Глава 4
1980
Я сразу увидел, что вагоны битком набиты, и сердце мое екнуло: неужто два с половиной часа придется стоять, покуда кружным путем через Килдэр и Атлон поезд доберется до Голуэйского вокзала?
Накануне я вернулся из Норвегии, куда ездил на свадьбу Ханны и Кристиана Рамсфйелда, и за неделю совершенно вымотался. Конечно, я мог бы уклониться от поездки через всю страну, но мне показалось, что снять телефонную трубку и выдумать отговорку потребует еще больших усилий, поэтому я уложил в чемодан свежую смену белья и, плохо выспавшись, утром приехал на станцию Хьюстон и сел в поезд, идущий на запад.
В Норвегию я ездил один, мама ехать категорически отказалась, поскольку Кристиан был не католиком, но, как большинство его соотечественников, лютеранином, то есть в маминых глазах почти сатанистом. Кроме того, мама рассчитывала, что дочь ее станет монахиней в аббатстве Лорето в Ратфарнеме, ибо ей тоже предназначена церковная жизнь. Ханна идею высмеяла, в доме начались свары, и когда не подействовало заклинание именем покойного Катала, стало ясно, что мамины старания успехом не увенчаются.
– Тебе мало бедняги Одрана? – выкрикнула Ханна, когда однажды я попытался примирить враждующую пару. – Он готов растоптать собственную жизнь, потому что боится тебе прекословить!
– Ну уж ты скажешь! – Меня задели ее слова. Ханна так никогда и не признала, что я в высшей степени соответствовал пути, по которому меня направила мама.
– Потаскуха ты, и больше никто! – гаркнула мама, не жалея ничьих ушей. – Перед любым готова растопыриться!
– А что, нельзя, что ли? – подбоченилась Ханна. – Чего ж добру пропадать? Меня не убудет.
– Ну хоть ты ее вразуми, Одран! – взмолилась мама, но что я мог сделать, если сестра уже заявила, что скорее умрет, чем станет монашкой, что отныне вообще не будет ходить в церковь и вместо воскресных заутрень станет ездить в кино.
Ханна и Кристиан познакомились в Ирландском банке на площади Колледж-грин, где сестра училась на кассира по обмену валюты и день-деньской переводила в доллары и фунты скудные сбережения молодых людей, надеявшихся, что удача им улыбнется за границей, где, по слухам, была работа, которой в Ирландии днем с огнем не сыщешь. В Тринити-колледже, расположенном на другой стороне площади, Кристиан изучал философию и ежедневно в обеденный перерыв обменивал пару сотен норвежских крон.
– Может, вам обменять всю сумму целиком? – на четвертый день спросила Ханна. – Ведь всякий раз вы платите комиссионные.
– Но тогда я лишусь возможности каждый день вас видеть, – улыбнулся Кристиан, и сестра потом рассказывала, что у нее закружилась голова, когда она поняла, что нравится этому симпатичному и уверенному светлоликому блондину, манера одеваться которого посрамила бы любого ирландского парня.
– Не подумай, что он таскает меня лишь в кафе «Паршивый осел», – говорила Ханна. – Мы ходим на спектакли и концерты, а на прошлой неделе он повел меня в Национальную галерею на выставку скандинавской живописи. Без дураков, Одран, он все знает про эти картины.
Они встречались с год, и вот однажды мама, стиснув зубы, пригласила их на ужин, однако где-то между долькой дыни, вишенкой на зубочистке и жареным барашком сцепилась с Ханной. Кристиан, спокойный и невозмутимый, не стал ввязываться в спор, чем еще сильнее озлобил маму, и она его больше не приглашала, но ему это было абсолютно никак. Тогда я жил в Риме, а потому в трапезе не участвовал, но, думаю, спор разгорелся из-за религии, как оно обычно и бывает в Ирландии.
На свадьбе в Лиллехаммере, родном городе Кристиана, что в паре часов к северу от Осло, была куча сердечных веселых Рамсфйелдов с именами, одно другого непроизносимее. Минускулы и ангстремы, пересекающие или украшающие гласные, надвое делили «о» или венчали «а». Труднопроизносимые сочетания «дж» и «к» в моем исполнении всех смешили, хотя, на мой слух, я все выговаривал точно так же, как и те, кто меня поправлял. Отец Кристиана умер. Надо же такому случиться, он тоже утонул, правда, никого с собой не забрал, – несчастный случай на озере Мьёса, только и всего. Года за четыре до этого он фактически развелся с матерью Кристиана, и Беата Рамсфйелд вновь вышла замуж – за человека, которому светила Нобелевская премия по химии. Узнав о повторном браке, мама заявила, что женщина эта живет в грехе, ибо Господь не расторг ее союз с покойным мужем и она была не вправе совершать новое таинство венчания. Вопрос этот сложный, а я не желал дискутировать с мамой.
