Глава II
Обитаемый мир
Если Земля – в самом деле шар, да еще большой (то есть хотя бы приближается по величине к размерам, названным Эратосфеном), то перед философами и астрономами, географами и геометрами вставало несколько интересных вопросов. Какая часть Земли пригодна для жизни и какая ее часть в самом деле обитаема? Безусловно, не вся. Ходили какие-то слухи о далеких странах за Геркулесовыми столпами, а также в отдаленных районах Дальнего Востока. Если эти страны в самом деле существуют, то как далеко находятся они от цивилизованного мира, и как геометрам отделить обитаемую часть мира от той его части, где жизнь невозможна? Короче говоря, как можно разделить, классифицировать и упорядочить сферическую Землю, если опереться при этом практически не на что?
Дикеарх[13] из Мессены начал с того, что провел на карте прямую линию восток—запад через весь известный ему обитаемый мир. Эта «диафрагма» или «разделитель», как его называли, проходил от Геркулесовых столпов через Средиземное море вдоль гор Тавр и Имаус (Гималаи) к Восточному океану. Как прямая разделительная линия восток—запад, диафрагма не особенно удалась. Точное местонахождение ее западного конца даже триста лет спустя вызывало сомнения – по крайней мере, в географических кругах, и Страбон долго рассуждает о том, что когда-нибудь в будущем, возможно, удастся определить положение столпов. Направляясь от столпов к востоку, линия быстро перестает быть прямой; по мере того как Дикеарх называет точки, через которые она должна пройти, линия отклоняется сначала к северу, затем к югу. К востоку от Средиземного моря линия пересекает горы, известные только по слухам, и доходит до океана, о существовании которого можно было только догадываться. Получалось, что разделить земной шар не так уж просто; в поисках отправной точки или линии, а также способа сделать так, чтобы линия всегда шла в нужном направлении, географы вновь обратились к небесам, а именно к Солнцу. Именно Солнце привнесло в картографию три первые разделительные линии, придавшие термину «параллель» определенное значение, – экватор, тропик Рака и тропик Козерога.
Главными фактами о поведении солнца в примитивной цивилизации владел каждый человек – пастух или фермер, рыбак или погонщик верблюдов. Как все живое, человек нуждается в солнечном тепле; мало того, солнечное тепло должно обеспечить ему средства к существованию, заставить расти траву и хлебные злаки. Человек знал, что именно солнце дает и поддерживает жизнь, а потому живо интересовался его привычками задолго до того, как жречество взяло на себя ответственность за ведение календаря и предсказание затмений. Человек начал изучать солнце раньше, чем поклоняться ему. Кое-какие особенности нашего светила очевидны любому наблюдательному человеку – не считая того, что каждое утро оно поднимается в небеса в одной области неба и каждый вечер садится на противоположной стороне. Оно не всегда встает и садится в одном и том же месте. В определенное время года оно поднимается поздно, а садится рано; в другое время – встает рано, а садится поздно. Дуга, которую солнце описывает по небу, меняется день ото дня и от месяца к месяцу. Это важно, так как любое заметное изменение высоты солнца вызывает смену времен года. Меняется не только продолжительность дня и ночи, но и их температура. С этими изменениями связаны и цикл роста растений, и период размножения животных. В тот день, когда солнце стоит ниже всего над горизонтом, когда ночь длиннее всего, а солнце появляется так ненадолго, что не в состоянии согреть тело, – даже в этот день и час, сулящий телу одни лишь страдания, можно утешаться тем, что завтра тепла станет чуть больше, а ночь будет чуть короче, хотя, возможно, такой же холодной. Зимнее солнцестояние (21 декабря) праздновали задолго до рождения младенца Христа. Почему? Потому что после этого дня солнце возвращается в мир. Через три месяца, когда оно пройдет половину пути, а день и ночь сравняются (равноденствие), появится следующий повод для праздника; в это время жизнь бурлит, а все живое активно размножается. Возрождается не только земля, но и сама жизнь. В самый длинный день года, когда солнце поднимается в небесах выше всего и сияет в полном блеске, тоже есть повод для ликования; для многих это время жатвы, для других – просто время, когда в середине дня лучше не выходить из дома. В это время Шамаш действительно становился «губителем» и «сжигателем». И все же летнее солнцестояние (21 июня) олицетворяет все то хорошее, что дарует бог-солнце смертному человеку. Вскоре вновь наступит осеннее равноденствие, и земля вновь начнет умирать.
Чтобы предсказать эти вещи, не нужны жрецы – точно так же, как не обязательно быть астрологом, чтобы сказать, что Полярная звезда год от года остается неподвижной, тогда как миллионы других звезд ходят вокруг нее справа налево. Подобные вещи общеизвестны, хотя необразованный человек и может на день-другой ошибиться в определении момента этих фундаментальных солнечных перемен. Однако ориентация древних монументов, таких как монументы Стонхенджа, указывает, что древний человек использовал все доступные ему средства, чтобы точно отслеживать важные сезонные изменения. Он научился размещать метки таким образом, чтобы грубые средства позволяли отслеживать ежегодное перемещение точки восхода солнца с юга на север вдоль восточного горизонта и определять по нему, когда нужно праздновать и когда горевать. Египетские и халдейские жрецы усовершенствовали методы древнего человека и точно определили дни важных сезонных перемен, а греческие философы при помощи гномона и солнечных часов продвинулись еще на шаг вперед. Они спустили равноденствия и солнцестояния на землю и использовали их для составления карт.
Примитивный человек знал поведение солнца изо дня в день и от года к году. Астрономы отметили дни равноденствий и солнцестояний
Гномон был инструментом поистине низкого происхождения. В самой примитивной форме это пастушеский посох, воткнутый в песок палаточный шест или любой другой стержень, дерево или вертикальная палка; отбрасывая тень, он тем самым указывает на солнце. Направление тени подсказывало пастуху или ростовщику время дня, а ее длина – время года. Для наблюдателя первое более очевидно, чем второе, но именно отношение длины гномона к длине отбрасываемой им тени было впервые применено в картографии и определило три первые широтные линии на карте. Равноденствие – когда день равен ночи – наступает дважды в год. Для обитателей Земли это середина между северным и южным пределами ежегодного солнечного паломничества по небесам. В дни равноденствия солнце встает на востоке и садится на западе; астрономы говорят, что в эти дни в полдень гномон на равноденственной линии не отбрасывает тени, так как солнце находится точно над головой. Равноденственная линия является одновременно и «экваториальной» – воображаемым большим кругом, проведенным под прямым углом к земной оси и разделяющим земной шар на Северное и Южное полушария. Астрономам это было известно давно, но долгое время этот факт никак не отражался на изготовлении карт в целом и на карте обитаемого мира в частности, поскольку район равноденственной, или экваториальной, линии считался непригодным для жизни, а значит, неинтересным для географов. Однако постепенно, с течением времени, географы и картографы позаимствовали у астрономов эту первую и самую понятную базовую линию. Можно назвать несколько неоспоримых ее достоинств. Во-первых, она делит земной шар геометрически очень аккуратно – пополам, перпендикулярно к земной оси, что не может не нравиться математическому сообществу. Во-вторых, ее удобно было использовать как базовую опорную линию, относительно которой можно было теоретически вычислять данные обитаемых районов земли, не покидая при этом пределов цивилизации. В-третьих, эта линия подарила человечеству стандартный день. День равноденствия – средний день в отношении продолжительности светлого времени. Песочные часы и клепсидры (водяные часы) градуировали на основе длины именно этого – равноденственного – дня от восхода до заката; на них отмечали часовые, получасовые и четвертьчасовые промежутки. В этот же день устанавливали и точно ориентировали солнечные часы. Несомненно, существовало немало способов определить день равноденствия – для этого не обязательно было доверяться календарю или использовать вычисления астрономов, которые вряд ли были широко известны. Для любого из практических методов достаточно было иметь под рукой гномон или солнечные часы.
