Глава 4. Война
Утром 1 сентября 1939 года Адольф Гитлер, облачившись в серую военную форму без знаков различия, обратился с речью к спешно созванному в Берлине рейхстагу. Необычно взвинченный фюрер объявил слушавшим радиотрансляцию миллионам немцев – и выстроившимся на плацах переклички заключенным конц лагерей – о начале войны с Польшей. В своей речи Гитлер выставил рейх как жертву. Он утверждал, что Германия вынуждена была ответить на польские провокации и нарушения границы; лишь минувшей ночью таких инцидентов было как минимум три. «Ночью, – утверждал Гитлер, – польские солдаты впервые учинили стрельбу на нашей территории. До 5:45 утра мы огнем на огонь не отвечали, но теперь бомбам противопоставим бомбы!»[1100] На немецко-польской границе в Верхней Силезии действительно имели место столкновения. Но все они были спровоцированы самой Германией: грандиозный спектакль политического театра – инспирированный Гитлером и Гиммлером, поставленный Гейдрихом и разыгранный нацистскими диверсантами – ради получения надуманного предлога для германской агрессии. «Победителя, – как в открытую заявил Гитлер своим генералам несколькими днями ранее, – никто не спросит, правду он сказал или нет»[1101].
Зловещий заговор готовился заранее, а 31 августа в преддверии неотвратимого нападения Германии Гейдрих дал отмашку своим людям в Верхней Силезии. В тот вечер переодетые в форму польских военных диверсанты захватили радиостанцию в приграничном немецком городе Глейвиц (ныне Гливице, Польша). Размахивавшие пистолетами люди заявили в эфире о захвате станции польскими повстанцами; для большей убедительности на заднем плане раздавалась стрельба. Позднее той же ночью другие нацистские спецназовцы разыграли «польские нападения» на территорию Германии, о которых говорил Гитлер в своей речи перед рейхстагом. Задействованные в акциях эсэсовцы и полицейские несколько недель тренировались на секретных базах, даже разучивали польские песни и отращивали бороды и бакенбарды, чтобы соответствующим образом выглядеть. Наиболее тщательно репетировали инсценировку нападения на Хохлинден, где вскоре переодетые в польское обмундирование и громко кричавшие по-польски диверсанты обстреляли немецкую пограничную заставу, а другой спецгруппе, уже в форме немецких пограничников, предстояло отразить атаку.
Заговорщики решили, что для придания фарсу большей убедительности необходимы тела убитых «инсургентов». И в поисках людей, которых можно было бы без проблем казнить, взоры их устремились на узников концлагерей. В середине лета 1939 года шеф центрального отдела гестапо Генрих Мюллер организовал из Заксенхаузена, Флоссенбюрга и других концентрационных лагерей сверхсекретную отправку заключенных – или «консервов» на жаргоне заговорщиков – в тюрьму в Бреслау (ныне Вроцлав, Польша), где каждого из них поместили в одиночную камеру. А 31 августа 1939 года некоторых вытащили из камер. Эсэсовский врач, видимо, накачал их наркотиками, после чего их бесчувственные тела одели в польские мундиры и в черных лимузинах «мерседес» с закрытыми жалюзи доставили в Хохлинден. После начала постановочной атаки тела вытащили, разбросали на территории пограничной заставы и в упор расстреляли. Чтобы скрыть личности погибших, их лица убийцы разбили молотками и топорами. Затем они сделали фотографии убитых, которые отправили в Берлин как «доказательство» польского нападения. На следующее утро, когда немецкие войска уже вторглись в Польшу, зондеркоманда поспешно захоронила трупы узников в лесу вблизи Хохлиндена[1102].
Можно сказать, что именно заключенные концлагерей стали первыми жертвами Второй мировой войны. Вскоре последовали новые, и когда шесть лет спустя война наконец завершилась, она унесла жизни более 60 миллионов мужчин, женщин и детей, в том числе более 1,7 миллиона узников концлагерей[1103]. Нацистские вожди уже давно не ставили заключенных ни во что, их варварский образ мышления еще весной 1938 года емко выразил Йозеф Геббельс, записавший в своем дневнике частный разговор о концлагерях с Гитлером и Гиммлером. «Там сидят исключительно подонки, ради блага и процветания народа их следует уничтожить»[1104]. Это были отнюдь не пустые слова. Во время Второй мировой войны почти во всех лагерях началась массовая гибель заключенных. И хотя пик ее пришелся на вторую половину войны, смертоносный поворот системы концлагерей начался раньше, в 1939–1941 годах.