Ханна ничуть не расстроилась ее отсутствием, но я огорчился, поняв, каких прекрасных впечатлений она себя лишила: поездка с уморительным дядюшкой Кристиана и двумя юными кузенами, чудесная церковь посреди парка Сьондре, напоминающего мультфильмы Уолта Диснея, посещение музея под открытым небом Майхауген и пешие прогулки в окрестностях Лиллехаммера. Сестра, похоже, обрадовалась, что мамы не будет, а вот я жалел, что в одиночку провожу шесть восхитительных дней в этой удивительной и очаровательной стране, один угощаюсь бараньими ребрышками «пиннекьот», тушеной ягнятиной «форикол», коричневым сыром «брюнуст», которые на вкус несравнимо лучше, чем на слух, и все запиваю безмерными дозами «аквавита» и «мьида»[14], от которых наутро раскалывается голова, абсолютно свободная от мыслей о новой жизни в сане священника.
Кристиан мне понравился сразу – умница, культурный. Он обожал горы, окружавшие его родной дом, и хотя до конца своих дней Кристиан жил в Дублине, они с Ханной намеревались рано или поздно уехать в Норвегию. Но планам этим было не суждено сбыться, ибо едва Кристиан отметил сорок второй день рожденья, как его вдруг скосила мозговая опухоль, а еще через год стал угасать рассудок Ханны. Но тогда, в 1980-м, они были чудесной парой, полной жизни и красоты, безумно влюбленными друг в друга; им было отпущено всего двадцать совместных лет, и это выглядит необъяснимой жестокостью того, кто вершит наши судьбы, – сущности, которую я называю Богом и которая по собственной прихоти разрушает наше счастье, однако требует безоглядной веры своей паствы.
И вот я снова был дома, вдали от вершин национального парка Рондане и Тропы Пер Гюнта; все еще переполненный восторгом, я решил на неделю отложить визит к озлобленной маме и пока что съездить на запад страны.
Я медленно прошел через шесть вагонов, но казалось, что в пятничный полдень все столичные студенты вознамерились на выходные покинуть город. В последнем вагоне я расстался с надеждой, покорно вздохнул и, закинув чемодан на багажную полку, встал в закутке возле дверей. Привалившись к стенке, я открыл роман, который вчера начал читать в аэропорту Осло, – о юноше, замыслившем выпустить на волю медведей венского зоопарка[15]. За книгой воздушное путешествие пролетело незаметно; может быть, то же самое произойдет и с железнодорожной поездкой.
– Энтони! – В четырехместном отделении немолодая дама, волосы которой были собраны в старомодный пучок, окликнула мальчика, сидевшего напротив нее. – Иди ко мне на колени, пусть отче сядет.
– Не хочу. – Мальчишка засунул палец в нос.
Я мысленно взмолился, чтоб его оставили в покое.
– Ничего-ничего, – сказал я, покосившись на попутчиков. – Не страшно, если я немного постою. Наверное, после Килдэра или Талламора станет посвободнее.
– Садитесь на мое место, отец! – из середины вагона крикнул человек, по возрасту годившийся мне в дедушки. Он встал и начал собирать свои пожитки: банановую кожуру и сегодняшнюю «Айриш индепендент», с первой страницы которой скалился премьер-министр Чарли Хоги, – его кривая ухмылка обещала, что вскоре он окончательно опустошит карманы ирландцев.
– Нет-нет, – поспешно сказал я и замахал руками. – Не надо. Прошу вас, сидите. Мне и здесь хорошо.
– Да чего там, садитесь, отче, – подала голос сильно беременная женщина у дверей.
– Я первая предложила место отцу! – на весь вагон гаркнула дама с пучком, словно я уже стал ее собственностью. – Энтони, сейчас же встань – или я с тобой поговорю по-другому. – Теперь в центре внимания оказался мальчишка – к нему повернулись головы всех пассажиров: мол, что это за несносный ребенок, который не уступает место священнику, и что это за мамаша, допускающая этакое безобразие? – Он прекрасно посидит у меня на коленях, – тон дамы мгновенно утратил злобность и стал подобострастным, – нам ехать-то всего до Атлона.
– Право, не стоит, – отнекивался я, но мальчишка уже залез на мамашины колени, не оставив мне иного выбора, как занять освободившееся место. Багровый от всеобщего внимания, я хотел одного – схватить чемодан и через вагоны убежать в дальний конец поезда.