Самая ранняя известная карта (сверху), обнаруженная в Нузи возле Киркука, датируется периодом династии Саргона Аккадского, примерно 2400–2200 гг. до н. э. Вавилонская табличка снизу – план местности, датированный VI или VII в. до н. э.
Вторая и третья параллели, нанесенные на сферическую Землю, тоже были тесно связаны с экваториальной, или равноденственной, линией; кроме того, они были буквально параллельны ей. Страбон и его «древние» называли их, вполне логично, летним и зимним тропиками, так как эти линии отмечали две крайние точки годового пути Солнца и соответствовали в обитаемом мире Страбона летнему и зимнему сезону. Для Страбона летний тропик соответствовал максимальной высоте солнца и самому длинному дню года в Северном полушарии – летнему солнцестоянию; в этот момент на большей части обитаемого мира стояла жара. Позже этот тропик назвали тропиком Рака, так как в день солнцестояния на небе впервые появлялся Рак (лат. Cancer), четвертый знак зодиака. И любой житель Сиены знал, что во время летнего солнцестояния солнце стоит точно над головой, а указатель солнечных часов и гномон не отбрасывают тени. В этом факте сходилось большинство астрономов; его подтверждали Плиний и Арриан, ибо в Сиене «есть еще колодец, который отмечает летний тропик, по той причине, что район этот лежит под кругом тропика и потому гномоны в полдень не отбрасывают тени; ибо если ехать из наших мест, я имею в виду Грецию, на юг, то именно в Сиене солнце впервые будет у нас над головой и… его лучи также падают в колодцы до самой воды, даже если колодцы эти очень глубоки; ибо мы сами стоим перпендикулярно земле, и колодцы тоже копают перпендикулярно ее поверхности». В любое другое время тень гномона в Сиене падала «в сторону тьмы» и Полярной звезды и никогда в сторону равноденственного круга; это означало, что Сиена лежит на северном пределе солнечного подъема. В других же местах между Сиеной и экватором тень гномона падала иногда в одну сторону, иногда в другую, в зависимости от времени года. Кроме того, в любом из этих мест два дня в году солнце бывало точно над головой, а гномон не отбрасывал тени, и еще несколько дней так только казалось.
«Мы изготовим десять карт для Европы; мы изготовим четыре карты для Африки; для Азии мы изготовим двенадцать карт, чтобы включить ее всю…» Из описания карт Клавдия Птолемея, составленного около 150 г. н. э.
Вторая параллель, лежащая в Южном полушарии, – зимний тропик – была известна лишь теоретически. Наблюдения солнца в период зимнего солнцестояния проводились с большого расстояния: никто из греков не бывал в тех местах и не мог увидеть, как солнце проходит прямо над головой, и убедиться, что гномон не отбрасывает на землю тени. Было замечено, однако, что в день зимнего солнцестояния на горизонте впервые появляется Козерог (лат. Capricorn) – десятый знак зодиака. Так и получилось, что в последующих дискуссиях о тропиках в связи с положением различных мест и определением широт изучали всегда только летний тропик, лежащий в пределах обитаемого мира. Стандартным показателем широты стала длительность самого долгого дня в году, выраженная в часах; о длительности же самого короткого дня ничего не говорилось. Множество споров вызывал и вопрос о том, где именно следует поместить эти три параллели по отношению к известным пунктам на Земле, а следовательно – и на карте. Проблемой было также выяснить положение промежуточных линий (параллелей), если они находились слишком далеко друг от друга, чтобы непосредственно измерить расстояние. Еще один вопрос: как далеко один от другого расположены тропики и каково расстояние от каждого из них до экватора?
Астрономам известны были ответы на эти вопросы, так как они составляли основу исследований эклиптики – воображаемого большого небесного круга, названного так потому, что именно на нем происходили солнечные и лунные затмения. Эклиптику определяют по-разному, причем каждое из определений описывает одно или несколько следствий того факта, что ось Земли расположена под углом к оси небесной сферы. Точно так же проекция земного экватора на небесную сферу не совпадает с небесным экватором, а образует на ней наклонную окружность[14]; следовательно, плоскость эклиптики наклонена по отношению к плоскости небесного экватора.
Эклиптику определяют как проекцию видимого пути Солнца на небесную сферу – то есть как путь Солнца среди звезд[15]. Древним астрономам было очевидно, что плоскость эклиптики не совпадает с плоскостью земного экватора. Следовательно, ось Земли не может совпадать с осью небесной сферы. Самая понятная демонстрация наклона эклиптики – годовой путь Солнца; астрономы быстро поняли, что угол между эклиптикой и плоскостью экватора соответствует дуге между Солнцем в равноденствие и Солнцем на тропике Рака (в летнее солнцестояние) или Козерога (в зимнее солнцестояние). Греческие астрономы традиционно считали угол наклона эклиптики равным 24°. О том, каким образом был определен этот угол, ничего не говорится. Греческие математики получили эту же величину геометрическими способами. Они говорили, что угол наклона эклиптики равен углу, который образует в центре окружности сторона вписанного в окружность правильного пятнадцатиугольника – то есть 24°. Феон из Александрии утверждал, что Эратосфен оценил эту величину более точно; он утверждал, что угловое расстояние между двумя тропиками составляет 11/83 меридионального круга, или 47°42'40". Исходя из этого, угол наклона эклиптики, то есть угловое расстояние между экватором и любым из тропиков, составит половину этой величины, или 23°51'20". В реальности эта величина в то время должна была составлять 23°45'04". В настоящее время она составляет приблизительно 23°26'46"[16].
Определение астрономического положения тропиков ни в коем случае не решило проблемы установления широтных параллелей; тем не менее оно указало путь. Астрономы дали картографам первые три разделительные линии восток—запад, в буквальном смысле слова параллельные между собой, и установили пределы двух тропических (жарких) зон, или «климатов». С помощью их данных оказалось возможным определить теоретически местонахождение двух арктических (морозных) зон; своим происхождением эти зоны тоже обязаны астрономам, картографы же использовали их и нанесли на карту.
Ранние греческие астрономы использовали понятие «арктический круг» не в отношении морозных областей земли около полюсов; для них этот термин имел отношение к звездной сфере. Наш арктический, или полярный, круг – на карте и на земле – зафиксирован для удобства на широте 66°30'; в греческой же астрономии положение арктического круга менялось в зависимости от позиции наблюдателя и от его горизонта. На экваторе, например, арктического круга просто не было, так как все звезды Большой Медведицы опускались под горизонт. Не было его и в любой точке Южного полушария. Однако севернее экватора – в таких местах, как Александрия или Массалия, – арктический круг можно было определить как круг на небесной сфере, который включает в себя все незаходящие звезды, в том числе Полярную; другими словами, этот «круг» всегда касается горизонта наблюдателя (в точке севера)[17].
Следовательно, с продвижением наблюдателя к северу радиус арктического круга увеличивается. Кроме того, радиус арктического круга с Полярной звездой вблизи центра может служить указателем широты наблюдателя. Другими словами, при движении от экватора на север угловая высота Полярной звезды растет в той же пропорции, что и радиус арктического круга, так что на полюсе угловая высота Полярной звезды составит 90°, а окружность арктического круга будет равна окружности, касательной к горизонту под углом 24°[18].
