детей, живших отдельно от мужа и отца, оформившего холопство на себя по «сельскому ключу» (ст. 68). Значительно более устойчивой была категория полных, старинных холопов – несвободного населения, находившегося, по существу, в состоянии прямого порабощения и постепенно сливавшегося с крепостным крестьянством.

Первые упоминания о полном холопстве находятся в духовной грамоте 1358 г. великого князя Ивана Ивановича и в договоре 1375 г. Дмитрия Донского с Михаилом Александровичем[363]. Оно имеет сходство с «обелем» Русской Правды. Однако положение полных холопов XV–XVI вв. отличалось от положения холопов периода Древнерусского государства. Развитие оброчной системы и внутреннего рынка, делавших труд холопов невыгодным, обусловило массовый отпуск холопов на волю, сокращение источников похолопливания, установление обстоятельств, освобождающих от полного холопства, и вытеснение его холопством кабальным. От холопства освобождались и не подлежали отдаче «старому государю», т. е. своему прежнему владельцу, холопы, бежавшие из татарского плена (ст. 56 Судебника 1497 г.). Такой порядок способствовал пополнению рядов великокняжеских тяглых городских, а иногда и служилых людей, что соответствовало политике централизованного государства.

Судебник 1497 г. не упоминает известные ранее виды холопства: побег закупа от господина, влекший за собой обращение закупа в «обельного», т. е. полного, холопа, и совершение таких преступлений, как убийство в разбое, поджог, конокрадство, но включает новый источник холопства – «по холопу роба», не обозначенный в Русской Правде. Но вряд ли можно считать этот источник новеллой. И раньше вольная жена холопа находилась фактически в полной зависимости от холоповладельца. Установление нормы «по холопу роба» является не столько расширением источников холопства, сколько отражением норм семейного феодального права, закреплявшего ранее сложившийся обычай.

Глава 13

Общие вопросы уголовного права по Судебнику 1497 года

Уголовное право Московского государства, безусловно, являлось одной из самых динамично развивавшихся отраслей русского права XV–XVII вв., в которой, пожалуй, наиболее рельефно проявлялись новые подходы к восприятию и оценке правовых явлений. Прежде всего это выражалось в постепенном переходе от древнерусского понимания преступления как деяния, причинявшего вред лишь отдельному лицу и, следовательно, касавшегося исключительно потерпевшего и его «обидчика», к его трактовке как общественно опасного, формально запрещенного и греховного поступка.

Наказание также утрачивало прежний частный характер и приобретало публично-правовое значение и иные цели. Глобальные перемены в самих основах уголовного права, естественно, не могли не повлиять на все остальные его институты. Поэтому в уголовном праве Великого княжества Московского наряду с объективными признаками преступления все больше внимания стало уделяться его субъективной стороне. Среди субъектов преступления, к числу которых были отнесены и холопы, выделилась фигура «ведомого лихого человека» как наиболее опасного, профессионального преступника, в отношении которого необходимо применение максимально жестких мер уголовно-правового реагирования. Качественный скачок произошел в развитии института соучастия в преступлении; в связи с появлением новых объектов уголовно-правовой охраны система преступлений существенно расширилась и усложнилась. Изменившиеся цели наказания привели к трансформации и системы наказаний, причем впервые законодательно закрепленное именно в «московскую» эпоху лишение свободы до сих пор является основным видом наказаний, а смертная казнь лишь совсем недавно фактически перестала применяться. И это, разумеется, далеко не все новшества, которые претерпели институты отечественного уголовного права в XIV–XVII вв.

Прежде чем переходить к рассмотрению видов преступлений, предусмотренных Судебником 1497 г., следует отметить три обстоятельства.

Во-первых, поскольку уголовное законодательство не было кодифицированным, сосредоточенным в едином нормативном правовом акте, то преступность и наказуемость деяний устанавливалась не только Судебником 1497 г., но и другими источниками права. Во-вторых, система преступлений, т. е. их расположение в законе в строгой последовательности, исходя из тех или иных критериев, в Судебнике отсутствовала. Законодатель не стремился упорядочить уголовно-правовые нормы ни путем их объединения в единый блок, ни посредством группировки преступлений с учетом их объекта или субъекта, тяжести наказаний, полагавшихся за их совершение, или других оснований. Судебнику, как и ранее действовавшим памятникам права, было свойственно простое перечисление наиболее опасных деяний, поэтому их классификация дается с учетом видов преступлений, закрепленных более поздним законодательством. В-третьих, включая перечень преступлений в Судебник, его разработчики ограничивались тем, что лишь называли их и почти не раскрывали каких-либо объективных и субъективных признаков. Подобный способ изложения правового материала, видимо, был обусловлен тем, что суть уголовных правонарушений была вполне ясна не только самому законодателю, но и правоприменителям, и населению в целом, а потому не требовала дополнительных разъяснений.

