Евпаторийская слободка
Первые семь лет своей жизни я прожил на евпаторийской слободке во времянке на Среднем переулке, 4. Это был особый мир, мир общих дворов, жестокий и открытый настежь. Здесь уважали силу и умение постоять за себя в уличной драке. Даже мы, дошкольная мелкота, подражая взрослым, квасили друг другу носы, пытаясь доказать свою исключительность. В городе «слободских» боялись и старались с ними не связываться.
В 1957-м я должен был идти в первый класс. Однажды на семейном совете услышал слова отца. Он сообщил бабушке, что ни за что не отдаст сына учиться в «слободскую школу».
– Оттуда выходят уголовники и шалопаи, – говорил папа. – А я хочу, чтоб мой сын получил нормальное образование и стал порядочным человеком.
Бабушке этот разговор не нравился, потому что в нашей семье был один шалопай, сводный брат моей мамы – дядя Миша. Он был вспыльчив и драчлив. Невысокий, плотный, необычной силы, с накаченной борцовской шеей дядя Миша никогда не прощал подлости. В глазах мальчишек он был настоящим героем. К нему обращались за помощью не только его друзья, но и вполне добропорядочные соседи. Запомнился мне его хриплый прокуренный голос и песни про «Ванинский порт», злодейку судьбу и погибающего в тюрьме бродягу…
С годами он остепенился и стал весьма уважаемым человеком, но когда мы собирались вместе за праздничным столом, по просьбе зрителей Михаил Яковлевич исполнял песни из своей ранней юности.
После одной из «длительных командировок», так дядя Миша называл свое долгое отсутствие в родном городе, он надумал жениться. Свадьбу сыграли на слободке в нашем дворе весело и щедро. Оркестр на ней заменили самодеятельные музыканты – крымчаки. Они били в традиционный бубен и наигрывали популярные на свадьбах мелодии. Среди гостей евпаторийские крымчаки были самыми веселыми и заводными, дурачась, они выстраивали перед фотографом удивительные композиции. Застывшие навсегда в семейных фотоальбомах мгновения той далекой свадьбы лучше всяких слов могут рассказать о характере и темпераменте крымчаков. После страшной войны, после массовых расстрелов, люди не сломались, не ушли в депрессию и на свадьбе дяди Миши показали, что наш народ еще жив и умеет веселиться и радоваться чужому счастью.
Но вернемся в пятьдесят седьмой год.
Не знаю уж, как, но отцу все же удалось поменять квартиру. Наше новое жилье было ничем не лучше прежнего. Квартира оказалась такой же тесной и маленькой. Единственным ее достоинством было то, что располагалась она в одноэтажном доме по улице Приморской в двух кварталах от моря. Во время зимнего шторма до нас долетал рокот волн. Мама говорила, что на этой улице мы дышим чистейшим морским воздухом. Отцу тоже нравилась близость моря, но главным для него было то, что после переезда я смог поступить в среднюю школу №10.
– Ты будешь учиться в той самой школе, где в прошлые годы была мужская гимназия, и получил образование самый знаменитый крымчак – известный советский поэт Илья Сельвинский, – говорил он, сидя за швейной машинкой «Зингер».
Мой отец хорошо разбирался в истории, любил читать книги. Вечерами я устраивался рядом с ним на кухне и слушал его рассказы о нашем городе, крымчаках и недавней войне. А еще, под непрерывный рокот немецкого «Зингера», он пел на родном языке, как мне тогда казалось, очень грустные крымчакские песни.
Смотритель маяка – дядя Сережа
По соседству с нами жил старый маячник дядя Сережа. Роста он был невысокого, и от него всегда пахло морем и рыбой. Я дружил с его сыном Сергеем Добжинским, и это давало мне огромные преимущества перед сверстниками.
Дело в том, что дядя Сережа любил возиться с пацанвой. Приводил нас на маяк, брал с собой в море. Учил плавать, грести веслами и страшно ругался, если начинающие мореходы подставляли шлюпку бортом к волне.
– Правым табань! – кричал он громко и зло. – Дистрофики, шлюпку перевернете. Кто так гребет!
Мы налегали на весла и до кровавых мозолей на ладонях, выгребали против волны. Дядя Сережа привил нам не только любовь к морю, но и научил уважать стихию, невзирая ни на что, бороться до последнего, спасая казенную шлюпку и свою жизнь. А еще у дяди Сережи была моторка «Галс». Мы вдвоем с его сыном гоняли на ней по заливу, и однажды, поздней осенью, когда в двух милях от берега у нее заглох мотор, и на море начался шторм, часа два гребли на веслах к маяку. Не знаю уж, почему, но нашего бедственного положения никто не заметил и не пришел на помощь. Мы выбивались из сил, но не бросали весел.
– Раз, два, три, – сквозь шум ветра, орали мы по очереди, стараясь попадать в такт веслами. Наконец, увидели причал. Волна здесь уже была поменьше, и «Галс» с трудом, но все же смог причалить к берегу недалеко от маяка.
На следующий день в школе мы ходили героями, демонстрируя всем кровавые мозоли и живописуя героическую борьбу со стихией.
Почти полвека прошло с тех давних дней. Дядю Сережу Добжинского, наверное, уже никто и не вспомнит. Навсегда покинул родной город его сын Сергей. И вроде бы ничего не добился в своей жизни мой скромный сосед. О нем не писали газеты, а я не смог сделать из него «героя детектива», как это произошло с доброй сотней моих знакомых. Старик-маячник просто не вписался ни в один сюжет, и только сегодня, вспоминая старую Евпаторию, вместе с исчезнувшими под водой пляжами, я увидел на горизонте в бушующем море старую моторку «Галс» и двух пацанов, отчаянно цепляющихся за жизнь, и вспомнил слова старого маячника: «Правым табань, правым! Кто так гребет! Шлюпку перевернете!»
Дядя Сережа исчез из нашего мира так же незаметно, как уходят из этого города тысячи моих земляков: без некрологов в газете, без лживых слов у могилы, но он жил в Евпатории, маленький, незаметный маячник, и о нем должны помнить, потому что это был и его город.
А еще мне запомнился прекрасный песчаный пляж у маяка и перевернутые кверху днищем огромные многовесельные шлюпки. Там можно было спрятаться от дождя, играть в войну и придумывать жуткие пиратские истории.
«Морской трамвай»
В середине пятидесятых в будние летние дни всей семьей вечерами мы ходили купаться на городской пляж. Располагался он в районе нынешнего сквера имени Караева. Это был большой песчаный пляж с навесами от солнца и чистейшим морем. Помнится, что и киношники выбрали этот пляж для съемок самого знаменитого фильма о Евпатории «До свидания, мальчики!».
Старожилы еще не забыли и то, как от причала нынешнего сквера имени Караева летом каждые десять – пятнадцать минут отходили катера к «Новому пляжу». Билет в один конец стоил десять копеек, и эти «сойки» и «голуби» вполне можно было воспринимать в качестве «морского трамвая». В то время настоящая трамвайная линия заканчивалась на Пересыпи, и дальше, до «Нового пляжа», надо было шлепать пешком, поэтому морской транспорт пользовался у горожан повышенным спросом.
