История одной политической кампании XVII в.. 1. Законодательные акты конца 20-х – начала 30-x гг. XVII в. О запрещении свободного распространения украинских и белорусских книг в России (А. А. Булычев, 2004)

В конце XVI – первой четверти XVII столетий «литовские» печатные издания и рукописные кодексы совершенно беспрепятственно распространялись на территории Московского государства.[4] Ситуация радикально изменилась осенью 1626 г., когда царский указ в Путивль воеводам стольнику Б. М. Нагово (Нагому) и П. Н. Бунакову фактически ввел практику принудительной высылки за пределы страны книготорговцев из Речи Посполитой после досмотра их книжного «скарба» в российской столице. Формальным поводом для его принятия послужил прецедент, созданный во второй половине августа – сентябре теми же путивльскими администраторами, которые сначала задержали, а затем препроводили в Москву киевлян Матюшку Григорьева и Сеньку Селиванова вместе со всеми обнаруженными у них книгами.[5] Среди отобранных у «торговых людей» изданий имелись экземпляры Анфологиона (1619 г.), «Слова на латинов» Максима Грека (около 1620 г.), «Бесед на 14 посланий святаго апостола Павла» (1623 г.) и «Бесед на „Деяния святых апостол"» (1624 г.) Иоанна Златоуста, Акафистов (1625 г.), отпечатанные в типографии Киево-Печерской лавры. В их число входило и «Учительное Евангелие», изданное, вероятно, в Рохманове в 1619 г.[6]

Судя по перечню книг, изъятых у М. Григорьева и С. Селиванова, это была рядовая для тех лет торговая партия украинских изданий, часть из которых ранее не только подносилась киевским первоиерархом царю Михаилу и патриарху Филарету в подарок, но и охотно теми принималась без каких-либо явных «прещений».[7] Тем не менее осенью 1626 г. все эти книги вызвали недоверие у столичных цензоров, отчего продавцам поневоле пришлось вернуться к себе на родину в Речь Посполитую со всем привезенным товаром, без барыша.

Осенний указ 1626 г. упоминался во вступлении к более поздней грамоте из Государева Разряда в Вязьму воеводам, стольнику князю В. П. Ахамашукову-Черкасскому и Д. А. Замыцкому, и дьяку М. Сомову, составленной, по-видимому, между сентябрем – началом октября 1627 г. (документ № 1).[8] Такую датировку указной грамоты, от текста которой сохранилась лишь преамбула, можно аргументировать следующими соображениями. Во-первых, описание коллизии, сопровождавшей появление правительственного постановления осени 1626 г., снабжено пояснением: «в прошлом во 135-м году», что убедительно свидетельствует о времени составления самого документа после означенного года. А во-вторых, во введении к аналогичному приказному акту с изложением октябрьского царского указа 1627 г. сделана прямая ссылка на предшествующее распоряжение московского монарха, очевидно, близко совпадавшее с ним по содержанию: «И те книги из Киева и из иных из литовских городов мимо твой государев указ торговые люди привозят в Путивль и в ыные городы и продают для смуты всяким людем».[9] Иными словами, выпущенный в конце августа – сентябре 1626 г. первый законодательный памятник с его относительно мягкими условиями депортации иноземных книготорговцев создал столь необходимый для начала полномасштабной кампании юридический прецедент. Изданный почти год спустя, в сентябре 1627 г., второй подобный акт, преамбулу которого сохранила грамота, отправленная из Разрядного приказа вяземским воеводам, представлял собой, скорее всего, документ более «общего» характера, запрещавший ввозить на территорию Московии какие бы то ни было украинско-белорусские издания и рукописи для сбыта их на внутреннем книжном рынке. Похоже, что именно его имели в виду авторы октябрьского постановления правительства, упоминая предшествующий «государев указ» о запрещении воеводам приграничных городов пропускать через рубежи Русского государства негоциантов с «литовскими» печатными изданиями и «письменными» кодексами.

Практика принудительной высылки иностранцев, привозивших на продажу в Россию украинские или белорусские книги, получила свое дальнейшее развитие в новом законодательном акте, выпущенном от имени московского самодержца, вероятно, в октябре того же 1627 г. По нему провинциальным администраторам вменялось в обязанность следить за строгим соблюдением вводимого для населения запрета покупать «заповедные» издания и кодексы у купцов из Литвы не только внутри страны, но и за ее рубежами. Понятно, что это постановление касалось главным образом русских «торговых людей», нередко доставлявших из-за границы партии книг «литовской печати», вполне сопоставимые по своим объемам с поставками их украинских и белорусских коллег. О том, как оно претворялось в жизнь, поведал один из пострадавших отечественных книготорговцев, посадский человек Кирилка Савостьянов: путивльские воеводы заставили его вывезти обратно в Речь Посполитую все приобретенные там издания, предложив организовать их продажу уже за пределами России.[10] Тех же иноземных негоциантов, кто осмелился бы нарушить царский указ прямо в его владениях, ожидала немедленная депортация со всем товаром назад в Польско-Литовскую державу.

Во вступительной части октябрьского указа жесткие ограничения торговли произведениями единоверной украинской и белорусской книжности мотивировались известием о переходе в унию талантливого полемиста и богослова Кирилла Ставровецкого, который после своего отпадения от православия «в Учительные Евангилья и в ыные книги литовские печати… многие латынские ереси вводит тайно».[11] Откровенно преувеличенные обвинения в его адрес появились в грамотах с текстом указа, очевидно, под воздействием резко отрицательного отзыва переяславского никитского игумена Афанасия Китайчича о личности автора и содержании рохмановского Учительного Евангелия, сделанного в специальном челобитье царю и патриарху в начале октября 1627 г.[12] Любопытно, что Афанасий, критикуя сочинение Транквиллиона, ссылался, в частности, на факт его осуждения священноначалием Киевской митрополии на Соборе 1625 г. Для выходца из Речи Посполитой, к коим принадлежал никитский настоятель, подобная апелляция была вполне естественной, однако вряд ли можно согласиться с широко распространенным в отечественной историографии мнением об авторитетности этого соборного постановления для справщиков Печатного двора в Москве.[13] В деяниях архиерейского собора, созванного в одной из епархий Константинопольского патриархата, сборник проповедей Кирилла Ставровецкого объявлялся неправославным произведением, которое «никому от… благочестивых христиан ни в церквах, ни в домех не держати, не чести, ни покупати». Несмотря на всю прагматическую выгодность такой негативной оценки рохмановского Учительного Евангелия для патриарха Филарета Никитича или работников государственной типографии, оно не имело ни канонической, ни юридической силы не только для духовенства и мирян автокефальной Русской церкви, но и для епископата и паствы других епархий Цареградской патриархии. Иными словами, московские цензоры произведения Транквиллиона, безусловно, должны были оценить удобство вердикта Киевского архиерейского собора 1625 г., существенно упрощавшего поставленную перед ними задачу, однако они явно не воспринимали его решения для себя обязательными и, тем более, авторитетными.