В современных же условиях краткость формулировок Судебника, а также более ранних юридических актов, например княжеских церковных уставов, несомненно, крайне затрудняет анализ составов преступлений, неизбежно порождает оживленную полемику среди историков и юристов и делает практически невозможным однозначное уяснение существа некоторых «лихих дел».

В Судебнике 1497 г. были представлены следующие категории преступлений:

1) государственные (политические) преступления;

2) преступления против правосудия и служебные преступления судебных должностных лиц;

3) имущественные (экономические) преступления;

4) преступления против личности.

Вопрос о том, какие деяния относились к каждой из названных категорий преступлений, напрямую связан с другим вопросом, а именно проблемой определения того, за какие преступления Судебник назначал смертную казнь. Данная проблема является одним из наиболее важных, интересных и в то же время весьма непростых вопросов, касающихся характеристики уголовно-правовых постановлений Судебника. Его повышенная сложность обусловлена спецификой законодательной техники конца XV в., в том числе некоторыми грамматико-стилистическими нюансами формулирования юридических норм в тексте Судебника, но также и скудостью Источниковой базы.

В соответствии с Судебником смертной казни подлежали следующие преступники: государский у бойца; коромольник; подымщик; зажигал ник; церковный тать; головной тать; тать, пойманный вьдругые; тать, впервые пойманный с поличным, но признанный татем ведомым. Кроме того, смертной казни подвергался «ведомой лихой», совершивший татьбу, разбой, душегубство, ябедничество или «иное какое лихое дело».

Именно ведомые лихие люди являлись теми преступниками, на которых в первую очередь обрушивалась вся карательная мощь уголовного закона. Отношение законодателя к ведомым лихим людям было предельно суровым: какое бы преступление ни совершил ведомой лихой, его неминуемо ждала за это смертная казнь. На это абсолютно определенно указывает ст. 8 Судебника, предписывающая казнить любого, кто учинил кражу, разбой, убийство, ложный донос или какое-либо иное преступление и при этом являлся рецидивистом. Со ст. 8 полностью согласуются ст. 10, 11 и 13 Судебника. Подход законодателя к наказанию воров в них прослеживается довольно четко.

Лицо, впервые совершившее обычную кражу, подвергается не смертной казни, а телесному наказанию (ст. 10), поскольку обоснованно предполагается, что факт совершения лишь одного такого преступления еще не повод для признания вора неисправимым преступником. Ведь вполне возможно, что человек мог совершить преступление вследствие случайного стечения обстоятельств или, что называется, по глупости. Однако картина меняется кардинальным образом, если вор совершает преступление не в первый раз. В Судебнике описаны два казуса подобного рода: в первом тать повторно попадается на краже (ст. 11), а во втором его ловят с поличным впервые, но при этом есть все основания утверждать, что он матерый вор, доселе не однажды совершавший кражи, хотя и избегавший правосудия (ст. 13). И в той и в другой ситуации неоднократные преступные действия виновного служат очевидным доказательством его злой, порочной воли, явного нежелания жить «по правде», а потому коль скоро такой преступник безнадежен и в высшей степени общественно опасен, то он подлежит уничтожению.

Смертная казнь грозила тем, кто совершал преступления, перечисленные в ст. 9 Судебника: государскому убойце, коромольнику, церковному татю, головному, подымщику, зажигальнику, ведомому лихому человеку. Впрочем, данное утверждение далеко не бесспорно, свидетельством чему является острая научная дискуссия, ведущаяся вокруг указанной статьи Судебника с того момента, как он стал объектом научного исследования. Суть полемики сводится к разногласиям ученых относительно того, являлось ли совершение любого из предусмотренных ст. 9 Судебника преступлений достаточным основанием для смертной казни преступника или же применения к нему высшей меры наказания. Для решения вопроса требовалось дополнительно установить, являлся ли виновный рецидивистом, т. е. ведомым лихим человеком. В этих целях необходимо было, во-первых, попытаться уяснить существо каждого из обозначенных в ст. 9 преступлений, а во-вторых, сопоставить ее со ст. 8 и 1 °Cудебника.

