История русского народа. II. От разделения России на уделы до перенесения Великого княжества из Киева во Владимир-Залесский (с 1055 до 1157 года) (Н. А. Полевой, 1833)

Глава 1. История Европы в IX и X столетиях

Два столетия протекло от поселения скандинавских выходцев на землях, по их имени получивших название Руси, до кончины Ярослава, восьмого князя из поколения этих воинственных пришельцев, сделавшихся оседлыми жителями и повелителями славянских и других народов, первобытных обитателей покоренных руссами земель.

Изобразив вначале характер завоевателей-варягов и завоеванных ими народов, узнав первобытное общество, из покорителей и покоренных составившееся; обозрев потом историю этого общества до половины XI века, мы должны здесь остановиться, ибо здесь изменяется сущность событий в истории русского народа. Новый порядок дел представится нам. Приготовимся к уразумению его взглядом на минувшее, уже изложенное нами.

Не для того должны мы здесь остановиться, что в грядущем, более 150 лет продолжавшемся периоде, увидим кровавые ужасы междоусобий; что мы должны как будто приготовиться к бесстрастному созерцанию их, ибо иногда сердце наше невольно содрогнется, внимая дееписанию. Нет, как хладны останки давно истлевших наших предков, так хладнокровен должен быть наблюдатель, ищущий в дееписаниях истины и внимающий гласу Истории. Вещает она, и мы безмолвствуем: только внимаем ее глаголам, только ищем истины в повести времен прежних, в рассказе о делах лет минувших. Период, который мы уже обозрели, являл нам ужасы злодейств, волнения, битвы смертельные: они тревожили нас, но не уклонили от истины и бесстрастия; будем такими же наблюдателями и для грядущего.

Но мы останавливаемся здесь, желая обозреть, что, собственно, представило нам в Истории русского народа время, протекшее от половины IX до половины XI века? Так путник обозревает пространство, им пройденное, готовясь по верному на него взгляду вернее направить дальнейший свой путь. Желая вполне узнать связь и следствия событий, взглянем прежде вообще на историю Европы в этих веках.

Два столетия, девятое и десятое, были для всей Европы веком перехода народов-истребителей древнего гражданского общества к новому образованию обществ: оно долженствовало явиться и явилось новое, и с ним все прежнее изменилось: государства, языки, законы, нравы, обычаи, вера. Посему Древний мир казался в глазах современников отделенным от их мира необозримой бездной. Но этого в самом деле не было, ибо в природе нравственной, так же как в физической, нет перерывов. Мир Древний родил Новый: прошедшее всегда чревато настоящим, как настоящее будущим. Только связь событий сокрыта была от глаз человека, косневшего в одном настоящем. Нива судеб Божиих была глубоко вспахана, прорезана глубокими браздами и засеяна семенами тучными и свежими. Как снег, благотворный прозябанию, пали на нее Средние Времена – века варварства, тьмы нравственной, хлада и оцепенения общественной жизни, под которыми таились первенцы новой весны человечества. Таким образом, цепь бытия, соединявшая мир Древний и мир Новый, не была разорвана; вследствие этого там, где древле все цвело и зеленело, должно было прежде других стран возникнуть и процвесть новым злакам.

Где сосредоточивался и развивался мир Древний? На западе и юге Европы. Если бы надобно было одной резкой чертой обозначить древнюю Европейскую Историю, мы ее назвали бы историей Рима. Собственно, вся древняя История нашей части света, в отношении к Истории новой, заключается в двух событиях: возвышении и падении Римского государства. Оно отодвинуло и сжало своими заветными границами остальных обитателей Европы, и поэтому с его разрушением долженствовало быть противному действию: так и было. Обломки Рима явились как бы островами среди океана варваров, Араратами, на которых останавливались ковчеги бродящих народов, и вновь заселялись древние страны, пока воды, разделявшие их с новыми, не слились в свой предел.

Не такова была судьба русских земель. Океан безвестный скрывал все Закарпатские страны от древних, и только гроза волн его страшила по временам Древнюю Европу диким народонаселением этих стран. Буря, возмутившая древние народы Европы, извергла в среду их обитателей Скифии, и народы, переходившие через Скифию. Тогда все пространство земель, именовавшееся некогда Гиперборейским, Скифским, Сарматским, можно было уподобить стране, с которой слились воды морей, земле, уже видимой, но не устроенной, для которой суббота успокоения отодвинулась от Европейской многими веками.

Вот главное различие Истории русских земель от истории южных и западных земель Европейских. Когда на юге и западе Европы варвары уже гордились именем римлян, устраивались общества гражданские и политические, на скифских степях и в дремучих сарматских лесах кочевали и постоянно жили орды азийские: хазары, булгары, угры; прозябали первородцы Европы, финны; обитали дикие племена славян и небольшие, смешанные из этих разных племен, народы, но не было зародыша единого общественного образования.

В таком состоянии находились эти земли, когда скандинавские пришельцы явились у юго-восточных берегов Балтийского моря, проникли в скифские леса, наложили иго рабства на славян и финнов, срубили городки для своего пребывания, открыли сообщения между Балтийским и Черным морями, рассыпали золото греческое от Дуная до Невы и на мечах положили начало общественного быта.

Но не так ли было и в Европе? Те же, германского и скандинавского происхождения, народы, одинаковой степени образования, духа и религии, пришли на Ильмень, Днепр и на Луару, Тибр и Гвадалквивир; одинаково и дикие славяне, и просвещенные римляне сделались их рабами. Бесспорно, но по разнице того, что было древле, прежде их, от одинаковых событий явились различные следствия.

В Европе, Западной и Южной, разрушив здание древней общественности и образования, из обломков его пришельцы создавали новые здания, так как мрамор древних храмов обсекали они на постройку новых готических замков; как базилики и пантеоны обращали в христианские церкви: стихии древние мешались с новыми, и дух нового облекался в древние формы. Но собратья преобразователей Европы на берегах Ильменя и Днепра не нашли ничего древнего: мир самобытный, новый должен был здесь раскрываться. Он начался соединением племен в общество; то, что в Европе совершилось до варваров, варвары только начали в Руси. Летопись о Ромуле, Нуме и соединении сабинов с римлянами, конченная на юге Европы за семь веков до Рождества Христова, в Руси началась в IX веке по Р. X., Рюриком, Олегом, соединением славян с варягами.

Так хронологически отделился мир европейский от русских земель. Обозрим исторические постепенности этого отделения.

Мы назвали мир Древний Историей римлян; мир Средних веков можем также обозначить одной чертой, столь же многообъемлющей, если укажем на империю Карла Великого. В самом деле, История Европы после разрушения Рима не есть ли собственно история составления и разрушения государства франков, принявшего наименование Западной Римской империи?

Карл Великий сам действовал почти пятьдесят лет; после него империя франков жила столетие; следствия ее разрушения охватили другое столетие. И только после этого начался новый период Европейской Истории.

Карл соединил в своей мощной деснице судьбу Италии, Галлии и Германии. Он слил в образовании своего государства стихии древнего мира римлян и нового мира варваров. Его ум восстановил трон, отдельного от Греции, латинского первосвященника, чтобы силой религии обладать народами и противиться правам восточной Римской империи. Из империи Карла образовались потом государства французские, итальянские и германские и заключили в себе политический быт Европы, чьи колебания и разнородные движения и изменения составляют европейские летописи с IX века до XIX столетия.

Норманнские завоевания VIII–XI вв.

Здесь средоточие жизни в новой истории Европы. Идя от него во все стороны, мы встречаем земли, история которых есть дополнение к летописям средоточия. Таковы: на юг Пиренейский полуостров, где Азия в ордах сарацинов, отбитая Францией, долго боролась с Европой; южная часть Италийского полуострова, пространство, где Азия, Греция и Франция сражались между собой. К востоку находившиеся государства: Моравия, Богемия, Польша и государство азийских выходцев – Венгерское, были более или менее, но решительно увлечены в систему западных европейских событий. Полуострова Датский и Скандинавский – эти места, из которых явилась страшная, столь сильно действовавшая на Европу мощь, казались обессиленными и утомленными после выхода туземцев, завладевших землями в Англии, Франции, Германии, славянских землях, Италии: первобытные обиталища их подверглись влиянию политической системы Запада. Но от этой системы сохранились русские земли. Каким же образом?

Кроме того, продвижение политической системы Европы на восток встретило западные славянские государства и государство венгров, значит: поборов их, действуя на них, оно могло действовать за Карпатским хребтом, слабея, истощаясь в силе; мы показали выше этого другую еще более основную причину: здесь не было ничего древнего, на чем могло бы отразиться влияние Запада. Еще важное обстоятельство в истории русского народа, по этому отношению, находим в бытие Греции.

Что была Византийская Империя от начала IV века? Осадка веков, обломки Древнего мира, тонувшие среди мира Нового и послужившие скрытым, вещественным основанием отдельной от Запада системы народов, которую, в противоположность, назовем Восточной.

Древняя история кончилась Богочеловеком. Триста лет протекло за этим, до тех пор, когда Константин перенес вещественные формы Рима на берега Геллеспонта, вещественно сдвинул, так сказать, мир Древний с поприща, где долженствовал явиться Новый мир. Мысль обладать Римом из Царьграда не продолжалась и 100 лет. Империя Константина Великого, из угла Фракии, не могла удержать власти над Западом, сильнейшим Востока по духу и по естественному положению более способным к соединению воедино. Но Греческая империя была способнее Запада к существованию в неизменчивости, более продолжительному. Хотя в IX веке власть над Западом была решительно для нее потеряна, Греция еще имела средства существовать после того шестьсот лет и в IX и X веках могла сильно действовать на других; но образ действий долженствовал быть здесь особенным от Запада: он был образован сущностью греческого государства и политикой, которая родилась от разных обстоятельств. Это различие между Западом и Востоком весьма важно для истории.

На Западе и на Востоке главные действователи были монархия и Церковь. Но на Западе варвары приобрели себе все могущество имени государя: франк взял праздный венец Цезарей, лежавший на опустелом их троне, и передал его потом другим германцам; на Востоке, венец Цезарей колебался, но был сохранен на главе однородца древних обладателей его. На Западе Церковь подверглась политической силе варваров, потом боролась с ними, свергая наложенное ими иго, наконец свергла и поборола их; на Востоке Церковь была раздираема внутренними раздорами, но тверда на праве старейшинства своего, постоянна в повиновении греческим императорам, и – погибла с ними. На Западе варвары из себя раскрывали новый мир в древних стихиях; на Востоке древние стихии побеждали новый мир варваров, и только возмущались, кипели от новых прибавок.

От сего явилось, что два главных действователя общественной жизни, монархия и Церковь, на Западе и Востоке сделались совершенно различны, разделились существенно.

Монарх на Западе был вождь народов, властвовавший удельными, или феодальными государствами; монарх Востока был деспот, властвовавший над рабами, хотя и часто управляемый их мечом и волей. Михаил Заика, в цепях возведенный на престол императорский, был истинное изображение греческого монарха. Хлодевих, принужденный разломать серебряную чашу для раздела с воинами, – изображение западного монарха. Мы уже говорили о соперничестве между греческой и латинской Церковью: сие соперничество, основанное на политическом начале, сильно заставляло действовать обе стороны, а на разнице политических отношений той и другой Церкви основано было различие действий их. Латинская Церковь порабощала себе политическую власть над народами, принимала их народность и хотела единства только в повиновении народов ее власти, готовя орудие на владык своих, западных императоров; греческая Церковь не трогала политического бытия народов, но беспримесно являлась в каждой стране, усыновляя язык каждой страны для своего служения.

Вот основной тип различия действий Запада и Востока. Подробности зависели от географических и исторических обстоятельств.

Борьба церковной, монархической, феодальной и народной силы составляла историю средоточия Европы в IX и X веках. Идите от сего сосредоточия к востоку, и вы заметите, как увлекающая к средоточию борьба сия ослабевала, встречалась с отдельною самобытностью народов, исчезая на пространствах новых земель, и ослаблялась тяготением древней Греции к юго-востоку. Действительно, историю Богемии и Моравии составляют решительно только усилия спасти свою самобытность и неудача сих усилий: слабая народность здесь уступила. Венгрия, более твердая характером народа, более обширная, стояла крепче, но – замечательное обстоятельство – она представляла собой смешение всех стихий борьбы средоточия Европы. Хотя Восток здесь уже превозмогал, но все еще смешивались здесь законы римские с варварскими в самых подробностях, так как и народонаселение Венгрии составляло смешение римлян, славян, германцев и восточных народов. Еще более Венгрии далекая, более Венгрии обширная, и твердая тем, что ее составлял сам собою образовавшийся в государство народ, Польша принадлежала к системе западных государств только церковным влиянием, и от того зависевшим порядком дел. Политика первобытной Польши увлечена была в систему западную внешней жизнью государства, но уже не отражалось в ней столько много подробностей Западной системы во внутренней жизни, как в Венгрии.

Польша в начале XI века, еще не разделенная детьми Болеслава, занимала все пространство земель от впадения Одера в Балтийское море, охватывая пространство за Одером, огибая Богемию и потом идя по Дунаю до того места, где Дунай склоняется на запад от параллельного течения с рекой Тиссой. Упираясь прямо от сего места к Тиссе, граница Польши склонялась по Карпатским горам к югу, и потом к северу до Бреста, где уклонялась влево и оканчивалась при впадении Вислы в Балтийское море. Далее, пространство к югу, между Карпатскими горами, Польшей, Германией на юг и реку Саву, составляла Венгрия. Затем, к югу были славянские государства: Сербия, Булгария, где оказывалось решительно превозмогающее влияние Востока.

Таким образом был расположен восточный предел власти Запада. Восток составляла греческая монархия. Мы назвали состояние Греции тяготением Древнего мира: рассмотрев сущность и историю Греции, должно согласиться, что мы имели к этому полное право. Неизменяемая религия, святые песни коей гремели еще при первых Цезарях Древнего Рима, не знавшего западной веры, неизменяемость гражданских верований и политических действий, сопроводили Грецию до самого ее падения: как Запад парил к новому, так Греция клонилась к старому, и наконец исчезла задушенная несвойственной ей атмосферой новых изменений. Греция не распалась, но – умерла.

Она владела Булгарией со времен Иоанна Цимисхия как своей областью; Сербия и другие славянские народы до самой Венгрии ей покорялись. Она держалась еще в Тавриде. Непосредственное влияние Греции простерлось на севере от Черного моря и в Малую Азию.

Не видим ли, что географически долженствовало быть действию Греции на русские земли, и если знаем Грецию и внутреннее состояние сих земель, то можем понять, что долженствовали они явить собою от действия Греции?

Нельзя предполагать в древних славянах большей против варягов образованности: об этом мы уже говорили. Здесь было только различие народных элементов; одного, коснувшего в Азиатской низменности нравов, другого, создавшего себе новую жизнь под хладным небом Скандинавии и жившего изменениями. Ветхий посох славянина и светлый меч варяга соединились во власти русских князей.

Варяги сначала сами не знали, куда влек их порыв необузданной воли, стремя челноки и лодки руссов, равно к берегам финским, к берегам Америки и к берегам Галлии. Они быстро двигались к югу, утвердясь оседло на Ильмене; но здесь была уже цель: в Грецию было их стремление.

Если положим, что первое построение варяжского городка на Ильмене было в 864 году, то найдем, что через двадцать лет варяги уже решительно оставили свой Ильменский притон, и действия главного табора их все сосредоточивались на Днепре, в Киеве. Положив поход Аскольда и Дира первым покушением варягов на Грецию, а поход Святослава в Булгарию последним опытом борьбы с греками, видим, что целое столетие Греция составляла первый предмет действий главного варяжского стана: иначе не можем назвать русских княжеств, основанных варягами. Сии княжества были воинские шатры, разбитые по Днепру, Десне, Семи, Суле, Волге, Бугу, сообщавшиеся один с другим по рекам.

Неудача борьбы с греками способствовала действию особых причин, преображавших между тем русские княжества с половины IX до последней четверти X века.

Варяги, и без того малочисленные в сравнении со славянами, вступлением в службу греческих императоров ослабили свои силы.

Народность славян преодолела таким образом народность варягов.

Личные выгоды князей, находя средства к изменению в патриархальном быте славян, подкреплялись примером греческого и азиатского деспотизма, изменяли норманнскую феодальную систему правительства.

В таких обстоятельствах начал княжить Владимир. При нем прекратилась вражда руссов с греками. Владимир пожал плоды от семян, посеянных до него мудростью Ольги, отвагою Святослава и междоусобием братьев. Русь получила христианскую веру от Греции, и посему мы имели право сказать, что Владимиром началась самобытность Руси.

Следовательно, нынешние причины событий на Руси, до самого Владимира, заключались главнейше в Греции. Она действовала, посредственно и непосредственно.

Успешно, хотя и неожиданно, отразив первый набег руссов при Аскольде и Дире, греки немедленно устремили на новых варваров свою хитрую политику. Через сорок лет новый набег на руссов (поход Олега) показал грекам, что обыкновенных хитростей здесь недостаточно: греки уступили руссам множество выгод. Прошло еще тридцать пять лет: политика греков занималась уменьшением сих уступок; третий набег на руссов (поход Игоря) устрашил греков; но, отразив его, Греция увидела уже важные следствия своей политики. Угры, занимавшие Олега столько лет; печенеги, занявшие его преемников; отделение варягов в Грецию; действие религии, более и более входившей в состав русских княжеств и общественное образование русских народов, все, беспрерывно существеннее обеспечивало от опасностей. Явился Святослав – последнее усилие норманнского духа: его обратили на хазар; сего оказалось не довольно, и – открытая последняя борьба руссов с Грецией (поход Святослава в Булгарию) решила безопасность греческого государства. Владимиру сделали греки последнее пожертвование: честолюбием; борьба с Грецией кончилась: руссы начали образовываться в правильное общество. Тогда греки сделались друзьями, союзниками, учителями руссов; передавали им, с началами христианства, основания общественной нравственности; умели отделить Русь от системы Западной Европы; вводили нужнейшие знания, художества.

Главное орудие непосредственного действия греков составляли соседние с руссами азийские народы. Мы уже говорили, что, кроме греческой политики, ничем другим нельзя объяснить падения донских хазар под мечом Святослава; движения угров к Киеву и потом на запад; расселения печенегов на Днепре.

Борьба с этими народами дополняет историю внешней жизни Руси до XI века. Вмешивалось ли в жизнь руссов какое-либо действие с Запада?

Крайние восточные точки западной системы, Польша и Венгрия, были заняты своими делами. Их исторические прикосновения к Руси были следствием внутренней жизни руссов.

Рассматриваемая с таких сторон история русского народа представляет нам следующие воззрения.

Географическую местность. Жизнь Руси началась с берегов Балтийского моря. Из лесов новгородских двинулись варяги на Днепр: Север предан был им своей судьбой; главное гнездо руссов утвердилось на Днепре и боролось с Грецией. Другая отрасль руссов является к югу от Ладожского озера, на мысе земли, образуемом Волгой и Окой, но вскоре исчезает отдельная самобытность оной.

Этнографическую местность. Ее составляет смешение народов, соединившихся в русском народе. Сие смешение составили славяне и варяги. Русь представляется нам в следующем отношении по гражданскому образованию: законы и учреждения преимущественно скандинавские; вещественное образование славянское.

Изобразим Русь, после всех сих соображений, исторически.

Великий князь киевский Ярослав Мудрый. Титулярник. XVII в.

Варяги, выходцы из Скандинавии, разбивают табор в землях славянских: Новгород и Киев две главные точки их действий. Они покоряют славян, соединяются с ними и устремляются на Грецию. Это заставляет их утвердить главное местопребывание на Днепре. Олег исполняет сие предопределение; Ольга скрепляет союз частей нового общества в Киевском княжестве. Греки уничтожают покушения руссов, заставляют их сражаться с соседями и способствуют внутреннему образованию русских княжеств введением веры христианской и общественности. Отказавшись от воинского кочеванья, Владимир и Ярослав ищут единовластия, следуя намерениям Ольги.

Но единовластие не могло с тех времен установиться в Руси: оно было еще слишком ново для русского государства, и при том система политического быта должна была испытать еще одну необходимую степень, составляющую переход от феодализма к монархии: систему уделов, обладаемых членами одного семейства под властью старшего в роде – феодализм семейный.

Мы опровергаем всякое влияние Запада на русские земли, и справедливо. Управляемые греческой политикой, когда получили уже самобытное существование, руссы даже враждебно и неприязненно смотрели на Запад.

Только частность, местность сталкивала их с Польшей; только неудачные покушения Запада сблизиться с Русью напоминали русским о существовании западных государств. Словом, до XIII века самобытный мир феодализма варяжского, перешедший в удельную систему, решительно принадлежал к системе Востока, ограничивался ею и жил отдельной от Запада жизнью, между Грецией, дикими соседями азиатского происхождения и границей системы западных государств, под влиянием скандинавских законов, славянской народности, греческой веры.

Чем же был этот мир в половине XI века, когда Ярослав перешел к отцам, в надежде на счастье потомков? Чем он, собственно, ограничивался? Как он существовал? Что представлял для будущего?

Имя Руси, язык русский были тогда слышны от Ладожского озера до берегов Кубани и от берегов Вислы до берегов Оки. Это ввело в заблуждение новейших историков, и они вообразили себе какое-то пространное, сильное государство, гремевшее славою в трех известных тогда частях мира, соединенное узами родства с отдаленными государствами Запада. Мысль совершенно неверная! Вот географический обзор Руси после смерти Ярослава.

Главную точку жизни общественной на юге составлял тогда Киев. Сие местопребывание русских князей, огражденное храбростью Олега и Святослава, умом Ольги, Владимира и Ярослава, было жилищем великого князя, которому со времен Владимира, повиновались на западе, востоке и севере несколько окружных областей и небольших народов. Земли по правую сторону Днепра до Буга были совершенно покорны Киеву, на юге ограничиваясь чертою от вершин Прута до Роси. Далее к югу были степи с бродящими толпами разноплеменных, не подвластных руссам народов. К северу, принадлежащее Киеву Заднепровье, вероятно, ограничивалось Припятью. В этом пространстве заключались прежние области полян, древлян, волынян, отчасти дреговичей. Города Владимир, Туров, Перемышль, Червень, Луцк и другие составляли здесь опору власти Киева.

На левой стороне от Киева река Сула была южной границей власти руссов. Весь левый берег Днепра, от Сулы до Смоленска, заключая в себе прежние области суличей, северян, радимичей, отчасти кривичей, ограничиваясь к востоку областью вятичей, был Киевской областью. Смоленск составлял здесь северную оконечность; Переяславль южную; Чернигов был срединою.

Область вятичей находилась между владением Киевским и городками Муромом и Ростовом, составлявшими области руссов на Оке и Волге и повиновавшимися Киеву. Присовокупив сюда отдаленную колонию руссов в Тмутаракани, мы вполне видим пространство владений Ярослава.

Влево от Смоленска, составляя северные границы подвластного Киеву Заднепровья, было русское, но отдельное от Киева, княжество Полоцкое. Здесь Полоцк, Минск и еще несколько городов составляли феодальный союз особого княжеского семейства.

Переходим к другой главной точке общественной жизни руссов. На Волхове, близ озера Ильмень был Новгород, древнее первоначальное местопребывание варягов, оставленное ими и чрез то получившее самобытную жизнь.

Так же, как на юге Киев, на севере Новгород был средоточием, которое окружали восемь областей, заключавшие в себе к северу пространство от Невы до Наровы; к юго-западу до границы Полоцкого княжества; на юг до областей Смоленской, Муромской, Ростовской. Восточную границу, вероятно, можем здесь означить Волгой до впадения в оную Шексны и Шексною до Белоозера. Кроме Новгорода, Ладога, Изборск, Белозерск и впоследствии Руса, Псков, и другие города, составляли опоры общественной жизни на семь пространств.

Вот все, что обнимала собственно Русь после Ярослава.

Указав границы русских областей, мы должны добавить, что под этими границами не должно разуметь постоянных рубежей, уважаемых соседями, защищенных правильно и крепко, – рубежей, за которыми начинались бы области, безопасно правимые князьями. Тацит, означив границу Германии со стороны Дакии взаимным опасением, превосходно выразил, что должно разуметь под названием предела между владениями полудиких народов. Жизнь русского народа сосредоточивалась около местопребывания повелителя. Такие места составляли Киев и Новгород. Чем далее от них, тем более слабела жизнь общественная, соединяясь, но уже слабее, около Смоленска, Чернигова, а на севере около Изборска и других городов. Переяславль, Владимир, Ладога, Туров стояли на границах; от них далеко внутрь земли не было общественной жизни, ибо страх вторжения неприятелей не дозволял быть здесь безопасным. Граница легко подвигалась далее в землю соседей при успехе и также легко удалялась внутрь при неудаче. С раздвижением новый город в бывшей неприятельской земле означал новую границу; старая граница становилась внутренней областью и заселялась. Ростов, Муром и Тмутаракань были собственно колонии южных руссов, сообщавшихся с этими местами через пустыни и области независимых народов и данников. Данники не составляли совершенных владений руссов: таковы были между Муромом и Черниговом вятичи; близ Туровской области и Полоцкого княжества ятвяги, голяды и другие латышские народы; близ Изборской области финны; на севере и северо-востоке от Новгородских областей другие финские и северо-азийские народы; на восток и юг от Мурома особые народы финские и азийские; близ Тмутаракани кавказские народы. Отдаленная Тмутаракань была вскоре потеряна для руссов; но успехи общественности в русских внутренних областях показывались именно тем, что области сближались одна с другою устроением городов, а в пространствах между городами, постепенно, сел и деревень, то есть обиталищ неукрепленных. Через сто лет после Ярослава вся область вятичей была уже русской областью; от Семи к Суле, Роси и верховью Прута устроились пограничные города. За ними к северу явилось множество других городов, возникли Курск, Стародуб, Новгород-Северский, Трубчевск, Рязань, Пронск, Москва, Владимир, Суздаль, Тверь, Торжок.

Трудно определить границы и разных областей, одна подле другой находившихся, ибо и на деле границ не было постоянных и твердых. Протяжение гор, течение рек здесь всего вернее для нас; но в сухопутных переволоках от одной реки к другой границы делаются для нас сбивчивы. Впрочем, можем предположить то же основание, какое приняли мы в границах с чуждыми народами: определялось главное место области, а пределы пространства окрест его не были определены.

В этом заключался источник браней и междоусобий. Так, Волынь всегда была причиною ссор между Польшей и Русью, а земли к верховью Волги и по Шексне – причиной ссор между суздальскими, смоленскими князьями и Новгородом.

Мы видели деление земель между Мстиславом и Ярославом: Днепр во все течение его составлял грань владений двух князей. Ярослав, давая уделы сыновьям, положил Мтиславово деление основным началом, но притом он соблюдал следующие замечательные подробности.

Старший сын его получил Киев; второй Чернигов; третий Переяславль; четвертый Смоленск; пятый Владимир-Волынский. К Чернигову причислены были Муромская, Ростовская и Тмутараканская области. Видим, что удел третьего сына составлял крайний южный предел Киева и Чернигова, с левой стороны Днепра; удел четвертого – крайний северный предел Киева и Чернигова по левой стороне Днепра; удел пятого крайний западный предел русских княжеств. Из всего можем вывести важные пояснительные подробности в подтверждение всего вышесказанного:

1. Что владения киевского, или великого, князя руссов и удельной системы, ему принадлежавшей, замыкались в пространстве от Переяславля до Смоленска и от Владимира-Волынского до Чернигова и что Муром, Ростов, Тмутаракань были отдельными владениями, между которыми находились земли данников и независимых народов.

2. Что раздел Мстислава был принят в основание, и, собственно, на два княжества разделена была удельная система Южной Руси: Киевское и Черниговское, которые разделяло течение Днепра. Три другие удела составляли небольшие области, где присутствие князей было необходимо для защиты русских пределов.

Муром, Ростов и Тмутаракань причисляемы были к Чернигову, как находящиеся на левой стороне Днепра. Киеву определено было все находившееся на правой стороне от Полоцка до Роси. Но хотя Киев, обладая таким пространством, получал важное место между другими княжествами, все, казалось, он терял против Чернигова, когда этому княжеству принадлежали Муром, Ростов и Тмутаракань. Вознаграждение за эти участки составляло непосредственное влияние Киева на Новгород, предоставленное собственно великому князю. При наших понятиях о гражданской независимости нам неизъяснимо: каким образом вольный Новгород мог соединять республиканскую свободу свою с повиновением князю киевскому? Постараемся объяснить тогдашнеюю идею свободы новгородской и странное сближение этой свободы с покорностью Киеву. Но прежде взглянем на характеристические отличия севера и юга Русских земель и узнаем отношения подданных к государю и одной области к другой на юге.