Концлагеря СС во время войны
«Началась война, – вспоминая нацистское вторжение в Польшу, писал Рудольф Хёсс в первые месяцы 1947 года, – а вместе с ней значительный поворот в жизни концлагерей»[1105]. Как минимум в этом Хёсс был прав. Численность заключенных менее чем за год удвоилась, достигнув в конце 1940 года примерно 53 тысяч человек, и продолжала расти. Еще год спустя, в начале 1942 года, за колючей проволокой сидело около 80 тысяч мужчин и женщин, многие из них – в новых концлагерях. Ведь с ростом числа заключенных разрасталась и система концлагерей в целом. Осенью 1939 года под началом СС находилось 6 главных лагерей, а в начале 1942 года – уже 13[1106]. Рассматриваемое в отдельности, расширение концлагерей может показаться чем-то исключительным. Но концлагерная система была частью более широкой нацистской сети террора, также существенно разросшейся в первые годы войны; повсеместно процветали уже существующие и возникали новые лагеря, гетто, тюрьмы, где содержались миллионы мужчин, женщин и детей. И тем не менее война ничего не изменила по существу; прежде всего прежним оставался сам Третий рейх[1107]. В том, что касалось концлагерного террора, никакого разрыва с прошлым не наблюдалось. Всем продолжали заправлять эсэсовцы, не видевшие необходимости кардинально менять что-либо. Способность системы концлагерей на протяжении всех ближайших лет адаптироваться к изменениям и продолжать бесперебойно выполнять поставленную ей основную задачу стала одним из самых ужасающих отличительных признаков.
Наследство Эйке
Гитлер видел в войне с Польшей нечто большее, чем обычную военную кампанию. Его представление о поляках как о расовых противниках – славянских «недочеловеках», которых следовало поработить или же уничтожить, – способствовало превращению Польской кампании в первую расовую войну нацистов[1108]. Пришла пора Гиммлера. С лета 1939 года его заместитель Рейнхард Гейдрих руководил формированием специальных подразделений СС и полиции, призванных следовать за вермахтом и вести борьбу против «антигерманских элементов»[1109]. После германского вторжения эти специализированные полицейские подразделения сеяли хаос на оккупированной нацистами территории Польши, терроризируя политиков, чиновников, священников и дворян, а также местных евреев. Свирепствовали и другие подразделения, и после быстрой победы Германии уже к концу 1939 года десятки тысяч мирных жителей Польши были убиты, в том числе не менее 7 тысяч евреев[1110]. В числе самых жестоких убийц на только что оккупированной территории Польши были подразделения отрядов СС «Мертвая голова» во главе с самим Теодором Эйке. Эйке уже давно именовал себя «политическим солдатом», а теперь с воображаемого внутреннего концлагерного отправился на настоящий фронт. Во время вторжения он командовал тремя штандартами (полками) СС «Мертвая голова», отдавая приказы из хорошо охраняемых бронированных вагонов поезда Гитлера. Несколько недель его люди опустошали польские села и города, грабили, арестовывали, мучили и убивали местных жителей. В награду ненасытному Эйке доверили формирование дивизии СС «Мертвая голова». Постепенно, по мере того как пребывание Эйке на фронте стало постоянным, упомянутая дивизия перестала в организационном плане зависеть от системы концлагерей. В ряды дивизии влились тысячи эсэсовских охранников, а также несколько высокопоставленных концлагерных чинов, занявшие в ней практически все командные должности (позже некоторые вернулись в лагеря СС). И вновь Эйке вдалбливал основные эсэсовские ценности – жестокость, расизм, беспощадность – в головы своих людей, и те его не подвели. Дивизия СС «Мертвая голова» повинна в бесчисленных военных преступлениях и стала одним из самых грозных боевых формирований Второй мировой войны[1111].
Первоначально отобранных для дивизии Эйке эсэсовцев собрали для обучения в Дахау, месте, которое многие из них хорошо знали. Именно там в 1933 году Эйке начал карьеру с должности коменданта, а теперь, шесть лет спустя, вернулся генералом. 4 ноября 1939 года посмотреть на успехи Эйке в лагерь приехал сам Гиммлер и обнаружил, что весь лагерный комплекс сильно изменился; в конце сентября 1939 года, освобождая место для войск СС, Дахау практически очис тили от заключенных, перевезя около 4700 мужчин в Маутхаузен, Бухенвальд и Флоссенбюрг. Те, кто выжил, начали возвращаться с февраля 1940 года, когда Эйке и его дивизия передислоцировались на другой учебный полигон[1112].
С уходом Эйке эсэсовцы лагерной охраны лишились светила в области науки насилия. Однако дух Эйке остался; квинтэссенция его учения вошла в самую суть эсэсовских лагерей. Кроме того, Эйке никогда полностью не порывал с системой концлагерей, выступая в роли ее старейшины и советчика. Его семья оставалась в эсэсовском поселке в Ораниенбурге, и, откуда бы он ни приезжал, его всегда радушно принимали в расположенной по соседству Инспекции концентрационных лагерей, где он с огромным удовольствием делился мыслями со своим преемником на посту инспектора концентрационных лагерей Рихардом Глюксом[1113].