В ст. 9 Судебника особо выделяются такие разновидности татьбы, как церковная и головная.

Ученые истолковывают церковную татьбу либо как покушение на церковное имущество[364], т. е. буквально «святотатство», либо как святотатство в широком смысле слова, понимая под ним как собственно церковную кражу, так и поругание святыни и нарушение прав и интересов Церкви[365]. С последней трактовкой церковной татьбы вряд ли можно согласиться. В отечественных памятниках права XV в. и более ранних эпох состав церковной татьбы не излагался, поэтому в его основе, очевидно, лежали адаптированные к русским условиям соответствующие нормы византийского права. А они описывают церковную татьбу именно как похищение имущества из церкви, различая при этом, в том числе в плане наказания, хищение предметов культа и прочего имущества, находившегося в церкви[366]. Точно так же расценивали церковную татьбу и Новоуказные статьи 1669–1679 гг. и Статьи о следствии, суде и наказании духовных лиц, виновных в татьбе, фальшивомонетничестве, разбое, убийстве или ведовстве, от 22 января 1669 г.[367], которые впервые в истории русского законодательства раскрыли (хотя и по-разному) состав данного преступления. Таким образом, церковная татьба в Судебнике, надо думать, означала не что иное, как хищение из церкви священных предметов.

Крайне своеобразную позицию в рассматриваемом вопросе занимает Н. С. Федосова. Она заявляет, что Судебнику были известны два самостоятельных преступления против религии и Церкви: святотатство, т. е. ущемление прав и интересов Церкви, и церковная татьба. О святотатстве якобы говорится в ст. 9 Судебника, а о церковной татьбе – в ст. 10[368]. Однако текст закона не дает никаких оснований для проведения подобных различий, поскольку в обеих статьях Судебника упоминается исключительно церковная татьба. Поэтому приведенное соображение Н. С. Федосовой является необоснованным.

При рассмотрении состава головной татьбы, как и в случае с церковной татьбой, сформировались два подхода к ее определению. Согласно первому головная татьба представляла собой похищение людей[369]. Например, на взгляд Е. И. Колычевой, под головными татями авторы Судебника подразумевали кражу холопов[370]. А. А. Зимин считает, что головная татьба означала кражу людей для продажи их в холопство[371]. В. А. Рогов расценивает головную татьбу как кражу людей «для любых целей, будь то продажа за пределы страны для совращения в иноверство или использование их в воровских делах»[372].

Ю. Г. Алексеев же склонен видеть в головных татях похитителей свободных людей (мужчин или женщин) с целью их последующей продажи за рубеж[373].

Другая группа ученых придерживается мнения о том, что головной татьбой являлась татьба, соединенная с убийством. В частности, Л. В. Черепнин предполагает, что если производить термин «головная» от слов «годовщина» («головшина»), т. е. убийство, обвинение в убийстве лица, его совершившего, – «головник», то можно допустить, что головная татьба – это воровство, сопровождавшееся убийством. К тому же, оспаривая толкование головной татьбы как кражи холопов, исследователь ссылается на конкретный пример из судебной практики конца XV в., показывающий, что похищение холопов и их переправка за рубеж (точнее, судя по материалам дела, подстрекательство холопов к побегу от господина за границу) не влекли за собой смертной казни[374]. С Л. В. Черепниным соглашается и С. И. Штамм, которая критикует интерпретацию головной татьбы как кражи холопов с сугубо классовых позиций, хотя и заявляет, что такая трактовка «не лишена основания»[375].

