История борьбы Московского государства с Польско-Литовским. 1462–1508. Часть I (Г. Ф. Карпов, 1867)

Завещание Василия Васильевича Тёмного. – Отношения Ивана III к князьям удельным и своим братьям. – Восстание князей Андрея Большого и Бориса Васильевичей против Ивана III из-за Новгорода. – Уничтожение Верейского княжества и падение независимости Твери; участие во всех этих событиях короля Казимира. – Поймание Андрея Васильевича Углицкого. – Положения договора Василия Васильевича Тёмного с Казимиром о князьях вообще и служебных в особенности. – Служебные князья, их занятия и отношения к своим государям. – Отъезды князей с отчинами из Литовской службы в Московскую; сношения Ивана Васильевича с Казимиром по поводу отъездов князей. – Княжеская война. Отъезды князей Шемячича, Можайского, Семена Бельского и других. – Положение князей-отъезчиков в московском подданстве и их занятия во время войны и мира с Литвой. – Способы, которыми московские государи удержали в своей службе князей. – История вражды Шемячича и Можайского и судьба их. – Заключение

Государствованием Ивана III блестящим образом заканчивается средневековая русская история и еще блестяще открывается новая. Препятствием к дальнейшему развитию русской общественной жизни в ХV столетии была так называемая удельная система. Московские государи, сооружая одной рукой государственное здание, в то же время другой под влиянием старых понятий клали препятствие к дальнейшему развитию своего дела, посредством поддержания в своей семье удельных порядков. Ко времени Ивана III лиц, заинтересованных в укреплении этих порядков, в северной России было много; на первом плане здесь являются братья великого князя, потом князья не из семьи Василия Тёмного, владевшие независимыми княжествами, каковы: Тверской, Верейской, Рязанской, далее огромная масса князей служебных и, наконец, опора старины, Новгород, а за ним младший его брат, Псков.

К концу великокняжения Василия Тёмного система московских князей восторжествовала над их врагами; но, умирая, Василий Васильевич оставил завещание, старинное по форме и почти по сущности. Приказывая своим детям жить за один и слушаться своей матери, а младшим сыновьям – и своего старшего брата, в отца место, завещал старшему своему сыну, Ивану, держать братьев меньших в братстве без обиды, и в заключение всего Василий Васильевич разделил свои владения между всеми детьми, хотя старшему при этом дележе досталась наибольшая часть. Ко всему этому, как препятствие делу всей своей жизни, Василий Васильевич поручил блюсти свою вдову и своих детей представителю всяких старых порядков, королю Польскому и великому князю литовскому Казимиру¹.

