Наша «знаменитая» 49-я
Жили мы в 5-этажном банковском доме (отец работал в Госбанке), довольно унылом снаружи – этакий «продвинутый» барак. Он был построен в 1935 г. для работников Госбанка. Наш, 4-й подъезд, был «элитным»: в нём даже было предусмотрено место для лифта. Предполагалось, что в этом подъезде поселится «начальство». Но даже если кто-то из крупных чиновников там и поселился, то ненадолго: их ещё до войны всех пересажали по 58-й статье. Никакого лифта не было. Больше того, во время войны именно в наш подъезд попала бомба, ремонт был сделан кое-как, у нас очень долго не работала в ванной газовая колонка. Почему-то долгое время после войны – а мы поселились там, как я уже говорила, в 1946-м – холодной воды днём тоже не было. Она подавалась только ночью, и все домочадцы наполняли всё, что могли, водой на сутки, а для туалета наполнялась ванна. Между ванной и туалетом стоял тазик, которым надо было смывать после себя унитаз (конечно же, мы, дети, смывали только большую нужду).
В нашей квартире были всего три комнаты: две большие, метров по 30 с гаком, и одна, наша, маленькая 12-метровка. Главной в квартире была Анна Николаевна Маркушева, которая жила в комнате рядом с нами. Она была вдовой: её муж по состоянию здоровья не воевал и умер во время войны, так что мы его не застали. Детей у неё не было. У тёти Ани (как мы, дети, её называли), до нас было две комнаты: наша раньше принадлежала ей. Ещё у неё была младшая сестра, которая и жила до нас в этой комнате, а когда мы там поселились, она с семьёй была в Монголии, куда её мужа послали в командировку.
Анна Николаевна, видная, статная дама, родом была из Ростова Великого и очень гордилась этим. Там она закончила гимназию. Её родители умерли, когда ей было лет 17–18. Тётя Аня была старшая из трёх осиротевших сестёр: Лидии, года на два моложе её, и 5-летней Людмилы. Рано выйдя замуж, лет в 19, тётя Аня мужу в приданое привела двух своих сестёр. Когда её муж получил место в Москве, они переехали и поселились вот в этом самом доме.
Лидия вскоре вышла замуж за человека, которого я впоследствии знала. Он окончил в Москве Лесотехническую академию и получил распределение куда-то в Краснодарский край. Туда и увёз молодую жену.
Тётя Аня с мужем вырастили маленькую Людмилу, дали ей какое-то минимальное образование (по-моему, она работала машинисткой в том же Госбанке, где и познакомилась со своим будущим мужем Николаем Ивановичем Цикиным). Когда я её знала, тётя Люсичка, так звали мы её, нигде и никогда не работала: из её двух сыновей младший был даун. Его нельзя было отдать ни в какой детский сад, и тётя Люся вынуждена была быть домохозяйкой. С этим мальчиком, его звали Виталий, я очень много нянчилась. Он был очень забавный. Например, когда мама на нас уж очень сердилась, она грозила нам: «Доведёте – в окно выпрыгну». Как-то она осталась дома одна с Виталиком и, когда он тоже очень расшалился, пригрозила ему тем же. Но если мы сразу утихомиривались и умоляли её не приводить свою угрозу в исполнение, то Виталик очень даже заинтересовался возможным прыжком и полдня бегал за мамой и уговаривал: «Сегелина (то есть Сергеевна), прыгни, а?»
Повторяю, Анна Николаевна окончила лишь гимназию, но второго, настолько же грамотного, как она, человека, я встретила, только когда познакомилась со своим мужем. Работала она в Госбанке корректором, и не было в русском языке правила, которого бы она не знала. Она была чопорной строгой дамой, но с нами, детьми, управлялась очень легко. Придя с работы, она подзывала кого-нибудь из нас и говорила: «Риммочка (или Женя, или Гена), вынеси, пожалуйста, мусорное ведро, а потом зайди ко мне в комнату». Мы никогда не смели ослушаться её, тем более, что знали: в её комнате нас ждёт не просто конфета, пирожное или какое-то другое угощение, но и задушевная беседа на интересующую нас тему.