Представляется, что под головной татьбой следует понимать похищение свободного человека с целью его продажи в рабство. Это утверждение основывается на следующих двух соображениях. Во-первых, головного татя как похитителя людей определяет в своем переводе Судебника австрийский дипломат С. Герберштейн, посетивший Московское государство в первой трети XVI в. При этом он вряд ли мог допустить существенное искажение смысла головной татьбы, поскольку перевод для С. Герберштейна текста Судебника, а при необходимости и разъяснение применявшихся в нем понятий и обозначающих их терминов были сделаны теми (или тем), кто жил в эпоху действия данного закона и, разумеется, понимал их смысл. Во-вторых, квалификация головной татьбы как похищения свободного человека для продажи его в рабство находит подтверждение в двух нормативных правовых актах середины XVI в. и начала XVII в. Указ 1557–1558 г.[376] вводил уголовную ответственность за обращение вольных людей в холопство путем оформления на них поддельных холопьих грамот. Наиболее важное с точки зрения интересующего нас вопроса положение Указа заключается в предписании казнить виновных и их сообщников, «как и головного татя». Таким образом, законодатель ставил знак равенства между составлением подложных холопьих грамот и головной татьбой, что было вполне оправданно, если под головной татьбой понималось похищение людей для их продажи в рабство. Несмотря на разные способы посягательства на правоохраняемый объект, и в том и в другом случае налицо было одно и то же преступление – незаконное лишение человека свободы. Похожая норма закреплена и в Сводном Судебнике 1606–1607 гг.[377] В главе 150 грани 12-й этого Судебника говорится о наказании тех, кто по сговору с таможенниками будет оформлять на вольных людей подложные холопьи грамоты. Как и Указ 1557–1558 г., Сводный Судебник предписывает «тех людей и таможников казнити смертною казнью, как и головного татя».

Характеризуя головную татьбу как похищение свободного человека с целью его продажи в рабство, мы присоединяемся к гипотезе Ю. Г. Алексеева о том, что прежде всего имелась в виду продажа похищенного за границу – крымским или казанским татарам. Обращая внимание на эпоху составления Судебника 1497 г., автор справедливо замечает, что в тех конкретных исторических условиях такие действия не могли восприниматься иначе как «тягчайшее преступление», ибо «жертва головного татя теряет не только свободу, но и родину, и православную веру – похищенный становится безродным невольником на восточном работорговом рынке». Именно этим объясняется «жесточайшее наказание» за головную татьбу[378].

Аргумент Л. В. Черепнина о неприменении смертной казни к похитителям холопов, с одной стороны, никоим образом не опровергает наш вариант толкования головной татьбы, поскольку в приведенном судебном примере в качестве похищенных фигурируют холопы, а не свободные люди, а с другой стороны, данный аргумент никак не подкрепляет собственную позицию Л. В. Черепнина, которая нам кажется чисто умозрительной.

В отношении состава статьи, предусматривающей «государское убойство», почти все ученые согласны с тем, что речь идет не об убийстве государя как монарха, а об убийстве зависимым человеком своего господина. В понимании же субъекта преступления и потерпевшего единства не наблюдается. Одна группа ученых настаивает на том, что государским убойцей являлся крестьянин, убивший своего землевладельца[379]. В обоснование такой позиции Л. В. Черепнин отмечает, что в юридических актах XV в., в частности в Псковской судной грамоте 1467 г., слово «государь» часто используется в значении землевладельца и владельца крестьян[380]. Ю. Г. Алексеев, ссылаясь на памятники права, ставит под сомнение подобную трактовку, замечая, что «для крестьянина, жившего в вотчине или поместье, владелец вотчины вовсе не являлся «государем»…«Государем» владелец вотчины был только по отношению к лично зависимым слугам – холопам разных категорий». Поэтому, делает вывод Ю. Г. Алексеев, государское убойство означало убийство холопом своего господина. При этом убийца мог быть вовсе не «классовым борцом», как было принято считать в советской историографии, а обычным уголовным преступником, мстителем за личную обиду и т. п. [381]

Повышенная общественная опасность рассматриваемого преступления предопределялась двумя факторами. Главным из них было то, что убийство холопом своего господина разрушало «одну из основ всего средневекового общества, базировавшегося на строгой иерархии»[382]. По словам П. Колосовского, такое убийство представляло собой «явное восстание против законных властей», имевшее «характер весьма опасный для государственного спокойствия», а потому оно «никогда не могло быть терпимо правительством и наказывается всегда примерно – в высшей степени». Другая же причина заключалась в том, что между господином и холопом «проходила не одна сухая связь власти и подчинения, а еще семейное начало: несвободные считались домочадцами господина, который в этом смысле является отцом как глава семейства. Отсюда кроме повиновения все члены фамилии должны быть связаны с ним сердечным чувством уважения, любви, почтения. Поэтому отвергший их и осмелившийся восстать против власти, которой он должен повиноваться сколько по повелению положительнаго закона, столько же и по внутреннему убеждению, судится и по нравственным мотивам так же строго, как отцеубийца»[383].

