Глава 3
Реформы Петра I и их значение в формировании основ российской бюрократии
§ 1. Юридическое оформление самодержавия и аппарата государственного управления в период правления Петра I
Петр I. Пожалуй, нет ни одной исторической личности, равной Петру, действия и поступки которой так неоднозначно оценивались бы как современниками, так и потомками.[587] Существует множество противоречивых свидетельств, научных работ, каждая из которых вполне убедительно доказывает тот или иной взгляд на его политику и результаты проводимых реформ.[588]
Прежде чем начать разговор о петровском правлении, необходимо оговорить границы исследования. Личность Петра, анализ причин, хода и последствий его реформ интересны нам только с точки зрения ответа на два вопроса. С одной стороны, интересно узнать, как качественно укрепилось самодержавие и как изменилось российское государство? С другой стороны, этот период русской истории интересует нас еще и потому, что именно во времена Петра в Россию регулярно и без какого-либо серьезного ограничения начали поступать передовые философские и свободолюбивые идеи с Запада. Итак, были ли при Петре попытки реформирования власти с целью ослабления самодержавия? И если были, то в чем их своеобразие, на основе каких общественно-политических идей они планировались и с какими историческими событиями связаны?
Напомню, что именно к XVIII в. в Европе появляется множество всевозможных идеологических направлений, идеями которых пользовались не только Петр и его сторонники, но и люди, размышляющие о конституционном направлении развития. Таким образом, укрепив монархию, Петр одновременно создал условия[589]для ее ограничения, которые после его смерти привели к многочисленным, ставшим практически регулярными попыткам изменить существующий порядок в России. Здесь, думаю, важно обратить внимание на очень интересную мысль В. О. Ключевского. Он писал, что в процессе нашего культурного сближения с Западной Европой надо различать два момента: культура, почувствовавшая себя слабейшей, сближалась с той, которую она признавала более сильной; при этом сближении мы от одного влияния переходили к другому.[590] Следовательно, опыт византийского и монгольского влияния, который в свое время восприняла и смешала в своей государственно-политической практике Россия, в описываемое время активно, а при Петре даже насильственно дополнился опытом Запада. В развитие этого положения позволю себе сослаться еще и на мнение А. С. Пушкина, совершенно справедливо утверждавшего, что Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой, что Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна,[591] наконец, что история России требует другой мысли,[592] другой формулы,[593]т. е. не укладывается в рамки западной политической культуры.
Действительно, самосознание народа и изысканность власти могут развиваться как бы в двух режимах: консерватизма, основанного на различного рода замкнутости, и заимствования в результате столкновения с другими народами, – а в дальнейшем творчески перерабатывать этот положительный и отрицательный опыт развития.[594] Оба варианта совершенно естественны и обычны для истории большинства народов, однако второй явно предпочтительнее.
Соприкоснувшись с варягами, русские призывают Рюрика, а с ним приходят норманнские и западно-прибалтийские порядки; после столкновения с греками Россия принимает православие; с кочевниками, татарами приходит иная организация, в конечном итоге приведшая к объединению России и появлению государства, основанного на новых принципах. Следовательно, воспринимая и заимствуя чужое, Россия училась. В дальнейшем же торговые контакты и борьба с немцами и шведами в Прибалтике, а также с литовцами и поляками на Западе привели не столько к обмену информацией о различных путях развития или, скажем, обмену в рамках культуры, теологии или технологий, сколько к внутреннему обособлению.