По всей видимости, первым перенес арктический круг на землю Пифей в своем рассказе об острове Туле. Говоря о широте острова, он утверждает, что это самое северное населенное место, а арктический круг на Туле равновелик летнему тропику (тропику Рака). Это означает, что зенитное расстояние Полярной звезды на Туле такое же, как угловая высота летнего тропика над экватором, а именно – около 24°, и это есть примерное расстояние от полярного (арктического) круга до Северного полюса. Другими словами, если Пифей, подобно Эратосфену и Страбону, помещал летний тропик в 24° к северу от экватора, то широта Туле должна быть 66°, то есть дополнительной к широте летнего тропика.
У ранних греческих авторов и, разумеется, у Страбона можно встретить многочисленные упоминания «арктического круга» именно в смысле первого определения. Так, говоря о широте различных мест обитаемого мира, Страбон указывает: «Народ, производящий корицу, – первый, для кого Малая Медведица полностью находится внутри арктического круга и всегда видна; ибо яркая звезда на кончике хвоста, самая южная в этом созвездии, расположена там на самой окружности арктического круга и, соответственно, касается горизонта». Он мог бы сказать то же самое гораздо проще: высота Полярной звезды (широта) в стране, где рождается корица (Сомали), равняется длине Малой Медведицы, или составляет столько же градусов и минут дуги. Таким образом, тогда существовало два арктических круга: один из них был подвижен относительно земли и менялся в размере в зависимости от позиции наблюдателя, а второй – зафиксирован математически, как на современных картах. По всей видимости, в то время, когда Страбон изучал этот вопрос, широко использовались оба понятия.
Кроме трех первичных зон, или «климатов» (греч. «наклон»), определяемых по движению Солнца и принятых равно астрономами и географами, существовали и другие. На самом деле климаты служили предметом бесконечных споров между «достойными» Страбона. Сколько существует климатов и как их можно определить – буквально и метафорически? И как связаны между собой различные климаты и пригодность Земли для жизни? Фалес и Пифагор разделили сферу Вселенной на пять климатов, или зон: арктическую, видимую всегда; летнюю тропическую; экваториальную зону; зимнюю тропическую; и антарктическую, которую не видно никогда. Позже эти звездные круги были перенесены на землю, а оттуда – на карту мира. Консерваторам хватало для разделения земли пяти зон: «жаркой», включающей полосу земли между двумя тропиками; двух «умеренных» зон, лежащих между тропиками и арктическими кругами (зафиксированными); и двух «холодных» зон, протянувшихся от двух неподвижных арктических кругов к каждому из полюсов. Самые дотошные настаивали на разделении тропической зоны по экватору на две – северную и южную. Наверное, мало кто подозревал, что северная тропическая зона может быть пригодна для жизни вплоть до самого экватора; и уж совсем никто, даже из самых отчаянных, не осмеливался предположить, что пригодной для жизни может оказаться жаркая зона к югу от экватора. Некоторые, включая Посидония, делили землю на семь зон; при этом в тропической зоне выделяли еще две узкие зоны по обе стороны от экватора – примерно по пять градусов, – где солнце примерно по полмесяца в год стоит прямо или почти прямо над головой. Говорили, что эти сверхжаркие зоны в буквальном смысле слова прожарены насквозь. Страбон писал, что местность там песчаная и «не производит ничего, кроме сильфиума [терпентинного кустарника] и некоторых едких фруктов, сморщенных от жары; ибо вблизи этих местностей нет гор, на которых тучи могли бы останавливаться и давать дождь, да и рек там нет; по этой причине в тех местах родятся существа с волосами, напоминающими шерсть, с изогнутыми рогами, с выступающими губами и плоскими носами (ибо выступающие части тела у них деформируются от жары); также в этих местах живут «рыбоеды»». Ни Посидоний, ни Страбон не давали себе труда объяснять, каким образом рыбоеды умудряются существовать в местности, где нет рек, где все прожарено и сморщено от жары.
Вне зависимости от количества зон, на которые географы делили сферическую Землю, о мире за пределами Средиземноморья кое-что все же было известно. Ясно было, что некоторые части внешнего мира были слишком жарки для жизни человека, в других же невыносимо холодно. Непосредственного знакомства с полуденным солнцем Верхнего Египта было достаточно, чтобы убедить любого человека в том, что где-то совсем близко на юге лежит предел, за которым человеку не выжить. Логично было также считать, что в пустынных северных областях Европы и Азии, где солнце если и появляется каждый день, то лишь ненадолго, должен быть предел, дальше которого человек, не говоря уже о растительности, погибнет от холода. Где же лежат пределы мира, пригодного для жизни? В поисках географам приходилось опираться в основном на слухи и недостоверные рассказы путешественников и моряков. Как далеко приходилось им бывать, и что могли они видеть на окраинах известного мира?
Большинство авторов того времени сходятся в том, что обитаемый мир ограничивается северным умеренным поясом, который и сам на тот момент был определен не слишком точно. Кроме того, опыт подсказывал, что обитаема лишь небольшая часть этой зоны; считалось, что ни один человек не путешествовал за Геркулесовы столпы; на востоке обитаемый мир ограничивали Индией. Оба предела, однако, вызывали сильные сомнения. Даже во времена Страбона не было известно точное положение Геркулесовых столпов, и он подробно рассуждает о том, можно ли установить в этом районе надежные ориентиры для будущих географов и путешественников. Тимей рассказывал, что за Столпами находятся острова Фортуны, но большинство географов относились к этому скептически. И конечно, Платон писал об Атлантиде – гигантской земле, размерами напоминающей континент, – лежавшей далеко к западу от столпов. В то же время сам Платон признавал, что этот остров-континент исчез в водах Океана за три тысячи лет до его времени, и само это обстоятельство бросало на весь его рассказ тень сомнения. Что же касается восточной оконечности обитаемого мира, то люди, конечно, дали ей название, но о реальном положении Индии и Восточного океана не было практически никаких достоверных данных. Аристотель, однако, осмелился предположить, что западная часть умеренной зоны на другой стороне земного шара могла бы в принципе оказаться пригодной для жизни, если бы ее не заполнял океан, который невозможно пересечь. Вот и все, что можно было сказать о протяженности обитаемого мира.
Ширина его с юга на север представлялась еще более неопределенной. Остров Мероэ, лежащий между Атбарой и Нилом, был хорошо известен, но дальше к югу все виделось уже несколько расплывчато. Грубо говоря, южные пределы включали в себя остров Беглых Египтян, остров Тапробан (Цейлон) и страну, где растет корица (Коричную землю); предполагалось, что эти три места расположены примерно в 3400 стадиях (340 миль) к югу от Мероэ. В этом вопросе Аристотель тоже подставился – он предположил, что в Южном полушарии теоретически может существовать умеренный пояс, похожий на наш; но, добавляет он, если бы такая зона существовала, то в ней должны были бы дуть такие же ветры, как в северной умеренной зоне.
На севере, за Британией и Иерне (Ирландией), географы столкнулись с еще более серьезной проблемой – проблемой острова Туле. О его существовании, местоположении и названии рассказал астроном и географ Пифей, живший и писавший в Массалии (Марселе). Пифей – персонаж очень темный; о нем не известно ничего, даже время, когда он жил; его труды (утерянные) быши бы полностью забыты, если бы не несколько сделанных им абсурдных утверждений. Некоторые из его утверждений казались людям образованным – таким как Эратосфен и Страбон – настолько бредовыми, что эти ученые люди, вместо того чтобы полностью игнорировать невежду, как принято в академических кругах, внимательно вчитывались в его слова и обнаруживали, что имеют дело с достойным доверия астрономом; такого человека не грех и покритиковать публично.