На «Новый пляж» по выходным евпаторийцы отправлялись целыми семьями на весь день, а чтобы не обгореть на солнце, брали с собой палки и белые простыни. К полудню весь пляж покрывался самодельными навесами. Торговых точек на пляже было немного, поэтому еду курортники и местные возили с собой из города. К вечеру у единственного причала на «Новом пляже» собиралась огромная очередь. Разморенная на солнце публика занимала места на открытых палубах прогулочных катеров и, с чувством исполненного долга, отправлялась в город до следующих выходных.
Воспоминание о будущем
Все лучшее в детстве, о чем вспоминается сегодня, для меня было связано с летними каникулами, но вот приходила осень с ее северо-восточным ветром и холодными ливнями и как-то незаметно заканчивался праздник души в моей родной Евпатории и начинались школьные будни. Частенько после школьных уроков я приходил на причал в сквере имени Караева, подходил к самому краю и усаживался на деревянный настил. Впереди до самого горизонта простиралось бесконечное синее море, а внизу под ногами у края причала плескалась рыба, степенно перемещались, лениво шевеля щупальцами, огромные синие медузы. Сидеть на краю было немножко жутко, но я, как и все евпаторийские мальчишки, хорошо плавал и совсем не боялся обитателей морских глубин.
Рядом со мной стоял портфель с учебниками, дневником и тетрадками. Надо было идти домой, а я сидел и мечтал о будущем, о том, как внезапно расстанусь с детством, и мне не нужно будет ходить в школу, потому что я стану капитаном дальнего плаванья или штурманом, ну, на худой конец боцманом на океанском пароходе. А мой родной город – превратится в сплошной вечнозеленый парк, и мы будем жить при коммунизме. Что такое коммунизм, я представлял смутно, но в споре с одноклассниками весьма убедительно говорил, что при коммунизме в каждом доме будет вдоволь белого хлеба, мандаринов и шоколадных конфет.
Теперь я улыбаюсь, потому что так и не дожил до коммунизма. Да и в то время ни о каких мандаринах и шоколадных конфетах «партийные кассандры» в своих докладах не вспоминали. Это была моя личная добавка к слову «коммунизм», и родилась она не на пустом месте. Мандарины и апельсины в нашем доме появлялись вместе с посылкой из Сухуми. Там жили папины родственники – несколько крымчакских семей, покинувших Крым во время и после войны. Они приезжали к нам в гости на большом белом пароходе, говорили с отцом на родном языке и вскоре уезжали, оставив после себя долго не выветривавшийся из квартиры чудесный мандариновый запах.
Несколько раз и мы отправлялись по морю на Кавказ. Вначале останавливались в Новороссийске, потом в Поти, и завершалось наше путешествие в столице Абхазии Сухуми. Когда я бывал в Сухуми, то всегда удивлялся, что держит там мою троюродную сестру Симу и ее детей, перебравшихся на Кавказ уже после войны из Евпатории. До их отъезда мы жили вместе в одном дворе на Слободке. В Сухуми они поселились в пригородном поселке, расположенном на берегу моря. Вот только пляж, в отличие от евпаторийского, там был галечный, а не песчаный. Загорать на камнях было неудобно и неприятно. Не нравился мне и весьма странный обычай местных аборигенов: прямо с берега выливать по утрам помои в море. Когда я спросил одного из загрязнителей природы, не противно ли ему потом купаться в помоях, он широко улыбнулся и сказал: «Кацо, ты ничего не понимаешь. Вся эта грязь уплывет в Турцию и через час вода у берега будет, как слеза, а делаем мы так, потому, что в домах нет канализации».
Не знаю, насколько сильным было там течение у берега и как быстро самоочищалась вода от грязи, но купаться в море мне что-то расхотелось. В Евпатории Каламитский залив в то время был намного чище и лучше.
– Не так-то здесь и плохо, как тебе показалось с дороги, – проговорила моя сестра, выслушав рассказ о встрече с ее соседом у моря. – Люди здесь живут по своим законам и обычаям. Надо принимать все как есть. В конце концов, не они к нам приехали, а мы к ним.
Забрав гостей, она повела всех в знаменитый на весь мир Сухумский ботанический сад. Таких растений в Крыму я никогда не видел и готов был гулять по его аллеям целый день. Но там мы долго не задержались, потому что вторым экскурсионным объектом был сухумский обезьяний питомник. Посмотреть на то, как живут в огромных вольерах мартышки и гориллы, туристы приезжали со всего Советского Союза.
Домой мы вернулись к ужину. Хозяйка приготовила традиционные крымчакские блюда. Взрослые пили знаменитые грузинские вина, поднимали тосты за здоровье гостей и хозяев. А когда застолье подошло к концу, мой отец сказал: «Сухуми город хороший, но крымчакам надо возвращаться на свою Родину. И как бы о вас хорошо ни говорили соседи – вы здесь все равно остаетесь чужими людьми».
Сима не возражала. На чужой земле ее семье жить было непросто. А когда мы уезжали домой, отец, стоя на палубе парохода, сказал с горечью: «Они сделали большую ошибку, уехав на Кавказ».
В то время мне трудно было понять, почему отец пришел к такому выводу. В стране тогда официально пресекали деятельность националистов, и все мы были гражданами одного государства – Советского Союза. Трагедией же для сухумских крымчаков стал распад великой страны.
В начале девяностых годов разразилась война между Абхазией и Грузией. Очевидцы говорят, что первыми от взрывов и выстрелов пострадали тогда сухумский обезьяний питомник и ботанический сад. Часть деревьев была уничтожена, а обезьяны разбежались по окрестным лесам.
Боевые действия кровавым катком прошли и по жителям Сухуми. Пропали без вести и наши дальние родственники. Где они сейчас, живы ли – никто не знает. Ни одного письма с того времени мы так и не получили. И только в домашних альбомах остались фотографии сухумских крымчаков, роскошного ботанического сада и пустынного галечного пляжа теперь уже независимой от грузин Абхазии.
«Четыре класса и один коридор»
Дядя Дима был человеком из моего детства. В начале пятидесятых годов он приходил в гости к отцу, и они говорили громко и шумно на родном языке. Из этого разговора я понимал лишь отдельные слова. В нашей семье языком «межнационального» общения был русский, и меня специально никто не учил крымчакскому языку. Зато отец легко находил общий язык с караимами, турками и крымскими татарами. Он свободно переводил на русский язык турецкие песни, которые в Евпатории можно было слушать по радиоприемнику на средних волнах, хотя иностранным языкам не учился, а на вопрос, какое у него образование, отвечал с улыбкой: «Четыре класса и один коридор».
Однажды я был свидетелем, как он разговаривал на греческом языке с двумя стариками. Причем говорил быстро, не запинаясь, не раздумывая и не подбирая слов. Потом мужчины ушли, и я спросил: «Так ты еще и греческий знаешь?».
– Это же крымские греки. Они тут до войны жили, – пояснил отец, – а я в детстве своему отцу в кофейне помогал. Пришлось выучить греческий. Греки в кофейне по-русски не говорили.
– Они не знали русский язык?
– На русском языке мы говорили только с русскими, – пояснил отец, – а между собой на татарском, крымчакском, караимском, греческом. Так было проще и быстрее понять друг- друга. Думал-то я на крымчакском, а потом в уме переводил предложение на русский язык.