Вскоре после смерти Василия Тёмного его сыновья, Иван Васильевич с братьями, заключили в подтверждение прежнего договор с тверским великим князем Михаилом Борисовичем и тверскими князьями. Иван Васильевич и Михаил Борисович, как равные, обязались взаимно везде друг другу добра хотеть и под владения не подыскиваться, а быть везде за один, на татар, на ляхов, на Литву и на немцев; князей врагов одного великого князя другому не принимать, а при отъезде служебных князей в их отчины не вступаться; боярам и слугам вольным – воля; с Новгородом Великим жить по старине². В то же время Иван Васильевич вместе с братьями заключили договор с верейским князем Михаилом Андреевичем, который по родовой лестнице приравнивался к третьему брату московского великого князя и обязывался держать Великое княжение честно и грозно, без обиды, а его московские князья обязывались держать в братстве, любви и чести, без обиды же; все внешние отношения, к Орде, к великим князьям и так далее, лежат на московском великом князе, который с этой стороны должен заботиться об интересах верейского князя, а этот обязывался, если с кем находится в крестном целовании, то его сложить; боярам и слугам вольным – воля, но князей служебных друг от друга договаривающиеся не должны принимать³. Только с Рязанью у московских князей не было заключено договора, потому что Иван Васильевич, как было при его отце, оставался опекуном рязанского великого князя, который в 1464 году поехал в свои владения и в том же году женился на сестре Ивана Васильевича. Спустя около трех лет после договора московских князей с верейским, с последним Иван Васильевич заключил еще два новых договора. По одному из них Михаил Андреевич поступался сам Ивану Васильевичу Вышгорода с волостями, путями и селами и обещался в него не вступаться. Этот Вышгород был пожалован верейскому князю Василием Тёмным и потом самим Иваном Васильевичем. По другому договору верейский князь должен был по старшинству считать себе старшими не только двоих сыновей Василия Васильевича, но всех пятерых⁴. Относясь к каждому самостоятельному князю отдельно, Иван Васильевич стал относиться точно так же и к своим братьям. Второй из них, Андрей Васильевич Большой, князь Углицкий, был в постоянном соперничестве с великим князем, начиная особенно со времени походов на Новгород. Летописец в числе неправд Андрея Углицкого против старейшего своего брата упоминает, что он думал налихо великого князя со своими братьями, Юрием, Борисом и Андреем, и для этого приводил их к крестному целованию. Очень может быть, он что-нибудь задумывал после первого похода Ивана Васильевича на Новгород, и вот до нас от этого времени дошел договор (в копии) с ним. В этом договоре мы не видим никаких особенностей относительно владения договаривающихся, и он как бы составляет середину между договором с тверским великим князем и князем верейским⁵. Но вскоре после этого явился случай, еще более расстроивший мир между братьями. В 1472 году в сентябре месяце скончался второй сын Василия Васильевича Юрий. Под влиянием, должно быть, обстоятельств он в своей духовной грамоте точно распорядился о своей движимости, о поминовении своей души, но ничего не сказал определенного о своем уделе. Братья рассорились за удел Юрия Васильевича, потому что старший все взял себе. Иван Васильевич пошел на сделки: самому младшему своему брату дал Тарусу; с Борисом заключил договор в феврале следующего 1473 года, по которому удел Юрия Васильевича остался за Иваном Васильевичем, а он пожаловал брату Вышгород. Но с Андреем такой же договор был заключен только в сентябре этого же 1473 года: его за удел Юрия Васильевича вознаградила мать, великая княгиня Марья, давши Романов на Волге. В предшествующем договоре Андрея Васильевича со старшим братом сын последнего, Иван, назывался просто князем, а теперь братья великого князя называют Ивана Ивановича великим князем и обязуются его иметь себе старшим братом⁶.

Окончательное подчинение Новгорода снова рассорило братьев. Недовольными оказались Андрей Большой и Борис Васильевичи, Андрей же Меньшой не принимал участия в их деле. Повод к ссоре подал отъезд от великого князя Оболенского-Лыко. Оболенский, не стерпевши излишне строгого суда за взятки, отъехал к Борису Васильевичу. Иван Васильевич приказал силой схватить Оболенского среди княжеского двора, но когда его отняли из рук великокняжеского чиновника, то великий князь приказал сказать брату, чтобы тот выдал Оболенского головой, тот же отвечал предложением суда о делах отъезчика. Вместо этого Иван Васильевич приказал боровскому наместнику схватить Оболенского тайно; приказание было исполнено, и Оболенского, закованного, привезли в Москву. Услышав это, Борис Васильевич послал к Андрею Углицкому, жалуясь на великого князя, что он вот какую силу над ними чинит, что не вольно никому отъехать к ним; что они молчали, когда князь Юрий умер, великому князю вся его отчина досталась, а он им из той отчины не дал никакого надела; Новгород Великий вместе с ними взял, и ему все досталось, а им жеребья из него не дал; а нынче и здесь силу чинит: кто отъедет от него к ним, и тех бессудно хватает; уж ни за бояр начал считать свою братию; а духовного отца своего забыл, как тот написал, почему им жить, да также забыл и докончанья, что на чем кончали после отца своего.