Границы государства закрываются;[595] чтобы попасть за пределы России, теперь необходимо обратиться с челобитной к царю. Д. Флетчер в своей книге «О государстве Российском…» достаточно точно описывает отношения с Западом. Он, в частности, пишет, что власти «стараются не допустить ничего иноземного, что могло бы изменить туземные обычаи»,[596] русским людям «не дозволяют путешествовать, чтобы они не научились чего-нибудь в чужих краях[597] и не ознакомились с их обычаями»,[598] «все границы охраняются чрезвычайно бдительно, а наказание за подобную попытку, в случае, если поймают виновного, есть смертная казнь и конфискация всего имущества».[599]
Такое положение продолжалось практически до XVIII в. В частности, Уложение 1649 г. предусматривало, что россиянин, уличенный в пересечении границы, должен быть допрошен о причинах поездки. Изобличенных в государственной измене казнили, те же, кто уезжал на заработки, наказывались кнутом. Причина этой строгости достаточно проста – потеря людей влекла за собой потерю дохода. Вот что писал по этому поводу князь Иван Голицын: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести, одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей, не только что боярских детей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни одного человека».[600] Кроме того, и об этом уже говорилось, до января 1703 г. все внутренние новости и известия из-за границы считались государственной тайной.[601] Они излагались в особых сообщениях, называемых курантами, которые предназначались для информации царю и его ближайшему окружению.[602] Подтверждением особой секретности любой информации является то, что куранты представляли собой рукописный документ, изготовленный в единственном экземпляре.[603]
При этом русские цари охотно пускали иностранцев к себе.[604]Брак Ивана III с Софьей освятил сам папа римский, его благословение открыло иностранцам путь в Россию, а с ними пришли не только особая культура, техника, архитектура, но и идеи.[605] Началась страсть ко всему иноземному.[606] Василий III, отец Ивана Грозного, женившись на Глинской, упрочил еще более связи с Западом.[607] Он первым из русских царей попрал обычаи старины и религиозные традиции: брил бороду и пекся о своей приятной наружности, в то время как считалось, что все любящие Христа должны ходить с усами и бородами, ибо бреются только басурманы и еретики.[608]
Страх широкого распространения западного образа жизни и мысли был настолько велик, что иностранцам, официально прибывающим в Россию, запрещалось носить русскую одежду, останавливаться на улице и общаться с русскими без казенного толмача.[609] Они должны были жить в специально отведенных помещениях, чаще за городом, в «немецкой»,[610] «иностранной слободе»,[611] и не приглашать туда русских.[612] Они могли передвигаться по Москве только до темноты, ночевать в городе им запрещалось. Как только темнело, стража окликала их: «Иностранец, пошел в свою слободу», или, по-тогдашнему: «Эй, фрязин, шиш на Кокуй».[613] Как видно, режим жизни иностранцев в Москве был достаточно строг, и любое его нарушение беспощадно наказывалось. Известны даже случаи разорения слободы.[614]
Ревностные охранители старины, создатели «немецкой слободы» предполагали сделать из нее резервацию для иностранцев, однако она стала проводником западноевропейской культуры. Московское население, вслед за высшим обществом, постепенно стало привыкать к общению с иностранцами, рабочий люд Москвы служил иностранным купцам и помогал мастерам, перенимая у них не только навыки труда, но и нравы.[615]
Наконец, в бытность Бориса Годунова, который был сторонником расширения контактов с Западом и твердо держался точки зрения, что московские гавани должны быть открыты для всех стран, присутствие иностранцев в Москве и других городах значительно расширялось. Вообще, он сделал первую до Петра попытку ликвидировать определенную отсталость России от европейских стран. В страну приезжает значительно больше, чем раньше, иностранных специалистов: военных и врачей, разведчиков полезных ископаемых («рудознатцев») и мастеров. Годунова даже обвиняли (как через сто лет Петра) в излишнем пристрастии к «немцам».[616] Во всяком случае, после смерти Грозного среди иностранцев, посещавших Россию, были и такие, которые не были обременены практическим делом, не были купцами или мастерами. Ехали они с целью изучить язык, «для науки и посмотреть государственных обычаев». Да и иностранная колония при нем чувствовала себя достаточно свободно.[617]
В 1605 г., после торжественного вступления Лжедмитрия в Москву, московское население вначале было в восторге от нового царя. В дальнейшем же москвичи с удивлением замечали, что царь совсем не похож на прежних царей: не посещает храмов, не спит после обеда, запросто бродит по Москве, одевается по-польски, водится исключительно с поляками, пляшет на придворных вечерах и маскарадах, нарушает посты, не кладет поклонов. В свою очередь, бояре были обижены тем, что царь предпочитает им иноземцев и называет их невеждами. Однако самое большое недовольство вызывали окружавшие царя поляки. Они держали себя в Москве как в завоеванном городе. Оскорбляя национальное чувство, входили в церковь в шапках, нередко с собаками, громко говорили, смеялись.
