История города Москвы. От Юрия Долгорукого до Петра I. II. Сказания о начале Москвы-города (И. Е. Забелин, 2006)

Когда и как сперва произошло начало Москвы, когда и как она зародилась на своем месте, об этом книжные люди стали гадать и рассуждать только с той поры, когда Москва явилась сильною и славною, царствующим великим городом, крепким и могущественным государством, когда у книжных людей, из сознания этого могущества, сами собою стали возникать вопросы и запросы, как это случилось, что Москва-город стала царством- государством?

Таким именно вопросом начинается одно из сказаний о ее начале, более других сохраняющее в себе несомненные следы народных эпических преданий.

Ответом на этот вопрос, конечно, могли появиться только одни неученые и, так сказать, деревенские гадания по смутным преданиям или же, с другой стороны, ученые измышления по источникам старой книжности. Так и исполнилось.

И не в одной Москве зарождался этот любопытный вопрос. Едва ли не с большим вниманием старались разрешить его и западные книжные люди, у которых имя Москвы стало разноситься с нескрываемым любопытством еще со времен Флорентийского собора (1439), на котором Европа впервые узнала, что на далеком глухом Севере существует непобедимая Православная сила, именуемая Москвою. С того времени начались и ученые толкования, откуда происходит самое имя этой неведомой дотоле Московии. Писавший о Москве в тридцатых годах XVI ст. ученый историк Павел Иовий обратился за этим толкованием даже и к древнему Птолемею и писал между прочим: «Думаю, что Птолемей под своими Модоками (Амадоками) разумел Москвитян, коих название заимствовано от реки Москвы, протекающей чрез столичный город того же имени».

Наши московские доморощенные гадания о происхождении города Москвы ограничивались очень скромными домыслами и простыми здравыми соображениями, согласно указаниям летописи, существенная черта которой описание лет всегда служила образцом и для составления произвольных полусказочных вставок. Так, самое скромное мышление присвоило основание города Москвы древнему Олегу, несомненно, руководствуясь летописным свидетельством, что Олег, устроившись в Киеве, нача городы ставити и устави дани Словеном, Кривичем и Мери. Если Олег уставлял дани Мерянам и городы сооружал, то в области Мери (Ростов, Суздаль) он должен был из Киева проходить мимо Москвы и очень немудрено, что мог на таком выгодном для себя месте выстроить небольшой городок, если такой городок не существовал еще и до времен Олега. И вот в позднейших летописных записях появляется вставка: «Олег же нача грады ставити многие и прииде на реку глаголемую Москву, в нея же прилежат реки Неглинная и Яуза, и постави град не мал и прозва его Москва и посади на княжение сродников своих».

Впрочем, с таким же вероятием можно было постройку города Москвы присвоить и Святославу, который ходил на Оку и на Волгу и затем победил Вятичей, живших на Оке; но о Святославе начальный летописец не сказывал, что он города ставил. Об Олеге же догадка впоследствии пополнилась новым свидетельством, что древний князь, построив Москву, посадил в ней княжить своего сродника, князя Юрия Владимировича. Здесь выразилась еще неученая деревенская простота в составлении догадок, далеких еще от явного вымысла. Она не в силах была удалиться от летописной правды и позволила себе только нарушить эту правду неверным, но весьма существенным показанием о князе Юрие, все-таки прямом основателе города Москвы. В народной памяти хронология отсутствует.

В том же роде были обработаны и ходившие в Москве народные предания, перепутавшие события и имена в одну связь особого сказания, о котором упомянуто выше.

Но вскоре к деревенской простоте собственно Московских гаданий пришла на помощь Киевская, то есть в сущности Польская историческая ученость в лице Феодосия Софоновича, составившего в 1672 г. целую «Хронику з Летописцев стародавных, з Нестора Печерского и инших, также з хроник Польских о Русии, отколь Русь почалася», а вместе с тем и особую статью «Отколь Москва взяла свое название». Потом в лице Иннокентия Гизеля, по-видимому, сократившего это сочинение в своем знаменитом Синопсисе или «Кратком (собрании) описании о начале Словенского народа» с некоторыми своими прибавками в том же роде[20]; затем и в лице дьякона Холопьего на Мологе монастыря, Тимофея Каменевича-Рвовского 1684–1699 гг., который хотя и был Москвичом, но по прозванию, несомненно, принадлежал к ученым Киева; который поэтому в сочинительстве, как и когда произошли Словены и Руссы, превзошел своих ученых братьев богатством фантазии и необыкновенною смелостью вымысла. Конечно, его труд был только сборником тех литературных измышлений, какие в то время появлялись в Киевских школах по указанию и под влиянием Польской учености.

А эта ученость, разыскивая и объясняя, откуда взялся Москва-народ, очень усердно и с обширною начитанностью (у Стрыйковского) толковала, еще с конца XVI ст., что «Мосох или Мезех, шестой сын Иафетов, внук Ноев, есть отец и прародитель всех народов Московских, Российских, Польских, Волынских, Чешских, Мазовецких, Болгарских, Сербских, Карватских, и всех, елико есть Славенский язык; что у Моисея Мосох, Московских народов праотец, знаменуется (упоминается) такожде и у Иосифа Флавия в Древностях; что ни от реки, ни от града Москвы Москва именование получила, но река и град от народа Московского имя восприяли; что имя сие: Мосох, Мокус, Моска, Моски, Москорум, Московитарум, Модокорум и проч. все древние историки, Еврейские, Халдейские, Греческие и Латинские и новейшие Мосоха, Москвы праотца и областей того имени, во многих местах непрестанно и явно поминают; что третий брат Леха и Чеха, Рус, истинный наследник Мосохов от Иафета, великие и пространные полуночные и восточные и к полудню страны размножил и населили народами Русскими…» и так далее.

Перед такою ученостью о чем возможно было помышлять Московским простым книжным людям, начитанность которых ограничивалась церковными только книгами и боязнью прикоснуться к писателям внешних для Церкви мудрецов.

И вот ученица Польской учености, знаменитая для Москвы Киевская ученость, заполонившая Москву и ее деревенское невежество ученым ужасающим Славянским языком, обстоятельно и взаправду стала толковать о происхождении Москвы-народа и имени Москвы-города, а также и всех Славян прямо от праотца Мосоха.

Поэтому в Синопсисе Гизеля были отделены особые главы «О Мосоху прародители Словено-Российском и о племени его» и другая «О наречии Москвы, народа и Царственного Града», – в которой «Наречия это Москва, от имени праотца Мосоха исшедшее, еще оно искони вестно древним летописцем: бе, обаче на мнозе и в молчании пребываше», – но впоследствии «величеством славы престола княжения от Владимира града пренесенного, Богоспасаемый град Москва прославися и прародительное в нем имя Мосоха в народе Российском отновися».

Воспитанник Киевской учености, упомянутый дьякон Каменевич-Рвовский, пошел далее и рассказывает следующее.

Мы приводим в подлиннике его сказания, как образец литературной работы, водворенной в Москве Киевскою ученостью:

«Прииде же Мосох Иафетович, шестый сын Иафетов, господарь наш и князь первый, в страну Скифскую великую и Землю нашу сию, так предъименуемую, на места селения сего Московьского, на ней же земле мы ныне жительствуем.

И тогда же той Мосох князь Иафетович сотворил убо себе и всему роду своему, иже суть с ним пришедшему, первобытную селитву свою и основание начальное жительства своего, – патриарха бо он быв первый той и отец наш, князь великий Мосох Иафетович, и господарь всем нам.

Начать же селиться на сем предъизбранном и предлюбезном его и пренадвысочайшем и всепрекрасном месте своем Московском, над двумя реками, на нем же и ныне есть месте всепреславном, святый и предцарствующий и славою предъименитою предъвозсиятельствующий и предпреименованный всепревеликий град Москва по имени реки тоя Москвы, под ним сущия и текущия, стоит. Сию же реку тогда сущую безъимениту бывшую от исперва, он Мосох князь, во пришествии своем к ней и поселении прекрасном и излюбленном, переименовал ю Мосох князь по имени своему, самого себя и жены своей княгини прекрасныя и предлюбезныя, нарицаемыя Квы. И тако по сложению общекупному имен их, князя нашего Моса и княгини его Квы красныя преднаречеся тогда река та до них самих изначала безъименитая предбывшая, Москва река прозванием их и от тогда, даже убо и до днесь тако зовома она есть. Вторую же меншую реку, впадшую и текущую в ту же в Москву реку, преименовал ю Мосох вместо чадородий своих честных, сына своего первородного, именуемого сице Я, именем и прозванием своим так зовома Я, тогда же с ним предприбывшаго, и во имя дочери своей Вузы прекрасныя и прелюбезныя, тако предзовомыя, с ним же тогда предприбывшия. И тако же назва ю реку ту безъименитую вторым прозванием, и тех же детей своих общекупным их именованием Явуза река. И та река Явуза, даже и до ныне такожде звашеся».