Я ехал в Голуэй повидать Тома Кардла. Мы не виделись с конца 1977 года, когда я отбыл в Рим. Из Италии я писал Тому длинные письма – рассказывал свои новости и выспрашивал сплетни о семинарии, где ему оставалось учиться еще год. «Как у тебя с итальянским?» – однажды поинтересовался он, и я тотчас ответил открыткой: «Прекрасно, тут я как рыба в воде». В письмах его сквозили грусть и скука – То м сокрушался, что последний год мы проведем порознь, и добавлял: дублинцам всегда достается все самое лучшее, они возглавляют все епархии и пекутся о земляках. Злобность его удивляла и ранила, я-то думал, он за меня порадовался, когда я попал в число избранников, кому оказали великую честь. Том писал, что его переселили в келью Барри Шэнда, легендарного пердуна, поскольку прежний сосед Барри, веселый парень О’Хай из графства Керри, бросил пятый курс и сбежал с девицей, снабдив нас прекрасной пищей для толков и пересудов.
Вскоре после возведения в сан То м сообщил, что его распределили в тот же приход, где он был на практике, – «богом забытую дыру у черта на куличках», как он выразился, – и даже через тысячу двести миль, разделявших нас, я слышал гадливость, с какой он цедил название графства Литрим.
Впрочем, у меня отлегло от сердца, когда через месяц-другой То м написал, что все не так уж плохо, что есть громадная разница между положением практиканта и викария, должность которого дает преимущества, о каких он даже не подозревал. Литрим – болото безбожья, где овцы гораздо интереснее людей, уверял Том и далее сообщал, что нашел себе новые увлечения – какие, не уточнял – и теперь жизнь его выглядит не такой уж скверной. «А какой почет, Одран! – добавлял он. – Здесь мы как боги! Никакого сравнения с тем, как к нам относились последние семь лет».
Тон писем был оптимистичен, но не прошло и года, как Тома вдруг перевели в приход Голуэйской епархии, что для меня стало полной неожиданностью. Обычно новому священнику дают три-четыре года обжиться. А вот Тома переместили почти сразу.
Мы переписывались весь 1978-й, который у меня выдался хлопотным. Я поведал о пожалованной мне чести, Том выспрашивал подробности, но я не мог их сообщить, ибо покров секретности скрывал мой распорядок дня. А потом наступил сентябрь, и он писал, наверное, каждый день, желая узнать о том, чего не могли или не желали сообщать газеты, – верны ли слухи о заговоре?[16] Мой друг не догадывался, что я в опале и так же далек от информации, как и он. Так продолжалось весь октябрь, ноябрь и вплоть до Рождества, когда в Ватикане все понемногу улеглось. «Том, я ничего не могу рассказать, – снова и снова отвечал я. – На устах моих печать».
Я прикидывался важной шишкой, хотя на самом деле вообще ничего не знал, ибо в ту роковую ночь, о которой говорил весь мир, не я ли покинул свой пост? Не я ли поддался самым низменным инстинктам? Не я ли себя опозорил, когда был унижен женщиной, даже имени которой никогда не узнаю, и бросил хорошего человека умирать в одиночестве?
Когда после римской эпопеи я вернулся в Ирландию, можно было возобновить наше общение живьем, и мы сговорились о нынешней встрече, которую я ждал с большим нетерпением. В Теренурском колледже я уже отработал пару месяцев и вроде как там прижился. С ребятами я ладил, и после моей крайне неудачной пробы себя в роли тренера по регби они весьма деликатно посоветовали: «Отче, может, вам заняться тем, что вы умеете?» В спортивном костюме я побрел в библиотеку к тем ребятам, кому хватило духу признаться в своем равнодушии к спорту, и там почувствовал себя в своей тарелке. Место тренера занял преподававший счетоводство отец Майлз Донлан, и это, как выяснилось, было страшной ошибкой, за которую по сию пору расплачиваются колледж и невинные ребята.
О своей римской должности я не распространялся, однако слух все же просочился, и коллеги начали задавать вопросы, но я помалкивал, дабы не разжигать их страсть к пересудам. Однажды прямо посреди урока Гарри Маллиган, толковый парень, который уложил весь зрительный зал своим озорным исполнением роли Основы в рождественском спектакле «Сон в летнюю ночь», поднял руку:
– Отче, правда ли, что в ночь, когда умер папа, вы были рядом с ним?
Я так растерялся, что собственный ответ заставил меня улыбнуться, невзирая на серьезность вопроса:
– Чей папа?
– Вы священник? – спросил меня голосок, и я взглянул на своего соседа справа – хорошо одетого маленького мальчика, выглядевшего очень усталым.
– Да, – сказал я. – А ты?
Мальчик помотал головой, а я посмотрел на женщину и девочку, сидевших напротив; все понятно: мать и близняшки. Все трое друг на друга похожи.
