Глава 2
В Америку. В Питтсбурге. На катушечной фабрике
Из Данфермлине мы отправились в омнибусе, который ехал в Чарльстон, и в Ферс оф оф Форте сели в маленькую лодку, которая отвезла нас на эдинбургский пароход. Когда мы подплыли к пароходу, я бросился на шею дяде Лаудеру и воскликнул со слезами: «Я не могу расстаться с тобой! Не могу!..». Какой-то матрос ласково взял меня на руки и поднял на палубу парохода. Когда я опять приехал в Данфермлин спустя четырнадцать лет, то увидел этого славного старика, который вспомнил наш отъезд и сказал, что никогда в жизни не видал более трогательного прощания.
В Глазго мы сели на парусное судно в 800 тонн, и в течение нашего семинедельного
плавания на этом судне я подружился с матросами, узнал названия разных снастей и мог даже давать указания пассажирам, как они должны выполнять распоряжения боцмана. Дело в том, что матросов на нашем судне было недостаточно и поэтому необходима
была помощь пассажиров. И я также получал по воскресеньям за свою помощь кусок сливового пудинга, составлявшего единственное лакомство, которым располагали матросы. Когда мы прибыли на место, я покинул это судно с искренним сожалением.
Нью-Йорк поразил меня сильнейшим образом. Я был в Эдинбурге, куда меня взяли, чтобы я увидел королеву, и это было мое единственное путешествие до нашего переселения в Америку. Глазго мы не имели времени осмотреть по приезде, так как надо было немедленно отправляться дальше. Нью-Йорк был первым громадным городом, напоминавшим гигантский пчелиный улей по своей кипучей деятельности, и я смешался с
его обитателями. Шум, оживленное движение и суета совершенно подавляли меня. Но самое большое впечатление во время нашей остановки в Нью-Йорке произвел на меня следующий незначительный факт: один из матросов нашего судна, Роберт Берримен, взял меня под свое покровительство. Он расфрантился для поездки на берег, надел синюю куртку и белые штаны, как подобает настоящему матросу, и казался мне красивейшим человеком на свете. Он повел меня в лавочку, где продавались прохладительные напитки, и угостил стаканом сиропа, который я выпил с таким наслаждением, точно это был настоящий божественный нектар. Едва ли до той минуты что-нибудь до такой степени нравилось мне, как тот блестящий медный сосуд с украшениями, из которого выливалось струей вкусное питье. Часто, когда я прохожу теперь по этому месту и вижу старушку, стоящую у своего прилавка с напитками, невольно вспоминаю славного матроса, судьба которого так и осталась мне неизвестной. Как я ни старался разыскать его, мне так и не удалось ничего узнать о нем. Я все надеялся, что смогу что-нибудь сделать для него. Он олицетворял для меня образ Тома Баулинга, героя баллады известного поэта и композитора Чарльза Дибдина, воспевавшего моряков в своих песнях. Когда я слышал эту прекрасную старую песню, то всегда видел перед собой моего друга матроса, представлявшего для меня «идеал мужской красоты». Но, к сожалению, его давно уже тут не было. Во всяком случае, он своим ласковым обращением во время моего первого морского путешествия приобрел навсегда мою горячую привязанность, и я не мог его забыть.
В Нью-Йорке мы знали только мистера и миссис Слоун. Миссис Слоун, урожденная Ефимия Дуглас, была подругой молодости моей матери в Данфермлине, а ее муж работал вместе с моим отцом в качестве ткача. Мы разыскали их в городе, и они оказали нам самый радушный прием. Впоследствии я очень обрадовался, когда в 1900 году сын мистера Слоуна Вилли купил у меня как раз напротив нашего нью-йоркского дома участок земли для двух своих замужних дочерей, и таким образом наши внуки сделались товарищами по играм, как некогда наши матери в Шотландии.