Наряду с предположением о значении понятия «государский убойца» Ю. Г. Алексеев довольно убедительно объясняет причины появления данного преступления в Судебнике. Возражая против утверждения, что введение смертной казни за государское убойство «обусловливалось учащением случаев выступления зависимого населения против своих господ и необходимостью защиты жизни представителей господствующего класса»[384], поскольку «дошедшие до нас источники по истории последних десятилетий XV в., как документальные, так и нарративные, о подобном «учащении случаев» ничего не говорят», автор высказывает мысль о том, что включение государского убойства в текст Судебника было связано с усилением государственных (публично-правовых) начал в русском уголовном праве. По словам ученого, «такое преступление, как убийство холопом своего «государя», имело место и раньше, но могло наказываться, так сказать, внесудебным порядком – личной расправой с убийцей. Именно поэтому, надо думать, древнерусское право не знало понятия «государский убойца». Убийство же холопа своим господином (а следовательно, и его правопреемниками, защитниками его интересов) во всяком случае не рассматривалось как правонарушение». Начиная же с Судебника казнь холопа-убийцы стала «не личным делом, а судебной акцией государственной власти. Государство берет на себя защиту интересов своих подданных, в данном случае – холоповладельцев»[385].

Какое же из двух толкований государского убойства предпочтительнее? С терминологической точки зрения более аргументированным представляется второй подход, тем более что он находит подтверждение в Соборном уложении 1649 г. В ст. 9 гл. XXII четко указывается, что если «чей человек того, кому он служит, убьет до смерти», то «его самого» надлежит «казнити смертию же безо всякия же пощады». Под «Человеком» же в Уложении и других юридических актах понимается не кто иной, как холоп, тогда как крестьяне в различных документах эпохи так и именуются – «крестьяне» («хрестиане»). Следовательно, государское убойство в Соборном уложении определяется именно как убийство холопом своего господина.

Однако и трактовка государского убойства как убийства крестьянином своего помещика или вотчинника также имеет право на существование. Дело в том, что убийство крестьянином своего землевладельца в не меньшей степени, чем убийство холопом своего господина, бросало вызов установленной иерархической системе взаимоотношений между различными общественными группами, ведь крестьяне занимали свое особое место в социальной структуре русского общества. К тому же, покушаясь на жизнь своего помещика или вотчинника, крестьянин тем самым подрывал важнейший социальный принцип Московского государства – идею всеобщего служения, в соответствии с которой крестьяне служили своим помещикам и вотчинникам для того, чтобы те, в свою очередь, за счет труда своих крестьян могли служить Богу (духовенство) и государю. Поэтому, скажем, убийство крестьянином служилого человека, на чьей земле он трудился и проживал, лишало государя «боевой единицы» и, следовательно, снижало военный потенциал русской армии и обороноспособность страны. Таким образом, данное преступление посягало не только на личность, но и на два других правоохраняемых объекта – общественный строй и интересы государства, а потому требовало самого сурового наказания.

Скорее всего, понятием «государское убойство» охватывались оба вида убийства: и убийство холопом своего господина, и убийство крестьянином своего помещика или вотчинника. Об этом, в частности, свидетельствует судебная практика первой трети XVII в., обобщенная в Памяти от 15 января 1629 г. По поводу наказания убийц из числа зависимых людей в ней было сказано следующее: «В прошлом, в 128 г., в Вологодском уезде Семена Полибина убили до смерти крестьяне его четыре человека, и по боярскому приговору те убойцы созжены, а пятый его крестьянин, убойца ж, после сыскан и с женою сослан в Сибирь, а дети того убойца, который сослан в Сибирь, четыре сына да дочь-девка, по челобитью Федора Семенова сына Полибина, отданы во крестьяне Федору на отца их жеребий; да в прошлом, в 130 г., князя Федора Лыкова убили холопи, и тех убойцов дву человек казнили на пожаре смертью, руки, и ноги и головы им поотсекли; да в прошлом… году, июля в 19 д. в Переславле Залесском Алексея Смолина убили до смерти деловые люди три человека, и тех людей – одного казнили на Москве, руки, и ноги и голову отсекли, а другаго казнили в Переславле – повесили, а третий бит кнутом и сидел на Москве в тюрьме и по челобитью вдовы, Алексеевой жены Смолина, дан на чистую поруку и отдан ей во крестьяне; да в прошлом, в 134 г., мая в 26 д. в Галиче… дая Сытина убили до смерти с человеком его ж Чеадаевы крестьяне два человека, и те Чеадаевы крестьяне два человека в Галиче казнены смертью ж; да в прошлом же, в 136 г., июня в 24 д. в Белевском уезде убили Павла Лодыженскаго его люди два человека, Оношка да Безсонка, да крестьянин Исачка, и с пыток они говорили, что убили его за то, что он имал жен их и детей на постелю сильно, и в прошлом, в 137 г., марта в 20 д. государь… слушав статейнаго списка, для сына своего, благовернаго царевича Алексея Михаиловича, тех Павловых убойцов Лодыженскаго пожаловал, велел им в смерти место живот дать, сослать в Сибирь на пашню с женами, а мать Безсонка Савельева, вдова Авдотьица, да дети тех же убойцов, десять человек сынов и дочерей, отданы Павлова жене Лодыженскаго, вдове Анне с детьми»[386].

