История запорожских казаков. Быт запорожской общины. Том 1. Глава 4. История и топография восьми Запорожских Сечей (Д. И. Яворницкий)

Владея обширными степями, отходившими на громадное пространство к востоку и западу от реки Днепра, запорожские казаки при всем том центром своих вольностей всегда считали реку Днепр: на Днепре или близ Днепра они постоянно устраивали свою столицу, Сечь. Название казацкой столицы – «Сеча, Сича, Сечь» – без сомнения, произошло от слова «секти» – «высекать», в смысле рубить и, следовательно, имеет одинаковый корень с великорусским словом «засека». Доказательством тому служат дошедшие до нас документы прошлых веков, раскрывающие ход постепенной колонизации новых днепровских степных мест, шедшей из старой Малороссии на Низ. Колонизация эта выражалась прежде всего тем, что пионеры новой земли, избрав для своего поселения уединенную лесную трущобу, совсем недоступную или малодоступную для набегов степных наездников, высекали среди ней лес, и здесь, на расчищенной лесной местности, где оставались только пни от вырубленных деревьев, заводили свой поселок[165]. Естественно думать, что и Запорожская Сечь таким же путем возникла и от этого именно получила свое название. Но усвоенное название в местности лесной, оно приурочивалось и к тем местам, где вовсе не было леса и где даже не было никакой надобности в очистке места от лесной растительности. Напротив того, случалось, что избранное место для устройства в нем Сечи нужно было даже укреплять искусственно; для этой цели высекали где-нибудь вблизи намеченного для Сечи места толстые деревья, заостряли их сверху, осмаливали снизу и, подобно частоколу, вколачивали вокруг какого-нибудь острова или мыса правильной подковой, как это можно было видеть при раскопке Чертомлыцкой Сечи. Таким образом, в названии казацкой столицы «Сечь» заключался двойной смысл: это было или расчищенное среди леса, или укрепленное высеченным лесом место. Отсюда мнение о том, что название Сечи произошло от слова «секти» в смысле разить, потому что запорожцы главной своей задачей ставили сечь головы врагам, кажется вовсе неправдоподобным[166]. В переносном смысле слова Сечь была столицей всего запорожского казачества, центром деятельности и управления всеми войсковыми делами, резиденцией всех главных старшин, стоявших во главе низового казачества.

Рядом со словом «сечь» ставилось слово «кош», иногда – «вельможный Запорожский Кош». Слово уже несомненно заимствовано извне, взято именно от татар, как слова «казак», «атаман», «есаул», «чауш», «чабан». На татарском языке слово «кош», или, правильнее, «кхош», означало – десять тысяч вместе сведенных овечьих стад. «Для удобства исполнения пастушеских обязанностей, – замечает на этот счет Хартахай в статье, напечатанной в «Вестнике Европы», – татары часто прибегали к союзам. Во главе союза являлся человек, у которого было собственное стадо и который, кроме того, прославился как хороший распорядитель, удачно размножающий свой скот. С таким человеком все охотно вступают в союз. Этот союз имеет следующую организацию. Во главе его стоял основатель, а членами его считались вкладчики. Десять соединенных стад, в каждом по 1000 овец, составляют одно сводное под общим названием кхош. Так как с 10 000 овец неудобно производить кормление на одном месте, то весь кхош разделялся на малые стада в тысячу и менее овец. При каждом полном стаде находилось по три человека; они известны под именем чабанов. Тот, который отличался наибольшей расторопностью, делался непосредственным начальником чабанов сводного стада и получал титул одамана. Главное управление всеми отдельными стадами сосредоточивалось в коше. Там живет начальник союза и верховный правитель коша»[167]. Запорожец Никита Леонтьевич Корж объясняет слово «кош» следующим образом: «кочуя зиму и лето по степи, запорожские казаки, для защиты пастухов от холодных ветров и дурной погоды, употребляли коши; КОШИ эти подобились палаткам; они обшиты были вокруг полстями и, для удобства передвижения с места на место, устроены были на двух колесах; в середине их делалась кабыця для огня, у которой грелись и просушивались от непогоды пастухи»[168]. Оба эти объяснения примиряет профессор Григорьев. Кош, по его словам, означает всякое временное помещение в пустом месте или на дороге: отдельную кибитку, несколько кибиток вместе и целый лагерь. «Поэтому, – пишет он, – кошем называлась, по заимствованию от татар, и главная квартира запорожского войска, состоявшего из людей неоседлых, готовых всегда переноситься с места на место»[169].

Слова «сечь» и «кош» употреблялись у запорожских казаков то безразлично, то с полным различием одного от другого: обыкновенно под словом «Сечь» разумелась постоянная столица, постоянное ядро казаков, постоянный центр всего казачества, и притом у себя, дома; тогда как слово «кош» чаще всего понималось в смысле правительства, иногда в смысле временного места для пребывания казаков, военного лагеря, ставки, etat major, даже в смысле казацкого табора; но чаще всего слова «кош» и «сечь» ставились одно вместо другого с одинаковым понятием постоянного местопребывания запорожских казаков. Оттого в дошедших до нас документах запорожского архива встречаем подписи: «Дан с Коша при Буге»[170], то есть с временного лагеря при Буге; «Дан с Коша Сечи Запорожской», «Дан на Кошу Сечи Запорожской», то есть с постоянного места при Сече Запорожской; «Писано на Кошу»[171], то есть писано в ставке при постоянной Сечи; «Запорожский Кош», то есть Запорожская Сечь, при этом – год, месяц, число и место постоянной, например, Новой Сечи[172].

«В течение своего, с небольшим двухсотлетнего исторического существования запорожские казаки последовательно переменили восемь Сечей: Хортицкую, Базавлуцкую, Томаковскую, Микитинскую, Чертомлыцкую, Алешковскую, Каменскую и Новую, или Подпиленскую. Причинами перенесения Сечей с одного места на другое были частью большее для жизни удобство одной местности сравнительно с другой, частью стратегические соображения, частью чисто случайные явления, вроде недостатка воды, тесного помещения, вредной для здоровья местности, эпидемии, от которой известная местность настолько заражалась, что живым людям поневоле приходилось переноситься всем центром жизни, или Сечею, на другую здоровую местность»[173].

Последовательное перечисление Запорожских Сечей находим в историческом труде князя Семена Мышецкого, откуда оно заимствовано летописцем Ригельманом и за ним – историками Бантыш-Каменским и Маркевичем. Князь Мышецкий насчитывает десять Сечей: в Седневе, близ Чернигова; Каневе, ниже Киева; Перевалочной, близ Кременчуга; на Хортице; на Томаковке; на мысе Микитином; при устье речки Чертомлыка; при устье речки Каменки; в урочище Алешках, и, наконец, при речке Подпильной[174]. В этом перечне не находим Базавлуцкой Сечи, зато находим три других Сечи – в Седневе, Каневе и Переволочной, которых за сечи принять, однако, нельзя. Дело состоит в том, что запорожскими казаками, в отличие от малороссийских, украинских, черкасских, реестровых, городовых и семейных, живших в Старой Малороссии, то есть Киевской, Полтавской, Черниговской и частью Подольской губерниях, назывались собственно те казаки, которые жили за порогами Днепра; отсюда и Запорожскими Сечами в точном и буквальном смысле слова должны называться лишь те, которые возникли и устроены были ниже порогов. А так как Седнево, Канев и Переволочна были гораздо выше порогов, и притом в старой Малороссии, то считать их Запорожскими Сечами нет никакого основания. В данном случае свидетельство князя Мышецкого важно для нас именно в том отношении, что оно подтверждает лишь признанный в истории Малороссии факт о постепенной колонизации, шедшей из городов в степи, и о тесной связи и близком родстве запорожских казаков с малороссийскими. Таким образом, первой Запорожской Сечью следует считать Сечь на острове Хортице, ниже порогов.

Остров Хортица – самый большой и самый величественный из всех островов на протяжении всего Днепра. Он известен был уже многим древним историкам и писателям. У греческого императора Константина Багрянородного (905–959) он называется островом Св. Григория, получившим свое название, как думают, от Григория, просветителя Армении, некогда приезжавшего в Россию по Днепру[175]; в русских летописях он именуется Хортич, Кортицкий, Городецкий, Ортинский, Интрский остров[176]; у Эриха Ласоты, у Боплана, в «Книге большого чертежа» – Хортица и Хиртица[177]; у польского хрониста Мартина Бельского – Хорчика[178]; у Василия Зуева и князя Мышецкого – Хортиц[179]; на атласе Днепра 1786 года адмирала Пущина – Хитрицкий остров[180]; у Ригельмана – Хордецкий остров[181].

Остров Хортица получил свое название, по объяснению профессора Бруна, от слова «хорт», что значит – борзая собака, которую наши предки, славяне-язычники, останавливаясь на острове ниже порогов во время плавания по Днепру «из варяг в Царьград», могли приносить в жертву своим богам[182]. «Прошед Крарийский перевоз[183] [теперь переправа Кичкас], они – руссы – причаливают к острову, который называется именем Св. Григория. На этом острове они совершают свои жертвоприношения: там стоит огромной величины дуб. Они приносят в жертву живых птиц; также втыкают кругом стрелы, а другие кладут куски хлеба и мяса, и что у кого есть, по своему обыкновению. Тут же бросают жребий, убивать ли птиц и есть или оставлять в живых» (цитируем по De administrando imperio). В русских летописях имя Хортицы впервые упоминается под 1103 годом, когда великий князь Святополк Изяславич, в союзе с другими князьями, шел походом против половцев: «И поидоша на коних и в лодьях, и придоша ниже порог и сташа в протолчех и в Хортичим острове»[184]. Из русских же летописей узнаем, что на острове Хортице съезжались все; главные русские князья и их пособники, когда в 1224 году отправлялись на первую битву против татар, к речке Калке: «Придоша к реце Днепру и видоша в море: бе бо людей тысяици, и воидоша в Днепр и возведоша пороги и сташа у реки Хортице на броду, у протолчи»[185].

Возникновение, устройство и история Хортицкой Сечи тесно связаны с историей и подвигами знаменитого вождя запорожских и украинских казаков, князя Димитрия Ивановича Вишневецкого, известного в казацких народных думах под именем казака Байды. Князь Димитрий Вишневецкий впервые является на острове Хортице в 1556 году. Потомок волынских князей Гедиминовичей, Вишневецкий был человек православной веры, владел многими имениями в Кременецком повете, каковы: Подгайцы, Окимны, Кумнин, Лопушка и др., имел у себя трех братьев: Андрея, Константина и Сигизмунда, и впервые стал известным с 1550 года, когда назначен был польским правительством в звание Черкасского и Каневского старосты. В этом звании Вишневецкий оставался до 1553 года: получив отказ от короля Сигизмунда Августа по поводу просьбы о каком-то пожаловании, князь Димитрий Вишневецкий, по старому праву добровольного отъезда служилых людей от короля, ушел из Польши и поступил на службу к турецкому султану. Тогда польский король, обеспокоенный тем, что турки, в лице Вишневецкого, приобретут отличного полководца, каким он действительно и был, теперь врага польскому престолу, снова привлек князя к себе, дав ему опять те же города Черкасы и Канев в управление. Но, управляя этими городами, князь хотя и доволен был на этот раз королем, но остался недоволен собственным положением; душа его жаждала военной славы и ратных битв. Тогда князь задался широкой мыслью: уничтожить всю ногайско-крымскую орду татар и, если можно, овладеть Черноморским побережьем. Эта смелая и широкая мысль была первым шагом на пути к изгнанию турок из Европы, к которому в конце XVII века многие политики пришли в Западной Европе и с которыми во второй половине XVIII века носился князь Григорий Потемкин. Свой план князь Димитрий Вишневецкий старался выполнить последовательно и открыто высказал его в 1556 году. Он нашел себе союзников, русских казаков дьяка Ржевского и запорожских казаков атаманов Млымского и Михайлова Еськовича, и вместе с собственными, тремястами черкасско-каневскими казаками ходил против татар и турок под Ислам-Кермень, Волам-Кермень и Очаков. Повоевав удачно с врагами христианской веры в их собственной земле, Димитрий Вишневецкий вслед за тем отступил на остров Хортицу и отсюда рассчитывал открыть постоянные набеги на мусульман. С этою целью он устроил здесь «город». Этот «город» и послужил для запорожских казаков прототипом Сечи. Неизвестно, называли ли действительно запорожские казаки «город» Вишневецкого Сечью, но близкий к данному событию человек, посланник германского императора Рудольфа II, Эрих Ласота, проезжавший близ Хортицы в 1594 году, свидетельствует, что то был «замок», разрушенный потом татарами и турками[186]. Укрепившись «городом» на острове Хортице, Димитрий Вишневецкий около этого же времени вновь отошел от польского короля и в мае месяце 1557 года доносил русскому царю Ивану Грозному, что к нему на остров Хортицу приходил крымский хан Девлет Гирей с сыном и со многими крымцами, упорно бился с князем двадцать четыре дня. Но, как говорит нам русская летопись по Никоновскому списку, Божьим милосердием, именем и счастьем царя, государя и великого князя, он, Вишневецкий, отбился от хана, побил у него даже многих лучших людей, так что хан пошел от Вишневецкого «с великим соромом» и от своего поражения настолько обессилел, что Вишневецкий отнял у крымцев многие из их кочевищ[187]. Вслед за этим, в том же году, в сентябре месяце, Вишневецкий через своего посланца Михаила Еськовича изъявил желание поступить в подданство московского царя, сообщил Ивану Грозному об устройстве на Днепре, «на Кортицком острову, города, против Конских Вод, у крымских кочевищ»; в этом же году Вишневецкий вторично извещал царя, что он принял от него на острове Хортице боярских детей Андрея Щепотьева, Нечая Ртищева да Михаила Еськовича, получил охранную грамоту, царское жалованье и согласие царя на принятие князя в русское подданство, а в заключение доносил, что он снова задумал поход против мусульман под Ислам-Кермень. Отправив к царю Андрея Щепотьева, Нечая Ртищева, Семена Жижемского и Михаила Еськовича, Димитрий Вишневецкий просил царя через своих посланцев дозволить ему этот вновь задуманный поход на исконных врагов веры Христовой. Однако, пока пришло от царя на то разрешение, хан сам не замедлил предупредить князя: в октябре месяце, 1558 года, Девлет Гирей внезапно подступил к острову Хортице и, со множеством людей турецкого султана и волошского господаря, осадил «город» Вишневецкого и бывших с ним запорожских казаков. Вишневецкий и на этот раз долго отбивался от мусульман, но, потом не имея чем продовольствовать своих лошадей и людей, оставил Хортицу и ушел в Черкасы и Канев, а оттуда явился в Москву. Из Москвы, в октябре того же 1558 года, вместе с кабардинским мурзой Канклыком Кону, новым, собственным братом, атаманами, сотскими и стрельцами, Димитрий Вишневецкий уехал судном в Астрахань, из Астрахани к черкесам в Кабарду; здесь ему велено было собрать рать и идти мимо Азова на Днепр, на Днепре стоять и наблюдать за крымским ханом, «сколько Бог поможет».