Итальянская карта Западной Европы. Показано вероятное расположение островов Фортуны, о которых первым сообщил Тимей около 352 г. до н. э.
Туле, согласно Пифею, располагался в шести днях пути к северу от Британии, поблизости от замерзшего моря. К северу от Туле, рассказывал Пифей, уже не существует различия между землей, воздухом и морем. Вместо этого там можно увидеть фантастическую смесь всех трех веществ – желеобразную суспензию, напоминающую тело медузы; это, конечно, делает там плавание по морю, не говоря уж о жизни человека, невозможным. Пифей будто бы видел это своими глазами, когда ездил в северную часть Британии в поисках предела обитаемого мира. Это уж слишком! Страбон назвал его архилжецом, чьим утверждениям ни по одному вопросу нельзя доверять. Полибий вообще отбросил всю эту историю как «сказочную». Вследствие этого мало кто поверил, когда Пифей достаточно точно описал западное и северо-западное побережье Европы, включая полуостров Бретань, и далекие Британские острова. Кое-кто, однако, готов был с большим доверием отнестись к утверждению Пифея о том, что в холодных областях севернее Туле день вблизи летнего солнцестояния длится двадцать четыре часа в сутки; этот факт астрономы теоретически могли вывести и сами, он вполне вписывался в их представления о мире. Однако греческим философам не слишком хотелось вплотную заниматься изучением конкретных фактов – и об экваториальной зоне, и о пустынных арктических районах к северу от Британии. Некоторые астрономы и геометры вообще избегали вопроса об установлении точного географического положения пределов обитаемого мира. Вместо этого они занимались общими рассуждениями и не интересовались ничем, кроме формы Земли и особенно ее пропорций. Так, например, большинство авторов сходились на том, что обитаемый мир имеет большую протяженность с запада на восток (длину), чем с севера на юг (ширину). Демокрит сказал, что ширина обитаемого мира в два раза превосходит его длину; Дикеарх согласился. Евдокс сказал, что длина мира, вероятно, в два раза больше ширины, а некоторые экстремисты, вроде Эратосфена, настаивали даже, что длина мира более чем в два раза превосходит его ширину. Дискуссии такого рода, базировавшиеся исключительно на предположениях, никак не помогали составлять карты, но о них все же следует упомянуть; позже, когда появились кое-какие измерительные данные, географы иногда склонны были подгонять свои расчеты под устаревшие представления о пропорциях мира в ущерб здравому смыслу.
Более практически настроенные люди того времени не согласны были изучать свой мир, основываясь при этом исключительно на подобном философском жаргоне. Они понимали необходимость разработки точного способа измерения климатических зон, поскольку, как говорит Страбон, «невозможно определить, находится ли Александрия Египетская южнее или севернее Вавилона и насколько южнее или севернее, без изучения этого вопроса средствами «климатов»». Говоря об изучении вопроса, Страбон подразумевал непосредственное измерение широт или параллелей – воображаемых линий на земной поверхности, параллельных друг другу и экватору. «В настоящее время практика наблюдения разницы по широте, – продолжает он, – не ограничивается одним-единственным способом, но там, где эта разница больше, используется один метод, а там, где меньше, – другой». Он указывает, что между широтами Афин, Родоса и Карии есть заметная разница, но в том случае, когда разница по широте составляет три или четыре тысячи миль, заметной становится и разница в длительности времен года, в характере растительности, даже в животных и народах. «Некоторые народы, – замечает он, – процветают на любой широте, благодаря обучению и привычке».
Имея дело с небольшой разницей по широте, говорит Страбон, вместо того чтобы опираться на свидетельства, видимые невооруженным глазом (например, растения или изменения в атмосфере и температуре), «мы наблюдаем эту разницу с помощью солнечных часов и диоптрических инструментов». Страбон не указывает, что это за инструменты и как ими пользоваться; если такие картографические инструменты в то время существовали и использовались, то по результатам этого не видно. Пункты обитаемого мира, для которых была известна широта, представляли собой небрежно собранную цепочку, причем каждое звено ее можно было считать слабым. Единственным источником прочности цепочки служил экватор – как минимум надежная отправная линия. Широты измерялись геометрически с помощью специальных солнечных часов или простого гномона; несмотря на то что астрономы и геометры делили круг на 360 частей, широту не выражали в градусах и минутах дуги. Вместо этого ее выражали отношением между высотой указателя и длиной тени, которую тот отбрасывал в один из четырех дней в году. Даже мысль о том, что можно определить широту любого места в любой день года, в дискуссии не упоминалась.
Еще один инструмент для определения широты различных мест – астролябию или измеритель звезд – астрономы начали использовать, несомненно, за сотни лет до христианской эры, но описаний, по которым ее можно было бы узнать наверняка, не сохранилось. Если описать простейшую астролябию простейшими словами, мы получим плоский круг из металла или дерева, закрепленный на чем-то или переносной, периметр которого разделен на 60 или 360 равных частей. В центре круга на оси закреплена трубка или стержень (визир), служащий одновременно и прицелом для наблюдателя, и указателем увиденного угла. Астрономы использовали астролябию и в вертикальном, и в горизонтальном положении; вообще говоря, ее можно было приспособить для измерения углов в совершенно произвольной плоскости. С помощью этого прибора измеряли как высоту Солнца или звезды над горизонтом, так и любые другие угловые расстояния на звездном небе.
Даже самая примитивная астролябия как инструмент измерения углов представляла собой громадный шаг вперед по сравнению с гномоном и солнечными часами. Она была гораздо более адаптабельна – ведь с ее помощью можно было измерять любые углы, тогда как гномон и солнечные часы позволяли измерять только высоту Солнца. Точность и сложный характер данных, собранных египетскими и халдейскими астрономами, указывают на то, что какое-то устройство для измерения углов, напоминающее астролябию, существовало еще за несколько тысяч лет до возникновения греческой астрономии. Через шестнадцать столетий после рождения Христа астролябией все еще пользовались; единственное, что изменилось, – в ее первоначальной конструкции появились усовершенствования, призванные повысить точность прибора и удобство работы с ним.
Широту места измеряли также с помощью песочных часов или клепсидры и выражали в этом случае в часах как продолжительность самого длинного дня в году. Конечно, астрономам было прекрасно известно, что продолжительность светового дня во время летнего солнцестояния является мерилом широты. Фактически это был просто другой способ записи угловой высоты Солнца (вполне современный, если добавить к этому Морской альманах), так как продолжительность самого длинного дня в часах и минутах прямо пропорциональна угловой высоте Солнца. Как ни странно, по-видимому, именно Пифей из Массалии первым предложил определять таким образом пределы разных климатических зон, а в приложении к Земле – широту местности. Метод приобрел популярность у географов и изготовителей карт и продолжал широко использоваться даже в XVI в., когда его наконец вытеснили Солнечные таблицы и усовершенствованные угломерные инструменты.
Страбон во многих отношениях был интеллектуальным снобом. Когда дело доходило до оценки трудов его предшественников на ниве географии, он делал вывод, что большинство из них недостойны его критики, и просто игнорировал их. Среди немногих ученых мужей, удостоившихся его критики, были Эратосфен и Гиппарх. С точки зрения Страбона, оба они были философами, а чтобы достичь величия, быть философом совершенно необходимо. «Обширной ученостью, – пишет Страбон, – которая одна только дает возможность заниматься географией, может обладать исключительно муж, изучавший предметы и человеческие, и божественные, знание которых, как говорят, и составляет философию». Как настоящий стоик, Страбон не мог себе позволить удивление и восхищение обширными знаниями и достижениями этих двух ученых мужей, и тем не менее он воздал им должное: раскритиковал их труды в мельчайших подробностях.
