4. Антиквары
О революции – Узоры – Масоны – Е Pluribus Unum
Американская борьба за независимость была единственной в своем роде: никогда прежде нация не объявляла войну, не имея на нее денег. Даже если революционному Континентальному конгрессу удалось бы собрать по стране все золото и серебро, оно не покрыло бы расходы и на год военных действий. Поэтому, когда Конгресс начал работать в Филадельфии 10 мая 1775 года, у комитета по финансам ушло всего четыре дня на то, чтобы рекомендовать ему выпуск кредитных билетов или бумажных денег, и 22 июня делегаты вотировали сумму в 2 млн испанских песо.
Это голосование было первым из многих других подвигов веры, которые привели к независимости. Власть Конгресса, моральная или юридическая, была весьма шаткой. Конгресс не являлся правительством, скорее, походил на благотворительное учреждение. Он собрался в качестве площадки, где колонисты могли озвучить свои обиды. Поскольку никто в Англии, кажется, не был расположен прислушаться, Конгрессу пришлось взять на себя ведение войны. Но никто повсеместно не горел желанием давать или ссужать ему деньги. Только колонии, каждая в отдельности, имели право облагать своих граждан налогами, и депутаты Конгресса осознавали пределы своих полномочий. «Вы же не думаете, джентльмены, – заявил один из них, – что я соглашусь обложить своих избирателей налогами, когда мы можем обратиться к помощи печатного станка и получить вагон денег, одного листа которых хватит на то, чтобы все оплатить?»
Проблема Конгресса заключалась еще и в том, что даже националисты не могли предсказать, к чему приведет развитие событий – к полной независимости или к новому соглашению с британским парламентом и королем. Тори и лоялисты молились о перемирии или поражении. Радикалы жаждали освободить от европейского владычества весь континент: от Ньюфаундленда до Багамских островов. Даже самые ярые из них могли питать подозрения насчет Конгресса – ревновать к его власти, говоря языком того времени, – потому что рассчитывали добиться независимости собственных штатов. В течение года или около того вовлеченные в борьбу знаменитые 13 колоний могли превратиться в 18 или 12: все зависело от того, присоединится ли к ним Джорджия, откликнутся ли на призыв мятежников Ямайка или та же Канада.
Штаты так и не предоставили Конгрессу право облагать налогами своих жителей, и большинство американцев – даже в военное время – не проявляли особого стремления платить налоги вообще, несмотря на наказ Джона Адамса своей жене Эбигейл «выплатить все до единого налоги, которые будут введены, даже если для этого тебе придется продать мои книги, одежду, быков и твоих коров». Том Пейн писал: «Тот, кто платит свои налоги, делает для своей страны больше добра, чем самый громкий краснобай». Все эти заявления были обманчивы: в лозунге «Нет налогам без представительства!» акцент обычно делали на первых двух словах. Конгресс мог лишь просить о снабжении. Армия Вашингтона, замерзавшая зимой 1777/1778 годов в долине Вэлли-Фордж, прочувствовала градус энтузиазма штатов на своей обмороженной коже и нашла его невысоким. Но, по крайней мере, это была армия.
По итогам первого голосования Конгресс обзавелся бумажными деньгами, которые были деноминированы в песо. Фунты и шиллинги оказались бы непрактичными – каждая колония имела собственную валюту, обесценивавшуюся разными темпами. К 1760-м годам для приобретения одного-единственного британского фунта требовалась тысяча фунтов штата Мэриленд. Если бы колонистов это еще волновало… Они забыли о стерлингах. Только занятые торговлей в Лондоне купцы возились с убийственными справочниками, подобными отпечатанному в Лондоне незадолго до Войны за независимость «Американскому негоцианту», дававшему обменные курсы между стерлингом и всеми местными валютами американских колоний. Томас Джефферсон тоже набрасывал себе курс местных валют всякий раз, когда пересекал границы колоний, но, когда отправил человека в Англию купить книги, отбросил в сторону «Американского негоцианта» и свои заметки, послав тому тридцать голландских гульденов и серебряный кофейник. Единственной монетой, которая во всех мятежных колониях стоила почти одинаково, являлся испанский доллар.