Для иностранных «торговых людей» этот указ предусматривал совершенно другое, абсолютно деидеологизированное, объяснение вводимых санкций: воеводы порубежных городов обязаны были убеждать приезжих купцов, что в «Московском государстве всяких книг много московские печати» и именно поэтому предлагаемый ими товар в России ненадобен.[14]

Обоснования учреждаемых октябрьским законодательным актом запретительных мер в обоих случаях не выдерживают сколько-нибудь беспристрастной научной критики. Так, религиозная измена заурядного иеромонаха, чье реальное влияние на дела киевской кафедры оставалось ничтожным вплоть до момента его присоединения к унии,[15] вряд ли могла явиться действительной причиной введения столь строгих ограничений в торговле с соседней страной. Похоже, что и духовные и светские власти в Москве, отлично осведомленные обо всех по-настоящему авторитетных лидерах православной церкви в Литве, явно лукавили, наделяя Транквиллиона способностью «портить» издания целой митрополии, которая к тому же стала для него, униатского архимандрита, отныне совсем чужой. Наконец, не менее фантастической выглядела правительственная декларация о полном обеспечении внутреннего книжного рынка продукцией единственной в ту пору русской типографии – столичного Печатного двора.[16]

Положения царского указа октября 1627 г. известны ныне только по его пересказам в отписках провинциальных воевод о получении на местах грамот из Разряда. Подробное изложение нормативной части этого памятника встречается в одной из самых ранних воеводских отписок об исполнении его предписаний, отправленной в Разрядный приказ из Великих Лук стольником В. А. Третьяковым-Головиным с местным сыном боярским С. Костюриным, которую тот и доставил в Москву 27 ноября 1627 г. (документ № 2).[17] Текст преамбулы октябрьской указной грамоты, опущенный при составлении ответного документа в Великолуцкой приказной избе, читается в позднейшей отписке торопецкого воеводы стольника князя В. Г. Ромодановского и подьячего Д. Алексеева от 9 февраля 1628 г.[18]

Монарший указ октября 1627 г. предоставил в распоряжение правительства весьма эффективный правовой механизм полного прекращения легальных поставок на территорию Российской державы «литовских» книг из Речи Посполитой. В середине ноября августейшие соправители – Михаил Федорович и Филарет Никитич – приступили к созданию аналогичного законодательного инструмента для окончательного пресечения свободного распространения украинско-белорусских печатных изданий и «письменных» кодексов внутри страны. Причем проблема состояла не только в ликвидации торговли в Московии «заповедными» книгами, ввезенными на ее территорию до выхода осенних запретительных актов 1627 г., но и в подготовке массовой конфискации таких изданий и рукописей у населения и духовных корпораций. Наиболее подходящей юридической формой для проведения этой беспрецедентной акции стал совместный указ московских самодержца и первосвятителя,[19] учитывавший нюансы средневекового права с его довольно широким судебным иммунитетом и, главное, имущественной независимостью Церкви от «градских» властей.[20]

Первый по времени такой законодательный акт предписывал провести повсеместное изъятие и вслед за тем принародное сожжение сочинений Кирилла Ставровецкого с запрещением подданным впредь торговать «литовскими» книгами на всем пространстве обширного Русского царства. Нарушителей, утаивших издания «Кирилова слогу», а также замеченных в продаже или покупке украинско-белорусских книг, ожидало суровое «великое градцкое наказание» – бичевание кнутом и церковное проклятие. Отписки о получении на местах указных грамот с подробным описанием своих действий по их исполнению воеводы обязаны были направлять на Патриарший Двор (на самом деле – в Патриарший Разряд) боярину князю А. В. Хилкову и дьякам Ф. Рагозину и Г. Леонтьеву.[21] Туда же следовало отсылать и специальные именные росписи лиц, хранивших по домам произведения Транквиллиона.

Содержание первого совместного указа царя и первосвятителя знакомо большинству исследователей по его пересказу в грамоте из Приказа Казанского дворца верхотурскому воеводе князю С. Н. Гагарину и подьячему П. Максимову от 1 декабря 1627 г.[22] Единственная на сегодня публикация этого интересного документа, выполненная еще в 1820-х гг., к сожалению, изобилует погрешностями при передаче текста.[23] Более того, ошибочно приняв рядовой приказной акт за какую-то особую «окружную грамоту», археографы первой четверти XIX в. невольно способствовали неоднократным попыткам представить в позднейшей историографии его датировку в качестве даты судоговорения указа в Думе.[24]

Уточнить время, когда было принято данное постановление царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета, определившее дальнейшую судьбу «литовской» православной книжности в России, позволяет находка в архиве Оружейной палаты комплекса делопроизводственных материалов Владимирской и Галицкой четвертей. Благодаря обнаруженным документам можно проследить изменения текстовой формы указа едва ли не с момента его записи со слов «великих государей» в Боярской думе и до дня отправки из территориальных приказов грамот по городам с лаконически точным изложением составленного в Разряде исходного текста.[25]

Наиболее раннюю редакцию этого законодательного акта, явно восходившую к первоначальной записи судоговорения, отразила подлинная память[26] из Разрядного приказа дьяку Г. П. Золотареву во Владимирскую и Галицкую четверти о посылке в подведомственные города указных грамот с его пересказом. «Приписана» она была вторым дьяком Государева Разряда М. Ф. Даниловым 25 ноября 1627 г. (документ № 3).[27] Судя по датировке приказного документа, непосредственное принятие самого указа могло состояться в Думе не позднее второй декады ноября.[28]

Предписание разрядной памяти Г. П. Золотарев выполнил в конце ноября – декабре 1627 г., когда в подначальных ему учреждениях завершилась работа над указными грамотами во Владимир и Коломну, тексты которых послужили образцом для аналогичных им актов, разосланных в провинцию. В них под пером столичных бюрократов исходная запись указа «великих государей», сделанная в Разряде, обрела законченную форму приказного документа, уже вполне пригодного для распространения по российским городам.