Агенты по переселению в Нью-Йорке направили моего отца по каналу через Буффало и озеро Эри в Кливленд и оттуда уже вниз по каналу в Бивер. Это путешествие продолжалось тогда три недели; теперь же этот путь можно проделать по железной дороге за десять часов. Но тогда железная дорога еще не была проведена в Питтсбург и города, лежащие к западу. Железная дорога Эри еще только строилась, и во время нашего путешествия мы видели группы людей, работавших на ее строительстве. В юные годы все может служить развлечением, и я с большим удовольствием вспоминаю об этой трехнедельной поездке по каналу. Все неприятное, что было связано с этим, давно уже исчезло из памяти, за исключением одной ночи, проведенной нами на набережной в Бивере в ожидании парохода, который должен был отвезти нас вверх по Огайо в Питтсбург. Тут-то мы и подверглись нападению комаров во всем его ужасе. Моя мать в особенности пострадала и на другое утро едва могла раскрыть глаза. Мы все выглядели ужасно, но я все же не помню, чтобы эти маленькие мучители лишили меня сна в ту ночь. Я всегда хорошо спал и никогда не узнал «страшных ночей, которые знают дети ада».
Наши друзья в Питтсбурге с большим нетерпением ждали от нас известий. Благодаря их теплому, дружескому приему и участию мы вскоре забыли все наши заботы.
Мы перебрались к ним в Аллегани Сити. Брат моего дяди Хогана открыл маленькую ткацкую мастерскую, и на втором этаже над ней были две комнаты, принадлежавшие моей тете Айткен, которыми мои родители могли пользоваться бесплатно. Дядя скоро оставил
мастерскую, и отец стал на его место и начал ткать сукно. Но так как не находилось торговца, который забирал бы этот товар в больших количествах, отец сам вынужден был заботиться о сбыте и поэтому превратился в странствующего торговца. Тем не менее
наши доходы были в высшей степени скудны, и, как всегда, моя мать пришла на помощь. Она никогда не унывала. В юности, чтобы заработать себе «на булавки», она научилась в лавке своего отца шить башмаки. Теперь это послужило на пользу семье. Мистер Фиппс, наш сосед в Аллегани Сити и отец моего приятеля Генри Фиппса, был, как и мой дед, сапожным мастером, и у него мать получала работу. Она зарабатывала 4 доллара в неделю обшивкой башмаков, выполняла также и всю домашнюю работу, так как прислуги у нас не было. Частенько она засиживалась за работой далеко за полночь. А в сумерки, в свободные от забот по хозяйству минуты, она брала на колени моего маленького брата, который вдевал нитку в иголку или же натирал нитки воском, и рассказывала ему так же, как некогда мне, разные поучительные истории или декламировала лучшие образцы шотландской народной поэзии.
В этом отношении дети бедных людей находятся в гораздо лучшем положении, чем дети богатых, так как в лице своей матери они имеют все: няньку, кухарку, гувернантку, учительницу и своего ангела-хранителя. А отец является для них образцом, руководителем, советником и другом в одно и то же время. Мой брат и я росли в таких условиях. И что может дитя какого-нибудь миллионера или знатного человека противопоставить подобным условиям?
Моя мать была постоянно занята, но это не помешало тому, что все соседи скоро признали ее как умную и добрую женщину, всегда готовую каждому прийти на помощь. Потом мне многие рассказывали, что сделала для них моя мать. Так было и в более поздние годы, где бы мы ни поселялись. Бедные и богатые приходили к ней со своими заботами, и для каждого у нее находился добрый совет. И всюду, где бы она ни была, она всегда возвышалась над своей средой.