Тётя Аня была страстная театралка. Она и меня с ранних лет приохотила к театру. У неё была приятельница Елизавета Васильевна, они вместе работали и чаще всего вместе ходили в театр, когда же вдруг у них на руках уже были билеты, а Елизавета заболевала, то вместо неё с тётей Аней шла я. Денег за этот билет (как мама ни настаивала), они никогда не брали, объясняя, что билет всё равно пропал бы. Иногда по какой-то причине Елизавета Васильевна не хотела идти на тот или иной спектакль, и тётя Аня всё равно покупала два билета, а её спутницей снова была я. И опять она не разрешала маме оплачивать билет: «Это я не захотела пойти в театр одна, при чём тут Вы?»
Ходила она чаще всего (и я с нею) во МХАТ, реже – в Малый, ещё реже – в Большой. Со всеми этими театрами познакомила меня именно Анна Николаевна. О, как я любила эти наши «культпоходы»! Перед каждым «походом» тётя Аня сообщала мне, на что именно мы идём, и советовала по возможности ознакомиться с пьесой или с произведением. Так, благодаря ей, я довольно рано прочитала «Анну Каренину»: мы шли на Тарасову!
Возвращаясь домой после спектакля (обязательно на такси), мы пили в комнате Анны Николаевны кофе с чем-нибудь вкусненьким (тут и моя мама была часто кстати: «А я вам, театралки, пирожок испекла!») и обсуждали просмотренное. Тётя Аня говорила о содержании пьесы, об игре актёров, о работе режиссёра, а я была на седьмом небе: она говорила со мной, как с равной.
Тётя Аня очень интересовалась нашими успехами в школе, после каждой контрольной, сочинения мы должны были рассказывать ей об оценках, причём не обязательно дожидаясь её возвращения с работы – мы должны были звонить ей и докладывать. Если отметки были хорошими, она нас хвалила, а плохие в старших классах были у нас с Женькой редкостью, но, если случалась хотя бы даже четвёрка или, не дай бог, тройка, тётя Аня огорчалась: «Ладно, дома поговорим», – и вечером происходил подробный разбор неудачи.
Так случилось, что тётю Аню хоронить пришлось мне (конечно же, гораздо позднее). Я с ней всё время поддерживала телефонную связь, иногда мы с Лёвой заходили к ней «на пирожок» (а пироги у неё были отменные!). Однажды, уже в конце 70-х, она спросила меня, не смогу ли я делать ей уборку в квартире в её очередь. Я согласилась. В квартире уже к тому времени проживали три старушки, так что каждая третья неделя приходилась на тётю Аню. Я приезжала и убирала места общего пользования и немножко в её комнате. В какой-то момент она попросила меня, когда я к ней приезжаю, купить ей что-нибудь из продуктов.
Потом она стала всё больше стареть, слабеть, дряхлеть, и я уже приезжала к ней не 1 раз в 3 недели, а сначала каждую неделю, потом 2 раза в неделю, потом через день, а потом она уже не могла обходиться без меня, и я после работы сначала ехала к ней, обслуживала её, как могла, а потом отправлялась домой. В это время мне на помощь пришла моя подружка Леночка Лапина, и сначала мы ездили к тёте Ане по очереди через день, а потом и каждый день: утром – Леночка, а к вечеру, после работы – я. Тётя Анечка очень тяжело отпускала меня домой: «Останься со мной», – просила она меня. Я ей объясняла, что не могу, что дома меня ждут дети и муж, но она всё равно огорчалась. Потом тётя Аня стала просить меня: «Возьми меня к себе, я скоро умру…»
Потом мне стали жаловаться соседи, что она, когда остаётся одна, кричит, кричит даже по ночам. Я решила устроить её в больницу. Вызвала «Скорую помощь» и уговорила их отвезти тётю Аню к нам в Бабушкин, в 20-ю больницу. Там она и умерла. В день смерти она попросила сестру позвонить мне, назвав меня своей племянницей, и попросить меня обязательно прийти к ней. Я объяснила сестре, что бываю у тёти Ани каждый день и сегодня тоже буду, но, когда я пришла, тёти Ани уже не было на этом свете.
Тётя Аня ещё при жизни и ещё когда она была вовсе даже в памяти и сознании, дала мне некоторую сумму денег на своё погребение. Я их положила на сберкнижку и сняла, когда они понадобились именно на это. Я не помню суммы, но помню, что мне вполне хватило на то, чтобы достойно похоронить тётю Аню. После её смерти, правда, обнаружились многочисленные наследники, племянники её мужа, которые строго спросили меня, откуда у меня деньги и почему я так свободно ими распоряжаюсь. Я им ответила, что отчитываться буду только перед сестрой тёти Ани, которая должна была прилететь (и прилетела) на похороны с Камчатки. Но тётя Люся никакого отчёта с меня спрашивать не стала и выразила мне только благодарность за то, что я до последних дней не оставляла её сестру одну.