Исполняя царское приказание, Вишневецкий сперва остановился под Перекопом; но, не встретив здесь ни одного врага, перешел к Таванской переправе «на полтретьятцать верст ниже Ислам-Керменя»; простояв напрасно на переправе три дня, Вишневецкий отсюда поднялся на остров Хортицу и здесь соединился с дьяком Ржевским и его ратниками. Встретив Ржевского выше порогов, Вишневецкий велел ему оставить все копии с запасами на острове Хортице, отобрал лучших людей из его рати – небольшое число боярских детей, казаков да стрельцов, остальных отослал в Москву, и потом с отборным войском пошел «летовать» в Ислам-Кермень, откуда имел целью захватить турецкие города Перекоп и Козлов. Крымский хан, видя намерение Вишневецкого, ушел вовнутрь полуострова за Перекоп. Узнав об отходе хана за Перекоп, царь Иван Грозный отправил к Вишневецкому посла с жалованьем и через него же приказал князю оставить на Днепре Ширяя Кобякова, дьяка Ржевского и Андрея Щепотьева с немногими боярскими детьми, со стрельцами и казаками Данила Чулкова и Юрия Булгакова, а самому ехать в Москву. Князь повиновался воле царя; но через два года он снова очутился на Днепре, близ острова Хортицы, откуда, снесшись с польским королем, вторично перешел к нему на службу; с его отъездом и последовавшей за ним весьма трагической смертью история Хортицкой Сечи надолго прекратилась[188].

В 1594 году мимо острова Хортицы ехал посланник германского императора Рудольфа II, Эрих Ласота, к запорожским казакам; на своем пути он видел два острова Хортицы, Большую и Малую Хортицу; с последней именно Ласота и связывает подвиги князя Вишневецкого; здесь он указывает на остатки того «городка», который Вишневецкий устроил для обороны против татар: «Четвертого июля прошли мы мимо двух речек, называемых Московками и текущих в Днепр с татарской стороны. Затем пристали к берегу близ лежащего ниже острова Малой Хортицы, где лет тридцать тому назад был построен замок Вишневецким, разрушенный потом татарами и турками»[189]. Несколько позже Ласоты об острове Хортице говорит и польский хронист Мартин Бельский: «Есть и другой остров близ того – Коханого, – называемый Хорчика, на котором Вишневецкий перед этим жил и татарам очень вредил, так что они не смели через него так часто к нам вторгаться»[190]. В XVII веке Боплан писал о Хортице, что остров этот очень высок, почти со всех сторон окружен утесами, в длину имеет более двух миль, а в ширину, с восточной стороны, – около полумили, а к западу уже и ниже, что он не подвержен наводнениям и покрыт дубовым лесом[191]. В XVIII веке, 1736–1740 годах, князь Семен Мышецкий сообщал о Хортице, что, по дошедшим до него рассказам, этот остров некогда составлял одно целое с окружающей его степью, а потом уже образовался от действия весенних вод на низкий берег реки Днепра; что на нем издревле была Запорожская Сечь; что во время польско-русской войны 1630 года вождь запорожских казаков, Сагайдачный, построил на этом острове фортецию или окоп[192], а в 1738 году, во время Русско-турецкой войны, на нем сделан был русскими войсками большой ретраншемент, со многими редутами и флешами, и что против него очень долго стояла русская армия и флотилия, ушедшая из-под Очакова[193]. Впрочем, тут есть явная хронологическая ошибка: гетман Петр Конашевич Сагайдачный на самом деле умер 10 апреля 1622 года. Кроме свидетельства князя Мышецкого, весьма, впрочем, ненадежного там, где он касается внешней истории запорожских казаков, мы не знаем других указаний о пребывании гетмана Сагайдачного на острове Хортице; как кажется, на пребывание Сагайдачного на Хортице намекает лишь историк Устрялов, говоря, что запорожцы в начале XVI столетия, имея свою Сечь, оставили ее здесь, а потом, в 1620 году, возобновили на том же месте и вновь покинули[194]. Относительно сооружения на острове Хортице русскими войсками земляных укреплений, помимо свидетельства Мышецкого, имеем и другие указания, из которых видим, что эти сооружения возведены не в 1738 году, как показывает автор истории о казаках, а в 1736 году. Вот выдержка из все тех же «Записок Одесского общества истории и древностей»: «В бывшую русских с турками войну в 1736 году, на острове Хортице был построен знатный ретраншемент с линиями поперек острова[195], где и строение военных судов производилось, но лес к тому из дальних мест сверху Днепра доставлялся, по причине имеющихся на Днепре, выше сего острова, в 60 верстах при Кодацком ретраншементе, начавшихся порогов, кои вниз продолжением десять только верст до того острова не дошли»[196].

Цель сооружения названных укреплений на острове Хортице объясняет очевидец и участник Русско-турецких войн 1736–1738 годов, Христофор Манштейн, так: «Во время похода и полевых действий 1736 года граф Миних свободное сообщение с Украиной сохранял следующим образом: коль скоро войско за границу российскую выступало на некоторое отдаление, то он приказывал в известном расстоянии делать небольшие земляные укрепления, так что ежели местоположение в рассуждении дров и воды позволяло, одно от другого не далее было одной или двух миль… В каждом из сих укреплений оставляли одного чиновника и от 10 до 12 человек ратников или драгун и до 30 казаков, а в больших – от 400 до 500 строевого войска и около толикого же числа казаков под начальством штаб-офицера. Сии рассыпанные войска должны были препровождать гонцов и заготовлять сено в запас… Крепостцы весьма полезны были еще и для обозов, к войску следовавших: они тут находились в безопасности от всякого неприятельского нападения и обыкновенно в одной которой-либо из них останавливались для ночлега»[197]. Делал ли на острове Хортице, кроме Сагайдачного и Миниха, укрепления казацкий предводитель Яков Шах, известный сподвижник Ивана Подковы, действовавшего в конце XVI столетия, на это у нас нет никаких указаний, несмотря на уверения автора лубочной «Истории Малороссии» Семенова[198].

Остров Хортица в настоящее время имеет в окружности 24 ¹/₂ версты и заключает в себе 2547 десятин и 325 квадратных сажен земли; наибольшая высота его, в северо-восточном углу, при среднем уровне воды в Днепре, доходит до 25 сажен. Юго-восточная половина острова представляет собой низменную плавню, изрезанную речками, озерками, ериками, лиманами, затопляемую каждую весну водой и покрытую небольшим лесом; еще не так давно здесь рос большой строевой лес, теперь срубленный до основания; по плану 1798 года, на всем острове Хортице считалось «лесу дровяного, дубового, кленового, березового и тернового 310 десятин, 150 квадратных сажен», но плану 1875 года – 222 десятины и 405 сажен, а по плану 1888 года – 402 десятины[199]; в настоящее время здесь преобладает древесная растительность так называемой мягкой породы – осокорь, ива, шелковица, верба, разных пород лоза, между которой растет высокая и густая трава, скрывающая в себе диких гусей, уток, дупелей, коростелей и других птиц; особенно богаты птицей озера: Лозоватое, Прогной, Домаха, Карасево, Подкручное, Головковское, Осокоровое и др.; озера, кроме того, изобилуют рыбой и довольно большой величины раками. Северо-восточная половина острова представляет собой степную равнину, в один уровень с материком, подходящим в этом месте к обоим берегам Днепра; в северо-восточной же оконечности острова, так называемой Высшей Годовы, в левом берегу Хортицы, есть естественная пещера, носящая название Змиевой. Пещера эта возвышается от воды в Днепре, при среднем уровне ее, более чем на полторы сажени, внутри представляет собой углубление, наподобие узкого коридора, длины более трех аршин, высоты две сажени, ширины около двух аршин; ниже пещеры идет глубокая яма, в направлении от севера к югу, по всему основанию своему усыпанная песком и набитая колючей травкой «якирьцами». Свое название пещера, по преданию, получила от змея, жившего здесь при запорожских казаках. Как написано в «Екатеринославских губернских ведомостях» в 1889 году: «Он никого не трогал, и казаки не боялись его. Бывало, рассказывают, ночью змий тот как засияет, как засияет, то так и осветит Днепр. Говорят, он и не каждую ночь показывался, а так в месяц или недели в три раз, но все около пещеры, которую мы и теперь называем Змиевой»[200].

Берега острова Хортицы изрезаны двенадцатью балками, получившими свои названия частью еще от запорожцев, частью же – от теперешних обитателей его, немцев-колонистов; таковы: Музычина, Наумова, Громушина, Генералка, Широкая, Корнетовская, Корниева, Липовая, Сапожникова, Шанцевая, Дубовая, Совутина, названная от запорожца Совуты, жившего в пещере балки и выходившего на свет Божий, подобно сове, только по ночам. Между балками но берегам острова есть несколько огромных гранитных скал, из коих особенно замечательны Думна и Вошива; предание объясняет, что на первую запорожцы влезали для своих уединенных дум (в настоящее время она называется Мартынова, от имени немца Мартына), а на вторую часто забиралась запорожская «голота», чтобы бить на ней в своих штанах вшей. Кроме балок и скал, против северо-западной окраины острова Хортицы замечательно еще урочище Царская пристань: в 1739 году здесь построена была «от россиян запорожская верфь», а в 1790 году здесь останавливались «царские» плоты с разным лесом, посылавшимся от русского правительства немцам-колонистам во время их переселения в бывшие запорожские земли; в 1796 году здесь заложена была адмиралом де Рибасом Екатеринославская Днепровская верфь для сооружения судов, перевозящих соль из Крыма в Одессу и Овидиополь; по всему этому пристань и получила название Царской[201].

От пребывания на острове Большая Хортица запорожских казаков, как гласит местное предание, сохранились в настоящее время четыре кладбища в северо-западной части острова; но точно ли указываемые преданием кладбища относятся ко времени запорожских казаков, этого без основательной раскопки их с положительностью утверждать нельзя. Кроме четырех кладбищ на острове Большая Хортица сохранились еще земляные укрепления, называемые местными немцами Schanzengraben и также приписываемые запорожским казакам; они занимают большое пространство в северной оконечности и по самой середине острова и состоят из 20 траншей и 21 редута, в коих каждая сторона равняется двумстам саженям длины.

Но кому именно приписать эти укрепления? Приписать ли их князю Димитрию Вишневецкому, гетману Петру Сагайдачному или русским войскам прошлого столетия? Едва ли двум первым: для Вишневецкого они здесь были не нужны, так как он сидел своим «городом», или «замком», на острове Малая Хортица, как положительно утверждает это Эрих Ласота, а для Сагайдачного, если только он действительно был здесь, они слишком велики. Едва ли Сагайдачный мог располагать такими значительными силами, чтобы выводить на огромном острове, в 25 верст кругом, целую сеть длинных и сложных укреплений, поражающих своей грандиозностью зрителя даже в настоящее время. Если растянуть в одну линию все траншеи северной оконечности острова и к ним приложить длину траншей средней части, то получим линию более чем в четыре с половиной версты вместе взятых траншей и сверх того – линию в 126 сажен длины в двадцати одном редуте, если считать по 6 сажен только в одной стороне редута. Очевидно, что на сооружение подобных укреплений требовалось немало времени да и немало сил[202]. Отсюда естественнее укрепления острова Большая Хортица отнести к сооружениям российских войск во время Русско-турецких войн 1736–1739 годов; некоторые из них протянуты были, как мы видели в приведенном свидетельстве, поперек острова, в каком виде они сохранились и до настоящего времени.

Параллельно острову Большая Хортица лежит остров Малая Хортица, на атласе Днепра адмирала Пущина 1786 года – Вырва, теперь же, по принадлежности немцам колонии Канцеровки, называется Канцерским островом. Из приведенных выше слов германского посланника Эриха Ласоты мы знаем, что именно на этом острове князь Димитрий Иванович Вишневецкий устроил свой «замок», в котором два раза отбивался от крымского хана Девлет Герая. Отсюда естественно думать, что первая Хортицкая Сечь в XVII столетии была основана не на Большой, а на Малой Хортице. Однако историк XVIII века, князь Семен Мышецкий, утверждает, что Хортицкая Сечь была на том острове, который мы называем Большой Хортицей[203]. Если в этом не видеть ошибки со стороны князя Мышецкого, то в таком случае остается думать, что на острове Большая Хортица Сечь устроена была уже в XVII веке, при втором ее возобновлении, на что намекает историк Николай Устрялов[204].

По рассказам местных старожилов, Малая Хортица несколько лет тому назад была гораздо меньше, нежели в настоящее время. «Это была скала с укреплениями на ней, за скалой, от правого берега, шел «тиховод», заливавшийся в устье балочки, что против острова; этот «тиховод» служил пристанью для запорожских казаков, куда они заводили свои байдаки; одно время здесь ставили и царские суда; если покопать землю, то там можно и в настоящее время найти остатки запорожских и царских суден, а из воды можно достать ружья, сабли, разного рода железо»[205]. Малая Хортица находится в так называемом Речище, или Старом Днепре, на две с половиной версты ниже северо-западного угла Большой Хортицы, в одной версте от Царской пристани, и отделяется от материка небольшим проливом Вырвой, давшим повод, очевидно, адмиралу Пущину назвать в 1786 году и самый остров Вырвой. По своему положению он делится на две половины: низменную, покрытую лесом, на западе, недавнего сравнительно происхождения, и возвышенную, на востоке, поросшую травой. Всей земли под Малой Хортицей 12 десятин и 1200 квадратных сажен; западный и южный края острова отлоги, восточный и угол северного возвышенны, скалисты и совершенно отвесны, до семи сажен высоты от уровня воды при средней ее норме. Возвышенная часть острова имеет укрепления вдоль северной, южной и западной окраин, состоящие из глубоких канав с насыпанными около них валами, от двух до трех сажен высоты. В общем укрепления Малой Хортицы имеют вид подковы, северная и южная стороны которой имеют по сорок сажен, а западная – пятьдесят шесть сажен с пропуском в три сажени для въезда; внутри укреплений выкопаны двадцать пять ям, по которым в настоящее время растут грушевые деревья. По определению специалистов военного дела, укрепления Малой Хортицы представляют собой так называемый редан с флангами, закрытый горжей и траверсами, направленный вверх и вниз против течения для защиты Днепра; по внешнему виду он действительно похож на «замок» или «город», как его называют Эрих Ласота и русские летописи.