– Помолчи, Эзра, – велела женщина.
– Ничего-ничего, – сказал я. – Наверное, его заинтересовало вот это. – Я постучал указательным пальцем по своему пасторскому воротничку, нынче казавшемуся туговатым; воротничок издал звук, словно кто-то легонько стукнул в деревянную дверь.
– Ему все интересно. – На столик, разделявший нас, женщина положила лицом вниз раскрытую книгу.
– Он еще маленький, – сказал я. – Сколько ему, семь?
– Нам обоим семь, – быстро ответила девочка.
– Неужели?
– Наши дни рождения двадцать пятого декабря.
– Надо же, как вы подгадали, – улыбнулся я. – Получаете парные подарки?
Не поняв моего вопроса, девочка нахмурилась, потом озадаченно посмотрела на мать.
– Вы читали, не будем вам мешать, – сказала женщина.
– Вы тоже читали. – Я взял ее книгу, глянул название, потом оторвал уголок газеты и использовал его как закладку. Женщина открыла рот, словно собираясь что-то сказать, и я уразумел всю бестактность своего поведения. Кто я такой, чтобы учить ее манерам? – Извините, – смутился я, но она отмахнулась – право, пустяки, и тут Эзра зевнул во весь рот. – Похоже, он устал.
– У нас был долгий перелет. Не терпится попасть домой.
– Куда ездили?
– Навестить маму и ее мужа.
Фраза показалась странной, но потом я смекнул: мать – вдова или разведена. Вновь вышла замуж, как Беата Рамсфйелд.
– Маму и ее мужа, – покивал я. – Приятная поездка?
– Долгая. Полтора месяца. Слишком долго.
– Позвольте узнать, где они живут?
Женщина чуть улыбнулась:
– В Иерусалиме.
– Прекрасный город.
– Бывали там? – спросила она, и мне послышался какой-то неуловимый иностранный акцент.
– Нет, – сказал я.
– Тогда откуда вы это знаете?
– Я слышал, что город очень красивый. Мои знакомые в нем жили. Надеюсь, и я когда-нибудь съезжу. – Разглядывая меня, женщина кивнула, и я вдруг забалаболил: – Я вообще мало где бывал. Только в Италии. И еще в Норвегии. Только что вернулся. Расскажите про Иерусалим. Он такой, каким я его представляю?
– Откуда мне знать, что вы себе нафантазировали, – сказала она, и я засмеялся, но осекся – может, это никакая не шутка?
– Наверное, там очень тепло.
– А, вы про погоду, – кивнула женщина. – Да. Бывает тепло. Иногда сыро.
– Вы не хотите, чтобы вас отрывали от чтения? – спросил я. У меня сложилось впечатление, что, в отличие от других попутчиков, ей нет дела до меня.
– Пожалуйста, извините, – уже мягче сказала женщина, покачав головой. – Я тоже устала, вот и все. Я не хотела показаться невежливой. Долгий перелет. Семь часов.
Я кивнул на детей:
– Для них чересчур долго.
– Они-то совсем не против. Всего второй раз летели на самолете и были в восторге.
– А в первый раз куда летели?
Женщина широко улыбнулась, открыв ослепительно-белые зубы, – такая улыбка превратила бы свирепого пса в ласкового кутенка.
– В Иерусалим, куда же еще?
– Обычно я соображаю лучше. – Я смутился из-за собственной тупости.
Я побарабанил пальцами по столу, женщина смотрела на пейзаж, проплывавший за окном. Я стушевался и подумал, что лучше, наверное, продолжить чтение.
Кто-то похлопал меня по плечу. Старик с банановой кожурой и газетой.
– Я иду в вагон-ресторан, отче, – сказал он. – Принести вам сэндвич?
– Нет, благодарю. Я не голоден.
– Сэндвич вам не помешает, – не унимался старик. – С чем вы любите, с ветчиной или индейкой? Или, может, хотите тост с капелькой малинового джема?
– Перед дорогой я пообедал, правда. Вы очень любезны.
Старик кивнул и, подмигнув мне, ушел. Дама с пучком слышала этот обмен репликами; казалось, она слегка расстроена тем, что я общаюсь не с ней, а с матерью близнецов.
– У Энтони в сумке есть чипсы «Тейто», – сказала дама. – Дайте знать, если проголодаетесь.
– Нет! – в ужасе взвыл мальчик, и дама наградила его чувствительным шлепком.
– Замолчи! – приказала она.
– Что вы, не надо, – сказал я, расстроенный этой сценой. – Я не люблю чипсы, – успокоил я Энтони, который, испепеляя меня взглядом, прикидывал, стоит заплакать или нет.
– Если передумаете, отче, только скажите, – не отставала дама.