Бумажные доллары Континентального конгресса с ноября 1779 года должны были выкупаться четырьмя партиями в твердой валюте, взятой из налогов штатов. Конгресс полагал, что бумажные деньги, обеспеченные всеми поселениями, послужат «новой связующей нитью между объединенными колониями», хотя конгрессмены и не были готовы сказать каждому штату, на выплату какой доли от общей суммы они рассчитывают. Это случилось 22 июня. На следующий день Бен Франклин и Джон Адамс присоединились к комитету, призванному реализовать печать новых купюр на практике.
За источниками вдохновения комитет обратился к книгам из франклиновской библиотеки. Они заглянули в майнцкое издание 1702 года «Symbolorum ас Emblematum Ethlco-Politicorum»[31] Иоахима Камерария, а также в «Idea principis Christiano-Politici Symbolis»[32] Диего Сааведры (известно, что один экземпляр 1660 года издания в Америке, вероятно, принадлежал Франклину). «Emblematum Repositorum»[33] Д. К. Вейгельса обеспечил символом и девизом купюру в пятьдесят пять долларов, на которой красовалось изображение выглядывавшего после бури солнца. Адвокат из Филадельфии по имени Фрэнсис Хопкинсон разработал символы и девизы для купюр семи других номиналов. Оборотные стороны банкнот украшали сделанные Франклином безыскусные оттиски самой природы – листьев пижмы, шелковицы, орешника, малины, крестовника, лютика, чистеца, шалфея, яснотки, ивы, винограда, розы и пиретрума, а также прожилок листьев вяза.
Эти оттиски резко контрастировали с изображениями, появившимися на лицевой стороне банкнот, поскольку при выборе символов, девизов и лозунгов, по всей видимости, комитет руководствовался необходимостью подчеркнуть все, что было возвышенного и философского в революции, далекого от повседневных политических дрязг. Среди них – эзотерические изображения, отсылавшие к алхимии с ее поиском сущности и структур. Камерарий – признанный знаток ботаники – обеспечил сельскими картинками. Дикий вепрь, бросающийся на копье; выбитое цепом зерно, цапля и парящий над ней орел; грызущий дерево бобр с девизом Perseverando («Упорством»), разыгравшийся на море шторм. Сааведра «снабдил» лирой с тринадцатью струнами, олицетворявшими тринадцать колоний, с девизом Majora Minoribus Consonant («Большой и малый в согласии»), что значило: большие колонии в согласии с маленькими колониями. Франклин лично придумал девизы и изображения на четырех купюрах самого мелкого достоинства – той или иной части доллара. Они изображают лучи над солнечными часами («Ускользаю. Не суйся не в свое дело»). На обороте – непрерывная цепь из тринадцати колец и слова: «Мы, единый Американский конгресс». Первый набор матриц выгравировал Пол Ревир по прозвищу «Британцы идут!». Когда восставшие эвакуировались из Бостона, Ревир остался без станка, но с нуля собрал новый и распилил пополам одну из собственноручно выгравированных матриц, чтобы заняться оборотной стороной и выполнить заказ вовремя.
Бумажные доллары, прозванные «континенталами», представляли собой первые символы Соединенных Штатов. Ничто иное так и не стало иконой мятежа. До «звездно-полосатого» оставалось два года: патриотическим чувствам по поводу государственного флага было суждено пробудиться в XIX веке. Национальный гимн пока тоже не сочинили. Колокол свободы еще не пробил, никто не произносил речь по случаю Четвертого июля, пост президента не изобрели, уже не говоря о том, чтобы его избрать. Всю силу политической рекламы возложили на бумажные доллары Континентального конгресса.