Наконец пришлось решать важный вопрос: что делать со мной? Мне было тогда тринадцать лет. Мое школьное обучение кончилось навсегда еще в Данфермлине. В Америке я только в течение одной зимы посещал вечернюю школу. Позднее я учил французский язык, и странным образом мой учитель оказался мастером слова и учил
меня декламировать. Я мог читать, писать и считать и начал учиться алгебре и латыни. Письмо, которое я написал во время переезда дяде Лаудеру, полученное потом обратно, доказывает, что я тогда лучше писал, чем пишу теперь. Я мучился, изучая английскую
грамматику, и так же, как другие дети, не понимал, зачем нас этим терзают. Я очень мало читал, кроме Уоллеса, Брюса и Бёрнса, но зато много знал наизусть известных стихов. Знал я также детские сказки и в особенности сказки «Тысячи и одной ночи», открывавшие передо мной новый и волшебный мир. Я просто проглатывал все эти сказки.
И вот все мои мысли и стремления были направлены на то, как самому заработать, чтобы наша семья могла обеспечить себе положение в новом отечестве. Мысль о жизни в постоянной нужде просто не давала мне покоя ни днем, ни ночью. И я размышлял только
о том, как сделать, чтобы наша семья могла откладывать триста долларов в год; двадцать пять долларов в месяц я считал такой суммой, которая была безусловно необходима, чтобы быть независимым от других.
Брат моего дяди Хогана часто спрашивал моих родителей, какие у них планы на мой счет. Это привело однажды к самой драматической сцене, какую мне когда-либо пришлось пережить. Никогда этого не забуду. Преисполненный самых лучших намерений, он сказал моей матери, что я способный и разумный мальчик и потому, если мне дадут снаряженную как следует корзину разносчика, то я могу отправиться с нею на набережную и сделать там хорошие дела.
До той минуты я не знал, что значит рассерженная женщина. Моя мать как раз сидела в это время за шитьем, но тут она вскочила и, потрясая руками перед лицом Хогана, закричала: «Как? Мой сын должен сделаться разносчиком и толкаться среди всякого сброда на набережных? Нет! Пусть уж лучше он бросится в Аллегани!.. Убирайтесь отсюда!».
Она указала ему на дверь, и он ушел, не сказав больше ни слова. Мать моя стояла несколько мгновений неподвижно, точно королева в какой-нибудь трагедии. Казалось, она тут же свалится с ног, но она овладела собой и, поплакав немного, обняла нас, своих мальчиков, говоря нам, что мы не должны обращать внимания на ее выходку. Для нас всегда найдется на свете честный труд, и если мы будем поступать хорошо, из нас выйдут прекрасные люди и мы заслужим всеобщее уважение. Ее вспышка была вызвана не тем, что предложенное занятие было унизительным для меня – нас уже с малых лет учили, что
праздность есть мать всех пороков, – а тем, что это в ее глазах имело большое сходство с бродяжничеством и потому не могло считаться почтенным ремеслом. Лучше уж умереть, чем согласиться на это! Да, моя мать была способна скорее взять нас обоих за руки и погибнуть вместе с нами, чем подвергнуть нас в юном возрасте всем опасностям дурного общества.
Вспоминая эту старую историю, я могу лишь сказать, что во всей стране не нашлось бы более гордой семьи, чем наша. Каждый из нас был проникнут чувством чести, горячей любовью к независимости и самоуважением. Вальтер Скотт сказал, что у Бёрнса были самые необыкновенные глаза, какие только он видел когда-либо. То же я могу сказать о моей матери. Все низкое, пошлое и грубое было ей чуждо, и при таких родителях Том и я должны были стать честными людьми, поскольку и мой отец был благородным человеком, которого все уважали и любили.
Вскоре после этого случая отец вынужден был покориться обстоятельствам и, бросив свое ручное ткацкое ремесло, поступить ткачом на хлопчатобумажную фабрику одного старого шотландца, мистера Блэкстока, находившуюся там же, в Аллегани, где
мы жили. На эту же фабрику он определил и меня в качестве мальчика для наматывания катушек. Я получал на этой первой должности, занятой мною, доллар 20 центов в неделю.