И созда же тогда Мосох князь и градец себе малый над пред-высокой горе той, над устии Явузы реки, на месте оном первоприбытном своем имено Московском, идеже и днесь стоит на горе оной церковь каменная святого и великого мученика Никиты, бесов мучителя и от верных человеков тех прогонителя, иже котории от оных зло страждут и имя мученика святое призывают с верою…

Сей же Мосох князь Московский бысть и началородный нам и первый отец не токмо же Скифо-Москво-Славено-Российским людем, но и всем нашим своесродным государствам премногим и народам и землям и племенам и коленам Скифьским…»

Разыскивал о происхождении имени Москвы и ученейший академик немец Байер. Не зная русского языка, он толковал, что имя Москвы происходит от мужского монастыря – Мозсо1 от Мш (муж) и Мш1к (мужик) (Кар. II, пр. 301). Кроме того, Татищев утверждал, что «имя Москва есть Сарматское, значит крутящаяся или искривленная, от того, что течением весьма излучины делает, да и внутрь Москвы их не скудно» (Истории Российской кн. 2, с. 478).

Приведенные наивные сказки о Мосохе, составляющие полную характеристику Киевской исторической учености, были приняты Москвичами с тем доверием, какое внушала им эта почтенная ученость и в особенности ее печатная книга (Синопсис), почему и были внесены в разные летописные сборники, как начало древних лет Руси. Однако неученые и невежественные Москвичи, как их чествуют и упрекают Мосохом иные историки, и тогда уже почитали все это вздорною ложью. В одном летописном сборнике конца XVII ст., принадлежащем нашей библиотеке, есть небольшое рассуждение по этому предмету, озаглавленное так: «Написание бысть о Мосохе Афетове сыне». Автор затем говорит: «Бысть о семь сумнение, како положил (и напечатал) Иннокентий (Гизель) в Печерской обители в Киеве в лето 7182 (1674). Ничто же о сем разумеющим книжное писание требно и полезно есть, но ложь обретеся в писании его… Это у него в летописце напечатано не против божественного писания и старых древних летописцев, своим изволом, к похвале Мосоха и Москве реце. Буди то от его (Мосоха) родов вся Словенская и Русская (земля) распространилася, несть сие полезно и не праведно… А о сем Мосохе ничто же бысть в писании… ни о части его в Русийские Земли… о сем в писании в Словенских и Греческих летописцех не бысть написано до 182 года» (т. е. до первого издания Синопсиса).

Самый Синопсис здесь назван Польским Летописцем весьма справедливо, потому что он составлен главным образом из Польских источников, особенно из Стрыйковского. И все-таки за эту Киевопольскую ученость всегда укоряли и до сих пор укоряют старую Москву, указывая на Синопсис, как на образец Московского ученого невежества[21].

А деревенская простодушная Москва ни в чем подобном и не была повинна. Она гадала об Олеге, но не забывала и настоящей правды о князе Юрии Владимировиче.

По всему вероятию под влиянием той же пришлой учености, пребывавшей, как известно, и на Крутицах, сочинено было другое сказание об основании города Москвы, по которому это основание приписывается князю Данилу Ивановичу.

«В лето 6714 (1206 г.) князь великий Данило Ивановичь после Рюрика короля Римского 14 лето пришел из Великого Новгорода в Суздаль, и в Суздале родился ему сын князь Георгий и во имя его созда и нарече град Юрьев Польский и в том граде церковь велепную созда во имя св. Георгия каменную на рези от подошвы и до верху. И по создании того храма поехал князь Данила Ивановичь изыскивати места, где ему создати град престольный к Великому

Княжению своему и взял с собою некоего гречина именем Василья, мудра и знающа зело и ведающа чему и впредь быти. И въехал с ним в остров (лес) темен, непроходим зело, в нем же бе болото велико и топко и посреди того острова и болота узрел князь Великий Данила Ивановичь зверя превелика и пречудна, троеглава и красна зело… и вопросиша Василия гречанина, что есть видение сие пречудного зверя? И сказа ему Василий гречин: Великий княже! на сем месте созиждется град превелик и распространится царствие треугольное и в нем умножатся различных орд люди… Это прообразует зверя сего треглавого, различные на нем цвета, то есть от всех стран учнут в нем люди жити… Князь же Данила Ивановичь в том острову наехал посреде болота островец мал, а на нем поставлена хижина мала, а живет в ней пустынник, а имя ему Букал и потому хижина словет Букалова, а ныне на том месте царский двор[22]. И после того князь Данило Ивановичь с тем же гречином Василии спустя 4 дни наехал горы (крутицы), а в горах тех стоит хижина мала, и в той хижине (хизине) живет человек римлянин имя ему Подон… Возлюби, Князь Великий место сие, восхоте дом себе устроити… Той же Подон исполнен Духа Святаго и рече говорит: Княже! не подобает тебе здесь вселиться, то место Дом Божий: здесь созиждут Храм Божий и пребудут архиереи Бога Вышняго служители. Князь же Данило Иванович в шестое лето на хизине Букалове заложи град и нарече имя ему Москва, а в седьмое лето на горах Подонских на хижине Подонове заложи церковь Всемилостиваго Спаса и устрои ю светолепну. Ив 9 лето родися у него два сына князь Алексей и князь Петр. Он же князь великий Данило Ивановичь вельми любя сына Алексея Даниловича, во имя его созда град к Северу и нарече имя ему Олексин и тамя обрете в острове мужа именем Сара земли Иверския свята и благоговейна зело и на его хижине заложи град Олексин (сравн. Кар. II, пр. 301). И по девятом лете приде из Грек Епископ Варлам к князю Данилу Ивановичу и многия чудотворны мощи с собою принесе; и князь Данило Ивановичь принял его с великою честию и любовию и повеле ему освятити храм на горах Подонских и да ему область Крутицкую и нарекома его владыкою Сарским и Подонским: тако нарекошася Крутицы».

Очень явственно, что это сказание сочинено на Крутицах каким-либо досужим мирянином или церковником, однако же не совсем знакомым с тогдашнею ученостью, которая могла бы пространнее рассказать о зачале Москвы с непременным упоминанием о Мосохе. К тому же сочинитель указывает, что он был родом или житием от города Алексина.

Неученые Москвичи не умели складывать сказки по вольному замыслу, как составлена эта Крутицкая сказка, и держались в своих литературных опытах старого обычая летописцев, приставляя непременно к своему рассказу и лета событий. Единственным образцом для их писательства была именно не чужая, а своя родная летопись. Других образцов они не знали и, подражая летописцам, вносили в свои повести ходившие в народе предания и несомненные остатки уже забытых песенных былин.

Таким характером отличается самая обстоятельная по составу повесть «О зачале Московского Княжения, како – зачало бысть, а ныне великий пресловущий и преименитый царствующий град сияет».

Еще Карамзин заметил, что эта повесть писана размером старинных русских сказок и изобретена совершенным невеждою, то есть не согласно с достоверными летописцами, что, конечно, и подтверждает ее сказочное былинное происхождение. Она внесена между прочим в летописный Сборник, принадлежащий нашему собранию рукописей и составленный главным образом из Новгородских летописцев позднейшего состава.

Здесь повести дается другое краткое заглавие вверху страниц «О зачале Москвы и о князе Даниле Суздальском», которое еще больше указывает на ее былинный характер.

Как летописная же Запись, она начинается следующим годом по порядку собранных годов: «В лето 6789 (1280 г.) месяца Октября в 29 день по Владимере Князе во Владимере граде державствовав князь Андрей (1294–1304) Александрович, а в Суздале граде державствовав князь Данило Александрович Невского». После этого летописного вступления автор начинает свою повесть былинным складом:

«Почему было на Москве царством быти и кто про тое весть что Москве Государством слыти?

Были на этом месте по Москве реке села красныя, хорошия, боярина Кучки. У того ж боярина были два сына красны зело; не было таких красных юнош ни во всей Русской Земле. И сведал про них князь Данила Александрович Суздальской и спросил у Кучка болярина двух сынов его к себе во двор с великим прещением. И сказал ему: если не дашь сынов своих мне во двор и я на тебя войною приду и тебя мечем побью, а села твои красныя огнем пожгу. И болярин Кучко Степан Иванович, убояся страха от князя Данила Суздальского и отдал сынов своих обоих князю Данилу Александровичу Суздальскому. И князю Данилу полюбились оба Кучкова сына. И начал их князь Данила любити и жаловати, и пожаловал единого в стольники, а другого в чашники. И полюбились те два юноши Данилове княгине Улите Юрьевне; и уязви ею враг на тех юнош блудною яростию, возлюби бо красоту лица их, и диаволим раззжением смесися любезно.