Тётя Люся с семьёй, как я уже говорила, были в Монголии, и мы, собственно, заняли её комнату. Правда, отцу и тёте Ане было сказано, что это временно, пока отцу не подыщут другого жилья. Но отец никогда не мог попросить, а тем более потребовать чего-либо для себя, и мы так и оставались в этой крохотной комнатке аж до 1960 г. Когда, уже взрослая, я пошла и вытребовала для отца квартиру, он её не дождался. Об этом я уже писала.
Тёти Люсина семья (она, её муж, Николай Иванович и двое их сыновей) вернулись из Монголии году в 1947–48-м. Они поселились у тёти Ани в комнате. Ни одного, даже завуалированного упрёка нам за то, что мы заняли их комнату, мы никогда не услышали и не почувствовали. Ровное, благожелательное, даже дружелюбное отношение – вот всё, что видели мы. Тётя Люся была сущим ангелом, имея своих двух детей, один из которых, даром что был дауном, но ещё и физически был нездоровым и долгое время оставался лежачим больным. Старший сын Саша был здоров, но очень капризен, необщителен и примитивен. Никак не хотел учиться. Тётя Люся с большим трудом каждодневно отправляла его в школу, а потом с ещё бо́льшим трудом делала с ним уроки. Естественно, всё хозяйство и её семьи, и тёти Ани было на хрупких плечах тёти Люси. Тем не менее, тётя Люся смотрела и за нами, Выговскими детьми, как за своими. «Ой, – говорила она, – что-то у Выговских дверь закрыта и тишина. Уж не дерутся ли они там?» А мы действительно дрались и делали это молча, чтобы тётя Люся не услышала. Она вмешивалась, разнимала драку и усаживала нас за уроки.
Позже, когда она приехала с Камчатки на похороны тёти Ани, она вспоминала:
– С Выговскими-то детьми было легко, нужно было только вовремя усадить их за уроки и через некоторое время услышать «Всё сделано! Мы пошли гулять!» И можно было быть уверенной, что это действительно так. Проверять у них уроки было совершенно не обязательно.
Иногда она смотрела на часы и начинала беспокоиться: «Что-то Риммы долго из школы нет. Наверное, где-нибудь опять с мальчишками дерётся (моё любимое занятие в детстве). Давай-ка, Виталенька, собираемся и идём её искать» (Виталик – её младший сын – через какое-то время встал на ножки, и я его тоже успела понянчить), – и они шли по дворам, и где-нибудь находили меня, и приводили домой.
В начале 50-х семья тёти Люси уехала на два года в Тегеран, оставив старшего сына Сашу на попечение тёти Ани. Он вообще-то жил в интернате, а тётя Аня забирала его только на выходные. Он, повторяю, был очень необщителен, и в интернате страдал, и просил тётю Аню забрать его домой: «Я даже картошку буду чистить», – обещал он. Но тётя Аня испугалась ответственности, и он так и прострадал все два года в интернате, возненавидев за это тётю Аню, поэтому, когда вернулись его родители, он просто перестал с нею разговаривать… совсем перестал. Даже на вопросы не отвечал – поворачивался спиной и уходил.
Им (семье тёти Люси) очень несладко было жить в одной комнате со строгой, чопорной, очень себя любящей тётей Аней. Поэтому, вернувшись из Тегерана, они через год-два уехали в Петропавловск-на-Камчатке, где Николаю Ивановичу было предложено место главного бухгалтера в тамошнем банке, а кроме того, и 3-комнатная квартира.
Несмотря на эти жизненные передряги, между нами, соседями, были не просто добрососедские, а даже и почти родственные отношения.
Вторую большую комнату занимала не менее, если не более чопорная дама Вера Ивановна Ерёмина. Она была неизменно любезна и тоже, как и тётя Аня, дружелюбна с нами, но гораздо сдержанней. Во-первых, мы никогда не звали её тётей Верой. Во-вторых, из её биографии я знаю только, что она, как и тётя Аня, закончила гимназию, и больше ничего. Но я понятия не имею, ни откуда она родом, ни где именно работала. Знаю только, что точно не в Госбанке.