Когда Эратосфен прибыл в Александрию, чтобы принять пост библиотекаря, условная карта мира обретала свою окончательную форму. Уже в Александрии Эратосфен написал две математические работы, одна из которых называлась «О средствах»; он основал научную систему хронологии, написал астрономическую поэму «Гермес» и, самое важное, он создал «Географику» в трех книгах. Он вполне справедливо дал самому себе прозвище Филолог (в том смысле, что он «друг учености»).
Эратосфен считал, что его предшественникам в области картографии нечем гордиться. В собственной работе он предпринял ревизию фундаментальных принципов этого предмета и одновременно добавил кое-что из физики (метеорологию), чего там очень не хватало, и математики. Даже Страбон, самый строгий критик Эратосфена, считал это достойным похвалы. Он собрал воедино открытия и выводы астрономов, которых Земля интересовала в первую очередь как небесное тело, и только потом как место обитания человека и других живых существ, и добавил к ним практические достижения математиков и философов. Он активно пользовался данными, собранными за долгое время историками и географами, которые изучали человечество в его отношениях со средой обитания. Результатом стал большой шаг вперед к созданию разумной систематической концепции Земли и ее обитателей.
С помощью простой астролябии, возникшей еще в древности, можно было измерить любую угловую высоту. Позже астролябию проградуировали, разделив на 360 частей, и получился точный прибор широкого назначения
В отношении Вселенной в целом Эратосфен был согласен с большинством теорий, принятых среди астрономов со времен Евклида и Аристотеля, то есть примерно с 300 г. до н. э. Земля – шар, расположенный в центре сферической Вселенной; вокруг нее каждый день обращаются небесные тела. Солнце и Луна имеют собственное независимое движение. Горизонт образует плоскость, проходящая «от нас» к небесам и ограничивающая видимую с земли полусферу. Сам горизонт представляет собой окружность, «ибо если сферу рассечь плоскостью, в сечении получится окружность». «Меридиан» он определил как круг, проходящий через полюса сферической Земли и под прямым углом к горизонту; таким образом, это тоже большой круг. Большим кругом является и равноденственная, или экваториальная, линия, проведенная посередине между двумя полюсами земной оси в плоскости ей перпендикулярной. Эта линия, где день и ночь равны, располагается на полпути между пределами Северного и Южного тропиков. Еще один большой круг – зодиакальный путь, или эклиптика; она представляет собой плоскость, в которой Солнце совершает свой видимый с Земли годовой путь. Древние разделили этот круг на 12 равных частей или «знаков» по 30° каждый. Угол наклона большого круга эклиптики к равноденственной линии на тот момент еще только предстояло определить.
Эратосфен утверждал – вслед за Аристотелем и другими, кто верил в связь между широтой места и его пригодностью для жизни, – что пригодная к обитанию часть мира образует «полный круг и соединяется сама с собой; так что, если бы удалось преодолеть безмерность моря, мы могли бы проплыть от Иберии [Испания и Португалия] до Индии вдоль одной и той же параллели через остальную часть круга». Под остальной частью имеется в виду длина земной окружности за вычетом протяженности обитаемого мира – протяженности, которую Эратосфен оценивал в 7780 миль от океана до океана. Страбон соглашается с ним в этом пункте и дальше говорит, что под обитаемым миром мы подразумеваем ту часть мира, в которой мы живем и которую знаем. «Может так быть, – говорит он, – что в этой же самой умеренной зоне на самом деле существуют два обитаемых мира, или даже больше, в особенности вблизи параллели Афин» (37°58' с. ш.), что приблизительно соответствует широте Ричмонда в штате Вирджиния.
Эратосфен считал, что в ученой среде было слишком много пустых разговоров о разделении мира на континенты; это делали те, кто, подобно Демокриту, предпочитал жить исключительно дискуссиями. На самом же деле, если не установить точных границ, «из каменных столбов, например, или ограждений», то невозможно будет сколько-нибудь точно эти границы различать. Говоря об этом, Эратосфен, возможно, думал о книге Гекатея Милетского «Период» – географическом описании мира, включавшем все известные на тот момент (520 г. до н. э.) грекам страны. Гекатей поделил пригодный для жизни мир на два огромных континента – Азию и Европу – и сделал их равными по размеру. Он также сделал заявление относительно вод Нила – предмете вечных споров и предположений – в том смысле, что источником их является кругосветный Океан, который периодически разливается и пополняет собой все реки мира. Это противоречило общепринятой на тот момент теории, которую приписывали жрецу храма Афины. Эта теория помещала исток Нила на границу Египта между Сиеной и Элефантиной. Это место будто бы отмечали две высоких горы, Крофи и Мофи, а между ними располагалась бездонная пропасть, из которой и поднимались воды вверх, на землю, причем половина их изливалась на север, в Египет, а половина – в Эфиопию. В таком же иррациональном стиле Эфор, автор трактата «О Европе», разделил мир на четыре части: Индия, Эфиопия, земля кельтов и земля скифов; он даже не попытался определить границы этих частей. Разделение мира подобными способами не казалось Эратосфену удовлетворительным; не одобрял он и тех авторов, кто делил все человечество на две группы, а именно на греков и варваров. Он считал, что разумнее было бы делить людей в соответствии с их поведением – ведь не все варвары плохи, точно так же, как не все греки благородны.
Следуя образцу, оставленному то ли Полибием, то ли Дикеархом, Эратосфен тоже нарисовал карту обитаемого мира. Он начал с того, что ограничил ее исключительно Северным полушарием и примерно одной третьей частью пояса, лежащего преимущественно в пределах умеренной зоны. Затем он, подобно Дикеарху, разделил свой мир на северную и южную части линией восток—запад, или диафрагмой, проведенной параллельно экватору через известные места, лежащие, как он полагал, на одной широте. На этот раз западный конец линии пришелся на Священный мыс (самую западную точку Иберийского полуострова), лежащий на другом берегу пролива напротив Геркулесовых столпов. Оттуда линия шла на восток через все Средиземное море – через краешек Сицилийского пролива, через южные мысы Пелопоннеса (Мореи), через Аттику и остров Родос к заливу Исса на восточной оконечности Средиземного моря. Дальше она продолжалась вдоль горного хребта Тавр, «отрогов и отдаленных пиков той горной цепи, по которой проходит северная граница Индии». Вообще об Индии Эратосфен высказывается неуверенно и явно считает, что в этом районе мира есть еще что изучать. Так, например, ее следовало бы передвинуть на картах дальше к северу. Страбон тоже сетовал на недостаток знаний об Индии и презрительно отзывался об авторах, которые рассказывали о людях без рта, людях с одним глазом (посередине лба), людях с отгибающимися назад пальцами и о других, которые спали в собственных ушах – используя их, предположительно, в качестве спального мешка. Разговоры такого рода слишком живо напоминали ему о Пифее.
Естественно, человек, занимавший такое положение, какое занимал Эратосфен, способен был без колебаний назвать точные размеры своего обитаемого мира. Он пишет, что длина его от Западного океана до Восточного составляет 7800 миль; остальные две трети этого пояса занимает море. Ширина обитаемого мира, от Коричной земли на юге до острова Туле на севере, равняется 3800 миль.