Умыслили они со княгинею, как бы им предати князя Данила смерти. И начали звать князя Данила в поле ездить ради утешения, смотреть зверского уловления заецев. И бысть ему на поле. И егда въехали в дебри и начали они Кучковичи предавать его злой смерти. И князь Данила ускочив от них на коне своем в чащу леса. И бежал от них подле Оки реки, оставя коня своего. Они же злые человеки и убийцы, аки волки лютые, напрасно (нежданно) хотяху восхитить его. И сами были в ужасе многом, искавши его и не обретоша, но только нашли коня его.

Князь же добежал с трудом до перевоза. Не имел он что отдать перевознику за перевоз, только был у него на руке золотой перстень; и хоть перстень давал перевознику. А перевозник говорил ему: «Лихи де вы люди оманчивы, как де вас перевезу реку, и вы, не дав, так и уходите не отдав», а познав его, что он князь Данил Александрович.

Князь обещал ему тот золотой перстень вдать, если перевезет его Оку реку. Перевозник, приехав близко к берегу от другой стороны Оки реки и быв против князя, протянул весло к нему и говорит: “Подай перстень на весло, перевозного (отдай) вперед и я перевезу Оку реку”. Князь Данило мнил, что он правдивый человек, мнил, что не солжет и положил ему перстень на весло. Перевозник, взяв на весле перстень, отвалил от берега в перевозне (лодке) за Оку реку и не перевез его.

Князь Данил побежал подле реки Оки, бояся за собою погони людей его. И прошел тот день к вечеру темных осенних ночей. И не имел князь где прикрыться; пусто было место в дебри; и случайно нашел он в том дебри струбец мал стоящ; под ним же погребен был некоторый мертвый человек. Князь влез в тот струбец и закрылся в нем и забыл страх мертвых. И почил тое ночь темную осеннюю до утрия.

А сыновья боярина Кучка Степана Ивановича были в сетовании и в печали и в скорби великой, что упустили князя Данила живого от рук своих, ранена. И пришли в раскаяние и реша в себе: “Лучше было благо и не мыслити и не творити над князем такого дела смертного, потому что утече от нас князь Данило ранен во град Владимер к брату своему князю Андрею Александровичу. И придет нам за то зло князь Андрей с воинством и будет нам от них злая казнь и смерть различная и лютая; а княгине Улите повешеной быть на вратах и зле растленой; или в землю до плечь живой закопаной быть, что мы напрасно умыслили зло на князя неправедно”.

И злая княгиня Улита, наполнил дьявол ея сердце злой мысли на мужа своего князя Данила Александровича, аки люту змею ядовитую. Распалися сатанинским наваждением блудныя тоя похоти, возлюбив бо окаянная малодобрых наложников Кучковых детей любовников своих; исповедала им все тайны мужа своего, сказала: “Есть у мужа моего пес выжлец. И как он князь Данила ездил против врагов своих на грозныя побоища на Татар, или Крымских людей, приказывает мне, отъезжая, когда де я от Татар или Крымских людей убит буду, или каким иным случаем придет смерть мне безвестная, или на бою в трупах человеческих сыскать и познать меня не можно, или в плен буду взят от Татар; и которым путем в которую землю свезут меня живого и в которую страну, – и ты пошли на взыскание меня дворян своих с тем псом и вели им пустить того пса пред собою просто, а самим ехать за псом и где будет жив свезен и пес тою дорогою дойдет до меня; или на поле буду мертв безвестно или на бою убит и во многом трупии человеческом, образ от кровавых ран пременился, или не познают меня, – и тот пес отыщет не ложно, и мертвому мне начнет радоваться и тело мое лизать начнет радостно”.

И на утро княгиня Улита того пса отдала тем своим любовникам и твердо им приказывает, где бы князя с тем псом не нашли, там его скорой смерти и предайте без милости. Они же злые убийцы, злого ума той злоядницы княгини Улиты наполнившись, пустили того пса скорей. Приехавши на то место, где вчера князя Данила ранили и с того места пса пустили наперед себя… Пес бежит перед ними, они за ним скоро едут. И бежал пес по берегу Оки реки и набежал оной струбец, где ухоронился князь Данил, и увидел князя Данила и начал шеею своею махати, радуяся ему. Те же искатели его, увидев пса радующегося и хвостом машущего, скоро вскочивши, скрывают струбец и находят тут князя Данила Александровича. И скоро князю смерть дают лютую, мечами и копьями прободоша ребра ему и голову отсекоша, и опять в тот струбец покрыли тело его.

Благоверный князь Данил был четвертый мученик, принял мученическую смерть от прелюбодеев жены своей. В первых мучениках Борис и Глеб и Святослав убиты были от брата своего окаянного Святополка, рекомого Поганополка. Так и сии Кучковы дети приехали во град Суздаль и привезли ризу кровавую князя Данила и отдали ее княгине Улите и живут с нею в том же прелюбодеянии беззаконном по прежнему.

Не скоро ходит весть во Владимер град ко князю Андрею Александровичу, что сотворилось таковое убийство над братом его князем Данилом Александровичем. Сыну же его князю Иоанну Даниловичу, внуку Александрову, оставшемуся младу сущу. Токмо, и яр и лют, приял младенца от рождения его, храняше его, верный раб отца его именем Давыд Тудермив.

По смерти Данилове прошло уже два (месяца). И сжалился тот верный слуга Давыд о сыне князя Иоанне Даниловиче и взяв его тайно ночью и паде на кони и гнав с ним скоро ко граду Владимеру, ко князю Андрею Александровичу, к стрыю его. И сказал все слуга тот по ряду, что сотворилось во граде злое таковое убийство над братом его князем Данилом Александровичем.

Князь Андрей сжалился по брате своем, как князь Ярослав Владимирович по братии своей Борисе и Глебе, ратию отмстил кровь братий. Також и сей новый Ярослав, князь Андрей Александрович, прослезился горько по брате своем князь Даниле Суздальском и воздев руки свои на небо и рече со слезами: “Господи Владыко Творец всех и содетель, отмсти кровь… сию неповинную брата моего князя Данила”…

И собрал князь Андрей во граде Владимере своего войска 5000 и поиде ко граду Суздалю. И слышат во граде Суздальцы и болярина Степана Ивановича Кучка дети, что идет с воинством; и взял их страх и трепет, что напрасно пролили кровь неповинную. И не возмогли они стать против князя Андрея ратоваться; и бежали к отцу своему боярину Степану Ивановичу Кучку. А князь Андрей пришел в Суздаль град. Суздальцы не воспротивились ему и покорились ему, государю князю Андрею Александровичу: “Мы не были советниками на смерть князя своего, твоего брата князя Данила, но мы знаем, что жена его злую смерть умыслила с любовниками своими Кучковичами и мы можем тебе Государю пособствовать на тех злых изменников”.

Князь Андрей повелел княгиню Улиту поимать и казнить всякими муками и предал ее смерти лютой, понеже она, злая таковая княгиня Улита, безстудная дела соделала и не устрашилася Бога Содетеля, и вельмож, и великих людей не устрашилась, и от добрых жен укоризны и посмеху не постыдилась, своего мужа предала злей смерти, и сама окаянная княгиня ту же злую смерть приняла.

И собрали Суздальцы 3000 войска, князь Андрею в помощь пошли. Князь Андрей со всем воинством идет, на боярина Степана Ивановича Кучка. И не было у Кучка боярина кругом красных его сел ограды каменныя, ни острога древяного; и не возможе Кучко болярин против князя Андрея боем битися. И вскоре князь Андрей всею силою и емлет приступом села и слободы красныя, и самого Кучка боярина и с его детьми в плен; и повелел их оковать железы крепкими, и потом казнил боярина Кучка и с детьми его всякими казнями различными и лютыми. И тут Кучко болярин и с детьми своими лютую смерть принял.

В лето 6797 (1289) марта в 17 день князь Андрей Александрович отмстил кровь брата своего, победил Кучка боярина и злых убийцов, что убили князя Данила брата его. И все их имение и богатство разграбив. А сел и слобод красных не пожег. И воздал славу Богу в радость и препочил тут. И на утрие возстав, и посмотрел по всем красным селам и слободам и вложил Бог в сердце князю Андрею, и те красныя села ему князю полюбились и разсмотрев, помышлял в уме своем на том месте град построить, видев бо место прилично, еже граду быти. И вздохнув из глубины сердца своего, воздев руки на небо моляся Богу со слезами и сказал: “Боже Вседержитель Творец всем и создатель! Прослави Господи место сие и подаждь Господи помощь хотения моего устроить град и создать святыя церкви”. И оттоле князь Андрей сел в красных тех селах и слободах, начал жительствовать. А во граде Суздале и во Владимере посадил державствовать сына своего Георгия. А племянника своего, братия сына, князя Иоанна Даниловича к себе взял и воспитал его до возраста в добром наказании.