Женщинам стало небезопасно показываться на улицах города. Духовенство тоже было недовольно равнодушием царя к православной церкви. Кроме того, оно упорно не соглашалось на брак царя с католичкой Мариной Мнишек. Лишь с большим трудом патриарху Игнатию удалось уговорить архиереев согласиться на приобщение Мнишек к православной церкви не через крещение, а только через миропомазание и причащение по православному обряду. Свадьба самозванца вызвала новый наплыв иностранных пришельцев в Москву. В результате очень быстро удалось возбудить народ против Литвы и поляков, против царя, не крестившего своей жены, которая не желает изменить латинскую веру на истинную. Во время погрома было убито, по польскому счету 500, по частному московскому счету – около 3500 человек. Кроме поляков москвичи побили многих иностранцев, прибывших в Москву в последнее время, в том числе и мирных купцов и мастеров, однако старые гости Москвы из «немецкой слободы» уцелели.[618]
Вообще говоря, история Смуты явно выявила давнишнее противостояние в России западной и восточной партий, которые в течение уже многих лет боролись за власть. Признаки этой борьбы мы усматриваем с очень раннего периода русской истории.[619] О ней говорит ход интервенции и открытое вмешательство в русские дела соседних государств; планы раздела государства со стороны Польши, Швеции и Англии, которые предполагали взять под свой протекторат северные территории и весь водный путь до Каспия; наличие различных проектов приглашения на русский престол иностранных принцев; призыв на военную службу М. В. Скопиным-Шуйским шведских ландскнехтов;[620] приглашение многих иностранных военных инструкторов; избрание Михаила Романова[621] и многое другое. Надо сказать, что борьба эта не ослабевала и в дальнейшем. Кроме того, Смута, опрокинув старый порядок, ясно показала тщетность стремления новой династии вернуть все к прежним отношениям, «как при прежних великих государях бывало». Новую жизнь необходимо было строить заново, сочетая старые основы с новыми элементами, которыми и были иностранцы, представители европейской общественности, с их техникой, капиталами и культурой.[622]
Как уже упоминалось, русская история располагает большим материалом для изучения культурных заимствований, однако культурная эволюция верхушки московского населения, которая наблюдалась в течение всего XVII в., была по прошлым меркам беспрецедентной, так как затронула целый ряд сфер жизни государства.
После окончания Смуты и успокоения государства иностранцы вновь потянулись в Россию.[623] Первыми были голландские и английские купцы, которые почти всегда конкурировали друг с другом.[624] В 30-40-е гг. XVII в., после принятия решения о вербовке за границей целых полков из иностранцев и формирования полков иноземного строя, государство просто заполонили иностранцы. Уже к середине XVII в. служивших и торговавших в Москве лютеран и кальвинистов было до тысячи человек.[625] В крупных городах наблюдалась такая же картина. Кроме того, в Москву стекались люди и иных вероисповеданий. Однако это были по большей части православные с Балкан и Востока, скрывавшиеся от турок, а также духовные лица и купцы, стремившиеся провезти свои товары без пошлины и досмотра. Тех, кто прибывал с намерением поселиться, как правило, определяли к книжному делу, редактированию и исправлению книг, обучению молодежи греческому и латинскому языкам. Много было переселенцев из Литвы и Польши, причем москвичи не всегда могли определить веру этих пришельцев, которые долгое время скрывали принадлежность к католицизму, униатству или сектантству. Отсюда и возникало недоверие к «западным русским» и требование о перекрещивании уже крещеных людей. Однако вскоре ученость представителей Киевской духовной школы в вопросах догматики была оценена московскими властями и ученых монахов с Украины стали приглашать без каких-либо ограничений. К середине XVII в в Дудине, монастыре на Оке, собралось до сотни южнорусских и западнорусских монахов, а монастырь слыл как «особый иноземский».