– Не передумаю. Но все равно спасибо. Вы очень добры. И ты, Энтони.
– Такое часто бывает? – немного погодя прошептала моя визави. – Вас все время пытаются накормить?
– К несчастью, да, – ответил я. – При желании я мог бы вообще не ходить за продуктами.
Позже я всякий раз вспоминал этот эпизод, слыша байку о Джеке Чарлтоне, который за все покупки расплачивался чеком. Кто же предъявит к оплате автограф знаменитого футболиста? Нет, его обрамят и повесят на стену. Джек вообще обходился без денег. Но вот соседка моя покачала головой, словно хотела сказать: с какой стати людям так себя вести? Этакая незаинтересованность была мне внове, она меня даже заинтриговала. Что-то не видно почтения, о котором писал Том Кардл, тут скорее недоверие.
А в 1980-м кто имел хоть малейший повод не доверять священнику?
– Вы считаете его родиной? – спросил я, вдруг охваченный желанием одолеть разделявшую нас преграду.
– Простите?
– Я об Израиле, – пояснил я. – Это ваша родина?
На секунду женщина задумалась.
– Мать считает его родиной, – сказала она. – И отчим. А я, пожалуй, нет. Я была там всего два раза. Нелепо называть его родиной.
– Не любите туда ездить?
– Авиабилеты очень дорогие. Мне не по карману.
– Понятно.
– На эту поездку я долго копила. Чтобы Эзра и Бина повидались с бабушкой.
– Бина. – Я улыбнулся, глядя на девочку, которая, по примеру брата, уснула. Вообще-то мальчик привалился к моему плечу, и я поерзал, отстраняясь. – Красивое имя.
– Оно означает «разум», – сказала женщина. – И еще «мудрость».
– А вас как зовут? – спросил я.
– Лия. Что, похоже, означает «усталость».
– Одран. – Я ткнул себя пальцем в грудь. – Честно скажу, я понятия не имею, что это означает. Мне всегда хотелось побывать в Израиле. – Я слегка лукавил, поскольку об этом особо не думал. – И в Сиднее. Мечтаю увидеть Австралию. Н у, может, когда-нибудь удастся.
Лия рассмеялась, и дама с пучком ожгла ее взглядом: надо же, флиртует со священником.
– Это очень разные страны, – сказала Лия.
– Согласен, – кивнул я. – Но образ Австралии чем-то меня привлекает.
– Иногда образ лучше реальности. – Лия помахала рукой, словно разгоняя мираж. – Вот об этом мы спорили с мамой. Мечта выше реальности.
– Маму не переспоришь, – сказал я. – Уж я-то знаю, поверьте.
– Не переспоришь.
– Значит, образ еврейской родины вас не прельщает? – заинтересованный, я подался вперед.
– Моя родина здесь. Ирландия. Да, родилась я в другом месте, но после войны мы с мамой приехали сюда.
– А отец? – Я сам не понимал, почему спрашиваю о том, что меня не касалось. – Ваши родители познакомились здесь? Да нет, что я, ведь вы уже родились.
– Мама выжила, – просто сказала Лия, глядя мне в глаза. – Отец – нет.
– Я таки взял вам, отче, булочку с ветчиной и сыром. – Старик, вернувшийся из вагона-ресторана, положил прозрачный сверток на столик. Я недоуменно вытаращился, все еще переваривая слова Лии. – И бутылочку «Севен-ап». Вы любите «Севен-ап»? Меня от него пучит, но я пью, не могу удержаться. И вот еще чипсы «Кинг». «Тейто» не было. «Тейто», конечно, лучше, но у них только «Кинг».
– Я же сказала, у нас есть «Тейто», – влезла дама с пучком.
– Ну пусть съест и то и другое.
– Энтони, угости отче чипсами.
– Нет! – заорал мальчик.
– Сейчас я с тобой поговорю.
– Моё! – не сдавался Энтони.
– Кушайте, отче, – сказал старик. – Может, еще принести шоколадку?
Сам того не ожидая, я грохнул кулаком по пластиковому столику. Вышло не хуже, чем у мамы, шестнадцать лет назад злобно колотившей кастрюлей о стол.
– Я же сказал, не надо еды! – рявкнул я. – Я поел перед дорогой. Вы меня не слышите, что ли?
Опешивший старик попятился; он так растерялся, словно я дал ему тумака. Дама с пучком буравила его взглядом, как будто во всем виноват он один. Лия молча наблюдала за сценой. Испуганные дети ее проснулись. Я закрыл глаза и выдохнул.
– Извините, – сказал я, глянув на старика. – Прошу прощения. Мне очень жаль, правда.
– Все в порядке, отче. – Старик смотрел в пол, избегая взглядов других пассажиров. – Не переживайте.