Здоровяк в свои пятьдесят с небольшим – Глюкс родился 22 апреля 1889 года, всего на два дня позже Гитлера, – он большую часть сознательной жизни проходил в мундире. Во время Первой мировой войны сражался во Франции, участвовал в боях под Верденом и на Сомме. После поражения Германии состоял в рядах фрейкора, объединившего ветеранов войны добровольческого корпуса, созданного в помощь ограниченной Версальским договором германской армии и способствовавшего ее перевооружению в обход ограничений этого договора. В 1931 году, в период мирового экономического кризиса, Глюкс ненадолго потерял работу. Однако еще в марте 1930 года он вступил в нацистскую партию, а в ноябре 1932 года – в СС: кадровый военный стал офицером СС. Быстро продвигавшийся по служебной лестнице Глюкс приглянулся Теодору Эйке. 1 апреля 1936 года он назначил Глюкса начальником своего штаба, сделав вторым человеком в ИКЛ. Имевшему тяжелый характер Эйке угодить было трудно, но Глюкс пришелся ему по душе. Исполнительный и энергичный, он доказал боссу свою преданность – ключевое качество для карьерного роста в организации, построенной на личных связях и фаворитизме. Эйке способствовал быстрому присвоению Глюксу звания оберфюрера, а по мере того, как в преддверии Польской кампании шеф все глубже увязал в военных делах, Глюкс взял на себя оперативное руководство ИКЛ еще до назначения в октябре 1939 года главным инспектором и стоял во главе системы концлагерей более пяти лет, до самого краха нацистской Германии, даже дольше, чем Эйке.
Идейности у Глюкса было хоть отбавляй, но вот харизмы недоставало, и ему было суждено навсегда остаться тенью своего наставника, Эйке. По сравнению с начальственным Эйке, умевшим повести за собой, Глюкс был нерешителен, что в эсэсовских кругах считалось серьезным недостатком. И если Эйке любил проводить время со своими людьми, Глюкс был замкнутым. Мир крепкого мужского товарищества СС был не для него. «Я живу очень скромно, не пью, никаких страстей у меня нет», – писал он в 1935 году. Некоторые ветераны лагерных СС смотрели на него с подозрением, как на никогда не служившего в концлагерях, и считали бюрократом. В верхах к нему относились лучше, но и здесь Глюкс не мог сравниться с Эйке. Хотя он непосредственно подчинялся Гиммлеру, близости между ними не было и встречались они редко[1114]. Гиммлер назначил Глюкса не за инициативность или лидерские качества, а потому, что тот обеспечивал преемственность, укрепляя наследие Эйке.
Ту же цель преследовало и назначение вторым лицом команды Глюкса Артура Либехеншеля. Более чем на 10 лет моложе Глюкса, он тоже был кадровым военным, ушедшим в конце 1931 года в отставку унтер-офицером после 12 лет службы в рейхсвере. А всего несколько месяцев спустя вступил в СС и летом 1934 года был уже в системе эсэсовских лагерей, где и прослужил почти до самого разгрома Третьего рейха. Либехеншель получил практический опыт как адъютант ла геря Лихтенбург, откуда летом 1937 года его перевели в ИКЛ. Здесь он возглавил политический отдел и работал в тесном контакте с Глюксом, оценившим его управленческие навыки. Другие его коллеги, напротив, видели в Либехеншеле слабака, называя «чувствительным», «тихим» и «душевным» – нелестные эпитеты в воинственном мире СС. По воспоминаниям Рудольфа Хёсса, его соседа в «шикарном» эсэсовском поселке в Заксенхаузене, где их дети нередко вместе играли, он «и мухи не мог обидеть». На самом же деле Либехеншель активно проводил в жизнь все более и более смертоносную политику ИКЛ, а позже получил шанс проявить себя в качестве коменданта Освенцима[1115].
Итак, в первые военные годы у руля системы концлагерей стояли старые служаки Глюкс и Либехеншель, прошедшие школу Эйке. Преемственность почиталась и в отдельных лагерях, как минимум в комендатурах, где все ключевые посты от старших офицеров и до блокфюреров занимали главным образом ветераны. В частности, большинство из 11 кандидатов, в период с 1939 по 1942 год, выдвинутых Глюксом на посты комендантов, ранее занимали руководящие должности в концлагерях и тоже постигли ценности Эйке[1116]. Таков был Мартин Вайс, в апреле 1940 года назначенный комендантом нового лагеря СС Нойенгамме. Вайс, 27-летним, в апреле 1933 года начавший карьеру охранником в Дахау, принадлежал к первому поколению лагерных эсэсовцев. Позже его перевели в комендатуру, а к 1938 году он дорос до адъютанта. Электротехник по профессии, Вайс был образованнее большинства своих товарищей, но в годы Веймарской республики наравне с ними исправно посещал радикальные националистические сходки и был одним из активистов зарождавшегося нацистского движения. Вайс был из новой породы подготовленных Эйке технократов террора, выдвинувшихся на первые роли в ходе Второй мировой войны. Вайс в первую очередь мнил себя профессионалом: он стал комендантом лагеря, как другие военными или полицейскими, и гордился настолько, что название должности стояло даже на личных блокнотах[1117]. В повседневной работе таких комендантов, как Вайс, подгонять не требовалось. Инспектор Глюкс подбирал не бюрократов, но людей действия, понимавших правила игры, и он с удовольствием вводил их в курс дела. По воспоминаниям Рудольфа Хёсса, Глюкс нередко попросту не отвечал на вопросы комендантов: «Вы знаете обо всем происходящем лучше меня»[1118].