Таким образом, в московском обществе появлялись не только светские, но и духовные пропагандисты идей, сложившихся как на южных и западных границах России, так и в Западной Европе.[626] При этом немаловажным является то, что к идеям, источником которых были православные монахи, прибывшие из-за рубежа, отношение было более терпимым и доверительным, чем к идеям, распространителями которых были европейские купцы, мастера или находящиеся на русской службе военные. Во всяком случае, к середине XVII в. незначительные уклонения от традиций старинного московского быта были повсеместными.[627] Конечно, эти изменения бытового уклада не оставались незамеченными, и охранители старины, как могли, боролись с распространением протестантской литературы, напечатанной в Польше и Литве.[628] «Литовские» книги изымались из церквей, отбирались у частных лиц и часто сжигались. Кроме того, практиковалась и теологическая полемика православных теоретиков с авторами «еретических» трактатов.
Вслед за церковью роптать по поводу засилия иностранцев стали русские купцы,[629] которые обвиняли правительство в протекции, утверждая, что англичане[630] и голландцы «сильны» только за счет правительственных льгот и привилегий. Однако процесс «врастания» в Европу остановить было уже невозможно. Служебные, торговые и бытовые связи русских с иностранцами не могли не влиять на умы русских людей. Взгляды сближались, нравы корректировались, традиции и верования переставали угнетать мысль, рождалось вольнодумство и «еретичество»: люди пренебрегали храмами, иконами, постами, говением, порицали владык и попов.[631] Все это было побочным продуктом европеизации и платой за знания, умение, технику и службу.
Но, несмотря ни на что, нужно было учиться у Запада. Необходимость этого понимал уже Иоанн Грозный. Борис Годунов мечтал основать в Москве не то Академию, не то университет. При нем утвердилась практика отправки за границу «для науки разных языков и грамоте» молодых дворян. По официальному свидетельству, в Любек послали 5 человек, в Англию – 4, по неофициальному – число отправленных равнялось 18.[632]
Настоящее обучение началось при Алексее Михайловиче, однако проходило оно в мягких формах, чтобы не шокировать народного самочувствия, ибо народ считал, что правоверному нечему учиться у еретиков и басурман.[633] Строго говоря, правление Алексея Михайловича не внесло чего-либо нового в государственный уклад. Монополия короны на политическую власть, ее собственность практически на всю землю, торговлю и промышленность, плотный контроль над всеми классами общества и способность изолировать страну от нежелательных иностранных влияний – все эти обстоятельства гарантировали, казалось, бесконечный застой.[634] Тем не менее правление Алексея Михайловича создало в русском обществе XVII в. преобразовательное настроение.[635] Первый момент этого преобразовательного движения был характерен тем, что его вожди не думали порывать с прошлым и ломать существующее. Одной ногой, по образному выражению В. О. Ключевского, царь опирался на православную старину, другую же занес за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении. Он искал в еретическом Западе средства для выхода из домашних затруднений, однако не собирался отрекаться от понятий и верований благочестивой старины.[636] Чтобы не выбирать между стариной и новшествами, он не разрывал с первой и не отворачивался от последних. В. О. Ключевский утверждает, что поколение Алексея Михайловича было единственным в отечественной истории, которое думало подобным образом. Во всяком случае, к временам Алексея Михайловича выросло поколение, которое во всех отношениях было свободнее предыдущего, оно думало и действовало свободнее. Даже среди ближайшего окружения царя появились люди, которые могли открыто и резко излагать ему свои взгляды.
Федор Ртищев, например, организовав в иноземском Андреевском монастыре просветительский центр, рассуждал о необходимости организованного благотворения на основе свободы духа и сознательного добра, тем самым направляя общественную жизнь Москвы в русло просвещения и мягкости нравов. А Афанасий Ордин-Нащокин, один из высших государственных чиновников, усвоивших основы европейского политического строя и экономического порядка, показал себя проводником западных идей бюрократического абсолютизма и меркантилизма. Он во многом предупредил Петра и высказал множество идей, которые в дальнейшем осуществил Петр Алексеевич.[637] В этом ряду можно назвать и А. С. Матвеева и В. В. Голицына, которые, будучи канцлерами, в своей политике ориентировались исключительно на идеи и ценности Запада, однако никогда не пренебрегали интересами России.