Пока дядя Дима разговаривал с отцом, мама ставила в печь кубетэ. Готовить это блюдо ее научил отец, и кубетэ у нее получалось не хуже, чем у настоящих крымчачек.
Дядя Дима выставлял на стол бутылку крымского вина, отец откладывал в сторону недошитые брюки, и в доме начинался настоящий праздник.
Мы сидим на кухне в утопающем в зелени доме на улице Токарева, 9. Напротив меня – хозяин квартиры 85-летний Давид Абрамович Вейнберг. Журналисты называли его человеком удивительной судьбы, и последним крымчаком Евпатории, который свободно говорит на родном языке и знает крымчакские песни, пословицы, поговорки. И в этом не было преувеличений. Лет двадцать назад он мог в Евпатории еще найти себе собеседника, с которым можно было бы общаться на родном языке, но сегодня дядя Дима остался единственным, как говорят филологи, носителем крымчакского языка в городе. Я прошу дядю Диму, а обращаюсь к нему так потому, что он был человеком из моего детства, в котором не было отчеств и фамилий, вспомнить историю нашего города. Рассказать о людях Евпатории, о Великой Отечественной войне, в которой ему пришлось участвовать в сороковых годах прошлого века.
– Я родился в Евпатории, на улице Промышленной, 64, в крымчакском доме Хандо, – неспешно начинает свой рассказ дядя Дима. – Раньше там был центр города. Интернациональная улица до революции называлась Свято-Николаевской. Она выходила на Катык-базар. Был в том районе и толчок (вещевой рынок). А в каменных воротах сидело четверо крымчаков. «Каменными воротами» крымчаки называли развалины крепостных ворот средневекового Гезлева. Они примыкали к стене старого хлебозавода. Там были каменные ниши, и крымчаки превратили их в сапожные лавки. Работал там Ломброзо, мой зять Лазарь Томалак. И на самом толчке было еще несколько крымчакских мастерских.
В начале прошлого века крымчаки работали сапожниками, жестянщиками, портными. Ачкинази держал около каменных ворот большую сапожную мастерскую, там была еще вывеска «Ачкинадзе». Фамилия его была записана на грузинский манер через букву «д», но он был крымчак, и звали его Аркадий. Еще там работали Томалак, Лехно, Мизрахи – все сапожники.
Дядя Дима перечисляет крымчакские фамилии, о которых уже забыли в Евпатории. Во время оккупации все оставшиеся в городе крымчаки были расстреляны фашистами, и эти фамилии навсегда исчезли из избирательных списков и городских телефонных справочников.
– Ты спрашиваешь, как начинал работу мой отец? – повторяет вопрос Давид Абрамович. – Он каждое утро ходил в кофейню. Кофейня была около каменных ворот. Там располагался заезжий двор Зефира. В кофейню мужчины приходили в пять, шесть утра. Выпивали по чашке кофе. Играли в домино. Там было два комплекта домино. Совершали сделки, договаривались насчет материала. А за кожей сапожники ездили в Одессу. В моде тогда были комнатные тапочки из лосиной кожи. Это была необычная обувь. Курортники увозили их домой в качестве сувениров. Красивые были тапочки. Торговали ими в курортных районах, как только начиналось лето. Весной же сапожники заготавливали материал, и шили целую партию этих тапочек.
Рассказы о постоялом дворе и кофейне я много раз слышал и от своего отца Исаака Марковича Пурим. До революции мой дед Маркус, а я был назван в честь своего деда, держал кофейню и постоялый двор, только не в Евпатории, а в Карасубазаре. И там тоже мужчины собирались в пять утра пить кофе. Деду Маркусу приходилось вставать в четыре и вместе со своим старшим сыном, а им был мой отец, которого по обычаю, заведенному в крымчакских семьях, называли Борух – первый, они отправлялись на работу. В русский язык это имя, а точнее, кличка Борух, пришла в переводе, как Борис, и все знакомые отца называли – Борисом. А когда он стал взрослым, то к кличке приклеилось отчество, и для многих людей он остался в памяти, как Борис Маркович Пурим. В этой книге ПАМЯТИ буду и я называть своего отца тем именем, к которому он привык и с которым прожил всю свою жизнь. Отец говорил, что Борух-Борис – его второе имя, которое ко многому обязывает крымчака. Объяснение вполне логичное, так как в отсутствии отца он становился старшим в семье и принимал все решения.
А теперь вернемся в довоенную Евпаторию
– Рядом с каменными воротами была аптека, а недалеко от нее – мастерская одеяльщика Бакши, – продолжает свой рассказ Давид Абрамович.– А вот чтобы крымчаки держали аптеку, я не слышал. Я знаю, что у крымчаков в этом районе были свой магазин и крымчакская артель. Там работали портные, они шили рубашки, которые и продавали в этом магазине. Хозяином магазина был Пиастро. Ему принадлежал еще и винный подвал. Этот подвал на Интернациональной улице и сейчас работает. Пиастро эти жили по Крымчакскому переулку. В этом переулке располагался къаал – молитвенный дом крымчаков. Дом этот остался целым после войны. Если идти с Караимской улицы мимо водоразборной колонки, то попадешь в Крымчакский переулок. С правой стороны там был молельный дом крымчаков. В этом дворе и жила семья Пиастро. Ходили крымчаки туда и после революции. Но это уже были не только молитвенный дом, но и школа для взрослых. В основном там женщины-крымчачки учились русскому языку. Мать моя тоже ходила туда учить язык. А вот отец мой знал несколько языков и свободно говорил на русском.
– Как вы оказались в Евпатории? – задаю вопрос Давиду Абрамовичу.
– Мои родители долгое время жили в Ялте, но потом по какой-то причине оттуда стали выселять крымчаков и евреев. Это было до революции. Мой отец был еще молодой, а дедушка имел в Ялте магазин свой промтоварный. Мне потом через много лет показывали его. Старожилы вспомнили моего отца, когда я с ними завел разговор. Из Ялты они переехали в Евпаторию. Здесь в то время жили симферопольские крымчаки, были и карасубазарские (ныне город Белогорск). До революции в Евпатории проживало примерно 200—300 семей. Не меньше. У каждого из них было очень много детей. Вот у меня как было: брат Лазарь – жестянщик, Яшка работал поваром в санатории Ленина, а сестры в мастерской на Интернациональной улице, около старого банка, в которой делали соломенные американские шляпы. Сырье для них, специальную американскую соломку, доставляли в Евпаторию из Америки. Этим занималась американская благотворительная организация, которая сразу после революции оказывала местным властям помощь по созданию новых рабочих мест. Мать работала в «Промшвее», потом образовались в городе швейные артели. Отец трудился в артели «Коллективист». Младшая сестра училась и работала швеей, потом вышла замуж за симферопольского крымчака.
В Евпатории был крымчакский клуб, располагался он в старой части города. Был в городе и «татарский клуб» на Интернациональной улице. Приходили туда и крымчаки, и караимы, и люди других национальностей. Вообще, в то время не было национальной розни, как сейчас. Никто особо не выделялся и не стремился жить обособленно от других.