Обе Хортицы, Большая и Малая, после падения Запорожской Сечи, дарованы были в 1789 году немецким выходцам из Данцига; в то время, как и теперь, их было 18 хозяев, то есть земельных собственников. Дело объясняется тем, что у немцев-колонистов, по закону майората, после смерти отца вся земля поступает старшему его сыну, а остальные сыновья довольствуются деньгами, скотом и разным движимым имуществом, нажитым отцом; если же отец желает обеспечить и других своих сыновей землей, то он приобретает ее для них на стороне. Оттого на острове Хортица считалось в 1789 году 18 хозяев, считается столько же и в настоящее время.

В настоящее время как на самых островах, Большой и Малой Хортицах, так и в реке Днепре около них находят разные предметы древности, оставшиеся от запорожских казаков. Один раз как-то в Старом Днепре, против колонии Канцеровки, найдено было семнадцать длинных, хорошо сколоченных лодок; в другой раз в Новом Днепре, ниже Совутиной скели, найдено было целое судно, нагруженное пулями и ядрами, а против устья балки Куцей в Старом Днепре найдено было другое судно с уцелевшей на нем пушкой; в том же Старом Днепре открыли третье судно, и в нем нашли небольшую, кривую, заржавленную, с отделанной в серебро ручкой саблю; но все эти суда как были, так и остались в воде и по настоящее время. На самых островах в разное время находили медные и железные пушки, ядра, бомбы, пули, свинец, особенно после дождя и ветра: «Тогда охотникам не нужно было покупать свинцу, а нужно было только выждать, пока пройдет дождь да поднимется ветер, после того идти и собирать сколько угодно». Находили также ружья, кинжалы, кольчуги, разного рода металлические стрелки, замки, пуговицы, бляхи, кувшины, всевозможные монеты, человеческие скелеты с остатками одежды и пробитыми стрелами черепами; а на одном острове против Кичкаса, теперь смытом водой, и на больших скалах Столбах нашли как-то целые склады оружий. «Прежде на Хортице, – рассказывают древние старики-немцы, – можно было всякой всячины найти, а теперь колонисты научились подбирать всякую мелочь да продавать евреям, которые каждодневно навещают для этого наш остров. Медных и чугунных вещей, особенно пуль, много пошло на завод[206], где их плавят и потом из них выливают разные новые вещи. Ядра и бомбы подбирают русские бабы: они идут у них для разных домашних надобностей. Теперь многое подобрано людьми, а многое повынесено водой. Видите ли, в старые годы Днепр был уже, чем теперь, и шел он ближе к Вознесенке [село на левом берегу Днепра, против острова Хортицы], нежели к острову: оттого Хортица была шире; но с течением времени Днепр стал бросать свой левый берег, от Вознесенки, и подаваться направо, ближе к острову, стал размывать его, выносить из него разные вещи… В старину, бывало, как пойдешь по разным балкам на острове, то чего только и не увидишь: там торчит большая кость от ноги человека, там белеют зубы вместе с широкими челюстями, там повывернулись из песку ребра, проросшие высокой травой и от времени и воздуха сделавшиеся, как воск, желтыми. Задумаешь, бывало, выкопать ямку, чтобы сварить что-нибудь или спечь, наткнешься на гвоздь или кусок железа; захочешь сорвать себе цветок, наклоняешься, смотришь – череп человеческий, прогнивший, с дырками, сквозь который трава повыросла, а на траве цветы закраснелись; нужно тебе спрятаться от кого-нибудь в пещере – бежишь туда и натыкаешься на большой медный казан, или черепковую чашку, или еще что-нибудь в этом же роде»[207].

Существование Базавлуцкой Сечи, получившей свое название от татарского слова «бузлук» – «лед», засвидетельствовано Эрихом Ласотой в XVI веке и планом Запорожской Сечи в XVIII веке. Сперва этим именем названа была река Базавлук, или Бузлук, а потом остров. Эрих Ласота, ехавший к запорожским казакам в качестве посла германского императора Рудольфа II, в 1594 году пишет в своем дневнике: «Девятого мая прибыли мы до острова Базавлука, при рукаве Днепра, у Чертомлыка, или, как они выражаются, при Чертомлыцком Днеприще, около двух миль. Здесь находилась тогда Сечь казаков, которые послали нам навстречу нескольких из главных лиц своего товарищества (Gesellschaft) и приветствовали наше прибытие большим выстрелом из орудий. Потом они проводили нас в коло, которому мы просили передать, что нам было весьма приятно застать тамошнее рыцарское товарищество в полном здравии. Но как за несколько дней перед тем, то есть 30 мая, начальник Богдан Микошинский отправился к морю с 50 галерами и 1300 людьми, то мы желали отложить передачу своего поручения до возвращения начальника и его сподвижников, пока все войско не будет на месте». План Запорожской Сечи XVIII века, именно 1773 года, представленный императрице Екатерине II, указывает также на существовавшую некогда Базавлуцкую Сечь, как это видно из приписки, сделанной на нем: «Укрепленное поселение войска казацкого на западном берегу, при устье Базавлука, начало свое возымело, по объявлению писателей, во времена польского короля Стефана Батория[208], который вознамерился пределы свои к Черному морю и к полуострову Крыму распространить… В то же самое время и крепость Сечь, по Днепру от Киева в 434 верстах, построена»[209].

Место Базавлуцкой Сечи, описанное Эрихом Ласотой, представляется нам совершенно ясно. Ласота плыл по Днепру, из Днепра по Чертомлыцкому Днеприщу, из Чертомлыцкого Днеприща по ветке Подпильной, из Подпильной по ветке Сандалке, из Сандалки по ее рукаву Верхней Лапке, из Верхней Лапки в реку Базавлук и, наконец, рекою Базавлуком «до острова Базавлука при Чертомлыцком Днеприще». Это нисколько не противоречит тому, что у Ласоты остров Базавлук стоит при Чертомлыцком Днеприще, хотя в действительности Чертомлыцкое Днеприще отстоит от острова Базавлука, по прямому направлению, верст на восемь или на десять. Дело в том, что теперешние ветки – Чертомлыцкое Днеприще, Подпильная, Сандалка и Верхняя Лапка – составляют, в сущности, одну и ту же речку, но с разными названиями, которую можно принять от начала и до конца за Чертомлыцкое Днеприще, но в разных местах носящую разные названия, как видим тому пример на ветке Подпильной и речке Конке, в разных местах именующихся различными названиями[210]. Наконец, выражение «при Чертомлыцком Днеприще» можно понимать и в том смысле, как и теперь говорят: «не в далеком расстоянии от Чертомлыцкого Днеприща». Таким образом, взяв во внимание это обстоятельство, можно, кажется, без всякой натяжки сказать, что Базавлуцкая Сечь была не там, где находилась Чертомлыцкая Сечь, и не там, где расположена была Подпиленская, то есть не в деревне Капуливке и не в селе Покровском, а при теперешнем селе Грушевке Херсонского уезда, у устья реки Базавлука. Однако напрасно мы стали бы в настоящее время искать острова с названием Базавлук на реке Базавлуке, против селения Грушевки. Правда, здесь есть два острова, из коих один у местных жителей называется Девичьим, а другой вовсе не носит никакого названия. Но последний именно и нужно принять за остров Базавлук. Дело в том, что на большом пространстве от устья реки Базавлука вверх только и есть два острова; но нижний, Девичий, во всякую весну заливается водой и потому не может считаться годным для устройства на нем Сечи, а верхний, безыменный остров, почти никогда не заливается водой. Он-то и был, очевидно, местом второй Запорожской Сечи, Базавлуцкой.

Выбор места для Сечи на острове Базавлуке показывает большие стратегические соображения у запорожских казаков. Остров Базавлук расположен на четыре версты выше устья реки Базавлука, между лиманами Бейкуш и Журавливский, от Днепра удален по прямому направлению на 22 версты, и с южной, то есть татарской стороны защищен передовым островом Девичьим, стоящим на восемь верст ниже Базавлуцкого, островом очень низким, каждую весну заливаемым водой, но зато покрытым в летнее время таким густым лесом и такой высокой травой, особенно чакалом, вымелгой и осокой, что через них не было никаких средств и никакой возможности ни проехать, ни пройти; даже в настоящее время этот остров во многих местах решительно недоступен для человека. Ниже Девичьего острова, на пространстве десяти верст, до самого Днепра, идут густые плавни, покрытые большим лесом, заросшие высоким камышом и непролазной травой и изрезанные, вдоль и поперек, множеством рек, речек, лиманов и озер. С восточной стороны остров Базавлук защищен самой рекой и высоким берегом ее, так называемым Красным Кутом, получившим свое название от красной глины, с северной – лиманом Бейкуш, с западной – высоким, хотя и пологим кряжем, идущим вдоль реки Базавлука. Как бы свидетельством пребывания запорожских казаков на острове Базавлуке Сечей служат и до сих пор уцелевшие на нем неглубокие ямы, числом 21, расположенные совершенно правильно в одну линию одна возле другой, у восточной окраины острова, и напоминающие собой остатки сечевых куреней, или кошей, которые, по свидетельству Ласоты, были сделаны на Базавлуке из хвороста и покрыты, для защиты от дождя, лошадиными кожами[211].

Когда и кем основана Базавлуцкая Сечь и сколько времени она просуществовала, мы этого не можем сказать, за неимением на то каких бы то ни было указаний. Знаем лишь то, что Базавлуцкая Сечь ознаменована была пребыванием на ней Эриха Ласоты. Цель поездки Эриха Ласоты к запорожским казакам на Базавлуцкую Сечь связана была с идеей изгнания турок из Европы. Идея об изгнании турок из Европы занимала умы политиков еще в XVI веке: Испания, Италия, Германия составили союз против турок, к которому они нашли необходимым привлечь Польшу, Молдавию и даже Россию. К этому последовательно стремились Филипп II, испанский король, Григорий XIII, папа римский, Максимилиан II и Рудольф II, германские императоры. Каждый из них старался непременно вовлечь в это дело и Россию. Высказана была даже мысль обещать московскому царю Крымский полуостров, а потом и самую столицу турок, Константинополь, если он согласится принять участие в составленном союзе. Но так как всех этих союзников для осуществления идеи казалось мало, то нашли нужным привлечь к задуманному делу еще запорожских казаков, всегдашних врагов турок, как и всяких других мусульман. Особенно энергично хлопотал об этом Рудольф II и Григорий XIII. С той и с другой стороны отправлены были к запорожцам посланники: от императора – Эрих Ласота, а от папы – патер дон Александро Комулео. Как говорится в «Донесениях патера дона А. Комулео, благочинного св. Иеронима римского, о турецких делах»: «Александро Комулео был послан папой Григорием XIII к христианским народам Турции с апостольскими целями, и при этом посещении, длившемся три года, близко узнал число христиан, как латинских, так и греческих, находящихся в некоторых областях и царствах турецкой земли; узнал дух этих народов, видел те страны и военные проходы для войск и усмотрел, насколько легко и каким способом можно выгнать турок из Европы, о чем со всей откровенностью и доносил кардиналу Джиорджио Романо»[212].

Побывав в Трансильвании, Галиции, Молдавии и Польше и везде заручившись согласием со стороны правительств идти против турок, патер Комулео решил наконец отправиться и к запорожским казакам. «Казаки находятся у Большого моря (то есть Черного моря), – говорит он, – ожидая случая войти в устье Дуная. Число этих казаков не доходит и до 2000 человек. Думают, что они отправились туда по просьбе его цесарского величества: другие казаки находятся на татарской границе. Для личных переговоров с последними я поеду в Каменицу и куда понадобится». Переговоры Комулео с казаками продолжались около полутора месяцев, с самого конца апреля 1594 года и до половины июня. В то время казаки стояли в пяти днях пути от Каменицы, в числе около 2500 человек, вместе с кошевым («начальником») Богданом Микошинским. Последний письменно уверял папского посланника, что он готов со своими казаками послужить папе против турок. Заручившись этим письмом, Комулео стал настаивать, чтобы молдавский господарь соединился с казаками против общего врага. Но молдавский господарь, давший раньше полное согласие во всем следовать папскому нунцию, теперь отвечал уклончиво: частью из боязни турок, с которыми ему нужно было ладить, чтобы остаться молдавским господарем, частью же из боязни самих казаков, которые могли обратить оружие против него же самого.

Между тем, пока происходили эти совещания дона Александро Комулео с молдавским князем и с запорожскими казаками, в самой Сечи находился уже другой посланник – упомянутый нами Эрих Ласота. Его фамилия происходит от слова «ласый», он также был славянин, морав из Блашевиц, и потому мог свободно объясняться с запорожцами. Он застал здесь казаков без начальников, которые жили в отдельных кошах, и должен был ждать возвращения кошевого с похода, пробыв в Базавлуцкой Сече с 9 мая по 2 июля. Ближайшая цель его поездки состояла в том, чтобы, привлекши запорожских казаков к союзу с германским императором, заставить их держать в страхе татар и турок, готовившихся идти походом против Австрии. «Низовые или запорожские казаки, – пишет Ласота, – обитавшие на островах реки Борисфена, названной по-польски Днепр, предлагали свои услуги его императорскому величеству через одного из их среды, Станислава Хлопицкого, вызываясь по случаю больших приготовлений татар к походу и по случаю их намерения переправиться через Борисфен при устье этой речки в Черное море, препятствовать этому переходу их и всячески вредить им. Вследствие этого император решил послать им в дар знамя и сумму денег (8000 червонцев) и пожелал вручить мне передачу им этих даров, с назначением мне в товарищи Якова Генкеля, хорошо знакомого с местностями»[213]. План предполагавшихся военных действий против турок состоял в том, чтобы помешать татарам, уже переправлявшимся через Днепр, вторгнуться в Венгрию, для нападения на императорские владения, и таким образом отделить их от турецкого войска.