Подлинная денежная стоимость «континенталок» значения не имела. Она никогда не являлась слишком высокой, была обречена на колебание, в зависимости от того, какой оборот принимали боевые действия. В конце концов «континенталки» камнем пошли ко дну – после того как британцы ретировались, и стало казаться, что восстание увенчалось успехом. Все задавались вопросом: «Что, черт возьми, придумает Конгресс, чтобы выкупить эти деньги?»
АМЕРИКА, прототипом которой стали банкноты Франклина, была столь новой, одновременно всеохватной и заговорщицкой, что озадаченная публика попросила напечатать объяснение всех девизов и надписей, опубликованных в газетах.
Франклин был масоном, его коллега Фрэнсис Хопкинсон (1737–1791), вероятно, тоже: списки масонов того времени фрагментарны. Хопкинсон был первым адвокатом, который закончил Колледж Филадельфии. «Он один из ваших прелестных, маленьких, любопытных, предприимчивых людей, – заметил Джон Адамс. – Его голова не больше крупного яблока». Хопкинсон играл на клавесине и считал себя первым местным уроженцем, сочинившим музыкальную вариацию на тему популярной песни «Мои дни были столь восхитительно привольны». Проводил дома научные эксперименты, писал стихи и сдержанную сатиру, посещал Англию, подписал Декларацию независимости, научил домашнюю мышь бегать вокруг стола и есть со своей ладони. Джефферсон писал ему: «У меня лишь несколько слов для вас. и три из них: «Я вас люблю».
Закончив с долларом, Хопкинсон обратился к дизайну американского флага, принятого Конгрессом в 1777 году. В окончательный вариант Большой печати Соединенных Штатов тоже вошел ряд его предложений. Они перекликались с эскизами континентальных долларов, «которыми немало восхищались за их уместную многозначительность»[34]. На сорокадолларовой банкноте был запечатлен сверкающий алтарь с тринадцатью лучистыми звездами под изображением Всевидящего Ока. На пятидесяти долларах – знаменитая незаконченная пирамида из тринадцати ступеней.
Большая печать воспроизведена на обороте современной долларовой купюры. Она там размещена почти семьдесят лет и некоторых до сих пор смущает, хотя изображение, несомненно, уникальное. Бумажные деньги разных стран мира, как правило, содержат изображения знаменитых людей, памятников, королей и королев, прекрасных новых дамб, местной фауны или причудливые графические символы, словно они являются порождением местных турбюро.[35] Доллар же, напротив, кичится своим странным видом. На одной из сторон Большой печати изображен орел со щитом, на другой – незаконченная пирамида под сверкающим оком. Око обычно принимают за символ Божьего Всевидящего Ока. Но в действительности это, вероятно, Око народа – всевидящее и недремлющее, раскрывающее козни власти и предупреждающее республику от посягательств на ее свободу.
Впервые оно появилось на обороте долларовой банкноты в 1935 году, когда разработали новый курс[36] Рузвельта, призванный вытащить Америку из Великой депрессии. Министр сельского хозяйства Генри А. Уоллес однажды праздно разглядывал изображение печати, когда его внезапно осенило, что надпись Novus Ordo Seclorum означает «Новый порядок веков». Он принес картинку президенту Рузвельту, который, как вспоминал сам Уоллес, «сперва был поражен присутствием на ней Всевидящего Ока – масонского символа Великого Архитектора Вселенной, а затем был поражен мыслью о том, что основания для нового курса на века заложили в 1776 году, и он будет претворен в жизнь только под оком Великого Архитектора». Оба собеседника являлись масонами. Оба признали, что торжествующее око, пирамида и повторяющееся число тринадцать отсылают к масонству.
Уоллес позднее вспоминал, что Рузвельт обратился с вопросом к Джеймсу Фарлею, генеральному почтмейстеру и католику, «не думает ли тот, что католики будут протестовать против Всевидящего Ока, в котором он, как масон, видит масонский символ Всевышнего». Фарлей ответил: «Нет, никаких протестов не будет».