Борис Васильевич рассердился на старшего брата собственно по поводу дела Оболенского и при этом припомнил все другие обиды. Но в это время готовилось против Ивана Васильевича общее восстание всех его врагов. Новгород, подчиненный в 1478 году, хотел подняться снова; помощь ему обещал Казимир, вступивший для этой цели в сношения с Ахматом, ханом Золотой Орды. Во всех этих замыслах участвовал Андрей Васильевич Углицкий, и в этом его обвиняет летописец, пересчитывающий его неправды пред великим князем; поэтому жалобы Бориса Васильевича были для врагов московского государя весьма кстати, и Андрей начал с ним уговариваться о восстании. Об общих замыслах против себя Иван Васильевич не знал; он только узнал, что новгородцы приготовляются к восстанию, и поэтому, приехавши в самом начале 1480 года в Новгород, начал свой страшный розыск. Здесь крамольники сказали, что они имели ссылки с князьями Андреем и Борисом; Иван Васильевич не сказал об этом никому, но скоро скрывать было нечего, потому что в Новгород пришла весть, что братья от него отступили. Порешив Новгородское дело, Иван Васильевич поспешил в Москву; сюда он приехал пред великим заговеньем, и его приезду все были рады, потому что люди в страхе от восстания князей бегали по лесам и от стужи многие мерли; города же были в осадах; но восстание не было в полном разгаре. Около тех же дней, когда Иван Васильевич прибыл в Москву, Борис Васильевич из своего удела Волока пришел к брату Андрею в Углич (на Масленой неделе). Из Углича князья, побросавши свои города, направились через Тверскую область к Ржеве, куда прежде, из Волока, была отправлена жена Бориса Васильевича вместе с детьми. Иван Васильевич послал к князьям в Ржеву боярина, приглашая их возвратиться, но они не возвратились и пошли из Ржевы вверх по Волге, к Новгородским волостям. Войска князей сопровождали их жены и дети, также жены и дети их бояр и детей боярских. На дороге в Новгород, в Молвятицах, догнал князей другой посланный из Москвы ростовский владыка Вассиан. В Новгородских областях князья могли убедиться, что они пришли сюда поздно, потому что все было погромлено, и, может быть, поэтому повернули с дороги в Новгород к Литовскому рубежу и в то же время по архиепископским речам послали для переговоров со старшим братом двух своих бояр, князей Оболенских, вместе с архиепископом. Вассиан вместе с княжескими боярами приехал в Москву на Страстной неделе; великий князь отпустил княжеских бояр к их князьям и при том отправил к ним опять архиепископа Вассиана, вместе со своими боярами, наказав сказать братьям: «Идите в свои отчины, а я вас во всем хочу жаловать!» Кроме этого, бояре должны были предложить князю Андрею прибавку к его отчине и к тому, что ему дала мать, города Калугу и Алексин. Вследствие весеннего пути посланные к князьям ехали долго, а когда прибыли в Великие Луки, то все их предложения были отвергнуты. Мать великого князя, архиепископ Вассиан и многие другие лица хлопотали о примирении братьев, и Иван Васильевич, стесняемый другими обстоятельствами, вступил с ними в переговоры. Он много сердился на свою мать, подозревая, что она потакала его братьям, так как особенная ее любовь к Андрею Большому была известна, но она, прося великого князя за младших своих сыновей, посылала в то же время к ним, чтобы они не ходили к королю. Но дела князей не были в блестящем положении: вероятно, в надежде на помощь Казимира они отвергали предложения Ивана Васильевича, но король им не помог. Когда они пришли в Великие Луки, то послали к королю бить челом, чтобы он управил их в обидах с великим князем и помогал, но король отмолвил им, а только княгиням их дал на прожиток город Витебск. Приготовляясь защищать берег Оки против татар, Иван Васильевич оставил братьев в Новгородских областях, но видя, что из их бунта ничего не выходит, отказал и тогда им, когда они прислали к нему своих дьяков бить челом, и не принял их челобитья. Большую часть лета Иван Васильевич стоял на берегу в Коломне, ожидая нашествия Ахмата, а князья ходили по Новгородским и Псковским областям, где от их людей был грабеж, точно как от неверных. Когда Ахмат пришел под Угру, то Иван Васильевич приехал из Коломны в Москву 30 сентября для того, чтобы сделать различные распоряжения: в это время пришли послы от князей о мире. Говорят, будто бы эти послы предложения своих князей высказали не в форме челобитья, а следующим образом: «Если исправишься к нам и силы над нами не почнешь чинить, а будешь держать нас как братию свою, то мы придем к тебе на помощь». И будто бы Иван Васильевич, под влиянием страха татарского, дался во всю волю князей, и они поехали к нему на помощь, давши сначала помощь псковитянам на немцев; хотя, впрочем, этой помощи они и не давали, и псковитяне именно и говорят, что князья грабили их как неверные, и они насилу могли подарками привести их к тому, чтобы они ушли назад в Новгородские земли. Невраждебная летопись к Ивану Васильевичу говорит, что он пожаловал свою братию, по печалованью своей матери, архиепископа Вассиана и верейского князя, отпустил их послов, приказав князьям идти к нему быстро. Князья пришли к великому князю, когда он был в Кременце, и потом пошли к Угре. Иван Васильевич, примирившись с братьями, дал Андрею Васильевичу не Калугу и Алексин, как прежде предлагал, а Можайск; говорят, что и Борису Васильевичу при этом примирении даны села, но в заключенных вскоре после этого примирения (2 февраля 1481 года) договорах Можайск укреплен за Андреем Васильевичем, а о Борисовых селах ничего не сказано. Вскоре после этих договоров умер младший сын Василия Тёмного, Андрей, не принимавший участия в замыслах старших братьев; он отдал свой удел Ивану Васильевичу, причем возложил на него и все свои долги; остальным своим братьям завещал по селу и некоторые вещи⁷.