Тот же благоверный князь Андрей Александрович воздвиг церковь древяну Пречистыя Богородицы Честного Ея Благовещения и невелику сущу… Также повелел град основати около тех красных сел по Москве реке и имянование граду тому положил. А в то время был во Владимере Максим Митрополит всея Русии, его благословением. Ему же способствовали Суздальцы, и Владимерцы и Ростовцы и все окрестные. И так совершиша град Божиею помощию. А состроен град в лето 6799 (1291) июля в 27 день. И оттоле нача именоватись граду Москве.

Пожил тот благоверный князь Андрей во граде Москве и устроил Божия церкви многия и преставился в лето 6813 (1305). Оставляет град Москву и приказываете державствовать племяннику своему князю Иоанну Даниловичу. А сын Андреев Георгий, нарицаемый Юрий, Суздальской и Владимерской, преставился прежде смерти отца своего Андрея Московского за одно лето; но только у него остался наследник по нем, сын его Дмитрий Юрьевич, еще млад, четырех лет и двух месяцов. А тот князь Иоанн Данилович, дошел полного возраста. И даровал ему Бог добрый разум и премудрость и был благодарствен и верен, благочестив и нищелюбив, аки златой сосуд исполнен доброго и честного бисера. И взял к себе Димитрия Юрьевича Суздальского, сродича своего и воспитал его в добром наказании. Под сию же Московскую область принял державствовать грады и Суздаль и Владимер».

Затем сокращенно из Степенной Книги излагаются события из жития Петра митрополита о написанной им иконе Богородицы и о посвящении его в митрополиты. Его прибытие в Москву обозначено годом 6816 (1308). «Марта в 22 день прииде из Владимера града к Москве преосвященный Петр митрополит, благослови князя и нарече его Великим Князем Московским и всея Русии. Его же виде блаженный Петр в православии сияюща, всякими добрыми делы украшена, милостива до нищих, честь подающа Божиим церквам и служителем и нача больше иных мест жити в том граде, и зело возлюби его Божий Святитель».

Известное пророчество святителя о Москве значительно распространено новыми прибавочными словами, «яко по Божию благословению Всемогущия и Живоначальныя Троицы и Пречистыя его Богоматери и церквей Божиих будет и монастырей святых безчисленное множество и наречется сей град вторый Иерусалим и многим державством обладает не токмо всею Россиею, но и во вся страны прославится в восточныя и южныя страны и северныя, и пообладает многими ордами до теплого моря и до студеного окияна, и вознесется Богом державство десницы его отныне и до скончания миру»[23].

Другое Московское сказание о начале Москвы также носит характер летописной записи с обозначением годов и представляет в своем роде сочинение на заданную мысль знающего книжника, который старается доказать, что Москва, подобно древнему Риму, основана на крови, с пролитием крови. Ниже мы увидим, что в своем вступлении к сказанию он воспользовался речами старца Филофея, доказывавшего, что Москва в действительности есть Третий Рим. По этому поводу сочинитель рассказывает следующее.

«О зачале царствующего града Москвы, како исперва зачатся» (по другому списку: “Зачатие великого царства Московского”).

Все убо христианския Царства в конец доидоша и снидошася во едино царство нашего великого Государя. По пророческим книгам это есть Российское царствие.

Два убо Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быти. По истине град Москва именуется Третий Рим, понеже и над сим было вначале то же знамение, как над первым и вторым. И если оно и различно, но в сущности одно и то же, – это кровопролитие.

Первый Рим создан от Рома и Ромила… Начали копать, Алиан (аЫа – дворец, палаты) здати, обретоша главу только что убитого человека, свежая теплая кровь текла из нея, и лице являлось, как живое. Волхвы – мудрецы, искусные толкователи подобных знамений, сказали: “Сей град глава будет многим, но не вскоре, а по времени, после многих убийств (закланий) и пролития кровей многих”.

Так и второму Риму, т. е. Константинополю основание и зачало было не без крови же, но по убийстве и по пролитии кровей многих.

Точно так и нынешнему, сему третьему Риму, Московскому Государству зачало было не без крови же, по пролитии, и по заклании и убийстве»[24].

А что некоторые от окрестных стран, враждуя и понося (Московское Государство), говорят: Кто чаял, или кто когда слышал, что Москве граду царством слыть, и многими царствами и странами обладать, так это говорят, не разумея Божией силы и пророческих речений, ибо Всемогущ Господь и от несуществующего в существующее привести, как искони Вселенную.

«Был на Великом Княжении в Киеве сын Владимира Мономаха князь Юрий. Он старшего своего сына Андрея посадил в Суздале. В лето 6666 (1158) ехал князь Юрий из Киева во Владимир к сыну Андрею и наехал по дороге место, где теперь град Москва по обе стороны реки. Стояли тут села, а владел ими некий зело богатый боярин, имя ему Кучко Степанов (Иванов, по другому списку). Тот Кучко встретил Великого князя зело гордо и не дружелюбно. Возгордевся зело и не почтил в. князя подобающею честию, а к тому и поносив ему. Не стерпя той хулы в. князь повелел того боярина ухватить и смерти предать. Так и было. Видев же сыновей его, млады суще и лепы зело и дщер едину, такову же благообразну и лепу, в. князь отослал их во Владимир к сыну своему Андрею. Сам же князь Юрий взыде на гору и обозре с нее очима своима, семо и овамо, по обе стороны Москвы реки и за Неглинною, возлюби села оныя и повеле вскоре сделати град мал, древян, по левую сторону реки на берегу и прозва его званием реки Москва град». Потом князь идет во Владимир к сыну Андрею, женит его на дочери Кучковой, заповедует ему град Москву людьми населити и распространити и возвращается в Киев и с сыном Андреем. Затем рассказывается история Андрея Боголюбского, как он из Киева принес во Владимир икону Богородицы, как был благочестив и как потом убит злодееми Кучковичами в союзе с его княгинею, которая негодовала на него за то, что перестал разделять с ней брачное ложе, отдавшись посту и молитве. В лето 6684 (1176) пришел из Киева во Владимир брат Андрея князь Михайло Юрьевич, избил убийц и вверг их в озеро (в коробех), а жену его повелел повесить на вратах и расстрелять из многих луков.

Затем идет краткий перечень последующих князей включительно до Ивана Калиты, выбранный из летописцев и не содержащих ничего особенного.

В заключение упомянуто, что от сыновей Калиты по степеням дошло и до сего последнего великого и приснопамятного и святопрожившего Государя Царя Феодора Ивановича, при котором, следовательно, и была составлена эта летописная повесть.

По-видимому, эта повесть сочинена, как упомянуто, книжным человеком с целью в точности приравнять Москву – Третий Рим к двум первым Римам, именно по поводу пролития крови при их основании. Если Москва явилась Римом, то и характер ее первоначалия должен быть такой же, вполне Римский, то есть кровавый. Поэтому надо было отыскать, сочинить обстоятельство, которое могло бы доказывать надобное совпадение случаев кровопролития в древнейшем Риме и в новой Москве.

Если легенда о казни или убийстве боярина Кучка и идет из народного предания, то сказание о третьем Риме наводит большое сомнение в народном происхождении этой легенды и указывает больше всего на прямое сочинительство события с боярином Кучком. По наследству от первого Рима явилась кровь и для основания Третьего Рима.

Карамзин заметил, что эта сказка, вероятно, основана на древнем истинном предании. Действительно, несомненные свидетельства летописей указывают, что бояре Кучковичи существовали и именно в большем приближении у князя Андрея Боголюбского. В 1155 г. они переманили его переехать из Киева в Залесский Владимир «без отча повеления, лестию подъяша»; а в 1174 г. они являются главными руководителями заговора против Андрея и его убийцами. Тверская летопись рассказывает несколько иначе это событие. Она говорит, что Андрей был убит от своих бояр от Кучковичев, по научению своей жены, которая однако ж была не Кучковна, как говорит приведенная легенда и позднейшие летописи, а Болгарка родом, и держала на князя злую мысль особенно за то, что он много воевал Болгарскую землю «и сына своего посылал туда (Мстислава, в 1172 г.) и много зла учини Болгарам», – так что она является мстительницею за разорение своей родины, что весьма вероятно. Княгиня жаловалась на князя втайне Петру, Кучкову зятю, следовательно, она была в том же злодейском заговоре против князя. Ближайшею причиною заговора и злодейства летопись обозначает то, что Андрей велел казнить одного из Кучковичей, именно брата возлюбленного своего слуги, Якима Кучковича[25]. Яким и решает дело. На пиру у Петра, Кучкова зятя, он поднимает всех речью: «Как нам быть с князем? Вчера он брата моего казнил., а нынче, пожалуй, казнит и нас. Промыслим о своей жизни». Таким образом, Яким Кучкович, упоминаемый в легенде, является мстителем за смерть своего брата, имени которого (Петр по легенде) летопись не называет, но указывает, что месть совершена в Петров день, на другой день после казни.