Приведенный документ показывает единый подход судов к наказуемости убийства холопом своего господина и убийства крестьянином своего помещика или вотчинника. Для судей не имело значения, кем было совершено убийство – холопом или крестьянином, главным для них был сам факт убийства зависимым человеком своего господина. Поэтому и наказание для всех государских убойц в основном было одинаковым – квалифицированная, т. е. сопряженная с особыми мучениями для осужденного, или простая смертная казнь. Кстати, вполне возможно, что убийцы Чеадаева также были подвергнуты не простой, а мучительной смертной казни, но ее конкретный вид почему-то не был указан в документе. Не исключено и то, что и убийц Лодыженского могла ожидать та же участь, если бы они не были помилованы государем. В любом случае применение высшей меры наказания в ее наиболее суровых формах к холопам и крестьянам, покушавшимся на жизнь своих господ, подтверждает то, что государское убойство расценивалось как тягчайшее преступление не только законодателем, что нашло отражение в ст. 9 Судебника 1497 г., но и судами.

Трактовка государского убойства как посягательства на жизнь великого князя (царя)[387] или убийства должностных лиц[388] не представляется обоснованной.

Такой состав преступления, как зажигательство, определяется в литературе либо как любой умышленный поджог[389], либо как особое государственное (политическое) преступление – поджог города или крепости с целью сдачи его (ее) неприятелю[390], для дестабилизации обстановки и провокации мятежа[391] или из классовой мести[392]. Между названными точками зрения нет принципиальных противоречий, разница между ними заключается лишь в том, что одна из них придает понятию «зажигательство» более широкий смысл, а другая сводит его к конкретным разновидностям умышленного поджога. Можно с большой долей уверенности предположить, что как зажигательство, каравшееся высшей мерой наказания, квалифицировались следующие виды умышленного поджога: 1) поджог в городе, чреватый массовой гибелью людей, уничтожением значительного числа жилых и иных сооружений, а также серьезной дестабилизацией обстановки – паникой и даже погромами и бунтами (в частности, как свидетельствуют летописи, в связи с пожарами в Москве в 1547 г. проводился розыск поджигателей, которых после поимки тут же «метали» в те же пожары[393]); 2) поджог с «изменнической» целью; 3) поджог из корыстных побуждений или из-за вражды.

Последние два вида зажигательства получили законодательное закрепление в Соборном уложении 1649 г., причем Уложение одинаково называет зажигальщиком как того, «кто умышлением и изменою город зажжет, или дворы» (ст. 4 гл, II), так и того, «кто некия ради вражды или разграбления зажжет у кого двор» (ст. 228 гл. X). Законодатель не проводит никаких различий между обоими преступлениями не только с точки зрения выбора термина для их обозначения, но и в определении наказания за их совершение. По Уложению и поджигатель-изменник, равно как и «рядовой» поджигатель, подлежат смертной казни одним и тем же способом – путем сожжения, в чем явно проявляется принцип талиона. В том случае, если поджог, даже и умышленный, произошел не в городе и при этом не повлек за собой причинения вреда жизни или здоровью людей, то смертная казнь, по всей видимости, исключалась. Об этом можно судить по двум приговорам в отношении лиц, виновных в сожжении монастырской деревни и митрополичьего двора[394].