Однако, несмотря на немалую власть, коменданты первых лет войны никогда не были самостоятельны. Глюкс и управленцы ИКЛ работали в постоянном контакте с каждым лагерем, принимая официальные решения по ходатайствам и давая распоряжения относительно проведения тех или иных работ, наказаний, переводов, присвоения званий, дисциплины и многого другого; ИКЛ также обновила старые лагерные регламенты Эйке[1119]. Некоторые коменданты жаловались на «нереальные» директивы, спускаемые «канцелярскими крысами» из Ораниенбурга[1120]. Но хотя некоторые распоряжения Центра они обходили, большинство приказов исполнялось. В ИКЛ также шел поток статистических данных, включая ежедневные отчеты о численности и составе заключенных, и ежемесячные о смертности и причинах смерти узников[1121]. Конечно, полной картины управленцы ИКЛ из них не получали, во многом из-за замалчивания фактов отдельными комендантами. «То, каковы лагеря в действительности, – писал Рудольф Хёсс, – из переписки и отчетов понять было невозможно»[1122]. Однако чиновники ИКЛ не довольствовались бумагами. Они инспектировали лагеря и регулярно вызывали местных лагерных начальников в Ораниенбург, поддерживая столь важные для лагерей СС неофициальные контакты[1123]. В целом в ИКЛ зорко следили за своими лагерями.
В дела концлагерей вмешивались и другие учреждения и лица. Большое влияние продолжала сохранять полиция; отвечая за аресты и освобождения, она регулировала приток и отток заключенных системы концлагерей и принимала участие во многих внутрилагерных делах[1124]. Облик лагерей формировали и другие ветви СС, прежде всего стремительно разраставшаяся экономическая и административная империя Освальда Поля. Наконец, некоторые важнейшие решения, как и раньше, принимались исключительно высшим нацистским руководством. Во время войны чрезвычайно усилилась личная власть рейхсфюрера Генриха Гиммлера; именно Гиммлер, обойдя «старших» соперников, сделался первым претендентом на трон Гитлера. И, несмотря на чудовищно возросшую занятость, к концлагерям, как своему детищу, рейхсфюрер продолжал сохранять живейший интерес. Гиммлер вникал во все, от тривиальных мелочей до ключевых решений, нередко давая указания в обход полиции и ИКЛ[1125]. Чины СС не могли его удержать; только в 1940 году он совершил не менее девяти поездок в концлагеря и на связанные с ними объекты[1126]. Лагеря во многом продолжали оставаться лагерями Гиммлера.
Смена караула
Несмотря на ярко выраженную преемственность в руководстве лагерями СС, внизу ситуация складывалась другая. После вторжения в Польшу масса охранников, уже давно проходивших военную подготовку, покинула лагеря. Осенью 1939 года в общей сложности от 6500 до 7 тысяч лагерных эсэсовцев влились в ряды дивизии СС «Мертвая голова»[1127]. Им на смену пришли новобранцы, наскоро обученные на охранников главным образом в отрядах «Мертвая голова»[1128]. Большая часть ветеранов СС погибли. Незадолго до ухода из лагерей ради командования эсэсовскими формированиями в боевых условиях Теодор Эйке собрал эсэсовцев, отвечавших обучение, в Заксенхаузене. Их задача состояла в том, чтобы научить новичков обращаться с заключенными абсолютно безжалостно, Эйке приказал уничтожать всех врагов и вредителей[1129]. Об их обязанностях новобранцам постоянно твердили и в эсэсовских печатных изданиях, перепевая старую песню об охранниках, выполняющих свой долг[1130]. Другим подтверждением надуманного приравнивания к боевым частям явилось последовавшее вскоре включение лагерных СС в состав ваффен СС (войск СС), объединивших все боевые формирования СС[1131].
Чем дольше продолжалась война, тем пестрее становился состав лагерных эсэсовцев. Эта тенденция обозначилась еще осенью 1939 года. Пополнение, прибывшее в концлагеря на смену ушедшим в войска, было значительно старше «шустрой» молодежи Эйке. Многим было за сорок или даже за пятьдесят, и они были признаны непригодными к службе на фронте. Набирались они из общих СС[1132]. Узник Бухенвальда Вальтер Поллер вспоминал, что большинство охранников были «пожилыми эсэсовцами с небольшими физическими изъянами»[1133]. Однако идеалам СС они не соответствовали отнюдь не только внешне. Многие из новичков демонстрировали куда меньшее рвение, чем довоенные добровольцы. И хотя некоторые из них прошли базовый курс подготовки охранников или имели боевой опыт Первой мировой войны, ветераны СС нередко критиковали их за некомпетентность[1134]. Некоторые из новоприбывших даже грешили человечным отношением к заключенным. Прожив большую часть жизни в Германской империи и Веймарской республике, они сохранили представление о добре и зле, посему не годились для службы в концлагерях[1135]. В Дахау, например, пожилой эсэсовский охранник признавался заключенным, что чувствует отвращение к своей работе и не желает стрелять в «беспомощных и отчаявшихся людей»[1136].
Новобранцев было нелегко заставить подчиняться требованиям. В начале 1940 года инспектор концлагерей Глюкс подписал громоподобную директиву, грозившую повинным в «сентиментальной гуманности» тяжелыми карами; новичков обязывали обращаться со всеми заключенными как с «закоренелыми врагами государства»[1137]. Подобного рода указания следовали одно за другим[1138]. Очевидно, эти меры со временем возымели действие, и то, что отдельным новичкам поначалу казалось недопустимым, вскоре сделалось приемлемым. Множество новых охранников впитывали дух лагерей СС и привыкали к насилию, подобно палачам нацистских карательных отрядов в оккупированной Европе, обнаружившим, что со временем убивать им стало легче[1139]. Вскоре после прихода в Флоссенбюрг один из новобранцев в частном письме «гордился» тем, что концлагеря защищают немецкое общество от всех «бродяг и врагов государства»[1140].