Наставление Ярослава сыновьям

Северная часть Руси представляла страны мрачные, дикие, болотистые или гористые. Земледелие и скотоводство там не могли существовать, и от того первородные, слабые телесным сложением жители пребывали, собственно, в растительном состоянии, бездействуя умом и общественною жизнью. Славянские племена, поселившиеся при Ильмене, составили первое начало жизни. Приход варягов привел в движение эту тяжелую стихию, и когда варяги после двадцатилетнего пребывания оставили славян ильменских, там образовалась уже общественность и нашла средства упражнять свою деятельность.

Южная часть Руси была совсем противоположна северной. Здесь тучные пажити, светлое небо, обширные, сухие степи вели обитателей с самого начала к земледелию и скотоводству. Отдаленность морей и путь к ним через кочевья диких соседей отнимали средства к торговле у первобытных здешних обитателей. Варяги, проложив пути через земли угров и печенегов, не устрашаясь и Днепровских порогов, ринулись воевать, а славянам открыли пути к торгу. Но для этого было потребно более частной свободы, более крепости в общественности гражданской и менее легких средств удовлетворять своим потребностям, а юг не представлял ничего подобного. Варяги поработили славян, лишили их частной независимости, водили их воевать в Тавриде, Хазарии, Греции, Волыни. Кроме того, южные славяне составляли множество отдельных поколений, чуждых друг другу, враждовавших одно с другим, ненавидящих одно другое: древляне, поляне, радимичи, волыняне, составившие впоследствии области и варяжские княжества, отделялись таким образом самой своей народностью. Обилие средств жизни, при тяжкой власти повелителей-варягов, ласкало леность славянина и приучало его к рабскому бездействию.

В средние времена главным источником богатств были воинская сила и купечество. Первая осталась уделом руссов южных, и имела все неудобства, следующие за подобным средством приобретения богатства: сбор богатств в руки немногих повелителей, в скорую потерю этих при борьбе с сильнейшим противником. Северная Русь естественным положением увлечена была к купечественному приобретению богатств и вскоре умела она завладеть русской торговлей на Балтийском море, через южную Русь торговать с Грецией, по Волге на Восток, и через северные страны стала купечествовать в Перми и нынешней Сибири. Все к сему способствовало: близость моря Балтийского, сообщавшего Новгород со Скандинавией и Северной Европой, недостаток естественных средств жизни и удивительно расположившиеся исторические события, которые утвердили частную независимость жителей.

Здесь мы должны упомянуть о мнении тех, которые, понимая величие и значимость Новгорода, не верят, чтобы его могущество получило начало с прибытием варягов. Должно полагать, говорят они, что издревле Новгород был велик, могуч и славен. Он боролся с силой варягов; призвав варяжских князей для защиты, он сильно сражался с ними, видя покушение их на новгородскую свободу, и только ожил после их удаления на юг.

Мнение о силе, богатстве, величии Новгорода основывается на ложном понятии о древнем состоянии городов. Новейшие исследования доказывают, что не должно представлять себе Новгород похожим на нынешние наши обширные и могучие города. Пусть сообразят состояние Парижа, Лондона и других знаменитых городов в XI веке; тогда понятно будет, что называлось в это время обширностью и величиной. Нет никаких доказательств положительных о величии и значительности Новгорода до прибытия варягов. Торговля не могла даже существовать тогда среди норманнских разбоев и движения народов в Европе.

Сообразите, что более двадцати лет прошло, пока Олег оставил Новгород, и что, положив прибытие варягов в половине IX века, до кончины Ярослава, Новгород, в течение двух веков удаленный от прямого владычества варягов, имел время укрепиться и возвеличиться. За всем тем только междоусобия южных руссов могли сделать его важным и сильным. Мы видим вначале явные признаки его слабости, уступчивости, политики, основывающейся на хитрых расчетах.

Умножению сил Новгорода служили удивительно благоприятные обстоятельства исторические, сказжем мы, и справедливо. Жители Новгорода получили свободу и независимость при Олеге и легко могли укреплять общность своей республики в последующее время. Походы и отдельные предприятия Олега и Святослава, слабость Игоря, краткое правление Ольги, междоусобия при начале княжений Владимира и Ярослава, удобные случаи вспомоществовать Владимиру и Ярославу при завоеваниях Киева и в бедствиях, постигавших этих князей, за что ничего, кроме свободы, не требовал Новгород, – какие события могли быть для него более благоприятны? История Новгорода есть повторение истории городских общин в других землях Европы.

Мы видели выше, что система русских областей на юге, сделавшихся княжествами по кончине Ярослава, была уже не варяжская феодальная система, но особенная система уделов, составлявших вместе нечто целое. При изменении основных начал варяжского феодализма долженствовали измениться и подробности. И в самом деле, опыты общественной жизни, естественное положение земель, сношение с соседями, введение христианской веры изменили подробности с изменением основных начал.

Прежде всего должно положить различие между областями, собственно составлявшими владения руссов, и данниками. Собственно владение составляло то пространство земель, на котором построены были крепости или деревянные городки, где находились воинские дружины князей, подчинявшие им окрестных обитателей. Такие области составляли округи, а несколько округов были управляемы особым князем, получавшим название удельного. При Владимире таких князей было семь, кроме самого Киевского: в Полоцке, Ростове, Муроме, Древлянской земле, Волыни, Тмутаракани и Турове. Ярослав лишился власти над Полоцком и, как мы видели, делил свои области только на пять уделов. Во всех этих областях владычествовали законы, суды княжеские, христианская вера: не было других начальников, кроме определенных великим князем, или удельными, от него поставленными.

Данники, напротив, были те области, в которых обитатели должны были вносить русским князьям известную подать и по требованию их идти на войну, не обязываясь ни к чему более, имея своих князей или повелителей, имея полную волю принимать или отвергать законы, установления, веру руссов. И эти обязанности казались иногда слишком тяжки народам, платившим дань; от этого возникали бунты, требовавшие усилий к усмирению и новому покорению народов. Сначала вся власть варягов над славянами состояла в подобных условиях дани и покорности. По смерти Ярослава в этом отношении к южным руссам находились народы латышские, кавказские и некоторые азиатские народы; к северным – народы финские. Через 100 лет после Ярослава область вятичей, стесняемая раздвигавшимися к ним с двух сторон от Чернигова и Мурома границами русских княжеств, вошла в разряд княжеств. Междоусобие не допустило, напротив, такого раздвижения границ к северу от Турова: латышские народы решительно свергли потом иго руссов и составили сильное Литовское государство, игравшее столь важную роль с XII века. Данники северных руссов, разбросанные на необозримом пространстве Финляндии и Заволочья, также никогда не входили в состав собственно Новгородской республики.

Желая узнать политический состав Новгорода и его отношение к русским князьям, должен прежде всего пояснить понятие, какое имелось о гражданской свободе в древние и средние времена.

Древние, собственно, не знали идеи частной гражданской свободы: они имели только идею независимости народной. Так, в Древней Греции, в Древнем Риме мы видим только государственную независимость и то или другое звание граждан, повелевающее всеми остальными. Другое новое понятие о частной свободе родилось в Германии и Скандинавии: здесь каждый член общества был независим от всех других и не было различия патриция от плебея, ибо вождю все повиновались условно, только в деле, были судимы избранными из среды граждан людьми. С покорением разных стран германцами и скандинавами эта идея независимости и личной свободы родила идею феодализма со стороны сопутников вождя в завоевании, с которой началась борьба идеи единовластия, явившейся от нового положения, в какое поставлены были вожди германцев и скандинавов при завоевании разных древних государств Европы, где преимуществовала идея единовластия. При этой борьбе явилось средство для свободы и покоренным германцами и скандинавами народам. Это средство открыли они в освобождении городов и составлении городских общин.

Время после падения Римской империи, когда, говоря словами одного великого нашего современника, «единство политическое погибло; неисчислимое множество народов, различных происхождением, нравами, языками, жребием, ринулось на позорище; все сделалось местным, частным; всякое обширное понятие, всякое установление общее, всякое обширное, общественное уравнение исчезло», система освобождения городов возымела свое начало.

Киевская Русь в IX – начале XII в.

Поставленные между властью государей и силой феодальных властителей, жители городов, или туземцы, сделались страдательным лицом. Ища безопасности, они принуждены были отдаваться в покровительство сильнейшего, и этот сильнейший не всегда был государь той или другой страны: часто ближайший к городу барон, или феодальный властитель замка, брал на себя защиту города, взимая с него денежную плату. Это был первый шаг к покупке позволения укреплять города, а потом к покупке разных преимуществ для граждан. Обезопасенные от бедственных набегов, города приобретали более и более свободы; хитро умели пользоваться ссорами феодальных владетелей с государями; обязывали граждан к общей защите, и наконец с XI века укрепленные, богатые города начали покупать себе решительное право иметь независимые ни от кого общины и права гражданские. Они представили собой феодальные владения, которые на известных условиях признавали власть государей, обязывались помогать ему войском, но имели своих судей, свое войско, могли защищать свои права, объявлять войну, заключать мир; никто, кроме общины и избранных ею судей, не имел права на жизнь и имение гражданина.

Если представить историю Новгорода, невольно изумляешься сходству ее с историей свободных городов в Италии, Франции и Германии; здесь не было подражания, но только одинокие обстоятельства произвели одинокие следствия. Не менее изумительно и сходство прав и новгородских преимуществ с правами и преимуществами вольных городов в Италии и Франции.

Само по себе разумеется, что эти права были приобретаемы новгородцами постепенно. Олег удалился, но обложил их походной данью; Ольга еще прямо предписывала им законы; при Святославе они грозили уже выбрать себе князя по воле; Ярослав сложил с них дань и дал им льготные грамоты; в деление уделов сыновьям его Новгород уже не был включен, но все же он оставался подчинен князю киевскому. Увидим впоследствии, как присвоил себе Новгород права более обширные, возбуждавшие ненависть к нему других руссов. Вторая половина XII и начало XIII века были самой блестящей эпохой независимости и силы Новгорода.

Льготные грамоты Ярослава не дошли до нас. Древнейшие договорные грамоты новгородцев с князьями, которых они принимали к себе, относятся к середине XIII века, значит, они могут дать нам только приблизительное понятие о конституции новгородской и изменениях ее при Ольге, при Ярославе и в середине XII века. Вот основание договоров Новгорода с князьями с середины XIII столетия:

1. Князь предводительствует войском, имеет своих бояр и чиновников, но без новогородского слова войны не замышляет и только по решению Новгорода объявляет войну.

2. Новгород платит ему условленную часть их пошлин, даней и доходов.

3. Князь имеет право приставить для этого своих чиновников.

4. Судьи и гражданские чиновники избираются Новгородом, и князь и никто из его приближенных, ни в избрание, ни в суд не вмешивается и самосуда не имеет.

5. Без посадника князь не может давать никому ни волостей, ни наград и ни у кого ничего взять и отнять не может.

6. Князь пользуется охотой, рыбной ловлей и даже заготовлением себе припасов на известных условиях.

7. Ни князь, ни чиновники его не имеют права брать подводы, кроме ратного случая.

8. Донос раба или рабыни князю не приемлется.

9. В договоры с князьями и иноземцами князь не вступается.

10. В торговлю не имеет он права вмешиваться: ни останавливать ее, ни приставлять своего пристава.

11. Кто из чиновников или ближних князя своей обязанности не исполнил, того новгородским хлебом не кормить, и, при посредничестве князя, быть тому судимым Новгородом.

Что ж после этого значил князь новгородский? Он был полководец, которому платили в жалованье часть государственных доходов. Но как объяснить ту покорность, какую оказывали князьям новгородцы на словах и на письме? Духом времени, понятиями людей о предметах, различными в разные времена. Афинянин, раб какого-нибудь хитрого Перикла, называл себя свободным, а вольный новгородец, ограничив власть князя, свергая его при первой прихоти, кланялся ему и скреплял постановления именем князя.

Опровергнув ложное понятие о власти князей новгородских, рассмотрим сущность новгородского правления.

Мы заметили сходство истории Новгорода с историей городских общин в разных местах Европы; сказали также, что и конституция Новгорода была подобна их конституциям. Князья окружные были то же в отношении к Новгороду, что бароны из Сен-Кентена; князь киевский то же, что короли французские для сих городов.

Основание силы новгородцев составляет сам Новгород. Он обладал обширным пространством земель, которое выше было нами обозначено. Каждый оседлый новгородский гражданин считался человеком свободным и свободно подавал свой голос в общем деле, свободно противился мнению другого и должен был уступать только большинству голосов. Новгород делился на пять частей, или концов; кроме того, пространство земли на несколько верст вокруг называлось городским станом. На главной городской площади, близ Софийского собора, висел колокол. Звон этого колокола возвещал гражданам, что их призывают на вече, или совещание. Тогда со всех концов шли на площадь граждане, им предлагали дела, выслушивали их решение, и определяли их исполнение.

Владения Новгорода так же, как на юге, состояли из областей и данников. Новгород не был включен в число областей. Это и другие обстоятельства заставляют думать, что жители этих областей не уравнивались с жителями самого Новгорода, хотя так же как новгородцы, повиновались только новгородским уставам. Данники новгородские обязывались единственно платить дань и давать войско и не пользовались никаким правом гражданства.

Все, и сами новгородцы, и жители областей, взносили ежегодно известную подать. Из этого составлялась общественная казна, хранившаяся в соборном храме Софийском. Решению веча народного подлежали все государственные вопросы: заключение мира, объявление войны, избрание князей, владык новгородских, чиновников, награждение заслуг, суд над общественными преступниками. Новгородское вече было шумно и буйно. Часто доходило до ссор, драк и убийств. Вообще, две народные партии существовали в Новгороде: людей торговых и аристократов новгородских. Первые вообще жили на Торговой стороне, по эту сторону Волхова, разделяющего Новгород на две половины; другие занимали Софийскую сторону. С шумом бросаясь на противников, аристократы теснили их иногда на Волховский мост от Софийской церкви. Торговая сторона подкрепляла своих, и мост делался ареной битв и смерти.

Для обыкновенного управления дел новгородцы избирали посадников. Не знаем числа этих чиновников и времени, на какое они избирались; но, кажется, посадник в мирное время избирался ежегодно, и один. Вече могло продолжить его выбор, могло и до срока сменить его; при войне или в необыкновенных случаях число посадников умножалось, и иногда доходило до пяти, т. е. каждый конец избирал своего, ибо каждый конец имел право собирать свое частное вече. Посадник, поступая по силе законов и уставов и исполняя решения веча, имел власть неограниченную, власть над имением и жизнью граждан. Отряжаемый в город или область, посадник представлял собою вполне новгородское вече.

Другое важное лицо в Новгороде составлял владыка, или епископ, впоследствии архиепископ Новгородский. Он был избираем голосом веча по жребию из нескольких духовных особ, признанных достойными выбора. Самовластно управляя духовенством, церковными судами и совестью граждан, получая десятины со всех доходов, владыка участвовал во всех государственных делах с посадниками и председательствовал на вече, был примирителем партий и душой советной думы посадников.

Совет посадников составляли тысячские, избираемые в известном числе и бывшие сотрудниками и помощниками их. Грамоты новгородские всегда начинались словами: «Благословение от Владыки, поклон от Посадника, от всего Новгорода». Но часто после имени посадника упоминалось имя тысячского, вероятно, старшего пред другими. Кроме тысячских, были меньшие чиновники: сотские, и иногда, после тысячского, в грамотах писали: «и от сотских». Все эти чиновники были избираемы на время. Люди, служившие несколько раз, именовались степенными, старыми, большими, а знаменитые граждане – людьми житыми. Имея право покупать рабов, получая доходы с волостей, которые иногда даваемы были в награду заслуг, все эти люди составляли партию аристократов Софийской стороны.

Из договоров с князьями мы видели сущность власти князя в Новгороде. Его избирало по воле своей вече, и после такого избрания он именовался новгородским князем. Его предводительству вверялись новгородские дружины, он был в числе важных совещателей на вече, но мог приобрести значительность только достоинствами, умом, заслугами или хитростью и лестью гордому вечу. Его окружал пышный двор, составленный из бояр, гридней, отроков княжеских. Получая большие доли доходов со всех новгородских областей, новгородский князь жил на княжеском дворе, известном под именем Ярослава. Но малейшее волнение веча и воля посадников, сопутствовавших ему в походах, могли остановить все его действия, суд ожидал его на Софийской площади, и низвержение могло постигнуть князя во всякое время. В новгородских грамотах имя князя не поминалось, и гражданское судопроизводство от него не зависело, хотя суд производился на княжеском дворе.

Вече. Художник А. М. Васнецов

Устройство военное и гражданское было одинаково в Северной и Южной Руси, поэтому мы будем говорить о нем вообще. Нам должно теперь обозреть государственное устройство южных русских княжеств так, как мы обозрели республику Северных руссов.

Изменение варяжской системы в систему семейственного феодализма решительно сделалось со времен Ярослава. Но все пять княжеств по смерти Ярослава составляли один общий союз. Князь киевский, именуясь великим, был главой этого союза. Полоцкое княжество не входило в этот союз: оно было независимо. Отношения удельных князей к киевскому были следующие: каждый из них считался полным властелином своего удела, имел в своем уделе право на имения и жизнь подданных, имел свои дружины, свой двор, мог объявлять войну и заключать мир с неприятелем. В ссорах одного удельного князя с другим право на последнее прекращалось, ибо при этом случае князья должны были прибегать к посредничеству великого князя, который преследовал несправедливость и помогал обижаемому при несогласии обидчика удовлетворить требования оскорбленного им. Великий князь мог тогда обратить дружины свои на удельного, мог приказать и другим идти на него. По его велению удельные князья должны были помогать друг другу в войнах и с внешним неприятелем. Он мог лишить удела за неповиновение, мог и переменить уделы, но с общего согласия всех князей.

Важнейшее условие этого союза состояло в том, что старший в роде долженствовал быть всегда великим князем. Поэтому не сын великого князя наследовал этот титул, но брат; после смерти братьев одного поколения вступал на великое княжение старший сын старшего из умерших братьев. В уделах, напротив, сын наследовал после отца, но он должен был давать братьям своим в уделы волости своего княжества, за что они обязывались ему повиновением, считаясь удельными в уделе.

Деление народных сословий на аристократов, духовенство и народ после Ярослава существовало уже решительно в Руси.

Но аристократизм существовал, собственно, только в отношении к народу: пред лицом князя все сливалось в одно звание: рабы. Его первый чиновник и последний смерд были пред ним равны. Сажаемый торжественно на княжеский стол повелитель дружин, судья народа, получавший от него присягу в верности и повиновении, князь был выше всякого суда народного.

Видя пороки его, народ говорил, что Бог посылает плохих властителей за грехи народа, и только бунт народный раздирал очарованную завесу княжеской власти. От всех этих обстоятельств происходило важное неудобство для неограниченной власти князей: при первой неудаче владетеля неприятель, завладев городом князя, заставлял народ присягать себе и становился в глазах подданных законным государем. Бывали примеры, что после долгой защиты князь оставлял свое княжество, чтобы привести помощь, а народ сдавался немедленно, присягал новому князю, и прежний князь, приведши помощь, встречал в старых своих подданных неприятелей, осаждал их, и люди, крепко стоявшие за него, так же крепко стояли за прежнего своего врага.

Доходы князей собирались с подданных ежегодно: в чрезвычайных случаях были особые поборы. Князь давал жалованье и награды своим чиновникам; иногда награждал их доходами с известных волостей. Гражданские чиновники имели еще доходы с судопроизводства.

Двор удельного князя. Художник А. М. Васнецов. Начало XX в.

Народонаселение главнейше заключалось в городах. Так назывались те селения, близ которых построены были городки, или крепости деревянные, где жил князь или наместник его и куда при всякой опасности укрывались из жилищ своих жители прилежащего к городу селения. Имя пригородов является в XI веке: так назывались большие селения, причисленные к городу. Именем села мы означаем селение, где находится церковь. Такие села появились после введения христианской веры. Все селения делились на округи, или верви; каждая вервь находилась под управлением сотника, или сотского. Мы сказали уже о догадке своей, что известное число вервей могло быть называемо тысячей и составлять округ города, где тысячский был наместником князя. Княжеским чиновникам вообще придавали имена тиунов.

Кроме княжеских тиунов, были тиуны городские, или огнищане, избираемые от обитателей города. Под их заседанием, вероятно, собирались вечи жителей для совещаний о своих делах, впрочем, не имевшие никакой общественной власти и долженствовавшие исполнять только повеленное им: это были нынешние наши городские думы.

Двор князя состоял из бояр. Этим древним названием означались почетные, отличенные князем и приближенные к нему люди. Военные чиновники – тысячские, сотники – дополняли число придворных. Они, и вообще избранная воинская дружина князей, носили название гридни; или двора княжеского. Впрочем, с XI века это слово заменялось уже словом двор.

Кроме воинской небольшой дружины, или отроков княжеских, князья не имели постоянных войск. В случае опасности или похода жители вооружались: им раздавалось оружие, хранимое у князя и отбираемое при роспуске войска: это скандинавское обыкновение сохранялось долго на Руси.

Будучи рабами князей, тем не менее подданные его считались людьми свободными. Общее именование всех было: крестьянин, имя, испорченное из имени христианин, чем отличали себя принявшие христианскую веру. Но звания разделялись, однако ж, на людинов и рабов, или холопов. Первые имели право торговать, приобретать имения, участвовать в советах городских. Холопы лишены были всего: так назывались люди, приобретенные людином покупкою; их имение принадлежало господину. Людин мог закабалить себя и детей за известную цену: права отца были тогда безграничны.

Важное место в гражданстве с самого введения христианской веры заняло духовенство. Вводимое сначала волею князей христианство распространилось по всем русским областям, возобладало умами, увлекало сердца, и, пользуясь сим важным средством, духовенство приобрело великие права, силу и богатство. Получая десятину, будучи неподсудна никому, кроме своих начальников, обладая умами и совестью князей, иерархия духовная была могущественна. Ее призывали в советы князей и к одру умирающего раба.

Сомневаясь в том начале иерархии, какое до сих пор предполагают, и думая, что митрополия в Киеве и епископия в Новгороде начались только со времен Ярослава, мы не имеем также верных сведений о том, когда началось и как разделялось чиноначалие духовное в других областях. Известия, из коих видно, что во время Владимира установлены были епархии в Киеве, Новгороде, Ростове, Владимире-Волынском, Белгороде и Чернигове, столь же недостоверны, как и известия об учреждении епархии в Переяславле, Хельме, Тмутаракани, Полоцке, Турове, Смоленске, Перемышле, Переяславле-Залесском в последующее время, до начала XIII столетия. Являются духовные сановники в разных поименованных нами местах, но не во всех; систематические подробности и каталоги епископов, кажется, большей частию выдуманы в позднейшие времена.

Можно полагать, что с учреждением удельных княжеств при Ярославе учреждались в каждом из них епархии, и поставляемы были епископы; значит, в половине XI века в русских землях, кроме Полоцка и Новгорода, могли быть: митрополия в Киеве и епископии в Чернигове, Смоленске, Переяславле, Владимире-Волынском. Епископии распространялись потом, по мере умножения уделов, уничтожались с уничтожением и изменялись с их изменением. Главою духовенства пребывал митрополит Киевский до самого падения Киева, после чего с великим княжеством и престол митрополита перенесли во Владимир.

История русской иерархии представляет нам следующие замечательнейшие обстоятельства.

Мы видим явную уступку греков в крещении Руси. Церковь Греческая, не противившаяся власти греческих императоров ни в чем, кроме духовных дел, перенесла свой дух в русскую землю. Тем более невозможно было думать о политическом владычестве, приводя в Святой Закон горделивого князя Владимира. Здесь была взаимность: политика греков требовала уступки; политика Владимира устраняла чуждую власть, и первую иерархию, как мы уже говорили, составили в Киеве одни простые иереи, над которыми важностью лица, а не саном, владычествовал Анастасий, духовник князя. Но, кроме власти политической, были переданы духовенству все преимущества, какими пользовалось оное в Греции: т. е. десятина и церковные суды.

Бегство Анастасия, увеличившееся число церквей, начало монастырей, лучше понимаемое величие князя требовали духовного иерарха с большей властью, большим величием. Но политика Ярослава, допуская учреждение митрополии, не дала в сем случае грекам большого преимущества; первый киевский митрополит, вероятно, был грек; в 1051 году Ярослав возвел смиренного пустынножителя в великий сан митрополита. Иларион, мирный отшельник, природный русс, без сомнения, не книжный и не ученый, и Лука, епископ Новгородский, также русс, отстранили своим избранием влияние греков. Наследники Ярослава не умели воспользоваться его примером, и греки успели наконец утвердить избрание киевских митрополитов за Царьградом. Несмотря на то, власти государственной никогда не передавали князья духовенству, тем менее грекам, и беспрерывно делали покушения: избирать митрополитов из руссов, требуя только согласия царьградского патриарха. Новгород, присвоивший себе право избирать новгородских епископов, кажется, старался усилить влияние греков на Киев, и, пользуясь междоусобиями, спорил о зависимости Киева от Царьграда; он видел в сем деле одно из средств к ослаблению силы великих князей. Важнейшее событие было по сему отношению при Изяславе, когда жестокие междоусобия раздирали русские земли. Удаление митрополита Михаила в Царьград и кончина его побудили Изяслава, княжившего тогда в Киеве, приступить к избранию нового митрополита. Хитрый князь желал совершить сие избрание русскими епископами, не спрашиваясь греков. Но это казалось столь необыкновенно, что князь поставлял сему предлогом единственно бывшее тогда в патриаршестве цареградском замешательство. Все согласились с ним, кроме новгородского епископа Нифонта, который жарко спорил, что будучи рукоположены митрополитом, который поставлен был цареградским патриархом, русские иерархи не имеют права сами ставить иерарха выше себя без благословения цареградскаго патриарха. Недоумевали, не знали что делать. Наконец один из епископов предложил поставить митрополита главою Св. Климента, принесенною из Херсона Владимиром. Все другие согласились, кроме Нифонта. Несмотря на его сопротивление, митрополит Кирилл, киевский схимник, был однако ж, поставлен, благословенный св. мощами, а Нифонт заключен в монастырь, откуда ушел, не признав митрополита, называл его волком, а не пастырем, именовал епископов человекоугодниками и получал из Цареграда похвалы за свою ревность, а впоследствии приобрел за постоянное свое упорство громкое имя поборника русской земли. Смерть Изяслава доставила Нифонту еще большее торжество: Георгий Долгорукий вступил на великое княжество, призвал Нифонта на совет, испросил митрополита Константина от цареградскаго патриарха и торжественно собрал собор епископов. Митрополит Кирилл был низвержен, лишен сана, заключен в монастырь; все поставленные им духовные чины были лишены своих мест и званий. Даже провозглашено было проклятие памяти Изяслава! Через немного времени Георгий скончался; дети и родственники Изяслава овладели Киевом. Они не хотели слышать о Константине, но не смели уже думать об отречении от Царьграда и только просили греков дать им митрополита нового. Добродетельный Константин уступил свой престол прибывшему из Царьграда митрополиту Феодору и удалился в Чернигов. Совесть терзала его в остальное время жизни, и он хотел позором на земле искупить прощение небесное. «Не хороните меня, – написал он в завещании, раскрытом после его кончины, – привяжите мне веревку за ноги, вытащите меня за горло и бросьте на съедение псам и хищным птицам: ради меня возмущена была церковь». Связанный клятвой исполнить завещания ужаснулся, но поступил по воле Константина, и тело доброго пастыря три дня лежало на распутии; странные чудеса уверили наконец в прощении небесном, и Константин был похоронен с надлежащей почестью.