Американские католики в целом не углубляются в теории заговора. Возможно, по той причине, что сами время от времени оказываются в центре подобных теорий. Однако полно и тех, кто имеет претензии к Большой печати. Обычно она наводит их на мысль о масонском или даже сатанинском заговоре против республики. В их воображении масоны, или кто угодно, создал и государство в государстве и тайно направляют ход событий. Это род убеждения, которое трудно поколебать: если его никто не оспаривает, это доказывает, что им есть что скрывать: но, если оспаривают, это доказывает ровно то же самое. Однако глаз в пирамиде – не исключительно масонский знак, а привлекательный эзотерический мотив, который масоны позаимствовали и стали использовать в XIX веке. Несомненно, его появление на Большой печати – порождение заговора, но против британского правления, в котором, как ожидалось, примут участие все американцы.
ДЕВИЗ Большой печати – Е Pluribus Unum – предложил Пьер Эжен дю Симитьер, образованный и эксцентричный антиквар-самоучка, которого почитали за основателя, куратора и главного покровителя Американского музея, размещавшегося в Филадельфии, в доме на углу Арк-стрит и 4-й улицы. Швейцарец по рождению, он жил на Вест-Индских островах, где рисовал графику и портреты ради средств на удовлетворение своей страсти к коллекционированию. Девять лет он странствовал по континенту от Род-Айленда до Южной Каролины, собирая примечательнейшую коллекцию образцов естественной истории, местных древностей, книг, рисунков, листовок, монет, печатной графики, рукописей и договоров. Подобно многим жертвам этой мании, он оправдывал свою тягу к собиранию всякого хлама желанием написать книгу под скромным заглавием «Естественная и гражданская история Вест-Индии и Северной Америки».
В 1774 году дю Симитьер снял две комнаты в Филадельфии. В одной он наспех обустроил студию, где писал портреты и миниатюры с большинства знаменитых обитателей и гостей города, включая Джорджа Вашингтона, Пьера Ланфана и британских офицеров периода оккупации. Другая комната превратилась в его собственный Музей Америки – первый в своем роде: небольшой стихийный предшественник Смитсоновского музея и Библиотеки Конгресса, открытый для свободного посещения публики с входной платой в полдоллара. Он по-прежнему хотел написать книгу, хотя теперь она превратилась в историю революции: в 1779 году антиквар безуспешно добивался трехлетнего гранта Конгресса для себя в качестве «историографа Конгресса Соединенных Штатов». В 1781 году с тринадцати портретов за его авторством в Париже были сняты гравюры, впервые бегло познакомившие европейцев с лидерами американской революции, но пиратские издания не позволили на этом заработать. Два года спустя он лишился фаланги одного из пальцев: здоровье было подорвано, и в 1785 году дю Симитьер умер в бедности.
Девиз, который он предложил комитету, занятому разработкой внешнего вида Большой печати, отлично подошел бы и ему самому: «Из многих – один» (Е Pluribus Unum). Это был и подходящий девиз для нового государства, поэтому его утвердили без возражений. Однако с той поры многие задавались вопросом, откуда появилась фраза. В «Георгиках» Вергилия есть нечто похожее, но совпадение не точное.
Всякий, кто исследовал классиков в поисках Е Pluribus Unum, копал слишком глубоко: дю Симитьер позаимствовал цитату в Gentleman’s Magazine («Журнале джентльмена») – ежемесячном журнале, издаваемом в Лондоне, который имел массу читателей по обе стороны Атлантики. В свое время это было более влиятельное и солидное учреждение, нежели правительство Соединенных Штатов. Большинство из тех, кто мог позволить себе подписку, имели в своих библиотеках переплетенный годовой выпуск «Журнала джентльмена», и на титульном листе этого издания, начиная с 1731 года, появились слова: «Е Pluribus Unum». Так что дю Симитьеру не пришлось долго искать.