– Сколько я вам должен?
– Что вы, ничего.
Я не настаивал.
– Простите, – повторил я.
Старик улыбнулся и, тряхнув головой, сел на свое место.
– Бедняга просто хотел оказать вам услугу, – сказала дама с пучком, явно решив поквитаться со мной за отказ от ее чипсов.
Хоть бы они не трогали меня, подумал я. Все эти люди. Хоть бы дали мне кроху покоя.
– Вы не любите привлекать внимание, – сказала Лия.
Я помотал головой:
– Не люблю. Вот в Риме легко оставаться неприметным. Там каждый второй встречный – священник. А здесь… бывает чересчур…
– Вас уважают, только и всего.
– Но за что? Они меня не знают.
Лия провела пальцем по горлу, и я кивнул, удивляясь, что белый пластиковый ошейник может вызывать такое почтение. Близнецы вновь уснули – Эзра привалился к окну, Бина прижалась щекой к материнскому плечу.
– Я хотел спросить… – начал я, но Лия покачала головой:
– Лучше не надо.
– Хорошо.
– Прошло тридцать пять лет. – Лия пожала плечами. – Я стараюсь об этом не думать.
– Получается?
– Нет, конечно.
– А у матери с отчимом?
– Что вы лезете с такими вопросами? – Лия подалась вперед, ошарашив меня резкой переменой тона. – Кто дал вам право?
– Простите. – От стыда свело живот. – Я не хотел…
– Я знаю, чего вы хотели – сказать, что во всем есть смысл. Дескать, все это входит в Божий замысел.
Я покачал головой:
– Никто не ведает Божьего замысла.
– Вы же знаете, что его нет.
– Кого? – не понял я.
– Бога.
– Ах, так.
– Поймите правильно. – Лия усмехнулась, заметив, что слова ее меня покоробили. – Все эти законы, которые вы сочинили, эта ваша идея добра, великодушия и милосердия, все это хорошо. Если вам нравится ходить в черном, носить воротничок и наряжаться по воскресеньям, кому это мешает? Но Бога нет. Откуда ему взяться? Вы сами себя дурачите.
Она говорила абсолютно спокойно, словно учила ребенка простейшим арифметическим действиям или азбуке. И я не нашелся с ответом. Она изведала жизнь, какой я никогда не узнаю. Поезд замедлял ход, Лия разбудила детей и принялась собирать вещи.
– Извините, если я вас огорчил.
– Ничуть. Вы не можете меня огорчить, – ответила она и, двинувшись к выходу, добавила: – Ешьте свой сэндвич. Старик выказал вам уважение. Но все может измениться. И тогда уже не будет еды для вашей братии. Оголодаете.
В Голуэй я приехал к вечеру. Том сказал, что пасторский дом отыскать непросто, поэтому мы условились встретиться в пабе О’Коннела на Эйр-сквер. Когда я вошел в бар, все головы повернулись ко мне; оглядывая насмешливые лица, я искал и не находил своего двойника – человека под тридцать в черном одеянии.
– Одран! – услышал я и в дальнем конце бара разглядел Тома, сидевшего за пинтой пива и номером сегодняшней газеты. Я обрадовался, стараясь не выказать удивления, что друг мой, как и все вокруг, в джинсах и ковбойке. – Ты чего так вырядился? – ухмыльнулся он. – Ну хоть сними воротничок.
– Не стоит. – Я пожал ему руку. – Как поживаешь?
– Потихоньку. Что выпьешь?
– Фанту.
– Да ладно тебе.
– Пить хочется.
– Я знаю, чем утолить твою жажду. Садись.
Том отошел к стойке, заученным жестом вскинул два пальца и тотчас получил «пиво с прицепом» – две пинты «гиннесса» и пару стаканчиков виски. Я раздраженно выдохнул. Почему все за меня решают, что мне есть и что пить?
– Ну и как это было? – усаживаясь, спросил Том, а я подумал, что со стороны мы, вероятно, производим странное впечатление; я-то полагал, здесь мы лишь встретимся и тотчас уйдем.
– Ты считаешь, все нормально? – обеспокоенно спросил я. – У нас не будет неприятностей?
– С кем?
– С епископом.
То м рассмеялся, отхлебнул пиво и рукой отер густые пенные усы.
– Окажись он здесь, предложил бы повторить за его счет.
– Никаких повторов, Том. Мне и этого вполне хватит.
– Ночь еще молода. Мы тоже.
– У меня была трудная неделя. Я притомился.
– Ну да, сестрина свадьба. Как все прошло?
– Очень весело.
– Каков новобрачный?
– Молодец. Вправду приятный парень.
– Поди, хорошо обрести нового братца.