Если по летописи существовали двое Кучковичей, указанных легендою, то могло случиться и событие, в ней описанное: неверен только год. В 1158 году Юрия уже не было в живых; он умер в 1157 г.[26] Но зато в Тверской же летописи находим весьма любопытное свидетельство. В 1156 г. «Князь великий Юрий Володимерич заложи град Москву на устниже (на устьи, ниже) Неглинны, выше реки Аузы» [27].

Ошибка в годе незначительна, но весьма значительно обстоятельство, что Кучковичи (по легенде, млады сущи, в год построения Москвы, т. е. в 1156 г.) еще в 1155 г. переманивают Андрея во Владимир, действуя против воли его отца.

Московские предания и былины, ходившие в народе в течение веков и дававшие материал для сочинительских сказаний, должны были хорошо помнить имена первых героев Москвы, ее основателей и устроителей, князей Юрия, особенно Андрея (Боголюбского), Данилу, Ивана и бояр Кучковичей.

Былины и предания не могли помнить только года, не могли последовательно расставить события, перепутали их, как перепутали имена, и вспоминали одно главное, что при основании Москвы произошел роман, совершено убийство, пролита кровь. Но очень видимо, что главным источником для этих сказаний и былин послужили обстоятельства убийства Андрея Боголюбского, где главными героями являются именно Кучковичи.

Зерно рассматриваемого сказания заключается в том, что основание или построение города Москвы связано с убийством ее прежнего владельца, – из-за женщины, из-за любовных связей, как стали сказывать о том боле поздние сочинители. У Татищева (История, кн, II, 300) находим основанное на этой же легенде романическое повествование.

«Юрий, – говорит историк, – хотя имел княгиню любви достойную и ее любил, но при том многих жен поданных своих часто навещал и с ними более, нежели с княгинею, веселился, ночи сквозь на скомонех (музыка) проигрывая и пия, препроводил… Между всеми полюбовницами жена Тысяцкого Суздальского Кучка наиболее им владела и он все по ее хотению делал».

Когда Юрий пошел к Торжку (в 1147 г.), Кучка не последовал за ним, а возвратился в свое село, посадил свою жену в заточение и сам хотел бежать к врагу Юрья, Изяславу. Услыхавши об этом, Юрий в ярости воротился из похода на Москву-реку в Кучково жилище и тотчас убил Кучку, дочь его выдал за сына своего Андрея и, облюбовавши место, заложил здесь город. По случаю Андреева брака он и позвал к себе на веселье Святослава Ольговича. Рассказывая эту повесть, Татищев ссылается на свой раскольнический манускрипт или летопись, полученную им от раскольника. Повесть потом была внесена и в «Записки касательно Российской Истории Императрицы Екатерины II» (часть II, 112) и повторена у Стриттера в его «Истории Росс. Государства», ч. I, с. 253, как повторялась и у многих других писателей.

Можно было бы поверить этому сказанию, если бы не приводили к сомнению другие, совсем подобные же повести, рассказанные историком про других князей. Так, на с. 242 того же тома своей «Истории» Татищев такими же чертами, как горячего сластолюбца, рисует и вел. князя Мстислава Великого, который точно также от жены не скупо чужих жен посещал…

Приводим это повествование по рассказу Карамзина (II, пр. 256), много смягчившего подлинный цинический рассказ.

«Один евнух – так повествует наш Историк, хотя и другими словами, – говорит Карамзин, – сказал Мстиславу: “Ты, князь, воюешь, занимаешься делами или веселишься с друзьями, а не знаешь, что делается у твоей княгини: с нею видится наедине Прохор Васильевич”. Мстислав отвечал с улыбкою, как философ: “Я любил свою первую жену, Христину; однако ж, будучи молод, любил и других красавиц; она видела и молчала. Теперь моя очередь видеть и молчать на старости, советую и тебе не говорить о том”. Однако же Тиун Прохор был сослан в Полоцк и скоро умер. Наши Летописцы не выдумывали таких непристойных басен. Сия сказка взята из Длугоша (Hist. Ро1., с. 463); но там дело идет о короле Польском».

Таким образом, сочинение Татищева о похождениях великого князя Юрия Долгорукого при основании Москвы города есть чистейший вымысел, представляющий попытку украсить Историю о зачале Москвы новым, наиболее любопытным сказанием.

Надо заметить, что все печатные сказания, поступившие в оборот исторической литературы, когда требовалось говорить о начале царствующего города, пользовались, по преимуществу, только тем сказанием, о котором идет речь.

Писатели сокращали повествование, прибавляли некоторые подробности в объяснение темных или недосказанных, мест и, заимствуя друг у друга вкратце содержание повести, по местам искажали его подлинные указания.

Обстоятельнее всех других воспользовался этим старым сказанием, как и другими, изложенными выше, знаменитый Сумароков. В своей «Трудолюбивой Пчеле» (январь 1759 г.) он напечатал небольшую статью «О первоначалии и созидании Москвы», где, с некоторыми своими домышлениями изложив содержание упомянутого сказания, передает и Крутицкие Сказания о пустыннике Букале, Подоне, Саре, епископе Варлааме и пр. Затем вкратце следует История созидания города включительно до царя Федора Ив.

В другой статье «Краткая Московская Летопись» он слово в слово поместил свой пересказ помянутого сказания с тем же добавлением имен Кучковых сыновей – Петр, Хоаким и дочери Улита. А в новом пересказе добавил имена Кучковых сел: «Селения Кучки были Воробьево на Воробьевой горе; Симоново, где Симонов монастырь; Высоцкое, Петровский монастырь; Кудрино и Кулижки, тако и по ныне именуемые; Сухощаво от пересыхания речки, ныне Сущово; Кузнецкая Слободка, где Кузнецкий Мост. И тамо были еще селения, где Вшивая горка, Андрониев монастырь, тамо где Красный пруд и где был Чистый пруд. А жилище Кучково у Чистого пруда было».

Прибавим также, что Москва река прежде называлась Смородиною, по всему вероятию, заимствуя это сведение из народной песни о злосчастном добром молодце, как это увидим в нижеследующем изложении. «Имя Москвы, – рассуждает автор, – производят некоторые от Мосоха; однако, того ни каким доводом утвердить невозможно и кажется то вероятнее, что Москва имеет имя от худых мостков, которые на сем месте по болотам положены были… В сем, от чего сей город восприял свое имя, преимущество есть равное, от Мосоха ли или от мостков; но то удивительно, что худые мостки целому великому Государству дали имя». О худых мостках автор в другом месте рассуждает, что Москва-река, протекая чрез Московские воды, имела мостки, где ломалися оси, колеса и дроги, ради чего при мостке чрез Неглинную поселились и кузнецы, отчего и поныне мост через ту реку называется Кузнецким мостом. От сих мостков главная река получила наименование, а от реки и город[28].

Так подлинные Рукописные Сказания пополнялись новыми уже печатными домышлениями.

Сумароков писал о первоначалии Москвы, по всему вероятно, в ответ ходившим в его время вопросам и запросам со стороны любопытствующего общества. Его писания и составили основу для объяснений первоначальной Истории Москвы.

«Сама Императрица (Екатерина II), по-видимому, очень желала знать наиболее достоверную и обстоятельную историю о первоначалии города и потому именным указом повелела Надворному Советнику Михаилу Ильинскому написать Историческое описание о начале города Москвы, как и по каким причинам она основалась, кем и когда Престол туда перенесен? И отчего сей город получил тогда свое возвышение. Пребывание в нем митрополита, (вообще) дела по церкви, в Москву стекаясь, не были ли главнейшею причиною как умножения силы сего города, так и соединения княжеств?»

В ответ на эти вопросы сочинитель представил «Опыт исторического описания о начале города Москвы», небольшую книжку в 100 с. в 1/8 д. л. М. 1795 г., в которой, основавшись на историях Татищева и Щербатова и на некоторых летописцах, изобразил собственно политическую Историю города, довольно рассудительно очерченную. За свой труд он получил Всемилостивейшую награду – тысячу рублей, которые были препровождены князем Потемкиным к митрополиту Платону для передачи автору.

Между тем, писания Сумарокова повторялись во всех сочинениях, касавшихся этого предмета, конечно, с различными вариантами и новыми домыслами.

Тогдашний не менее знаменитый критик исторических сочинений генерал-майор Болтин, разбирая Историю кн. Щербатова, сказавшего, что кн. Святослав Ольгович был призван кн. Юрием в Москву, писал следующее:

«Святослав Ольгович приезжал к Георгию в село Кучково, а не в Москву, и не для свидания, но яко званый гость на свадьбу к его сыну. На сем месте, где ныне Москва, было тогда село Кучково, прозванное так по имени его владельца, Тысяцкого кн. Юрия, Кучки. В самое сие время кн. Юрий приехал в село Кучково, оного Кучку за некоторое его преступление казнил, жену ж его (уже не дочь) выдал за сына своего Андрея, приглася на свадьбу и сказанного Святослава Ольговича, бывшего на то время в области Смоленской. Между тем кн. Юрий, полюбя местоположение села Кучкова, определил быть тут городу и при себе положил ему основание, однако ж сей новозаложенный град остался при старом имени и долго потом назывался Кучковым».