Она жила с дочерью Ренатой, в семье – Масей, годами тремя старше меня. Не могу сказать, что мы с Масей были подружками, скорее она выступала в роли старшей сестры, строгой, но справедливой. Они в конце 40-х ждали домой Масиного отца, который ещё не вернулся с фронта. Позже как-то открылось, что он был СМЕРШевцем, и чем занимался после войны – неизвестно. Его звали Артём Васильевич, но он назвал своих дочерей, старшую, от первого брака – Аидой, а младшую, от второго брака – Ренатой. И якобы, чтобы не портить их имена таким неблагозвучным отчеством, как «Артёмовны», сменил своё имя и стал Эдвардом Васильевичем.
И тётя Аня, и Вера Ивановна очень благожелательно встретили мою маму, по сравнению с ними совершенно необразованную, крестьянскую женщину. Звали они все трое друг друга только по имени и отчеству. Никогда они маму не поучали, а наоборот, уважая её житейский опыт, часто советовались с нею. В этой квартире до нас не было «дежурства по уборке мест общего пользования». Каждый убирал, когда мог, и не было никаких обид. Они и маме так сказали. Мама приняла это, и у нас никогда не было по этому поводу споров или недоразумений. Когда мы с Масенькой достаточно подросли, нашей обязанностью стало мытьё полов на кухне и в коридоре, чем мы и занимались, не считая себя несчастными или угнетёнными. Братья выносили мусор. Мама и Вера Ивановна – обе следили за чистотой плиты и ванны. Тётя Аня два раза в год мыла окна, у нас их было три: на кухне, в коридоре и в ванной.
Электрический счётчик был у нас один на всю квартиру и, когда приносили счёт, его непременно оплачивала тётя Аня, а потом каким-то образом делила этот счёт по комнатам и вывешивала бумажку с расчётами над своим столом. Каждый комнатовладелец видел, сколько он должен, и выкладывал нужную сумму на тёти Анин стол. Так же примерно оплачивался и телефон. Никогда по этому поводу у нас не было не то чтобы споров, а даже разговоров. Никто никогда не уходил в магазин молча, обязательно все опрашивались, что кому нужно. За мясо для всей квартиры отвечали мама и Николай Иванович. Они шли в магазин или на рынок, выбирали мяса для всей квартиры. А дома выкладывали это мясо более или менее равными кусками на большом столе в коридоре, кому-нибудь из детей велели отвернуться, и Николай Иванович кричал: «Кому?» – «Выговским», – отвечал водящий или называл какую-нибудь другую фамилию. И опять же никаких недоразумений никогда не было.
Был период, когда в Москве было трудно с молоком. Николай Иванович вставал рано-рано, шёл на Таганку в молочный магазин и занимал очередь, а мы, дети, подтягивались к нему со своими бидончиками прямо к открытию магазина и обеспечивали всю квартиру молоком.
Мама покупала мясо для всей квартиры на рынке. Николай Иванович же, или дядя Коля, как звали его мы, дети – обычно в магазине. Туда он брал с собой кого-либо из детей (поскольку мы с Женькой тогда были практически неразлучны, то часто ходили вдвоём вместе с ним). В магазине дядя Коля ставил нас в длиннющую очередь в кассу, а сам дежурил у прилавка. Причём, мы с Женькой стояли в очереди в разные кассы. Заметив, что у кого-то из нас очередь подошла, дядя Коля выглядывал понравившийся ему кусок у покупателя, который был около продавца. Дядя Коля быстро подходил к нам и говорил, какую цену надо пробить в кассе. И так три раза. Так что стояли мы в магазине только в кассу. Когда мы с Женькой начинали жалеть тех покупателей, у которых мы перехватывали покупку, дядя Коля нас утешал: «Да им за то, что продавец отдал не им их мясо, выберет кусок ещё лучше».
Тётя Аня каждое утро для своих водных процедур занимала ванную комнату часа на полтора, а то и на два. Но, чтобы ничьих прав не ущемить, она вставала рано-рано, когда все ещё спали, и к тому времени, когда народ начинал просыпаться, освобождала ванную. Когда я пошла работать, мне надо было вставать очень рано, и чаще всего меня будила тётя Аня (мама часто работала в ночную смену и приходила позже). Тётя Аня будила меня и говорила: «Постучись ко мне, я тебе открою». В ванной, пока я умывалась, она мне сообщала: «Сковородочку с твоим завтраком (мама оставила) я поставила на маленький огонёк. Чайник вскипятила. Что-то не нашла у вас на столе хлеба, я тебе отрезала два ломтика, а у меня молоко кончилось, так я у вас на кофе взяла)».