Прибыв в Базавлуцкую Сечь и прождав здесь сорок дней, Ласота наконец дождался возвращения кошевого с похода, который прибыл с большой добычей и с пленными, между коими был один из придворных самого хана, Беляк. От Беляка Ласота узнал, что хан выступил в поход с 80 000 человек и имел намерение двинуться прямо на Венгрию. После этого Ласота изложил свое поручение в казацком коше, и казаки по поводу его предложения разделились на две партии – партию начальствующих и партию черни. Чернь, после долгих споров, изъявила сперва свое согласие на вступление в службу под императорские знамена и в знак этого стала бросать вверх свои шапки. Она выражала полную готовность сражаться с турками за германского императора и не отказывалась даже двинуться в Валахию, а оттуда, переправившись через Дунай, вторгнуться в самую Турцию. Однако дальность пути, недостаток в лошадях и в провизии, вероломство валахов и их господаря, неопределенность условий самого Ласоты заставили запорожцев вновь рассуждать и спорить по поводу предложения, сделанного им немецким посланником. Конечным результатом этих совещаний и споров было то, что запорожцы решили вместе с Ласотой отправить к Рудольфу II двух своих посланцев, Сашка Федоровича и какого-то Ничипора, да еще двух членов товарищества, чтобы условиться с императором насчет их службы и содержания; в то же время запорожцы нашли нужным отправить послов и к московскому царю, как защитнику христиан, с просьбой прислать им помощь против турок, всегдашних врагов русских людей. С той и с другой стороны дана была грамота, заканчивавшаяся словами: «Datum в Базавлуке, при Чертомлыцком рукаве Днепра, 3 июля 1594 года».

Этим наши сведения о Базавлуцкой Сечи и оканчиваются. О дальнейших результатах договоров Ласоты с запорожскими казаками находим сведения в донесении патера Комулео от 14 декабря 1592 года. Много стоило хлопот патеру Комулео рассеять недоверие молдавского господаря в отношении запорожских казаков, но он под конец успел-таки свести их. «Я устроил, – говорит он, – что помянутые казаки подошли к молдавским границам, что они и сделали, став лагерем вблизи молдавского войска. Молдавский князь согласился действовать заодно с казаками, частью вследствие убеждения и настояний, которые я ему делал, для чего ездил нарочно два раза в Молдавию, частью же из страха турок и из боязни самих татар, о которых я узнал, что турки хотели с помощью их отнять у него княжество. В силу всего этого он собрал войско в 21 000 человек, вооружил его хорошо артиллерией и вышел к проходу, которым татары обыкновенно проходили через Молдавию и Венгрию, решившись смело противиться и не пропустить их. Когда я потом узнал, что князь молдавский отказался соединиться с казаками, то послал убедить их не оставаться дольше здесь понапрасну, а идти разорять какие-нибудь ближайшие турецкие города, обещая, что молдавский князь не будет им препятствовать в этом. Я тайно предложил кое-какие подарки начальнику казаков, обещая ему больше со временем. Последний и ушел с помянутыми казаками. Этот раз я послал ему сто флоринов, какие со мной были, и обещал соединить его с днепровскими казаками для хорошей добычи. Начальник казаков не захотел ожидать и пошел под город Килию, где и остановился»[214].

Томаковская Сечь находилась на острове Томаковке, получившем свое название от татарского слова «тумак» – «шапка», и называвшемся иначе Днепровским островом, Бучками, Буцкой, теперь известном под именем Городища[215]. Возникновение Томаковской Сечи можно относить к двум моментам: или к тому времени, когда впервые основана была и Хортицкая Сечь, или ко времени после основания Базавлуцкой Сечи. В первом мнении утверждает нас автор истории Малой России Бантыш-Каменский, когда говорит о князе Димитрии Ивановиче Вишневецком, укрепившем не один только остров Хортицу, но и остров Томаковку[216]. Второе предположение является само собой на том основании, что если бы Томаковская Сечь была основана раньше Хортицкой, то о ней не преминул бы сказать Эрих Ласота; а между тем, проезжая мимо острова Томаковки, он и словом не заикнулся о том, что была здесь Сечь, тогда как о Хортице он положительно говорит, кто и когда на ней делал укрепление. Но когда же именно возникла Томаковская Сечь? На этот вопрос мы не можем дать точного ответа, потому что не имеем на то положительно никаких данных. Можно лишь сказать, на основании слов польского историка Мартина Бельского, что в XVI столетии она уже существовала. Правда, историк Николай Иванович Костомаров утверждает, что Томаковская Сечь возникла в 1568 году, но приводимый им в подтверждение этого исторический документ решительно ничего не говорит о Томаковской Сечи[217]. Вот он буква в букву: «Подданым нашим, казаком тым, которые з замков и месть наших Украйных, без росказаня и ведомости на тое господарское и старост наших Украйных, зехавши, на Низу, на Днепре, в полю и на иных входах перемешкивают: маем того ведомост, иж вы на местцах помененых, у входах разных свовольно живучи, подданным цара турецкого, чабаном и татаром цара перекопского, на улусы и кочовища их находючи, великие шкоды и лупезства им чините, а тым граници панств наших от неприятеля в небезпечество приводите»[218]. В приведенном акте говорится лишь о том, что запорожские казаки «перемешкивают» на Днепре, на Низу и на полях. Но Днепр велик, а Низ и поле еще больше того: на Днепре, кроме Томаковскаго острова, в пределах Запорожья, было 264 острова. Таким образом, акт, приводимый Н.Н. Костомаровым, ничего не говорит о Томаковской Сечи, и потому год ее возникновения и имя основателя остаются нам неизвестны. Так же глухо говорит о Томаковской Сечи и польский историк Мартин Бельский в XVI веке: «Есть и третий такой – остров на Днепре, – который назывался Томаковка, на котором большей частью низовые казаки перемешкивают (niżowi kosaky miesczkiwaią), так как это было для них самое лучшее укрепление»[219]. У Эриха Ласоты и у Боплана о Томаковской Сечи совсем не находим никаких сведений: они упоминают о ней только как об острове на реке Днепре, причем Ласота не называет даже по имени этого острова, хотя не оставляет никакого сомнения в том, что он говорит именно о Томаковке. Он рассказывает, что, спускаясь вниз по Днепру, речная флотилия его миновала три речки Томаковки, текущие в Днепр с правой стороны и впадающие в него в том месте, где находится значительный остров[220]. Значительный же остров против устья речки Томаковки есть только один – одноименный с речкой. Боплан вовсе не видал острова Томаковки и говорит о нем только по рассказам, что это остров высокий, круглый, имеет вид полушара, в поперечнике не более одной трети мили, весь покрыт лесом, стоит более к русскому, нежели к татарскому берегу, и настолько открыт, что с вершины его будто бы можно видеть весь Днепр от самой Хортицы до Тавани; последние, однако, слова Боплана совершенно неправдоподобны, ибо это значит видеть с одной стороны за 50, а с другой – за 150 верст. Определенно о Томаковской Сечи говорит один только князь Мышецкий: он утверждает, что в древние годы здесь была Запорожская Сечь, где и «ныне тута знатное городище»[221].

Но если в конце XVI столетия на острове Томаковке и существовала Сечь, то уже в первой половине XVII века она была перенесена отсюда в другое место, остров же представлял собой в это время пустынное место, на котором часто находили себе приют разные лица, искавшие на низу Днепра широкого простора и скрывавшиеся от жестоких гонителей своей родины. Так, на остров Томаковку, в 1647 году, 1 декабря, бежал из тюрьмы села Бужина Богдан Хмельницкий со своим сыном Тимофеем, от преследования польских властей; здесь же произошло свидание Богдана Хмельницкого с Иваном Хмелецким, послом коронного гетмана Польши, Николая Потоцкого; посол убеждал Хмельницкого не поднимать войны против поляков, оставить все свои мятежные замыслы и возвратиться на родину: «Уверяю вас честным словом, что и волос не спадет с вашей головы»[222]. Спустя год после этого один из польских начальников, от 2 апреля 1648 года, доносил в столицу Польши, что Хмельницкий сидит на острове Буцке, иначе называемом Днепровским островом, в двух милях от левого берега реки, на котором стояли поляки, и что его едва можно достать из доброй пушки[223]. Впрочем, что касается пребывания Богдана Хмельницкого собственно на острове Томаковке, то он нашел здесь не такой радушный прием, как бы того следовало ожидать. Дело в том, что раньше бегства Богдана Хмельницкого с Украины на Запорожье произошел бунт нереестровых казаков, с атаманом Федором Линчаем во главе, против реестровых с полковником Иваном Барабашом и другими старшинами; первые стояли за чисто народные права, вторые – за интерес польских панов и личные выгоды. Но мятеж был усмирен; в числе старшин, принимавших участие в потушений мятежа, был и сотник Богдан Хмельницкий, как человек, связанный долгом своей службы. Партия недовольных потерпела неудачу; сам Линчай, со своими близкими приверженцами, бежал на Запорожье и расположился здесь на острове Томаковке. Сюда-то, гонимый злой судьбой, прибыл и Богдан Хмельницкий. Но на острове Томаковке его приняли подозрительно; оттого будущий гетман оставил Томаковку и спустился вниз на Микитин Рог, на котором в то время была Запорожская Сечь, перенесенная с острова Томаковки[224]. Потом, пробыв несколько времени в Сечи и нашедши здесь полное доверие и сочувствие со стороны запорожских казаков, Богдан Хмельницкий, по совету кошевого и всех куренных атаманов, выехал с товариществом из Сечи на тот же остров Томаковку, «будто бы для лучшей своей и конской выгоды», а в действительности – чтобы с острова отправиться в Крым и известить о себе крымского хана[225]. В 1687 году, во время первого похода князя Василия Васильевича Голицына на Крым, ниже острова Томаковки, на левом берегу Днепра, стоял с казацким обозом сын гетмана Ивана Самойловича, Григорий Самойлович; здесь он получил печальную весть о свержении его отца с гетманского уряда и отправке его в ссылку. В 1697 году, во время азовского похода Петра I, на острове Томаковке стояли с обозом, казаками и стрельцами наказный гетман, лубенский полковник Леонтий Свечка и стрелецкий полковник Иван Елчанинов, ожидая здесь возвращения гетмана Ивана Мазепы, шедшего снизу от турецкой крепости Тавани вверх по Днепру. На обратном пути, от крепости Тавани и города Кизыкерменя, Мазепа дошел до острова Томаковки, высадился здесь на сушу, отсюда отправил большие и малые суда в Сечь, а сам, написав письмо с острова Томаковки обо всем в Москву, пошел табором вверх до Кодака и далее[226].

Остров Томаковка, метко названный по-татарски «тумак», то есть шапка, в общем, по своему очертанию, имеет большое сходство с шапкой. В старину, по рассказам старожилов, он был покрыт огромным лесом; по окраинам его росли высокие груши, а на самой средине «гойдався высокий-превысокий дуб». Эти рассказы совершенно совпадают с выше приведенным свидетельством Боплана. Положение острова Томаковки в стратегическом отношении весьма удобно: он стоит среди низменной плавни и со всех сторон охватывается реками и речками. С юга и юго-запада к нему подходит Речище, которое взялось из правой ветки Днепра, Бугая, под Гологрушевкой, и течет от востока к западу на протяжении десяти верст, концом своего течения касается острова Томаковки и потом впадает ниже острова в Чернышовский лиман. С востока над островом извивается река Ревун, которая отделяется от Речища у юго-восточного угла острова, идет по-над восточным берегом, слева принимает в себя речку Ревунча, до четырех сажен ширины; затем, дойдя до середины острова, сам Ревун разделяется на две ветви: главная ветвь, с тем же названием Ревуна, идет далее на север по-над самым островом; другая направляется вправо плавнями и принимает здесь название Быстрина, или Ревунца; отойдя немного к востоку от острова, этот Быстрин, или Ревунец, принимает в себя степную речку Томаковку, которая, взявшись далеко севернее острова, пробегает степью шестьдесят верст через земли крестьян и различных владельцев и под конец соединяется с Быстрином против северной окраины острова, под выселком от села Чернышовки, Матней, у самого двора крестьянина Ивана Николаевича Пшеничного. С севера по-над островом Томаковкой идут тот же Быстрин, принимающий в себя речку Томаковку и опять соединяющийся с веткой Ревуном, и тот же Ревун, выходящий из Речища. С запада к Томаковке примыкает большой лиман Чернышовский, принимающий в себя с одной стороны ветку Ревун, а с другой – ветку Речище. Ко всему этому, между означенными речками и островом, к Томаковке примыкают еще три больших озера: Соломчино на юге, Калиноватое на юго-востоке и Спичино на севере.

Речки и ветки, охватывающие остров Томаковку, особенно Речище, и довольно глубоки, и достаточно широки даже в настоящее время: по Речищу могут свободно ходить небольшие суда, а в полую воду и суда больших размеров. По наблюдениям старожилов, в прежнее время все речки были уже, чем теперь, но зато несравненно глубже и быстрее, нежели в настоящее время: теперь они «позанесены илом да позамулены». Самый остров с южной стороны, там, где к нему подходит Речище, представляется в настоящее время пустынным и голым: берега его отвесны, обрывисты, обнажены и состоят из красной глины, ежегодно на большое пространство обрушивающейся в реку после полой воды; здесь наибольшая высота острова – семь сажен. С восточной стороны берег острова постепенно понижается, мало-помалу переходит в отлогий, покрытый степной травой и окаймленный целой аллеей диких груш; почти на самой середине восточного берега в остров вдается небольшой загиб, наподобие искусственно вырезанного серпа луны; здесь почва острова черноземна, весьма удобна для посева хлеба; от середины острова восточный берег становится совершенно обнаженным и только в самом конце, к северо-востоку, постепенно покрывается грушевыми деревьями, зато здесь же обнаруживаются известковые камни. С северной стороны весь берег острова отлог, покрыт степной и болотистой травой, по местам окаймлен грушами. С западной стороны берег острова также отлог, покрыт травой, грушами, вербами, кое-где обнаруживает пни тополей, вишен и терновника, а в нижнем конце своем представляет собой богатые залежи известняка с морскими ракушками очень большого калибра. К двум берегам острова Томаковки, восточному и южному, примыкают обширные плавни, частью казенные, частью крестьянские, идущие до самого Днепра на семь верст, покрытые густой травой «кукотиной», поросшие толстыми вербами, осокорями, шелковицей, густой лозой и в весеннее время сплошь заливаемые водой.