До войны крымчаки были в основном ремесленниками: сапожниками, жестянщиками, шапочниками, одеяльщиками, парикмахерами. Я не знаю ни одного крымчака, чтобы он занимал высокий пост в городе. Но зато свою работу делали хорошо. Твой отец был одним из лучших портных в городе. К нему приезжали шить брюки даже из Симферополя.
С Борисом Пурим я был знаком, когда он еще жил на улице Промышленной. И брата его знал хорошо, Александра Пурим. Ему снайпер комсомольский билет прострелил на Финнском фронте. Об этом все газеты писали в то время. Он младшим был в семье. Все его Шурой звали. Так и остался Шурой навсегда.
Давид Абрамович надолго замолкает.
Александр Пурим
Историю своего знаменитого дяди я слышал неоднократно. У отца хранилась вырезка из книги. В финскую войну его младший брат Шура проходил действительную службу в армии, сейчас ее называют «срочной», и из Крыма был отправлен на фронт. Родные были уверены, что он вернется целым и невредимым, и не представляли, что пришлось пережить молодому пехотинцу. Оставшийся в живых его товарищ потом рассказал, отцу, как погиб Александр Пурим.
– Мы сидели вдвоем в окопе, когда пришел командир и приказал устранить повреждение телефонной связи. Лес простреливался снайперами, поэтому задание выполнить не удалось. Пуля Александру попала в сердце и прострелила комсомольский билет.
Мой отец не решился рассказать матери о гибели брата, он боялся, что она не перенесет этого известия. Прятал газеты, в которых писали о его последних минутах жизни. Но скрыть правду не удалось. Роковое письмо со словами сочувствия отправила в Крым жена комиссара. В конверт была вложена и статья фронтового корреспондента о его гибели. Когда один из братьев отца вошел в комнату, моя бабушка лежала без сознания, а на столе распечатанное письмо. Через два дня она скончалась в больнице.
Много лет спустя мне удалось отыскать эту заметку в одной из книг, посвященной моему дяде.
«На комсомольском билете №8320697 фотокарточки нет. Его вручали в прифронтовой обстановке, и, видно, некому и негде было снимать нового комсомольца.
Новый билет в обложке, от которой еще пахнет свежей типографской краской, ты заботливо вложил в самодельный футляр. Для футляра использовал первое, что попалось под руку: коленкоровый переплет исписанной общей тетради. Так и берег его на груди, и не было силы, которая могла бы разлучить тебя с ним.
Маленькое отверстие и две вмятины на самодельном футляре. Мы знаем, это следы разрывных пуль.
В том же кармане гимнастерки – крохотный жестяной медальон. Внутри – записка. Ты набросал ее крупным почерком, ты торопился, и не все можно разобрать в ней: « Группа крови – вторая. Если я погибну, я уверен, что мои братья добьют…» (Ты писал в спешке, перед наступлением, и невозможно разобрать одно слово.) «Да здравствует СССР!».
Мы не разобрали одно слово, но мы знаем все, что ты хотел написать. Ты прав в своей уверенности, – ни одного белого гада мы не оставим в живых! Как знамя, поднимем мы твой простреленный билет, бесстрашный комсомолец, дорогой боевой товарищ, и нет силы, которая смогла бы заставить нас нарушить наше слово».
О моем дяде во время финнской кампании писали, как о герое, а его обагренный кровью комсомольский билет поместили в музей. И никто в те дни не вспомнил, что Александр Пурим был сыном «лишенца» и, несмотря на свою рабочую специальность, считался социально чуждым элементом за то, что его отец Маркус Пурим во времена НЭПа занимался торговлей и арендовал постоялый двор в Карасубазаре.
Сын лишенного права голоса крымчака Родине понадобился после смерти, как пример для воспитания молодых бойцов, направляемых на фронт.
– Мы с ними на одной улице жили, – продолжает Давид Абрамович, – а когда стали старше, в одной кампании всегда были. С твоим отцом мы встречались на Революции. Гуляли по набережной, потом заходили обязательно в одну забегаловку, она рядом с кинотеатром «Якорь» была. Выпьем вина крымского. Поговорим. Хорошее время было. А потом началась война. В 1940 году меня призвали на действительную военную службу, – вспоминает Давид Абрамович. – Провожали меня в армию сотрудники детского военного санатория, где я работал еще до войны. Из Крыма я сразу попал в Минск. Оттуда отправили в школу младших командиров в Бобруйск. В Бобруйске на Березине меня и застала война. С боями дошел до Москвы. Я служил в пехоте. Был сначала минером, а потом, после ранения, попал в госпиталь в Ижевск. Через четыре месяца меня направили на Ленинградский фронт в 241-ю дивизию в 14-ю отдельную разведроту. Под Ленинградом пытались сделать для немцев второй Сталинград – создавалась Демьяновская группировка, но не получилось. Вскоре оставшихся в живых отправили на курско-орловскую дугу. Здесь я уже увидел самое большое наступление наших войск. От Курска прошел с боями до Днепра. Форсировал Днепр, и на занятом фашистами берегу второй раз ранило. В 1944 году меня отправили в госпиталь в город Тамбов. А оттуда, как только освободили Евпаторию, я вернулся в родной город.
О войне Давид Абрамович вспоминать не любит. Слишком много горя принесла она ему и его близким. Через много лет напомнило о себе фронтовое ранение в голову. Несколько лет назад Давид Абрамович полностью потерял зрение и носит теперь постоянно темные очки.
«Когда вернулся в Евпаторию в июле 1944 года, у меня в семье никого не осталось. Мать и сестры были расстреляны здесь же, в Евпатории. Два брата были на фронте. Они пропали без вести.
Я остался один. Квартиру мою заняла одна женщина. Пришел в санаторий, где трудился до войны. Сам санаторий еще не работал. Были только начальник и заместитель. Они взяли меня на работу, дали квартиру. Санаторий был весь разрушен. Город был разбит. Народа было очень мало. Занимались восстановлением санатория. Вначале построили деревянные бараки, потом пленные немцы стали строить корпуса. Так восстановили санаторий.
После того, как санаторий стал принимать на лечение больных людей, Давида Абрамовича перевели на работу эвакуатора. Он встречал приезжающих в Евпаторию детей, а по окончании лечения занимался их отправкой домой.
Я выключил диктофон и, попрощавшись, уже хотел уходить, но он остановил меня:
– Марк, ты собрался написать книгу о прошлом Евпатории, а в той нашей жизни были крымчакский переулок, крымчакская школа и къаал. Об этом уже никто не вспоминает, но этот дом связан с прошлым твоего отца, с его братьями, сестрами, и всеми евпаторийскими крымчаками. Найди его. Было бы здорово, если бы нам удалось восстановить свой крымчакский дом и историю нашего народа.
Задача, которую поставил перед «начинающим историком» дядя Дима, вначале казалась мне простой и легко выполнимой. Достаточно было зайти в музей, найти старую карту Евпатории и по ней определить местонахождение Крымчакского переулка и молитвенного дома крымчаков. Я так и сделал. Но в музее не оказалось ни одного документа, в котором упоминался бы Крымчакский переулок. Не нашли его научные сотрудники и на довоенных картах. Тот переулок, о котором говорил Давид Абрамович, до революции назывался Мещанским. Не было в музее никаких сведений и о молитвенном доме крымчаков.