Позже, когда мы с мужем переехали в нашу собственную комнату в коммуналке, первой обидой на соседей стало то, что, когда я встала, чайник мой был холодным. А они вставали и уходили гораздо раньше меня. Я этого не понимала: трудно поставить чайник на огонь, вы же всё равно на кухне?! Ещё больше я удивилась, когда однажды (это было в начале нашего совместного житья, потом они меня обучили правилам «общежития») я собралась в магазин, вышла на кухню, где сидели обе мои соседки и объявила: «Иду в магазин. Что кому надо?» Они молча посмотрели на меня, как на дуру, и промолчали. Каково же было моё удивление, когда я, возвращаясь домой, встретила сначала одну соседку: «Дуся, ты куда?» – «Да за молоком», а в дверях подъезда встретила другую – «Тётя Катя, вы куда?» – «Да хлеб кончился». «Я же вам говорила?!» – вскричала я, но они меня совершенно не поняли.
А потом, когда у нас появились дети, соседки не то чтобы нам не помогали, они старались детей не замечать. Однажды я собрала детей гулять зимой. Жили мы на 5 этаже без лифта. Я сначала стаскивала вниз коляску (Лёва на работе), потом 3-летнего Митю – ему в шубе и в валенках самому довольно трудно было спуститься самостоятельно, – а потом уж выходила сама вместе с Гришей на руках. И вот вышла я, уложила Гришу в коляску, сама ещё даже застегнуться не могу, так упарилась, а Митька, мерзавец, запросился на горшок. Я велела ему подниматься наверх, домой, соседки, мол, откроют, а комната не заперта, а я сейчас Гришу кому-нибудь пристрою и прибегу к нему. Пристроив Гришу к какой-то гуляющей со своим ребёнком маме, я побежала домой. А он мне навстречу: «Мне никто не открыл». Вхожу в квартиру, обе соседки сидят на кухне, в двух шагах от входной двери. Спрашиваю: «Вы не слышали, как Митя стучался?» А в ответ: «Мы никого не ждём, решили, что это не к нам» и т. д. Вот такие разные соседи.
Совсем по-другому было у нас в нашей «знаменитой 49-й» (так её прозвал Николай Иванович). Он даже особый звонок в дверь придумал, для своих: «Пятьсот-тридцатка-и-пополам» и всех научил нас звонить этим особым кодом – тогда мы всегда были уверены, что идут свои.
У нас на площадке располагались две квартиры. Напротив была квартира № 50. У них не было телефона, и они ходили звонить к нам и очень удивлялись: «Вы что, никогда не ругаетесь?» «А что нам делить?» – удивлялась мама. – «Но вы все такие разные…»
Да, мы были разными, но, очевидно, все были людьми, а не быдлом.
Вера Ивановна с Масенькой, так долго ждавшие своего мужа и отца, наконец-то дождались. Эдвард Васильевич приехал. Но счастье их продолжалось недолго. Эдвард Васильевич вёл себя очень странно: он почему-то не работал и то сидел целыми днями дома, то уходил неизвестно куда. У них начались ссоры-раздоры. Эдвард Васильевич сидел на шее у Веры Ивановны, и ей это надоело. Она потребовала развода. Не знаю, был ли их брак зарегистрирован, но у Веры Ивановны была своя фамилия, а у Маси и её отца – другая. Вскоре семья распалась, они поделили комнату, чтобы у каждой половины была часть окна, и стали жить раздельно.
А теперь, конечно же, о муке или о том, как она нам доставалась в конце 40-х – начале 50-х. Накануне большого праздника мы получали талоны на муку. Все. Но купить её была целая проблема. Надо было выстоять огромную очередь. Занимать очередь надо было с вечера и стоять всю ночь. Эта обязанность была возложена на нас с Женькой. Масенька в 15–16 лет серьёзно заболела открытой формой туберкулёза и целый год не выходила из дома, даже школу не посещала. Так что, кроме нас с Женькой, было некому. Взрослые в этом не участвовали.