Вся окружность острова Томаковки равняется шести верстам, а вся площадь ее – тремстам пятидесяти десятинам; поверхность острова, кроме описанных окраин, лишена всякой растительности, как древесной, так и травяной, что происходит от вкоренившегося обычая крестьян села Чернышовки вывозить для пастьбы на остров Томаковку свой скот: лошадей, коров, свиней – и оставлять их здесь без всякого призора на все лето, предоставляя им самим бродить до самой осени по острову и истреблять всякую на нем растительность до основания. Оттого здесь зачастую можно встретить такую тощую свинью, которая представляет собой нечто подобное двум доскам, сложенным вместе; местные старики о такой свинье говорят, что она разучилась есть: «Бросьте ей кусок хлеба, она съест, но непременно сдохнет, потому что не привыкла есть; по временам она лишь чавкает, чтоб не забыть только, как едят».

Следы пребывания запорожских казаков на острове Томаковке сохранились и по настоящее время, в виде небольшого укрепления, расположенного у южной окраины его, в форме правильного редута. Редут этот состоит собственно из трех траншей: восточной, 49 сажен длины; западной, 29 сажен длины, и северной, 95 сажен длины, со входом в последней на 45-й сажени, считая по направлению от востока к западу; вместо южной траншеи служит берег самого острова; южные концы восточной и западной траншей, от действия весенних вод, обратились уже в глубокие обрывы; но верхние концы этих траншей сохранились вполне: по ним растут столетние дикие груши; такие же груши растут и по северной траншее, вдоль всего ее протяжения. Наибольшая высота каждой из траншей – три с половиной сажени. Центр всего укрепления взволнован небольшими холмиками и изрыт ямами; последние – дело рук кладоискателей, которые говорят о каком-то огромном кладе, зарытом будто бы на острове Томаковке. Кроме того, в северо-восточном углу укрепления есть пять небольших могилок, в которых погребена семья крестьянина Федора Степановича Заброды, жившего на острове Томаковке, в качестве лесного сторожа казенных плавен, более 25 лет.

Близ укрепления находятся различного рода запорожские пережитки – рыболовные крючки, железные гвозди, разная металлическая и черепковая посуда, мелкие серебряные монеты, чугунные и оловянные пули и т. п. От запорожского укрепления надо отличать незначительный земляной квадрат, в юго-западной окраине острова, сделанный для питомника молодых деревьев и для стогов сена названным крестьянином Забродою. Кроме укрепления, от запорожских казаков на острове Томаковке сохранилось еще кладбище, находящееся близ восточной окраины острова, за большим курганом, стоящим почти в центре острова. Еще не так давно, в 1872 году, один из любителей старины, протоиерей местечка Никополя Иоанн Карелин, видел на острове Томаковке кладбище с надгробными песчаниковыми крестами, на которых сделаны были надписи, указывавшие на сокрытых под ними запорожцев[227]. В настоящее время ни один из этих крестов не уцелел: все они разобраны крестьянами для фундаментов под дома и амбары. Наконец, в южной оконечности острова Томаковки, почти против самой середины ее, указывают еще на лёх, то есть погреб, выкопанный будто бы также запорожскими казаками. По словам старожилов, лёх имел более трех сажен длины, начинался от ветки Речища и шел далеко вверх. В настоящее время он находится в середине обвала, занимающего целую квадратную десятину земли у южной оконечности острова и образовавшегося от действия весенних вод, которые, просасываясь в глубину земли, делали в ней рвы и обваливали ее. Пролезть в этот лёх нет никакой возможности за множеством змей, которые водятся здесь. Особенное множество бывает их тут весной: тогда одни из них висят над пещерой, другие выглядывают из боков, а третьи и ползают и извиваются по дну ее. Воспоминания местных жителей рассказывают: «Тут этой погани и не пройдешь: с гадюкой и ешь, с гадюкой и пьешь, с гадюкой и спишь. Вот это ляжет пастушок, или кто там другой, на острове спать, а она, подлая, уже и подобралась под него: свернется в клубок, подползет под человека и спит, – одной, проклятой, видишь ли, холодно лежать; в прежние времена они кишмя кишели на острове; как настанет, бывало, пора косить, то прежде всего косари берутся за колья, чтобы выбить гадюк, а потом уже косят траву»[228].

Микитинская Сечь находилась на Микитинском Роге, или мысе, у правого берега Днепра, на полтораста сажен ниже острова Стукалова, или Орлова, против теперешнего местечка Никополя Екатеринославского уезда. Свое название – Микитинская – Сечь, очевидно, получила от Микитина Рога, на котором она стояла, но почему самый рог получил прозвание Микитина, на то у нас нет никаких исторических данных; есть лишь более или менее правдоподобное объяснение. Уже знакомые нам «Записки Одесского общества истории и древностей» излагают его так: «Некто Микита, предприимчивый малоросс, пленяясь рассказами своих собратий, бывавших в походах против крымских татар, наслышавшись о привольях Днепра, изобилующего рыбой и разного рода зверями, от оленя до дикой лошади и пугливого зайца, плодившихся на обширных островах ее, а может быть, и сам участвовавший в походах против басурман, с которыми издревле Украина вела войны, – этот Микита поселился на мысе у Днепра, который и получил название его имени – Микитин Рог. Предместье Никополя и теперь носит название Микитина»[229].

Впервые название Микитина Рога мы встречаем у Эриха Ласоты: возвращаясь назад из Базавлуцкой Сечи, Эрих Ласота оставил Микитин Рог с левой стороны и, поднявшись немного выше Рога, ночевал у небольшого острова[230]. Затем известие о Микитином Роге и Микитинской Сечи находим у малороссийского летописца Самовидца; под 1647 годом летописец рассказывает, как Богдан Хмельницкий достал «фортельно» королевский лист у своего кума Барабаша, прочитал его казакам, указал им путь на Запорожье, а сам 1 декабря бежал сперва на остров Бучки, отсюда на Микитин Рог, нашел здесь триста человек казаков, переколол вместе с ними польских жолнеров, а потом отправил послов к крымскому хану Ислам-Гирею просить у него помощи против поляков, на что хан дал ему полное свое согласие[231]. Существование Сечи на Микитином Роге подтверждает и польский хронист Дзевович: он говорит, что Микитинская Сечь основана неким казаком Федором Линчаем во время возобновления крепости Кодака[232]; из Боплана же мы знаем, что крепость Кодак, после разрушения ее казаками, вторично возобновлена была польским правительством в 1638 году[233]; следовательно, годом основания Микитинской Сечи будет 1638 год. В первой половине XVIII века о существовании Микитинской Сечи на Микитинском Роге говорит и князь Семен Мышецкий: «Микитино состоит на правой руке берега против Каменного Затона… При оной реке (Подпильной, теперь Орловой) имеется урочище Микитино, где в древние годы бывали запорожские сечи. При оном урочище имеется ретраншемент, построенный от россиян в прежнее время в прежнюю турецкую войну, где, при оном урочище, оставлен был обоз, в команде гетманского сына Поповича»[234]. Свидетельство князя Семена Мышецкого принимает и летописец Ригельман, а за ним – известные историки Малороссии Бантыш-Каменский и Маркевич[235].

Сечь Микитинская освящена пребыванием в ней знаменитого гетмана малороссийских казаков, Богдана Хмельницкого. Это было в самом начале исторической деятельности его, в 1647 году. Хмельницкий перед этим содержался в тюрьме в селе Букине Чигиринского повета Киевской губернии и, по предписанию коронного гетмана Потоцкого, должен был подвергнуться смертной казни, как человек, заведомо стоявший во главе народного возмущения против польского правительства. Но в то время, когда в Бужино пришло такое грозное предписание, казнить уже было некого: Хмельницкий с сыном своим, Тимофеем, бежал в Запорожскую Сечь, бывшую в то время на Микитинском Роге, и прибыл туда 11 декабря 1647 года. Явившись в Сечь, Хмельницкий собрал общую казацкую раду и на раде сказал трогательную и в высокой степени красноречивую речь, которая глубоко запала в сердца запорожцев и которая подвинула их на высокий подвиг освобождения Украины от польского ига: «Вера наша святая поругана… Над просьбами нашими сейм поглумляется… Нет ничего, чего бы не решил соделать с нами дворянин. Войска польские ходят по селам и часто целые местечки истребляют дотла, как будто бы замыслили истребить род наш!.. Отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому. Смотрите на меня, писаря войскового запорожского, старого казака – меня гонят, преследуют только потому, что так хочется тиранам. К вам уношу душу и тело; укройте меня, старого товарища; защитите самих себя: и вам то же угрожает»[236]. Таким образом, в Микитинской Сечи Богдан Хмельницкий нашел себе пристанище в беде, здесь услыхал он первый отклик на защиту всей Украины; здесь увидел он искреннее желание со стороны низовых «лыцарей» сражаться за поругание веры предков, за осквернение православных храмов, за унижение русской народности; здесь же он, выбранный на общей войсковой запорожской раде гетманом всей Украины и кошевым атаманом всего Запорожья, положил основание одному из важнейших в истории России актов – слиянию Малороссии с Великороссией в одно политическое тело, и вместе с тем бросил первое зерно панславизма, быть может сам того не сознавая.

Вместе с устройством Сечи на Микитином Роге, видимо, в ней устроена была и церковь; летописи прошлых столетий не сохранили нам указаний, была ли то церковь постоянная или же временная, походная, однако существование ее в Микитинской Сечи не подлежит никакому сомнению; в 1648 году в ней молился Богдан Хмельницкий после избрания своего гетманом и кошевым, а вслед за тем, поразив поляков при Желтых Водах и Корсуне, он прислал подарок запорожским казакам, – как пишет Самуил Величко: «за одно знамя – четыре больших, за один бунчук – два, за одну простую булаву – две резных, за одну пару литавр – три пары превосходных, за три арматы простые – три отборных, за ласку войска – тысячу битых талеров; кроме того, на церковь божественную и ее служителей – триста талеров»[237].

Но Сечь Микитинская, так же как и Хортицкая, Базавлуцкая и Томаковская, существовала недолго, по крайней мере не долее 1652 года, когда устроена была следующая за ней, Чертомлышская Сечь. В 1667 году, по договору поляков с русскими в Андрусове, Микитино уже именовалось не Сечью, а перевозом[238]; в 1668 году Микитинская Сечь называлась пустой, старой Сечью Запорожской, «на том (правом) боку бывшей»[239], с 1734 года Микитино сделалось уже селом; в 1753 году в официальных актах оно называлось Микитинской заставой; в это время в Микитинской заставе[240], кроме коренных жителей, имели местопребывание и должностные от Сечи лица: шафарь и подшафарий, писарь и подписарий, которые отбирали у проезжавших через Микитинскую переправу деньги, доставляли их в общую войсковую скарбницу и вели о том приходно-расходные книги. Здесь же была таможня, содержались караульные казаки, пограничный комиссар от московского правительства для разбора споров между запорожцами с одной и татарами с другой стороны. Сверх того, в Микитине жил толмач, или переводчик, знавший, кроме русского и малорусского языков, турецкий и татарский и снабжавший всех, ехавших в Крым и далее за границу, билетами на турецком и татарском языках.

Впрочем, какова бы ни была роль Никитина, но оно, как селение, было в то время и далеко не людно, и далеко не богато: в нем считалось всего лишь до 40 хат семейных жителей[241] и до 150 должностных казаков, кроме причислявшихся к нему 300 зимовников, находившихся в степи. В таком виде и оставалось Никитино до 1775 года, того рокового в истории Запорожья года, когда казаки, потеряв свое политическое бытие, частью ушли к туркам, частью же остались на родине и наполнили собой разные села семейных запорожцев, живших по отдаленным от Сечи зимовникам. Тогда-то и Никитино возросло в своей численности. В 1764 году оно вошло в состав сел учрежденной тогда Новороссийской губернии; в 1778 году[242], по воле князя Григория Потемкина, в то время всесильного новороссийского губернатора, Микитино было переименовано из местечка в уездный город Никополь (от греческих слов Νικάω и πόλις, то есть город победы), но спустя год из уездного города вновь обращено в местечко, каким остается и до сих пор.

В настоящее время Никополь – торговое, промышленное и довольно многолюдное местечко (за 12 000 жителей), имеющее пять школ, почтовое отделение, телеграфную станцию, аптеку, две церкви и до сотни больших лавок. Оно разделяется на концы – Микитинку, Довголевку, Лапинку – и среднюю часть, собственно Никополь.

Первая церковь в Микитине, как мы видели, существовала уже в 1648 году, но это была, вероятно, походная церковь[243]. В 1746 году в Микитине у запорожских казаков существовала уже постоянная деревянная церковь, но она скоро была уничтожена пожаром. Тогда запорожцы соорудили вместо сгоревшей новую церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы, также деревянную с одной «банею», то есть куполом, по примеру «крыжовой», или католической церкви, с иконостасом, «увязанным на полотне». Когда построена была в Микитине эта вторая церковь, неизвестно; но в 1774 году она называлась «изрядною» деревянной церковью, а в 1777 году считалась уже обветшавшей, и в ней, как пишет Феодосий в «Материалах для историко-статистического описания», «хотя сего 1777 года, января 23 дня, по определению словенской консистории, преосвященным Евгением, архиепископом словенским, подтвержденному, и определен был священник Петр Рассевский, но ныне означенная Никитская Свято-Покровская церковь остается без священников праздною»[244].

В 1796 году вместо третьей обветшавшей церкви в Микитине построена была четвертая, также деревянная, с такой же колокольней, приделанной к ней в 1806 году; эта церковь существует и в настоящее время, она именуется соборной церковью и стоит у самого берега Днепра. В 1858 году в Никополе построена и другая церковь, каменная, с каменной же колокольней, пристроенной в 1865 году.