В другом месте Болтин пишет, что кн. Юрий, построив городок, «однако ж от детей Кучковых его не отнял, и они владели им до самого того времени, как за убийство кн. Андрея, у которого супругою была их сестра, они были казнены. И во все то время городок сей назывался прежним своим именованием Кучково. После казни детей Кучковых переименован по имени реки Москвою и более, может быть, для того, чтоб название цареубийц Кучков из памяти истребить, подобно, как Яик прозван Уралом» (Критические примечания на первый том, с. 190, на второй том, с. 183).

Подобные, уже от учености, сказания продолжались и в новейшее время. Беляев (Ив. Дм.) по поводу рассматриваемых здесь старых сказаний представил целую обстоятельную не малого объема повесть «О борьбе земских бояр с княжескою властию».

Он говорит, что «Кучко был богатый боярин и могущественный землевладелец в здешнем крае, по словам предания, не только не думавшей признавать княжеской власти, но и прямо в глаза поносивший князя Юрия Влад. Долгорукого. Таковое отношение Кучка к Юрию прямо говорит, что Кучко был не дружинник князя, а старинный земской боярин, по всему вероятию, древний колонист Новгородский, принадлежащий к роду первых насельников здешнего края, пришедших сюда из Новгорода еще до приглашения Рюрика с братьями»[29].

Далее рассказывает автор, что пришел в этот край кн. Юрий и начал заводить новые, собственно княжеские порядки, «начал строить города и приглашать поселенцев из Приднепровья и других краев Русской Земли и тем стеснять полное приволье здешних старожильцев, особенно богатых земских бояр, из старинных Новгородских колонистов. На эти стеснения и новости, вводимые поселившимся здесь князем, земские бояре, не привыкшие ни к чему подобному, конечно, отвечали или глухим неповиновением, или явным сопротивлением и даже оскорблением князя…

Народное предание, конечно, не без причины указало на села и слободы боярина Кучка, как на главное гнездо боярского сопротивления княжеской власти, и олицетворило это сопротивление и боярскую надменность в мифе боярина Кучки.

Но здешние бояре, слишком самонадеянные и гордые, не были в силах дать надлежащее сопротивление князю и даже не имели достаточных укреплений, за которыми бы могли успешно обороняться; и потому, как и следовало ожидать, при первой же встрече они потерпели поражение, и Степан Иванович Кучко за свою дерзость поплатился головой; а князь Юрий Влад., управившись с нежданным противником, в самых имениях Кучка построил княжий город, чтобы таким образом утвердить за собой и своим потомством ту самую местность, где встретил сильнейшее сопротивление своей власти». Вот в чем заключалась вся борьба земских бояр с княжескою властью! (Русский Вестник 1868 г. Март.)

И это баснословие также поступило в оборот сказаний о первоначалии Москвы. В книге «Москва. Исторической очерк» (М., 1883 г.) оно поместилось в сокращении на первых страницах.

К числу новейших сказаний должно отнести и уверение историка Д. И. Иловайского, что Москва-город основалась именно там, где на Москве-реке существовал некогда каменистый порог. «Около средины своего течения (ближе к устью?), – говорит автор, – извилистая река Москва в одном из своих изгибов преграждается небольшим каменистым порогом. Вода с шумом бежит по этому порогу и только в полую воду покрывает его на значительную глубину. Этот-то небольшой порог (ныне подле храма Спасителя, под бывшим Каменным мостом) и послужил первоначальною причиною к возникновению знаменитого города. Выше порога река по своему мелководью только сплавная, а ниже его она судоходна». Описывая далее судоходство по рекам в Москву, автор указывает, что «Окою суда спускались до устья Москвы, поднимались вверх по этой реке и доходили до помянутого порога. Здесь путники опять покидали суда и сухопутьем отправлялись в стольные города Ростов, Суздаль и Владимир…»[30].

Этот порог в действительности существует и доныне. Он состоит из нескольких рядов деревянных свай, набитых в разное время по случаю устройства Каменного моста. Русло Москвы-реки на самом деле течет над сплошным пластом горного известняка, который в иных местах обнаруживается на дне реки, но порогов нигде не устраивает. Если возможно было набить в дно реки деревянные, хотя бы и короткие по длине, сваи, то это прямо указывает, что до пласта горного известняка остается еще значительный слой песков и глин, лежащих над этим пластом.

По поводу всех изложенных выше рукописных преданий и печатных домышлений можно сказать словами автора книги «Москва или Исторический Путеводитель» (М., 1827 г., ч. I, с. 1), что «достоверные летописи не сообщают нам никаких точных известий ни об основателе Москвы, ни о времени ее начала, почему важное сие событие и остается под завесою темных догадок, основанных на разных сохранившихся до наших времен “неверных повестях”, не говорим о новейших повествованиях, в роде повести о земских боярах, или о том, что у Каменного моста существовал каменистый, а на самом деле только деревянный порог».

Самое событие, передаваемое рукописною легендою, что князь Юрий казнил боярина Кучку, подвергается большому сомнению, так как оно явилось для доказательства, что и Третий Рим, Москва, тоже основан на пролитой крови. По всему вероятию, это такой же вымысел, как и борьба земских бояр с княжескою властью.

Таким образом, остается более ценным народное предание о князе Данииле, которое в сущности есть спутанный пересказ истинного события – убийства Кучковичами князя Андрея Боголюбского.

О Москве – Третьем Риме стали толковать, что эту легенду придумали сами Москвичи, вдохновляемые своею невежественною гордынею. Это так же верно, как и сказание о происхождении имени Москвы от Мосоха, которым упрекали Москвичей тоже в качестве их непомерной гордыни и круглого деревенского невежества.

Легенда, а вернее сказать, народная мысль о Москве, как о Третьем Риме, возникла и стала распространяться во всем Православном мире еще со времени Флорентинского Собора (1439 г.), когда второй Рим, знаменитый Царьград, в лице своего императора и главных своих представителей, променял свое православное первенство на чечевичную похлебку врагу Восточной церкви, Риму первому, а теперь папскому Риму, и когда этот папский Рим узнал, что Православная крепкая сила еще существует, именно в далекой и дотоле почти совсем незнаемой Москве, непоколебимо отринувшей недостойную Флорентинскую сделку, на которую второй Рим – Царьград так бесславно согласился.

Все православные народности Востока, Греки и Славяне, в это же время узнали, что единственным защитником и поборником Православия явилась далекая Москва, прославленная на соборе уже могущественным государством, о чем для своей же пользы должен был рассказывать и самый изменник Православию, Исидор, хотя сама по себе Москва еще только зарождалась настоящим Государством. Затем погибель Второго Рима от завоевания Турками уже окончательно утвердила в понятиях Православных народностей, что далекая Москва остается единственным могучим Государством, способным охранять Восточную веру от всяких находящих напастей.

По крайней мере, все упования верующих в одной Москве находили точку опоры, в одной Москве чувствовали непобедимую Православную силу, к покровительству которой и потекли все обездоленные и разоренные от Турецкого владычества или притесненные от Папы. С той поры Москва явилась щедрой благотворительницею для угнетенных народностей, особенно для Греков, не перестававших появляться в Москве за милостыней.

Очень естественно, что люди, потерявшие свой Рим, обращали свои упования на Москву, как на новый Третий Рим и могли высказывать эту простую мысль Московским книжным людям.

К тому же и ход событий очень благоприятствовал распространению и укреплению такой мысли. После брака Ивана III на Греческой Царевне Софье Москва на самом деле явилась наследницей второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского Царства. Брак был устроен Папою в видах привлечения Русской Церкви к подчиненно Папской Церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего Православного мира.

Прибывшие с царевной греки разве не могли помышлять о Москве, как о настоящем Третьем Риме, в виду разраставшейся политической силы Московского Государства, крепкого охранителя Православной Церкви.

Как бы ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового – т. е. Цареградского; новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского Рима, завоеванного теперь Турками. И так как Московский Государь являлся теперь единым на всем Христианском Востоке независимым Православным Государем, то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого могучего представителя и охранителя Восточного Христианства теперь не было. Это сознание вырастало у всех покоренных Турками православных народностей. Оно принесено было и в Москву и таким образом и в Москве между книжными людьми воцарилась мысль о Третьем уже Московскою Риме.

В первой четверти XVI ст. в Псковском Елеазаровом монастыре жил старец Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам, а Еллинских борзостей не текох, а риторских астрономий не читал, ни с мудрыми философами в беседе не бывал, учился только буквам благодатного закона, т. е. книгам св. Писания.

Несмотря на такой скромный отзыв о своей особи, старец однако, судя по его писаниям, принадлежал к образованнейшим книжникам своего времени.