Вечером мы с Женькой занимали очередь в булочной, напротив нашего дома в Товарищеском переулке. На руке каждому из нас, на ладошке, писался химическим карандашом номер очереди. Поскольку нам нужно было «отоварить» 4 талона (на 4 семьи), то и очереди мы занимали две: сначала я, а через несколько человек Женька. Но мы с ним оба стояли там и тут: Женька добавочно стоял, кроме своей очереди, впереди меня, а я, соответственно, – ещё и впереди него. Так что наши обе ладошки были украшены номерами. Отойти было нельзя, потому что ночью внезапно устраивалась «проверка», и вся очередь переписывалась заново. Если ты ко времени переписки не оказывался на месте, то выбывал автоматически и восстановиться было невозможно. Второй номер писался сначала чуть ниже или чуть выше первого, а третий – уже на запястье и дальше, и дальше. К утру все наши руки чуть не до локтей были исписаны химическим карандашом. Отлучались мы только в туалет и то не домой, хотя дом был рядом, а куда-нибудь в кустики и бегом бежали обратно. Сложнее всего, конечно, было зимой, к Новому году и к 8-му марта: мы промерзали, что называется, до мозга костей.
Но вот наступало утро. Булочная открывалась, и очередь начинала двигаться. Приходила к нам тётя Люся. Когда мы в первой очереди получали первые два пакета муки, то отдавали их тёте Люсе, потому что нас с мукой не пустили бы во вторую очередь. Но вот вся мука получена, и мы идём домой. Дома мы раздеваемся чуть не догола, настолько промёрзли все наши одёжки, и забираемся в родительскую постель: у них – перина и тёплое ватное одеяло. Тётя Люся растирает нам ноги водкой и отпаивает горячим сладким чаем прямо в постели. Мы согреваемся, спим часа два и бежим в школу: 5-й, 6-й и, по-моему, 8-й класс мы учились во вторую смену. Мы очень рады: вся наша квартира обеспечена мукой. Но её редко хватало до следующей выдачи. Поэтому наши хозяйки шли на хитрость: покупали лапшу, замачивали её на ночь, а утром ставили тесто с небольшим добавлением муки. Что интересно – мы не чувствовали себя угнетёнными или обиженными за эту возложенную на нас обязанность. Мы рассуждали, если не мы, то кто?
Вот так мы и жили. Но семья Веры Ивановны распалась, и Эдвард Васильевич стал активно искать размен комнаты. И нашёл: каким-то очень сложным путём он обменял эту комнату на две, прямо у нас, в нашем подъезде, в подвале, но к нам переехали не люди из подвала, а совсем другие, из другой коммуналки, откуда-то из района Лубянки.
Это был папин сослуживец и его подчинённый Сидор Григорьевич Крапошин, его жена Полина Иосифовна и трое детей: Григорий, старший, но он был где-то в военном училище; дочь Лида и сын Валентин. Лида была моя ровесница, а Валя – ровесник Вовки.
Полина Иосифовна была необыкновенной красавицей и, надо сказать, сохранила свою красоту почти до самой смерти. Она была ещё и умницей, и очень добрым человеком. Поселившись у нас, она первым делом спросила про очередь по уборке мест общего пользования. Очень удивилась, узнав, что у нас нет никакой очереди и каждый убирает, когда может. Но тут же приняла наши правила. И с нею у нас никогда никаких конфликтов не было.
В 1952 г. у четы Крапошиных родился ещё один сын, Виктор. Растили его мы всей квартирой. Наш отец постановил, а другие ему подчинились, что каждый после работы или учёбы должен «отсидеть» с ребёнком минимум полчаса, а то и час. Это постановление выполнялось.
И вот какие были отношения. Все уходят, кто на службу, кто в школу, а мама приходит с ночной смены. Полина Иосифовна к ней с ультиматумом: «Вера Сергеевна, выбирайте, или вы идёте по магазинам и на рынок, или остаётесь с Витюшкой». Мама просила: «Полина Иосифовна, пожалуйста, разрешите мне остаться с Витенькой. Я его понянчу, понянчу да и укачаю (мама говорила «ухайдакаю»), и сама рядышком подремлю». И тётя Полина шла в магазины, на рынок и опять покупала продукты на всю квартиру – список необходимых продуктов вывешивался в кухне с вечера.
Полина Иосифовна, или «тётя Палима», как её прозвал наш Виталик, на долгие годы сделалась мне как бы подружкой, доверенным лицом. С мамой я по вшивости моего тогдашнего характера не всегда ладила, а тёте Полине доверяла свои самые сокровенные тайны. Не знаю, делилась она этими тайнами с моей мамой или нет. Во всяком случае, мама никогда не дала мне понять, что знает обо мне больше, чем я ей говорю.