Страбон обвинил Эратосфена в том, что тот преувеличил протяженность обитаемого мира с востока на запад, чтобы подогнать его размеры под общепринятую концепцию, которая требовала, чтобы длина обитаемого мира больше чем в два раза превосходила его ширину. Страбон считал, что Эратосфен добавил к Европе выступ на запад, за Геркулесовы столпы, «который лежит за Иберией и выступает на запад». Он добавил также несколько мысов, в частности мыс Остимиан (полуостров Бретань или, более конкретно, Пуан-дю-Ра), и прилегающие острова, самым внешним из которых был Уксизаме (Уэссан), лежавший, по утверждению Пифея, за Геркулесовыми столпами на расстоянии трех дней пути. На такое беззастенчивое раздувание размеров обитаемого мира Страбон возражал, что все эти места на самом деле лежат к северу, а не к западу от столпов и относятся к Кельтике, а не к Иберии, «а скорее всего они – просто изобретение Пифея».
Кроме разделительной линии восток—запад, Эратосфен ввел еще и линию север—юг, под прямым углом к первой, – меридиан, проведенный через город Александрию. На крайнем юге этот меридиан пересекал параллель Коричной страны, Тапробана и острова Беглых Египтян. Оттуда к северу он шел через Мероэ, Александрию, Родос, Византий, устье Борисфена (Днепра) и продолжался до параллели Туле; он пересекал всю ширину обитаемого мира в 3800 миль. Страбон готов был принять названные Эратосфеном расстояния между всеми этими пунктами, за исключением одного – расстояния от Борисфена до Туле; он объяснил это тем, что единственным авторитетом по Туле и его местоположению является небезызвестный «архифальсификатор» Пифей.
К большому сожалению Страбона, Эратосфен, добавляя к своей карте мира новые линии для разделения его на удобные куски, никогда не был слишком аккуратным, да и законы геометрии соблюдал не всегда. Он проводил свои параллели через знакомые места вроде Мероэ, Александрии и Родоса, вместо того чтобы проводить их на равном расстоянии от равноденственной линии и летнего тропика. Более того, создается впечатление, что свои разделительные линии север—юг (меридианы) он проводил так, как душе его было угодно – практически без всяких реальных оснований. Всего Эратосфен провел на разных расстояниях девять таких линий – он продлил их от первоначальной параллели на север и юг через знакомые места, начиная с Уксизаме и Священного мыса на западе через Геркулесовы столпы (ныне Гибралтарский пролив), Сицилию, Родос и Борисфен, Евфрат, устье Персидского залива, устье Инда, загадочный полуостров Тамарум (Тамус) на восточной оконечности гор Тавр и полуостров Кониаки (мыс Коморин). Проводя меридианы, Эратосфен вынужден был делать предположения, и вот они-то оказались не слишком удачными. Страбон не доверял указанным Эратосфеном расстояниям между меридианами; несмотря на то что Гиппарх позже предположил, что ситуацию могло бы разрешить одновременное наблюдение лунных затмений в разных точках обитаемого мира, и Эратосфен, и другие думающие люди понимали, что не существует устройства, которое позволило бы сколько-нибудь точно отмерять часы, минуты и секунды. Не существовало и способа провести одновременные наблюдения в двух далеко отстоящих друг от друга точках. «То, какими вещи кажутся на глаз, – пишет Страбон, – и согласие всех наблюдателей больше достойны доверия, чем любой инструмент». Возможно, в кругу знакомых Страбона дело обстояло именно так. Он считал, что гораздо надежнее оценивать расстояния с востока на запад по сходству или различию преобладающих ветров; может помочь также сравнение положения звезд на небе.
В целом карта мира, предложенная Эратосфеном, казалась Страбону приемлемой; ему не нравилось лишь, что некоторые расстояния на ней представляют собой всего лишь оценки, а линии решетки проведены достаточно произвольно и на разных расстояниях. Страбон считал, что необходима какая-то «мера» – стандарт измерений, с помощью которого геометрические величины можно было бы более точно переводить в линейные размеры и таким образом представлять места на карте в их подлинном соотношении. В то же время Страбон считал, что геометры и астрономы отнеслись к Эратосфену слишком сурово, когда потребовали, чтобы каждый размер на его карте был точен, – ведь он делил мир на части не геометрически, а для удобства и практичности. Он указывает своим читателям, что Эратосфен создавал сетку для своей карты без помощи инструментов, таких как гномон или солнечные часы, и часто использовал в тексте фразу «на более или менее прямой линии»; исходя из этого, критикам следовало бы быть более терпимыми.
По оценке Страбона, гораздо важнее то, что источники, которыми пользовался Эратосфен, не всегда достоверны, а о некоторых частях мира он просто ничего не знал. Если верить Страбону, Эратосфен ничего не знал об Иберии и Кельтике и не имел никакого понятия о Германии и Британии. Менее удивительно отсутствие у него информации о странах гетанов и бастарниан, поскольку в обоих случаях не было никакой уверенности в том, где именно располагаются эти страны и что они собой представляют. «В самом деле, – пишет Страбон, – в том, что касается географии отдаленных стран, нам не стоит критиковать его столь же придирчиво, как мы делаем это в отношении континентального побережья и других хорошо известных мест; нет, даже в случае ближних мест нам следует применять к его картам не геометрические, а скорее географические критерии».
Эратосфен сделал первый шаг к созданию упорядоченного портрета обитаемого мира, но даже его современникам предложенная им произвольная сетка параллелей и меридианов вовсе не показалась удовлетворительной; что уж говорить о тех, кто пришел позже. Его мир представлял собой причудливую смесь догадок и логических выводов, примитивной геометрии и достаточного количества прикладной астрономии; все это только добавляло путаницы. В результате получилась достаточно плохая карта. Места, положение которых можно было определить относительно других мест, были редки и находились далеко одно от другого, поэтому проведенные Эратосфеном пересекающиеся линии располагались на разных расстояниях друг от друга, да и точность их вызывала сомнения. Промежутки же можно было заполнять исключительно «на глаз». Если географам казалось, что два места лежат на равном расстоянии от экватора, если их климат и растительность были в основном схожи между собой, то этого было достаточно, чтобы поместить их на одной параллели – так должно быть. Возможности же точного определения долготы безнадежно отставали от потребностей реальной жизни.
Карта Эратосфена вызвала особенно сильное неприятие у Гиппарха – астронома и математика. Он считал, что существуют значительно более разумные и научные способы разделить на части обитаемый мир и мир в целом. В таком ключе он написал резкую обличительную работу «Против Эратосфена», содержание которой в точности соответствовало заголовку. В ней он потратил множество усилий на то, чтобы продемонстрировать, с каким некомпетентным и небрежным ученым ему приходится иметь дело, и опровергнуть большую часть его географических выводов, хотя сам Гиппарх и не был географом. Он критиковал Эратосфена за полное пренебрежение научной точностью при изготовлении карт, хотя всем должно быть очевидно, что при отсутствии научных данных о научной точности говорить не приходится. Но Гиппарх походя сделал одно предложение, которому суждено было изменить пути развития картографии; его предложение было вполне логичным, хотя на тот момент и не слишком годилось для реализации. Почему не провести все климаты так, чтобы они действительно оказались параллельны равноденственной линии, и не провести целую серию их через равные интервалы от экватора к полюсам? И почему не построить серию линий, идущих под прямым углом к параллелям, – больших кругов, проходящих через оба полюса на равных расстояниях по экватору? Почему не построить таким образом для сферической Земли упорядоченную геометрическую сетку?