Он написал обширное послание к жившему во Пскове (1510–1528 г.) царскому дьяку Мих. Мунехину о звездочетцах в ответ на вопрос дьяка, как разуметь приходящие от Латыни астрономические гадания, предсказывавшие, что в тот 1524 г. последует пременение всего видимого мира.

Разрешая этот вопрос, на основании Бытейских книг, и опровергая кощуны и басни Латинских астрономов, старец касается и вероисповедных различий с Латинством, а также и о переменении в судьбах царств и стран, что не от звезд это приходит, но от Бога.

Обращаясь затем к своей современности, старец пишет, что Греческое Царство раззорилось и не созиждется, потому что греки предали Православную Греческую Веру в Латынство; что если стены и столпы и палаты Великого древнего Рима не пленены, зато души их от дьявола были пленены опресноков ради; что вместо Римской и Константинопольской церкви ныне в богоспасаемом граде Москве Православная церковь едина во всей вселенной паче солнца светится; что Моск. Государь теперь во всей поднебесной единый христианам царь и браздодержатель Святых Божиих Престолов св. Вселенские церкви. «Все христианские царства преидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Российское Царство. Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти… Христианские царства потопишася от неверных, токмо единого нашего Государя царство, благодатию Христовою, стоит. Подобает Царствующему держати сие с великим опасением и не уповати на злато и богатство исчезновенное, но уповати на Вседающего Бога».

То же самое старец писал и к самому вел. князю и первоназванному царю Василию Ивановичу.

«Старого убо Рима Церковь пала неверием Аполлинариевой ереси, второго Рима Константинова града Церковь агаряне секирами и оскордами разсекоша. Сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царствия Святая Соборная Апостольская Церковь во всей поднебесной паче солнца светится.

Ведай и внимай, благочестивый царь, что все царства Православной Христианской Веры снидошася в твое единое царство; Един ты во всей поднебесной христианам Царь». Эти самые речи потом в 1589 г. повторены и в речи к царю Феодору Ив. от Константинопольского патриарха Иеремии при установлении в России патриаршества[31].

Таким образом, идея о Третьем Риме в Москве не была праздною мыслью каких-либо досужих книжников, но представляла крепкое убеждение всего духовного чина Русской Церкви, и старец Филофей высказывал только укоренившееся уже в сознании Русского высшего духовенства мнение о первенстве Русской Церкви во всем Восточном Православном Мире, именно по тому поводу, что Московский Государь оставался единым державным представителем в Православном Христианстве.

После того, как распространились такие мысли о Третьем Риме в Москве, явилась надобность доказать, что Третий Рим – Москва и по своему зачалу не отдаляется от двух своих собратий, а точно также основан на пролитии крови, о чем и толкует приведенное сказание о зачале Московского Царства.

Уподобление шло дальше: Второй Рим Царьград в древних писаниях по своему местоположению нередко прозывался Седмихолмным и Седмихолмием.

И по нашей летописи известно, как Царь Константин Великий сооружал Царьгород. Пришедши в Византию, он увидел на том месте седмь гор; и повелел горы рыть, равнять место для будущего города. Потом повелел размерить местность не три угла, на все стороны по семи верст. Во время работ внезапно вышел из норы змий и пополз по размеренному месту. Но в тот же час с высоты упал на змия орел, схватил его, полетел на высоту и исчез там из глаз на долгое время. Потом он упал вместе со змием на то же место – змий его одолел. Собравшиеся люди убили змея и освободили орла. Царь был в великом ужасе перед этим явлением. Созвал книжников и мудрецов и рассказал им явившееся знамение. Мудрецы, порассудивши, объяснили царю, что эта местность будущего города назовется Седмохолмный и прославится и возвеличится во всей вселенной… Орел есть знамение христианское, а змий знамение бесерменское; а что змий одолел орла – это значит, что бесерменство одолеет христианство; а что христиане змия убили, а орла освободили, это значит, что напоследок опять Христианство одолеет бесерменство и Седмохолмного возьмут и в нем вцарятся.

Так был построен Новый (второй) Рим. Он погиб от бесерменства. Но явился Третий Рим, который, по сказанию, как христианская сила, необходимо должен победить бесерменскую силу.

Об этом стал мыслить и стал питать надежду, что так и совершится, почти весь угнетенный бесерменством Христианский Восток, именно в то время, когда стал усиливать свое могущество любезный нам Третий Рим. До наших дней, замечает легописец XVI ст., Греки хвалятся государевым царством благоверного царя Русского и надежду на Бога держат.

В том же Цареграде обявились сами собою предсказания, что победу над бесерменством исполнит никто иной, как именно русский род. Очень естественно, что наш летописец воспользовался этими гаданиями цареградских христиан и внес в летопись их же свидетельство, что если исполнились предсказания (Мефодия Патарского) о погибели Цареграда, то исполнится и последнее предсказание, как пишут, что «Русский род Измаилита победят и Седмохолмного приимут и в нем вцарятся» (П. С. Л. VIII, 126, 143. Никон. V, 222–227).

Таковы были ходячие легенды о Седмохолмном. Ясное дело, что по этим легендам и Третьему Риму, славному городу Москве, надо быть также Седмохолмному.

Топографическое расположение Москвы в действительности представляет как бы очень холмистую местность, где легко обозначить не только семь, но и более разнородных холмов. По-видимому, эта мысль о семи московских холмах уже ходила в народе с того времени, как было составлено приведенное выше сказание о Третьем Риме. Один из иноземных путешественников в Москву, Яков Рейтенфельс, еще в семидесятых годах XVII ст. упоминает уже о семи холмах и пишет, между прочим, что «Город (Москва) расположен на семи средних по высоте холмах, кои тоже не мало способствуют наружной его красоте». Другой путешественник Эрколе Зани (1672) тоже повествует, что город «заключает в своей окружности семь холмов»[32].

Иностранцы едва ли могли сосчитать Московские холмы, не очень явственные и для тутошних обывателей, а потому несомненно они записали только ходячее сведение у тогдашних грамотных Москвичей, которые очень хорошо знали свои урочищные горы, напр., Красную горку возле университета, Псковскую гору в Зарядье, Гостину гору у Николы Воробино, Лыщикову гору на Воронцове, Вшивую при устье Яузы и т. д. и по этим горам могли насчитать полных семь гор или семь холмов. Однако, нам не встретилось никаких указаний на такое старинное перечисление Московских холмов.

В наше время толки о семи холмах особенно настойчиво были проводимы известным историком Москвы Ив. М. Снегиревым.

В разыскании московских семи холмов принимали участие естествоиспытатель Фишер фон-Вальдгейм, журналист Сенковский, историк Погодин.

Вероятно, при содействии Снегирева естествоиспытатель Фишер в месторасположении города нашел именно семь холмов, маковицы которых, т. е. самые высокие места, он указывает – для первого холма колокольню Ивана Великого. Другие маковицы находятся: для второго холма на Покровке церковь Успения Богоматери, для третьего – Страстной монастырь, для четвертого – Три горы, для пятого – Вшивая горка; для шестого – Лафертово, т. е. Введенские горы, и, наконец, для седьмого холма местность от Нескучного до Воробьевых гор.

Погодин вместо Трех Гор указывал возвышенность от Самотеки и Трубы к Сухаревой башне. Сенковский насчитал девять холмов, полагая Три Горы за три холма.

По мнению Снегирева вообще «Москва составляет такую котловину, коей дно усеяно холмами с их пригорками»[33].

Таковы новейшие сказания собственно о месторасположении Москвы. По этому поводу мы приводим здесь наши наблюдения, изложенные в критическом разборе сочинения Снегирева по изданию г. Мартынова.

Москва, действительно, лежит «на горах и долинах», но эти горы и долины образовались собственно от потоков ее рек и речек. В сущности же, в общем очертании Москва большею частью занимает ровную местность, что замечали и иностранные путешественники еще в XVI ст. В ее черте нет даже таких перевалов, какие находятся, напр., в ее ближайших окрестностях под именем «Поклонных гор». Горы и холмы Москвы суть высокие берега ее рек; долины и болота – низменные, луговые их берега; таким образом, эти горы будут горами только в относительном смысле. Кремль – гора в отношении к Замоскворечью, так как местность Ильинки или Варварки – гора в отношении к низменному Зарядью; Маросейка в отношении к Солянке (Кулижкам); но и Кремль, и Ильинка, и Маросейка суть ровные места в отношении к Сретенке, Мясницкой и т. д. Поток Москвы-реки, как и всех почти мелких рек Московской области, в своем извилистом течении, беспрестанно поворачивая в разных направлениях, образует почти при каждом более или менее значительном повороте обширные луга, долины, которые нередко своим общим видом, окруженные высокими берегами, представляют действительные котловины. В отношении таких-то котловин высокие берега, разумеется, становятся горами.