«Журнал джентльмена» издавался до 1922 года, пока не уступил перед реалиями коммерции. Возможно, в траншеях Первой мировой войны погибло слишком много джентльменов или его статьи были чересчур длинными. В любом случае, он больше не мог выходить ежемесячно, и потребность в годовом переплетенном варианте отпала. Журнал сократился до Gentleman’s Quarterly, который долгие годы сохранялся в подписке библиотек и у консервативных дантистов, выкладывавших его в своих приемных в качестве своеобразного предварительного анестетика. В 1980-е годы из унылой старомодной вещицы джентльменов он превратился в модный ежемесячник с обнаженными девушками и быстрыми автомобилями под названием GQ.
После того как с макетом определились, и печать была завершена, для выпуска денежных знаков назначили казначеев Соединенных Штатов. Чтобы подписать и пронумеровать банкноты, сформировали Комитет джентльменов. Вероятно, кто-то помнил, что Джон Гулль брал шиллинг с каждых двадцати монет, отчеканенных им для Массачусетса, поскольку джентльменам с правом подписи платили лишь одну целую три десятых доллара за каждую тысячу изготовленных дензнаков.[37] Колониальные бумажные деньги неизменно подписывались теми, кто занимал подобающее положение, что давало определенные основания доверять деньгам. Но едва ли кто-нибудь пользовался таким авторитетом по всему континенту. Те немногие, кто мог на это претендовать, могли найти себе лучшее применение, нежели подписывать банкноты. Подписи избранных вслепую джентльменов лишний раз увековечили бы анонимность нового панамериканского общества.
К августу Конгресс поднял свои запросы до 3 млн долларов. Джентльмены были сильно загружены работой, и реальные деньги появились лишь к ноябрю. Тогда Конгресс убедился, что этой суммы будет недостаточно, и заказал еще денег. Поручители продолжали ставить свои подписи – по две на каждую банкноту: одну – коричневыми чернилами, другую – красными, а их количество выросло до 275 человек. Тем временем Конгресс исторгал все больше денег в надежде угнаться за обесцениванием выпускаемых банкнот. Подписание дензнаков напоминало очистительную жертву. По словам одного банкира, жившего в XIX веке, «установленный для самого себя предел равнялся тысяче листов (четыре тысячи подписей) в день. Для одного дня это не было бы трудной задачей: но выполнять это на протяжении недель и месяцев, как приходилось мне, было бы слишком негуманным наказанием даже в отношении самых отъявленных преступников».
Подписи ставили шесть Моррисов и четыре Смита. Было также три Джонса, три Графа, три Грея, три Селлера и три Юнга; по два Эванса, Ши, Эйра, Рида, Реда, Бадда, Хейзелхерста и Гезера; пара Стречей и Вильсонов, по два Селтера и Бонда, равно как Горациев и Ринальдо Джонсонов. Еще имелись господа по фамилии Гембл, Коннер и Кокки, Шпрогель, Куль, Леви, Гаррисон, Эрандес и Фоулк. Поручителями были Корнелий Комегис, Захария Маккабин, Эммери Бедфорд и Исаак Олл. У некоторых имелись простые имена подобно Полю Коксу и Дэниелу Хитту; благородные прозвища вроде Пёрвайанс или хоббитские наподобие Кренча и Орда: непроизносимые типа Кайгхна и Хиллегхаса. В списке также значились Дерби Люкс. Эркюль Куртнэ, Аквила Норрис и даже Алкаш П. Смит. Все они были рядовыми гражданами, которым иногда платили за час, а иногда – поштучно. В конце концов они скрепили своими подписями не три миллиона долларов, а более 241 млн: $241 552 780. если быть точным. К 1780 году один доллар в звонкой монете стоил сорок «континенталок».
Потеря стоимости денег делает осязаемым то, что обычно невидимо: настроение и доверие народа. 7 ноября 1775 года филадельфийскому Комитету общественного спасения стало известно, что квакеры Филадельфии отказываются принимать к оплате новые деньги, мотивируя это тем, что, будучи пацифистами, они не могут прикасаться к деньгам, созданным для ведения войны. Но, поскольку существовало немало свидетельств того, что квакеры часто использовали колониальные бумажные деньги, выпущенные с целью покрыть расходы на войну с французами, то власти пригрозили серьезными последствиями в ответ на любую попытку не принять «континенталки». В январе 1776 года Конгресс провел жесткую резолюцию против любого, кто, «лишившись всякого достоинства и уважен ия к своей стране», отвергнет бумажные деньги или поставит под сомнение их стоимость.[38] «Уважение к своей стране», под которой подразумевалась Америка, было совершенно новой концепцией.