Кроме того, давление на старых и новых подчиненных оказывали коменданты лагерей. Самой деспотичной фигурой начала войны был комендант Бухенвальда Карл Отто Кох, что видно из его директив осени и зимы 1939 года. Кох постоянно распекал своих людей за леность, глупость и нерадивость. Он возмущался, что заключенные плохо работают: на стройплощадках грязь, отдача «почти нулевая», а дисциплина «никуда не годная»[1141]. Из-за «наплевательства» блокфюреров СС, практически «впавших в спячку», не лучше обстояли дела и в бараках заключенных[1142]. Подчиненные не проявляют никакой инициативы, переложив все на его плечи, продолжал досадовать Кох. «Я быстро заставлю их, – издевался он в октябре 1939 года, – самим подтирать себе задницу»[1143]. Но самым вопиющим было то, что отдельные эсэсовцы вступали с заключенными в сговор. Вместо того чтобы наказывать или расстреливать узников, в поисках съестного пересекавших запретную зону лагеря, охранники просили тех принести овощей и на их долю. «Воистину, очень мило, – едко замечал Кох, – брататься и дружить с преступниками»[1144].
О наказаниях комендант Кох не забывал никогда. В первую очередь, разумеется, заключенных[1145]. Но строго взыскивали и с эсэсовцев, карая строевой муштрой[1146]. Кох установил слежку за своими людьми через эсэсовских осведомителей, а в конце ноября 1939 года предпринял решительный шаг, на две недели переведя всех блокфюреров на казарменное положение; даже женатым эсэсовцам, жившим за пределами лагерного комплекса, было запрещено его покидать[1147]. Кох не раз говорил, что последним наказанием для провинившихся эсэсовцев будет заключение в концлагерь: «Якшающиеся с заключенными сами станут заключенными»[1148].
Эсэсовцы в других лагерях тоже получали аналогичные угрозы и иногда подвергались наказаниям; в Заксенхаузене одного эсэсовца подвергли публичной порке за получение взяток (от родственников заключенных), имевших целью лучшее обращение с некоторыми узниками[1149].
Тирады Коха возмущали многих эсэсовцев Бухенвальда. То, что Кох представлял себя образцом благопристойности, казалось им величайшим лицемерием, поскольку комендант сам по уши погряз в коррупции. Большинству эсэсовцев с их мелкими махинациями было до него далеко; жадность амбициозного Коха ничуть не уступала жестокости. Свою беспощадность он уже сполна продемонстрировал после погрома 1938 года, систематически грабя заключенных-евреев, а во время войны обнаглел окончательно, скопив десятки тысяч рейхсмарок на тайных банковских счетах и груды вырванных у заключенных золотых коронок. Награбленное тратилось на обеды в шикарных ресторанах и любовниц в Веймаре; также Кох приобрел моторную лодку и расширил свою роскошную виллу. Кох жил как эсэсовский король. Его главной расточительной причудой был крытый манеж с зеркалами, достроенный им в феврале 1940 года для себя и жены, которая частенько совершала утренние выезды под аккомпанемент лагерного оркестра. Узники заплатили за ее удовольствия своими жизнями; десятки людей умерли во время работ по лихорадочному возведению манежа рядом со столовой для заключенных.
В конце концов Коху его преступления припомнили. Он отвратил от себя слишком многих эсэсовцев, как в лагере, так и за его пределами, в том числе высшего руководителя СС и полиции района, в конце 1941 года приказавшего арестовать Коха (на посту коменданта Бухенвальда его сменил Герман Пистер, ранее возглавлявший небольшой концлагерь СС особого назначения Хинцерт). Но с Кохом отнюдь не было покончено. Как у ключевой фигуры лагерей СС и протеже Эйке, у него нашлись влиятельные покровители, и после вмешательства самого Гиммлера Коха быстро выпустили[1150]. Условно освобожденного, его в январе 1942 года назначили в один из новых лагерей на территории оккупированной нацистами Польши. К счастью для Коха, во время войны система лагерей быстро расширялась, предоставляя ему еще одну возможность для насилия, воровства и злоупотреблений[1151].
Новые узники
Адольф Гитлер всегда рассматривал Вторую мировую войну как сражение на двух фронтах. Он считал, что на поле боя Германия вела борьбу не на жизнь, а на смерть за выживание. Но и в тылу ей приходилось противостоять недобитым внутренним врагам. Идеей внутреннего врага Гитлер был одержим со времени поражения конца 1918 года, в котором он (как и многие немцы) винил разложение общественной морали и «удар в спину», нанесенный евреями, коммунистами, социал-демократами, уголовниками и подобными элементами[1152]. Уроки были извлечены, и, объявляя перед рейхстагом о нападении на Польшу, Гитлер поклялся: «Ноябрь 1918-го никогда в истории Германии не повторится!»
И во время Второй мировой войны он возвращался к этому лозунгу снова и снова[1153].