С дочерью тёти Полины мы были ровесницами и учились в одной школе, правда, в параллельных классах. Но мы никогда с ней не дружили, хоть и не ссорились. Лида дружила с моей мамой и тоже с ней откровенничала.
Очень хорошо мы жили и с новыми соседями, и к Вере Ивановне с Масенькой в подвал бегали. А в конце 50-х Госбанк построил «на Соколе» роскошный дом и начал селить там своих сотрудников. Крапошины получили там расчудесную 2-комнатную квартиру, даром, что Сидор Григорьевич занимал в нашей квартире гораздо большую комнату, чем мы (30 кв. м против 12) и был подчинённым отца, да и отец ещё был на работе парторгом. Мама плакала, а отец ей говорил: «Как тебе не стыдно?! Посмотри, как живёт Екатерина Васильевна», – та тоже была его подчинённой и жила напротив нашего дома в домишке с печным отоплением. После каждого нового года мы по всем дворам собирали для неё ёлки.
После отъезда Крапошиных из нашей квартиры жизнь у нас поменялась кардинально. В их комнату въехали ещё одна семья работников Госбанка: он – шофёр, а она – буфетчица Александра Фёдоровна, которая сразу же потребовала, чтобы каждая комната поставила себе отдельный электросчётчик, а на кухне вывесила «График дежурств». Она не была ни злой, ни скандальной – просто существом из совсем другого мира. Скандалов у нас по-прежнему не было, но не было уже и той тёплой обстановки, что раньше. Каждый замкнулся в своей комнате. Даже есть мы стали по комнатам, а раньше – только на кухне.
С Крапошиными мы продолжали поддерживать дружеские отношения. Я к ним «на Сокол» частенько наведывалась и позже очень сдружилась с их сыном Валькой. Он был очень интересным, способным, даже в чём-то талантливым мальчиком. Гораздо позже, когда я уже вышла замуж, я познакомила его с моим мужем. Они тоже подружились, и муж мой Лёва свёл его со своими друзьями. У нас образовался довольно большой дружеский круг. Когда Валя Крапошин женился, мы с его женой Леной очень полюбили друг друга и дружили всю её жизнь (она рано умерла, в 50 лет). Мы даже успели с Леной отметить нашу с ней «серебряную» свадьбу, т. е. 25 лет знакомства. К этому времени они с Крапошиным уже разошлись, а мы остались близкими подругами. С Леной и ещё с Натальей (женой другого Лёвиного друга, с нею мы дружим и по сию пору) мы вместе воспитывали наших детей: моих, Митю и Гришу, Натальину дочку Иру Муравьёву-Моисеенко и Лениного сына Петю Крапошина.
Несколько лет мы вместе снимали дачи в Подмосковье и вывозили туда наших детей на всё лето. Сидели с ними по очереди. И ни разу у нас не возникло не то чтобы ссор, а даже каких-то недоразумений. Позже наш опыт совместной дачи пытались повторить некоторые наши знакомые, но ни у кого ничего не вышло. Никто не продержался даже одного лета.
К сожалению, повзрослев, Валентин Крапошин превратился в копию своего отца, мягко говоря, не очень приятного человека. Мы с ним тоже расстались, а с его матерью Полиной Иосифовной были в очень дружеских отношениях до самой её смерти. К сожалению, отношения эти были большей частью телефонные, потому что Валентин, который проживал вместе с матерью, очень ограничивал её общение с другими. Полина Иосифовна звала меня в гости, только если он был в командировке, при нём не решалась.
Был один вопиющий случай. Наш друг Володя Муравьёв, имевший троих маленьких детей, вынужден был почти всю свою жизнь искать приюта для работы у своих друзей (он подрабатывал переводами и очень много этим занимался помимо своей основной работы в Библиотеке иностранной литературы). Так вот, узнав, что Крапошин проживает со своей матушкой в 4-комнатных апартаментах (они недавно съехались, да к тому же Валентин большей частью жил не дома, а у своей очередной жены), Володя напросился к нему на квартиру – а может, и сам Крапошин предложил, – пожить, чтобы всласть поработать. Полина Иосифовна и Володя не только стали мирно сосуществовать, но и очень подружились. Когда Крапошин увидел это, он просто-напросто отказал Володе от дома.