Такой же ответ я получил и от архитекторов. Оказалось, что и у них не осталось довоенных документов, в которых бы упоминался Крымчакский переулок или молитвенный дом крымчаков.
– Все архивы были уничтожены во время войны, – пояснил мне архитектор, имя которого не хочется называть в этой книге. – Да и никому не нужна сегодня ваша история. Не было здесь ни крымчакского переулка, ни крымчакской церкви, ни крымчакских клубов, а все, что говорят старики, – сказки и фантазии. Ни в одном путеводителе по Евпатории о крымчаках даже не вспоминают, потому что их не было в природе, не существовало.
Но я решил продолжить поиски. Местные краеведы, в отличие от архитектора, были не столь категоричны, но и они нигде не встречали документов, где упоминался бы Крымчакский переулок.
Единственным источником информации в то время для меня оставались только рассказы оставшихся в живых ветеранов. Одним из них был музыкальная легенда Евпатории Михаил Захарович Пиастро.
Михаил Пиастро – крымчак с итальянской фамилией
Евпатория всегда славилась своими талантами: самодеятельными артистами, музыкантами, поэтами, композиторами. Зимой и летом они создавали праздничное настроение отдыхающим. Выступали в санаториях, на летних площадках, в городском театре. Особое место в культурной жизни Евпатории занимали духовые оркестры. Ни одно значимое для города событие не обходилось раньше без выступления музыкантов, а самым знаменитым среди них был Михаил Захарович Пиастро, который и в 77 лет продолжал руководить оркестром и играл наравне со своими молодыми коллегами на трубе.
Подтянутый, стройный, быстрый в движениях, Пиастро поражал окружающих энергией, жизнелюбием и умением отстаивать свою точку зрения в самых высоких кабинетах. За «бунтарский характер» и привычку резать «правду-матку» его всю жизнь недолюбливали чиновники-начальники, и даже отказались принимать в партию. Несмотря на это, оркестры, которыми руководил в разные годы Михаил Пиастро, занимали первые места не только в Крыму, но и на Всесоюзных конкурсах. Талантливому музыканту аплодировали зрители, о нем писали газеты, но мало кто знал о главной «тайне» Михаила Пиастро, из-за которой он так и не стал заслуженным артистом республики, хотя и имел на это полное право. Но об этом мы поговорим позже.
У Михаила Захаровича не совсем обычная для Крыма итальянская фамилия – Пиастро, и у журналистов частенько возникали вопросы, когда на нашем полуострове появились итальянцы и что они здесь делали?
Я решил не отходить от журналистской традиции и, чтобы в дальнейшем снять все вопросы, начинаю перечислять моему собеседнику итальянские фамилии: Пиастро, Манто, Хондо, Ломброзо, Анджело.
– Как оказались итальянцы в Крыму? – раскладывая на столе документы и фотографии, повторяет вопрос Михаил Захарович. Разговор мы ведем у него дома на балконе, расположенном на втором этаже старинного, наверное, еще дореволюционной постройки, здания. Окна его уютной квартиры выходят на набережную имени Валентины Терешковой. Внизу под нами бушует Черное море и на диктофоне остается рокот волн и шум прибоя.
– На сто процентов гарантировать не могу, но перескажу то, что слышал от своих родителей. Ты сейчас перечислил итальянские фамилии крымчаков. Предки мои действительно были выходцами из Италии. В Крым они приплыли в XIII веке из Генуи и Венеции, поселились на территории нынешней Феодосии, занимались торговлей, а потом перебрались в Карасубазар, где и жили вместе с выходцами из Испании, Турции, Ассирии, Вавилона, Палестины, Германии, Польши и местными аборигенами в одном джамаате (общине). В 1913 году на территории Крыма крымчаков насчитывалось около 7000 человек. Объединяли их один крымчакский язык и религия.
– Чем занимались ваши родители и где они жили до революции?
– Мой отец Захар Михайлович Пиастро родился в 1900 году в Ялте. Как и большинство крымчаков, он был ремесленником-шапочником. После Революции перебрался в Евпаторию и устроился на канатную фабрику, заведовал цехом. 2 марта 1929 года здесь, в Евпатории, я и родился. Учился – в «греческой школе». Располагалась она недалеко от главпочтамта в центре Евпатории, на берегу моря. Помещение, в котором мы учились, по словам наших учителей, принадлежало до революции «греческой церкви». Поэтому и школу назвали «греческой». Сама же церковь к тому времени уже была закрыта.
– А после войны в этой церкви был спортзал, и я занимался там классической борьбой у Георгия Калашникова. Потом, на моих глазах, БэТээРом сносили колокольню, – подсказываю я собеседнику. – Мне запомнилось, как БэТээР от непосильной нагрузки «вставал на дыбы», задирая передние колеса вверх. Возились они долго, но колокольню все же снесли.
– Это уже было при твоей жизни, – улыбается Михаил Захарович. – А до войны, мне рассказывали родители, у крымчаков был свой молельный дом «Къаал», потом его превратили в крымчакский клуб. Я там тоже был несколько раз с друзьями. Кстати, здание это стоит до сих пор. Вот только переулок теперь носит название Степовой, а мы его всегда называли крымчакским. Еще до Революции на этой бывшей окраине города крымчаки возводили свои дома. Причем строили добротно, на века, и они хорошо сохранились до наших дней. Вот только крымчаков ты сегодня там не найдешь. Всех, кто раньше там жил, расстреляли фашисты во время войны.
– Я пытался найти на довоенной карте Крымчакский переулок, но его там не оказалось. Да и о молитвенном доме в местных архивах нет ни одной бумаги.
– Крымчакский переулок был, его все так называли, хотя в документах он мог именоваться как-то иначе. И крымчакский клуб был там, я ничего не путаю, хотя найти подтверждения моим словам будет непросто.
Михаил Захарович надолго умолкает, смотрит на белую пену морских волн, бьющихся о бетонную набережную, и летящих над самой водой белоснежных чаек.
– Крымчаки до войны жили дружно. Все знали друг друга. Мои родители придерживались крымчакских традиций. Мама готовила кубетэ, пастэль – пирог с мясом и овощами, сузме – небольшие мясные пельмени, подававшиеся в ореховом соусе. Запомнилась мне одна предвоенная история, – продолжает Михаил Захарович.– Моего дядю призвали в армию на действительную службу. Воинская часть его располагалась в районе Пересыпи, у трамвайного кольца. Солдат кормили тогда хорошо: борщами, кашей, давали белый хлеб. Но мама сильно волновалась, не голоден ли сын, и однажды испекла кубетэ и понесла к нему в часть. Через КПП передать пирог она не смогла, подошла к забору, вызвала сына и вручила ему еще горячее кубетэ. У солдат, а там служило много крымчан, в этот день был настоящий праздник.
А потом началась война. В сорок первом я перешел в пятый класс. В первые дни войны мой отец ушел в ополчение, а мать – операционная медсестра одного из евпаторийских санаториев, была призвана в армию и работала в военном госпитале. Вскоре объявили об эвакуации, и нас, троих детей вместе с бабушкой, мама отправила на Кавказ, подальше от фронта. Путь этот оказался непростым.