Итак, в самом избрании главного начальника духовной иерархии власть князей была весьма значительна. Духовной иерархии оставалось только непосредственное влияние на политическую власть: суд совести, посредничество между князьями и вельможами, то, что принадлежало духовенству в Греции. Впрочем, и это поприще заключало в себе довольно важности и попечений, если притом духовенство являло еще собой всю ученость века и соединяло с тем исполнение трудной обязанности. К сему присовокуплялось вначале самое введение и распространение христианской веры, потом старание удалить все, хотя и отдаленные, покушения Запада, и наконец усилия основать самобытную от Греческой Церковь Русскую. Присовокупим к сему тяжкую грозу бедствий, беспрерывно носившуюся по небосклону Руси до самых монголов, и внутренние смятения и неустройства в самом составе Церкви, неизбежно являющиеся всюду, где только действует человек, и значит – страсти его, не умирающие ни за монастырскими стенами, ни за тюремными заклепами…

Русь не превышала Запада образованием, просвещением, общественностью, но не была и ниже его; только политическое бытие оной было отдельное от бытия западных европейских земель и народов. Тот не знает Европы с X по XIII век, кто поставит ее выше Руси при Владимире и Ярославе. Голодные волки рыскали тогда по полям Италии, и среди развалин древних обществ возвышались городки, или замки баронов, гремело народное вече, а в обителях раздавались схоластические споры. Но равная ошибка – думать, что Русь при Владимире и Ярославе была государство сильное, единодержавное, громкое просвещением, верою, гражданственностью. Представляя собою начатки общественности, она уступала Западу тем, что не имела важных преимуществ и средств, таившихся на Западе: древней гражданственности, древнего образования и просвещения, подобно садовым растениям одичавших среди развалин, но – не погибших. Надобно было только руке времени удобрить новую почву и пересадить растение, сделавшееся диким, чтобы оно снова и пышнее расцвело: этого Русь не могла ожидать.

Тризна над могилою князя Олега

Единство Руси заключалось в языке и религии, но не в политическом составе, не в нравах жителей – вот важнейшее обстоятельство. Правление княжеств было смешением азиатского и византийского деспотизма и скандинавского феодализма. Ничто не ручалось Руси ни за безопасность от внешних врагов, ни за мир внутренний. Ничто не безопасило руссов и от естественных бедствий при грубости нравов, невежеств и унижении обитателей. Жестокость, свирепость видны были во всех делах. Вера христианская истребляла верослужение, но облекалась в схоластику, приводила в недоумение, пугала робкий, неопытный ум. Одна сила меча и золота всем управляла, и при сем последнем отношении не было уже спасения ни в крестной грамоте, ни в клятве, ибо клятва могла быть разрешена, успех мог привлечь верность, а построение монастыря или духовная эпитимия успокоить совесть.

Князья хотели власти, ибо думали, что для нее назначаясь провидением, они имеют право, когда имеют силу. Не содержа постоянных войск, князь собирал народ, вооружал его, распускал, когда опасность проходила, брал дань, брал виру, и думал, что исполняет обязанность к подданным. Строя церковь, убивая поганых, украшая иконы, ходя к службе Божией, постясь, читая легенды и святые книги, он полагал, что исполняет обязанность христианина. Скотница с накопленным золотом и серебром, богатая одежда, погреб с медом, пивом и винами, медуша с бадьями меда, обширные заповедные леса для охоты, толпа рабов, большая гридня, красный терем, были предметами честолюбия. Отслушав заутреню и обедню, выслушав думу бояр, князь ехал охотиться, потом садился за стол, обремененный яствами, грубыми, но многочисленными, и спал после обеда. Вечер посвящался или молитве, или пиру. Опустошение; огонь и меч следовали в походах и войнах за князем и его дружиною.

Бояре, тиуны и гридня следовали примеру князя и твердо защищали его, ибо смерть, заточение, по крайней мере – разграбление, следовали после поражения их. Золото, приобретенное боярином, могло спасти его от наказания за преступление, могло выкупить из неволи, и его-то собирал он, роскошествуя и молясь, изменяя и постясь. Надобно читать летописи, чтобы видеть, как редок был тогда пример доброго боярина.

Еще тяжелее была судьба людина, смерда, погруженного в невежество, суеверного, отягченного властью князя, тиуна, боярина. Ненадежность на будущее, война, нашествие иноплеменников, голод, болезнь, пожар грозили ему ежеминутно. Религия казалась чем-то угрожающим, страшила его адскими муками за слово, дело, мысль, грех, сделанный в ведении и неведении, когда меч и врага и повелителя страшил его в здешней жизни. Оттого происходило буйство веселия, грубая чувственность, своеволие, когда можно было восстать на своего властелина, и покорность каждому из тех, кто имел силу и власть. В низкой, бедной хижине, где дым расстилался из черной печи, где вместе с ним жили и домашние животные, русс отдыхал после труда тяжкого, ибо несовершенство орудий ремесленных и художественных, малая плата и трудность сбыта произведения требовали такого труда. Он также откладывал что мог на черный день, и только на клад свой мог надеяться. Гость подвергался страшным опасностям, отправляясь на торг по лесам и пустыням, боясь монополий княжеских, разбойника, иноплеменника, неприятеля, и – даже дикого зверя. Впрочем, торговля была одним из самых важных средств добывать золото, и посему нельзя не изумляться отваге, с какою переносили все трудности и опасности торгующие руссы.

Такое состояние, всегда угрожая бедствием, переводя мгновенно из тишины и возможного счастия в положение ужасное, должно было показывать состояние духовенства, пользовавшегося многими преимуществами и общим уважением, весьма завидным. Оттого часто людин вкупался в церковные люди, старался пристроить себя к духовным людям. При тогдашнем состоянии религиозных понятий монастырь мог считаться единственным прибежищем старости и дряхлости.

Нам представляют следующий период уделов, замыкающий собою все время от 1055 до 1224 года, неожиданным изменением, тучей, налетевшей на Русь, дотоле счастливую и благоденственную: это совершенно несправедливо. Пусть думали руссы XII века, что после смерти Ярослава самые небесные знамения возвращали бедствия и ужасы. Немного надобно внимания, если пожелаем видеть, что первоначальная история Руси приготовила то состояние, картину которого мы изобразили, а рассматривая сию картину, мы понимаем – чему из этого состояния долженствовало явиться.

Могло ли быть все это иначе? Никак: бесполезна и ничтожна была бы история, если бы она не показала нам, что каждое из событий иначе быть не могло; если бы она льстила нас небывалыми картинами счастья, а не показывала нам в самых бедствиях начал добра и зла. Состояние общественности, дух времени, образ мыслей и понятий, географические подробности, современные события в странах, окружавших Русь, должны были произвесть именно то, что было в Руси.

Мог ли варяг понимать благость другого правления, кроме феодального? Мог ли великий князь русский не делить областей сыновьям, чтобы задушить через то феодализм? Мог ли князь иметь наши идеи об обязанностях государя к подданным и подданный мог ли быть привязан к государю чем-либо другим, кроме силы и меча? Могли ли духовные иерархи внушить другие понятия о религии, кроме тех, которые сами они имели? Могла ли религия истинная истребить идолопоклонство, не войдя в гражданские законы Руси? Могли ли законы быть чем-либо другим, кроме смешения законов славянских, варяжских и греческих? Никак, но почему же провидению угодно было так поздно оживить общественной жизнью обширные земли от Черного до Балтийского морей, оставляя их до IX века по Рождеству Христову невидимыми и неустроенными? Разрешение сего находим в целой истории человечества; по крайней мере, в целой Истории русского народа. Но сие оживление, начавшись соединением славянина с варягом, распространением единства языка и религии от Ильменя до Днепра, могло быть продолжено только частной, отдельною жизнью разных княжеств и взаимно борьбой их политики, мнений и выгод.

Итак – не могла исполниться молитва Ярослава, завещавшего мир и согласие детям? Не могла – для сего довольно взглянуть на политический состав тогдашней Руси. Благоговея перед судьбами провидения, обращаемся к событиям, и изучаем их.

Глава 2. Начало периода уделов

Только один, любимый сын Ярослава, Всеволод сопровождал к могиле бренные останки благовластного князя, находившись неотлучно при нем, во время смертной его болезни.

Изяслав, старший сын Ярослава, немедленно оставил Новгород, где он был тогда, явился в Киев и объявлен был, по завещанию отца, великим князем, владетелем Киева и правой стороны Днепра. Другой сын Ярослава, Святослав, начал владеть левым берегом Днепра, с названием князя Черниговского. Всеволод, страж Киева и Чернигова от диких орд Востока, сел в Переяславском своем уделе. Вячеслав, страж Киева и Чернигова со стороны Полоцка, сел в Смоленском княжестве. Игорь, страж Руси с Запада, в Волынском уделе. В Полоцке княжил уже десять лет (с 1044 г.) юный сын Брячислава, Всеслав. Новое поколение выступило на поприще жизни.

Осмелимся ли угадать, по оставшимся в летописях следам и по делам, характеры и личные отношения сих шести князей русских?

Изяслав, красивый, стройный собою, не имел ни одной из доблестей своего отца и деда. Храбрый лично, он был нерешителен; добрый душою, следовал советам других; не имел необходимой правителю твердости духа в бедствиях и, приходя в монастыри, беседуя с отшельниками, разделяя их убогую трапезу, часто жалел, что судьба определила ему быть князем Киева, а не печерским настоятелем. Слабость почти всегда бывает спутницей пороков и преступлений: увидим, куда завела она Изяслава.

Всеволод, бывший любимец отца своего, за кротость, смиренномудрие и набожность, при всех недостатках старшего брата, еще более его лишен был тех достоинств, которые составляют доблесть государей; кажется, он изменял даже наследственной добродетели варяжских князей – храбрости. Не знаем Вячеслава и Игоря, вскоре умерших; впрочем, Всеволод, Вячеслав и Игорь, будучи небольшими удельными князьями, были только посредствующие лица между князем киевским и сильным соперником его, черниговским князем.

Этот соперник, второй сын Ярослава, был противоположен Изяславу во всем. Хотя страдавший телесными недугами, но сильный и крепкий духом, честолюбивый и отважный, он привлекал своим радушием, своей разгульностью, был храбр и неутомим. Кажется, что сначала он не думал нарушать прав старшего брата: хотел только выгод, хотел управлять им – и не подорожил правами старейшинства, когда увидел, что Изяслав не способен держать кормило русских княжеств среди опасностей и бедствий, отовсюду привлеченных им на свою голову.

Князь полоцкий, родовой враг поколения Ярослава, Всеслав отличался между современниками умом, деятельностью, смелостью. С изумлением смотрели они на него, страшились его, и даже думали видеть в делах его какую-то таинственную помощь волхвования. Говорили, что мать его, при самом рождении, надела на него какую-то волшебную повязку, которая способствовала ему быть жестоким и немилостливым на кровопролитие.

Если мы видели выше, как непрочен был в политическом основании своем федеративный состав русских княжеств, как мало ручался он за взаимную безопасность и спокойствие их, то, сообразив характеры и отношения представителей этого союза, находим, что сильная опасность грозила ему от самих лиц, вступивших после Ярослава на поприще действий.

Не знаем, завещание Ярослава было ли подтверждено им при кончине, или было оно следствием распоряжений, сделанных прежде, так что Ярослав не успел кончить его решительно. Но в дележе русских земель с изумлением находим мы учиненное Ярославом важное упущение: он забыл, кажется, род мужественного Владимира, старшего своего сына. Владимир скончался за два года до кончины Ярослава, но у него остался сын, князь Ростислав, юноша, подобный отцу своему и не получивший никакого удела. Не хотел ли Ярослав, чтобы этот внук его, живший в Новгороде, был князем Новгородским? Кажется, нет! ибо Изяслав был определен в князья Новгорода и из Новгорода перешел в Киев. Юный Ростислав, прежде и после оставался в Новгороде, но без удела.

Уже с 1036 года печенеги не являлись более на Руси; казалось, что само имя их исчезло. Но в восемнадцать последних лет княжения Ярослава на степях Придонских и Приволжских, вероятно, кипела смертельная брань между кочующими народами, и первый год смерти Ярослава должен был показать руссам, что гибель печенегов послужила только к усилению нового, опаснейшего племени варваров. Половцы, или куманы, пришли победителями к Днепру, гоня перед собой другие, менее значительные, кочующие народы.

Присовокупите к этому Новгород, столь слабо приверженный к Киеву, почти враждебный по различию правления, народного духа и выгод и могший усилить собою враждебного Киеву князя.

Не Изяславу надобно было воссесть на Великое княжение, чтобы в столь сомнительных отношениях русских земель удержать мир и власть. Крепкая рука, сильная душа были надобны наследнику Ярослава.

По крайней мере, только поступая совершенно справедливо, храня порядок, установленный отцом, и соблюдая дружбу братьев, мог он уберечь наследие отца…

Десять лет княжения Изяслава протекло. Все казалось спокойным; сильных потрясений не было. Но страсти не спали в эти годы; события готовились, гроза начиналась, и начала раздоров и бедствий возникали.

В 1055 году торки, гонимые половцами, вбежали в Переяславскую область. Всеволод выступил против них, разбил их толпы, и в первый раз русские дружины встретили половцев. Вежи половецкие, предводимые ханом Блюшем, на этот раз не сразились с руссами; Всеволод мирно расстался с ними; орда половцев повернула обратно в свои степи.

Вячеслав, князь смоленский, скончался в 1057 году. Он оставил сына Бориса, долженствовавшего наследовать удел отца. Но дяди не думали отдать законное наследие сироте. Не знаем, где оставался безудельный Борис; только по взаимному договору князей киевского, черниговского и переяславского, Игорь, князь волынский, получил Смоленск, а Волынь отдана была Киеву: учинено первое нарушение отцовских уставов и порядка! Кажется, что это своевольное распоряжение было следствием больших переговоров: князья хотели обезопасить себя со всех сторон. Они вспомнили несчастного своего дядю, Судислава, вывели его из тюрьмы, позволили ему постричься и заставили под клятвой отказаться от всяких притязаний на наследие отца.

Не успели князья разделить новое наследство, как Игорь, переведенный в Смоленск, скончался (в 1063 г.). Два сына его остались малолетними. Успешное начало нового дележа уделов продолжили без остановки. Дети Игоря были лишены наследия, так же как дети Вячеслава. Смоленск достался, кажется, Святославу черниговскому. Всеволод во всем соглашался с братьями, хотя не вступал в их новые приобретения и довольствовался Переяславлем. Но он просил защиты от торков, снова грозивших ему. Войска киевские, черниговские и полоцкие пошли на торков по Днепру, рассеяли торков, и этот кочующий народ погиб от жестокой зимы, голода и болезней. Бедные остатки его признали власть русских князей и держались около Днепра под разными именами. На следующий год половецкий хан Сокал явился в Переяславском княжестве; тогда в первый раз меч и огонь пали на Русь от руки половцев. Всеволод сражался и был разбит половцами; но, разграбив его землю, они удалились в свои степи.

В таких-то событиях протекло десять лет после смерти Ярослава, и взор наблюдателя открывает здесь корень всех грядущих зол.

Видим, что в эти десять лет явился новый враг руссов – половцы, и расторглось завещание Ярослава… как быстро и скоро! Три рода княжеские: сын Владимира, Ростислав; сын Вячеслава, Борис; дети Игоря, один неизвестный нам по имени и другой, Давид, были оскорблены, обделены дядьями. Возмездие не замедлило сказаться.

В одно время Всеслав полоцкий, дотоле союзник Киева и Чернигова, начал воевать, и Ростислав, сын Владимира, бежал из Новгорода. От северных пределов русских областей он пробрался в самые южные области. Несколько новгородцев явились с Ростиславом в Тмутаракани, где правительствовал Глеб, сын князя черниговского, ибо Тмутаракань принадлежала к Чернигову. Ростислав изгнал Глеба и начал владеть Тмутараканью. Святослав сам отправился из Чернигова в Тмутаракань; Ростислав не противился дяде, и Глеб снова был введен в княжество. Святославу нельзя было оставаться в Тмутаракани: в средине Руси грозила явная опасность; он спешил в Чернигов. Но едва Святослав оставил Тмутаракань, как Ростислав вторично изгнал сына его. Можем понимать смелое предприятие Ростислава: он хотел, кажется, быть вторым Мстиславом для Киева или Чернигова. Между тем как Всеслав грозил князю киевскому и князю черниговскому из Полоцка, Ростислав собирал дань с касогов, таврических хазар и готовил дружины. Греки, жившие в Тавриде, устрашились нового врага, и один из греческих чиновников решился погубить Ростислава изменою. На пиру, где Ростислав веселился с дружиною, злодей предложил пить за здоровье князя, отпил половину чаши, влил тихонько яд и поднес Ростиславу, потом бежал в Херсон и предрек кончину Ростислава. Ростислав умер в восьмой день, оставя трех сирот, сыновей: Рюрика, Володаря и Василька. Провидение назначало их на бедствия и на честь: Глеб снова начал правительствовать в Тмутаракани.

Между тем, дерзким предприятием Всеслав возобновил память злодейства своего отца Брячислава: неожиданно напал он на Новгород, завладел им, ограбил жителей, церкви, снял даже колокола и увез паникадила из Софийского собора и сжег множество домов. С ужасом думали новгородцы, что еще за четыре года это бедствие предвещало им обратное течение Волхова, бывшее целые пять дней. Действуя соединенно, князья киевский, черниговский и переяславский вошли в Полоцкую землю и осадили Минск. Жители защищались отчаянно, но были одолены: мужей перерезали, жен и детей взяли на щит. Всеслав укрылся от врагов близ Немана. Там преследовали и нашли его князья. Несмотря на глубокий снег (в марте 1066 г.), началась битва жестокая; Всеслав был разбит и бежал.

Князья спешили возвратиться восвояси, ибо половцы уже готовились к набегу. Но побежденный Всеслав еще страшил князей: ему предложили мир и личное свидание, присягнув на Святом Кресте, что никакого зла он не должен бояться. Всеслав поверил клятве и явился в табор Изяслава, бывший близ Смоленска. Едва вступил он в шатер Изяславов, как был схвачен с двумя сыновьями, закован, отвезен в Киев и посажен в темницу.

Довольные успехом вероломства, князья не боялись больше Всеслава и хотели отразить половцев. Половецкие орды были многочисленны и уже не думали скрываться; на Альте, памятной убиением Бориса и победой Ярослава, сразились они с русскими князьями. После сильной битвы половцы обратились по следам Святослава, грабили и жгли окрестности Чернигова. Святослав решился на отчаянное дело. Собрав до 3000 воинов, он указал им на половецкие орды, превосходившие их вчетверо. «Дети! нам уже некуда деться! Потягаем!» – воскликнул он и ударил в копья, не считая врагов, смял неожиданным ударом половцев, гнал, топил их в реке Снове, даже захватил самого вождя половецкого.

В то время как Святослав торжествовал поражение врагов, князь киевский, потеряв честь победы, утратил и престол великокняжеский. С остатками войск и братом Всеволодом он прибежал в Киев, не хотел слушать слов своей дружины, которая требовала новой рати на половцев, и даже заключил в темницу дерзких воинов, предлагавших ему этот поход. Киевляне взволновались, собрали вече, обвинили во всем воеводу Коснячка и бросились в дом его. Но воевода скрылся. Изяслав с боярами стоял в сенях своего дворца и смотрел в окно. «Смотри, – говорил ему болярин Тукий, – народ взвыл: вели охранять Всеслава или убить его». Но Изяслав не решался, бранился с киевлянами из окошка и с ужасом увидел, что киевляне уже отбили дверь темницы Всеславовой и с торжеством вели пленного князя на княжеский двор. Тогда Изяслав бежал, не пошел к братьям и искал помощи у поляков. Народ разграбил сокровища Изяслава: золото, серебро, драгоценные меха. Всеслав сел на киевском престоле. Братья Изяслава не вмешивались в смятение, хотя и слышали, что Изяслав нашел себе защитника в польском короле. Киевские+ дружины вышли в поле, но Всеслав поступил непонятно: не испытав боя, он тайно бежал от киевлян и овладел своим наследным Полоцким княжеством. Приведенные в отчаяние, киевляне прибегнули к Святославу черниговскому. «Мы зажжем Киев и убежим в Грецию! – говорили они Святославу, – если ты не уговоришь брата не мстить нам». Святослав отправил послов к брату своему и уговаривал его не водить поляков к Киеву: «Всеслав бежал, противного тебе нет, а если хочешь иметь гнев, ведай, что нам жаль отеческого престола и мы не дадим тебе Киева». Изяслав притворился кротким; он и польский король оставили войска и шли к Киеву с малой дружиной. Но уже стогны Киева обагрены были кровью. Мстислав, сын Изяслава, вступил в город прежде отца, изрубил 70 человек из освободителей Всеславовых, выколол глаза другим и погубил множество невинных людей. С поклоном встретили киевляне Изяслава, который, слагая вину кровопролития на сына своего, вскоре показал, что все делалось по его воле. Страшась возмущений, он перевел киевский торг на гору, где стоял его терем: на торгу собиралось киевское вече, и Изяслав легко мог разгонять их своими дружинами. Даже св. Антоний Печерский был изгнан им из Киева, ибо Изяслав почитал его другом Всеславовым. Тем сильнее хотел он отплатить обиду князю полоцкому. Немедленно отправились его дружины в Полоцк. Всеслав, изгнанный ими из Полоцка, явился с войском у Новгорода. Жестокое сражение решилось в пользу новгородцев; они с радостью нашли в числе добычи Чудотворный Крест, увезенный некогда Всеславом. Полоцк объявлен был от Изяслава уделом сына его, но Всеслав изгнал Изяслава, снова утвердился в Полоцке и удержался в нем, хотя был еще раз побежден сыном Изяслава. Другие события утвердили Всеслава в Полоцке лучше волшебства, в котором его подозревали.

Мстя киевлянам и Всеславу, строя церкви и с торжеством перенося в новую церковь мощи князей Бориса и Глеба, прославленные чудесами, Изяслав не замечал грозы, над ним собиравшейся.

Святослав черниговский, киевский заступник, победитель половцев, не вступал в ссоры Изяслава с полоцким князем и сам готовился свергнуть недостойного князя киевского. Еще во время бегства Изяславова он уничтожил посадничество Изяславово в Новгороде, и Глеб, сын его, перезван был новгородцами на княжение из Тмутаракани, где, вероятно, находилось много удальцов новгородских: мы знаем, что Вышата, сын Остромира, посадника Изяславова, ушел в Тмутаракань с Ростиславом. Под предводительством храброго Глеба новгородцы сражались с Всеславом в 1069 году, когда разбили его. Овладев Новгородом, этой важной подпорой власти киевского князя, сделав столь важный шаг к нарушению прав Великого княжества, Святослав не мог уже останавливаться. В то время когда губил полоцкого князя, совсем неожиданно услышал Изяслав о союзе против него Святослава и Всеволода. Всеволод, раб первого человека, превосходного умом и деятельностью, охотно согласился на свержение Изяслава. Дружины черниговские и переяславкие явились у Киева, и Изяслав бежал. Святослав приехал в Киев и вступил на великокняжеский престол. Увозя с собой множество сокровищ, «я найду войска!», говорил Изяслав.

Прежде всего поделили уделы. Новый великий князь, так же как Изяслав, не думал вознаграждать племянников и внучат – детей Вячеслава, Игоря и Ростислава; но, укрепляя дружбу Всеволода, отдал сыну его Владимиру Смоленск; Всеволод остался в Переяславле; во Владимир-Волынский посажен был сын великого князя, Олег. Владимир, сын Всеволода, столь известный потом под именем Мономаха, и Олег Святославич, два юных князя, казались друзьями и союзниками при дружестве отцов, ставши защитниками Киева и Чернигова с запада и севера. Но разность душевных свойств не могла сблизить их. Одаренные одинаковой храбростью, они были различны во всем другом: Олег был добр, прямодушен, Владимир хитр, осторожен, умел казаться добрым, смиренномудрым, скрывая обширные честолюбивые замыслы; Олег привлекал любовь подданных и дружин своим радушием, ласковостью, разгульностью; Владимир – примерным благочестием, набожностью и кротостью.

На другой год явились в Киев неожиданные посетители: послы императора Генриха IV. Изяслав, не видя средств сыскать защиту на Руси, удалился к Болеславу. Может быть, оскорбленный прежде Изяславом и кроме того, занятый войной с императором и богемцами, Болеслав не хотел вступаться, надеясь скорее помощи себе от нового киевского князя и не думая сражаться за право Изяслава, не любимого киевлянами. Он указал Изяславу путь от себя, и Изяслав удалился в Германию. Генрих IV, уверенный в силе своей, смело хотевший бороться даже с грозным первосвященником Рима, Григорием VII, принял Изяслава в Майнце и получил от него богатые дары. Изяслав просил помощи и обещал быть данником империи. Отдаленное завоевание могло льстить честолюбию Генриха, но он не имел средств отправить войско; отправил только послов, которые приняты были Святославом роскошно, великолепно одарены и отправились к императору с вестью о силе и могуществе Руси.

Дары, посланные Генриху, изумили Двор его: «Никогда не видали мы столько золота, серебра и драгоценностей», – говорили придворные Генриха.

В то же время, когда Изяслав бил челом Генриху и отдавал ему Русь в подданство, сын его, Ярополк, явился в Рим, молил защиты у Генрихова врага, папы Григория, и соглашался признать верховную власть латинского первосвященника над Церковью и землею русской. Может быть, в одно время, когда послы германские были в Киеве, привезли к Святославу и папскую буллу. Папа писал и к польскому королю, который, как говорили, обобрал у Изяслава много серебра и золота. Ни Святослав не хотел отдать престола киевского, ни Болеслав похищенных сокровищ по приказу папы. В 1076 году дружины Святослава и Всеволода пошли на помощь Болеславу. Торжество Святослава казалось прочным, но грозный защитник вступился за Изяслава – смерть! Скитаясь по Германии и Польше и тщетно прося защиты и помощи, он услышал о кончине Святослава. Уже несколько лет этот князь страдал болячкою на шее и напрасно прикладывал к язве своей руки св. Глеба; в 1076 году ему разрезали опухоль и он скончался от неудачного лечения.

Тогда, набрав толпу поляков, Изяслав и дети его поспешили в Россию. Всеволод переяславский вышел против него с войском, но не стал сражаться и помирился. Сражаться и не за что было: договор с бывшим киевским князем легко можно было предвидеть. Надобно было совокупить силы на детей ненавистного Святослава. Решились – еще один род княжеский исключить из числа русских князей. Отдав Владимиру Мономаху Смоленский удел, Изяслав отдал Черниговское княжество Всеволоду и присоединил все другие княжества к Киеву. Итак, кроме великого оставалось только одно удельное княжество.

Изяслав вступил в Киев; Всеволод отправился в Чернигов.

Святославовых Карамзин описывает так: «Опасаясь честолюбия беспокойных племянников и замыслов давнишнего врага своего Всеслава, они (Изяслав и Всеволод) хотели удалить первых от всякого участия в правлении и вторично изгнать последнего». Сказав, что Олега Мономах угощал в Чернигове обедом, Карамзин продолжает: «Сей Олег, рожденный властолюбивым, не мог быть обольщен ласками дяди и брата, считал себя невольником в доме Всеволодовом, хотел свободы, господства» (Ист. Р. Г., т. II, 84–86). Невольно повторишь слова Карамзина: «Добродушному читателю остается жалеть о бедных историках, которые с важностью и велеречием описывают такие происшествия!» (Ист. Г. Р., т. II, пр. 132).

Но такой раздел решительно зажег пламя раздора. Внуки Владимира и дети Вячеслава Святослава и Игоря лишены были наследства. Возможно ли было Изяславу и Всеволоду, хотя и при необыкновенных качествах Мономаха, уничтожить требования князей храбрых и предприимчивых, каковы были: Рюрик, Володар и Василько Ростиславичи, Борис Вячеславич; сыновья Святославовы: Глеб новгородский, Олег владимирский, Роман тмутараканьский, Борис и Ярослав, и Игоревы: Давид и брат его – все в полном цвете юности и силы! И в каких же обстоятельствах Изяслав и Всеволод отваживались на такое смелое предприятие? Когда половцы, готовые сражаться за того, кто платил им, могли составить дружины противников и города, гордившиеся своими княжескими родами, видевшие в разделении Ярослава законченное деление, осуждавшие несправедливость и вероломство Изяслава, не терпели своевольных перемещений и изгнаний родных князей своих.

Пока Изяслав и Всеволод делили Русь, сын Вячеслава, Борис, боясь идти в Смоленск, где был храбрый Мономах, засел с собранной им дружиной в Чернигове, но услышав о приближении Всеволода, бежал и оттуда. Дружины Изяслава свели Олега с Владимирского его удела: ему велели жить в Чернигове у Всеволода. Оставался Глеб в Новгороде. Один из затворников печерских предсказывал Изяславу день смерти Глеба, и – предвещание сбылось. Новгородцы взволновались, прогнали Глеба, и сын Изяславов, Святополк, приехал княжить в Новгород. Глеб бежал в Заволочье и там был убит: сын, достойный умного отца своего, также умевший победить Всеслава, как и сражаться с предрассудками своего времени. Только в отдаленной Тмуторокани держался еще сын Олега, Роман, храбрый и смелый; туда собрались другие изгнанники: брат Романа Олег, Борис Вячеславич, Давид Игоревич, и Ростиславичи: Рюрик и Володар. Тмутаракань, со времен отца этих последних, казалась прибежищем обделенных князей.