Жизнь наша была тяжела. Мы с отцом должны были вставать зимой, когда было еще совсем темно, завтракать и поспевать на фабрику еще до рассвета. Работа продолжалась до наступления темноты, лишь с небольшим перерывом на обед. Часы тянулись для меня необыкновенно медленно, и работа не доставляла никакой радости. Но на душе у меня
становилось светлее, когда я думал о том, что работаю для семьи, для нашего дома. Много миллионов я зарабатывал впоследствии, но ни один из них не доставил мне такой радости, как первая заработная плата, полученная за неделю. Я думал, что уже являюсь подмогой для семьи, что сам зарабатываю и не ложусь бременем на плечи родителей. Да, я хотел
помогать им, хотел удержать наше маленькое суденышко на плаву.
Спустя некоторое время мистер Джон Хей, катушечный фабрикант в Аллегани, тоже старый шотландец, спросил меня, не хочу ли я поступить к нему на фабрику? Я принял предложение, и мне была назначена заработная плата в два доллара еженедельно. Но на
первых порах работа оказалась еще более утомительной, чем на прежнем месте. Мои обязанности заключались в том, чтобы обслуживать паровую машину и топить котел в подвальном помещении катушечной фабрики. Это было для меня чересчур трудно. Каждую
ночь я видел во сне, что измеряю давление пара и нахожусь в вечном страхе, что оно окажется или слишком слабым и вызовет жалобы рабочих, или слишком сильным и приведет к взрыву котла.
Но для меня было делом чести не обнаруживать перед родителями своих тревог. У них было довольно собственных забот, и они мужественно несли их. Я должен был стараться быть человеком и тоже самостоятельно справляться со своими заботами. Я был полон надежд на будущее и не переставал думать об улучшении своего положения. Мне было не вполне ясно, в чем должно заключаться это улучшение, но я был уверен, что оно наступит, если только у меня хватит выдержки. Кроме того, я еще не вышел из того возраста, когда беспрестанно спрашивал себя, что сделал бы Уоллес на моем месте и как должен был бы поступить в подобном случае шотландец. Одно было для меня несомненно: он не должен складывать оружие.
В один прекрасный день перемена действительно наступила. Мистеру Хею понадобилось переписать несколько счетов. У него не было бухгалтера, а сам он не отличался особенным искусством в каллиграфии. Он спросил меня, какой у меня почерк, и попросил написать несколько строк для пробы. Результат оказался удовлетворительным, и с тех пор я всегда писал ему счета. Кроме того, я был довольно силен в счете, и скоро он убедился, что в его же интересах возложить на меня другие обязанности, чем те, которые
лежали на мне до тех пор. Я думаю также, что им руководило еще и чувство симпатии к белокурому мальчику: у него было доброе сердце, он был шотландец, и ему хотелось удалить меня от машины.
Теперь на меня была возложена обязанность смачивать в масле готовые катушки. К счастью, эта процедура производилась в особом помещении, и я работал там один. Но вся моя энергия, которую я пускал в ход, и все мое негодование на собственную слабость не могли победить упрямства моего желудка. Запах масла неизменно вызывал у меня приступы морской болезни. В этом случае даже Уоллес и Брюс не могли мне помочь. Но если благодаря этому обстоятельству мой завтрак и обед пропадали, то с тем большим аппетитом я принимался за ужин. Тот, кто действительно научился чему-нибудь от Уоллеса и Брюса, никогда не сдастся, он скорее умрет.
Моя работа у мистера Хея была для меня решительным шагом вперед. Он вел свои книги по системе простой бухгалтерии, и справляться с этим делом для меня не составляло затруднений. Но когда я узнал, что во всех больших фирмах введена двойная бухгалтерия, я посоветовался со своими друзьями Джоном Фиппсом, Томасом Миллером, Уильямом
Коули, и мы все решили поступить зимой на вечерние курсы, чтобы изучить эту систему. Мы вчетвером стали ходить к некоему мистеру Вильямсу и изучили у него двойную бухгалтерию.