Черновой отпуск указной грамоты во Владимир воеводе К. Н. Волкову и подьячему С. Дохтурову «писан на Москве» в одноименном четвертном приказе 30 ноября 1627 г. (документ № 4).[29] В делопроизводственной приписке к основному тексту памятника сообщалось, что подобные акты были отправлены из Владимирской чети еще в двенадцать других городов: «во Тверь, в Торжок, на Тулу, в Переславль, в Зараской, в Торусу, в Путивль, в Рылеск, Воротынеск, в Колугу, на Волуйки, в Боровеск». Позднее запись о посылке документа в Тарусу по неясной причине оказалась вычеркнута из этой приписки.

Второй черновой отпуск подобной грамоты, адресованной властям Коломны, приказные дельцы Галицкой четверти составили в декабре 1627 г.[30] В отличие от предыдущей рукописи, текст настоящего акта сохранился не полностью: в его начале утрачен примерно один столбцовый лист. Как следует из поздней делопроизводственной приписки к документу, сходные по содержанию указные грамоты направлялись из Галицкой чети, помимо Коломны, «во Брянеск, в Карачев, во Мценеск, в Белев».[31]

Воеводские отписки о выполнении на местах распоряжений ноябрьского указа ясно доказывают существование двух, отличных друг от друга, видов приказных актов, отсылавшихся из столичных приказов по городам в последней декаде ноября – декабре того же года.

В первом случае такой документ извещал местных администраторов о только что принятом совместном постановлении московских самодержца и патриарха середины ноября месяца. Кроме обнаруженных ныне указных грамот Владимирской и Галицкой четвертных приказов, аналогичный юридический акт был направлен 30 ноября 1627 г. из Казанского Дворца в Тобольск воеводам князю А. А. Хованскому и И. В. Щепину-Волынскому, дьякам И.Федорову и С. Угоцкому.[32] Грамоты этого типа рассылались центральными ведомствами Российской державы в течение еще довольно продолжительного времени: одну из них великолуцкии воевода В. А. Третьяков-Головин получил из Государева Разряда лишь 25 декабря того же года.[33]

Разрядные записи, наряду с воеводскими отписками с мест о получении грамот первого, вполне обычного, образца, сберегли для науки бесценные свидетельства практического применения положений ноябрьского указа 1627 г. в повседневной жизни обширной державы. Так, 4 декабря в Москве прошло показательное аутодафе сочинений Кирилла Ставровецкого: рукой столичного дворянина Г. И. Горихвостова[34] были сожжены «на пожаре» шестьдесят экземпляров рохмановского Учительного Евангелия за обнаруженные в нем «хульные и мерзские слова» и «еретичество» самого автора.[35] В том же месяце все найденные книги «Кирилова слогу» предали огню у себя в городах воеводы Верхотурья[36] и Тобольска.[37] Костры из писаний «крамольного» украинского теолога, несомненно, пылали в ту пору в каждом уездном центре России, где только местным властям удавалось отыскать его произведения.[38]

В другом случае городовым воеводам присылались из столицы грамоты несколько иного содержания: изложение ноябрьского указа в них было дополнено подробным пересказом предшествовавшего ему правительственного распоряжения, выпущенного в октябре того же года. Причем одно из главных требований законодательного акта середины ноября 1627 г. – проведение повальной конфискации исключительно книг Транквиллиона – в «объединенных» указных грамотах уже распространялось на все украинско-белорусские печатные издания безотносительно времени их выхода. Отныне провинциальным администраторам надлежало «заказ крепкой учинити, чтоб однолично литовские печати никаких книг Кирилова слогу нихто у себя не держал, опричь московские печати».[39] Столь очевидное расширение сферы применения ноябрьского постановления «великих государей» позволяет говорить о введении совершенно новой юридической нормы, которая могла быть принята лишь в следующем совместном указе. Его текст и передавали грамоты такого нетрадиционного вида. Предназначалось данное постановление, вероятно, для рассылки воеводам порубежных с Речью Посполитой городов, где издавна велась крупная приграничная торговля. Помимо Москвы, это был, пожалуй, единственный регион страны, куда местные и иноземные купцы регулярно привозили на продажу весьма значительные партии украинских и белорусских печатных изданий, отчего опыт проведения их массового изъятия у тамошних владельцев заведомо предполагал его завершение с ощутимым положительным результатом. Неудивительно, что в декабре судьи Разрядного приказа направили «объединенные» указные грамоты с текстом нового законодательного постановления именно в Путивль и Торопец.[40] Этот второй совместный указ Михаила Федоровича и Филарета, по-видимому, следует датировать концом ноября – самым началом декабря 1627 г.

Отписку торопецкого воеводы князя В. Г. Ромодановского и подьячего Д. Алексеева о мерах, предпринятых ими по получении приказного акта с его изложением, местный сын боярский П. Башеев доставил в Разряд 9 февраля 1628 г. В ней администрация Торопца извещала столичные власти о тщетности своих поисков в книжных собраниях городских жителей, а также церковных и монастырских библиотеках не только сочинений Кирилла Ставровецкого, но и любых других «литовских» изданий. Текст документа, напечатанный в 1890 г. сотрудниками Н. А. Попова с множеством произвольных купюр и серьезным поновлением языка, переиздан в настоящей работе в полном согласии с требованиями современной актовой археографии к публикации законодательных памятников второй половины XVI–XVII столетий (документ № 6).[41]

Совсем иными оказались последствия посылки «объединенной» указной грамоты в Путивль. В отписке, присланной оттуда в Разрядный приказ 9 января 1628 г., воеводы князь С. В. Прозоровский и А. И. Толбузин доносили в Москву о сожжении обнаруженных в городе нескольких экземпляров рохмановского Учительного Евангелия Транквиллиона.[42] Кроме того, они уведомили судей Государева Разряда об успешно проведенной на посаде, в церквах и монашеских обителях Путивля массовой конфискации всех иных «сысканных» украинско-белорусских печатных книг, вне зависимости от их авторства, места или времени выхода.