1480 год во многом разъяснил, кто чему сочувствует, Иван Васильевич примирился с братьями и покуда не трогал их. Но первый удельный князь, который потерял окончательно свои владения, был Михаил Андреевич Верейский. Этот примиритель князей уступил в 1482 году Ивану Васильевичу часть своих владений, Белоозеро, после своей смерти; Иван же Васильевич обязался за себя и за своих потомков, которые будут владеть Белоозером, поминать душу Михаила Андреевича⁸. Спустя некоторое время после этого, тот случай, что Иван Васильевич хотел дарить вещами свою сноху, родившую ему первого внука, а эти вещи оказались отданными, без его спроса, Софией Фоминичной в приданое за ее племянницей, вышедшей замуж за сына Михаила Андреевича, Василия, повел к тому, что Иван Васильевич рассердился на верейских князей. Он послал к Василию Михайловичу взять у него приданое его жены и грозился при этом посадить его в заключение. Василий Михайлович побежал в Литву, а посланная за ним погоня не догнала его. Отец Василия Михайловича заключил с Иваном Васильевичем договор (12 декабря 1483), по которому обязался не ссылаться с своим сыном некоторою хитростью, и если тот кого пришлет к нему, то он должен был отослать присланного к великому князю; Верея с волостями была отобрана у князей, и Иван Васильевич отдавал ее во владение Михаилу Андреевичу до его живота, и после его смерти обещался, как и прежде, поминать душу Михаила Андреевича. Михаил Андреевич действительно скоро скончался, завещав своему господину и государю свою душу поминать и долги платить⁹.