Единственным преступлением из числа закрепленных в ст. 9 Судебника 1497 г. у состав которого ученые истолковывают единообразно, является «коромола» (крамола). Под этим термином понимаются различные действия антикняжеского и антигосударственного характера, например заговоры с целью свержения великого князя, сношения с его врагами, сдача города или крепости неприятелю и т. д. Из традиционной характеристики крамолы явно выпадает точка зрения на это преступление, высказанная Б. А. Осипяном. По его словам, крамола представляла собой «богопротивное вольнодумство»[395], т. е. являлась в глазах ученого религиозным преступлением (еретичеством). К сожалению, никаких аргументов в подтверждение своей позиции Б. А. Осипян не приводит, поэтому его толкование крамолы, при всей его оригинальности, нельзя признать научно состоятельным.

Если понятие «коромольник» не вызывает особых разночтений, то с термином «подымщик» дело обстоит совершенно иначе. Разброс мнений таков, что проблема кажется неразрешимой. Однако, на наш взгляд, не все так бесперспективно, если принять во внимание тот факт, который, кстати, констатируется всеми исследователями Судебника 1497 г., что упоминаемый в ст. 9 подымщик отсутствует в аналогичных по своему содержанию ст. 61 Судебника 1550 г. и ст. 115 Судебника 1589 г., где он заменен на термин «подмётчик». В сочинении С. Герберштейна подымщика тоже нет, но зато есть podmetchek (подмётчик). Наконец, ни в одном нормативном правовом или судебном акте ни до, ни после Судебника 1497 г. подымщик в отличие от того же подметчика также не фигурирует.

Невозможно представить, чтобы преступление, которое составители Судебника 1497 г. считали настолько важным, что включили его в специальный перечень наиболее опасных преступных деяний, впоследствии вдруг бесследно исчезло. Подобная «пропажа» тем более была бы поразительной, поскольку все остальные преступления, перечисленные в ст. 9, никуда не делись, и в том или ином виде встречаются в последующих юридических источниках. Единственное приемлемое объяснение всем этим странностям, на наш взгляд, дано Ю. Г. Алексеевым и А. Л. Хорошкевич, по мнению которых подымщик Судебника 1497 г. – это всего лишь результат описки, допущенной в единственной дошедшей до нас рукописи данного памятника права[396]. Поэтому до тех пор, пока не будут обнаружены какие-либо документы, подтверждающие, что такое преступное деяние, как подым, реально имело место и, соответственно, его появление в тексте Судебника не было следствием ошибки писаря сродни той, что привела к появлению на свет пресловутого «поручика Киже» в эпоху императора Павла Петровича, следует признать необоснованными любые варианты непосредственного толкования термина «подымщик» (например, как заговорщик, мятежник[397], антиправительственный агитатор[398], лицо, поднимающее народ на восстание[399] или пытающееся насильственно свергнуть власть [400], как поджигатель дома, двора, помещения[401]).

В трактовке понятия «подмёт» наиболее адекватной представляется его характеристика как преступления против правосудия, заключавшегося в подкидывании невиновному лжеулик для последующего обвинения его в преступлении[402]. Эта точка зрения выглядит предпочтительной по двум причинам. Во-первых, именно так интерпретирует подмет С. Герберштейн, отмечающий, что подметчик – это человек, который тайно относит имущество в чужой дом и затем заявляет, что оно было у него украдено[403]. Учитывая же вышеуказанные «особенности перевода» для Герберштейна текста Судебника, его толкование, думается, заслуживает доверия. Во-вторых, точно такое же значение «подмет» имеет и в Соборном уложении 1649 г., ст. 56 гл. XXI которого как раз посвящена ответственности тех, «кто кого… подкинет чем напрасно». Несмотря на то что по сравнению с Судебниками 1497, 1550 и 1589 гг. Уложение несколько смягчило наказание за подмет, заменив смертную казнь на «нещадное» битье кнутом и штраф, законодатель середины XVII в. по-прежнему совершенно справедливо расценивал его как одно из опаснейших преступлений против правосудия, не только существенно затрагивающих интересы личности, но и, самое главное, препятствующих установлению истины по делу и тем самым подрывающих авторитет суда. Опасность подмета обусловливалась еще и тем важным значением, «какое придавалось поличному в годы функционирования Судебников 1497 и 1550 гг.»[404].