Таким образом, конец XVII в. можно назвать временем, когда Россия установила постоянное общение с Западной Европой, завязала с ней более тесные, чем ранее, торговые и дипломатические связи, использовала ее технику и науку, воспринимала ее культуру и просвещение. Но это было именно общение, а не влияние. Учась и заимствуя, Россия брала только то, что было ей нужно, и только тогда, когда это было необходимо.[638] (Так не думали и не поступали раньше, боясь что-либо заимствовать у Запада; так перестали думать и поступать позже, беря у Запада все, что казалось передовым и полезным, пренебрегая заветами старины.)
Увы, Алексей Михайлович не смог стать в полной мере во главе этого преобразовательного движения и дать ему определенное направление. Однако своим мягким характером, умением сглаживать и улаживать противоречия он помог движению, приручив пугливую русскую мысль к влияниям, шедшим с чужой стороны. Он помог первым реформаторам выступить с новыми идеями, дал им возможность почувствовать себя свободно и проявить свои силы.[639] Таким образом, «реформа, предпринятая Петром Великим, была начата еще царем Алексеем Михайловичем. Этот последний, – пишет Екатерина II, – уже приступил к изменению одежды[640] и многих других обычаев…»[641]. Петр лишь ускорил уже начавшийся до него процесс европеизации России. Он не осуществлял приписываемый ему политический и социальный переворот, не сокращал «пропасти» между старой и новой Россией; обладая всей полнотой власти, он только дал волю воспринятым еще в детстве отношениям и взглядам. В результате национальное превосходство и богоизбранность Москвы, которые так долго культивировали идеологи русского самодержавия, рассматривались теперь как вредный оппозиционный элемент культуры, носители которого как некое препятствие общего развития могли быть подвергнуты репрессиям. И, напротив, западноевропейские формы жизни стали официальным образцом подражания для самого царя, а вслед за ним и для высшего слоя государственных чиновников и всего государства в целом. В этом, собственно, и усматривается та огромная разница между царствованиями Алексея Михайловича и Петра. Первый «пропиливал окно в Европу, тщательно и мудро отметая все национально и принципиально неприемлемое, технически ненужное и морально опасное.[642] Петр, с его нетерпеливостью, рубанул это окно так, что расшатались все скрепы нации».[643]
Здесь необходимо обратить внимание на еще одно обстоятельство. Принципиальным моментом сравнения должно служить то, что дореформенная Европа была внутренне близка Руси, чего не скажешь о Европе времен Петра I: русский изменился не столь сильно, а европеец стал другим.[644] Таким образом, отставание Руси XVI и даже XVII вв.,[645] если оно и было, носило чисто технический и технологический, но отнюдь не культурный характер.[646]
Впрочем, автор воздержался бы от термина «культурное отставание», поскольку сравнивать национально-религиозные культуры народов-соседей, находящихся на одной ступени развития, некорректно.
Речь идет об изменениях сознания европейского человека, которые принесли с собой возрождение; развитии экономики и торговли и появлении экономически независимых от государства слоев населения и самоуправляющихся территорий; реформации, свободомыслии и плюралистических рассуждениях о проблемах бытия, возникновении теоретического и практического либерализма. Соответственно речь идет о консервации сознания русского человека, основанной на всевластии государства, сохранении в своем каноническом виде православия и союзе церкви и государства,[647] наконец, на традиционном уважении русского народа к правилам и обычаям старины. При этом нельзя забывать о том, что Петр получил и «европеизацию» в наследство от предшественников. Пестрое и неоднородное, оно создавалось усилиями двух поколений и «грекофилов» (Епифаний Славинецкий, Евфимий Чудовский), и «латинствующих» (Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев), и людей, которых трудно причислить к той или иной группировке.[648] Таким образом, идейное развитие и противоборство идей, несмотря на жесткий контроль церкви и государства, шло постоянно.[649] И все-таки между Западом и Москвой происходил информационный обмен. Пусть он не был равноценным, западные идеи преобладали, однако идеи российские, хотя и базировались на положениях западных мыслителей, все же существовали и свидетельствовали о том, что сознание русского человека развивалось.