Я замер, не донеся кружку до рта. Неумышленная грубость реплики меня резанула.
– Извини, – сказал Том. – Я неудачно выразился?
– Нет-нет, ничего.
Том усмехнулся и, пожав плечами, посмотрел на двух парней, в углу состязавшихся в дартс. Видимо, один угодил в яблочко, потому что подпрыгнул, сграбастал напарника и закружил его в радостном танце. Я заметил, что Том слегка помрачнел.
– Ну и как это было? – повторил он, отвернувшись от игроков.
– Поездка?
– Ватикан.
– Сплошь политика.
– Не удивляюсь. И здесь-то епархии – точно осиные гнезда. Воображаю, что творится в Риме. А каков новый парень?
– Кто?
– Сам. Начальник.
– Решителен, – сказал я. – Честолюбив. Хочет все изменить, ничего не меняя.
– Это был бы фокус. С ним можно похохмить?
– Нет.
– Почему?
– Он ни с кем не сближается. Ужасно умный. И грозный. А временами робкий. Одно лицо для мирян, другое для курии. Но иначе, наверное, нельзя. На дворе 1980-й. Другая жизнь.
– Ты бы не хотел остаться при нем?
– Я же говорил, нас берут только на год.
– Зато какой год, Одран! Лучшего нельзя и желать.
– Это как посмотреть, – сказал я. Видимо, в глубине души мне было приятно, что меня считают участником драмы. И даже отчасти ее причиной. Я будто намекнул, что есть моменты, которыми нельзя поделиться.
– Знаешь, чем я занимался в тот вечер, когда умер Папа? – Том опустошил пинту залпом, словно заправский выпивоха.
– Чей папа? – переспросил я, как тогда на уроке.
– Наш общий.
– Ну и чем же ты занимался?
– В Литриме спорил с парочкой моих прихожан. Они пришли ко мне за наставлением в супружестве…
– Вот этого я боюсь как огня, – сказал я. – Что мы с тобой знаем о браке?
– Оба мои ровесники, – продолжил Том, игнорируя мой вопрос. – Он – крестьянский сын, возжелавший малевать…
– Стать маляром?
– Да нет, художником. Живописцем. Как Ван Го г или Пикассо.
– Понятно.
– Я спросил, видел ли кто его работы, и он сказал, что несколько лет назад выставлял свои картины в приходском зале, а потом возил их в Дублин показать одному галеристу, но получил от ворот поворот: дескать, он еще не готов, надо развивать свой стиль. Ту т влезла девица: дублинцы только о себе и думают, на остальных им плевать. Видел бы ты ее, Одран. Накрасилась, словно шла не к викарию, а на дискотеку. Юбка коротенькая – одно название. – Том присвистнул и покачал головой. – А ноги прям из подмышек растут.
– Как это? – опешил я.
– Ну, такое выражение, – рассмеялся Том. – Не слыхал, что ли? В общем, о девице этой ходила молва, что слаба на передок, но, видно, жениху было пофиг. Ну вот, сидят они, ухмыляются, и я вижу, что все это им невмоготу, а потом заводят старую песню – почему нельзя просто жениться без всей этой муры, и я отвечаю, что многие пары находят очень полезным поговорить о разных аспектах супружеской жизни, прежде чем идти под венец. Траты на хозяйство, чистота в доме, отношения… ну, ты понимаешь…
– В постели, – договорил я. По-моему, надо называть вещи своими именами, ведь мы, в конце концов, не дети.
– Да, это самое. – Том вроде как смутился и поерзал на стуле.
– В подобных вопросах я совсем не разбираюсь, – сказал я. – Очень надеюсь, что мне не придется давать таких наставлений.
– Как это – не разбираешься? – удивился Том. – Или нас не натаскивали?
– Наши познания чисто теоретические. Мы не ведем свою бухгалтерию, за нас это делает Церковь. Не убираем свои жилища, для этого есть экономки. А что мы знаем о сексе?
– Не все такие невинные агнцы, как ты, – раздраженно бросил Том, и я удивленно нахмурился – с чего это он так заговорил? Мы знакомы с семнадцати лет, и он, помню, признался, что еще даже не целовался с девушкой. – Суть в том, что за наставлением парочка явилась, поскольку не было других вариантов. Отец Трелони, приходский пастор, ясно сказал, что в своей церкви их не обвенчает, покуда не прослушают курс о супружеской жизни, ну и куда им было деваться? В общем, я хотел как можно скорее покончить с этой бодягой. Желая разрядить обстановку, я сказал, что от одной обязанности невеста избавлена – после свадьбы не надо хлопотать о перемене фамилии.
– Почему это? – спросил я. На столе появились две новые пинты, а я даже не заметил, когда То м их заказал.