Глава 14

Система преступлений и наказаний по Судебнику 1497 года

В число самых опасных уголовно-противоправных деяний Судебник включает крамолу, т. е. государственное (политическое) преступление, посягавшее на верховную власть, безопасность и целостность государства. Субъектами данного преступления были преимущественно лица, принадлежавшие к высшим социальным слоям, хотя и рядовые подданные – противники верховной власти могли караться ею как изменники. Государственным (политическим) преступлением также являлся поджог с изменнической целью.

По мнению отдельных ученых, применительно к государственным (политическим) преступлениям предварительная преступная деятельность в виде приготовления к преступлению, т. е. создания предпосылок для его совершения, и покушения на преступление, при котором лицо совершало действия, непосредственно направленные на достижение поставленной цели, судя по всему, приравнивалась к оконченному преступлению. Иными словами, неудавшееся посягательство на государственный строй или особу монарха наказывалось так же, как если бы лицо смогло довести задуманное до конца. Равным образом, вероятно, карался даже «голый» умысел, т. е. одно обнаружение намерений совершить преступление, не подкрепленное никакими действиями[405].

Сравнительно много внимания уделялось в Судебнике преступлениям против правосудия и примыкавшим к ним преступлениям судебных чиновников, что доказывало осознание законодателем важнейшей роли суда и лиц, непосредственно участвующих в отправлении правосудия, с целью обеспечения, в том числе и с помощью средств уголовного права, эффективной судебной деятельности. Закрепленные Судебником преступления этого рода распадались на служебные преступления должностных лиц судебного ведомства и преступления, совершавшиеся частными лицами, препятствующие вершению правосудия.

В отношении судей Судебник ввел два запрета. С одной стороны, судья был не вправе отказать обратившемуся к нему лицу в судебной защите и обязан был или принять дело к производству, или передать его по подсудности (ст. 2). С другой стороны, Судебник отменил прежний узаконенный обычай, согласно которому судья мог получать от заинтересованных лиц «посулы» за выполнение своих функций[406] (что воспринималось судьями в качестве само собой разумеющейся платы за проявленное судьей прилежание в разборе дела), и установил, что при отправлении правосудия судье категорически не дозволяется брать взятки (посулы). Данный запрет касался всех судей – как московских, так и провинциальных (ст. 1, 38). При этом в целях более эффективной борьбы с посулами Судебник запретил не только брать их, но и давать, постановив объявить во всеуслышание, «чтобы ищея и ответчик судиам и приставом посулу не сулили в суду» (ст. 67), т. е. за подкуп судьи или судебного работника подвергнуть истца или ответчика, совершивших подобное действие, позорящему наказанию.

Посвященная «неправому суду» норма Судебника (ст. 19) излагалось недостаточно четко и не давала точного ответа на вопрос о том, какое именно неправосудие – умышленное или нет – имелось законодателем в виду. Однако сравнение соответствующих статей Судебников 1497 г., 1550 г. (ст. 2) и 1589 г. (ст. 2 Пространной редакции) позволяет утверждать, что в Великокняжеском Судебнике речь шла о «безхитростном» неправосудии. Его правовые последствия заключались в том, что вынесенный «не по суду» приговор аннулировался, стороны приводились в первоначальное положение, а истцу предоставлялось право пересмотра дела. Судья же, принявший неправильное решение, ответственности не подлежал.

Запрет взяточничества помимо судей также распространялся на остальной судебный персонал: дьяков, приставов (недельщиков), тиунов и холопов кормленщиков, сборщиков пошлин (ст. 1, 33 и др.). Кроме того, Судебник содержал ряд предписаний, регламентировавших работу вспомогательного судебного аппарата. В частности, закон не разрешал недельщикам исполнять служебные полномочия по месту жительства (ст. 31), отдавать находившихся под стражей преступников на поруки без доклада судье (ст. 35), предписывал пытать их добросовестно и непредвзято («безхитростно») (ст. 34) и т. д.

Применительно к недельщикам законодатель вообще старался предусмотреть все возможные варианты злоупотреблений с их стороны, поскольку прекрасно понимал, что «кормленная основа должности объясняет непреодолимость стремления недельщиков к получению как можно большего «корма» в виде пошлин, как законных, так и незаконных». Поэтому впоследствии почти все эти запреты практически без изменений перекочевали из Судебника 1497 г. в Судебник 1550 г., а затем и в Уложение[407].

Конец ознакомительного фрагмента.