Вначале остановились мы на Кубани в Кореневке – это была небольшая железнодорожная станция, мимо которой проходили все поезда, следовавшие с фронта. Там в школе был развернут военный госпиталь, где проходили лечение раненные бойцы. Их привозили санитарные поезда. К каждому такому поезду я прибегал и искал свою маму – медсестру. Я надеялся на чудо. Никакой связи у меня с родителями не было, но было чувство, что мы должны непременно встретиться на этой станции. И вот однажды я услышал, что в Кореневку прибыл эвакогоспиталь из Крыма. Я пошел по вагонам и стал спрашивать, нет ли в поезде мой мамы. Но мамы там не оказалось, а один из бойцов, услышав фамилию Пиастро, сказал, что в поезде есть раненный с такой фамилией. Я подбежал к вагону и увидел своего отца. У него было тяжелое ранение в голову.
Отца поместили в местный госпиталь и вскоре – комиссовали. Так мы вновь оказались вместе. А я продолжал ходить на станцию и в каждом вновь прибывшем поезде искал свою маму. И однажды поиски увенчались успехом. Мне сказали, что в санитарном поезде, который прибыл из Крыма, есть медсестра по фамилии Пиастро, но выйти ко мне она не может, так как занята на операции. Я стоял у вагона и не мог поверить, что через несколько минут смогу увидеть свою маму. Наконец, операция закончилась, и мы встретились. Так на станции Кореневка я смог отыскать своих родителей.
Вскоре фашисты перешли в наступление, и мы уже всей семьей отправились на Кавказ. Беженцам выделили три подводы. На подъеме мы толкали их, помогая лошадям, а на спуске – придерживали, чтобы не свалились в пропасть. Когда шли по военно-грузинской дороге нас обстреливали фашистские самолеты, хотя летчики прекрасно видели, что по дороге идут мирные жители, а не военные. Во время одного из таких обстрелов погибла группа беженцев и осталась на дороге раненая лошадь. Она подошла ко мне, показала свою ногу, а там осколок торчит и все гноится. Мать вытащила осколок, засыпала рану стрептоцидом, и через три дня у нее все зажило. Так вот, эта лошадь осталась с нами, и я на ней ехал верхом по той дороге. Но от судьбы не уйдешь. Десять дней я гарцевал в импровизированном седле, как заправский джигит, а на одиннадцатый – заметил нас немецкий летчик и открыл пулеметный огонь. Я не успел соскочить на землю, как очередь прошла по телу лошади. В тот день я чудом остался жив.
Потом поездом мы доехали до Кировабада. Там я окончил железнодорожное училище. Специальность у меня была монтер по освещению. А практику учащиеся техникума проходили на военном заводе. Мы делали для фронта снаряды, мины, патроны. Там я стал играть в оркестре, и меня взяли воспитанником в армию. После того, как фашистов изгнали из Крыма, мы поехали домой.
Трое суток гауптвахты за женитьбу
В Евпаторию Михаил Пиастро вместе с родителями вернулся в 1944-м году. Город был сильно разрушен. Особенно пострадали от фашистской оккупации построенные перед войной здравницы в курортной части Евпатории.
– Вначале нас поселили в одном из домов на улице Пролетарской, а потом дали квартиру на территории санатория имени Розы Люксембург, – вспоминает Михаил Захарович. – После войны я работал в «Военфлотторге», мастерские которого располагались в здании нынешнего Дома быта на улице имени Дмитрия. Ульянова.
Днем жестянщик Пиастро ремонтировал примуса, а вечерами играл в духовом оркестре. Это было трудное, голодное время, но люди не унывали, тянулись к прекрасному. В Евпаторию часто приезжали известные артисты, музыканты, театральные коллективы.
– Мой отец был большим любителем музыки, не пропускал ни одной оперетты в театре, – продолжает рассказ Михаил Захарович.– И когда я, став музыкантом, играл дома какую—нибудь мелодию – отец безошибочно называл, какая ария звучала и кто композитор. У него был абсолютный слух, и он поощрял мои занятия музыкой. Вообще-то среди крымчаков было много талантливых музыкантов. Они играли на свадьбах, в оркестрах. В основном это были музыканты-самоучки. Но я не припомню, чтобы кого-то из крымчаков после войны отправляли на учебу в консерваторию. Лично для меня «главной музыкальной школой» стала советская армия.
В Евпатории я прослужил три года в оркестре при Высших офицерских курсах. Это было единственное подобное подразделение в СССР, где проходили переподготовку офицеры ПВО страны. Потом в этом здании на проспекте имени Ленина был один из корпусов санатория ПВО. Проходили переподготовку там не только наши офицеры, но и иностранцы из стран Варшавского договора.
В оркестре нашем было 30 человек. Мы играли не только в части, но и на набережной, и в городе. Частенько площадкой для выступлений нам служил оставшийся после войны ДОТ (долговременная огневая точка). Располагался он недалеко от Центральной курортной поликлиники (ЦКП), у самого пляжа, там, где сейчас построили ротонду. Люди приходили на набережную послушать музыку, мы играли там концертную программу.
Разговор наш переходит на армейскую тему. Михаил Пиастро мало чем отличался от своих друзей – послевоенных солдат. Ходил он и в самоволки, благо в родном городе переодеться в гражданскую одежду было не сложно, и с командирами спорил, демонстрируя свой независимый характер.
– Самое большое наказание я получил от своего командира… за женитьбу. В конце 53 года перед увольнением из армии я уже довольно долго встречался со своей будущей женой. И вот однажды, находясь в увольнении, я ей предложил расписаться. Мы пошли в исполком. Нас там спрашивают, а документы у вас собой. Мы говорим, да, и нас там сразу и расписали. Без свадьбы, без ничего. Об этом узнал командир подразделения. Вызвал меня к себе и давай кричать: «Как ты посмел жениться, находясь на действительной службе?».
Я пожимаю плечами и спрашиваю: «А что тут такого?». А он мне за то, что я женился без разрешения командования, объявил трое суток гауптвахты. Я говорю, что мне трое суток отпуска надо дать на свадьбу. А он и говорить об этом не хочет. Но не посадили. Вот так из армии я вернулся домой с женой.
Но недолго Михаил Пиастро наслаждался гражданской жизнью. Хорошие музыканты оказались нужны для службы в войсках, размещенных в Германии. И это была не просто служба, а главные «музыкальные институты» нашего героя. В течение девяти лет старшина Михаил Пиастро руководил оркестром ансамбля песни и пляски группы советских войск в Германии.
Там молодой музыкант научился «правильно» играть на трубе, так, чтобы «не надрывать легкие». Этот особый метод игры и продемонстрировал мне Михаил Захарович прямо на своем балконе. Чистейший звук трубы летел над морем, заставляя оглядываться прохожих и улыбаться немолодому музыканту.
– В 1969 году я вернулся в Евпаторию и через полтора месяца создал духовой оркестр, который занял первое место в Крыму и второе в республике.
В подтверждении своих слов он протягивает пожелтевшую вырезку из газеты «Евпаторийская здравница» от 30 июля 1971 года. Заметка Н. Водопьянова называлась «Чарующие звуки».