Впрочем, это было далеко не последнее решение Конгресса, принятое в сердцах. Дэниел Вебстер заметил, что «навязывать деньгам стоимость и доверие к ним карательными постановлениями» можно с тем же успехом, что и «подстегивать любовь плеткой из воловьей кожи». Многие, подобно Вашингтону, видели в обесценивании денег «печальное свидетельство упадка общественной морали». «На повозку денег, – писал Вашингтон, – едва ли можно купить повозку продовольствия». «Мы все ошиблись в наших представлениях о том, как разбогатеть, – писал один остряк в газете "Пенсильвания пэкет“ 5 июня 1779 года. – Да, у нас появились деньги. У меня денег больше, чем когда-либо прежде, но я, как никогда, беден».
У этой ситуации были и свои неприглядные стороны. Куда бы ни приходили британские войска, а порой они появлялись повсеместно, разумеется, они отвергали «континенталки». Поэтому особенно нервные граждане не хотели принимать их в качестве платы даже в лучшие времена. Между тем, признавая ценность банкнот для неприятеля, британцы наводняли поддельными «континенталками» территории, неподконтрольные своей армии. Обесценивание денег било по армии Вашингтона, когда она пыталась купить припасы, чтобы прокормиться в течение несколько суровых зим. Британские войска, расквартированные в Нью-Йорке, напротив, были так хорошо обеспечены молодцеватыми офицерами и сладостно звенящей монетой Георга III, что зимний сезон 1777–1778 годов, который Вашингтон провел, дрожа от холода, в Вэлли-Фордж, был признан самым блистательным и великолепным за всю историю города.
Конгресс продолжал настаивать на том, что банкноты будут выкуплены в звонкой монете, как только наступит срок платежа. «Не заслуживающая доверия обанкротившаяся республика стала бы новостью в политическом мире, – заверял публику Конгресс, – и среди уважаемых наций уподобилась бы простой уличной девке среди целомудренных и почтенных матрон». Никто не поверил ни единому слову властей, и через пять лет после первой эмиссии пророчество сбылось: в 1780 году Конгресс резко обесценил денежные знаки, приравняв сорок старых долларов к одному новому. Выпустили новые банкноты под гарантии купцов. «Мы питаем полную уверенность в том, что эти деньги будут столь же востребованы, как золото и серебро, – уверял сограждан Конгресс. – Поскольку у нас нет нужды печатать деньги, мы ждем, что вы будете использовать их, не выражая впредь какой-либо тревоги касательно их надежности». Не прошло и нескольких дней, как деньги начали обесцениваться.
Недостатки денег Континентального конгресса перевешивало то, что они достигли конечной цели, позволив своим армиям сражаться так долго, как это требовалось для победы над британцами и завоевания независимости. Заграничные наблюдатели восхищались этим фактом, но понимали его с трудом. Войны Франции и Англии в конечном счете неизменно оплачивала беднота: именно ее силком затаскивали в армию рекрутские наборы, именно она покрывала львиную долю чрезвычайных налогов, расплачивалась жизнями и имуществом в ходе боевых действий. Америка вела и выиграла войну во имя целей, установленных, по большому счету, общим согласием, не прибегая к прямому налогообложению и подпитываясь лишь тонкой струйкой звонкой монеты из Франции и Испании. Это была народная война, что само по себе революционно.