Таким образом, говоря о консервации сознания русского человека, автор считает, что при этом вполне уместно рассуждать о геополитических проблемах взаимодействия между Западом и Востоком; о глубинных сложностях развития правосознания западных европейцев и русских; о намеренной политике Российского государства и церкви блокировать распространение знаний в народной среде.
Известно западное отрицание исторической и культурной ценности всего того, что отлично от исторического и культурного пути западной цивилизации. Началось это неприятие, по-видимому, с Византии, которая представлялась многим исследователям неким «двуглавым чудовищем, именовавшимся светской и духовной властью, которое дразнило и подавляло другие народы и… едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужны людям религия и для чего правительство… Отсюда пошли все пороки и жестокости омерзительной византийской истории…»[650]. Объясняется такое отношение очень просто: Византия была единственной соперницей Запада. Россия, став наследницей Византии, приняла на себя устоявшееся на Западе отношение к последней.[651]
Говоря же об особенностях западного типа правосознания, необходимо помнить, что для средневекового европейца, как и римлянина времен античности, непременным и обязательным элементом культуры являлась норма, а смысл жизни состоял во всеобъемлющем порядке: в себе (в собственных мыслях, трезвости и рассудочности поступков) и в государстве (справедливость, разумность и авторитет власти).[652] Как пишет В. Шубарт, такая организованность сверху донизу требует людей, которые не только умеют организовывать, но и поддаются организации. Способности повелевать должна соответствовать самодисциплина подчиненных. Она зиждется на непоколебимом убеждении в необходимости внешнего порядка,[653] которое вождю дает волю к приказу, а подчиненному – выдержку послушания.[654]
Действительно, такое правосознание веками воспитывалось властью, ибо развитие западной государственности происходило в границах решения определенных и постоянных целей. Во-первых, строго упорядочивались отношения между сословиями, во-вторых, жестко устанавливались права и обязанности представителей каждого сословия, в-третьих, в общественном сознании устанавливалось устойчивое понятие о долге человека перед государством. Однако параллельно с этим утверждалась и другая идея: государство еще и несет ответственность за общество, кроме того, имеет определенные обязанности перед ним.[655] К чему могли привести подобные идеи, наглядно показывает пример Англии, наиболее передового государства того времени.
Во времена английского короля Генриха II (1154–1189) политические права феодалов были сведены до политических прав простых граждан. В 1166 г. взамен суда феодала был введен суд присяжных, который определял виновность выборными судьями на основании свидетельских показаний. Кроме того, у несогласного с решением суда появлялось право апелляции в королевский совет. Лишенные начальственных военных и судебных государственных обязанностей, английские феодалы превратились в простых сельских обывателей, которых все меньше занимали государственные проблемы и все больше частные. Параллельно с этим простое население обретало гражданские права и государственные обязанности. В течение нескольких десятилетий в Англии исчезает крепостное право. Важно подчеркнуть, что этот переворот произошел без мятежей и восстаний и был следствием экономической эволюции и разумного законодательства. Дальнейшее развитие приводит к появлению гражданского общества и возникновению парламента. И если парламент 1265 г. представляет собой случайность, то с 1295 г. его заседания происходят почти регулярно, наконец, в 1343 г. он приобретает свой законченный вид – двухпалатного органа государственной власти. Постепенно король становится исполнителем законодательной воли парламента, при этом суд все более приобретает самостоятельность, так складывается система разделения властей. Подобное развитие монархии является следствием борьбы народа за свои политические права на фоне роста экономического влияния государства. Как уже говорилось, сначала исчезло крепостничество, а затем и крупное землевладение, а результатом этого явилось появление многочисленного среднего класса – зажиточного крестьянства.