И хоть говорят, что газета живет только один день, думаю, что сегодняшним читателям будет интересно узнать, как 35 лет назад журналисты писали о духовом оркестре и его руководителе Михаиле Захаровиче Пиастро.
«Аллеи парка имени Фрунзе огласились чарующими звуками музыки. Неотразимая сила воздействия произведений знаменитых композиторов привлекла к открытой эстраде их почитателей. Затаив дыхание, люди слушают полюбившиеся мелодии.
В тот теплый вечер выступал Евпаторийский духовой оркестр под управлением Михаила Захаровича Пиастро. Исполнялись фрагменты из балета «Лебединое озеро», отрывки из оперы «Евгений Онегин» и марш из балета «Щелкунчик» Чайковского, прелюдия №5 Рахманинова, марш и хор из оперы «Аида» Верди, увертюра из кинофильма «Дети капитана Гранта» Дунаевского.
Обладая большим музыкально-исполнительским искусством, мягкостью и плавностью переходов, инструменталисты раскрыли высокую идейно-художественную ценность музыкальной классики и тем самым покорили слушателей. В репертуаре оркестра – произведения Глинки, Римского-Корсакова, Моцарта, Россини, Гуно, Бизе, Шопена, Грига, Рубинштейна, Оффенбаха, многих советских композиторов. Более двухсот музыкальных произведений, включая танцевальный репертуар, имеет в своем активе наш городской духовой оркестр…».
Этот оркестр был не просто музыкальным коллективом, а визитной карточкой Евпатории. Пик популярности его пришелся на восьмидесятые годы, когда духовой оркестр работал в Доме культуры курорта. Для музыкантов пошили «гусарскую форму», и они устраивали целое представление, маршируя в такт музыке по набережной имени Горького. За ними толпами шли мальчишки и отдыхающие. Завершался этот необычный парад на летней площадке лектория парка имени Фрунзе, где музыканты исполняли серьезную концертную программу. В восьмидесятом году дирижер Михаил Пиастро стал лауреатом фестиваля самодеятельного художественного творчества трудящихся и был награжден серебряной медалью ВДНХ СССР.
В 2005 году Михаил Захарович создал ансамбль крымчакской песни «Кърымчахлар». Он хотел восстановить творческое наследие одного из древнейших народов полуострова – крымчаков. В этой работе Михаилу Пиастро помогал его ученик и племянник, известный в Крыму музыкант и аранжировщик Владимир Котов. Вдвоем они работали над созданием лазерного диска народных крымчакских песен.
Собирая материалы о музыкальной легенде Евпатории, талантливом музыканте и дирижере Михаиле Пиастро, я пытался понять, почему его труд на благо нашего города не был по достоинству оценен. Одни говорили, что звания «Заслуженного работника культуры» ему не присвоили из-за того, что у него не было специального музыкального образования, другие были более откровенны. Они считали, что во всем виной его независимый характер и привычка говорить правду, невзирая на должности и служебное положение оппонентов.
Звание заслуженного работника культуры АРК Михаилу Захаровичу Пиастро присвоили в марте 2009 года.
Караимское счастье
Поиски Крымчакского переулка для меня со временем превратились в настоящий детектив. С одной стороны – старожилы города подробно рассказывали о «Къаале» и жилых домах, построенных крымчаками в начале прошлого века, а с другой – полное отсутствие хоть каких-нибудь документов, подтверждающих эти слова. Создавалось впечатление, что кто-то умышленно удалил документы, в которых хоть что-то могло напомнить потомкам об истории моего народа.
– А что ты хотел? – горько усмехнулся Давид Вейнберг, услышав мой рассказ об исчезнувших документах и архитекторе. – Одни, фашисты, расстреливали ни в чем не повинных людей у противотанкового рва. Другие, такие же, после войны меняли в паспортах крымчакам фамилии и национальность. Мой друг Ачкинази стал грузином Ачкинадзе, а Юрия Пурима – записали в караимы. Возможно, поэтому и исчезли из города документы. Но ты их ищи, они не могли бесследно пропасть, а я тебе тоже кое- чем помогу. В Евпатории живет один караим, который знает все о Крымчакском переулке, потому что он там жил до войны.
– Кто этот человек?
– Твой хороший знакомый. Он работал учителем в десятой школе, и зовут его Давид Моисеевич.
– Эль Давид Моисеевич был моим учителем физкультуры, и я собирался взять у него интервью для этой книги.
– Вот и поговори с ним. Он тебе сможет многое рассказать о нашем городе и крымчаках. Мальчишкой Давид Моисеевич остался в оккупированной фашистами Евпатории и своими глазами видел, как уводили людей на расстрел.
В тот же день я позвонил своему учителю и договорился о встрече в караимских кенасах.
Давида Моисеевича я впервые увидел почти полвека назад. Он работал учителем физкультуры в евпаторийской средней школе №10. В той самой, где с пятьдесят седьмого года учился и я.
В пятом классе двенадцатилетним пацаном я пришел к нему на первый урок физкультуры. Учитель он был строгий, и пятиклассники его немножко побаивались. Главной моей проблемой на уроках физкультуры были брусья. Не знаю уж почему, но не нравился мне этот снаряд. Я любил плаванье, но соревнования по этому виду спорта проводились в сентябре, потом на улице становилось холодно, и нас заводили в спортзал. Давид Моисеевич мне казался тогда счастливым неунывающим человеком, и я бы никогда не поверил, что самое страшное в своей жизни он пережил двенадцатилетним мальчишкой в своей родной Евпатории. Если у меня в двенадцать лет главной проблемой были «брусья», то у него – фашистские оккупанты.
Но об этом мало кто знал из учеников, и только через пятьдесят лет после того, как я впервые переступил школьный порог бывшей мужской гимназии, у меня состоялся откровенный разговор со своим учителем о малоизвестных страницах его биографии.
Мы сидим за столом в летнем дворике караимского кафе и пытаемся совершить путешествие в «машине времени». Между нами цифровой диктофон, рядом шумят курортники, дожидаясь экзотических блюд, но ничего этого не замечает мой собеседник.
«Родился я в 1928 году в Евпатории, 22 декабря, – начинает свой рассказ учитель. – Жил на Верхней улице, сегодня она носит название Ефета. Потом на улице Крымчакской. Дом наш располагался напротив маслобойки. Но после окончания войны в 1945 году в связи с тем, что маслобойку расширяли, отца заставили продать дом государству за пять тысяч рублей. Деньги за проданный дом разделили между сестрами. Отец бы ни за что его не продал, но отказаться от сделки в то время он не мог, потому что в 45 году косо смотрели на тех, кто был на оккупированных территориях. Потом эти тысячи, после денежной реформы 1947 года, превратились в пятьсот рублей. Так что дом нам этот не принес никакого дохода».
Я возвращаю собеседника в довоенное время и прошу рассказать о крымчакском переулке. Какие были там дома и дворы? Помнит ли он своих соседей.
– На Крымчакской улице мы жили в конце двадцатых годов. Я ясно помню свой двор, он был обнесен высокой стеной, и там рос виноград. Весной наш двор утопал в зелени. Дом с двориком был таким же, как и во всех караимских семьях, чистый, хорошо ухоженный. В соседних домах жили многодетные крымчакские семьи. Фамилии соседей я сейчас не вспомню, но с их мальчишками я дружил. Мы вместе росли и хорошо понимали друг друга, хоть и говорили на разных языках. А еще мне запомнилось, что на этой улице находился крымчакский молельный дом. Одно время там собирались верующие крымчаки, потом Советская власть начала бескомпромиссную борьбу с религией, обложила религиозные общины огромными налогами, что привело к их закрытию.