Только в библиотеке единственного городского монастыря – Молчанской (Молчевской) Печерской обители – князь Прозоровский «с товарищи» нашли и изъяли приблизительно одиннадцать экземпляров таких изданий.[43] В представленном в Разрядный приказ списке конфискованных книг путивльские воеводы особо выделили издания «виленской», «киевской» и «старой» печати. Так, «Евангилье напрестольное виленской печати в десть», очевидно, представляло собой последнюю перед 1627 г. публикацию Евангелия-тетр «литовских» типографов Луки и Козьмы Мамоничей (Вильно, 1600 г.).[44] Поэтому логично было бы предположить, что составители воеводского перечня отнесли к изданиям «старой печати» исключительно украинские и белорусские «стародруки» XVI в., выпущенные до 1600 г. в таком случае, получив второй совместный указ царя и патриарха в декабре 1627 г., власти Путивля изъяли из книгохранилища Молчанского монастыря изданное первопечатниками Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем Учительное Евангелие Иоанна Агапита (Заблудов, 1569 г.),[45] а также Служебник (Вильно, либо 1583 г., либо около 1598 г.),[46] Анфологион (Киев, 1619 г.), «На Отче наш выклад» Иоанна Златоуста (Вильно, 1620 г.), Псалтирь (Киев, 1624 г.), Псалтирь учебную (Вильно, 1627 г.) и неизвестно где, когда и кем опубликованные «два Апостола печатные ветхие в десть».[47]

Правительство, лишив библиотеку Молчанского монастыря «заповедных» иноземных изданий в конце 1627 г., между тем не спешило заменить их продукцией московской государственной типографии. По свидетельству памяти, отправленной из Разряда в Приказ Большого дворца в сентябре 1638 г., российские самодержец и первосвятитель пожаловали туда напечатанные в столице «Евангилье напрестольное, Евангилье толковое, два Апостола, Псалтырь, Служебник», специально отметив при этом, что «в Трефолоя место книги… не послано», поскольку «в то лето на книжном на Печатном Дворе Трефолуев не было». Как видно из текста приказного документа, снабжение путивльской обители отечественными изданиями произошло в виде единовременной акции властей не ранее 4 мая 1629 г., когда столичные типографы окончили работу над Учительным Евангелием константинопольского патриарха Иоанна IX Агапита.[48] Столь длительную задержку с рассылкой московских книг взамен изъятых «литовских» можно объяснить двояко. С одной стороны, во втором общем указе Михаила Федоровича и Филарета отсутствовало положение об обязательной компенсации церквам и монастырям их книжных потерь за казенный счет изданиями государственной типографии. С другой – чрезвычайно долгой подготовкой на Печатном дворе первой русской публикации Учительного Евангелия цареградского первоиерарха, необходимой для замены экземпляров этого популярного произведения православной гомилетики, отпечатанных в «друкарнях» Речи Посполитой.

Третье совместное постановление «великих государей» явилось, по сути, своеобразным «техническим» дополнением к предыдущим их общим указам и было очевидной попыткой смягчить удар, наносимый повальной конфискацией украинских и белорусских книг интересам российского купечества. Данный акт вводил практику денежного возмещения убытков книготорговцам за отобранные у них «литовские» издания. Изложение его содержания в самом сжатом виде сохранил черновой отпуск памяти из Разрядного приказа дьяку Устюжской четверти М. Смывалову с требованием переслать оттуда через Государев Разряд в одноименное патриаршее ведомство сто шестьдесят восемь рублей и десять денег для уплаты за «заповедные» книги, «которые взяты у торговых людей по росписи, что переписываны з Земского двора», от 9 декабря 1627 г. (документ № 5).[49] На следующий день подьячими Денежного стола Разрядного приказа М. Култыковым и Патриаршего Разряда Т. Сергеевым вся эта сумма была отнесена их коллеге С. Сергееву в Земский приказ для непосредственной раздачи купцам.[50] Третий совместный указ царя и предстоятеля Русской церкви мог быть принят во второй половине ноября – начале декабря того же года.

В историографии четвертое постановление самодержца и патриарха, принятое в феврале 1628 г., традиционно рассматривается в качестве основного юридического инструмента проведения предполагаемой сплошной конфискации «литовских» изданий в России. При этом исследователи особо подчеркивали его фискальный характер, ссылаясь на содержавшееся в нем предписание организовать на местах массовую перепись украинско-белорусских книг, хранящихся у населения и духовных корпораций. Между тем в преамбуле февральского совместного указа прямо говорится о вторичности этого законодательного акта: «Писано от нас <великих государей. – А. Б.> к вам <путивльским воеводам. – А. Б.> наперед сего, а велено вам литовские книги не Кирилова слогу Транквилина Ставровецкаго у всяких людей переписать». Действительно, как теперь удалось выяснить, реальное начало конфискации всех без исключения украинских и белорусских печатных книг в порубежных с Речью Посполитой уездах положил еще второй общий указ Михаила Федоровича и Филарета декабря 1627 г.[51] В данном же контексте термин «переписать» означал составление перечней уже изъятых у владельцев изданий: отправки в Москву именно таких росписей требовали от местных властей два предшествующих совместных постановления монарха и первосвятителя.