Полицейский контроль над «внутренним фронтом» был прерогативой Гиммлера. 27 сентября 1939 года он консолидировал свой аппарат террора, создав на базе слияния полиции безопасности и СД Главное управление имперской безопасности (РСХА) во главе с Гейдрихом. РСХА стало центром нацистских репрессий. В ближайшие годы все самые радикальные меры координировались РСХА, нацистским учреждением нового типа, без каких-либо сдержек и ограничений, руководимым молодыми, амбициозными, образованными фанатиками[1154].
С началом войны в полную силу задействовали полицию, бросив в концлагеря беспрецедентное количество немцев. Пользуясь новейшей базой данных потенциальных «врагов государства», гестапо схватило несколько тысяч политических неблагонадежных, преимущественно бывших активистов КПГ и СДПГ[1155]. Некоторые из них были ветеранами довоенных концлагерей, и теперь их возвращали в то место, которого они больше всего боялись[1156]. А в криминальной полиции под предлогом войны стремились очистить Германию от «асоциальных элементов». Осенью 1939 года полицейские устраивали облавы на «тунеядцев», «цыган без определенного места жительства» и «криминальных психопатов», а также гомосексуалистов и проституток[1157]. В результате количество социальных аутсайдеров в концлагерях вновь постепенно увеличилось; к концу 1940 года под превентивным полицейским арестом содержалось более 13 тысяч человек, чуть больше чем двумя годами ранее[1158]. В поле зрения полицейских оставались и немецкие евреи. Уже 7 сентября 1939 года криминальная полиция приказала повторно арестовать отсидевших в концлагерях евреев, если они не сделали попыток покинуть страну, – невзирая на то, что быстро уехать из Германии было уже практически невозможно. Исключение, по крайней мере временное, сделали для «производительно» работавших, а также пожилых и больных евреев[1159].
Аресты немецких евреев, политических противников и социальных аутсайдеров можно счесть продолжением довоенной практики. Новым во время войны стали массовые задержания иностранных граждан. По мере разрастания агрессии нацистской Германии в Европе – завоевания в 1939 году Польши, оккупации в апреле 1940 года Дании, майской капитуляции Голландии и Бельгии и июньской – Франции и Норвегии – в концлагеря доставляли все больше и больше людей из-за рубежа. На заре Третьего рейха лагеря замышлялись как оружие против немцев; 10 лет спустя они угрожали всей Европе.
Большие партии иностранцев стали прибывать в концлагеря с осени 1939 года. В числе первых прибыли новые партии граждан Чехии. В начале войны нацистские оккупационные власти арестовали как «заложников» сотни политиков и чиновников, чтобы сдержать движение Сопротивления. Но чехи не испугались – в университетах Праги и в других городах прошли демонстрации. Эти протесты (очевидно, по приказу Гитлера) нацистские власти быстро подавили и направили в концлагеря новых заключенных[1160]. В ноябре 1939 года в Заксенхаузен прибыл крупнейший транспорт с примерно 1200 чехами. Среди них был Иржи Вольф, вместе с другими студентами арестованный в общежитии. Позже он вспоминал, как их встретили эсэсовцы: «Нас тотчас избили дубинками, выбив мне сразу четыре зуба»[1161].
Другим иностранным политзаключенным, таким как сторонники потерпевшей поражение в Гражданской войне Испанской республики, повезло еще меньше. Многие левые ветераны боев после победы Франко покинули Испанию и вместе со своими семьями искали убежища во Франции. Именно здесь, часто сражаясь в составе французской армии, они попали в руки нацистов. Рейнхард Гейдрих приказал доставлять их в концлагеря, прежде всего в Маутхаузен, где в тот период был наиболее строгий режим. Первые заключенные прибыли 6 августа 1940 года, а за год в лагерь доставили более 6 тысяч человек. Среди них были сражавшиеся в интернациональных бригадах немцы и австрийцы, но подавляющее большинство составляли испанцы, или, как их называли нацисты, «красные испанцы»[1162].
Несмотря на прокатившуюся по всей оккупированной нацистами Европе волну арестов, концлагеря не сделались за одну ночь по-настоящему международными; до лета 1941 года иностранные заключенные в них составляли в целом все еще относительно малочисленную группу. Исключением были поляки. Как мы уже видели, вторжение нацистов в Польшу сопровождалось невиданным насилием. Немецкие войска сразу же начали насаждать и вскоре установили жестокий оккупационный режим, направленный на уничтожение польского народа, разграбление экономических ресурсов страны и порабощение ее населения. Один из радикальных проектов состоял в этнической чистке территории Западной Польши, включенной в состав рейха; к концу 1940 года свыше 300 тысяч поляков были депортированы оттуда в восточную часть оккупированной нацистами Польши в так называемое генерал-губернаторство, находившееся под контролем немецкой гражданской администрации (во главе с Гансом Франком)[1163]. Одновременно во всей захваченной Польше также проводилась радикальная нацистская антиеврейская политика[1164].