Не думая о юных врагах своих, Изяслав опять спешил мстить старому врагу, Всеславу полоцкому, который не вмешивался уже ни в какие дела. Всеслав отбил войско Всеволода, но Полоцк был обожжен и ограблен; пируя с отцом своим в Чернигове, Мономах принес ему множество золота из награбленной добычи.

Карая Всеслава, вмешиваясь в дела монастырей, ссорясь и мирясь с монахами, строя монастырь во имя своего святого, Изяслав увидел Всеволода, с трепетом прибежавшего из Чернигова в Киев. Олег и Борис Вячеславич неожиданно явились из Тмутаракани с множеством половцев. Мономаха не было. На берегах Оржицы Всеволод был разбит; Тукий, любимец Изяслава, и множество других бояр пали в битве. Победители завладели Черниговом; Изяслав обнимал Всеволода; обещал ему помогать; Мономах шел к ним из Смоленска, едва пробился сквозь половецкие дружины и повел киевлян на Чернигов. Черниговцы не сдавались; город запылал; жители сражались в городке своем. Олег и Борис, бывшие тогда вне Чернигова, спешили на помощь с наемными половцами; началась битва. Олег, умеренный и благоразумный, решался вступить в переговоры, видя многочисленность неприятелей. «Делай что хочешь», – отвечал ему гордый Борис. «Но я не хочу: я всем им враг». Он бросился в бой. Сражение было на Нежатиной ниве, в 3-й день октября 1078 года. Дрались с равным остервенением; Борис сражался в первых рядах, и – пал первый; с ним пресекся род Вячеслава Ярославича. Олег не уступал. Видя неколебимость врага, Изяслав сам вошел в ряды пеших воинов и был смертельно поражен копьем. Ряды половцев смешались; Олег бежал и укрылся в Тмутаракани.

Всеволод возвращает раскаявшемуся Ярополку его княжение

Тело Изяслава привезли в Киев. Летописец уверяет, что едва слышно было погребальное пение от великого плача киевлян: плакал целый город. Довольно некстати Изяслав изображается мучеником и человеком, положившим душу свою за други своя. Чем другим, если не ничтожностью характера и гибельными ее последствиями, означено 24-летнее государствование этого князя? Летописи слагали все вины на Святослава. И почему не так? Он давно покоился во гробе, а дети его платили бедствиями за грехи отца.

Старый Всеволод сел на киевском престоле. Начатое кровопролитием княжение Всеволода было одно из самых несчастных. Он знал пять языков, не терпел вина, кормил нищих, честил духовенство и особенно любил монахов. Отец, любя его, просил, чтобы и по смерти гробы их не были разлучены. Верим, ибо увлекаемый в войну и ссоры другими, Всеволод точно был добрый, кроткий человек и, бывши великим князем, жалел о своем прежнем житье в Переяславле. Но, как прежде не смел он противиться честолюбию братьев, так, сделавшись великим князем, не умел владеть государством. Внутри, извне – отовсюду грозили ему враги. Мономах был единственной опорой отца своего: он умел сражаться, умел и хитрить, но не мог указать отцу, как править государством. Старый и хилый Всеволод окружил себя юными советниками; они своевольничали, не хотели собирать на княжеском дворе старцев и бояр: тиуны и отроки продавали правосудие, грабили народ. Физические бедствия присоединились к войнам и междоусобиям: голод свирепствовал во многих областях; засухи были столь жестокие, что леса горели, источники иссыхали, в народе явились болезни. Повальная болезнь опустошила Киев: продавцы гробов сами сказывали летописцу, что в Киев, с Филиппова заговенья до Масленицы, продали они 7000 гробов в 1090 году: так велико было опустошение Киева. Народ видел оправдание ужасающих знамений в плачевных событиях. Уверяя себя в достоверности их множеством свидетельств, он говорил, что небо предвещает бедствия Всеволодова княжения. Рассказывали, что в разных местах под землею был слышан страшный стук; что огромный огненный змей упал в лес, когда Всеволод был там на охоте; что в Полоцке ходили мертвецы и выли страшным образом, а ночами бесы бегали по улицам: находили следы копыт конских и толковали, что это следы коней, на коих скачут бесы. Везде являлись волхвы, кудесники, распространяли ереси и предвещали бедствия. Прежде всего спешил Всеволод поделить Русь. Святополка оставили до времени в Новгороде, другому сыну, Изяславу, отдали Владимир, придали ему и Туров. Все остальное взял Всеволод.

Мономах сторожил Киев с востока, основавшись в Чернигове. Неутомимый Олег и брат его Роман уже снова вели половцев. Всеволод и Мономах встретили их на войне, не хотели драться и успели лучше и скорее: купили мир золотом. Олег и Роман негодовали, спорили с половцами, началась ссора, и половцы убили Романа. «Там, в пустыне, остались и доныне кости Романа, сына Святославля, внука Ярославля», – говорит летописец. Олег схвачен был хазарами, пришедшими с братом его из Тмутаракани: они увезли его в Грецию. Как пленник, Олег остался на острове Родосе. Желая овладеть последним убежищем гонимых князей, Всеволод послал его наместника Ратибора в Тмутаракань. Но, кроме Святославовых детей, в Тмутаракани были еще изгнанники: Ростиславичи и сын Игоря; они прогнали Ратибора и не отдавали Тмутаракани.

Должно было оставить их в покое, ибо великому князю грозили другие враги. Мономах поспешно отправился к Смоленску, осажденному Всеславом. Полоцкий князь не забыл грабежа Мономаха; слыша о приближении киевских дружин, он зажег Смоленск и ушел в свое княжество; Мономах гнался за ним и пожег всю землю Полоцкую до Лукомля, Логожска и Друцка; на другой год он набрал половцев, схватил Минск и не оставил в нем ни челядинца, ни скотины. Вятичи и переяславские торки бунтовали; Мономах два раза ходил в землю вятичей и покорил их снова. Половцы отовсюду шли в Русь. Мономах обратился на них, преследовал, встречал, разбивал их, но часто заставал только горячий пепел сожженных селений и едва успевал отбивать пленных руссов.

Два года пробыв в Греции, совсем неожиданно, Олег снова явился в Тмутаракани. Ростиславичи и Давид Игоревич бежали при его приближении. Казнив многих хазар, врагов своих, Олег готовил новые брани Киеву. Ростиславичи не смели явиться к Всеволоду и ушли к сыну Изяславову, Ярополку. Обласканные им, они остались во Владимире, когда Ярополк отправился праздновать Пасху в Киев, успели обольстить дружины князя, захватили город и объявили себя его властителями. Ярополк просил защиты великого князя, и, правая рука Всеволодова, Мономах явился близ Владимира с киевлянами.

Мономах увидел необходимость подкрепить Русь другими князьями, когда Олег в то же время грозил Киеву войной. Расчет был не затруднителен: отцу его гораздо выгоднее было приобрести дружбу храбрых Ростиславичей, нежели сынов Изяславовых, из которых один правил Новгородом, лишая Киев власти над Северной Русью, другой не мог спасти себя даже от дерзкой смелости двух беглецов. Начались переговоры. Ростиславичи требовали хотя небольших уделов, и Рюрику был дан Теребовль, Володарю – Перемышль. Василько, младший брат, остался при них без удела. В договор включили и Давида Игоревича, который, бежав из Тмутаракани, набрал шайку разбойников и грабил греческих купцов на устье Днепра, в Олешье. Он был призван Мономахом и получил в удел Дорогобуж. Ярополк остался князем Владимирским; но Ростиславичи, соглашаясь на малое, хотели большего; может быть, Ярополк был недоволен наградой этих пришельцев его областями; хитрые Ростиславичи умели воспользоваться слабостью Ярополка, советовали ему воевать, обещали пособие. Уже Ярополк собирал дружины и хотел идти на Киев. Зоркий Мономах так быстро явился на Волыни, что захватил в Луцке мать, жену, дружину и казну Ярополкову; сам Ярополк бежал в Польшу. Мономах обменял Владимир Давиду Игоревичу, вместо Дорогобужа; Ростиславичи все еще молчали, казались дружными, полагая, что гонение обратится на детей Изяслава. Но Ярополк уже не хотел сражаться, раскаивался, молил простить его; Всеволод согласился, и Давид с досадой должен был снова обменять Владимир на убогий Дорогобуж. Тогда Ростиславичи вмешались в дело сотоварища своего в бедствиях. Убийца пронзил мечом Ярополка и скрылся в Перемышле. Никто не думал преследовать измену; привезли тело Ярополка в Киев и похоронили в построенной им церкви Св. Петра, в димитровском монастыре, начатом по воле Изяслава. Монахи и священники искренно оплакали Ярополка. «Он был кроток, смирен, любил братию, всегда исправно давал десятину, молил Бога сподобить его мученической кончины Св. Бориса и Глеба, и Бог услышал его молитву». Давид Игоревич, а не Святополк новгородский наследовал Владимир. Утверждая дружбу с Игоревичем и Ростиславичами, Мономах не ошибся. Так, Василько употребил новое средство отвлечь половцев, которые взяли Пересочен по Супое, Переволоку на Ворскле и грабили берега Днепра: он вызвался быть их предводителем и повел их грабить Польшу. Рюрик умер в 1090 году, и Василько наследовал удел его. Умирясь в Волыни, Всеволод мог уже приступить к решительному унижению Изяславова рода. Он вызвал Святополка в Киев и послал юного внука своего, Мстислава, сына Мономаха, княжить в Новгороде. Новгородцы охотно согласились на перемену; Святополк должен был удовольствоваться небольшим Туровским уделом. Видим политику Мономаха, управлявшего отцом своим: все на восток от Днепра и Новгород принадлежали, наконец, Киевскому княжеству. Олег, единственный враг семейства Всеволодова, не шел из Тмутаракани; изведав вероломство половцев, может быть, он хотел иметь средства лучше и вернее. Оставляя в покое полоцкого князя и мирясь со всеми другими, Всеволод мог не страшиться Олега, а Мономах управляться с половцами. Сын Мономаха, Изяслав, утвержден был удельным князем в Курске и защищал Посемье, а Мстислав с новгородцами – Поволожье. Сам Мономах, владея Смоленском, Черниговом и Переяславцем, хотел уже начать решительную войну с половцами. Ведя дружины Киева, Смоленска, Чернигова и Переяславля, он надеялся на победу. Но неожиданное событие остановило и разрушило все намерения Мономаха: Всеволод, отягченный летами и огорчениями, скончался (1093 г.).

Мономах и брат его Ростислав были тогда в Киеве. Призрак великого князя, из-за которого свободно действовал Мономах, исчез! Мономах мог предвидеть, какие новые бедствия навлечет на Русь вражда за титло Великокняжеское. Сынов Ярослава не было уже на свете ни одного. Следовало занять киевский престол кому-либо из внуков. Род Изяслава, род Святослава и род Всеволода могли предъявлять на то права. Мономах, представитель Всеволодова дома, к несчастью самого младшего, имел средства воссесть на великокняженском престоле. На его стороне были сила и ум; но тогда восстали бы на него все другие князья, а при помощи, какую могли найти они в Польше, у половцев, полоцкого князя, может быть у самых новгородцев, Мономах отважился бы на борьбу слишком опасную. Следовало предложить Киев Олегу, бывшему другу Мономаха и крестному отцу Мстислава новгородского; но отнятие уделов от всего Святославова рода, гибель Романа, два похода на Русь и 15-летняя личная вражда Олега с Мономахом делали храброго, предприимчивого Олега ненавистным Мономаху. Мономах решился изумить великодушием: старший из всех князей, изгнанный Мономахом из Новгорода, Святополк, сын Изяслава, живший тогда в маленьком уделе своем, Турове, неожиданно увидел послов Мономаховых: они предложили ему Великое княжество Киевское.

Мономах знал этого князя и, страшась сильного душою Олега, избирал человека малодушного, ничтожного, хорошо понимая, что избранием его умирит умы всех, в то же время предпишет какие угодно условия Святополку. Он не обманулся: современники славили его великодушие, а Святополк согласился отдать ему Черниговский и Смоленский уделы; сына его Мстислава оставить князем Новгорода; брату Ростиславу дать удел Переяславский. Волынью владели Давид Игоревич, Володарь и Василько Ростиславичи. Следовательно, Святополк, с названием великого князя, получал только Киевскую область! Киевляне встретили нового князя с радостью, ждали счастливого княжения, думая снова видеть законный порядок в уделах, и – ошиблись, ибо не могли не ошибиться.

Ошибся и Мономах. Не много находим в русской истории князей столь ничтожных, сколь ничтожен был Святополк. Трусливый в бедствии, надменный в счастье, вероломный, слабый душою, легковерный, неблагодарный, Святополк девятнадцать лет бесславил собою звание великого князя, сделался презрительным даже в глазах современников и возбуждает невольное негодование потомства. Он усердно молился, строил церкви, всякий раз когда отправлялся в путь – ездил на благословение к печерскому игумену, но в то же время преступал все уставы нравственности, жадничал денег, дозволял жидам селиться в Киеве, торговать и притеснять киевлян, сам торговал солью и успел скопить огромные богатства при бедствии и разорении подданных. Увидим дела его.

Они начались безрассудной дерзостью. Половцы хотели мириться с новым князем киевским, ведая, может быть, предприятия Мономаха, и прислали послов. Не советуясь ни с кем, Святополк вздумал противиться им с одними киевскими дружинами, бросил половецких посланников в тюрьму и собрал войско; всего явилось 800 человек – так слаб силами был великий князь. Половцы уже воевали; Святополк хотел идти со своими сотнями на них, но бояре отговорили его и советовали скорее просить помощи Мономаха. Вероятно, Мономах еще не был готов, но поспешил, однако ж, идти, велел явиться и брату своему, Ростиславу переяславскому. Князья все собрались в Киев. Мономах доказывал невозможность войны, спорил со Святополком и не шел в поход. «У вас распря, а поганые губят землю: сражайтесь или миритесь с ними», – сказали князьям бояре. К несчастью, Мономах уступил Святополку; войско выступило к реке Стугне. Еще раз Мономах хотел мира с половцами. «Здесь мы еще грозны для них», – говорил он; хотел, по крайней мере, дождаться перехода половцев через реку. Киевская дружина не согласилась, и Мономах принужден был еще раз уступить. Дружины перешли Стугну, разлившуюся от половодья. Святополк вел правое крыло; на него ударили половцы, и отчаянное сопротивление не помогло: Святополк бежал. Тогда вся сила половцев ринулась на Мономаха и разбила его. Он и Ростислав бросились через реку вплавь, и на глазах Мономаха брат его погиб в волнах; едва не утонул и сам Мономах, спасая брата. Горько плакал он о брате и дружине и укрылся в Чернигове. Тело Ростислава привезено было в Киев и оплакано горестною матерью. Половцы уже девять недель осаждали Торческ, город, населенный торками; другие разоряли окрестности Киева. Святополк снова испытал несчастья, сразился с половцами и был снова разбит. Торческ сдался. «Все праздники наши обратились в горесть, – пишет летописец, – в Вознесеньев день на Стугне у Треполя, в новый русский праздник Бориса и Глеба, на Желне – навел на нас Бог сетование: это перст Божий, да смирясь опомнимся от злого пути. Ныне все полно слез. Братий наших ведут в плен половцы к своим сердоболям и сродникам; бедные пленники эти томятся гладом и жаждою: лица их опухли, тела почернели и в неведомой стране язык спалил жар солнечный; идя нагие и босые, изъязвив ноги терпением, они говорят друг друг: я из такого-то города, я из такого-то села; сказывают один другому род свой со слезами и, вздыхая, возводят очи на Небо к Вышнему Всесведущему».

В это время Мономах не мог помогать Святополку. Враг, которого столь давно страшился и так сильно ненавидел он, Олег, явился наконец, после шестнадцатилетнего изгнания, из наследной области. С ним были половецкие полчища. Мономах затворился в Чернигове, сражался восемь дней и принужден был уступить силе. Олег признан был от него черниговским князем и не мог препятствовать половцам грабить окрестности. «С малою дружиною менее нежели из 100 человек, ехал я среди половецких полков, – говорит Мономах, – с детьми и с женою, и враги облизывались на нас, как волки».

Святополк оробел, отказался от войны, принужден был смириться перед половцами и женился на дочери сильного вождя половецкого, Тугор-хана. Олег едва мог отвести половцев от Чернигова, указав им на новые грабежи. Сын его повел их на греческие области, как прежде Василько на Польшу. Между тем, брат Олегов, Давид, занял Смоленск.

Великий князь киевский Владимир Мономах. Титулярник. XVII в.

Так в два года совершенно изменилось положение Руси. Преднамерения Мономаха – смирить половцев – были разрушены; род Святослава снова явился в Руси, и два удела: Черниговский, родовой Святослава, и Смоленский, собственно не принадлежавший этому роду князей, – отторглись от Всеволодова рода. Мономах ограничился одним Переяславским родовым уделом. Киевом владел князь безрассудный, не слушавший его советов. Честолюбие Мономаха страдало. Но столько же умный, сколько и храбрый, Мономах начал новые замыслы, и мы увидим, что после всех препятствий он достигнет своей цели, унизит Олега, невзирая на храбрость, великодушие, законность прав этого князя. Олег умел сражаться, но не был политиком. Брат его Давид, человек добрый и слабый, не умел помогать ему, когда ум Владимира, вероломство Святополка и сила обоих князей были против потомков Святослава.

Основавшись в Переяславле, прежде всего Владимир сдружился со Святополком: они начали думать, делать и поступать заодно. Вероятно, он успел внушить киевскому князю свои честолюбивые намерения и, угождая ему, решился унизиться до поступка неблагоразумного и недостойного. В Переяславль приехали вожди половецкие Итларь и Китан. Должно думать, что жизнь этих вождей была весьма важна для Руси. Сопутники половецких вождей расположились в поле за городом; Итларь и Китан въехали в Переяславль; сын Мономаха, Святослав, отдан был в залог безопасности дружинам половецким. Тогда из Киева приехали Святополковы бояре, и советовали Мономаху погубить Итларя и Китана. Мономах колебался. «Я дал им клятву», – отвечал он. «Тут нет греха: сами они всегда клянутся, и потом губят русскую землю», – отвечали бояре Святополковы. Мономах согласился; сына его выкрали у половцев и изменнически убили Итларя, Китана и всю дружину их. Зная, что мщение неминуемо, Святополк и Владимир немедленно выступили на половецкие земли, били, грабили, возвратились с добычею. За ними шли половцы; с одной толпой Святополк успел помириться, другая успела выжечь Юрьев.

Не заботясь о них, Святополк и Мономах устремились на Олега. Он не пошел с ними на половцев; требовали, чтобы он, по крайней мере, зарезал Итларева сына, бывшего у него аманатом. Олег с презрением отверг это предложение. Брат его, Давид Смоленский, причинил еще горшую обиду Мономаху. В отсутствие Мстислава, сына Мономахова, Давид явился в Новгород и был признан новгородцами за князя. Возвращение Мстислава заставило его бежать, но Мономах не прощал обид. Сын его, Изяслав, князь курский, немедленно напал на Муром, город Черниговского удела, и овладел им. В то же время Олег увидел послов Владимира и Святополка. «Иди в Киев, – говорили ему послы, – там положите вы уряд о земле Русской перед епископами, игуменами, мужами отцов своих и людьми градскими». Олег хорошо знал, кто посылает к нему послов. «Ни епископу, ни игумену, ни смерду не судить меня, князя», – ответил он. Не думая, что следствием его отказа будет немедленное мщение, Олег с изумлением услышал, что переяславская и киевская дружины идут на него. В ярости забывая все, Святополк и Владимир оставили даже за собою половцев грабить их собственные земли и бросились к Чернигову. Олег бежал, за ним гнались. Затворясь в Стародубе, 33 дня выдерживал он жестокую осаду; наконец обещал прийти в Киев на совет, вместе с братом Давидом, которого в то же время изгнали войска Мономаховы из Смоленска. Святополк и Мономах удовольствовались обещанием, не отдавая Чернигова. Столько раз доказанное мужество Олега, и половцы принуждали их к такой умеренности. Уже не только Переяславское и Киевское были разоряемы, но Тугорхан, тесть Святополка, осадил даже Переяславль; другой вождь половцев, Боняк, был близ самого Киева и сжег Берестово. Быстрый и тайный приход Мономаха и Святополка спасли Переяславль. Тугорхан, сын его, и избранные вожди половецкие пали в битве. С честью везя тело Тугорхана в Киев, аки тестя и врага своего, Святополк увидел пожар Киева. Боняк едва не вогнал половцев в Киев за разбитным противниками, зажег красный Выдубичский двор Всеволода, городское предместье, монастырь св. Стефана, и – к ужасу киевлян – самый монастырь Печерский. Означив надолго следы свои разорением, Боняк скрылся в свои степи.

Мономаха ожидали новые скорби. Насилие, оказанное Олегу, занятие Чернигова и вынужденное обещание явиться в Киев только раздражили черниговского князя. Собрав небольшую дружину, он хотел удалиться в дальние пределы своего владения, и там ожидать решения князей. Изяслав, сын Мономаха, не пускал его в Муром. «Муром есть волость отца моего, – говорил Олег. – Отсюда хочу я говорить с отцом твоим: он выгнал меня из Чернигова. Или и здесь хотите вы лишить меня хлеба?» Надеясь на множество войск, Изяслав ничего не слушал. Олег вступил в бой; Изяслав был убит, и Муром занят Олегом. Успех возгордил его; он увидел возможность завоевать северные области Переяславского удела, может быть самый Новгород, не привязанный к личным выгодам князей, готовый отдаться тому, кто даст более выгоды его гражданам. Но Олег ошибся. Новгород любил Мстислава, храброго, мужественного, видел более ручательства своей безопасности в Мономахе, нежели в потомках Святослава, едва водворившихся в Руси и уже снова изгоняемых, бедствующих. Олег легко захватил Ростов и Суздаль, Мстислав похоронил тело брата своего в Новгороде и послал послов к дяде. «Ты убил брата моего, – велел он сказать Олегу, – сетую на тебя: в ратях гибнут и цари и мужи; но будь же доволен Муромом, не сиди в чужой волости, а я постараюсь умирить тебя с отцом моим». Тогда Мстислав двинул новгородские дружины. Олег не смел сражаться, зажег Суздаль и думал хитростью победить племянника, предлагал мир и готовился нечаянно напасть на Мстислава. Ему не удалось; помощь, присланная из Киева, доставила Мстиславу решительное преимущество. На Клязьме завязался бой; Олег проиграл битву, оставил брата Ярослава в Муроме и ушел в Рязань. Мстислав шел по следам его, помирился с Ярославом, явился и под Рязанью с миром, везде требуя только пленных, захваченных Олегом. Олег принужден был удалиться и из Рязани. Мстислав показал великодушие, редкое в тогдашние времена. Он снова предложил Олегу избрать его посредником между собою и отцом. Мономах, удрученный летами, скорбью о потере брата и сына в междоусобиях, видя, что невозможно решительно лишить наследия род Святославов, сочувствуя, может быть, в совести своей и достоинству Олега, и права его на наследие отцовское, сам хотел мира и спокойствия. Он написал к Олегу письмо. Сей памятник сохранился для нас. В нем виден истинный характер Мономаха: честолюбие, прорывающееся сквозь завесу набожности и смирения, горесть, не побеждающая гордости.

«Многогрешный и печальный, – писал Мономах, – борюсь сердцем, и душа одолела сердце мое, ибо мы тленны, и я помышляю, как стать пред страшным Судиею мне, покаяния и смирения чуждому… Что есть добро и что красно, если не братья, живущие вкупе, но по наущению диавола были рати при умных дедах наших, при добрых и блаженных отцах наших; диавол не хочет добра роду человеческому и сваживает нас. Пишу к тебе, ибо крестник твой принудил меня писать. «Брату моему судьба пришла, – говорит он, – не будем мстить за него, сладимся, смиримся и отдадим все суду Божию, но не погубим земли Русской». И я, видя смирение сына моего, сжалился, убоялся Бога, сказал сам себе: он юн и безрассуден, но так смиряется и все отдает суду Бога. Слушаю сына и пишу; отвечай мирно, отвечай бранью: мне все равно, ибо я смиряюсь ради прежних грехов моих. Но – заметь, однако ж, что я предваряю тебя, чая также смирения и покаяния с твоей стороны». Уговаривая Олега склониться на мир, он напоминает ему смирение самого Христа. «А мы что? Человеки грешные: сегодня живы, а наутро мертвы; день в славе, в чести, а заутра в гробе и без памяти, и другие разделят собранное нами. Вспомни отцов наших: что взяли они с собою, кроме того, что сотворили для души своей?»

Трогательно упрекая Олега за смерть сына: «Как, – говорит Мономах, – как, видя кровь его и тело, увянувшее, как цвет едва процветший, как агнца закланнаго, не сказал ты сам себе, стоя над ним и вникнув в помыслы души своей: «Увы! что я сделал? Следуя его безумию, ради кривости сего мечтательнаго света взял грех на душу, и отцу и матери его дал слезы!» И не крови, но только прелюбодеяния ради Давид посыпал пеплом главу свою. Тебе тогда же покаяться бы и послать ко мне невестку мою: она чем виновата? Тебе бы послать ее ко мне с грамотою утешительною, дабы я вместе с нею оплакал ее мужа и плач вменил себе в песни и веселие свадьбы их, которой я за грехи мои не видел. Молю тебя: ради Бога отпусти ко мне невестку, да сядет она в доме моем, как голубка на сухой ветке, плачет со мною, и мы утешимся. Сыну моему таков был суд Божий – что делать! Не ты в том виноват!»

Но гордость видна там, где говорит Мономах: «Зачем, взявши Муром, занял ты и Ростов? Зачем не просил мира? Мне ли должно было посылать к тебе, рассуди сам, или тебе ко мне? Хотя бы сыну моему поручил ты снестись со мною? Десять раз послал бы я к тебе после того». Возлагая всю вину на правильное завладение Ростовом, Мономах обвиняет сына, признается, что послушался братьев при нападении на Чернигов, но сердится на Олега, что он не шел на половцев, и кается в том. «Вспомни, – так заключает он послание, – вспомни, что не по неволе теперь говорю я, не от беды, но Бог видит, что спасение души для меня дороже всего света».

На следующий год Русь увидела зрелище, давно невиданное. В Любече съехались все владетели уделов. Тут, кроме Святополка, были Мономах, Олег, брат его Давид, дети Ростислава: Володарь и Василько, и Давид, сын Игоря; говорили, думали о настоящем разделе, и подданные их с радостью услышали о мире и тишине.

Летописи не передали нам подробностей совещания, и мы не верим искренности дружбы князей, ибо видим, что сила преодолела правоту. Несмотря на умиление и клятвы, какие мы находили в письме к Олегу, Мономах удержал сына своего на новгородском княжении и получил, кроме того, удел Смоленский к Переяславскому. Олегу с братьями Давидом и Ярославом отдали Черниговский удел, но отрезали от него навсегда и передали роду Мономаха Суздальскую область – важную часть бывшего Святославова удела. Дети Святослава принуждены были поделить удел свой на три части (Олег взял Чернигов, Давид Рязань, Ярослав Муром). Святополк остался при одном Киеве и Турове, как прежде; Давид Игоревич, Володарь и Василько Ростиславичи также при своих уделах. О наследии великого княжества ничего не было упомянуто; Тмутаракань не включена в раздел. После похода Олега из Тмутаракани, в 1094 году, она теряется в летописях русских. Вероятно, что никто не думал удерживать сего отдаленного владения, окруженного врагами сильными; все потомки Ярослава занимали теперь уделы в самой Руси и совершенно забыли предприимчивый дух предков своих. Поприще деятельности ограничивалось для них междоусобиями и войной с половцами, беспрерывно толпившимися на Днепре и готовыми пользоваться первой оплошностью и первым раздором князей.