Он не выносил, когда его мать общается, даже смеет дружить, с посторонними. Полина Иосифовна же была очень общительна и дружила со всеми его бывшими и настоящими жёнами. Он даже начал поднимать на неё руку, и, естественно, она стала его бояться. Поэтому мы встречались редко: сама она из дома уже не выходила. Она позвонила мне примерно за месяц-полтора до своей кончины и сказала, что очень хотела бы увидеться. «Давайте я приеду к вам», – предложила я. «Что ты, Валя прибьёт меня, я позвоню тебе, когда он уедет в командировку». И вдруг я узнаю, что она умерла и её уже похоронили. Валентин даже на похороны меня не позвал.
И Петю, своего сына, от нас отлучил, хотя он рос вместе с моими детьми и с ними был очень близок, да и со мной и с Лёвой был в очень хороших отношениях. Его мать, Лена, мне говорила перед смертью: «Петьку не бросай, на тебя его оставляю». Петя не совсем адекватный человек – в детстве у него признавали шизофрению, потом вроде бы этот диагноз был снят, но странности в его поведении так и остались Когда Леночка умерла, Крапошин-старший заподозрил мою семью в том, что мы в ущерб Петьке завладели его наследством. Этого не было и быть не могло: с какой стати?!
А получилось так. В своё время мой сын Митя купил у Леночкиного брата Аркадия Борисовича квартиру. (Спасибо Аркаше. Это он устроил). Митя работал тогда в его фирме. Аркаша продал ему квартиру в счёт предстоящих зарплат. Будучи его работодателем, он ежемесячно высчитывал у него из зарплаты некоторую сумму и так несколько лет. Наконец он позвал к себе Дмитрия и сказал: «Всё, квартира твоя, ты мне ничего не должен».
Леночка же тогда жила в Кузьминках, где она получила вместе с сыном две 1-комнатные квартиры на одной лестничной площадке взамен 3-комнатной у метро «Улица 1905 года» в доме, который был снесён. Лене очень не нравилось жить в Кузьминках, и всё тот же её брат Аркаша попросил Митю временно пожить в её квартире, а Леночка пусть пока поживёт в Митиной квартире в Давыдкове, пока Аркаша не купит Леночке другой квартиры. Примерно года за два до Лениной смерти квартира была куплена напротив старого здания Белорусского вокзала. Аркаша сделал там европейский ремонт и роскошно её обставил, и Лена переехала туда вместе со своим вторым мужем Борисом. Но Леночка, такая красавица и умница, в мужья себе выбирала мерзких негодяев. Первый муж, Валентин Крапошин, был просто чудовищем, а второй чуть ли не превзошёл его по своим качествам. Лена не полюбила эту свою новую роскошную квартиру, потому что там жил Борис. Когда она жила в Митиной квартире в Давыдкове, она была уже очень больна. Одну зиму я ездила к ней почти ежедневно, как на работу. Вместе мы ездили в онкологию на Каширку. После «химии» ей было очень плохо, и врачи советовали ей остаться в больнице хотя бы на день. Лена же умоляла меня: «Римка, за ноги, за волосы, как хочешь, но волоки меня домой. Дома и стены помогают». И я вместе с шофёром – Аркаша присылал за нами машину – почти на руках доставляли её домой. Позже, когда она жила со вторым мужем (они поженились за год до её смерти) в роскошной квартире, однажды вся онкология на Каширке закрылась на санитарную неделю, и все больные были выписаны домой, оставались только самые тяжёлые. Леночка тогда лежала в больнице, но ей разрешено было поехать домой. «Не хочу, – сказала мне Лена, – там ОН!» – и осталась почти единственная на 18-м этаже.
Вот этот-то Борис и заставил умирающую Леночку всё её имущество (две квартиры, машину, гараж и даже хату-развалюху на Смоленщине), все её украшения и вещи оставить ему по завещанию. А сыну Петьке – ничего. Я узнала об этом завещании от неё. «Как ты могла!» – возмутилась я. «Римка, мне легче было подписать это проклятое завещание, чем спорить с НИМ (последнее время она не называла его по имени)», – сказала Лена.
А Валентин Крапошин, будучи не в курсе Лениных дел, решил, что она оставила Митьке квартиру в Давыдкове, квартиру, которая никогда ей не принадлежала. Вот такая грязная история, и в том числе из-за этого мы с Крапошиным разошлись окончательно, и Петьке он запретил общаться с нами.