Террор был неизменной составляющей немецкого управления Польшей. Массовые аресты намечались задолго до вторжения; в конце августа 1939 года Рейнхард Гейдрих планировал, что его специальные подразделения доставят в концлагеря около 30 тысяч человек, гораздо больше всего их контингента на тот момент[1165]. Первые польские заключенные, как и предполагалось, прибыли осенью 1939 года, среди них были борцы Сопротивления и интеллигенция, в том числе 168 ученых из Краковского университета[1166]. Но численность заключенных с недавно захваченных польских территорий первоначально была намного меньше, чем ожидали в СС.
Гораздо больше поляков задержали осенью 1939 года на территории самой Германии в ее старых границах; прежде всего, руководство полиции хотело избавиться от польских евреев, выдав санкции на аресты мужчин, часто несколько десятилетий проживших в Германии или в Австрии[1167]. В следующем году полицейский террор против поляков внутри Германии, после массового наплыва гражданских рабочих, приобрел еще больший размах. Нацистский режим стремился переложить основную тяжесть бремени войны на плечи других и все масштабнее эксплуатировал иностранных рабочих. В первые годы войны большинство из них составляли поляки. Некоторые приезжали добровольно, обманутые нацистскими посулами лучшей жизни, а многих других везли на запад силой. Условия были тяжелыми, дисциплина палочной, и всегда рядом была полиция. В сознании полицейских укоренились предрассудки и паранойя – они видели в польских гастарбайтерах потенциальных воров, саботажников и насильников. За нарушения строгих писаных и неписаных правил сурово наказывали, часто отправкой в концентрационные лагеря[1168].
Активизировались массовые аресты в оккупированной Польше и с весны 1940 года – в соответствии с пожеланиями Гиммлера в концлагеря пошли бесчисленные транспорты заключенных. Для оправдания задержания в гестапо нередко использовали стереотипную фразу: «Принадлежит к польской интеллигенции и таит дух сопротивления». С марта по декабрь 1940 года только в Дахау доставили 13 337 поляков, в основном из включенных в состав рейха польских территорий; среди них были сотни польских священников, после того как Дахау сделали центральным концлагерем для задержанных священнослужителей[1169].
Вскоре в некоторых старых мужских концлагерях поляки по численности начали соперничать с немецкими заключенными[1170]. Это коснулось и женского лагеря Равенсбрюк; в апреле 1940 года более 70 % всех вновь прибывших составляли польские узницы. Видя, как в Равенсбрюк свозят все больше польских женщин, другие заключенные решили, что Гитлер намерен «уничтожить весь польский народ без остатка»[1171].
Расширение концлагерной системы
Генрих Гиммлер всегда считал, что его система лагерей не должна стоять на месте. В ноябре 1938 года в откровенном выступлении перед верхушкой СС он заявил, что во время войны «мы не сможем обойтись» существующими концлагерями. Без сомнения, его тревожил еще один так называемый удар ножом в спину, и указание главы СС было ясным: арестовывать все больше людей и готовить больше места[1172]. Предвидение Гиммлера вскоре сбылось, но даже он не мог представить, в какой трущобный лабиринт из сотни лагерей разрастется его аппарат террора.
Однако до этого последнего апокалиптического этапа оставалось еще несколько лет. Тем не менее широкомасштабные аресты после начала войны быстро привели к переполненности концлагерей; к концу 1939 года их контингент возрос почти до 30 тысяч заключенных, а руководители СС бросились искать места для новых лагерей[1173]. Примерно в это же время Генрих Гиммлер приказал проверить лагеря временного содержания, созданные с начала войны. В первую очередь он хотел прекратить практику создания региональными нацистскими чиновниками собственных частных лагерей, как в 1933 году, – «концентрационные лагеря могут организовываться только с моего разрешения», утверждал он в декабре 1939 года. Но Гиммлер думал и о добавлении одной из этих временных зон в число своих официальных концлагерей[1174].
Некоторые из его заместителей, в частности инспектор концентрационных лагерей Глюкс, отстаивали идею нового «концлагеря для Востока», призванного держать в повиновении польское население[1175]. После долгих размышлений руководство СС остановилось на участке близ приграничного польского городка Освенцим, лежащего к юго-востоку от Катовице. Освенцим, до 1918 года входивший в Габсбургскую империю, был захвачен в первые дни Второй мировой войны и в конце октября 1939 года вместе с остальной частью Восточной Верхней Силезии включен в Германский рейх. Но еще до этого оккупанты символически переименовали город, вернув ему старое немецкое название – Аушвиц[1176].
Лагерь Освенцим появился на месте возникшего еще во времена Первой мировой войны рядом с городом временного поселка сезонных рабочих, ехавших на заработки в Германию. Впоследствии большая часть его кирпичных и деревянных бараков перешла к польской армии, прежде чем в сентябре 1939 года вермахт устроил там лагерь для военнопленных. Однако его быстро закрыли, и к концу года все здесь практически опустело, однако совсем ненадолго[1177]. В первые месяцы 1940 года эсэсовские эксперты неоднократно осматривали участок, взвешивая все плюсы и минусы его превращения в концлагерь. В их глазах у него было много недостатков: ветхие здания и скверные грунтовые воды. Две протекающих рядом реки Сола и Висла периодически затопляли эту нездоровую болотистую местность. Одновременно эсэсовцы видели здесь и целый ряд преимуществ. Бараки уже стояли, поблизости располагался железнодорожный узел, а место было защищено от посторонних глаз. В конце концов эти аргументы взяли верх, и в апреле 1940 года начались работы по строительству лагеря[1178]. Столкнувшись с новыми требованиями военного времени, лагерные администраторы СС были готовы импровизировать вопреки своей недавней политике строительства лагерей с нуля и вернулись к старой практике переделки существующих объектов.