В настоящее время в местечке Никополе от бывшей Запорожской Сечи не осталось никакого следа. Не более как пятьдесят лет тому назад, во время сильного разлива полой воды, место Сечи, все ее кладбище и стоявшая на ней часовенка отрезаны были от берега водой и унесены вниз по течению Днепра, самая же речка Подпильная, на которой стояла Сечь, размыта была сильным напором воды и, год от году расширяясь, превратилась в широкую реку Орлову, которую теперь принимают многие за настоящий Днепр, по которой идут в летнее время пароходы и которая течет как раз по-над самым Никополем[245]. Оттого место бывшей Микитинской Сечи можно восстановить только по рассказам старожилов. Из этих рассказов видно, что Сечь, и при ней кладбище, находились ровно на 350 сажен ниже теперешней пароходной пристани Никополя, у правого берега Днепра, против того места, где в настоящее время стоят в нем водяные мельницы, иначе говоря, против двора крестьянина Василия Ходарина, живущего почти у самого берега реки. На месте запорожской церкви стояла, еще не так давно, деревянная часовенка, высоты в четыре сажени и кругом в одну сажень. Ниже часовенки шла через Днепр старая казацкая переправа, известная у запорожцев под именем Микитинской. В этом же месте из Днепра просачивалась небольшая ветка Подпильная. Возле церкви было кладбище, занимавшее в длину до 70, в ширину до 100 сажен и помещавшееся по-теперешнему против двора крестьянина Федора Рыбакова. Но все это, от напора весенней воды в 1846 году, пошло вниз по течению Днепра. Самый берег реки Днепра, ежегодно обрушивающийся в воду, обнажает целые кучи казацких костей, валяющихся в небрежении по песку; тут же часто торчат полусгнившие дубовые гробы, скрывающие в себе одни жалкие остовы некогда доблестных и неустрашимых рыцарей, низовых казаков; между скелетами часто попадаются медные крестики, иконки, пуговицы, кольца, а иногда и штофы, наполненные «оковытой», без которой запорожец не мог, очевидно, обойтись и на том свете.

От прошлых времен в Никополе сохранились земляные укрепления, в виде валов и рвов, находящихся близ кладбищенской церкви, верст на пять от Днепра, по направлению к юго-западу. Они начинаются, с южной стороны, у двора крестьянина Никиты Петренко, идут по-над дворами крестьян Павла Сидоренко, затем Семена Гребенника, Федора Вязового и Григория Дорошенко; отсюда до ветряных мельниц имеют пропуск для въезда и потом снова начинаются от ветренки крестьянина Дмитрия Хрипуна, поворачивают к востоку и идут в огород караима Мардохая Бабаджана, далее тянутся через загон Ивана Бабушкина, огород Прокофия Демуры, двор Федора Безридного и ниже его теряются. В общем эти укрепления имеют вид правильного круга и обнимают собой очень большое пространство земли, в 750 сажен длины и 500 сажен ширины, захватывая собой всю базарную площадь Никополя и довольно большое число крестьянских дворов. Трудно сказать с полной точностью, к какому времени относятся данные укрепления; но едва ли они насыпаны жолнерами польского гетмана Потоцкого для наблюдения за действиями казаков во время пребывания их в Микитинской Сечи, как предполагает господин Карелин в «Записках Одесского общества истории и древностей». Это предположение не имеет никакого основания, так как гетман Потоцкий, отправляя за Хмельницким легкий отряд («залогу») в 800 человек к Микитинской Сечи, вовсе не имел целью располагаться лагерем против Сечи, а только изловить беглеца и доставить его в Польшу; Хмельницкий же, узнав о высылке этого отряда, оставил Сечь и спустился ниже к лиману; отряд последовал за ним, но потом, убежденный самим же Хмельницким, перешел на его сторону[246]. Таким образом, здесь не было ни времени, ни возможности гетману Потоцкому сооружать земляные укрепления; да и странно допустить мысль, чтобы запорожские казаки позволили полякам насыпать крепость всего лишь на расстоянии каких-нибудь пяти верст от самой столицы их вольностей, Сечи. Остается согласиться со свидетельством князя Мышецкого, который говорит, что имеющийся у Микитина ретраншемент сделан «от россиян в прежние годы, как хаживали Крым воевать»[247].

От времени запорожских казаков в Никополе уцелело несколько вещественных памятников, в виде построек, вещей церковного и домашнего обихода, письменных документов. Из построек интересны два запорожских домика, один, сооруженный в 1746 году «старанием Максима Калниболотского», – собственность еврея Тиссена; другой, сделанный в 1751 году «рабами Божиими куренным атаманом Онуфрием Назаровичем и Гаврилом Игнатовичем», – собственность Ксении Панченковой; один запорожский курень, с надписью: «Построин курень полтавский, 1763 года июня 6 дня», – собственность Анны Степановны Гончаровой. Домики перенесены в Никополь из села Покровского, где была последняя Сечь, а курень построен был, по преданию, в самом Никополе. Из других вещей запорожских интересны: медная пушка, стоявшая до 1888 года в ограде соборной церкви, и железный крест с той церкви, в которой, по преданию, молился Богдан Хмельницкий; в самой церкви – икона Креста с частицей Животворящего Древа, на котором был распят Спаситель, отделанная серебряной «шатой» в 1747 году коштом кошевого атамана Павла Козелецкого; четыре хоругви с различными изображениями; пять икон, из коих икона Николая, сооруженная казаком Антоном Супой, икона Варвары, написанная трудами Михаила Решетника, иконы Спасителя и Богоматери в серебряных шатах, по семь с половиной четвертей высоты и по пяти ширины, стоявшие на хорах церкви, где существовал особый престол, во имя чудотворца Николая, и бывшие здесь местными иконами; икона с изображением Богоматери, святителя Николая и архангела Михаила и ниже них целой группы молящихся запорожцев с атаманом во главе; последние представлены в их натуральном костюме и при оружии, с открытыми без шапок головами и длинными на головах «оселедцами». По преданию, здесь представлен кошевой атаман Петр Иванович Калнишевский с товариществом, обращающийся с молитвой к Богоматери о защите казаков ввиду грозившей им беды от Москвы, накануне падения Запорожья; оттого из уст атамана к уху Богоматери протянута молитва: «Молимся, покрый нас честным твоим покровом, избави от всякаго зла»; на что Богоматерь, склонивши свое ухо к запорожцам, отвечает: «Избавлю и покрыю люди моя». Далее сохранился небольшой кипарисовый в серебряной оправе напрестольный крест, пожертвованный казаком Лаврином Горбом; великолепное, в серебряном окладе по малиновому бархату, Евангелие, московской печати, весом без трех фунтов два пуда; плащаница из красного по краям и черного посередине бархата, с телом Спасителя, кованого серебра, пожертвованная в 1756 году казаком Тимошевского куреня Иваном Гаркушей, ценностью в 1200 рублей; две ризы, одна из сплошной золотой парчи, кроме серебряного оплечья, с изображением Покрова Богоматери, стоимостью в 1000 рублей; другая из красной парчи, кроме оплечья зеленого бархата с золотым и серебряным шитьем, с изображением Благовещения, стоимостью в 700 рублей; бесподобный, единственный в своем роде и потому бесценный аналой, сделанный из арабского дерева «абонос» (то есть черного дерева), отделанный черепахой, слоновой костью, перламутром, сверху стянутый буйволовой кожей и оканчивающийся на концах вверху двумя змеиными головками; по преданию, он достался запорожцам от цареградскаго патриарха в то время, когда они были под властью турок в период времени от 1709 по 1734 год и когда лишены были, за переход на сторону шведского короля Карла XII, возможности сообщаться с Русской православной церковью и потому получали себе священников из Константинополя. Затем сохранились еще две серебряные вызлощенные кружки, одна вместимостью до четырех стаканов, по преданию принадлежавшая кошевому атаману Ивану Дмитриевичу Сирко, другая, несколько меньше, с шестью саксонскими монетами, 1592–1598 годов, и с именами Христиана, Иоганна, Георга и Августа, добытые, по преданию, запорожскими казаками у саксонского генерал-майора Вейсенбаха в 1746 году, когда запорожцы посланы были в Польшу для поимки гайдамаков. Кроме того, сохранились два портрета, писанные с живых запорожцев, братьев Якова и Ивана Шиянов, бывших после падения Сечи ктиторами в церкви Никополя и до самой смерти ходивших в запорожском одеянии. Наконец, уцелели: золотая медаль, данная за храбрые подвиги в 1788 году при Очакове запорожскому полковнику Коленку; шелковый, зеленого цвета, запорожский пояс, пять с половиной аршин длины; небольшой железный молоток с выбитым на нем 1751 годом и расписка киевского архиепископа Рафаила, 1740 года, о посланной в Сечу, к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, церковно-богослужебной книге, служебнике[248].

За Микитинской следовала Чертомлыцкая, или так называемая Старая Сечь, находившаяся на Чертомлыцком роге, или мысе, и оттого получившая свое название. По-видимому, об этой самой Сечи распространяется словоохотливый, но не всегда точный и правдивый Боплан (1620–1647). «Несколько ниже речки Чертомлыка, – говорит он, – почти на середине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10 000 островов, которые разбросаны неправильно… Сии-то многочисленные острова служат притоном для казаков, которые называют их войсковой скарбницей, то есть казной»[249]. Что касается такого количества островов – то это совершенная нелепица: в Днепре на всем его протяжении в пределах Запорожья насчитывается только 265 островов. Князь Мышецкий, перечисляя все запорожские сечи, во второй главе своей истории говорит: «Старая Сечь, которая состоит близ Днепра, на речке Чертомлыке. Оная Сечь начатие свое имеет, как еще запорожцы за поляками были» [250]. Чертомлыцкая Сечь основана в 1652 году при кошевом атамане Лутае, как в этом убеждает нас следующий акт: «Город Сечь, земляной вал, стоял в устьях у Чертомлыка и Прогною над рекой Скарбной; в вышину тот вал шесть сажен; с поля, от Сумской стороны и от Базавлука, в валу устроены пали и бойницы, и с другой стороны, от устья Чертомлыка и от реки Скарбной до валу, сделаны копии деревянные и насыпаны землей. А в этом городе башня с поля, мерой кругом 20 сажен, а в нем окна для пушечной стрельбы. А для ходу по воду сделано на Чертомлык и на Скарбную восемь форток («пролазов»), и над теми фортками бойница, а шириной те фортки – только одному человеку пройти с водой. А мерой тот городок Сечь с поля от речки Прогною до речки Чертомлыка сто ж сажен, да с правой стороны речка Прогной, а с левой стороны речка Чертомлык, и впали те речки в речку Скарбную, которая течет позади города. А мерой весь Сечь-город будет кругом с 900 сажен. А строили этот город Сечь кошевой атаман Лутай с казаками 20 лет тому назад»[251].

К этому, весьма обстоятельному внешнему описанию Чертомлыцкой Сечи, нужно прибавить лишь то, что внутри Сечи устроены были курени с окнами на площадь и «квартирками» в окнах, а вне Сечи, за городом, стояла так называемая греческая изба, может быть, для помещения иностранных послов, приезжавших к запорожцам[252]. Кроме того, акты 1659, 1664 и 1673 годов свидетельствуют, что на Чертомлыцкой Сечи существовала церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы; в 1664 году кошевой Иван Щербина писал гетману Ивану Брюховецкому, что церковь эта внезапно сгорела, так что духовенство не успело из нее выхватить и церковной утвари, оттого кошевой просил гетмана прислать в сечевую церковь триодь постную, апостол и кадильницу, в противном случае в наставший пост невозможно будет и службу божественную править. В 1673 году в новую церковь Чертомлыцкой Сечи, на имя кошевого Лукьяна Андреева, или Лукаша, присланы были от царя Алексея Михайловича 12 книг Четь-Миней[253]. В 1672 году в этой Сечи показывалось 100 человек кузнецов, «беспрестанно в ней живущих»[254]. Как кажется, одно время эта самая Сечь переносилась с Чертомлыцкого острова в открытую степь; по крайней мере, в 1663 году об ней писалось в «Актах Южной и Западной России»: «А Сечь и ныне у них на поле, и крепости никакой нет»[255].

Общий вид Чертомлыцкой Сечи представлен на одной весьма интересной гравюре, хранящейся в Санкт-Петербургской императорской публичной библиотеке, в отделении портретов Петра Великого, работы известного в XVII веке гравера Иннокентия Щирского. Она сделана на холсте, длины 12, ширины 7¹/₂ четвертей и имеет в самом верху надпись: «Богословский и философский тезиз, поднесенный киевскою духовною академией царям Иоанну и Петру Алексеевичам 1691 года». Лицевая сторона гравюры вся исписана ликами, разделяющимися на шесть рядов и помещенными один ниже другого, сверху донизу. В первом ряду представлена Богоматерь; во втором – святой князь Владимир и ниже его – двуглавый орел, а по бокам Богоматери и Владимира – 12 фигур разных святых, кроме фигур Спасителя и Бога Отца; в третьем ряду представлен вид города Киева; в четвертом изображены – с левой стороны будинок, где сидят запорожцы и рядом с ними турки или татары на общей раде, посредине – группа казаков, размеряющих копьями землю, а с правой стороны – Запорожская Сечь с клубами дыма над ней. Сечь обнесена высоким валом, на котором стоят три пушки на колесах, за валом виднеются шесть куреней, а среди куреней возвышается маленькая трехглавая церковца. Ниже Сечи идет последний ряд фигур – византийских императоров Аркадия и Гонория, Василия и Константина и русских царей Иоанна и Петра. Мысль, вложенная мастером в картину, очевидна: он представил главные моменты из истории Киевской Руси, в связи с историей запорожских казаков, и изобразил современное ему царское двоевластие в России, подкрепив последнее примером Византийской империи.

Причина перенесения Сечи с Микитина Рога на устье Чертомлыка, как кажется, стоит в зависимости от большого удобства местности при реке Чертомлыке сравнительно с местностью при Микитине Роге. Дело в том, что местность Микитина Рога, довольно возвышенная и с трех сторон совершенно открытая, представляла большие неудобства в стратегическом отношении: татары, кочевавшие у левого берега Днепра, прямо против Сечи, могли следить за каждым движением запорожских казаков и предугадывать все планы их замыслов. Это-то неудобство и могло быть причиной того, что казаки оставили свою Сечь на Микитином Роге и перенеслись пониже, на речку Чертомлык, где представлялись гораздо большие удобства в стратегическом отношении, чем у Микитина. Как говорится в «Актах Южной и Западной России»: «А неприятельского приходу к нему [к укреплению на Чертомлыцкой Сечи] летом чаять с одну сторону полем, от крымской стороны, от реки Базовлука, а с трех сторон, за реками, некоторыми мерами промыслу никакого учинить под ним нельзя. А в зимнее время на тех реках лед запорожцы кругом окалывают беспрестанно и в осадное время Сечь-город шести тысячам человек одержать мочно, а что людей и всяких запасов и пушек будет больше, то и неприятелю будет страшно. А многолюдных турков и татар до Сечи перенять не мочно, потому что прилегла степь и в степи их не удержать»[256].