Чтобы достигнуть этого идеала, говорит Гиппарх, местоположение параллелей следует определять только с помощью астрономических наблюдений, а ширину каждой зоны между параллелями – пояса или «климата» – по продолжительности самого длинного дня в году. В теории эта схема должна была привести к созданию такой же сетки, как и чисто геометрическое построение, но на практике такое распределение параллелей и меридианов было невозможно – добраться из одного места в другое было очень сложно, а путешественники упорно не хотели привозить из своих странствий ничего, кроме туманных рассказов об увиденном. Мало было надежды встретить купца или политика, который проводил бы наблюдения звездного неба или расспрашивал местных жителей о продолжительности самого длинного дня в году; мало кого из путешественников вообще интересовали научные вопросы. Более того, такая система не соответствовала требованиям расположения параллелей через равные интервалы вдоль главного меридиана; выяснилось, что зона или «климат», где самый длинный день в году продолжается от 14 до 15 часов, тянется по широте на 10 градусов 32 минуты, а зона, где этот день продолжается от 19 до 20 часов, – всего на 2 градуса 53 минуты. Что же касается равноудаленных меридианов, то это вообще была всего лишь красивая идея; реализовать ее можно было только в том случае, когда и если было бы изобретено устройство, позволяющее точно отмерять время.
Мир Эратосфена скорее симметричен, нежели точен; однако проведенное Эратосфеном разделение мира стало предвестником наших параллелей и меридианов
Предложенная методика изготовления карты вовсе не была оригинальной; напротив, сам Эратосфен понимал необходимость какого-то подобного метода разделения Земли на части, и нет никакого сомнения в том, что он высоко ценил геометрическую точность и научные наблюдения – во всем и, в частности, в картографии тоже. В то же время Эратосфен, по всей видимости, понимал, что бесполезно пытаться построить научную карту на основании одних только предположений и догадок; он так и сказал, и это было его ошибкой. Положение большинства мест на Земле и их относительное взаимное расположение устанавливались в то время исключительно на основании непроверенных слухов и традиций. Тем не менее Гиппарх, разнося в пух и прах труд Эратосфена, настаивает на том, что карту мира необходимо пересмотреть, так чтобы каждая важная точка наносилась на карту в соответствии с ее широтой и долготой, причем обе координаты следовало определять с помощью астрономических наблюдений.
Закончив с красноречивым изложением собственных научных идей и беззастенчивой критикой произведений других ученых, Гиппарх перешел к практике, то есть к пересмотру карты, и сразу же «поплыл». Подобно любому другому картографу и до него, и после, Гиппарх вынужден был взять на веру определенный объем исходной информации; по всей видимости, он не испытывал угрызений совести, используя при создании своей карты некоторые данные и выводы более ранних авторов. Например, для длины окружности Земли он принял величину в 25 200 миль, вычисленную Эратосфеном, что выглядит странно, если учесть низкое мнение его об этом человеке. Гиппарх снизошел даже до того, что принял главную параллель, проложенную Эратосфеном и одобренную другими авторами; он только передвинул Сицилийский пролив к северу и провел эту параллель южнее Сиракуз, что было ближе к истине. Точно так же он заимствовал у Эратосфена главный меридиан, проходящий через Александрию, Сиену и Мероэ, Троаду, Византий и устье Борисфена. Эратосфен разделил свою сферу на 60 частей по 6 градусов каждая; Гиппарх разделил ее на 360 частей и, по всей видимости, сделал это первым.
Гиппарх создал прецедент. Он первым начал описывать разные климаты по наблюдаемым в них звездным явлениям. Он провел границы с шагом в 70 миль; он счел, что такое расстояние достаточно удобно и дает заметные изменения звездного неба. Он смоделировал математически, как именно должны выглядеть звезды на каждом градусе широты (700 стадиев на градус) от экватора до Северного полюса вдоль меридиана Александрии. Источником этих данных стал его собственный каталог, в который вошло 1080 звезд; это была гораздо более полная карта звездного неба, чем все, что составлялось до Гиппарха. В качестве дополнительной проверки для определения разных параллелей он рассчитал для каждой параллели теоретическую продолжительность дня летнего солнцестояния, отношение длины гномона к длине тени, которую он отбросит, высоту Полярной звезды, а в некоторых случаях и прямое восхождение для некоторых ярких звезд. Среди прочих своих наблюдений он заметил, что Коричная страна – самое южное место по эту сторону экватора, где никогда не заходит Малая Медведица; в Сиене видны круглый год большинство из семи звезд Большой Медведицы; к северу же от Византия и Кассиопея полностью попадает в звездный арктический круг. Вся эта информация, несмотря на безусловный интерес, оставалась во всех отношениях чисто теоретической астрономией, и в то время вряд ли можно было надеяться соотнести ее когда-нибудь с конкретными точками на Земле. Существовало множество мест, где астрономы никогда не бывали, так что невозможно было проверить на практике полученную теоретически информацию – выяснить, как на самом деле выглядит звездное небо на определенной широте и соответствует ли его вид предполагаемым координатам этого места.
Важнейшим вкладом Гиппарха в картографию стали выводы, которые, как казалось в то время, имели к предмету весьма отдаленное отношение; по всей видимости, они находились за пределами изысканий Страбона. Гиппарх и Клавдий Птолемей, действовавший на три столетия позже, «заново сотворили звездную науку» и заложили фундамент тригонометрии, как плоской, так и сферической. Они рассчитали для астрономов таблицы хорд, служившие той же цели, что сейчас таблицы синусов. Гиппарх сумел так составить таблицы, а Птолемей так их усовершенствовал, что в течение 1400 лет они оставались непревзойденным математическим стандартом. Гиппарх без стеснения заимствовал сведения у вавилонской и ассирийской школ астрономии, но усовершенствовал их методы наблюдения. Он зафиксировал длину тропического (солнечного) и сидерического (звездного) года; установил длину различных месяцев и синодические периоды пяти известных планет; определил наклонение эклиптики и лунной орбиты; точку солнечного апогея и эксцентриситет его орбиты вокруг Земли; и все это с необычайной точностью. Он определял положение звезд через прямое восхождение и склонение. Он изучал точку равноденствия и в 130 г. до н. э. заметил ее равномерное обратное движение относительно звезд. Сравнивая свои данные с данными, собранными Тимохарисом на полтора столетия раньше, он оценил «прецессию», или предварение точки равноденствия не меньше чем в 36 секунд и не больше чем в 59 секунд в год. Реальное же значение – 50 секунд! «Если рассмотреть все, что Гиппарх изобрел или довел до совершенства, – писал Деламбр, – и поразмыслить о количестве написанных им работ и массе вычислений, которые они подразумевают, то нам придется рассматривать его как одну из самых поразительных личностей античности и как величайшего ученого во всех тех областях, где не ограничиваются одними лишь рассуждениями и которые требуют сочетания геометрических знаний и знания явлений, которые можно наблюдать лишь с помощью неусыпного внимания и точных инструментов». У Гиппарха, как говорят нам историки, было все, кроме точных инструментов; однако, имея в виду кое-какие замечательные результаты, им достигнутые, невольно начинаешь сомневаться и в этом, хотя эксперты и продолжают утверждать, что точных инструментов тогда не было.