Взаимное опасение, подтвержденное столь многими событиями, рождало ненависть и распри. Святополк видел Новгород и волынскую сторону отчужденными. Волынь страшила его: там жили три князя, опасные мужеством и силою. Беспрерывные битвы и ссоры с Польшей и Венгрией укрепляли их дружины. Между тем, происходя от двух разных поколений, сии князья ненавидели друг друга, и если Святополк помнил, что убийца брата его укрылся в Перемышле, то Давид Владимирский, зная характер, силу ума и рук Володаря и Василька, мог подозревать, что второй нерядец легко явится из Перемышля при первом случае. Но Великое княжество всего более занимало умы князей. Святополк, отец шести сыновей, знал, что дети, так же как некогда племянники, дети Святослава, Игоря, Вячеслава, Владимира, могут по смерти отца наскитаться без хлеба; другие князья смотрели с завистью на Великое княжество: сей титул и права его были предметом честолюбия. Право на киевский престол по смерти Святополка принадлежало Олегу черниговскому; но в таком случае какая судьба ожидала род Мономаха? Не мог ли Мономах, умнейший и сильнейший из всех князей, и отец многочисленного семейства (кроме Изяслава у него было семь сыновей), не думать о предупреждении несчастий своего рода? Олегу что могло ручаться за безопасность в будущем, когда против него была явная ненависть и когда его обделяли после всех жестоких сопротивлений и тяжких междоусобий? Мы не знаем также, что положили русские князья о Полоцке, о половцах, но видя столько важных вопросов, оставшихся без решения, зная характеры всех князей из дел их, можно сказать, что не мир, но скрытное начало новой, сильнейшей вражды князья несли из Любеча в свои княжества. Чего нельзя было ожидать от Святополка, Мономаха, Володаря, Давида и самого Олега, более всех своих современников добросовестного?

Мы упомянули о вражде владимирского князя против Ростиславичей, владевших Перемышлем и Теребовлем: она основывалась на зависти, с какой Давид смотрел на отделение под власть их части Волынской области. Вместе разделяв изгнание, видев помощь Ростиславичей в деле с Ярополком, Давид умел скрыть от их добродушия черную душу свою: любечский сейм показал ее вполне. Сказав о Мономахе, понимая намерения его упрочить своему семейству Великое княжество, можем полагать, что в Любече он обращал особое внимание на дружбу Ростиславичей, от него получивших уделы. На сей-то дружбе Давид основал план погубления юнейшего из них, Василька теребовльского.

Владимир Мономах на съезде князей. Художник А. Д. Кившенко. 1880-е гг.

Торжественно клялись все князья прекратить распри и междоусобия; условились, целуя Святый Крест, что будут разбирать все ссоры общим судом; преступивший клятву, пожелавший удела чуждого или сам собою управившийся с другим, объявлялся общим врагом: «На того честный крест, и все мы, и вся земля Русская», – говорили князья. Мономах, Олег, братья его и Володарь спешили в свои уделы. Василько заехал помолиться в Михайловский монастырь. Давид был уже в Киеве и открывал Святополку тайные сношения и мнимый заговор Василька и Мономаха. «Вспомни, – говорил он, – кто убил Ярополка? Теперь приходит моя череда, теперь они меня погубят, но береги свою голову. Схватим Василька; пока он свободен, ни тебе в Киеве, ни мне во Владимире не будет княжества». Святополк колебался, однако ж послал звать к себе Василька на именины; Давид также послал к нему, прибавляя, чтобы он не ослушался старшего брата. Но Василько спешил домой и велел сказать, что готовится на войну. «Видишь ли? – говорил Давид Святополку. – Что будет, если он достигнет своего владения? Вспомни меня, если он не отнимет у тебя несколько городов. Зови его скорее и отдай мне». Увидев смелость, с какою Давид брал на себя вину, Святополк поверил всему, решился немедленно, просил Василька заехать, по крайней мере, проститься с ним, и Василько поехал. Один из его воинов узнал умысел и спешил известить князя об опасности. «А клятва где?» – отвечал Василько. «Давно ли мы дали ее?» Он остановился, подумал, перекрестился и, сказав: «Будь воля Божия» – приехал к своим палачам. Ласково встретил его Святополк, снова уговаривал остаться до именин, но Василько отрекался, говоря, что его спутники уже поехали вперед. «Так позавтракаем же вместе, – сказал Святополк, – садитесь, князь, я велю приготовить». Он вышел; Давид оставался в светлице, бледнел и краснел; Василько дружески говорил с ним, но совесть замыкала уста Давида: в нем не было ни гласа, ни слуха – он молчал и спешил выйти. Ворвались воины и сковали Василька. На другой день собраны были бояре, духовенство, киевляне: им представил Святополк извет Давида. Все собрание приступило к суду и осуждению, как будто оно имело на это право, и голос бояр и людей осудил Василька на смерть; духовенство восстало против них и требовало свободы Васильку. Тогда не думали более о том, чтобы преступлению придать вид законности, оставили все формы, распустили собрание и хотели уже не наказания, но злодейства. Ночью вывезли Василька из Киева в Белгород; на дороге вывели его из телеги, скованного, и втащили в какую-то хижину. На глазах его убийца начал точить нож; другие разостлали ковер и хотели положить князя. Василько плакал и стенал; отчаяние придало наконец ему силы: двое не могли управиться с ним; остальные сообщники злодеев прибежали, повалили на ковер Василька, набросили на грудь его доску, и двое сели по концам доски с такой силой, что кости захрустели в груди князя. Овчар Святополков, Торчин, хотел выколупать ему ножом глаз, промахнулся и разрезал щеку, бросил его в телегу, и по колоти поскакали во Владимир. В Здвиженске остановились у священника, внесли Василька в комнату, сняли с него окровавленную рубашку и велели попадье вымыть. Взглянув на несчастного, добрая женщина зарыдала; Василько опомнился, выпил воды, ощупал на себе белую рубашку и сказал: «Зачем сняли с меня окровавленную? В ней хотел я предстать пред Богом». Но страдания не убили Василька; на шестой день пути привезли его к Давиду во Владимир, заперли во дворе Вакия, и тридцать человек стражи окружили темницу.

Убийство и клятвопреступление не были новостью между русскими князьями. Но злодейство, столь хладнокровно совершенное, но нарушение клятвы, столь свежей в памяти, невольно заставило содрогнуться всех. Мономах, Олег, брат его Давид рязанский слушали страшную весть и плакали. «В нас, а не в Василька вонзили нож», – говорили они, немедленно соединили войска и пришли к Киеву требовать ответа. «Зачем ты ослепил Василька?» – говорили Святополку послы их. – Зачем не обличил его пред судом князей, если он был виновен?» Святополк слагал всю вину на Давида Владимирского; князья не слушали сего оправдания, хотели вступить в Киев, но вместо противников к ним вышли митрополит и дряхлая мать Мономаха. «Не губите земли Русской!» – говорили они, и молили простить Святополка. Чтя сан святителя и старость знаменитой княгини, Мономах и Олег согласились мириться со Святополком. Положив на св. крест руку, еще дымившуюся кровью несчастного князя, Святополк клялся в своей невинности и в том, что доказывая свое беспристрастие, он сам низведет с княжества владимирского Давида, а может быть, представит его суду князей.

Между тем, Василько был уже свободен. Володарь не пошел к Киеву, но бросился освобождать брата. Давиду сказали, что Мономах и Святополк вооружаются на него, что Володарь собирает дружины; он затрепетал, сбирал воинов, хотел союзить с поляками и выдать им Василька или сделать его посредником примирения с другими. Василий, инок, или священник, бывший тогда во Владимире и продолжавший летопись Нестора, передал нам драгоценность: разговоры свои с Васильком в темнице; в них видна душа Василька: в тюрьме, близ гроба говорят только истину.

«Давид призвал меня к себе ночью, – пишет Василий. – Вокруг него сидела дружина. «Василий! – сказал он мне, – Василько говорил ныне вечером Улану и Колчу (приставам тюремным), что ему известен уже поход на меня Святополка и Мономаха и что, если я решусь послать его к ним, он помирит меня с ними. Иди и скажи ему, что если это правда, то я дам ему любой город в награду: Всеволож, Шеполь, Перемиль». Я пошел к Васильку и пересказал ему все. «Не то говорил я, – отвечал Василько, – но могу однако ж послать к Мономаху и надеюсь, при помощи Божией, что уговорю его не проливать за меня крови христианской. Но я дивлюсь, что Давид дает мне свой город и ничего не говорит о Теребовле, мне принадлежащем, где и доныне мои наместники и моя власть». Василько старался преодолевать движение души, помолчал и сказал потом: «Иди к Давиду и скажи, чтобы он прислал ко мне Кулмея: его пошлю я к Владимиру». Я пересказал Давиду весь разговор с Васильком; но он отвечал, что Кулмея нет, и отправил меня к Васильку снова. Василько велел выйти слуге своему, посадил меня подле себя и стал говорить так: «Слышу, что Давид хочет выдать меня полякам. Мало еще насытился он моей крови и, отдавая им, хочет еще более насытиться. Много зла делал я полякам, еще более хотел сделать и мстить за Русскую землю. Выдача им будет смерть моя, но я не боюсь смерти. Открою тебе тайну души моей. Я хотел сделать многое: уже берендеи, печенеги, торги шли ко мне; я хотел взять еще дружины Володаря и Давида, хотел сказать им: веселитесь и оставайтесь в покое, а сам думал идти на Польшу, мстить ей за Русь, завоевать Дунайскую Булгарию, испросить пособие Святополка и Мономаха, идти на половцев, добыть себе славы или положить голову. Но не было у меня в сердце помысла ни на Святополка, ни на Давида. Богом и вторым пришествием его клянусь, что не умышлял я зла братиям мои, и только за возношение мое возвел на меня око и смирил меня Бог!» В стенах темницы не погиб голос Василька: слова его, переданные нам смиренным иноком, падают проклятием на память гонителей Василька и утешают потомство в ужасах, потемнявших век сего страдальца!

Видя безуспешность переговоров, Давид решился действовать, и прежде всего предупредить Володаря. Одно злодейство требовало другого. Он двинулся к Теребовлю и думал овладеть уделом Василька. Его встретил Володарь, и Давид, не смея сражаться, заперся в Бужске. «Сотворив зло, ты и не каешься, – говорил ему Володарь, – вспомни, что сделал ты доселе?» «Но я ли виноват? – отвечал Давид. – У меня ли сделалось преступление? Я потакал невольно: боялся, чтобы со мною не было того же. Бывши под рукою сильного, невольно был я общинном злодейства». «Пусть Бог судит тебя: отдай брата, и я помирюсь с тобою», – велел сказать ему Володарь. Послали за Васильком и привезли его; нежный брат обнял слепого страдальца и оставил в покое Давида.

Хотели ль Ростиславичи сначала общего суда княжеского и, видя мир Мономаха и Олега с киевским князем, видя бессудность злодея, после преступления ужасного, решили мстить сами? Не знаем, но мщение их было странное: они выжгли город Всеволож, приступили к Владимиру, где затворился Давид, удовольствовались казнью трех бояр, будто бы оклеветавших Василька, и снова удалились. Святополк двигался между тем со своими дружинами на Давида, который призывал на помощь поляков. Польский король снесся со Святополком и Давидом, взял от обоих золота и старался мирить их. Но Святополк окружил Владимир, стоял подле него семь недель, и все мщение его ограничилось тем, что Давид уступил ему Владимир, а за сию уступку купил жизнь и бежал в Польшу. С торжеством присоединив Владимир к Киеву, Святополк не боялся уже никакого позора. Он пошел на Перемышль и хотел изгнать Володаря и Василька из их уделов. Оскорбленный Володарь решился отражать его силою. Началось сражение. Слепца Василька ввели в битву; он не сражался, но держал в руках крест и громко восклицал к Святополку: «Клятвопреступник! се мститель и судия твой! Не только зрения, но и жизни хочешь ты лишить меня!» Святополк был разбит, бежал во Владимир, а потом в Киев. Ростиславичи гнали его только до границ Киевского княжества.

Уже новые враги шли на них. Сын Святополка, Ярослав, вел новых, дотоле небывалых союзников – венгров. Сам Коломан, король венгерский, шел с войском. Володарь видел невозможность сопротивления и затворился в Перемышле. Кто спас его? Давид, злодей Василька. Он добровольно явился в Перемышле, оставил в залог жену, набрал половцев и ударил неожиданно на венгров; Володарь в то же время выступил из города. Венгры смешались, бежали, оставили множество убитых и ушли из Руси. Давид осадил Владимир; в жестоком приступе Мстислав, сын Святополка, был убит; владимирцы хотели сдаться; помощь, присланная от Святополка, подкрепила силы их; Давид бежал, снова искал спасения у половцев, привел их и с ними прогнал войско Святополка.

Что же делали тогда Мономах и Олег? Правда, Мономах сражался с половцами, но битвы были не важны; к стыду Давида рязанского, сын его Святослав усердно служил Святополку и сражался против Ростиславичей! И Давида почитали современники кротким, праведным, святым! Самый угодник Святополка, сын Давида, был наименован Святошею. Он жил в монастыре, служил монахам, оставив семейство, постригся, через пять лет после похода на Ростиславичей, и при жизни еще был почитаем за чудотворца. Олег не вмешивался ни в какие распри, но оправдаем ли его?

На следующий год Давид владимирский сам требовал нового съезда князей. Он хотел оправдываться; приехал Мономах и Олег с братом. Святополк явился, как судия! Никто не хотел сидеть вместе с Давидом (и Святополк даже! И ему позволили!). Советовали отдельно, и положили отнять у Давида удел: Владимир отдан был – Святополку! Давиду дали в удел Бужск; Святополк придал ему Дубно и Черториск, Мономах и Святославичи по 200 гривен. Володарь и Василько не хотели явиться перед неправедными судьями и, к изумлению своему, услышали, что князья положили взять удел Василька и отдать Святополку! «Если хочешь, – велели они сказать Володарю, – то владей Перемышлем вместе с Васильком, а не то пришли Василька к Святополку: он будет кормить твоего слепого брата». С негодованием отверг предложение Володарь, и клялся, что Теребовль останется за Васильком. Никто не противился его твердой решительности. Князья разъехались.

К чему вело Святополка злодейство? не будем спрашивать, ибо злодейство часто бывает без цели. Но для чего был второй сейм Любечский: обезопасил ли он князей, оставив без мести более нежели убийство? Распределил ли он власть взаимную по участкам, достаточным оградить безопасность частей? Правда, у Давида отняли Владимир, но и самый удел в Бужске по смерти Давида должен был перейти к Киеву, значит, злодейство Святополка увенчалось полным успехом, ибо обделение, ограничение Киева было вознаграждено сим злодейством, и, таким образом, в чем не могла убедить князей явная необходимость придать более силы Киеву, то добыто было ухищрением. Вся вина падает на Мономаха: его ненависть к Олегу, его честолюбие и жадность руководствовались отвратительной политикой современников! Он берег Великое княжество для себя и рода своего, ему надобно было сохранить вещественную крепость свою и в то же время не нарушать внешнего почитания к званию Великого князя: он сгибался перед Святополком, жертвовал всем – совестью, честью, благом народов – и тайными ковами хотел только поддерживать несчастное правило, что сильнейший всегда прав. Утешительно видеть Ростиславичей, благородных, высоких, чуждых расчета низкого. Сострадая им в бедствиях, радуясь, что сила духа могла спасти их и в слабости, мы с прискорбием видим, как упал тогда сильный характер Олега, прежде столь смелого, столь доблестного: он хотел только спокойствия в старости и был тем доволен, что ему дали место на отцовской земле; решительно ни во что не хотел он мешаться, предоставляя все Мономаху, союзнику, другу Святополка, мнимому угоднику, в самом же деле правителю души и мнений киевского князя.

Он передал ему еще жертву. Сын Святополкова брата Ярополка, Ярослав, княжил тогда в Бресте. Мы видели, как лишился Владимира отец его, но когда Давид низвержен был с Владимирского удела, не Святополк, но Ярослав должен был наследовать Владимир, и он потребовал справедливости. Святополк захватил сего юного князя и привез в Киев скованного. Духовенство умоляло свирепого дядю отпустить несчастного племянника; он согласился и отпустил; но Ярослав был немедленно пойман сыном Святополковым и через десять месяцев умер в темнице.

Надобно было Мономаху унизиться еще более. Вечная вражда Киева с Полоцком могла теперь возбудить храбрость Святополка, ибо Всеслав, грозный в счастии и несчастии, скончался: 57 лет он умел удерживать независимость Полоцка; дети его делили наследие и ссорились между собою. Святополк и Мономах отправили к Полоцку войско, но оно возвратилось без успеха. Оставив на время в покое Полоцк, Святополк требовал от Мономаха Новгород, в обмен на Владимир. Мономах не противоречил: он знал новгородцев. Мстислав приехал из Новгорода; с ним прибыли и избранные новгородцы. Послы Мономаха сказали Святополку, что князь переяславский согласен с указом великого князя, и прислал сына своего в Киев, чтобы торжественно передать сыну его Новгород. «Но мы не согласны, – начали тогда говорить новгородцы, – не хотим ни тебя, Святополк, ни твоего сына. Мстислав вскормлен нами для Новгорода, а ты, помнишь ли, бежал от нас». Святополк гневался, требовал повиновенияы и наконец объявил, что непременно пошлет сына своего в Новгород. «Посылай, если у него две головы», – отвечали новгородцы. Святополк уступил, женил князя владимирского на дочери Мстислава и отказался от размена.

Мономах лучше его умел поставить на своем, когда хотел что-либо исполнить непременно. Совершилось давнишнее желание его. Святополк и он согласились между собою идти на половцев. В Киеве видны были по три ночи северные сияния, были затмения, солнечное и месячное. Народ пугался, молил обратить знамения на добро, и Мономах умел уверить всех, что сии знамения будут к добру и обещают победу, если сами русские князья пойдут на врагов. Говорили, что идти весною и не дать управиться с пашней, значит изморить коней и разорить поселян. «Дивлюсь, – отвечал Мономах, – вы жалеете коней, коими орет смерд, а не подумаете, что стрела половца может поразить его на пашне; тогда половчин возьмет коня его и заехав в село возьмет жену и детей его. Вам жаль коня, а самого смерда не жаль?» – Поход был решен. Киевские, переславские, смоленские, рязанские, даже полоцкие дружины шли по Днепру, в ладьях, и сухим путем.

Сей поход изумлял современников: он напоминал Олега и Святослава. В первый раз осмелились руссы искать половцев в самой земле их. Все казалось современникам чудесным в сем походе: на Печерском монастыре являлся столп от земли до неба, который Мономах видел издалека, и целый мир видел: это был ангел, говорили современники. Летописи описывают подробно поход, сказывают имена убитых половецких ханов; говорят, как молились руссы, готовясь в бой; как давали обеты, обещали вклады и милостыни; как гордились половцы, шли бесчисленным множеством, будто лес дремучий на голой степи. Не давая никому пощады, руссы били и резали половцев, не хотели взять окупа со знаменитого вождя Бельдюза и, укорив его в прежних клятвопреступлениях, рассекли на несколько частей. Множество пленных, коней, овец, верблюдов было захвачено и уведено в Русь.

Но между тем как Святополк возобновлял города, разоренные прежде, Боняк и Шарукан явились с новым набегом. Вновь собрались тогда князья, вновь разбили, гнали половцев. Святополка встретили и обнимали монахи в Печерском монастыре, как брата. Иноки старались растолковать народу, что землетрясение и знамения на небе все обратились к добру, и Святополк заложил огромную церковь во имя ангела.

Сражаясь с одними половецкими ханами, князь старался в то же время обласкать других ханов. Олег и Мономах женили сыновей своих на дочерях хана Аэпы. На следующий год новый поход в половецкую землю был произведен дружно. Руссы явились на Дону, жгли половецкие города и били жителей. «Ангелы, – говорят летописцы, – невидимо летали над нашим войском и поражали половцев, обезумевших от страха». Современникам казалось, что слава русская долетела ко всем народам, дошла и до Рима, как столп огненный с Печерского монастыря освещал всю землю, по их мнению.

Честь этих начинаний принадлежала Мономаху: все знали это и его почитали виновником мира, союза и славы. Он достигал своей цели, и смерть Святополка довершила его желания.

Глава 3. Переход Великого княжения в род Всеволода или Мономаховичей

Старший из всех потомков Ярослава (не исключая и внуков Владимира, княживших на Волыни) был Олег черниговский; ему следовало великое княжество по смерти Святополка. Но 16 апреля умер Святополк за Вышгородом, а 20 апреля Мономах был уже в Киеве. Киевляне грабили дома бояр Святополковых и жидов, поселившихся в Киеве; неправедное стяжение Святополка раздавалось священникам, монастырям и нищей братии супругой его, за упокой души князя.

Киевляне немедленно объявили Мономаха великим князем; он отказался от сей почести, и только бунт и неустройство киевлян заставили его принять предлагаемую власть. Так сказано в некоторых летописях: может быть, так и было сделано для народа; но нам не нужны пояснения поступка Мономахова, и добродушный летописец лучше всего показывает нам, как смотрел он на события, когда, хваля Мономаха, говорит: «Мономах не щадил своего имения, раздавал требующим, сооружал и украшал церкви, особенно чтил монахов и священников, давая им все потребное и принимая от них только молитвы. Бог дал ему такой чудный дар, что бывши в церкви и слушая пение, он всегда умилялся, плакал и молился со слезами.

За то Бог совершал все его моления и исполнил лета его доброденствием».

Олег не противился Мономаху: спорил с ним и бросал жребий о том, где поставить раку св. Бориса и Глеба, но не вступался в Великое княжество. Утвержденный на великокняжеском престоле, Мономах немедленно начал действовать к большему его усилению.

Он призвал Мстислава из Новгорода и дал ему новый удел близ Киева, в Белгороде. Присутствие сего князя, известного храбростью, было необходимо. В Новгороде остался сын Мстислава, Всеволод. Любя отца, новгородцы рады были и сыну его, также храброму. Другой сын Мономаха посажен был в Смоленске. Младший, Георгий, прозванный Долгоруким, в Суздальской области; Ярополк остался в Переяславском уделе. Все они немедленно устремили оружие на врагов Руси: Всеволод совершил поход в Финляндию; Долгорукий пошел на волжских булгаров; Ярополк на половцев. Победа почти везде сопровождала оружие руссов. «Мономах прославился победами, – говорят летописцы, – его имени трепетали все страны, и слух о нем прошел по всем землям!» Видим, как отвыкли уже тогда потомки варягов от побед и покорения врагов! Мономах дорожил известностью в чуждых землях. Вспомним слова его: «Чтите гостя, – завещал он сынам, – откуда бы он ни пришле, знатный был или не знатный, посол или просто чужеземец, одарите его, угостите брашном и питием. Такие люди ходят по всем землям, и от них бывает добрая и худая слава».

Укрепляя Русь оружием, Мономах, несмотря на старость, сам поехал в разные области, закладывал новые города, устроивал каменные стены в прежних городах, созидал церкви, общественные здания, занимался законами. Так заложен был в Суздальской области новый город, названный Владимиром и, в отличие от Волынского, проименованный Залесским. Сие событие важно по своим последствиям: Мономах не думал, что через сорок лет внук его с ужасом и презрением оставит Киевскую область и перенесет великокняжескую столицу в этот городок Суздальской области. В Новгороде и Ладоге устроены были новые стены каменные; на Днепре наведен мост; издан закон о лихве. Приняв к себе остатки хазар, бежавших от меча половцев, Мономах дал им место для постройки города, коего остатки видны доныне.

Юго-восточная часть России представляла в это время, в малом виде, картину рассеяния народов, какое с V по X век представляла вся Европа. Здесь были смешаны и разбиты города, кочевья народов, и многие орды, отделясь от своих собратий, приняв частные имена, являлись особыми землями, поселениями и народами. Вообще можно положить, что по разорении хазарского государства два главных народа следовали один за другим от пределов Азии: печенеги и половцы. Последние истребили, рассеяли, покорили и смешали с собою печенегов, будучи сходны с ними в правах и образе жизни. Но являются еще хазары, основавшие, как мы упомянули, новую Белую Вежу, печенеги отдельно и торки. Находим еще берендеев, вероятно смесь или отделение печенегов, половцев, торков. Народы, под всеми этими названиями, во времена Мономаха бежали к Днепру, были прогнаны Мономахом, отчасти поселились и образовали собою народ, называвший себя харакалпаками; их начинают с сего времени называть в наших летописях черными клобуками. Впоследствии называли их черкасами, и, вероятно, с того еще времени можно положить начало сборных племен, впоследствии образовавших собою на Днепре казаков. Все полудикие пришельцы сии, после упадка половцев, чему положил начало Мономах, не были уже страшным бичом Руси. Семьдесят лет, протекших от смерти Ярослава до смерти Мономаха, надобно почесть периодом самого сильного бытия половцев.

Тридцать лет княжил Мономах, и постоянно следовал правилам своей политики. После внешней безопасности русских княжеств один предмет беспрерывно обращал на себя его внимание: укрепление власти и силы своего рода.

Полоцкое княжество, разделившееся между детьми Всеслава, могло быть завоеванием легким, но Мономах довольствовался унижением полоцких князей. Минский князь хотел ему противиться. Мономах опустошил Друцк и переселил жителей его в новый город, схватил минского князя и уморил его в плену. Братья минского князя не смели противиться и покорствовали Мономаху.

Олег черниговский скончался за десять лет до смерти Мономаха; брат его, Давид рязанский, старый и набожный, наследовал Чернигов и также скончался до смерти Мономаховой, за два года. Чернигов достался третьему брату, Ярославу Муромскому. И Давид и Ярослав свято чтили волю Мономаха. Четыре сына Олеговы повиновались дяде своему Ярославу, вероятно имея небольшие уделы.

Родственный союз связывал Володаря перемышльского с Мономахом. Мономах не хотел более терпеть владычества чуждого рода в области Владимирской, столь близкой к Киеву. Оскорбление, какое нанес ему Ярослав, князь владимирский, решило гибель сего несчастного сына Святополкова. Женатый на дочери Мстислава, он не любил ее и не хотел жить с нею. Мономах вздумал оружием принудить Ярослава любить его жену. Два месяца киевляне осаждали Владимир; Ярослава принудили дать слово, что мир и согласие будут между ним и его женой, но едва отступили киевские войска, Ярослав бежал в Польшу. Мономах объявил его лишенным княжества, и отдал Владимир сыну своему Роману, зятю Володаря, а по смерти сего князя, через несколько месяцев, другому сыну, Андрею. Поляки вступились за Ярослава, приступали к Червену и ушли обратно, когда Андрей начал опустошать их собственные земли. Ярослав нашел более сильного защитника в короле венгерском. Венгерское войско осадило Владимир, где затворился Андрей. Он умел, кажется, идти по следам отца, когда сила была недостаточна: два воина вышли из Владимира и – пронзили Ярослава копьями, когда он, обозрев город, возвращался в стан свой. Венгерский король немедленно заключил мир и удалился.

Венчание на царство князя Владимира Мономаха

При самом вступлении Мономаха на Великое княжество внимание его обратилось на возраставшую свободу Новгорода. Переменяя князя новгородского, он призвал к себе новгородских бояр и судил их, не как представителей вольного города, но как простых бояр удельных: многих оставил в Киеве, других даже посадил в темницы; остальные присягнули в верности, по требованиям Мономаха. Недовольный сим, он лишил новгородцев права избирать посадников и отправил в Новгород правителем своего киевского вельможу Бориса. Новгородцы роптали, но не смели противиться.

Почти ни одного из современников Мономаха уже не было в живых, когда в глубокой старости он закрыл глаза навеки. Без всякого спора от других передал он Великое княжество старшему сыну своему Мстиславу и мог думать, что рука сего князя будет уметь поддерживать огромное здание, которое в течение почти пятидесяти лет с таким трудом сооружал и успел соорудить Мономах: говорим о федеральной монархии, приготовленной Мономахом сынам своим.

Мстислав, обладая Киевом, имел под рукою униженный Новгород, где был князем сын его Всеволод. Киевское княжество усилено было Смоленской и отчасти Полоцкой областью, что составляло удел сына Мстиславова Ростислава; третий сын Мстислава, Изяслав, княжил в Курске, составлявшем часть области Киевской. Брат великого князя, Ярополк, владел Переяславским уделом; другой брат, Вячеслав, Туровом; третий, Андрей, Владимирским княжеством; четвертый, Георгий Долгорукий, областью Суздальской, где в первый раз составилось при Мономахе особое удельное княжество.

Так распределил Мономах все уделы и области и, казалось, с необыкновенной предусмотрительностию упрочил наследие сынам и внукам. Он перенес систему наследования Великого княжества в свой род. После Мстислава долженствовал наследовать оное Ярополк, затем Андрей, за ним Георгий. Рассмотрите, как осторожно вследствие сего делены были уделы. Усилив Киев, Мономах делал его первенствующим не только по имени, но и по могуществу, поставив Курскую область между Суздалем и Переяславлем, как связь Киева и Приволжья, Смоленскую, как связь Киева и Новгорода: честолюбие братьев Мстислава удовлетворялось уделами Владимирским и Суздальским, и Великое княжество было безопасно от их влияния; наследник великого князя, получив Переяславль, должен был блюсти Киев для собственной пользы.

Против сей силы великого князя были только враждебные потомки Святослава, Ростиславичи и Полоцкое княжество. Но Святославичи, довольные Черниговским уделом, окруженные со всех сторон Мономаховичами, также княжество Полоцкое и княжества Теребовльское и Перемышльское, слабые и заделенные, не могли быть опасны.