Чертомлыцкая Сечь считалась Сечью преимущественно пред другими, оттого исходившие из этой Сечи бумаги редко подписывались с обозначением ее места: «Дан в Сечи при Чертомлыке», «дан в Чертомлыцкой Сечи»[257], большей же частью вовсе без обозначения места: «3 Сечи Запорожской», «Дан на Кошу Сечи Запорожской», «Писано на Кошу запорожском», «3 Коша Запорожского»[258], причем под Сечью разумелась именно Чертомлыцкая Сечь.

Чертомлыцкая Сечь существовала в течение 57 лет (1652–1709) и по справедливости считалась самой знаменитой из всех Сечей Запорожских: существование этой Сечи совпадало с самым блестящим периодом исторической жизни запорожских казаков – с тем именно периодом, когда они и «самому Царю-городу давали нюхать казацкого пороху. Из этой Сечи «разливалась слава о казацких подвигах по всей Украине»; в этой, именно в этой Сечи подвизались такие богатыри, как «завзятый, никем не донятый, закаленный, никем не побежденный» кошевой Иван Сирко – тот Сирко, который был грозой турок, страхом ляхов, славой и гордостью запорожских казаков; тот Сирко, который, по преданию, родился с зубами, чтобы всю жизнь свою грызть врагов русской народности и православной веры; тот Сирко, именем которого татарки пугали своих непослушных детей; о погибели которого султан особым указом повелевал правоверным молиться в своих мечетях; тот Сирко, кости которого запорожцы, после его смерти, как гласит предание, пять лет возили в гробу, а потом, отрезав у него руку и засушив ее, выставляли на страх врагам; тот Сирко, именем которого часто называли и самую Чертомлыцкую Сечь – «Сечь кошевого Сирко». В этой Сечи часто завязывались такие дела, которые потом развязывались в соседней запорожцам Украине, в русской Москве, польской Варшаве и турецком Стамбуле. Из этой Сечи запорожцы ходили на Украину и Польшу за Богдана Хмельницкого под Желтые Воды, Батогу и Жванец; в этой Сечи они присягали на верность русскому престолу и потом горько оплакивали смерть «старого Хмеля»; из этой Сечи они ходили за сына Богдана Хмельницкого, Юрия Хмельниченка; отюда они много раз выступали в поход под начальством Якова Барабаша, Ивана Сирко, Мартына Пушкаря и других малороссийских вождей против злейшего их врага, лжеца и ябедника – гетмана Ивана Виговского, вилявшего между Москвой и Польшей, в одно и то же время клеветавшего московскому царю на запорожцев и запорожцам на московского царя. Отсюда же они выходили против самого Хмельниченка, изменившего под конец русскому престолу, громили его преемников, сегобочного гетмана Якова Сомка и тогобочного Павла Тетерю. Из этой же Сечи, в 1663 году, они ходили на Украину и произвели здесь так называемую черную раду, которая собрана была малороссийской чернью, казнившей Сомка; отсюда же запорожцы не раз и небезуспешно предпринимали походы, заодно с московским воеводой Косаговым, против гетмана Дорошенко и знаменитого польского наездника Чарнецкого. Из Чертомлыцкой Сечи запорожцы возбуждали украинцев против московских воевод и бояр за их поборы, налоги и притеснения малороссийского народа. В этой же Сечи запорожцы, в 1675 году, выбили около 14 000 человек турецких янычар и потом, под предводительством славного кошевого Ивана Сирко, совершили блестящий поход в самый Крым, захватив там множество пленников и добычи[259]. Из Чертомлыцкой Сечи запорожцы в 1677 году ходили на помощь украинцам во время так называемого первого Чигиринского похода турок; отсюда в 1687 и 1688 году они выступали в оба похода на Крым под общим начальством князя Василия Голицына, Ивана Самойловича и Ивана Мазепы; отсюда же, в 1701 году, ходили походом под Исков в помощь русскому войску Петра I против шведов; наконец, из этой же Чертомлыцкой Сечи, за все время ее существования от 1652 по 1709 год, запорожцы много раз «чинили промыслы» в татарских и турецких землях у Перекопа, Очакова, Кизыкерменя, Тавани, Кинбурна, Тягинки, Гнилого моря и других местах и городах татарского ханства и турецкого царства[260].

После пятидесяти семи лет существования Чертомлыцкая Сечь была разрушена войсками русского царя Петра I в знаменательный для России 1709 год. Вот как это произошло по словам летописцев и историков. Когда малороссийский гетман Иван Мазепа отступился от русского царя, тогда и запорожцы, забыв свою недавнюю неприязнь к Мазепе, горя ненавистью к Москве за порядки, заведенные ей на Украине, и за постройку русских городков в самом Запорожье, на речке Самаре и на урочище Каменный Затон, а главное – желая видеть, как говорится в «Истории Малороссии» Маркевича, «свою отчизну, милую матку, и войско запорожское, городовое и низовое, не только в ненарушимых, но и в расширенных и размноженных вольностях кветнучую и изобилуючую», решились отдаться в «непраламанную оборону найяснейшаго короля, шведского Карла» и выступить против русского царя Петра[261]. На ту пору у них был кошевым атаманом Константин Гордиенко, иначе Гординский, еще иначе Головко[262], а по казацкому прозвищу – Крот[263], человек бесспорно храбрый, решительный, по своему времени образованный – учившийся в Киевской академии и свободно изъяснявшийся по-латыни[264], любимый казаками и пользовавшийся громадным влиянием и популярностью среди украинской черни. Побуждаемые этим самым кошевым атаманом Гордиенко, запорожцы написали в 1708 году, 24 ноября, письмо Ивану Мазепе, в котором просили прислать к ним гетманских и королевских полномочных, чтоб через них условиться, за кем им быть во время предстоящей войны; кроме того, они домогались от королей, шведского и польского, войсковых клейнотов и вспомогательного войска для разорения московской крепости у Каменного Затона, стоявшей в виду самой Сечи, после чего обещали поспешить на помощь союзникам. Между тем Петр, узнав о переворотах запорожцев с королями и гетманом, а также убедившись доподлинно в огромном влиянии их, в особенности же кошевого Гордиенко, на малороссийскую чернь и украинских казаков, решил во что бы то ни стало склонить запорожцев на свою сторону; с этою целью уже тотчас после предания проклятию Мазепы и после избрания новаго гетмана Ивана Скоропадского царь писал в Сечь письмо, в котором увещевал запорожцев пребыть верными русскому престолу и православной вере, за что обещал «умножить к ним свою милость» и немедленно прислать, кроме обычного годового жалованья, на каждый курень по 1500 украинских злотых. С этим вместе царь уверял запорожцев, что если он раньше удержал в Москве следуемое казакам войсковое жалованье, то сделал это вследствие клеветы на низовое товарищество гетмана Ивана Мазепы, который часто писал царю в Москву, обвиняя запорожцев в неверности русскому престолу[265].

К запорожцам отправлены были от царя стольники Гавриил Кислинский и Григорий Теплицкий, с грамотой и деньгами – 500 червонцев кошевому, 2000 старшине и 12 000 куреням; кроме того, через тех же послов обещано было, в знак особой царской милости, прислать в Сечь войсковые клейноты – знамя, пернач, бунчук, литавры и трости кошевому атаману и судье[266]. Одновременно с царскими послами посланы были от гетмана Скоропадского лубенский сотник Василий Савич и от киевского митрополита, для увещания, иеромонах Иродион Жураховский. В самой Сечи в то время образовались две партии: партия старых, опытных казаков и партия молодых, горячих голов; первая стояла на законной почве и советовала держаться русского царя; эта партия, на некоторое время взявшая верх над другой, заставила отправить к Мазепе письмо, в котором запорожцы, называя себя войском его царского пресветлого величества, объявляли, что они готовы стоять за русского царя и за весь украинский народ против ворвавшихся на Украину иноплеменников. Но против благоразумных и опытных лиц запорожского товарищества выступила зеленая молодежь, которой руководил кошевой Константин Гордиенко, фанатически ненавидевший все исходившее от Москвы. Сила оказалась на стороне молодых, и тогда запорожцы отобрали у прибывших в Сечь послов деньги, а самих их стали ругать и бесчестить; иеромонаха называли шпионом и грозили сжечь его в смоляной бочке, других грозили заколоть или утопить в воде[267]; и вслед за этим на грамоту Петра написали письмо, в котором, не щадя царя за прежние его к ним враждебные отношения, «чиня, – как говорится в «Истории Малороссии» Маркевича, – досадительные укоризны и угрозы, многие неприличные запросы, с нареканием и бесчестием на самую высочайшую особу царя»[268], требовали от него: 1) чтобы всем малороссийским полковникам быть на Украине; такой же вольнице, как и в Сечи: 2) чтобы все мельницы по речкам Ворскле и Псёлу, а также перевозы через Днепр у Переволочной запорожцам отдать и 3) чтобы все царские города на Самаре и на левом берегу Днепра у Каменного Затона срыть[269]. Отправив царю письмо, запорожцы в это же время задержали у себя гетманскаго посланца, ехавшего в Крым с известием об избрании на Украине нового гетмана Скоропадского, и, избив его до полусмерти на Раде, отправили к Мазепе, а другого посланца, отправленного в Чигирин, сотник Чигиринский Невинчанный совсем убил и сам в Запорожье бежал. Тогда царь написал два письма, одно за другим, князю Меншикову, руководившему в то время военными действиями на Украине и жившему в городе Харькове; в этих письмах он извещал князя, что запорожцы собрались близ крепости Богородицкой на реке Самаре и что он опасается, как бы они чего не сделали над ней, а также чтобы они кошевым и судьей не были проведены через Переволочну к шведам, и потому приказывал князю поставить в удобном месте Ингерманландский полк, чтобы «иметь око на их поход», также, если возможно, прибавить людей в Богородицкую крепость, в Каменный Затон послать полка два или больше гарнизонного войска, в самой же Сечи постараться переменить, через миргородского полковника Апостола, главную старшину – кошевого атамана и войскового судью. Тогда, по распоряжению Меншикова, отправлены были Даниилом Апостолом несколько человек из Миргородского полка, бывшей запорожской войсковой старшины, с немалым количеством денег, в Сечь, чтобы свергнуть кошевого и судью «и во всех противников учинить диверсию». Посланные должны были публично, на войсковой раде, объявить запорожцам, что кошевой и судья перешли на сторону Мазепы не потому, чтобы находили свое дело правым и законным, а потому, что были подкуплены изменником. Вслед за этим Петр снова писал Меншикову; он приказывал ему все еще стараться о том, чтобы расположить в свою сторону запорожских казаков, действуя на них добрым словом, и только в крайнем случае оружием. Как цитирует Соловьев в своей «Истории России»: «В Каменном Затоне учинить командира из бригадиров кто поумнее, ибо там не все шпагою, но и ртом действовать надлежит; полагаюсь на вас, пункты посылаю при сем, токмо едина материя суть, чтоб смотреть и учинить запорожцев добром по самой крайней возможности: буде же оные явно себя покажут противными и добром сладить будет невозможно, то делать с оными, яко со изменниками»[270].

Но запорожцы, настраиваемые кошевым Гордиенко, с этого времени твердо и всей массой решили действовать против Петра. Собравшись в числе 8000 человек, под начальством «власного» кошевого Константина Гордиенко, а в Сечи оставив «наказного» атамана Якова Симонченко, взяв с собой девять пушек, они двинулись из Сечи в Переволочну, которую искони веков считали своим городом и от которой намеревались дойти до стана шведского короля, Карла XII. Однако, идя на соединение с Карлом, запорожцы объявляли, будто идут «в случение» к русскому войску, за что им вторично послано было царское жалованье от Петра[271]. В Переволочне их встретил полковник Нестулей с 500 находившимися в городе запорожцами и гетманские посланцы Чуйкевич, Мокиевский и Мирович; 12-го числа месяца марта 1709 года в Переволочне произошла рада в присутствии посланцев Мазепы. На раде было прочитано письмо гетмана, в котором, между прочим, говорилось, что царь угрожал «искоренить воров и злодеев, запорожцев», а всех малороссиян перевести за Волгу; с тем вместе выставлялось на вид, что прибытие на Украину шведского короля дает возможность малороссиянам свергнуть московское ярмо и сделаться свободным и счастливым народом; в заключение речи посланцы Мазепы роздали несколько червонцев денег запорожцам, и тогда на раде масса закричала: «За Мазепою, за Мазепою!» Но тут же возник вопрос: как же быть с деньгами, присланными царем в Сечь? «Деньги те были прежде отняты москалями у наших же братьев казаков», – говорили запорожцы, намекая, вероятно, на удержание Москвой законного казацкого жалованья, 6660 рублей, за грабеж ими греческих купцов, по жалобе турецкого паши[272]. В это же время получено было известие от крымского хана, советовавшего запорожцам держаться стороны Мазепы и обещавшего им свою помощь. Сам полковник Нестулей, после некоторого колебания, также обявил себя сторонником гетмана Мазепы.

Вскоре после рады кошевой Гордиенко извещал шведского короля, что запорожцы готовы ему служить и молят Бога об его успехе; вслед за этим извещением от запорожцев посланы были депутаты к королю, чтобы видеть его лично и выразить ему свою готовность верно служить; депутаты были приняты в местечке Будищах и допущены к королевской руке. На прощание их допустили к королю с условием, чтобы они не пили водки раньше обеда, так как король не переносил пьяных; но запорожцы, все время пребывания своего в Будищах не высыхавшие от водки, и на этот раз с трудом удержались от нее.

Петр, получивший обо всем случившемся известие в Воронеже, рекомендовал Меншикову стараться удержать за собой орельские городки, в особенности же крепость Богородицкую, где много было артиллерии и амуниции, но мало людей, и самому князю приказывал непременно оставаться на Украине: «Ежели вы не в пути, то лучше б еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже писал до господина фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела, при том же советую и вам, буде невозможно всеми, хотя б частью позад Полтавы протянуться для сего ж дела»[273]. Опасения Петра были не напрасны. В то время, когда депутаты от запорожских казаков находились в Будищах, в это самое время часть их войска сделала два нападения на русские войска, сперва в Кобеляках, потом в Царичанке, на правом берегу Орели, произвела страшный переполох между русскими солдатами и одну часть из них изрубила на месте, другую часть захватила в плен и тем самым настолько подняла свое знамя, что увеличила состав собственного войска до 15 000 человек, вызвала из недр лесов жителей, скрывшихся туда при нашествии шведов, и заставила их доставлять продовольствие королевским войскам[274]. После этого кошевой Гордиенко стал засылать письма к правобережным украинцам, которым советовал бить свою старшину и переходить к нему, кошевому, на левый берег Днепра. «Вор кошевой яд свой злой продолжает и непрестанно за Днепр пишет, чтоб побивали свою старшину и к нему через Днепр переходили и уже такая каналия за Днепром собирается и разбивает пасеки», – упоминает Соловьев в «Истории России».