По сравнению с предыдущими законодательными актами четвертый общий указ царя и патриарха придал проводимой акции по-настоящему тотальный характер: по нему безусловной конфискации у населения и духовных корпораций подлежали не только старопечатные книги, но и «письменные» кодексы иноземного происхождения.[52] В остальном он лишь детализировал процедуру изъятия «литовских» изданий и рукописей на местах, что позволяло впредь избегать серьезных издержек от чрезмерно усердного исполнения провинциальными администраторами предписаний совместного постановления «великих государей» последней декады ноября – первых чисел декабря 1627 г. Достаточно вспомнить действия воевод в Путивле, забравших в декабре того же 1627 г. из Молчанской обители необходимые при ежедневном богослужении напрестольное Евангелие, Апостолы, Анфологион, Служебник, два Часослова и Псалтирь. Вероятно, под влиянием подобных инцидентов февральским указом 1628 г. градоправителям вменялось в обязанность специально позаботиться о том, чтобы по окончании этой кампании храмы и монастыри не остались «без пения». При этом государство гарантировало восполнение книжных утрат духовных корпораций московскими изданиями.

Содержание четвертого совместного постановления Михаила Федоровича и Филарета ныне известно из текста указной грамоты из Разрядного приказа путивльским воеводам князю С. В. Прозоровскому и А. И. ТЪлбузину от 26 февраля 1628 г., реконструируемой по трем не вполне исправным спискам, что сохранились в составе так называемых «Дворцовых разрядов» (документ № 7). Судоговорение данного указа в Думе произошло, очевидно, во второй или в самом начале третьей декады февраля того же года.

Последним своим законодательным актом августейшие соправители завершили создание универсального механизма конфискации «заповедных» печатных и рукописных книг, вполне пригодного для применения как в отдельно взятой области России, так и на территории всей страны в целом. Февральское постановление не предполагало в будущем выпуск новых совместных указов царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета. Дальнейшую судьбу изъятых украинско-белорусских изданий или рукописей, собранных к тому времени городовыми воеводами в приказных избах, должны были определять принимаемые в каждом конкретном случае специальные правительственные вердикты. Примечательно, что надписывались они уже именем только одного самодержца.[53]

В настоящее время в научный оборот введены по меньшей мере два подобных юридических акта о дальнейшей судьбе книг «литовской печати», конфискованных в городах южной «украины» Московии в 1630 г.

30 июля того года при досмотре «заповедных» товаров целовальники путивльской таможни нашли и тотчас отобрали у местного «торгового человека» Ивашки Кобылякова Молитвенник, выпущенный типографией киевского Богоявленского Братского монастыря.[54] На допросе в приказной избе незадачливый коммерсант заявил городовым воеводам князю А. Ф. Литвинову-Мосальскому и И. А. Уварову, что по своей неграмотности он пребывал в полнейшем неведении о «литовском» происхождении книги, купленной им в Новгороде-Северском.[55] Однако столь хитроумное объяснение нисколько не помогло И. Кобылякову избежать обвинения в нарушении второго совместного постановления царя и патриарха, запрещавшего отечественным негоциантам привозить из-за рубежа украинско-белорусские издания и рукописи на продажу в Путивль.[56] Сразу же после дознания в съезжей избе князь А. Ф. Литвинов-Мосальский «с товарищи» приказали его задержать и «велели дать на поруку с записью до… государева указа».

История изъятия печатного киевского Молитвенника и все последующие действия путивльских властей подробно изложены ими в отписке, полученной в Разрядном приказе 13 августа 1630 г. в ответной указной грамоте, отправленной в Путивль спустя шесть дней, приказные судьи известили воевод о монаршем повелении отпустить арестованного книготорговца на свободу, а конфискованное «литовское» издание прислать в Государев Разряд. Через месяц, 22 сентября, путивльский сын боярский Петр Щекин доставил в Москву изъятый Молитвенник вместе с воеводской отпиской об исполнении полученных из столицы инструкций. В тот же день думный дьяк Ф. Лихачев отнес книгу и депешу из Путивля патриарху Филарету, который издание опальной «литовской печати» оставил у себя, а отписку вернул обратно в архив Разрядного приказа.[57] Столь пристальный интерес главы Русской церкви к этим событиям можно объяснить только его непосредственным участием в их разрешении.[58]

Сложные жизненные перипетии, предшествовавшие конфискации двух украинских изданий в Рыльске осенью 1630 г., воспроизведены в мельчайших подробностях в отписке тамошнего воеводы князя О. И. Щербатова от 12 декабря того же года.[59] Как следует из текста документа, массовая конфискация «литовских печатных и письменных книг» проводилась в местных храмах и на посаде на основании последнего, февральского, общего указа самодержца и патриарха 1628 г. В описи архива Разрядного приказа 1668 г. упоминались «две книги переписные, что прислано с Москвы в Рылеск московские печати книг к церквам вместо литовских книг, и что у ково взято от церквей и прислано к Москве, и какие книги литовские печати и писменные сысканы и оставлены у церквей и у мирских людей (?!), 137-го (1628/29) году».[60] Между тем, по свидетельству князя О. И. Щербатова, изъятые в городе издания были отосланы под охраной кормового казака Афоньки Сухова и церковного дьячка Тихонки Иконника в столицу лишь 19 сентября 1630 г. По-видимому, столь долгое хранение в съезжей избе ранее конфискованных «заповедных» книг отнюдь не было простой случайностью или проявлением воеводской нерасторопности. На такой шаг рыльский градоправитель мог решиться из-за вполне понятного желания сначала пополнить их число украинско-белорусскими изданиями богослужебного характера, которые в ту пору продолжали находиться в местных храмовых библиотеках. В этом случае ему пришлось бы заниматься подготовкой к отправке в Москву только одного большого транспорта с весьма дорогим грузом – печатными книгами.

Действительно, по четвертому совместному постановлению Михаила Федоровича и Филарета середины февраля 1628 г. городовым воеводам надлежало строго следить за тем, чтобы в ходе повального изъятия «литовских» изданий и рукописей в церквах не прекращалось бы регулярное литургисание. Именно поэтому властям Рыльска пришлось отказаться от конфискации из ризниц и книгохранительных палат используемых за богослужением «Евангильев толковых и Апостолов, и Псалтырей, и Триодей постных и цветных». Отобрать все перечисленные книги они имели право лишь после доставки из столицы им на замену потребного количества одноименных изданий «московской печати». Между тем, судя по сообщению князя Щербатова, книги литургического назначения, выпущенные в типографиях Великого княжества Литовского, оставались в храмовых библиотеках города еще в декабре 1630 г. Правительство оказалось не в состоянии в сжатые сроки провести массовую замену «опальных» украинско-белорусских изданий, явно переоценив мощности единственной русской типографии.[61] В результате царь и патриарх были вынуждены сначала отложить на неопределенный срок, а потом и совсем отказаться от проведения в порубежных с Речью Посполитой городах кампании по тотальному изъятию у духовных корпораций «заповедных» книг.