– В том-то и штука. – В два глотка Том опорожнил стаканчик виски и, буркнув «Твое здоровье», приложился к новой пинте. – Парня звали Филип О’Нил, ясно? А девицу, по чистому совпадению, Роза О’Нил. Однофамильцы, понимаешь? Слава богу, никакие не родственники, хотя в Литриме, если подопрет, женишься и на кобыле. Но тут О’Нил женился на О’Нил. Такое, значит, бывает. Фамилия-то распространенная.
– Понятно. – Я хохотнул, словно над смешным анекдотом. Видно, подействовало спиртное. На голодный-то желудок. В поезде я не мог даже смотреть на тот сэндвич с ветчиной и сыром.
– Ну вот, я, стало быть, пошутил, а девица, вся из себя такая, вдруг заявляет, что и не собиралась после замужества менять фамилию. Чего? – говорю. Вы обязаны взять имя мужа, это закон. А она ржет! Смеется мне в лицо, Одран. Нет такого закона, говорит, и если надо, она принесет Ирландскую конституцию, чтоб я показал статью, где это прописано.
– Она права, – сказал я. – Закона нет. Но так заведено.
– Так и я о том же! – вскипел Том. – Жена берет имя мужа. И не надо, говорю, кивать на Дублин, я знать не хочу о всякой ерунде. А она опять ржет – дескать, ей это без разницы, после свадьбы она оставит свою фамилию, и дело с концом. Но вы же О’Нил, говорю. Да, отвечает, и что из того? Да то, говорю, что у вас все равно будет фамилия мужа.
– Ну вот и прекрасно, – сказал я.
– Она аж взбеленилась, сука подзаборная.
Я изумленно вылупился. Мне не послышалось? Том как будто не заметил, что только что сказал, и продолжил:
– Тут вклинивается парень – мол, Роза абсолютно права, им недосуг соблюдать древние правила, они уже все обсудили и решили: после свадьбы он останется Филипом О’Нилом, а она – Розой О’Нил. Так и сказал: жена не будет менять фамилию. Ты понимаешь, Одран, в чем тут разница?
– Не в фамилиях, конечно. Он имел в виду…
– А то я не знаю, что он имел в виду! – рявкнул Том. – Я буду сам по себе О’Нил, а Роза сама по себе О’Нил, заявил он. И если у нас родятся дети, они получат обе фамилии.
– О’Нил-О’Нил, что ли? – спросил я.
– Так он сказал.
– А если они назовут сына Нилом?
– Что?
Меня это рассмешило до слез. Ничего нелепее я в жизни не слышал.
– Чего ты веселишься, Одран? – спросил Том, но от его серьезной физиономии меня еще больше разбирало. – По-твоему, это смешно? Когда девка издевается надо мной, священником?
– Они же молодые, Том. – Выпивка определенно подействовала, одарив меня чудесным настроением. – Из вредности перечат старшим. Юнцы к этому склонны.
– Я сам молодой, Одран.
– Да какой ты молодой!
– Мне двадцать пять!
– Мы – другое дело. У нас иная жизнь. Такие всегда будут моложе нас.
От ярости Том просто задыхался.
– Я не понимаю, зачем они вообще решили венчаться, если уж такие современные, – наконец проговорил он. – Таинство превращается в фарс.
– Ты им это сказал?
– Сказал, но им в одно ухо влетело, в другое вылетело. Теперь они женаты. И предохраняются резинками, я знаю точно, мне аптекарь сказал.
– Ты расспрашивал…
– Эту парочку надо упечь в тюрьму. – Том побагровел. – Я натравлю на них полицию. И аптекаря надо посадить. Всех в кутузку! – гаркнул он.
– Успокойся, пожалуйста. – Я похлопал по столу. – На нас смотрят.
– Да ну их! – Том отвернулся, его буквально трясло от злости.
– Зачем ты мне это рассказал? – после долгого молчания спросил я.
– Чтоб ты знал, что, пока ты гулял по Риму и развлекался, я общался с таким вот народом, и это несправедливо, мне бы тоже хотелось очутиться в Риме. Я тебя не виню, Одран, но в одном эта сука Роза О’Нил права: дублинцы все себе захапали, ни крохи не оставив другим.
– По крайней мере, теперь ты получил большой приход. – Я надеялся этим угомонить Тома, ибо вовсе не хотел все выходные выслушивать его жалобы на жизнь. – Поди, рад, что распрощался с Литримом?
Том помрачнел.
– При мне не поминай Литрим. Сволочное место.
Так мы и сделали. Литрим не поминали. Вообще-то прошло больше двадцати пяти лет, прежде чем мы снова о нем заговорили, но к тому времени было уже слишком поздно.