Месторасположение Москвы и состоит из таких гор и долин; в этом и заключается общая характеристика ее топографии, но это же самое не дает точного основания представлять местность Москвы «котловиною, усеянною на ее дне холмами».

Ровная местность, на которой, главным образом, расположена Москва, бежит к Москве-реке с севера от Дмитровской и от Троицкой (Ярославской) дороги.

Оттуда же, с севера, от боровой лесистой стороны к югу, в Москву-реку текут – Неглинная посредине; к востоку от нее – Яуза, а к западу – речка Пресня. Приближаясь к городу, эта ровная местность начинает распределяться потоками упомянутых трех рек на несколько возвышений, т. е. возвышений лишь относительно русла этих потоков, относительно их небольших долин, которые ими промыты.

Главная, так сказать, становая возвышенность направляется от Троицкой и Миусской заставы сначала по течению речки Напрудной (Самотека), а потом Неглинной прямо в Кремль; проходит Мещанскими через Сухареву башню, идет по Сретенке и Лубянке (древним Кучковым полем) и вступает между Никольскими и Ильинскими воротами в Китай-город, а между Никольскими и Спасскими воротами – в Кремль, в котором, поворачивая несколько к юго-западу, образует при впадении в Москву-реку Неглинной, – Боровицкий мыс, – срединную точку Москвы и древнейшее ее городище, где, на месте нынешней Оружейной палаты, против разобранной церкви Рождества Иоанна Предтечи на Бору, первой на Москве, были найдены даже курганные серебряные вещи: два витых шейных кольца (гривны) и две серьги, что, разумеется, служит свидетельством о незапамятном поселении на этом же Боровицком мысу или остроге.

С восточной стороны эта продольная возвышенность, образуя посредине, в Земляном городе, между Сухаревой башней и Красными воротами или между Сретенкой и Мясницкой Дебрь или Дербь (Никола Дербенский) с ручьем Ольховцем, постепенно скатывается к Яузе, сходя в иных местах, в верхней северной части, почти на нет, а в иных, по нижнему течению Яузы, образуя довольно значительные взгорья, особенно подле Маросейки в Белом-городе и подле Зарядья в Китай-городе, и, выпуская от себя в Яузу, в верхней части несколько речек и ручьев: прежде Рыбенку, текущую через Сокольничье поле, потом Чечеру, на которой Красный пруд, с ручьями Ольховцем и Кокуем, теперь уже забытым, текущим в Чечеру с севера из Елохова (Ольхова), потом ручей Черногрязку и, наконец, ручей – Рачку (на котором Чистый пруд), текущий через Кулижки и впадающий в Москву-реку подле устья Яузы.

По сторонам этого ручья Рачки возвышенность образует в Земляном городе береговое взгорье: Воронцово, Воробино, Гостьину гору, а в Белом – взгорья древнего урочища Бор и Сады у Ивановского монастыря, впереди которых к Яузе лежит обширная низменность Кулижка и Васильевский луг (где Воспитательный дом). В Китай-городе та же возвышенность образует Псковскую гору, по которой идет улица Варварка с низменностью урочищ: Мокрое, Болото (Зарядье). Затем возвышенность с той же стороны делает по Москве-реке Кремлевское береговое взгорье с низиною впереди к реке, называемою Кремлевским Подолом.

Другая часть той же северной ровной возвышенной местности идет в город от северо-запада, от дорог Дмитровской и Тверской, почти параллельно правому берегу Неглинной, который спускается к реке, вообще, довольно покато. С западной стороны этой возвышенности, также от севера, течет Пресня, с ручьями, опуская местность постепенно к Пресненским прудам.

Та же местность, приближаясь с западной стороны к Москве-реке по сю сторону Пресни, образует крутые берега в Дорогомилове (горы Варгуниха, Дорогомиловская, Бережки), которые, идя дальше, постепенно понижаются к Девичьему монастырю. За Преснею те же берега делают урожище Три горы, с новым Ваганьковым.

Проходя по Занеглименью, эта же возвышенность делится у Белого-города на две ветви Сивцевым вражком и Черторьею (по Пречистенскому бульвару). Одна ветвь, восточная, в Белом-городе образует урочище Красную горку (Университет) и Остров (Воздвиженка), а при впадении в Москву-реку Черторьи – мыс, где теперь новый храм Спасителя и где найдены арабские монеты половины IX века. Другая, западная ветвь, в Земляном городе, образует возвышенность Пречистенки и Остоженки, за которыми на юго-запад уходит в Девичье поле и в Москворецкие луга за Девичьим монастырем к Воробьевым горам.

Левый восточный берег Яузы, вообще довольно возвышенный, оканчивается у Москвы-реки мысом же с горками Лыщиковою и Вшивою, от которых береговое взгорье идет и по Москве-реке, образуя Красный холм, Крутицы, Симоново, откуда прекрасные виды.

Замоскворечье представляет луговую низменность, где по берегу против Кремля и Китая находился великокняжеский Великий луг и Садовники. В средине, ближе к западу, на Полянке, эта низменность имела также Дебрь или Дербь (церковь Григория Неокесарийского, что в Дербицах), а к Москве-реке, с той же западной стороны, оканчивается береговыми взгорьями— урочищами: Бабьим городком, Васильевским (Нескучное), Пленицами (связки плотов дровяного и строевого леса), где Андреевский монастырь, проходя такими же взгорьями к Воробьевым горам. Такова общая характеристика месторасположения Москвы (Наши Опыты изучения Русских Древностей и Истории, II, 224–228), «замечательно верная», по отзыву специалиста-исследователя рельефа города Москвы, почтенного Межевого Инженера Д. П. Рашкова.

Закончим наш краткий обзор сказаний о начале Москвы и обзор ее месторасположения толкованием, откуда происходит самое имя Москвы.

Имя Москвы вероятнее всего, как утверждал еще Ходаковский, происходит от слова мост, мосток. Буслаев, напротив, утверждал, что такая этимология, без сомнения, ошибочная, потому что слово Москва, вероятно, финского происхождения. Однако в древнем топографическом языке находим, напр., в местах Ряжского города Рязанской области речку Мостковую Рясу, упоминаемую и во множественном числе Мостковые Рясы, а также с опущением буквы т – Московые Рясы. В тех же местах находим речку Мостейку. В 1504 г. в межах городов Кашина и Ростова упомянуто болото и именно болото Мостище. Это имя нередко упоминается в межевых спорах и препирательствах, относящихся к первой половине XVI ст., где находим также Мостище с прозванием Старое, Мостище с воротцами; потом Мост Осиновый (лес); Мостки, Мостицы, речку Мостовку с названием ее устья Мостовским. Далее Мостовку в Угличском уезде, Бродово и Высокая тож: Мостовку, речку, приток р. Исети; Мостовую р. приток Яйвы[34].

Под самою Москвою в Горетовом стану находилась пустошь Мостково, упоминаемая в 1547 г. Летописцы именуют Москву и Московою.

Ходаковский, собирая имена мест при городищах, упоминает, между прочим: Мосток, речка в Тарусском уезде; Мостянка, речка во Владимирском уезде; Мосты (бор) в Бобруйском уезде; Мосткова, пустошь в Старицком уезде; Москва речка в Осташковском уезде; Мостова в Ржевском уезде; Измосты, речка в Мещовском уезде, и, наконец, Моства река, впадающая в Припять выше Турова.

При самых истоках московской Москвы-реки он нашел болотистое урочище с именем Калиновый Мосток, который, однако, нередко поминается и в песнях, и в сказках, как ходячее присловье.

Ходаковский указывает несколько подобных имен и в западных Славянских землях. Он утверждает, что, вообще, название рек объясняется при источниках оных и что имя Москва есть сокращение Мостковы, Мостквы, производного от слова Мост (Русский Исторический Сборник, VII, 336).

В каком смысле речки и реки, а также болота и даже бор приобретали название от слова Мост, на это должны ответить исследования в неведомой еще области топографического языка. Само собою разумеется, что приведенные имена прямее всего указывают на обыкновенный мост, как на удобную переправу через реки и речки и особенно через болота, но, может быть, в тех же именах, по крайней мере в некоторых, скрывается понятие о местности, служившей добрым мостом-распутием для сообщения во все стороны и во все края старинных народных сношений. Такой местностью, по-видимому, и являлась древняя Москва.

Другое, собственно эпическое, имя Москвы-реки – Смородина – сохранилось в былинах и песнях. В одной из былин сказывается, как:

В былинной же песне о бесприютном и злосчастном добром молодце река Смородина прямо называется Москвою-рекою и описываются подробности ее местоположения и нрава: молодец похулил ее и зато потонул в ней.

Бесприютный молодец, отставший от отца и от матери, от рода и племени, от соседей и друзей, как потерянная личность в древнерусском обществе, поехал искать счастья на чужую, сторону:

Не описывается ли здесь то местное свойство рек, почему они получали наименование мостов и мостков, то есть способность безопасной переправы?