Из этого следует, что главное эволюционное опоздание России заключалось в том, что развитие права и властных отношений, а за ними и правосознания, происходило не только с существенным отставанием, но и на основе иных юридических постулатов.
Сложный комплекс законов, объединенных названием «Русская Правда», расчленяется следующим образом. «Древнейшая Правда», или «Правда Ярослава» (1015–1016 гг.). Есть все основания считать, что этот документ был не первым законодательным актом, так как в договорах с Византией 911 и 914 гг. есть ссылки на «закон русский».
Дополнения к «Правде Ярослава»: «Устав мостником», «Покой вирный» (Положение о сборщиках судебных штрафов).
«Правда Ярославичей» («Правда Русской земли»). Утверждена около 1072 г. сыновьями Ярослава Мудрого: Изяславом, Святославом и Всеволодом.[656]
Устав Владимира Мономаха (1113 г.).
Пространная «Русская правда» (примерно 1120–1130 гг.; нередко ее датируют началом XIII в.). «Русская Правда» была не всеобъемлющим и не застывшим сводом законов, а целой серией разновременных юридических установлений, постепенно расширявших круг вопросов, охватываемых ими. Основная тенденция этой эволюции заключалась в том, что от княжеского домениального закона «Правда» постепенно разрасталась как сборник норм русского права.
Помимо светского законодательства, в Древней Руси существовало и обособленное от него законодательство церковное, обязательное как для людей церковных, так и светских.[657]
Особый разговор о «Судебнике» 1497 г. В нем мы можем увидеть несколько новелл, достойных внимания:
– установление центрального суда Русского государства;
– запрещение отказывать в правосудии;
– введение опроса местного населения при отсутствии прямых улик против подозреваемого;
– практическое уравнение холопа и крестьянина;
– установление права ухода крестьянина от помещика.
Кроме того, хотя «Судебник» 1497 г. и проникнут духом политической централизации, все же он допускал к участию в суде выборных представителей населения: старост, сотских, добрых людей, имевших возможность контролировать судопроизводство. Иностранцы, в частности Герберштейн и Чанслор, побывавшие в Москве XVI в., обращали внимание на «Судебник» Ивана III и вообще на систему русского судопроизводства. Их поражала идея объединенного свода законов: ничего подобного на Западе не было.[658] Людовик XI перед смертью мечтал собрать и объединить все обычаи Франции, что и сумел осуществить Генрих III, хотя в его нововведении еще не было кодификации. Русские опередили в этом Запад.[659]
Наконец, Уложение царя Алексея Михайловича 1648–1649 гг., новый законодательный кодекс, исполняло преимущественно пожелания средних классов общества – служилых и посадских людей. В этом была определенная новация: государство постепенно поворачивалось к посадским людям и позволяло владельцу употребить силу для охраны своего имущества.[660] Кроме того, посредством Уложения законодатель стремился поставить суд и управление в государстве на прочное и «неподвижное»[661] нормативное основание.[662] С этой целью текст Уложения был напечатан в количестве 2 тыс. экземпляров и разослан по всему государству.[663] В то же время этот документ подтверждал всеобъемлющий характер государственной власти и тягловый тип экономики, основанной на несвободе и размытом представлении о частной собственности. Именно этими обстоятельствами и определяется суть исторического отставания России от стран Запада.
Охранять сложившуюся систему отношений можно было только посредством блокирования распространения в народе не только знаний, но и любой свежей мысли, которая могла бы родить уже не русский бунт, бессмысленный и беспощадный, а разумный и организованный протест. На это и обращал внимание Д. Флетчер, писавший, что русские «обладают хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, которые есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой». Если бы народ получил необходимое образование, «он едва ли стал переносить» существующий «образ правления».[664] Предшественники Петра мало заботились о распространении знании в народе.[665] Мы можем с достоверностью говорить о том, что на Руси Рюриковичей «носителем» письменной традиции являлось духовенство, развивавшее преимущественно византийскую церковную литературу и являвшееся самым образованным классом государства.
Конец ознакомительного фрагмента.