Крымчаки, чтобы спасти здание от национализации, создали там «крымчакский клуб», начальную школу и артель. Так поступили в то время и с другими религиозными общинами. Причем делалось это все якобы по просьбе самих верующих. На специальных отпечатанных в типографии бланках люди вынуждены были ставить свои подписи и голосовать на собраниях. Но сегодня я бы не стал осуждать тех людей. В тридцатые годы Советская власть была весьма убедительна, и не каждый мог открыто выразить свой протест, – пояснил Давид Моисеевич.
О том, как проходили эти собрания, я знал из рассказов своего отца. В Евпатории верующих крымчаков в тридцатые годы было немного: «къаал» посещали в основном старики. Молодые люди воспитывались в школах и училищах в атеистическом духе. Им предлагали порвать «с темным прошлым» и выступить на собраниях против «религиозного дурмана». Мой отец, а ему в то время было всего 17 лет, вместе со всеми подписался под письмом, в котором члены общины просили «закрыть „къаал“ навсегда», а на его месте создать клуб и школу для неграмотных крымчаков. Причем мой отец не жалел о принятом решении. Он хотел быть «современным цивилизованным человеком», как тогда говорили, играть в драмкружке, ходить в кино, театр. И что очень важно, своих детей он воспитал атеистами.
Я продолжаю разговор со своим бывшим учителем и прошу рассказать: чем занимались его родители, где жили, почему остались на оккупированных территориях.
– Отец мой работал тогда экспедитором овцесовхоза имени Кирова, – вспоминает Давид Моисеевич, – теперь это село называется Кормовое. В Евпатории на улице Володарского, 20, где сейчас располагается налоговая инспекция, находилась перевалочная база. Сюда завозили ягнят, овец, после чего отправляли их на мясокомбинат.
Когда началась война, отца, как и большинство евпаторийцев, мобилизовали и отправили в район Перекопа. А мы с мамой приезжали к нему на свидания, привозили из дома еду. Но это длилось недолго. Немцы прорвали Перекоп, и отец попал в плен. Военнопленных немцы держали в одном из лагерей под Симферополем. Он был еще не обустроен, плохо охранялся, что дало возможность некоторым бойцам совершить оттуда побег. Первое время после побега отец прятался дома, но потом понял, что его никто не ищет, и стал, открыто выходить в город. Так же поступили и другие евпаторийцы, оказавшиеся в том лагере. Среди них были караим Иосиф Балык, русский – Петр Ясницкий, который до войны жил на Володарского, 20.
– А вы помните, как вошли в город немцы? – задаю очередной вопрос. Для меня важно узнать, что запомнил о войне 12-летний мальчишка. Как он сам воспринимал оккупантов?
– Немцы пришли 31 октября 1941 года, а до этого в городе был погром и безвластие. После того, как советские войска ушли, а немцы еще не пришли, три дня можно было брать из складов и магазинов все, что хочешь. Отступающие войска подожгли зерно, то, что сгорело не до конца, люди несли домой, думали, что оно их спасет, но его нельзя было есть. Мука из этого зерна получалась очень горькая. Вообще-то в то время жители города брали все, что было в магазинах. С одной стороны, это было хорошо, потому что народ смог запастись продуктами, и они не достались оккупантам, а с другой стороны – это было похоже на кражу и мародерство.
Мой собеседник делает долгую паузу и продолжает:
– В то время мне уже шел 13-й год, и я тоже участвовал в этом. Забрал из магазина «Детский мир» пенал, ручку, ластики, тетради. «Детский мир» располагался на улице Революции. А потом я услышал о том, что в город заходят немцы, и мы с соседскими ребятами решили посмотреть на них. Человек десять школьников отправились на улицу Хозяйственную. Недалеко от здания, где до войны располагалась женская консультация, стояла немецкая танкетка. Вторая группа немцев вошла в город с Пересыпи свободным маршем, никто их не останавливал, никто не стрелял. Местные жители встречали немцев молча, смотрели, как они въезжали в город, но подойти к ним боялись. Солдаты вышли из машин, стали разворачивать плитки шоколада и есть его у всех на глазах. Это нас очень удивило. Детям до войны шоколад дарили только по праздникам.
А потом началось самое страшное. Уже на следующий день на заборах появились приказы фашистского командования. Нельзя то, расстрел за это. Всем коммунистам прийти зарегистрироваться, всем активистам прийти зарегистрироваться, кто не придет – расстрел. У нас в доме жил папин знакомый, директор совхоза. Он решил пойти к немцам. Мой отец его отговаривал, советовал не светиться лишний раз перед оккупантами, тем более что в городе его мало кто знал. Но директор совхоза отца не послушал: «Почему бы не пойти, – говорил он. – Они ж обещают дать работу в соответствии с занимаемой должностью. Я пойду, и мне дадут работу, а если я буду скрываться – меня расстреляют». Он пошел регистрироваться и домой не вернулся. Его расстреляли одним из первых.
Потом повесили объявления с требованием зарегистрироваться евреям, цыганам и крымчакам. На евреев вначале повесили желтую шестиконечную звезду, а потом им сказали – собирайтесь, мы вас будем эвакуировать в гетто. Взять с собой им разрешили только ценные вещи. Люди взяли с собой золотые украшения, пришли на сборные пункты…
Как их везли на расстрел, я не видел. Потом рассказывали, что всех расстреляли у одного из противотанковых рвов за городом. – Давид Моисеевич надолго замолкает, чувствуется, что воспоминания эти даются ему нелегко. – В городе был установлен немецкий оккупационный порядок. Началась кампания переписи молодежи для отправки в Германию. Вначале было объявлено, что в Германию поедут добровольцы. Золотые горы им обещали, говорили, что там дадут жилье, хорошую работу. Добровольцев было немного, и в Германию стали отправлять принудительно. Некоторым, правда, удалось спастись. Перед тем как отправить, каждый человек должен был пройти медицинское обследование. Моя сестра Ева, чтобы не попасть в Германию, накануне медкомиссии напилась крепкого чая, и у нее было сильное сердцебиение. Врачи осмотрели сестру и признали негодной по состоянию здоровья. Так она осталась в Евпатории.
Поддержка друг друга во время оккупации очень помогала. Такого явного предательства не было, за исключением отдельных людей.
Давид Моисеевич рассказывает о тех, кто изменил Родине и стал на путь предательства, о полицаях и немецких шпионах, засланных в город еще до войны, о том, как они маскировались при советской власти и какие зверства творили в растерзанном фашистами городе.
– Расстреливали и караимов – за то, что не хотели служить немцам. Известный в Крыму юрист Самуил Моисеевич Ходжаш, 1881 года рождения, отказался от должности Г
городского головы. За это 26 марта 1942 года он был расстрелян вместе с членами своей семьи. У немцев разговор был коротким, чуть что – расстрел.
Конец ознакомительного фрагмента.