Так мог думать Мономах, думать и полагать, что труды и подвиги его достигли цели, издавна им предложенной. Мономах в течение полувека составлял главное действующее лицо в русской истории XII столетия. Мы видели уже деяние его; но Мономах достоин особенного внимания нашего. Только Олег является лицом, замечательным подле Мономаха. Судьба сего сына Святославова, изгнанника, умевшего без всяких средств и без помощи родных оспаривать свое наследие, всегда проигрывавшего и всегда находившего новые средства, наконец пожертвовавшего честолюбием спокойствию, когда у него, братьев и детей был угол в родимой стороне, – возбуждает наше сострадание и уважение. Мономах, рожденный в других обстоятельствах, шел иначе, нежели Олег. С самого начала он владел умом отца, потом владел Святополком, был благоразумнее, смелее на совесть, счастливее Олега, и, если бы своекорыстие не потемняло, не разрушало его собственных предначинаний, он мог бы заслужить благословение потомства. Но ограждая отечество умом и рукою, он не думал о благе его бескорыстно, и – как дым разлетелось все им устроенное!

Мы говорили о поучении, которое оставил он сынам своим: любопытное по многим отношениям, оно особенно любопытно как памятник исторический. Показывая нам тогдашний образ жизни, мнения, поверья, поучение Мономаха еще лучше показывает и то, чем умел он привлечь к себе любовь и привязанность народа, являет и нежное попечение Мономаха о том, чтобы дети его соблюдали собранное им.

Но Мономах не заметил, что семена раздора и гибели рассеяны были им повсюду. Отстранив потомков старшего брата от престола великокняжеского, не сам ли он давал повод разрушить его новое установление и первому пришельцу исторгнуть у детей его великое княжество? Если Олег бесспорно уступил Мономаху первенство, потомки Мономаховы могли ли всегда оставаться в такой силе, в таких благоприятных обстоятельствах, в каких находился Мономах? Слабость Черниговского удела и ослабление силы половцев были ль ручательством, что потомство Олега навсегда забудет права свои на Великое княжество и когда-нибудь, со временем, не получит средств поддержать сии права? Новгород, быв стеснен Мономахом, таил свое огорчение. Вероятно, труднее разбития половцев была для Мономаха победа над республиканской гордостью города, уже сильного, уже 200 лет добывавшего себе права. Политические хитрости Мономаха в сем случае не означены в летописях. Но самое семейство Мономаха не могло ль представить позорища междоусобий, подобно Мстиславу и Георгию, Ярополку и Андрею.

Скажем ли, что если бы Мономах шел прямым путем, отдавал каждому должное, умел не отнимать, а давать, он мог бы надеяться благоденствия? Но Мономах теснил других, не жалел ни крови, ни совести, прочил только себе и детям, и дети его растерзали друг друга…

Мстислав был великим князем семь лет. Счастливые битвы с половцами ознаменовали начало его княжения. Помня прежнюю славу его оружия, современники ожидали от Мстислава подвигов воинских: ожидание их сбылось; но Мстислав вскоре показал неспособность свою править государством.

Ярослав Святославич продолжал мирно княжить в Чернигове, не опасаясь племянников своих, детей Олега. Всеволод, старший из них, честолюбивый и ловкий более других братьев, хорошо понял характер Мстислава и не побоялся восстать на дядю, изгнать его из Чернигова, перерезать его бояр и объявить себя, вследствие дележа после Любечского съезда между отцом его и дядями, князем черниговским, отсылая Ярослава в доставшийся ему тогда удел, Муром. Всеволод делал то же в Черниговском княжестве, что Мономах сделал в княжестве Великом. Ярослав просил туда и помощь великого князя, и получил обещание. Войска киевские и переяславские соединились; Всеволод звал половцев; Ярослав напоминал великому князю обещание. Но Всеволод только пугал половцами. Он успел убедить в свою пользу игумена Григория, любимца Мстиславова; Григорий и все киевское духовенство явилось к Мстиславу и просило его не вступаться в обиду Ярославову. «Но я дал ему клятву?» – говорил Мстислав. «Снимаем клятву твою на себя», – отвечали Григорий и священники киевские: лучше нарушить слово, нежели быть причиною пролития крови христианской». Ярославу было отказано; он с горестью удалился в Муром, где умер через два года; к Мурому причислялась и Рязань; дети Ярослава составили два особых удела, Рязанский и Муромский. Всеволод торжествовал отнятие Чернигова, как важную победу: это был первый шаг к успехам сего князя, юного и не испытанного горькими опытами отца. Сдружась с великим князем, он охотно шел содействовать Мстиславу в деле бесполезном и несправедливом.

Мстислав сознавался, что сделал важную ошибку, попустив обидеть Ярослава, жалел и каялся в этом и как будто хотел загладить вину свою решительным уничтожением княжества Полоцкого, нимало не враждовавшего с Киевом. Он сам, братья, дети его, князь черниговский, вступили в Полоцкую землю, как бы в страну язычников, грабили, жгли. Довольный опустошением и покорностью, Мстислав сначала думал было оставить в Полоцке одного из сынов Всеслава, но вскоре сверг сего князя. Все дети и потомки Всеслава были схвачены и как государственные пленники выгнаны из Руси: их, скованных, увезли в Грецию. Думали, что поколение Всеслава навсегда исчезло в Руси. Мстислав объявил Полоцкое и Минское княжества уделом Киевского, и посадил здесь сына своего Изяслава, князя курского. Новая ошибка и в сем назначении удела: говоря о детях Мономаха, мы упомянули Вячеслава; ему дан был отцом небольшой удел Туровский. Вячеслав не хуже других грабил полочан и надеялся от брата награды: он остался по-прежнему в Турове, оскорбленный.

И новгородцы участвовали в сем походе; они мстили старым врагам своим, половчанам. Но любя Мстислава, как прежнего своего князя, и идя по его велению в поход, в самый первый год Мстиславова княжения они прогнали киевского посадника и избрали по-прежнему своего. Кажется, что физические бедствия, тяготившие новгородцев при Мстиславе, не давали еще им свободы действовать. Тем сильнее обнаружилась потом их горделивая воля. Мстислав как будто ничего не замечал.

Так он оказал еще более нерешительности и слабости при ссоре перемышльских князей. По смерти Володаря, Владимирко, старший сын сего князя, получил Звенигород, Ростислав, младший, Перемышль. Но Владимирко, умом подобный Святославу черниговскому, а храбростью отцу своему Володарю, не хотел слышать о разделе, искал помощи у венгров, не слушался слов великого князя, уступил только твердости Ростислава, защищавшего свое право оружием, и остался спокойно князем звенигородским, до времени, явно показав, что он делает это не по воле киевского князя.

Завещание Владимира Мономаха детям

Война с половцами, которых русские дружины гнали за Дон, даже за Волгу, и поход в землю литовцев заключают события княжения Мстиславова. Брат его, Ярополк переяславский, наследовал Великое княжество.

Сей сын Мономаха, не имевший никаких замечательных свойств отца, не может быть отличен даже и именем храброго, подобно Мстиславу. Детей у него не было. Как старший из сыновей Мономаховых после Мстислава, Ярополк должен был наследовать Великое княжество. Кроме Ярополка были еще живы братья его: Вячеслав туровский, Андрей владимирский, Георгий суздальский. Не знаем причины, по которой Вячеслав был обделен отцом в уделах, но если уже признан был порядок перехода наследства в роде Мономахов, если уже черниговские и волынские князья не противоречили сему порядку, то после Ярополка следовало наследство Вячеславу, после него Андрею, а в случае смерти его Георгию Долгорукому. Здесь видим, как покушение одного честолюбца повлекло за собою дальнейшее покушение другого. Мономах хотел утвердить княжество в своем роде; Мстислав хотел еще большего: утверждения великого княжества в его собственном роде, без участия братьев. У Мстислава было, кроме Всеволода новгородского, Изяслава курского, а потом полоцкого, и Ростислава смоленского, еще двое сыновей: Святополк и Владимир. Не имея детей, слабый Ярополк легко согласился на убеждения брата и при жизни еще Мстислава заключил договор, по которому Всеволод Новгородский должен был получить Киев и Великое княжество в случае смерти Ярополка. Несчастное чадолюбие отца забыло, что Всеволод черниговский, зять и угодник Мстислава, мог еще помнить о правах своих на Киев, не предвидело, что братья Вячеслав, Андрей и Георгий будут оскорблены новым постановлением. Андрей известен в наших летописях под именем доброго: не знаем, чем заслужил он такое имя. Георгий Долгорукий не был ни храбр, ни умен подобно отцу, но не уступал ему властолюбием.

Никто не знал явно о договоре Мстислава с Ярополком. Он обнаружился в распоряжении Переяславским уделом. По вступлении Ярополка на Великое княжество, Переяславль должно было получить его наследнику. Это княжество казалось оплотом Киева и ступенью к Великому княжеству после Всеволода и Мономаха. Переяславский князь в полдня мог быть в Киеве. Ярополк немедленно призвал Всеволода из Новгорода и отдал ему Переяславль. Но Всеволод только полдня был князем переяславским: Георгий и Андрей уже стерегли Переяславль. Вступив в него утром, вечером Всеволод увидел суздальские дружины; они изгнали Всеволода. Великий князь не знал, что делать; начал переговоры; между тем Изяслав полоцкий вызван был в Киев и посажен в Переяславль. Не хотел ли доказать этим Ярополк, что удел Переяславский не есть еще признак наследства киевского? Кажется, братья его требовали доказательств сильнейших: они хотели, чтобы наследник Киева был переяславским владетелем. Ярополк согласился, и – Вячеслав приехал в Переяславль, откуда почти насильно выгнал Изяслава. Ярополк не знал, чем удовлетворить племянников; тогда вдруг открылись – и долго таимые новгородцами неудовольствия, и ненадежность покорения Полоцка.

Всеволод, потеряв Переяславль, и видев, что договор отца его с дядей разрушен, хотел снова обратиться в Новгород. Но уже вече, умолкнувшее при Мономахе, гремело по-прежнему. Без участия Всеволода и без спроса в Киеве новгородцы избрали новых посадников в Новгород и Псков. «Ты давал клятву быть всегда с нами, а потом искал другого княжества: иди же куда тебе угодно», – говорили Всеволоду новгородцы, спорили и гнали его; партии народные вспыхнули; на вече явились союзники суздальского князя, Всеволодовы и – черниговского князя! Всеволод уступал, соглашался на всякие условия, и Новгород признал его снова князем, но – по выбору вольного Новгорода.

Великий князь Мстислав, согласно желанию половцев, дает им в князья Рогвольда вместо изгнанного ими князя Давида

Так кончилась прямая власть великого князя над новгородцами. Буйство партий сопровождало это решительное начало республиканской свободы; вскоре увидим дальнейшие действия вольных новгородцев.

Изяслав Мстиславич жил между тем в Киеве: Полоцк не мог быть возвращен ему, ибо после отъ езда его в Переяславль в Полоцке явился внук Всеслава, Рогволод, бежавший из Греции. Половчане с радостью встретили потомка законных своих государей.

Ярополку некогда было управляться с новгородцами и половчанами. Он уговаривал Вячеслава уступить племяннику Изяславу бывший его Туровский удел; знал, что князь черниговский сносится с Суздалем, Новгородом, и в то же время должен был переговаривать с Георгием и Андреем.

Вячеслав охотно уступил Туров Изяславу; Ярополк подарил еще племяннику своему подать Печерскую и Смоленскую, и Изяслав, довольный, отправился за сбором в Новгород, Смоленск и Туров. Но тогда открылось, что Георгий не для Вячеслава отбивал у племянников Переяславль: он искал Переяславля и вместе с ним великого княжества для себя самого. Вячеслав ясно видел коварство Георгия и слабость Ярополка, может быть, указывал им на грозу, уже собиравшуюся против них: Новгород, Полоцк, Чернигов сговаривались и восставали, и ненависть к памяти Мономаха, вражда к роду Мономахову были залогом дружбы врагов Ярополка и Георгия. Вячеслава не слушали, и он решился умыть руки от дела трудного и неверного. По крайней мере, его воротили из Городца, когда он в первый раз оставил Переяславль. Прошло еще полгода. Думая, что союзу Суздаля, Киева и Владимира не опасны враги, Георгий и Ярополк не скрывали уже своих намерений; оскорбленный Вячеслав оставил Переяславль, приехал в Туров, изгнал Изяслава и не хотел ни во что вмешиваться. Немедленно открылся договор Георгия с Ярополком. Георгий занял Переяславль и уступил Киеву Суздаль и Ростов, оставив для себя несколько областей бывшего удела, за наследство великого княжества. Расчет был не дурен: делаясь великим князем, Георгий получал обратно все отданное им.

Но это было знаком всеобщего восстания. Князь черниговский тотчас сорвал с себя личину дружбы к Ярополку. Он призвал половцев и вступил врагом в Переяславскую область. В то же время Изяслав, изгнанный из Турова, находился у бывшего врага своего, князя минского. Новгород взволновался. Вече призвало к себе Изяслава, требовало войны с Георгием. Напрасно Всеволод спорил, не соглашался идти на своего дядю. Объявляя себя защитником Изяслава, гонимого князя, брата князю новгородскому, вече грозно требовало похода. Всеволод думал утаить волнение притворным покорством, выступил с войском, взял с собою Изяслава, отпустил его с дороги к черниговскому князю и возвратился в Новгород. Такое притворство оскорбило новгородцев. Тщетно приехал из Киева митрополит Михаил, уговаривал, заклинал, даже пророчил новгородцам неудачу похода. Новгородцы задержали иерарха, чтобы он был свидетелем их удачи; посадник Данков послан был с Всеволодом и с сильною дружиной к Суздалю. Жестокая зима не останавливала новгородцев. Декабря 31 выступило войско, а 26 января на Ждановой горе была жестокая битва с суздальскими дружинами. Неизвестно, кто предводил суздальцев; но несогласное новгородское воинство было разбито; посланник Данков лег на месте, Всеволод бежал, и – осмелился предстать перед раздраженным вече.

Между тем близ Киева уже мирились. Князь черниговский, довольный первым опытом своей силы и своего ума, хотел сделаться посредником. В Киев прибыл тогда митрополит Киевский, с честью отпущенный новгородцами после неудачного их похода к Суздалю. Всеволод находился уже в тюрьме: его самого, супругу, тещу, детей заключили в доме епископа и окружили крепкою стражей; вече хотело судить князя и в то же время быть примирителем князей киевского и черниговского. Посадник Мирослав и епископ Нифонт явились из Новгорода в Киев: так мгновенно упала власть Ярополка, сделался важен князь черниговский и возгордился Новгород! Заключили мир. Положено: Вячеславу наследовать престол. Переяславль, яблоко раздора, не отдали ни ему, ни Георгию: Андрей владимирский возведен был на Переяславское княжество, а Изяслав, покровительствуемый и Новгородом и черниговским князем, получил бывший удел Андрея, Владимир-Волынский. Георгию отдали обратно Суздаль и Ростов; он разрушил свой договор с Ярополком и в награду себе выпросил только городок Остерский близ Киева.

Черниговский князь не получил ничего. Потомки Мономаха забыли на время о своей вражде, когда увидели торжество Олеговых детей, и посредник остался без участия в дележе. На следующий год черниговский князь снова вступил в Переяславскую и Киевскую области. Против него пошли Ярополк, Георгий, Андрей и в битве, когда избранная дружина их уже не гнала черниговцев, поссорились между собой, бежали, спорили в Киеве. Князь черниговский между тем разбил их войска, сжег Халеп, забрал Триполь, Василев, Белгород. Ярополк хотел мира; братья его не соглашались; черниговский князь требовал Переяславля, но удовольствовался Курском и частью Переяславской области, видя, что и за то Ярополк должен хулу и укор принять от братьев своих и от всех. Он ожидал большего от времени и предвидел успехи будущего в собраниях Новгорода.

Ярополк Владимирович. Рисунок В. П. Верещагина. 1891 г.

Там, несмотря на приверженцев Мономахова рода, раздор, волнения и споры, преодолела партия Олеговичей. Псковитяне, ладожане и новгородцы судили Всеволода на народном вече, обвинили его в беспечности, легкомыслии, неудаче суздальского похода, оставили в залог сына его и изгнали Всеволода из Новгорода, когда Святослав, сын Олега, брат черниговского князя, приехал в Новгород, избранный вечем. Но сообщники Всеволода еще противились; посадника Якуна убили в ссоре; даже Святослав был поражен стрелою. За то новгородцы партии Олеговичей сбросили с моста знаменитого приверженца Всеволодова, Георгия Жирославича. Тут началось разногласие между Новгородом и Псковом. В Псков бежали сообщники Всеволодовы. Новый посадник новгородский, Константин Дашков, торжественно заступился за Всеволода и, гонимый противниками, ушел со многими сообщниками ко Всеволоду.

Изгнанник сей жил тогда в Вышгороде. Он не смел явиться к своим новгородским приверженцам, хотя после побега другого посадника, Федора Дашкова, новый посадник, Константин Нежатин, держал открыто его сторону. Народ бросился к дому Нежатина, когда услышал, что он призывает в Новгород Всеволода; Нежатин бежал в Псков, куда немедленно отправился Всеволод. Новгородцы разграбили дом Нежатина и других Всеволодовых приверженцев судили, казнили многих, взяли с других 1500 гривен пени и стали готовиться в поход на псковитян, которые объявили свой Псков отделенным от Новгорода и вольным городом, а Всеволода князем псковским.

Почти в то же время началась новая война близ Киева, обещавшая успехи Олеговичам. Князь черниговский хотел решительно отнять Переяславль. Мономаховичи видели, что честолюбие Всеволода увеличивалось с увеличением его силы. Ненависть ко Всеволоду задушила вражду между ними. Андрей робко бежал из Переяславля, когда Всеволод с половцами грабил берега Сулы. Тогда Ярополк оказал твердость необыкновенную; поспешно собрал войска всех князей и пошел прямо на Чернигов. Всеволод, не ожидавший такой быстроты, уже хотел бежать к половцам и нанимать войско, но черниговцы уговорили его мириться. Ярополк был рад миру.

Неудача Всеволода казалась тем страшнее для него, что брата его уже не было в Новгороде. Робость Святослава и происки Георгия суздальского вырвали Новгород из рук Олеговичей. Святослав повел новгородские дружины на Псков, и увидел, что псковитяне решились защищаться отчаянно: везде были перекопаны, испорчены дороги, поделаны засеки, и от Дубровны он возвратился в Новгород, даже без начала войны, напомнив своим возвращением неудачный поход новгородцев к Суздалю. Новгородцы негодовали, винили князя в неудаче похода, в дороговизне хлеба, расстройстве дел. Окруженные князем полоцким, другом Всеволода псковского, князьями смоленским, суздальским и псковским, они терпели недостатки во всем. И духовенство восстало на Святослава: он оскорбил его, держа при себе своих священников и вздумав жениться вопреки мнению епископа Нифонта, который находил брак Святослава по каким-то причинам незаконным и не хотел венчать князя. Святослав велел обвенчать себя своему священнику и после того не мог уже примириться ни дарами, ни новым положением о плате, вместо десятин, большой подати епископу. Новгородцы оставили в залог жену Святослава, изгнали его самого и потребовали в Новгород одного из сыновей бывшего своего врага, Георгия суздальского. Георгий с радостью послал им Ростислава, когда Святослав, остановленный смоленским князем на пути в Чернигов, сидел под стражею в Смядынском монастыре.

В это время всех изумило неожиданное событие. Ярополк возвратился из похода к Чернигову, заболел и скончался. Князь черниговский хотя и мирился с ним, но не покидал оружия, и, услышав о смерти Ярополка явился в Киев. Там был уже Вячеслав, и киевляне признали его великим князем, вследствие последних сделанных между князьями постановлений. «Иди из города добром», – велел сказать ему Всеволод. Вячеслав спорил; митрополит уговаривал князей на мир, и Вячеслав уступил силе; он отправился в старый удел свой, Туров. Князя черниговского объявили великим.

Кажется, что никто не ожидал такой перемены после похода Ярополка к Чернигову и изгнания Святополка из Новгорода. Род Олега, после шестядисятилетних бедствий и гонений, вдруг становился первенствующим между русскими князьями. Уже народное поверие забыло о правах его первородства; мощь была на стороне Мономахова рода: дети и внуки Мономаха владели Суздалем, Переяславом, Владимиром и Новгородом. Род Олегов составляли, кроме Всеволода, братьев его Святослава и Игоря (Глеб скончался в 1138 г.), дети брата Олегова Давида Изяслав и Владимир и князья рязанские. Мы видели Святослава в действиях его князем честным и добрым – это доказал он и впоследствии, – но с тем вместе не имевшим отличных способностей, ни душевных, ни телесных. Игорь, больной ногами, еще менее брата своего мог представить опору Всеволоду. Против него были: Георгий суздальский, Изяслав владимирский, Ростислав смоленский. Но Всеволод надеялся, что ум добудет силу, а сила укрепит прочность престола киевского, ему самому и роду его. Он сам, действительно, умел удержаться от смерти своей на Великом княжестве, но ознаменовал свое восьмилетнее княжение беспрерывной меною удач и неудач, всегдашним признаком ума хитрого, но нерешительного, и души, неозначенной великими качествами. Кажется, что вообще он слишком перехитрил: не угодил никому, ни врагам, ни друзьям, и кровавою гибелью брата заплатил за излишнее и безрассудное честолюбие.

Всеволод прежде всего хотел испытать решительность и силу. Игорь и Святослав надеялись обладать Черниговом. Всеволод не дал ничего Игорю, отдал Чернигов Изяславу и Владимиру, а Святослава удовольствовал Курском. Важная ошибка, поссорившая Всеволода с братьями! Но он указал им на княжества Мономаховых потомков, как на области, которые они должны завоевать для себя. Всеволод желал прежде всего низложить Изяслава владимирского, бывшего своего друга, и Андрея, который не хотел обменять Святославу Переяславля на Курск. «Лучше смерть в своей отчине и дедине, – отвечал Андрей, – нежели Курское княжество, где не был князем отец мой. Если ты не сыт властию, хочешь моей волости – убей меня: тебе будет волость, а мне смерть, и это не диво в нашем роде! Святополк убил же из волости Бориса и Глеба; только вспомни, долго ли он жил после того сам». Всеволод не слушал слов Андрея, и велел идти Святославу на Переяславль, отправив другие дружины к Владимиру. Там должен был помогать им и, может быть, предводительствовать ими Владимирко галицкий.

Примирение Ярополка со Всеволодом

Имя княжества Галицкого явилось незадолго перед тем. Мы видели Владимирка в ссоре за наследие Перемышльское. Принужденный удовольствоваться Звенигородом, Владимирко перенес свое местопребывание в Галич, и воевал с Польшей и Венгрией, объявив себя сначала защитником Бориса, сына Коломана и Евфимии, дочери Мономаховой. Жизнь Бориса достойна романа, но не истории. Владимирко вскоре оставил своего ничтожного союзника, помирился с врагом его, воевал с ним Польшу, хотел богатства, власти, мало дорожил верностью слов и обещаний, и умел сделаться сильным и могущественным. Он не вмешивался в раздоры русских князей, но ждал случаев и готов был помогать, если видел пользу собственную. Так он ходил к Чернигову с Ярополком на Всеволода, а теперь согласился помогать Всеволоду в низвержении Изяслава с Владимирского княжества. Дружины киевские не дошли до Владимира: испуганные, они возвратились с пути. Такая же неудача постигла Святослава – славного только неудачами: он был разбит Андреем. В негодовании, Всеволод спешил заключить мир с переяславским князем, подтвердил мир и с половцами, которые прислали к нему послов. Он помирился также с Изяславом Владимирским и с Вячеславом, которого в Туровском уделе беспокоили отправленные Всеволодом дружины. Всеволод решился обласкать Вячеслава, Андрея и Изяслава, предложил им не только мир, но и дружбу, не стал тревожить Полоцка и женил сына своего, Святослава, на дочери Василька полоцкого, друга Мономаховичей. Всеволод думал обмануть всех сих князей, усилить Киев и управиться с другими врагами: сии враги были – Владимирко галицкий, новгородцы и Георгий суздальский.

Владимирко оскорбил Всеволода поступком своим, доказав, что он не боится и не уважает киевского князя. Когда дружины киевские двинулись в поход, Владимирко вступил также во Владимирскую область, но не враждовал с Изяславом и, слыша о бегстве киевлян, предложил Изяславу мир и дружбу. Смерть брата Ростислава и племянников: Иоанна и Георгия, детей знаменитого слепца Василька, сделала Владимирка обладателем Теребовля. Иоанн, сын Ростислава, названный Берладником, был лишен наследства дядею и оставался без удела в Звенигороде. Такое своевольство Владимирка и фила его были опасны Всеволоду.

Но он еще терпел князя галицкого, устремив враждебное внимание на Долгорукого. Сей князь, нелюбимый своими родными, видел опасность, какую готовила ему и всем Мономаховичам хитрость Всеволода. Крепкий в своем отдаленном княжестве, обладая и Новгородом, он думал, что может отважиться на борьбу с Киевом. Приехав в Смоленск, Георгий требовал помощи новгородцев и оскорбил их гордость. Требование казалось им приказом: восстал вольный город, и без того страшившийся мщения Всеволода. Ростислав, сын Георгия, не дожидаясь тюрьмы, бежал, и Долгорукий отмстил Новгороду сожжением Торжка.

Партия Святослава курского была еще сильна в Новгороде. Думая, что, приняв брата, примирятся с великим князем, новгородцы снова звали к себе Святослава. Но Всеволод не брата, а сына своего назначил в Новгород, особенно же поссорясь со Святославом после переяславской неудачи. Святослав приехал в Новгород и застал его раздираемый волнениями: там были приверженцы Суздаля, Пскова, Киева и Святославовы друзья; вече было шумно. Святослав думал угодить брату и утвердить себя в Новгороде строгостью. Посадник Якун был с ними заодно. Знаменитый Константин Дашков и другие новгородцы, скованные, были отправлены в Киев. Святослав требовал похода и хотел идти на Суздаль. Новгородцы не стерпели дел Святослава. Слыша о замышлении веча, Святослав решился добровольно отдать Новгород киевскому князю. «Не хочу быть у них, – велел он сказать Всеволоду, – тягота в людях сих; кого тебе любо, того и пошли». Но вече уже определило тюрьму Святославу; дома друзей его грабили; тысячский, кум его, успел уведомить Святослава об опасности, и Святослав бежал из Новгорода в Полоцк, а потом в Смоленск; за ним бежал и посадник Якун, но на берегах Полисти Якуна догнали, били, бросили в воду; он выплыл из реки и был сослан в Чудскую сторону. Оттуда Якун ушел и скрылся у Георгия в Суздале. Долгорукий ласково принимал всех беглецов из Новгорода, и они стремились к нему толпами. На время пересилила других партия киевская. Слыша, что Всеволод не решается отправить сына своего, новгородцы послали к нему послов и епископа Нифонта. С честью встретив посланных, Всеволод отправил с ними своего сына. К изумлению послов, гонцы киевские догнали их на дороге: им велено от Всеволода возвратиться в Киев, как пленникам. Уже вече переменило свое намерение: страшась признать власть Олеговичей, Новгород требовал князя из рода Мономахова. Они отказывались от Долгорукого, но хотели Святополка или Владимира, детей Мстислава.

Святополк был тогда в Пскове, куда удалился с братом своим Всеволодом. Всеволод скончался в 1138 г., любимый псковитянами и признанный за святого: меч его доныне, как святыня, хранится в Пскове над его мощами. Но киевский князь не хотел ничего слышать. Боясь, что Святополк или Владимир, могут и без его воли явиться в Новгороде, боясь в то же время и раздражать новгородцев, он призвал обоих Мстиславичей дал им удел в Бресте и объявил Новгород отделенным от всех. «Пусть сидит он в своей силе, – сказал Всеволод князьям, – и ищет где хочет князя». Новгородцев хватали повсюду, садили в темницы, пресекли с ними сообщение, Новгород был шесть месяцев управляем посадником Судилой. Напрасно новгородцы извещали великого князя, что они требуют Мономаховича от руки его, как владыки русского. Оскорбленные упрямством Всеволода, они обратились наконец к Георгию суздальскому и просили отпустить к ним по-прежнему Ростислава. Георгий согласился. Всеволод не скрывал своей досады и занял его Остерский Городок. Суздаль и Новгород, Киев и Чернигов – северная сторона Руси и южная, готовились на брань. Смерть Андрея Переяславского была причиною новых событий.