Спустя всего два дня после отправки партии «литовских» изданий в столицу, 21 сентября 1630 г., рыльский кабацкий голова, путивлец Кирилко Савостьянов, добровольно принес в приказную избу и выдал воеводе скандально известное в те годы Учительное Евангелие Транквиллиона (Рохманово, 1619 г.) и «Маргарит» – сборник гомилий константинопольского патриарха Иоанна I Хризостома, именуемого в славянской традиции Златоустом (Острог, 1595 г.).[62]

На допросе К. Савостьянов показал, что обе книги он приобрел в Польско-Литовском государстве для последующей перепродажи их в России еще до вступления в силу октябрьского указа 1627 г. Как уже отмечалось выше, по этому постановлению все украинские и белорусские печатные издания, привезенные в ту пору русскими купцами в приграничные города из-за рубежа, подлежали обязательному вывозу самими негоциантами обратно за пределы Московии. Для отечественных «торговых людей», поставлявших иноземные книги на внутренний рынок страны, подобное распоряжение правительства было равносильно утонченному, но оттого не ставшему менее жестоким наказанию. Организация распродажи «литовских» изданий непосредственно на территории Украины или Белоруссии любому из них могла принести одни только убытки и разорение. Так, например, украинский коммерсант Софронко Киянин более двух лет безуспешно пытался сбыть в Новгород-Северском повете и, возможно, в других землях Великого княжества Литовского переданные ему К. Савостьяновым для реализации книги – Учительное Евангелие Кирилла Ставровецкого и острожский «Маргарит» Иоанна Златоуста. Потеряв всякую надежду отыскать покупателя на эти издания в Речи Посполитой, он возвратил их прежнему владельцу в очередной свой приезд «с торгом» в Путивль в 1629/30 г. Таким образом, затеянная еще в 1627 г. торговая операция, сулившая ее организатору немалую прибыль, закончилась безвозмездной выдачей не проданных за рубежом книг рыльскому воеводе в сентябре 1630 г.

Князь О. И. Щербатов распорядился оба отданные ему К. Савостьяновым издания оставить в съезжей избе до получения в Рыльске специального монаршего указа, определявшего их дальнейшую судьбу. Однако лишь в начале декабря 1630 г. он направил в Москву отписку с подробным описанием случившегося. При этом воевода ни единым словом не обмолвился о ноябрьском постановлении царя и первосвятителя 1627 г., которое, в частности, предписывало неукоснительно сжигать все без исключения экземпляры произведений Кирилла Транквиллиона, где бы те ни были найдены. Через три дня после доставки отписки рыльского воеводы в Разряд, 15 декабря 1630 г., российский самодержец и патриарх повелели прислать конфискованные «Маргарит» и Учительное Евангелие разрядным дьякам в столицу. Весьма примечательно, что приговор «великих государей» был оформлен приказными дельцами в виде указной грамоты, надписанной именем одного царя. Составлен этот документ мог быть в Разряде между 15 и 31 декабря того же года (документ № 8).[63]

Настоящим законодательным актом Михаил Федорович и Филарет фактически отменили собственное совместное постановление ноября 1627 г. в части непременного истребления любых книг Кирилла Транквиллиона Ставровецкого непосредственно в провинциальных городах на месте их обнаружения. Более того, его знаменитое Учительное Евангелие, похоже, перестало восприниматься московскими властями как некая «знаковая» публикация – символ развернутой ими кампании юридического преследования «литовской» православной книжности внутри страны. В посланной князю О. И. Щербатову указной грамоте они уже не делали никакого принципиального различия между сочинением Транквиллиона и острожским изданием «Маргарита» Златоуста. Очевидное смягчение откровенно конфронтационной позиции царя и первосвятителя по отношению к украинско-белорусским книгам не замедлило отразиться на характере смысловой «справы», которой судьи Государева Разряда подвергли текст документа накануне его отсылки рыльскому воеводе. Так, в исходной черновой редакции указной грамоты тому предлагалось оба отобранных у К. Савостьянова издания отправить в Москву только по опечатывании их своей личной печатью. Однако в окончательном «беловом» варианте приказного отпуска это весьма существенное условие переправки книг в столицу, вполне естественное при транспортировке любого «заповедного» товара, было опущено.[64]

Грамота, направленная из Разрядного приказа в Рыльск во второй половине декабря 1630 г., по не известной сегодня причине не оказала на воеводу необходимого воздействия: получив ее, князь О. И. Щербатов по-прежнему продолжал хранить издания, выданные местным кабацким головой, у себя в съезжей избе. Еще три года тому назад подобное поведение привело бы к его смещению с должности или, по меньшей мере, к весьма серьезному внушению со стороны правительства. Но в конце 1630 – начале 1631 г. неисполнение градоправителем предписания царского указа нисколько не обеспокоило столичных бюрократов. Казалось, что они сами потеряли всякий интерес к проводимой в стране конфискации памятников «литовской» кириллической книжности. Иначе трудно объяснить, почему повторную указную грамоту из Разряда с предписанием доставить изъятые издания в Москву рыльский воевода получил лишь почти пять месяцев спустя, 25 мая 1631 г. При этом ему не было выражено от имени самодержца даже формального неудовольствия за невыполнение предшествующего декабрьского указа.[65] Наконец, 21 июня того же года местный сын боярский Петр Воропонов привез конфискованные острожский «Маргарит» и рохмановское Учительное Евангелие вместе с отпиской князя Щербатова в Разрядный приказ.[66]