В начале 1850 года, вернувшись вечером домой, я услышал от родителей, что мистер Дэвид Брукс, заведующий телеграфом, справлялся у моего дяди Хогана, не знает ли он подходящего мальчика, которому можно было бы поручить обязанности рассыльного при телеграфе. Они оба были страстными игроками в шашки, и во время одной из партий
и возник этот важный вопрос. Так пустяки нередко влекут за собой большие последствия. Иногда бывает достаточно слова, взгляда, оттенка голоса, чтобы повлиять на судьбу не только отдельного человека, но и целых народов. Считать что-нибудь пустяками —
очень самонадеянно. Я не помню, кто был тот, кто на совет не обращать внимания на мелочи ответил, что он охотно последовал бы этому совету, если бы кто-нибудь мог ему объяснить, что такое мелочи.
В ответ на вопрос мистера Брукса мой дядя назвал меня и сказал, что он справится, согласен ли я занять это место. Я живо помню семейный совет, который собрался для обсуждения этого вопроса. Нечего говорить, что я так и горел. Ни одна птица, запертая в
клетке, не могла томиться жаждой воли больше меня. Мать разделяла мои желания, но отец был, по-видимому, другого мнения. Подобная работа будет мне не по силам, говорил он, я еще слишком юн и слишком мал. Меня могут среди ночи послать куда-нибудь с телеграммой, а это далеко не безопасно. Короче говоря, отец считал, что мне следует оставаться на своем месте. Но потом, посоветовавшись, как мне кажется, предварительно с мистером Хеем, он отказался от своих доводов и позволил мне в виде опыта пойти на
новую службу. Мистер Хей был того мнения, что это может принести мне пользу, и хотя это шло вразрез с его интересами, советовал решиться и попытать счастья. В том же случае, если бы работа оказалась мне не по силам, он обещал снова взять меня на прежнюю службу.
Итак, мне предстояло явиться к мистеру Бруксу. Отец выразил намерение сопровождать меня: мы условились, что он дойдет со мной до угла Четвертой улицы и Вуд-стрит, где помещался телеграф. Было ясное солнечное утро, и я увидел в этом хорошее предзнаменование. От нашего дома в Аллегани до Питтсбурга пришлось пройти пешком около двух миль. Когда мы дошли до телеграфной конторы, я попросил отца подождать меня на улице. Я настаивал на том, чтобы одному предстать перед великим человеком и узнать из его уст свою судьбу. Причина моего упрямства заключалась, может быть, в том, что я в то время уже начинал чувствовать себя наполовину американцем. В первое время пребывания в Америке мальчишки кричали мне вслед: «Шотландец! Шотландец!», а я отвечал им: «Да, я шотландец! И я этим горжусь». Но с течением времени мой шотландский протяжный выговор и мои манеры более или менее сгладились, и мне казалось, что лучше мне говорить с мистером Бруксом один на один, чем в присутствии моего старого отца-шотландца, которому, может быть, покажутся смешными мои манеры.
Исход наших переговоров оказался удачным. Я счел нужным сообщить, что я еще плохо знаю Питтсбург, что работа, может быть, окажется для меня слишком трудной, потому что я еще недостаточно силен, но что тем не менее я готов попытаться. Мистер Брукс спросил меня, когда я готов начать свою службу; на это я ответил, что готов хоть сейчас, если это нужно. Теперь, вспоминая свой ответ, я думаю, что каждому юноше не мешает хорошенько подумать об этом. Не воспользоваться немедленно представляющимся случаем – большая ошибка. Мне предложили службу, и если бы я тотчас же не согласился на нее, что-нибудь могло бы произойти, и на моем месте мог оказаться другой мальчик. Но теперь я был тут и твердо решил остаться, если только будет малейшая возможность. Мистер Брукс обошелся со мной очень ласково; мне предстояло на первых порах исполнять обязанности запасного рассыльного – он позвал остальных мальчиков и велел им взять меня с собой и ознакомить с новыми обязанностями. Я улучил еще время, чтобы сбегать вниз за угол и сказать отцу, что все в порядке, и попросить его сообщить матери, что я уже на службе.