Дружба великого князя с братьями до сих пор казалась весьма холодною. Не понимая замыслов Всеволода, братья его негодовали: почему дружит он с Мономаховичами, а им не дает уделов. Андрей скончался в Переяславле; двое сыновей его не могли унаследовать удела: и Олеговичи, и Мономаховичи дорожили Переяславлем, облитым кровью. Братья Всеволода надеялись, что им теперь достанется сей важный удел, который еще так недавно хотел Всеволод завоевать для них оружием. Но Всеволод поучительно послал звать на Переяславский удел Вячеслава туровского. Вячеслав с радостью отдал ему Туров и приехал в Переяславль. Тогда безрассудные братья Всеволода сделались открытыми врагами великого князя. Они соединились с черниговским князем и напали на Переяславскую область, грабили, жгли селения и хлеб. Вячеслав ждал помощи и не сражался. Явились и защитники и примиритель, ибо Всеволод еще надеялся вразумить своих братьев: инок Святоша послан был уговаривать двоюродных братьев, когда в то же время Изяслав Владимирский и Ростислав побеждали их воинства и брали черниговские города. Наконец Святослав и Игорь смирились. Всеволод придал к их уделам города: Юрьев, Рогачев, Черториск и Клецк, дал и Давидовичам Брест и Дрогичин. Киев примирился с Черниговом и вскоре усилен был еще более. Вячеслав, без всякого спора, согласился обменять Переяславль на прежний Туровский удел и отдал его Изяславу владимирскому. Уверенный сим поступком, что Всеволод истинно хочет ему добра и его готовит в наследники киевского княжества, Изяслав передал Владимир сыну Всеволодову, Святославу, бывшему в Турове. Всеволод еще более утвердил Изяслава в его мнении, согласясь на убеждение супруги своей, и позволив Святополку Мстиславичу ехать в Новгород по желанию новгородцев. Это решение Всеволода мгновенно разрушило власть Георгия в Новгороде: Ростислав даже не успел и убежать; его посадили под стражу; Святополк Мстиславич имел удовольствие выпустить из тюрьмы своего предшественника, сына знаменитого суздальского князя.

Благодарный Изяслав не хотел видеть вражды между Георгием и Всеволодом. Он сам отправился в Суздаль; но мог ли он уговорить Георгия к миру, когда Всеволод был великим князем, а Изяслав надеялся быть его преемником? С неудовольствием расстался с дядей Изяслав, посетил брата Ростислава в Смоленске, пировал на свадьбе Святополка в Новгороде и просватал в Полоцк дочь свою за князя Рогволода.

Георгий ждал войны, слыша, что на свадьбе Рогволода в одно время пируют и готовятся на брань великий князь, Мономаховичи и Олеговичи. Они в самом деле разошлись до того, чтобы сесть на коней, но до Георгия еще никак не доходила очередь. Владимирко галицкий за годы до сего времени казался другом Всеволода, ходил на помощь польскому королю, зятю Всеволодову, но тогда решительно объявил себя врагом открытым, прислал в Киев крестные грамоты и хотел изгнать сына Всеволодова из Владимира.

Ополчение князя киевского и его союзников было многочисленно и казалось грозным. Владимирко хотел сражаться, призвав на помощь венгров, но, поставленный в затруднительное положение воинскими хитростями Всеволода, тайно искал мира. Всеволод был болен и хотел поспешить в Киев. Он открыл брату своему Игорю, что его назначает преемником своим. Многоглаголивый Владимирко уже проникал сию тайну, ссылался с Игорем, обещал ему помощь, и Игорь уговаривал Всеволода. «Ты не хочешь мне добра! – сказал он Всеволоду, – отдаешь мне Киев, а где друзья мои? Дай мне иметь другом хоть одного». Несчастный князь как будто предрекал судьбу свою! В тот же день Владимирко приехал ко Всеволоду, помирился, заплатил ему 1200 гривен серебра и расстался как друг. Всеволод раздал деньги воинству и спешил в Киев.

Он чувствовал совершенное изнеможение и должен был окончательно устроить наследство. Еще далеко не совершились его предначертания, но – медлить было нельзя. Всеволод созвал Олеговичей, детей своих, Изяслава Мстиславича; объявил, что избирает Игоря наследником Великого княжества, и требовал присяги в верности его воле. Изяслав оскорбился, колебался, но должен был согласиться, и, когда после того Всеволод предложил всем идти на помощь польскому королю, Изяслав сказался больным и уехал в свой Переяславль. Игорь взял на себя весь труд похода и легко успел, ибо братья Владислава требовали посредничества и согласились на уступки.

Новые причины вражды уже оказались между Всеволодом и Владимирком. Всеволод как будто поспешал укоротить сего опасного неприятеля, предвидя, что Игорю трудно будет устоять против всех неприятелей своих, даже и в таком случае, когда сильный Владимирко не будет в их числе. Владимирко жаловался, что Всеволод принимает врагов его: он разумел Берладника. Мы видели уже, что сей сын Ростислава – впоследствии достопамятный своими бедствиями – был лишен наследства Владимирком. Живя в Звенигороде, Берладник воспользовался долговременным отсутствием дяди на охоту, склонил галичан избрать себя князем и объявил себя властелином Галича. Предприятие безрассудное! Кажется, что Владимирко столь же мало думал о благе подданных, как и о соблюдении договоров с другими, если не видел в том собственной корысти. Иначе нельзя изъяснить решительности галичан. Владимирко быстро явился с дружинами и осадил Галич как неприятельский город; жители крепко защищались; Берладник три дня дрался мужественно, но, сделав вылазку ночью, был отрезан, разбит, едва пробился сквозь ряды воинов и ускакал в Киев, где Всеволод принял его ласково. Владимирко свирепствовал в Галиче, немедленно предавшемся его воле, требовал Берладника, грозил войной Киеву и занимал города владимирские. Всеволод призвал снова Олеговичей, Вячеслава, Ростислава смоленского, князей черниговских и сам повел их в Галичскую область, несмотря на слабость здоровья, грязь весеннюю и распутицу. Осадили Звенигород; жители дрались отчаянно, тем более что Владимирков воевода, Иван Халдеевич, ужаснул их строгостью: узнав, что звенигородцы собрались на вече и думают о сдаче города, он захватил трех главных зачинщиков и сбросил обезображенные трупы их с городской стены. Союзники зажгли город, но жители, крича «Господи помилуй!», тушили огонь и не сдавались. Меж тем болезнь Всеволода усиливалась. Он велел войскам отступить и идти обратно в Киев, положив выступить снова в день, Бориса и Глеба. Но смерть уже тяготела над ним! Всеволод велел вести себя в Вышгород, к мощам Бориса и Глеба, слабел со дня на день, и спешил устроить дела государственные, забыв о Владимирке, который торжествовал, явился с войском на пределах Киевской области и взял Прилуку. Всеволод призвал братьев и киевских бояр, снова требовал от них присяги в верности Игорю, послал к черниговским князьям и к Изяславу Мстиславичу знаменитых послов, также для подтверждения присяги. Все снова клялись признать Игоря великим князем; киевляне и вышегородцы целовали крест. Всеволод скончался.

Только присяга поддерживала власть Игоря: все были против него, и князья русские давно отвыкли держать данное слово! Едва предано было земле тело Всеволода, дела приняли совершенно другой вид. Посланный от Игоря в Переяслав не возвращался: Изяслав захватил его и собирал войско. Игорь звал к себе племянника, Святослава владимирского, брата Святослава и Давидовичей. Надобно было сражаться: приехали только два Святослава, племянник и брат Игоря; Давидовичи требовали прежде договоров об уделах. Игорь обещал им все, но в то же время, когда епископ Черниговский проклинал двенадцатью господскими праздниками того, кто изменит, черниговские князья уже изменили; в Киеве также гнездилась измена: тысяцкий Улеб и первый боярин киевский, Иван Войтишич, ссылались с Изяславом и звали его в Киев, а граждане собрали вече и требовали Игоря на договор. Святослав явился вместо брата, и киевляне вынудили обещание, что князь сменит нелюбимого народом тиуна Ратшу, изберет судей достойных и будет сам надзирать за правосудием. Святослав обещал, целовал крест, а народ бросился грабить дом ненавистного тиуна. Спешили утишить волнение; черниговские князья не являлись; должно было выступить против Изяслава, который шел прямо на Киев. Отовсюду являлись к нему послы и войско. Игорь выступил навстречу; два неприятеля сошлись, и – измена открылась немедленно. Улеб и Войтишич бросили киевские знамена и перебежали к Изяславу; берендеи начали грабить Игорев обоз. Игорь и Святослав хотели сражаться, но личная храбрость была бесполезна: их обошли, смяли, разбили; все побежало. Из Киева шли торжественно навстречу Изяславу духовенство и народ; дома, села бояр и друзей Игоревых грабили, опустошали, брали сокровища, спрятанные ими, даже в монастырях. Святослав ускакал с поля битвы за Днепр и скрылся в Новгороде-Северском. Искали Игоря, нашли его, завязшего в болоте, и отправили в монастырь Переяславский. Племянник его, Святослав владимирский, убежал в киевский монастырь св. Ирины. Изяслав принял его милостиво, но ничего не говорил об его уделе и задержал самого князя в Киеве. Все княжение Игоря продолжалось шесть недель; с ним утратил Великое княжество род Олега, утратило и важность свою звание великого князя.

Глава 4. Решительное падение старшего рода (Олеговичей)

В одной битве пала власть государя, которому присяга покоряла других; после одной битвы сей государь обменял княжеский чертог на тюрьму в монастырской обители, и новый властитель воссел на престоле, не имея никаких законных прав, испровергнув царствующий род, среди опасностей и врагов, грозивших ему отовсюду в будущем. Не можем не почесть сего властителя человеком выше других современников, по уму и характеру. Внук Мономаха действительно был таков, хотя не напоминал собою ни Олега и Святослава, ни Ольги и знаменитого своего деда.

Обстоятельства совершенно изменились после Ярослава, и в течение ста лет, минувших со времени его кончины, после девяти великих князей из трех враждебных поколений, показавших собою – к стыду человечества – столь не редкий пример братьев-врагов, система уделов совершенно потеряла свой первобытный характер. Части федеративного государства, учрежденного Ярославом, совершенно распадались, и хотя еще средоточие их, Великое княжество, привлекало к себе и соединяло сии разрозненные части, но они, видимо, начинали жить своим отдельным бытием.

Усиление дома Мономахов было первой причиной распадения частей: потеряно было равновесие, и слабые, увлекаемые сильнейшими, отчаянною борьбой ослабили могущество частей сильнейших. В сей борьбе совершенно отпал Новгород, связь Севера и чудских народов: он не был уже подпорою великого княжества, и только личные выгоды граждан решали их участие в делах. Таким образом, сила Новгорода могла поддерживать первую удачу каждого предприимчивого князя. Мономаховичи были причиной и того, что устав наследия разрушился, и таким образом понятие о законности по старшинству уничтожилось в мнении народном: здесьы только сила или удача решали участь великого княжества. Наконец, сила Мономахов разделилась, и каждая часть владения Мономаховичей приобрела свое независимое бытие. Это было причиной усиления других частей, не Мономаховичами управляемых: княжества Галицкого, княжества Черниговского, почти уничтоженного умом и деятельностью Мономаха. Битвы за Переяславль доказывают, что современники многого ожидали решительно от одной удачи: Переяславль казался им сторожевым местом, с которого можно было наблюдать Киев, и пользоваться каждым удобством для завладения великим княжеством.

В таких обстоятельствах воссел на Великое княжество Всеволод Олегович. Он мог всего ожидать от времени и своего хитрого ума; безрассудство братьев и краткость его княжения не дали ему ничего исполнить. Если бы, укрепив уже Киев Владимиром, он успел укротить ближайшего неприятеля, Владимирка, и управился с Георгием, то Новгород сам собою подпал бы его владычеству, Изяслав, которого он принужден был ласкать, невольно уступил бы силе. При дверях гроба, призывая к обету священному, Всеволод готовил только гибель брату, неспособному и больному. Такою неуступчивостью обстоятельствам и отвержением Изяслава он разрушил еще более связь частей.

Род Олега упал решительно; вещественное значение княжества Киевского уничтожилось почти совершенно.

На сей скале, подрываемой отовсюду, воссел Изяслав – испытанный в бедствиях, знавший по опыту характеры всех русских князей, бывший попеременно действующим лицом в областях Курской, Полоцкой, Новгородской, Владимирской и Переяславской. Все вокруг него было без союза, без дружбы, без веры в обещания, без любви к своим государям.

Олеговы потомки могли искать Киева, как наследники Всеволода, сильные Черниговом, Владимиром, и дружбою Владимирка. Георгий Долгорукий, сильный по Суздалю, давний враг и братьям своим и Олеговичам, требовал Киева, как дядя, имевший на него права по уставу отцов более Изя слава, казавшегося похитителем в глазах многих; наконец, князь галицкий, ждавший добычи, как враг трупа, смелый, могущий – вот люди, которых надобно было победить Изяславу.

Изяслав поступил как политик опытный и воин мужественный. Он знал, что Олеговы потомки состоят из четверых раздельных партий: двух сынов Давида (Изяслава и Владимира); сына Всеволодова, Святослава владимирского; Святослава Олеговича и князей рязанских; знал, что Давидовичи, жадные до власти, не решатся приступить к сомнительной борьбе за дядей, когда один из них беспомощный бежал с поля битвы, другой был уже в тюрьме. Умев обольстить их, когда Игорь и Святослав владели еще Киевом, тем легче уговорил он их к дружбе и общему восстанию на своих родичей. Он решился прежде всего преследовать Святослава Олеговича, хотел отнять у него все надежды и посему предложил Игорю вечную тюрьму или схиму. Больной и слабый Игорь ответствовал: «Давно, еще бывши в счастии, хотел я Богу посвятить душу мою: теперь ничего другого более не желаю». Перенесенный почти замертво в келью из тюрьмы, он был пострижен, принял схиму и – ожил. Святослав уговаривал племянников восстать на Изяслава, когда послы их и Изяславовы известили его об участии Игоря, потребовали придачи Новгорода-Северского к Чернигову, и клятвы что он откажется от Игоря. Святослав заплакал. «Нет! – отвечал он – не откажусь от брата; возьмите у меня все, но его отдайте мне», – скрылся из Чернигова и упрекал племянников в нарушении обещаний. Его обрекли мщению. Святослав, сын Всеволода, жил в то время в Киеве у Изяслава, как друг. Изяслав не отпускал его от себя, но и не отнимал у него Владимира. Увидели неожиданное событие. Вячеслав, дотоле спокойный, уступчивый, раздумал наконец, что Изяслав нарушил права его, завладев Киевом. Из Туровского своего удела начал распоряжаться как великий князь, раздавал уделы другим и требовал себе Киева. Никто не слушал его. Ростислав смоленский, по приказанию Изяславову, выгнал его из самого Турова. Ярослав Изяславич получил сей удел; Вячеславу велели выбирать Дорогобуж или Пересонницу. Посадников его изгнали отовсюду, и Ростислав принудил Владимира, сына Андреева, присланного Вячеславом княжить во Владимире, оставить сей город. С ним был сын Всеволода, как законный владимирский владетель. Вячеслав усмирился и не смел противиться.

Игорь в войне с Изяславом взят в плен в болоте, где увяз его конь

Между тем Изяслав думал о Владимирке, Святославе Олеговиче и Георгии. Он укрепил союз с венграми и, заняв ими Владимирка, хотел между тем решительно истребить Святослава и предупредить Георгия, всегда нерешительного, когда надобно было приступить к делу. Быстрота была всего важнее в таких обстоятельствах. Новгородцы выступили в поход к Суздалю, но распутица остановила их; они возвратились с дороги. Тем деятельнее действовали на юге русских областей. Князь рязанский вступил в самые суздальские области, жег и грабил их предварительно.

Участь Святослава, великодушно всем жертвовавшего за брата, возбуждала, однако ж, участие многих. Так, Берладник убежал к нему из Киева; сын князя рязанского прибыл также к Святославу, вопреки воле отца своего; явился и сын Георгия, Иоанн: он, и юный князь рязанский были верными товарищами бедствий Святославовых и сражались рядом с ним. Благодарный Святослав отдал Курск Иоанну и имел несчастие пережить доброго юношу; как отец сидел он подле смертного одра его и горестно оплакивал смерть его, будто смерть родного сына. Князья черниговские не уважали несчастий Святослава. Они вступили в Северную область, осадили Новгород-Северский, сожгли и разграбили село, принадлежавшее Игорю. «Довольны ли вы, бесчеловечные родственники? – говорил им духовник Святослава, от него присланный. Вы разорили область мою, сожгли хлеб, взяли имение и стада, или хотите еще смерти моей?» «Пусть отступится от Игоря», – отвечали князья черниговские. «Пока душа в теле, не отступлюсь от единокровного!» – отвечал Святослав, и беспрестанно посылал к Георгию, молил спешить взять Киев, властвовать в нем и только спасти несчастного брата его. «Бог помогает защитнику утесненных!» – прибавлял Святослав. Георгий медлил, наконец выступил и опять воротился, услышав, что рязанский князь зорит Суздальскую область. Бессильный Святослав беззаступно смотрел, как Изяслав и князья черниговские осадили, взяли и разграбили Путивль, снова шли к Новгороду-Северскому и искали его смерти. Он укрылся в Карачевскую область; за ним гнались, даже положили цену за его голову. В отчаянии бросился он наконец на Изяслава черниговского, преграждавшего ему путь с малою дружиною, разбил его войско и скрылся в Бятичской области, оставленный всеми, кроме рязанского княжича и немного верных бояр. Берладник уехал от него в Смоленск, взяв, сколько мог, золота за службу. Между тем Святослав опустошал Смоленскую область. Сын Георгия, Андрей, столь славный впоследствии, быстро изгнал рязанского князя из Суздальской области, преследовал его, и даже овладел Рязанью. Сам Георгий напал на области новгородские и звал к себе Святослава. Князья съехались в Москве: здесь в первый раз упоминается имя Москвы. Георгий утешал горестного Святослава, угощал, одарил его и сопутников, обещал помощь. Они расстались. Георгий возвратился в Суздаль – думать и медлить, по своему обыкновению. Святослав спешил действовать, ободренный участием суздальского князя и небольшими своими успехами. К нему пришли половцы и бродники, вероятно толпы бродяг, составленные из половцев и русских, не имевшие никакого постоянного жилища и занятия. С ними начал воевать Святослав Черниговскую и Рязанскую области и был изумлен внезапным доброхотством князей черниговских: они прислали к нему просить мира.

Кажется, что поступок их был следствием неосторожной поспешности Изяслава. Когда черниговские князья, опустошив вместе с ним области Святославовы, ждали наград, великий князь дал им только сии области, из них удержал еще себе Курск, бывший некогда первобытным его уделом, и отдал его своему сыну, Мстиславу. В то же время обменял он удел Всеволодова сына на пять городов: Бужск, Межибож, Котельницу и два других и объявил другого сына своего, Ярослава, князем владимирским. Такие поступки ясно показали черниговским князьям, к чему поведет их дружба великого князя. Они спешили мириться со Святополком Олеговичем, хотя в то же время звали к себе на помощь великого князя и жаловались ему, что Святослав воюет в их областях. Изяслав занимался тогда в Киеве важным делом. Митрополит Киевский не хотел быть свидетелем раздоров княжеских, оставил Киев и удалился в Царьград. Изяслав хотел показать решительность в деле важном: не посылая в Царьград, созвал русских епископов и предложил им самим поставить митрополита. Мы уже говорили о сем деле, сопротивлении Нифонта, новгородского епископа, заключении его в монастырь и бегстве. Уехав в Новгород, Нифонт ездил оттуда к Георгию суздальскому, где освятил несколько церквей, выпросил свободу всем пленным торжковцам и гостям новгородским. Георгий не согласился только на мир с Новгородом, но чтил Нифонта как духовного пастыря, знаменитого благочестием и не согласившегося на раскол других: лаская сего сильного сановника Церкви, он возбуждал ненависть к Изяславу. Изяслав послал наконец к черниговским князьям сына Всеволодова, обсчитанного в уделе, но все еще дружески жившего в Киеве. Тогда только показал сей князь, что Владимир отняли у него недаром, согласился с Давидовичами и, вместе с ними и Святославом Олеговичем, ждал Изяслава как враг. Дав знать Ростиславу смоленскому, усердному послушнику своему, чтобы он выступал на Георгия, великий князь сам пошел соединиться с войсками черниговских князей; на пути известили его о решительной их измене, то есть о дружеском сношении со Святославом Олеговичем, жертвою, обреченною на гибель: дружба с ним казалась преступлением Изяславу, непримиримо ненавидевшему сына Олегова, как дед его Мономах ненавидел Святославова отца. Послав укорить черниговских князей в клятвопреступничестве, он велел идти Ростиславу смоленскому не в Суздаль, но к Чернигову и поспешно призывал киевлян и новгородцев. «Изяслав требует дружбы нашей, – отвечали черниговские князья, – когда Игорь страдает. Что если бы страдал брат его Ростислав? Пусть будет Игорь свободен, и мы помиримся». Так заговорили изменнники братьев, когда их обделили в добыче; Изяслав громко возопиял о вероломстве, и – вероятно, велел избавить себя от несчастного князя, который и в монастыре все еще тревожил его, возбуждая участие других, по крайней мере служа предлогом для выгод посторонних.

Это можем мы думать, но не утверждать, ибо летописатели наши оправдывают Изяслава и слагают всю вину на народ киевский. Вот как описывают они смерть несчастного Игоря.

В Киеве оставался брат великого князя, Владимир, юноша, будущий бездушник: он получил приказание собрать народ, объявить ему об измене черниговских князей и требовать всеобщего восстания киевлян. Толпы народа сбежались с Софийскому храму; там выступили присланные от Изяслава и объявили, что Давидовичи хотели убить его, сговорясь с Святославом. Это сказал Изяславу Улеб, некогда облагодетельствованный Всеволодом, потом изменивший братьям его близ Киева и посланный в Чернигов для разведывания о делах. «Но Бог и крест честный заступили князя нашего, – продолжали послы, – а теперь идите все к князю: иди кто может, на коне, ладье: не его одного убить, но и вас искоренить хотели Олеговичи». Неистовый крик раздался в народе: «Князь зовет нас, а здесь враг князя и наш враг; убьем его!» Испуганный Владимир хотел удержать бешеную толпу. «Вам этого не приказывал князь!» – говорил он. «Знаем, знаем, и сами хотим убить Игоря: с ним не кончать добром, ни вам, ни нам!» Так кричал народ и, не слушая слов митрополита, увещаний Владимира и тысяцкого, с воплем бежал к монастырю Св. Феодора, где служили тогда обедню, и прежний князь, бедная игрушка счастия, смиренный схимник, стоял пред иконою Богоматери и молился. Владимир поскакал на коне к монастырю, но не мог проехать прямо по мосту, где стеснилось множество бежавших; обскакав в объезд, он встретил Игоря уже в монастырских воротах. «О брат! куда?!» – вскричал Игорь, взглянув на князя. Убийцы нашли Игоря во храме и, забыв святость места, вытащили оттуда с воплем и криком. «Вы целовали мне крест, как вашему князю, и изменили мне, – говорил им Игорь, – но я все забыл, когда сделался монахом; неужели вы забыли клятву свою?» Крик: «Убейте, убейте его!» – был одним и общим ответом. Страшась обагрить кровию монастырь и платье схимника, сорвали с Игоря мантию и рясу. «Наг пришел я в мир и наг изыду из него», – говорил Игорь. Его били, терзали, когда Владимир исторг его, полунагого, из толпы, закрыл своей одеждой, был ударен сам, но при помощи боярина Михаля довел Игоря до дома матери своей, втолкнул в дверь и думал, что уважение к княгине знаменитого Мстислава и матери великого князя удержит народ. Но все было тщетно! Михаль, защищая ворота, едва не был сам убит; с него сорвали даже крест и золотую цепь боярскую, ворота выломали, и Игорь был умерщвлен; за ноги волокли труп его и бросили на Подоле. Смерть несчастного князя мгновенно утишила мятеж. «Он святой, он был обречен служению Бога!» – восклицали киевляне; со слезами провожали тело Игоря, мочили платки в крови его, как крови мученика, отрывали лоскутья от его покрова, говорили, что гром гремел во время его погребения и свеча зажглась сама собой над телом его.

После столь подробного рассказа верить ли искренности печали, с какою Изяслав узнал о смерти Игоря? Он прослезился и сказал: «Если бы я предвидел, то далее услал бы его. Теперь не уйти мне от порицания людского; скажут: Изяслав велел убить! Но клянусь Богом, что я не приказывал и не подущал. Что случилось, так тому и быть! – прибавил Изяслав. – Все мы там будем, и уже Бог нас рассудит!» Он отправился в Киев и не думал искать виновников убийства.

Георгий не явился, но прислал в Южную Русь Глеба, сына своего. Смерть брата воспаляла гнев Святослава; защитники у него были плохие. Курск отдался Глебу; черниговские князья не препятствовали великому князю ходить по их земле, жечь, грабить города. Глеб сносился с великим князем и взял себе от него в удел Городок Остерский. К Изяславу явился и другой сын Георгия: Ростислав, бывший князь новгородский. Глеб, по крайней мере, притворялся и думал овладеть нечаянно Переяславлем, дружася, по-видимому, с Изяславом; но Ростислав прямо приехал к Изяславу и просил себе удел. Он получил города, прежде сего отданные Всеволодову сыну, и Городок Остерский, откуда Глеб спешил уехать. Наконец черниговские князья осмелились выступить на Изяслава, хотели сражаться и искали мира, тщетно посылав еще раз в Суздаль. Ростислав смоленский сделался посредником, и черниговские князья, сказав: «Мир стоит до рати, а рать до мира», – в соборном Черниговском храме поклялись послам Изяслава, белгородскому епископу и печерскому игумену забыть все вражды. Тогда же примирился Святослав, сын Всеволода, и – Святослав Олегович…

Так кончилась вражда Олегова потомства против Изяслава. Умев ослабить их раздорами, потом устрашить могуществом, отвлекши союзников, разделив силы врагов, употребив силу, может быть и злодейство, по крайней мере, все ухищрения ума ловкого, Изяслав торжествовал повсюду. Георгий медленностью своею предал в жертву ему Олеговичей, и сам был причиною примирения с ним черниговских князей. Владимирко не являлся из Галича. Родственники великого князя, Ростислав смоленский, Вячеслав и князь новгородский, были дружны с ним несмотря на то, что Вячеслав был изгнан из Турова и все еще не мог забыть своего старшинства, а Святослав новгородский вскоре испытал хитрую политику своего брата: она так сильно действовала на Новгород, что новгородцы выслали Святослава из Новгорода злобы его ради. Сын великого князя, Ярослав, обменял с дядею свой удел, Владимир, на Новгород.