В конце 1641 – начале 1642 г. судьи Государева Разряда расследовали дело по обвинению «белорусским» попом Андреем[67] воеводы пограничного городка Усерда стольника Е. И. Соплина-Бутурлина[68] в присвоении двух принадлежавших истцу книг: предположительно «Полуустава, или Требника» (Вильно, 1622 г.) и Учительного Евангелия Иоанна IX Агапита (Евье, 1616 г.).[69] Сегодня из всех следственных материалов этого дела сохранился единственный документ – оправдательная отписка главы у сер декой администрации от 31 января 1642 г., из которой явствует, что иноземный священник лишился своего имущества во время Смоленской войны между Россией и Речью Посполитой 1632–1634 годов (документ № 10). В ней стольник Е. И. Бутурлин, категорически настаивая на личной непричастности к грабежу иерея-единоверца, писал: те печатные издания ему отдали «всем войском ратные люди розных городов» в пору, когда они «громили» земли Великого княжества Литовского. По-видимому, обе книги достались Бутурлину при дележе трофеев после удачного штурма одного из многочисленных северских и смоленских городков, захваченных русской армией в самом начале боевых действий.[70] Еще совсем недавно такое приобретение доставило бы новому владельцу немало хлопот и, может быть, даже серьезные неприятности, однако в 1632–1634 гг. собственнику украинских или белорусских изданий явно уже не грозили ни царская опала, ни их принудительное изъятие. Поэтому стольник Е. И. Соплин-Бутурлин без всякого опасения «сослал»[71] полученные в качестве доли военной добычи Требник и Учительное Евангелие к себе в галицкую деревню «к церковному строенью».

Режим конфискации памятников польско-литовской православной кириллической книжности, безусловно, предполагал соблюдение строгого запрета на их свободное перемещение по территории Русского государства на весь период проведения акции. Между тем введенные в настоящее время в научный оборот владельческие записи на украинско-белорусских «стародруках» XVI – первой половины XVII в. свидетельствуют о возобновлении подданными московского царя регулярных торговых операций с «литовскими» изданиями внутри страны еще летом 1632 г.[72] В июле того года некий поп Иван Макаров продал неустановленному лицу Новый Завет с Псалтирью (Вильно, 1596 г.).[73] В том же 1632 г. некто «Володимер» (фамильное прозвище неизвестно) приобрел виленское Евангелие 1595 г. в Холмогорском уезде. Спустя несколько лет, в 1635 г., Ивашко Луков уступил одноименное издание крестьянам Тошинской волости Вологодского уезда, а в Курмыше иеромонах Леонид купил у Корнилы Маркелова Евангелие (Вильно, ок. 1580 г.). В следующем году, 27 августа 1636 г., этот же черный поп перепродал ранее приобретенный экземпляр курмышцу Ивану Пазухину. 28 мая того же года царский сытник Косков успешно реализовал в Москве «Грамматики Славенския правилное Синтагма» Мелетия Смотрицкого (Евье, 1619 г.).[74] В 30-х годах XVII в. виленский Октоих 1582 г. продавался на Вятке за тридцать алтын, а в 1641 г. Максим Михайлов сын Зонов заплатил кому-то из тамошних жителей за «Апостол с привилеем» (Вильно, не ранее 1595 г.) сорок пять алтын.[75] Таким образом, к июлю 1632 г. царь Михаил Федорович и патриарх Филарет фактически полностью отменили свой первый совместный указ середины ноября 1627 г. о сожжении сочинений Кирилла Транквиллиона Ставровецкого и о запрещении торговли «литовскими» книгами на всей территории Московии.

По окончании Смоленской войны правительство упразднило все прежние ограничения на ввоз в Россию произведений единоверной украинско-белорусской кириллической книжности. Первыми почувствовало перемену московских властей к некогда «заповедным» изданиям и рукописям православное духовенство Речи Посполитой, переселявшееся в Русскую державу «на государево имя». Отныне воеводы приграничных российских городов беспрепятственно пропускали в глубь страны и выходца-одиночку, как иеродиакон Паисий Киевлянин (1636 г.),[76] и насельников целого монастыря, подобно инокам густынской Прилуцкой обители (1638 г.), со всеми без исключения книгами, привозимыми на новую родину.

В июне 1638 г. густынские монахи вывезли в Московию среди прочих изданий «литовской печати» и «Евангелье учителное Кирилово слогу» – книгу, которую еще десять лет назад надлежало при обнаружении незамедлительно отобрать у владельца и публично сжечь «на пожаре» за содержавшиеся в ней «тайные ереси» и неправославие автора. Однако в конце 1630-х гг. это издание почиталось уже вполне ортодоксальным не только путивльскими таможенниками и воеводой Н. Ф. Плещеевым, но и самим московским самодержцем.[77]

По Поляновскому мирному договору и «по нашему государскому <царя Михаила Федоровича. – А. Б.> утвержденью» лета 1635 г. украинским и белорусским негоциантам позволено было приезжать в российские порубежные и окраинные города для торговли различными товарами, кроме «вина горячего» и табаку. В то же время им категорически воспрещалось посещать «с торгом» столицу и любые замосковные города: законным образом «литовские» купцы могли вести коммерческие дела в Москве лишь под патронатом дипломатов Речи Посполитой, чье присутствие являлось необходимым условием их свободного проезда в «царствующий град» соседней державы. Причем в этом случае русское правительство предоставляло иноземным «торговым людям» весьма ощутимую льготу: они освобождались от уплаты всех таможенных пошлин и сборов.[78] Таким образом, непосредственный надзор за торговлей украинско-белорусских коммерсантов в столице России, возобновленной по окончании Смоленской войны, оказался, по воле обстоятельств, в ведении руководителей Посольского приказа.