Освенцим начал официально действовать с 14 июня 1940 года, когда прибыл первый массовый транспорт польских заключенных: 728 человек из расположенной в генерал-губернаторстве тюрьмы города Тарнува близ Кракова. Большинство из них были молодыми людьми, в том числе студентами и солдатами, обвиняемыми в антигерманской деятельности[1179]. Их сразу же избили эсэсовцы и около 30 немецких капо, более трех недель назад прибывшие из Заксенхаузена. Вскоре рубашки и куртки польских узников пропитались потом и кровью. Одним из них был 21-летний Веслав Килар, получивший номер 290. После того как он и его сокамерники выстроились на поверку, к ним обратился новый начальник зоны, гауптштурмфюрер Карл Фрич, вместе с еще примерно 120 эсэсовцами прибывший в Освенцима из Дахау, заявивший им, что это не санаторий, а немецкий концентрационный лагерь. «И мы вскоре убедились, – писал позже Килар, – что такое концлагерь!»[1180]
Комендантом Освенцима стал еще один ветеран лагерной охраны СС. Рудольф Хёсс был официально назначен (Гиммлером) 4 мая 1940 года и только что вернулся с осмотра объекта. Как комендант, неутомимый Хёсс стремился применить то, чему научился в Дахау и Заксенхаузене. Для более миллиона узников Освенцим означал смерть. Для Хёсса он олицетворял саму жизнь. Когда он пришел, ему виделся новый образцовый лагерь, и он сам у его руля. Но развалины, которые он принял, были далеки от его мечты. На первом этапе строительства недоставало дерева или кирпича, и Хёсс не мог даже поставить вокруг лагеря забор: «Так что необходимую колючую проволоку мне пришлось украсть»[1181].
Даже по признанию СС, Освенцим оставался пустырем, но это не помешало его быстрому разрастанию в один из крупнейших концлагерей[1182]. В конце 1940 года, всего через полгода после того, как он был открыт, в Освенцим привезли почти 7900 заключенных, содержавшихся в одноэтажных и двухэтажных кирпичных бараках на участке бывших армейских казарм[1183]. В следующем году, когда лагерь расширили, узников привезли гораздо больше. К началу 1942 года Освенцим с почти 12-тысячным контингентом узников стал крупнейшим (за исключением Маутхаузена) концлагерем. Более 75 % этих заключенных составляли поляки, и главной целью лагеря оставался террор против населения завоеванной страны[1184]. Сегодня Освенцим является синонимом холокоста, но построен он был для утверждения немецкого господства в Польше[1185].
Помимо Освенцима, в период с весны 1940 до конца лета 1941 года СС учредили еще четыре мужских концлагеря[1186]. Первым был Нойенгамме недалеко от Гамбурга. Ранее филиал Заксенхаузена, теперь он превратился в главный лагерь. Через несколько месяцев после состоявшейся в январе 1940 года инспекционной поездки Гиммлера СС направили туда из Заксенхаузена множество заключенных, которые, работая по 16 часов в день на морозе и под дождем, должны были построить там новый главный лагерь. Один из узников вспоминал, что в самом начале земля была промерзшей насквозь: «Мы рыли фундаменты под бараки. Кирки были тяжелее нас самих». 4 июня 1940 года выжившие новоприбывшие наконец переехали в новую зону, которая была далека от завершения; около 800 заключенных набили в три полуготовых барака. Тем не менее лагерь быстро рос; в конце 1941 года в Нойенгамме содержалось от 4500 до 4800 заключенных[1187].
Еще один новый главный лагерь, Гросс-Розен, тоже начинался как филиал. Расположенный в Нижней Силезии на холме близ города Штригау (ныне польский Стшегом. – Пер.), он с начала августа 1940 года, момента доставки первых заключенных, которых разместили во временных бараках, был форпостом Заксенхаузена. В конце октября 1940 года его посетил сам Гиммлер, и следующей весной, 1 мая 1941 года, Гросс-Розен сделали главным лагерем. Однако первоначально он оставался сравнительно невелик, поскольку средств на его расширение не было, и к 1 октября 1941 года в нем содержалось не более 1185 заключенных[1188]. Его время как лагеря массового задержания и истребления еще не наступило.
Одновременно с Гросс-Розеном учредили еще один главный лагерь – Нацвейлер-Штрутгоф, расположенный на идиллических склонах Вогезов в Эльзасе. Он также начинался как небольшой лагерь с тремя сотнями заключенных, привезенных в конце мая 1941 года. Как и в других новых лагерях, на этапе строительства эсэсовцам приходилось импровизировать. В самом начале заключенных поместили во временную зону, а эсэсовская администрация поселилась в гостинице в соседней деревне Штрутгоф[1189]. И точно так же, как и Гросс-Розен, лагерь рос медленнее, чем планировали в СС; первоначальной контрольной цифры 2500 заключенных достигли лишь в конце 1943 года[1190].
Конец ознакомительного фрагмента.