Трудно представить себе обитаемый мир по Страбону и соотнести его с современной физической географией. Страбона в первую очередь интересовали описательные трактаты; большую часть его собственных идей, среди которых оригинальных не было, можно обнаружить в критических замечаниях, которые он отпускал о работах других ученых. Он забавлялся техническими деталями астрономии и математики, но решительно отказывался вникать в существо дела. Когда ему не хватало информации или он просто не мог понять чужих выводов, он небрежно отбрасывал предмет обсуждения как «не имеющий ценности для географа»; обычно он добавлял при этом, что, если кому-то интересно узнать об этом больше, можно обратиться к Гиппарху! По этой причине невозможно сказать с уверенностью, был ли Страбон ученым, а если был, то насколько хорошим. Однако при описании разных мест он частенько определял их местонахождение так, как это сделали бы Эратосфен и Гиппарх – то есть использовал звезды как указатель расстояния. Так, например, он писал, что в Бернике, в Аравийском заливе, и в стране троглодитов, к северу от Кавказа, солнце в день летнего солнцестояния поднимается в зенит, а продолжительность самого длинного дня в году составляет 13,5 равноденственного часа, «и почти вся Большая Медведица видна в арктическом круге, за исключением ног, кончика хвоста и одной из звезд квадрата». А если отправиться в Понт Эвксинский (Черное море) «и плыть на север примерно 1400 стадиев, то самый длинный день будет уже 15,5 равноденственного часа… там арктический круг стоит в зените; а звезда на шее Кассиопеи лежит на арктическом круге, тогда как звезда на правом локте Персея – немного к северу от него».
Положение отдаленных районов обитаемого мира описывалось в более общих выражениях. О Цейлоне, например, говорилось, что он находится «значительно южнее Индии», но тем не менее обитаем. «Он возвышается напротив» острова Беглых Египтян и Коричной страны. Аналогично рассказано и об Иберийском полуострове за Геркулесовыми столпами. Священный мыс (мыс Сен-Винсент), как его называли, лежит примерно на той же параллели, что столпы, Гадес (Кадис), Сицилийский пролив и Родос. Почему? Так как «говорят, что солнечные часы отбрасывают там одинаковые тени, а ветра, дующие в одном направлении, с одного направления и приходят, и одинакова продолжительность самых длинных дней и ночей; ибо и самый длинный день, и самая длинная ночь имеют по четырнадцать с половиной равноденственных часов». Более того, созвездие Кабейри иногда удается увидеть возле берега у Гадеса. Посидоний сообщал, что из высокого дома в городе милях в сорока от этого места он видел звезду, которая, по его мнению, была не что иное, как Канопус. А поскольку Канопус можно увидеть также из обсерватории Евдокса на Книде, которая немногим выше, чем жилые дома к северу от нее, то очевиден вывод – Книд и другие места, включая Родос и Гадес, должны лежать на одной параллели. Подобные рассуждения, включающие в себя немного геометрии, поверхностное знание астрономии и чуть-чуть логики, приводящей к далеко идущим выводам, вовсю использовались в самых серьезных научных кругах и торжественно заносились во всевозможные труды для потомков.
Мир Птолемея в варианте венецианского редактора, 1561 г. Долгота выражается в долях часа на восток от островов Счастья, а широты обозначаются количеством часов в самом длинном дне года
Обитаемый мир Страбона представлял собой сферический четырехугольник, ограниченный с севера арктическим кругом, а с юга экватором. Он «омывается со всех сторон морем и подобен острову… что доказывают наши чувства и разум. Но, – продолжает Страбон, – если кто-то не верит доводам разума, то, с точки зрения географа, нет никакой разницы, сделаем ли мы обитаемый мир островом или просто признаем то, чему учит нас опыт, а именно что можно проплыть вокруг обитаемого мира с обеих сторон, как с востока, так и с запада, за исключением нескольких промежуточных участков. Что же касается этих участков, то не важно, ограничены ли они морем или необитаемыми землями; ибо географ стремится описать известные части обитаемого мира, но оставляет без внимания неизвестные его части – точно так же, как то, что лежит за его пределами». Поэтому, рассуждает Страбон, географ имеет полное право ограничить мир с востока и с запада двумя прямыми вертикальными линиями. При этом не имеет значения, проходят ли эти линии по океану или по необитаемым землям. Он считает, что сказанного достаточно, и переходитк другому вопросу, предлагая несколько советов по составлению карт.
У римлян были как общие, так и топографические карты. Данная карта – один из немногих известных образцов римской картографии – была нарисована в III в. н. э. Несмотря на то что карта сильно укорочена, на ней можно увидеть возле Средиземного моря сложную сеть дорог, размеченных верстовыми столбами. Приведенный участок карты – один из двенадцати; показана территория от Крита до устья Нила
Тот, кто хочет составить наиболее правдивое изображение Земли, пишет Страбон, «непременно должен изготовить Землю в виде шара, подобно глобусу Кратеса, и нанести на него этот четырехугольник, а внутри четырехугольника нарисовать карту обитаемого мира». Глобус должен быть большим, чтобы обитаемая его часть, «будучи лишь малой частью шара», оказалась достаточно большой, чтобы иметь для пользователя практическую ценность; чтобы все важные места можно было нанести на нее, подписать и чтобы все это было ясно различимо. Чтобы размер глобуса оказался достаточным, он должен быть не менее десяти футов[19] в диаметре! Но если изготовить десятифутовый глобус или глобус «ненамного меньше» почему-то невозможно, то Страбон предлагал такому человеку рисовать свою карту на плоской поверхности площадью по крайней мере в семь квадратных футов. «Ибо разница будет невелика, – объясняет он, – если мы проведем прямые линии, чтобы изобразить окружности, то есть параллели и меридианы, с помощью которых мы ясно обозначаем «климаты», ветры и прочие различия, а также местоположение земных частей по отношению как друг к другу, так и к небесным телам; нужно провести параллельные линии для параллелей и перпендикулярные к ним линии для окружностей перпендикулярных параллелям, ибо наше воображение способно легко перенести на шарообразную и сферическую поверхность фигуру или величину, увиденную глазом на плоской поверхности».
Мир Страбона создавался по рассказам путешественников и трудам «древних». Он представлял собой суммарный итог географических знаний дохристианской эры
Страбон предупреждает будущего картографа о том, что перенос меридианов со сферы, где все они сходятся на полюсах, на плоскую поверхность сделает их более сложными для понимания. Но, добавляет он, во многих отношениях нисколько не хуже изобразить меридианы на карте прямыми линиями, чем пытаться достичь компромисса, то есть использовать для этого слегка изогнутые линии. И хватит об изготовлении карт и глобусов.
Подводя итог развития географии со дней Эратосфена, Страбон выражает оптимизм. «В особенности писатели настоящего времени, – пишет он, – могут лучше рассказать о британцах, германцах, народах, живущих как к северу, так и к югу от Истра, о гетанах, тирегетанах, бастарнианах и, более того, о народах в районах Кавказа, таких как албаны и иберы». Появилась новая информация о Гиркании и Бактриане в трудах авторов парфянской истории (Аполлодора из Артемиты и его школы), «в которых они обозначили границы этих стран более определенно, чем многие другие авторы. Опять же, поскольку римляне недавно вторглись в Аравию Счастливую армией, которой командовал Элий Галл, мой друг и товарищ, и поскольку александрийские купцы уже отплывают целыми флотилиями через Нил и Аравийский залив до самой Индии, эти районы тоже стали значительно лучше известны нам сегодняшним, чем нашим предшественникам. Во всяком случае, когда Галл был префектом Египта, я сопровождал его и поднимался по Нилу до Сиены и до границ Эфиопии, и я узнал, что не меньше 120 судов отправлялись из порта Миос-Ормос в Индию, куда прежде, при Птолемеях, мало кто осмеливался отправиться за товаром».
«География» Страбона была опубликована, если это можно так назвать, в первое двадцатилетие христианской эры. В ней первый период истории картографии обрел достойное завершение. Пелена суеверий была частично отброшена; географы и картографы наконец узнали, поисками чего занимаются. В их распоряжении оказались и теоретические средства отыскать это. Глаза всех ученых, не только географов, по-прежнему были обращены на «высокий купол небес»; можно с полным правом добавить, «откуда пришла им помощь», ибо картография научилась во всем полагаться на открытия астрономии и той науки, которую Страбон называл физикой.