Успехи были значительны. Изяслав знал, что все это не утверждает еще его безопасности. Он пригласил черниговских князей на съезд, дружески пировал с ними, положил идти на Суздаль и оставил их готовить войска. В Смоленске то же условие сделано с Ростиславом. Отсюда Изяслав отправился в Новгород. Уже давно новгородцы не встречали у себя великих князей и, несмотря на вражду Изяслава с любимым их епископом, приняли Изяслава с радостью, выехали к нему навстречу за город, с восторгом шли к нему на обед, который был общенародным на городище; бирючи ходили по городу и приглашали всех новгородцев за трапезу княжескую. Умев льстить гордости Новгорода, Изяслав умел и говорить с ним. На другой день зазвонили в вечевой колокол, собрались граждане, и Изяслав оказался на вече как мститель новгородской чести. «Дети мои! – говорил Изяслав. – Вы сказывали мне, что князь суздальский обижает вас; нарочно оставил я Русскую землю и прибыл к вам: хочу защищать вас. Чего желаете: мира или войны с Георгием? Поступлю по желанию вашему!» Новгородцы были восхищены. «Ты наш князь, наш Владимир, наш Мстислав!» – кричали они и положили общее восстание на Суздаль; все возрастные люди должны были собираться в поход. «Пусть и духовные идут, – говорили новгородцы. – Если кто назначен в дьячки, и гуменце ему уже прострижено, но еще он не оставлен – пусть идет!» Дружины псковские и новгородские выступили и соединились со смоленскими на берегах Медведицы. К изумлению Изяслава, Георгий не выходил навстречу и спокойно смотрел на пожары сел и городов суздальских. Георгий знал, что болотистые, лесные, дикие места и разлитие рек остановят Изяслава; тем временем хотел он убедиться в пособии Олеговичей, Владимирка галицкого и поразить вернее Изяслава в Переяславле и самом Киеве. Измена действовала скрытно. Черниговские князья выступили с воинством на Георгия и остановились. Георгий подошел к Курску. Разлитие рек в самом деле остановило новгородцев. Изяслав понял хитрость дяди, провесновал в Смоленске, спешил в Киев, и гнев его обратился на невинного, как говорят летописцы. Ростислав, сын Георгия, был схвачен, имение его обобрано, бояре закованы в цепи. Великий князь обвинял его в измене, велел посадить, с тремя только человеками, в ладью и отослал к отцу. Напрасно клялся в невинности своей Ростислав и говорил, что «ни в уме, ни на сердце не мыслил он никакого зла. Если насказал на меня князь какой, дай мне с ним видеться; если простолюдин – суди меня, как старший!» «Ты хочешь завражить меня с князьями и людьми!» – отвечал горделиво Изяслав, и не внимал ничему. Оскорбленный Ростислав ударил челом отцу своему, просил прощения, легко получил его, в самом деле завраждовал на Изяслава, и уведомил отца, что много доброхотов найдет он повсюду. Действительно, киевляне не хотели сражаться, и советовали Изяславу просить мира. Он послал убедиться в дружбе черниговских князей. «Мы с тобою», – отвечали они и отправили общих послов к Святославу Олеговичу. Смерть Игоря еще была свежею раною в груди сего нежного брата. Помирясь неволей, он не шел с Изяславом на Георгия, ждал случая и теперь, удержав киевских и черниговских послов на целую неделю, поспешно послал спросить Георгия: вправду ли он идет на Изяслава? «Неужели шуче, – ответствовал Георгий. – Изяслав повоевал мою область и сына моего выслал. Либо срам мой сложу с голову, или голову положу». Тогда Святослав не внимал ничему, кроме мщения. «Помогайте Георгию!» – говорил он черниговским князьям. «А Георгий помогал нами, когда Изяслав жег наши области?» – отвечали князья. Усиленный святославовыми и полоцкими дружинами, Георгий близился к Днепру, тихо, медленно, предлагал мир, оставлял Изяслава в Киеве, просил только Переяславля одному из сыновей своих. Изяслав сбирал дружины смоленские, киевские, владимирские; каждый из князей ждал, переговаривал, условливался.

Изяслав в собрании новгородцев и псковичан предлагает им защиту против оскорблений князя суздальского

Любопытно из взаимных отзывов князей видеть тогдашнюю политику, тогдашние мнения о чести и справедливости. Святослав Олегович не отпирался, что, дав клятву забыть смерть Игоря, он не имеет уже права мстить за него. «Но пусть же Изяслав отдаст мне имение моего брата Игоря», – говорил он. Черниговские князья твердили одно: «Не можем играть душою и нарушить клятвы Изяславу: Георгий не помогал нам прежде». «Я отдал бы Георгию какую угодно область, – говорил Изяслав киевлянам, – если бы он пришел с сыновьями: но с ним Олеговичи, с ним даже поганые половцы – хочу биться!» «Неужели мне вовсе нет наследия никакого в земле отцов и дедов?» – говорил Георгий.

Так сходились и переговаривались между собою жестокие друг против друга враги: все оставалось без успеха; надобно было решать оружием; Изяслав надеялся одолеть. Войско его стало против Георгиева войска, когда он, ослушав обедню в Переяславле, просил благословения у епископа Евфимия. Старец заплакал: «Князь! помирись с дядею своим! Много спасения примешь от Бога и землю свою избавишь от великаго бедствия», – говорил ему епископ. «Нет! – отвечал Изяслав, – не помирюсь: Киев и Переяславль добыл я своею головою!» – и поскакал в табор. С заходом солнца началась битва; переяславские дружины неожиданно изменили и предались Георгию; черниговцы сражались храбро, но не выдержали, и Изяслав с братом Ростиславом смоленским, и только с одним воином, прибежали в Киев, разбитый совершенно. Киевляне собрались; печально отвечали ему, что не могут сражаться, но не препятствовали ехать из Киева, с женою, детьми, и с митрополитом, который не смел оставаться в Киеве: он и Изяслав удалились во Владимир, а Ростислав в Смоленск. Три дня молился и пировал Георгий в Переяславле и вошел в Киев торжественно, при громких изъявлениях радости киевлян и союзников. Святослав Олегович видел наконец своего врага униженным, бегствующим! Всеобщий страх был следствием мгновенного падения Изяслава: ему не восстать – думал всякий, и спешил к Георгию, который объявил себя великим князем, мирился и дружился со всеми, забывал все прежнее и ничего себе не требовал. Он помирился с князьями черниговскими, утвердил за Святославом Олеговичем Курск, Посемье, Сновскую область и землю Дреговичей; отдал в удел сыну своему Васильку Суздальскую область и окружил Киев уделами других сыновей своих, посадив Ростислава в Переяславле, Андрея в Вышгороде, Бориса в Белгороде, Глеба в Каневе. Вячеслав не объявлял уже своих требований на великое княжество. Он и Ростислав Смоленский помирились с Георгием. Тщетно просив их помощи, видя что и Владимирко упорно отвергает все просьбы и обольщения, Изяслав укрепился с братом своим Владимиром в Луцке и звал венгров и поляков. Но они хотели быть посредниками мира, а не защитниками прав Изяслава. «Согласен, – отвечал Изяслав, – уступаю Киев; но если так, то не доставайся же он ни мне, ни Георгию: пусть Вячеслав будет великим князем, пусть мне отдадут Владимир и Новгород, а во все другое я не вступаюсь». Требование было нелепо, но – как верно ударил Изяслав, хорошо ведая, с кем имеет дело! Старик Вячеслав обрадовался, что напомнили о забытых его правах; Георгий испугался ухищрений и, думая перехитрить Изяслава, согласился на все, пока войска венгерские были в Руси. Едва отступили они, как Изяслав должен был отказаться от всех своих требований. Луцк осадили Георгий и Вячеслав. Владимир защищался мужественно, но всех изумил тогда храбростью своею Андрей Георгиевич. Сей князь, прекрасный собой, одаренный светлым умом, был одарен и храбростью необыкновенной. При осаде Луцка он, с двумя отроками своими, попал в самую тесноту врагов; копье его изломалось; тремя копьями враги поразили коня его; один немец устремился на него с рогатиною, когда в то же время с градских стан летели каменья, будто дождь; но Андрей убил немца мечом, верный конь вынес его из битвы, один отрок его пал мертвый, другой спасся с князем. Георгий, Вячеслав и бояре обнимали, хвалили Андрея, ибо мужески сотворил он паче всех бывших тут, а воины полагали, что св. Феодор спас юношу, ибо его призывал он в битве. Конь был схоронен по приказанию Андрея на берегу Стыри.

Осажденные изнемогали, и Изяслав решился уступить. Он просил Владимирка быть посредником, говоря: «Введи меня в любовь к Георгию: признаю себя виноватым пред ним и пред Богом». Владимирко не отказался. «Племянник не правится, но покоряется», – велел он сказать Георгию. Напрасно Ростислав Георгиевич, помнивший обиду Изяслава, советовал не мириться; Андрей, любимый отцом, и добрый столько же, сколько храбрый, молил отца о мире. Несогласие и споры кончились тем, что Георгий согласился признать Вячеслава киевским князем с титулом великого князя. Все занятые Георгием области остались за ним; Глеб получил бывший удел Вячеслава; Изяславу отдали Владимир и новгородскую дань.

Такой мир не удовлетворял ничему и не исполнял ничьих желаний. Георгию надобно было – или решительно овладеть Киевом, и добытое удачною победой укрепить твердостью воли: он имел дело с врагом неутомимым, готовым на хитрость, умевшим пользоваться и своей удачей и оплошностью другого; или – оставив тень власти Вячеславу, почитать в лице его достоинство великого князя, умерить честолюбивые порывы до смерти сего старика и потом укрепить великое княжество в своем потомстве, как поступил отец его при Святополке. Георгий не умел укрощать своих страстей; всегда нерешительный, робкий в беде, беспечный при счастии, он допустил Вячеслава в Киев, признал его великим князем и немедленно предложил – поменяться Киевом на Вышгород. Вячеслав так привык иметь права на великое княжество и уступать их, что согласился без спора. Князья разменялись, забыв, что трон великокняжеский делают они игрушкой. Едва Георгий известил других, что Вячеслав добровольно поменялся с ним, едва объявил он себя великим князем, как Изяслав восстал, вопя о несдержании условий и утверждая, что ему не отдали по договору все, что было у него взято. Немедленно занял он Луцк и Пересопницу. Там Глеб, некогда знакомый ему по Переславлю и Остеру, просил у него позволения идти к отцу, уступая все добровольно. Вячеслав, услышав о движении Изяслава, отправился в Киев; Георгий не успел одуматься, когда Изяслав стоял уже с малою дружиною близ Киева, и – робкий Георгий бежал в Городец.

Андрей под стенами Луцка храбро сопротивляется один окружающим его неприятелям и выходит невредим из боя. Художник Б. А. Чориков

Киевлян ожидало новое, дотоле невиданное зрелище: приехал Вячеслав, явился и Изяслав; каждый называл себя великим князем. Недавно видев третьего великого князя, киевляне не знали чему верить, но поспешили, однако ж, к Изяславу. Когда из Софийской церкви Изяслав сел в сенях и говорил ему: «Я – великий князь: убей меня; живой не выйду!» Советовали употребить насилие, подрубить сени; Изяслав не сделал ни того ни другого, пошел к Вячеславу и обнял его. «Смотри, – говорил он, указывая на толпы народа, – видишь смятение: дай ему утихнуть; я принужден уступать воле народа, но помню условия». Вячеслав согласился и уехал снова в Вышгород.

Что притворно говорил Изяслав, то принужден он был сказать через несколько времени от чистого сердца. Владимирко разгневался на вероломство Изяслава, мгновенно собрал дружины и пошел к Киеву. Сын Изяславов, посланный к Переяславлю, был отбит мужественным Андреем. Изяслав поскакал в Вышгород и звал Вячеслава на Великое княжество. «А не сам ли ты прогнал меня?» – отвечал Вячеслав. – Теперь отдаешь мне Великое княжество, когда сильные враги готовы прогнать тебя самого!» Но, упрекнув Изяслава, старик рад был помогать ему, спешил отдать ему свою дружину и ехать в Киев. Изяслав долго думал: куда кинуться ему с небольшим войском своим? «Владимирко ближе!» – сказал он наконец и устремился на галицкого князя; но дружины Изяславовы оробели и советовали князю бежать, пока Владимирко не перешел реки Стучны. «Нет! – отвечал Изяслав, – лучше умереть, нежели осрамить себя бегством!» Тогда киевляне решительно не послушали его и разбежались. Изяслав нашел в Киеве Вячеслава, спокойно думавшего владеть великим княжеством. Он и Изяслав располагались обедать, когда услышали, что киевляне уже встречают Георгия и перевозят его через Днепр. Изяслав и Вячеслав вместе бежали в Вышгород, а Владимирко и Георгий съехались в Киеве, обнялись как друзья и клялись в верности дружбы близ мощей печерских угодников.

Владимирко казался спасителем Киева и престола Георгиева, хотя черниговские князья, переяславская и суздальская дружина и без того представляли Георгию еще довольно твердые опоры; тем непростительнее были беспечность и бегство Георгия. Еще страннее, что и после постыдного опыта также мало думал он обезопасить Киев и вскоре потерял его еще раз, раздражил всех союзников и не мог уже поправить обстоятельств никакими усилиями храбрых детей своих.

Владимирко не хотел оставить Изяслава в покое. Андрей, получив в удел от отца Туров, Пинск, Дорогобуж и Пересопницу, разделял мнение Владимирка. Они погнались за Изяславом, преследовали его повсюду, искали везде, осадили Луцк, единственную ограду беглеца, и думали, что если и надобно мириться с этим неистощимым на средства неприятелем, то не менее надобно быть всегда готовым и на войну. Георгий ничего не делал: не соглашался дать удела Изяславу и не бодрствовал в Киеве. Изяслав и брат его Владимир показали в это время деятельность непостижимую. Владимир успел убедить венгерского короля воевать с Владимирком. Венгры вторглись в Галицкую область, взяли город Санок. Владимирко с досадой оставил преследование Изяслава, пошел защищать Перемышль и успел помириться с королем венгерским, спешившим сражаться в Венгрии с греками. Тут Владимирко хотел опять соединиться с Андреем: было уже поздно. Изяслав, имея часть вспомогательных войск венгерских, шел прямо к Киеву. Поход был совершенно наудачу. За ним гнались Владимирко и Андрей; впереди его был Киев, который должно еще было завоевать, ибо там находился великий князь. «Мы погибнем, – говорила Изяславу его дружина, – впереди и за нами неприятель». «Теперь некогда бояться, – отвечал Изяслав, – надобно умереть или взять! Кто догонит, кто встретит нас, с тем и будем сражаться. Да судит Бог!» Изяслав старался только идти скорее: как хорошо понимал он обстоятельства! Владимирко догнал было Изяслава на берегах Уши; Изяслав начал перестрелку, ночью обманул неприятеля, скрылся от него, шел день и ночь и так быстро, так неожиданно явился близ Белгорода, что Борис, сын Георгия, пировавший в то время с попами и дружиною, едва мог ускакать; за ним спешил Изяслав и поймал бы его, если бы Борис не велел разломать за собой моста. Оставив Владимира Мстиславича задержать несколько времени галицкое воинство, Изяслав бросился на Киев столь поспешно, что Георгий увидел сына своего и Изяславовы дружины почти в одно время. Георгий кинулся в ладью, и уплыл в Остерский Городок. Вскоре явился туда и мужественный Андрей. Владимирко с негодованием услышал о вторичном бегстве Георгия. «Я вам не товарищ, – сказал он Андрею, – если так правите вы землею: дети, один в Пересопнице, другой в Белгороде, и не уведомляют отца, а он пример беспечности: княжит и не знает, что делается у него». Галицкие дружины отступили, тем скорее, что со стороны Венгрии грозила новая опасность. Владимирко хотел видеть следствия и дожидаться что будет.

Силы Георгия все еще были велики. Не давая ему опомниться от неожиданного удара, Изяслав прежде всего хотел показаться правым в глазах других. Он вызвал Вячеслава из Вышгорода, сказал, что для него завоевал Киев и предал ему Великое княжество. Старик гордился, плакал от радости, называл Изяслава сыном. «У меня нет отца роднаго: ты будь мне отцом. Прости, что два раза я лишал тебя наследия, ослепленный властолюбием. Прими власть и успокой мою совесть!» Таковы были речи Изяслава. «Признаю тебя не только сыном, но и братом, – отвечал Вячеслав, – разделяй со мной власть: я стар и не могу сам управиться». Изяслав не ошибся в расчете. Тень Вячеславова владычества заградила его от укоризны. Пируя победу, любуясь ристаниями венгров, угощая киевлян, Изяслав увидел Ростислава, брата своего, и Изяслава черниговского в Киеве: они клялись ему быть друзьями. Щедро одарив венгров, Изяслав отправил сына своего в Венгрию: благодарить короля и просить снова его помощи. Между тем собрались к Киеву смоленские и черниговские дружины. Георгий казался уже преступником: они шли защищать Вячеслава, законно получившего Киев.

Но Георгий имел еще друзей. Вечный враг Изяслава Святослав Олегович, Святослав Всеволодович, Владимир, брат черниговского князя, половцы, дружины суздальские и переяславские шли к Киеву. Изяслав долго не допускал их переправления через Днепр, изумил устройством ладьей, и наконец, принужденный уступить, окружил Киев войском. Вячеслав начал договариваться с Георгием о мире, он упоминал о старшинстве своем, о законном праве на киевский престол. Георгий видел, что напрасно будет изъяснять Вячеславу, почитавшему себя великим князем, его ошибку. Вячеслав соглашался уступить Переяславль сыну Георгия, только бы сам Георгий удалился в Суздаль. «Готов, – отвечал Георгий, – но удали же Мстиславичей из Киева.» «Не могу, – говорил Вячеслав, – они дети мои; всего их у меня двое: Изяслав и брат его Ростислав; у тебя детей семеро: разлучаю ли я их с тобою?»

Началась битва. Андрей снова изумил всех своим мужеством, разил врагов, гнался за бегущими, и даже дикие половцы принуждены были удерживать его необузданное мужество. Но не все сражались подобно Андрею! Предводитель половцев пал в битве: его дружины и суздальцы уступили; Георгий не хотел ждать неверной победы. Он услышал, что Владимирко уже идет к Киеву, решась снова помогать Георгию, отступил и пошел навстречу Владимирку. Остановясь у Белгорода, Георгий требовал, чтобы жители отворили город. «Отворил ли ты Киев?» – отвечали белгородцы и не пустили его. Не теряя времени продолжал Георгий поход. Изяслав знал, что дав время Георгию соединиться с галицким князем, он утратит победу, и потому спешил догонять отступавших. Вячеслав советовал ему подождать. «Некогда!» – сказал Изяслав, собрал сколько мог войска и на Стугне встретился с Георгием. Дорогою получил он весть от сына своего: Мстислав вел многочисленное венгерское воинство и велел сказать отцу, что если надобно, то он поспешит к Киеву. «Мы идем уже на суд Божий, но вы всегда надобны», – отвечал ему Изяслав. Георгий хотел мириться, может быть, для того, чтобы выждать время, но Олеговичи не хотели и просили битвы. Пользуясь жесткой бурей, Георгий еще раз ушел от Изяслава, но, обойденный им, наконец должен был сражаться. Битва загорелась на берегах Рута (Ротока), близ Перепетова, и была кровопролитна и жестока. Сам Изяслав не жалел себя, бросался в пыл битвы, изломал копье, был ранен, повержен на поле и едва не изрублен собственными воинами. Так же сражался со стороны Георгия Владимир черниговский и пал в битве. Герой Андрей забывал опасность. Конь его, раненный копьем в ноздри, храпел и бесился, сбил с Андрея шлем и вышиб у него щит; Божию заступлению и молитве отца приписывали спасение юноши. Но мужество Андрея не спасло его дружин. Первые побежали половцы, за ними черниговцы и Олеговичи. Георгий спасся в Переяславль; все войско его было рассеяно.

Перепетовская битва решила судьбу Георгия. Святослав Олегович отступил от него и предложил киевскому и черниговскому князьям мир, если согласятся разделить Черниговский удел, как был он разделен при Святополке. Князь черниговский согласился, а киевские дружины осадили Переяславль. Еще Георгий ждал пособия Владимирова, но услышав, что Владимирко возвратился в Галич с пути, он принужден был мириться. Ему охотно уступали Переяславль: «Посади в нем любого из сыновей, но только сам иди в Суздаль, ибо мы знаем тебя и не можем быть с тобою соседями», – все говорили ему. Глеб сделался князем переяславским. Андрей умолял отца прекратить междоусобия и с досадою удалился в Суздаль, видя, что отец его еще медлит, живет то в Переяславле, то в Городце, когда все уже отреклись от него.

Владимирко не напрасно оборотился в Галич. Он обошел войско венгерское, которое вел в Киев сын Изяслава, ночью напал на него и разбил совершенно. Мстислав Изяславич едва спасся сам. Георгий думал, что опять настает время успехов: он ошибся. Деятельный Изяслав потребовал от него немедленного исполнения условий и, видя новую медленность, призвал всех князей наказать клятвопреступника. Черниговские, смоленские, киевские дружины окружили Георгия: он принужден был даже уступить Переяславль, оставил Глеба в Городце, гостил у старого друга своего Святослава Олеговича и наконец уехал в Суздаль. Сын Изяслава, Мстислав, был посажен в Переяславль; но Изяслав не хотел оставить никакого следа власти Георгиевой вблизи Киева, изгнал Глеба, сжег и разрушил до основания Остерский Городок и, думая, что обезопасил себя хотя на время от Георгия, хотел управиться с Владимирком, исприятелем сильным и вовсе не похожим на беспечного суздальского князя.

Удивляясь прежде образу действий Георгия, Владимирко, кажется, предвидел, что беспечность, нерешительность и малодушие Долгорукого изменят обстоятельства. После всего бывшего Киев не мог принадлежать Георгию, дважды изгнанному, не умевшему пользоваться счастливыми удачами, мужеством и верностью детей и союзников. Закрываясь именем Вячеслава, Изяслав казался законным государем, честил, ласкал старика дядю, в тяжких бедах успев доказать, что умеет владеть мечом. Георгий был ненавистен всем: все от него отступились; Святослав Олегович и князья рязанские не могли ничего предпринять; Киев, Новгород, Переяславль и Владимир были под рукою Изяслава; Чернигов и Смоленск составляли союзные с Киевом державы. Все мщение великого князя тяготело теперь на князе галицком, столь искусно спасавшемся доселе среди изменений счастия и опасностей. Изяслав решился уничижить его: он знал, что венгерский король, разгневанный потерею войск, собирал огромные силы и вел их на Галич; Изяслав двинулся из Киева, желая соединиться с венграми. Дружески встретился он с королем близ Перемышля. Здесь соединились венгры с руссами и нашли Владимирка, готового к отпору. Началось сражение, но Владимирко не хотел решительных действий, сражался слабо и заперся в Перемышле. Но тем сильнее действовала его политика. Он сносился с Георгием, уговаривал его снова ударить на киевского князя, возмущал новгородцев и половчан. Новгородцы первые взволновались и не хотели повиноваться Киеву; половчане свергли своего князя Рогволода, зятя Изяславова, и возвели на княжество Ростислава минского; еще более: они призвали Святослава Олеговича покровителем полоцких земель. Греческий император грозил войной венгерскому королю за Владимирка, своего друга и союзника. Сия угроза подействовала более всего. Владимирку надобно было скорее разрушить союз венгров с Изяславом; он отправил подарки к вельможам венгерским, согласился на мир, на все условия. Напрасно Изяслав спорил с королем, и уговаривал искоренить Владимирка. Король не хотел битв, заставил только Владимирка присягнуть на чудотворном кресте св. Стефана, что он будет жить в мире и отдаст киевскому князю захваченные города. Король поспешил в Венгрию, отражать греков. Изяслав приехал в Киев, объявил себя победителем гордого галицкого князя, хотя и чувствовал, что победа над ним сомнительна. Владимирко был уже снова готов на войну, не отдавал городов и, когда Изяслав прислал в города своих посадников, Владимирко прогнал их. Георгий успел наконец одуматься от страха в Суздале; непримиримый Святослав Олегович соединился с ним; князья рязанские также. Владимирко умел отвлекать силы неприятелей: он немедленно выступил из Галича. Изяслав увидел опасность, велел Ростиславу Смоленскому с черниговским князем встретить Георгия, а сам спешил на галичан. Но Владимирко только отвлекал Изяслава и немедленно отступил. Быстро повернул тогда Изяслав к Чернигову, где помощники его едва защищались.

Георгий был силен: в его войске находились половцы. Князь смоленский затворился в Чернигове с черниговским князем и Святославом Всеволодовичем, который не захотел быть союзником Георгия. Андрей Георгиевич прибыл в стан отца своего. «Без князей худо бьются войска; я сам начну день битвы», – сказал он и ринулся в сечу. Но крепость черниговская держалась 12 дней. Услышав, что Изяслав спешит к Чернигову, Георгий оробел и оставил осаду; половцы отделились от него и удалились в свои степи. «Куда же ты идешь? – говорил Георгию испуганный Святослав Олегович. – Ты разорил мою область, потравил хлеб, и где мне одному бороться с сильными?» Но Георгий предоставил Святослава его жребию и поспешил отступить. Изяслав поступил с обыкновенным своим благоразумием. Он отправил Мстислава на половцев, немедленно осадил Святослава Олеговича, но не требовал ничего, кроме мира, и с радостью помирился, понимая бесполезность жестокого наказания сего князя, всегдашней жертвы смятений; может быть, он уважал и самую причину его ненависти. Между тем Мстислав разбивал и грабил половецкие вежи. С торжеством возвратился Изяслав в Киев. Надобно было наконец, кончить с соперником, опасным более Долгорукого – Владимирком. Боярин Петр Борисович послан был напомнить Владимирку его обещание: возвратить отнятые у Киева города; более ничего не требовал Изяслав. Посол Изяслава возвратился в Киев с неожиданным известием: Владимирко уже не существовал! Современники видели в кончине сего героя своего времени наказание небесное и так рассказывали о ней:

«Владимирко терпеливо выслушал все слова боярина Изяславова и отвечал, что не отдаст городов. Боярин напоминал ему клятву на святом кресте. «Крест был не велик!» – отвечал князь галицкий. «Сила его велика», – возразил боярин, и продолжал упреки. «Довольно! – сказал наконец Владимирко. – Ты досыта наговорился; иди вон». Боярин бросил клятвенные грамоты и удалился. Владимирко оказывал явное презрение к послу Изяслава, не велел давать ему ни подвод, ни содержания из княжеской казны и, шедши по переходам, из дворца в церковь, увидел боярина идущего, остановился и с насмешкой сказал окружающим: «Поехал русский боярин, отняв свои волости!» Возвращаясь от вечерни во дворец, на том самом месте, где была произнесена насмешка, Владимирко почувствовал боль в ногах, едва не упал, был уже отнесен во дворец и в сумерки скончался. Киевский боярин остановился ночевать близ Галича. В раннее куропение прискакал к нему воин княжеский и велел воротиться в Галич. Поспешно явился боярин и был введен во дворец. На княжеском месте сидел юный Ярослав, сын Владимирка; он и бояре галицкие все были в черных платьях; верная дружина Владимиркова плакала. Ярослав посадил боярина, заплакал и сказал о смерти отца своего. «Воля Божия, – отвечал боярин, – все мы смертные». «Иди же к Изяславу, – продолжал Ярослав, – скажи, что могила прекратила ссору его с отцом моим; я хочу быть послушным киевскому князю. Меня поставил Бог на месте отца моего; полк и дружина его теперь мои; одно копье его стоит у гроба, и то в моей руке; но я буду вместо отца почитать Изяслава, и, если сын его Мстислав ездит подле одного стремени Изяславова, я поеду подле другого». Так говорил Ярослав и отпустил боярина, но ничего не сказал об отдаче городов.

Насмешка Владимирка над укоризнами посла великого князя Изяслава в клятвопреступлении

Справедливость великого князя Изяслава и признательность Вячеслава

Изяслав жалел, как говорят, о Владимирке и не довольствовался ласковым смирением Ярослава. Он не полагал, может быть, что Ярослав был добрый наследник своего умного отца, и хотел наказать дерзкого юношу. Георгий не двигался из Суздаля; дружины Изяслава, и с ними черниговские и смоленские, двинулись к Галичу. Ярослав тотчас доказал, что он сын Владимирка и внук Володаря: мужественно пошел он против них. «Князь! – говорили ему бояре и воины, – ты один у нас. Что делать нам, если с тобою случится зло? Иди в город; мы пойдем биться с Изяславом». Они исполнили мужественно свое обещание; разъяренный Изяслав сражался жестоко, гнал галичан, но другие его дружины были разбиты и бежали. Изяслав остался с малым числом воинов на поле битвы; в бессильной ярости перерезал он пленников и ускакал в Киев.

Там встретила его невеста. Несмотря на немолодые лета, Изяслав женился на абазинской княжне и с досадою увидел в Киеве сына своего Ярослава, изгнанного новгородцами. «Он более сотворил у нас раздора, чем уряда», – говорили новгородцы и требовали к себе Ростислава смоленского. Изяслав вынужден был согласиться, помня, что Суздаль ближе Киева к Новгороду. За то Изяслав готовился на новую войну с Георгием (которого остановил в это время конский падеж, расстроивший его войска), но совсем неожиданно заболел и – скончался.

Дряхлый Вячеслав остался единственным владетелем Киева, а не по названию только великим князем. «Твоему гробу должно бы моим быть!» – говорил он, рыдая над бездыханным телом Изяслава. Никто не скрывал от него, что ему одному нельзя остаться князем киевским, что надобно избрать соправителя и по-прежнему быть только тенью другого, который мог бы править и действовать от его имени. Один князь имел на это полное право – Георгий Долгорукий, но народ ненавидел Долгорукого и не хотел слышать об его избрании. Вячеслав отправил немедленно послов к Ростиславу смоленскому и звал его в Киев. Киевляне предписали условия: Ростислав должен был почитать Вячеслава, как отца, слушать его решения, но лично управлять всеми делами, судом и расправою. Ростислав, всегда слабый, всегда руководимый другими, согласился, не положил даже никаких условий о Владимире и Переяславле, где владели сыновья Изяслава: Ярослав, изгнанный из Новгорода, и Мстислав, бывший правою рукою своего отца.

Конец ознакомительного фрагмента.