Во второй половине 30 – X гг. XVII в. прославленный украинско-белорусский печатник Спиридон Соболь неоднократно привозил продукцию своей собственной типографии на продажу в Москву, получая каждый раз заново специальное разрешение посольских дьяков.[79] Однако в апреле 1639 г. он был неожиданно задержан с очередной партией книг на границе в Вязьме, а затем выслан назад в Польско-Литовское государство. Столь резкая перемена к Соболю со стороны правительственных чиновников произошла из-за успеха интриги, затеянной против него знаменитым московским типографом Василием Федоровым Бурцовым-Протопоповым, обвинившим его в сочувствии к унии.[80] Враждебность Бурцова к своему могилевскому коллеге объясняется не только уклонением последнего от уплаты ему денег по «кабальному» обязательству, но и простой логикой конкурентной борьбы двух предпринимателей. Дело в том, что весной 1639 г. С. М. Соболь, помимо продажи напечатанных им изданий, предложил царю услуги одновременно в качестве переводчика «книг греческих в руский язык», издателя и педагога, способного организовать в Москве нечто вроде типографской школы, где российские юноши могли бы обучаться словолитному мастерству, славянскому и иностранным языкам.[81] Идея заведения в столице Русского царства еще одной полугосударственной книгопечатни, безусловно, затрагивала коммерческие интересы В. Ф. Бурцова, в 1634–1642 гг. арендовавшего два стана на столичном Печатном дворе.[82] Нежелание испытывать судьбу в конкуренции с опытным белорусским типографом, по-видимому, явилось для него главным побудительным мотивом в стремлении любыми средствами расстроить планы Спиридона Соболя осесть в Москве. Василий Бурцов воспользовался наиболее верным способом уничтожить своего противника – представил того в глазах верховной светской и духовной власти ренегатом, изменившим православию. Впрочем, едва ли царь Михаил Федорович и новый патриарх Иоасаф I были готовы в ту пору открыть в России общедоступное училище (наподобие братского) с преподаванием греческого, латинского и даже польского языков, во главе которого стоял бы иноземный «дидаскал», отнюдь не торопившийся отрекаться от подданства своему «природному» государю Владиславу IV. Поэтому неудивительно, что в указной грамоте о выдворении С. Соболя за пределы Московской державы, отправленной из Посольского приказа вяземским воеводам 22 апреля 1639 г.,[83] русское правительство самым решительным образом отказалось от использования его познаний в педагогике и типографском искусстве: «а к Москве ево <Соболя. – А. Б.> отпускати не велели <самодержец и, вероятно, первосвятитель. – А. Б.>, чтоб в ево ученье, и в книгах смуты не было, да и для того, что он служил киевскому митрополиту Петре Могиле, а Петр Могила от православные крестьянские веры отстал и пристал к римской вере».[84] В 1639 г. власти Московии охотнее пропускали в страну из-за рубежа обычных негоциантов, нежели книгоиздателей и школьных учителей.

Депортация СМ. Соболя никоим образом не повлияла на в целом благожелательное отношение царя и патриарха к самому факту торговли иноземными купцами украинско-белорусскими изданиями и рукописями в России. «Купецкие люди» из Речи Посполитой вполне свободно привозили партии «литовских» книг на Свенскую (Свинскую) ярмарку в окрестностях Брянска: в 1642 г. там их продавал могилевский мещанин Овхим Тараканов, а в 1651 г. – его земляк Андрей Тимошкевич, представляя интересы священника Максима Ивановича.[85] Приблизительно в 1646–1649 гг. не названные по имени негоцианты из Литвы приезжали в Тулу, где предлагали покупателям «сукна и попоны, и достаканы,[86] и опаяски, и Азбуки печатные».[87]

Отрывочные и крайне скудные известия исторических источников о поставках украинских и белорусских изданий в Российское царство из-за рубежа в конце 30-х – 40-х гг. XVII в., безусловно, не могут быть признаны в качестве абсолютных показателей межгосударственной книжной торговли тех лет. Впрочем, даже они позволяют сделать осторожный вывод о весьма скромном ее масштабе после отмены запретительных указов второй половины 1620-х гг.: вероятно, понесенные из-за них немалые убытки надолго запомнились всем «купецким людям», кто занимался тогда ввозом продукции польско-литовских «друкарен» в Московию. К тому же на исходе 30 – 40-х гг. заметно расширился репертуар изданий столичного Печатного двора. Вслед за публикацией Минеи праздничной (Трефологиона) в 1637–1638 гг., иноческого и мирского требников 1639 г., где впервые были напечатаны тексты византийских и русских памятников церковного законодательства, московские типографы выпустили в свет целый ряд «великих соборников» уставного чтения (Пролог [1641, 1642–1643 гг. ], «Маргарит» Иоанна Златоуста [1641 г. ], «Паренесис» Ефрема Сирина [1647 г. ], «Лествицу райскую» Иоанна Синайского [1647 г. ] и др.), «Патриаршее поучение», надписанное именем московского первосвятителя Иосифа (1643 г.), полемические сборники («Многосложный свиток» о почитании святых икон [1642 г. ], «Кириллову книгу» [1644 г. ], «Книгу о вере» [1648 г. ]), богослужебно-агиографические «соборники» (Службы и жития святителя Николая Мирликийского [1640, 1641, 1643 гг. ], преподобных Сергия и Никона Радонежских [1646 г. ], Саввы Сторожевского [1649 г. ] и проч.), которые явственно должны были «потеснить» на внутреннем рынке книги «литовской печати».[88] Примечательно, что некоторые из них представляли собой либо переиздания, либо местные обработки украинско-белорусских «стародруков» или рукописных сборников XVI – первой трети XVII в.[89]

Итак, разрешив по окончании Смоленской войны купцам из Речи Посполитой продавать «литовские» издания непосредственно на российской территории, правительство фактически отказалось от продолжения кампании против единоверной украинско-белорусской кириллической книжности, проводимой в стране с конца 1620-х гг. Отныне книги, напечатанные или переписанные в Литве, уже больше не воспринимались официальными властями как сочинения, полные соблазнительных «еретических» лжеучений и оскорбительных для слуха благочестивого читателя «хульных словес» на Христа и Его Церковь. Новая ситуация породила у части черного духовенства иллюзорную надежду на ревизию итогов конфискации украинских и белорусских изданий из библиотек духовных корпораций зимой 1627–1628 гг. В середине лета 1638 г. игумен путивльского Молчанского монастыря Варлаам, например, предлагал царю Михаилу Федоровичу вернуть в книгохранилище обители изъятые оттуда в декабре 1627 г. книги «печати киевской», утрата которых не была компенсирована аналогичными по содержанию московскими изданиями.[90]