Издержки войны покрывались, как признавал Франклин, своего рода косвенным налогообложением. В 1780 году он с иронией сообщал в письме к другу: «Конгресс, как вы догадываетесь, не сильно искушен в финансах. Но недостаток знаний с лихвой компенсировался удачей. Они выпустили огромное количество бумажных денег, чтобы оплатить жалованье, одеть, вооружить и накормить свои войска и снарядить наши корабли: и с этой бумагой, без налогов они первые три года боролись с одной из могущественнейших европейских наций. Они надеялись, невзирая на количество, удержать стоимость своих бумажных денег. В этом они просчитались. Но эта инфляция, пусть при некоторых обстоятельствах и обременительная, имела то большое благо и полезное свойство, что действовала в качестве налога, и, возможно, справедливейшего из всех налогов, поскольку она больнее всего била по тем, у кого деньги были на руках, и тем самым облагала их пропорционально сумме и времени ее накопления, то есть, по сути, пропорционально достатку человека».
Каждый раз, когда бумажные деньги переходили из рук в руки, они слегка теряли в стоимости: эта небольшая разница и была вкладом держателя денег в общие расходы на войну. «Инфляция – податной чиновник, – с воодушевлением писал губернатор Моррис, – который отыскивает каждый фартинг и карает всякую попытку надувательства». Чем дольше кто-либо держал на руках банкноты, тем больше терял, решив обменять их на товар. Бизнес был весьма оживленным. Более радикальным, пожалуй, являлось то, как этот косвенный налог ударял по богачам пропорционально их накоплениям. Деньги вновь оказались революционерами в том, что касалось социальных отношений в Америке, как и сто пятьдесят лет назад, когда Уинтроп набросал сценку о хозяине и слуге; только на сей раз причиной был не недостаток средств, а их излишек.
В конечном счете деньги Континентального конгресса, прожив свою жизнь и исполнив свое предназначение, «тихо скончались», как выразился Томас Джефферсон. В оборот вошло выражение «не стоит и "континенталки"». Цирюльник обклеил ими свою парикмахерскую. Один раненный в ногу ветеран якобы использовал пачки выданных в качестве жалованья бумажных денег для перевязки и так дал им новое прозвище – «пластыри», которым отныне описывали любые купюры, которые не могли быть выкуплены. Распущенный в Бостоне экипаж одного из кораблей с жалованьем, выплаченным в ничего не стоивших бумажках, исхитрился сшить из банкнот костюмы и щеголял в них на улицах. «На протяжении двух или трех лет мы постоянно слышали и сами становились свидетелями того, как кредиторы спасались бегством от своих должников, а те с успехом их настигали и расплачивались безо всякой пощады», – писал Уизерспун. На карикатурах кредиторы дрожали от страха на чердаках или высматривал и посетителей из заднего окна, готовые молниеносно скрыться. Парад победы в Филадельфии превратился в денежный бунт, когда национальные знамена оказались в руках людей, соорудивших из банкнот кокарды на шляпах, а у них под ногами бегала вымазанная в дегте и вывалянная в «Континенталках» собака.
Предполагалось, что «континенталки» будут возмещаться с помощью уплаты налогов штатами. К несчастью, штаты печатали собственные бумажные деньги, ведь, в конце концов, они тоже вели бои. На купюрах Виргинии богиня попирала Альбион сапогом (когда виргинские деньги обесценились в тысячу раз. пара башмаков стоила 5000 долларов). Северная Каролина использовала серию зловещих лозунгов: «Защита Провидения – праведное дело» или «Да будет неуклонной целью свобода и независимость». Спустя год их сменили девизы на латыни. напоминавшие письма с угрозами, составленные из обрезков газет: «Остерегайся подделок!», «Поступай так, как хочешь, чтобы с тобой поступали другие». В одном из штатов обвалившиеся в цене купюры «похоронили» при большом стечении народа и с военными почестями. Когда гроб с деньгами опустили в могилу, над ним от лица вымышленных друзей и благодетелей произнесли несколько речей с перечислением заслуг «усопшего». В завершение погребальной церемонии один из ораторов воскликнул, размахивая новой банкнотой штата: «Приготовься и ты, ибо ты тоже умрешь!» Скоро предсказание не преминуло исполниться.