Разгромив русские отряды у Кобеляк и Царичанки, кошевой Гордиенко с запорожцами поспешил в Диканьку, чтобы увидеться здесь с гетманом Мазепой и отсюда дойти в Будища, главную стоянку шведского короля. Свидание Гордиенко и Мазепы произошло в присутствии многих лиц из сечевого товарищества; при встрече с гетманом кошевой отдал ему честь, склонив перед ним свой бунчук, а потом, обратившись с речью, благодарил гетмана за его готовность освободить Запорожье от московского ига, обещал от имени всех казаков не щадить ни жизни, ни крови для общего дела, высказывал надежду через посредство гетмана найти протекцию у его королевского величества и в заключение обещал ему принести присягу на верность, но в свою очередь просил сделать то же и гетмана, чтобы действовать заодно с запорожцами «в деле спасения отечества». Гетман Мазепа на речь кошевого Гордиенко отвечал речью. Он благодарил запорожцев за доверие их к его особе, уверял честью, что если бы не он, гетман, то царь давно бы перевязал запорожцев, обратил их в драгун, разослал в отдаленные места Сибири, разорил жилища их до основания, и что он, гетман, будет действовать заодно с ними, запорожцами, и готов принести на том присягу им[275].

Обоюдные речи кошевого и гетмана закончились приглашением запорожцев к гетманскому обеду; на обеде высказано было с той и с другой стороны еще больше заверений во взаимной дружбе и расположении, но тут же случилось неприятное приключение, едва не обратившее дружбу во вражду: охмелевшие запорожцы, встав от обеда, стали, по своему обыкновению, хватать со стола всякую посуду и уносить с собой. Гетманский дворецкий, также подвыпивший на обеде, видя такое бесчинство, стал упрекать их за то: «Вы рады были бы ограбить этот дом; такой у вас обычай – делать подобное, куда вы только заберетесь». Такой упрек дошел до ушей кошевого, и тот, вообразив, что он продиктован был дворецкому самим гетманом, отдал приказание своим казакам седлать лошадей и уезжать вон, не простившись с гетманом. Однако Мазепа, узнавши о том вовремя, известил запорожцев, что он не виновен в ответе своего дворецкого и в доказательство того выдал им их обидчика. Запорожцы долго истязали ни в чем не повинного человека, перебрасывая его, как мяч, от одного к другому, и потом под конец прокололи его ножом.

Из Диканьки кошевой Гордиенко вместе с гетманом Мазепой отправился в Будища для представления королю Карлу; за Гордиенко шло 50 человек сечевиков, 115 человек захваченных запорожцами русских пленных солдат и малорусских казаков, которых запорожцы, как пишет уже цитированный нами Маркевич, «били и ругали и мучительски комарами и муравьями травили»[276]. По прибытии в Будища запорожцы и пленные были представлены королю; кошевой обратился с речью к королю, в которой благодарил его за высокое покровительство и желание избавить их от страшного врага, русского царя; за короля отвечал государственный секретарь; он выразил благосклонность запорожцам и похвалу за их первый подвиг против русских; на последнее кошевой отвечал: «Мы уже послали с сотню москалей крымскому хану напоказ и надеемся, что когда их увидят татары, то станут с нами заодно». После представления королю запорожцы, то есть кошевой, старшина, участники царичанской схватки и даже старшины, находившиеся в Сечи, получили денежные подарки от короля и гетмана[277], несколько дней угощались на счет короля и под конец заключили клятвенную присягу с гетманом Мазепой и четыре договорных пункта с королем Карлом. Для запорожцев пункты эти состояли, главным образом, в том, что они, после войны с русским царем, будут навсегда изъяты от московскаго владычества и получат свои исконные права и привилегии.

Покончив со всеми условиями у короля и гетмана, запорожцы теперь жаждали одного – скорейшей битвы с москалями; на такое желание король отвечал им, что нужно выждать время и приготовиться к бою, но вообще похвалил их военный пыл, на что запорожцы подбрасывали вверх шапки, кричали и помахивали в воздухе саблями. На прощание некоторые из запорожцев допущены были к королевской руке и приглашены к королевскому обеду[278].

Из Будищ запорожцы, сопровождаемые шведами, ушли по направлению к Полтаве, в которой сидели русские гарнизоны. Завидя идущих мимо Полтавы запорожских казаков, русские вздумали по ним стрелять, но сотня казаков бросилась к городу и положила несколько человек из русских на городских стенах, причем один запорожец метким ударом убил русского офицера в блестящем мундире и подал повод Гордиенко сказать шведам, что таких прекрасных стрельцов у него найдется до 600 человек; от Полтавы часть запорожцев взялась проводить гетманского посла с письмами к турецкому сераскиру, в которых гетман побуждал султана на скорейшее соединение его с русскими, главная же масса двинулась по направлению к Сечи. Но тут сам Гордиенко впал в раздумье по поводу затеянного им дела и выразился так насчет шведов: «Разглядел я этих шведов; полно при них служить! Мне теперь кажется, что лучше нам по-прежнему служить царскому величеству». Но то было, видимо, минутное настроение, потому что ни самый характер кошевого, ни дальнейшие его действия не говорили в пользу искреннего и решительного раскаяния его.

Между тем в Сечи, после ухода большей части казаков, под начальством Константина Гордиенко, оставалось около 1000 человек под начальством Якова Симонченко. Здесь действовала посланная из Миргорода полковником Даниилом Апостолом бывшая запорожская старшина; они привезли в Сечь письмо Апостола и всеми мерами старались склонять сечевиков на сторону царя. По этому поводу собрана была войсковая рада; на раде опять обнаружились две партии – партия «стариков» за царя и партия молодых против него. Последняя взяла верх над первой, и тогда решено было письмо Апостола отправить войсковым есаулом к кошевому Гордиенко, а посланцев Апостола задержать в Сечи. Пока сечевые посланцы успели доскакать до кошевого и повернуть обратно, все это время полковничьих послов держали прикованными к пушкам за шеи и ежеминутно грозили им смертной казнью. Однако, «апостольцы», пользуясь свободными руками, отбили один другого от пушек и бежали из Сечи в Миргород. После бегства «апостольцев» в Сечи произошла вновь рада; на этот раз партия «стариков» взяла верх, и решено было стать за царя. Тогда к кошевому Гордиенко отправлено было письмо, в котором говорилось, что запорожцы сваливают с себя вину за все его действия: «Как ты делал, так и отвечай; ты без нас вымышлял, а мы, верные слуги царского величества, выбрали себе вместо тебя другого кошевого». От слов запорожцы перешли и к действиям: они лишили Константина Гордиенко звания кошевого и на место его выбрали Петра Сорочинского. Царь, извещенный о таком выборе в Сечи кошевого, порадовался этому, потому что знал лично Сорочинского и отозвался о нем как о человеке добром[279]. Петру еще более приходилось радоваться, что новый кошевой немедленно по вступлении в свое звание отправил приказ казакам, находившимся вместе с Гордиенко, оставить бывшего кошевого и вернуться в Сечь для новых приказаний. Однако такое настроение в Сечи продолжалось недолго: собравшись на войсковую раду, запорожцы, вместе с кошевым Петром Сорочинским, почему-то вновь объявили себя против русского царя и за шведского короля.

Тогда Петр, узнав, что и Сорочинский стал дышать тем же духом против него, как и Гордиенко, отдал приказание Меншикову послать из Киева в Сечь три полка русских войск и велеть им истребить все гнездо бунтовщиков до основания. Меншиков возложил исполнение царского поручения на полковника Петра Яковлева и приказал ему, от имени царя, по прибытии на место прежде всего объявить запорожским казакам, что если они принесут царю повинную, выберут нового кошевого атамана и прочих старшин и пообещаются при крестном целовании верно служить царю, то все их вины простятся и сами они будут при прежних своих войсковых правах и вольностях[280]. Полковник Петр Яковлев сел с полками на суда в Киеве и пустился вниз по Днепру; за ним по берегу Днепра должна была следовать конница, чтобы не дать возможности запорожцам отрезать путь двигавшемуся по Днепру русскому войску.

Полковник Яковлев, идя вниз по Днепру, прежде всего напал на местечко у левого берега реки, Келеберду; самое местечко сжег, жителей частью разогнал, частью перебил; от Келеберды он спустился к Переволочной; здесь в то время было 1000 человек запорожцев да 2000 окрестных жителей, которыми управлял запорожский полковник Зинец; в центре местечка устроен был замок, а в замке засело 600 человек гарнизона. Подступив к местечку, Яковлев прежде всего потребовал от запорожцев добровольной сдачи; но ему ответили выстрелами; тогда он открыл жестокий огонь, направляя ядра и бомбы в самый замок местечка. Запорожцы, не имевшие одинаковых с русскими боевых снарядов, отбивались, однако, упорно, но все же могли стоять только два часа. Русские ворвались в местечко, тысячу человек избили на месте, несколько человек подожгли в избах и сараях, несколько человек сами потонули при переправе через Ворсклу и Днепр; взято было в плен лишь 12 человек. Остервенение со стороны русских было так велико, что они избили женщин, детей, стариков, сожгли все мельницы на реках, все строения в местечке и все суда, стоявшие на Днепре у переволочанской переправы. После такого разгрома Переволочны полковник Яковлев двинулся ниже по Днепру и достиг сперва Нового, а потом Старого Кодака.

В обоих Кодаках полковник Яковлев не встретил большого сопротивления: главная масса жителей сдалась добровольно русским и была отправлена в крепость Богородицкую, незначительное число скрылось на острова и в степь, но и из этого числа некоторые были пойманы и истреблены на месте; оба же местечка, Старый и Новый Кодаки, были выжжены дотла, чтобы не дать пристанища «ворам» и чтобы обезопасить тыл русских полков. У Стараго Кодака Яковлев спустился через первый в Днепр порог, Кодацкий, причем флотилия его, управляемая вместо разбежавшихся лоцманов русскими стрельцами, потерпела некоторый урон: было разбито два судна, но без несчастных последствий для людей. Здесь же Яковлев должен был отделить часть солдат от своих полков и послать их в степь по обе стороны Днепра, чтобы истреблять бежавших из местечка казаков. Но в это же время к Яковлеву прибыли сухопутные отряды, следовавшие за ним по берегу Днепра, и он пустился далее вниз.

Проплыв остальные пороги, миновав остров Хортицу, полковник Яковлев наконец, 7 мая, прибыл к Каменному Затону, стоявшему на левом берегу Днепра, почти против Чертомлыцкой Сечи, находившейся на правом берегу Днепра, у устья Чертомлыка. В Сечи кошевого Петра Сорочинского не было: он ушел, вместе с казаком Кириком Меньком, в Крым просить татар о помощи запорожцам против москалей; его заменял храбрый и расторопный, вообще «добрый» казак, Яким Богуш. По случаю ходившей в Каменном Затоне какой-то заразительной болезни Яковлев стал около городка и отсюда послал к запорожцам казака Сметану с увещательным письмом от князя Меншикова. Но запорожцы, по словам одного пойманного русскими казака, утопили того Сметану в воде; тогда Яковлев послал к ним другое письмо, лично от себя; на это письмо запорожцы отвечали, что они не считают себя бунтовщиками, признают над собой власть царского величества, но царских посланцев к себе не допускают. Ожидая с минуты на минуту своего кошевого Сорочинского с татарами, запорожцы, желая выиграть время, показали даже вид, будто они склоняются на сторону царя. Яковлев ждал положительнаго ответа три дня, но потом решил взять Сечь приступом. С этой целью он приказал осмотреть Сечь со всех сторон и выискать удобное место для приступа; для осмотра отправлены были переодетые в запорожское платье русские офицеры; посланные известили полковника, что подступить на лошадях к Сечи невозможно, потому что она со всех сторон была обнята водой. И точно: это было 10 мая, когда вода в Днепре и его ветках достигает наибольшего уровня высоты после весеннего разлива; но в то время полая вода настолько была высока, что Сечь, обыкновенно залитая лишь с трех сторон водами разных речек, на этот раз залита была водой на 35 сажен расстояния и с четвертой, степной, стороны, где обыкновенно в летнее время был сухой путь в Сечь; может быть, как гласит о том предание, это произошло еще и оттого, что со стороны степи запорожцы, по внушению Якима Богуша, откопали свою Сечь от материка рвом и пропустили в тот ров воду[281]; во всяком случае, в то лето воды здесь было так много, что она даже затопила часть куреней. Посланные лазутчики известили полковника, что близ Сечи имеется отъезжий запорожский караул, который легко может быть истреблен; тогда Яковлев отправил против него нескольких человек солдат; солдаты напали на запорожцев, нескольких человек из них перебили, нескольких в воде потопили, а одного привели к полковнику живым; от этого последнего Яковлев узнал, что запорожцы все, как один человек, решили действовать против русских войск. «Замерзело воровство во всех», – писал Яковлев в своем письме князю Меншикову после этого[282]. Тогда русские решили сперва сделать шанцы, на шанцы возвести пушки и из пушек открыть пальбу через воду в Сечь. Но сделанная попытка, однако, не привела к желанному результату: оказалось, что за дальним расстоянием выстрелы из пушек не достигали своей цели. После этого объявлено было сделать приступ к Сечи на лодках. Запорожцы подпустили русских на близкое расстояние, потом сразу ударили из пушек и ружей, нескольких человек офицеров ранили, 300 человек солдат, и в том числе полковника Урна, убили, нескольких человек взяли в плен и «срамно и тирански» умертвили их в Сечи. Тогда русские принуждены были отступить; положение полковника Яковлева сделалось очень затруднительно. Но в это время на помощь русским явился от генерал-майора князя Григория Волконского, с Компанейским полком и драгунами, полковник Игнат Галаган; это было 14 мая.

Конец ознакомительного фрагмента.