За Вереей очередь падения наступила для Твери. До восьмидесятых годов оба великих князя жили мирно; обстоятельства, при которых они заключили первый свой договор, к последнему времени совершенно переменились: уже почти кругом тверских владений находились московские. С другой стороны, Казимир, не помогший в 1480 году ни одному врагу московского великого князя, подготовлял теперь новое нашествие татар на Москву. Но это дело пошло к тому, что две Орды, Крымская и Золотая, начали между собой воевать, а в Ордах случился голод, вследствие чего все степные дела перепутались. Этого Казимир не мог, конечно, предвидеть; но в связи с татарским нашествием, для полного вреда московскому государю, при ничтожных волнениях в Новгороде, было полезно восстановить на него князя, могшего при этом нанести ему вред. Около того времени, когда Иван Васильевич порешил с Вереей, между тверским великим князем и Казимиром был заключен договор, по которому если тверскому великому князю придется с кем-нибудь быть немирным, то Казимир обязывался пособлять ему думой и помочью без хитрости, и стоять им везде заодно на всех врагов, не исключая никого¹⁰. Это нарушение предшествующего договора с московскими князьями со стороны Михаила Борисовича, естественно, вело к тому, что Казимиру необходимо было скоро исполнять свой договор. Этот союз на всех, хотя без имени, не укрылся от Ивана Васильевича, и он зимою 1484/1485 года послал в Тверь сложить с себя крестное целование и приказал порубежной рати завоевать Тверские области. Помощь из Литвы не приходила, татары не нападали на московские украины, и Михаил Борисович прислал к Ивану Васильевичу тверского владыку бить челом о мире. Мир был дан на всей воле московского государя: Михаил Борисович отказывался от союза с Казимиром, должен был сложить к нему крестное целование пред московским послом, во всех внешних отношениях следовать политике московского государя; вместо прежнего равенства Михаил Борисович приравнивался брату Ивана Васильевича, Андрею Углицкому¹¹. Летописец рассказывает, что после этого мира московские бояре и дети боярские, где их рубежи сходились с тверскими, позволяли себе обижать тверитян, и эти их дела оставались безнаказанными, а где обидят тверичи, то великий князь посылает в Тверь с поношениями и угрозами, ответам не верит и на своих обидчиков суда не дает. Такое состояние дел вело к тому, что сначала двое служебных князей, а потом и все тверские бояре отъехали на службу в Москву. Отъезчикам такое дело было выгодно, – в Москве их наградили: так, одному служебному князю, Дорогобужскому, великий князь дал Ярославль, а другому, Микулинскому, Дмитров. Нашествие татар должно было произойти летом 1485 года, но, как уже сказано, в Ордах произошел голод, а между тем в Москве узнали, что тверской князь не прекратил своих связей с Литвой: был схвачен гонец тверского князя, и у него вынуты грамоты, посланные с ним в Литву. Михаил Борисович на угрозы из Москвы послал туда к великому князю опять своего владыку с челобитьем, но теперь челобитье не было принято, а явившийся с тем же из Твери, после владыки, князь Михаил Холмский не был пущен на глаза великому князю. В это лето кроме возможности нашествия татар из степей у Ивана Васильевича было на руках еще Казанское дело. К 20 июлю с Казанью было порешено, и после этого Иван Васильевич приговорил поход на Тверь. В августе большое московское войско пошло к Твери; бояре от Михаила Борисовича уезжали, помощи не являлось ниоткуда, и когда москвичи осадили Тверь, то ее великий князь, оставив свой родной город, побежал в Литву, к Казимиру¹².

Как Новгородом, так и Тверью Иван Васильевич овладел вместе со своими братьями, но и из тверского прибытка он не поделился с ними. В следующем году (1486) после взятия Твери Иван Васильевич заключил сначала договор с Борисом Васильевичем 20 августа, а потом 20 ноября с Андреем Васильевичем. Оба эти договора отличались один от другого: оба князя обязались не вступаться во владения старшего своего брата и его прибытки: Тверь, Кашин, Новгород, Псков, Верею; но в договоре с Борисом Васильевичем враги Ивана Васильевича названы по именам, именно: «с недругом нашим, королем и великим князем Казимиром, с великим князем Михаилом Борисовичем, литовскими панами и ни с кем не ссылаться никакою хитростью, а быть везде за один и неотступным от великого князя»; в договоре же Ивана Васильевича с Андреем Васильевичем враги не упоминались по именам, а говорилось только вообще о союзе¹³. Подобная выгода свободы действий Андрея Васильевича имела свои опасности. Прошел после этого договора только один год, и Андрею Васильевичу случилось быть в Москве. Здесь его боярин сказал ему, что великий князь хочет его схватить и заключить. Андрей Васильевич испугался и хотел тайно бежать с Москвы. Но когда его мысли отвратились от этого, то он послал к князю Ивана Юрьевича Патрикеева, велевши ему объявить то великому князю, и спросить, за что он хочет это сделать над ним. Князь Патрикеев отрекся от поручения, и тогда Андрей Васильевич сам пошел к брату и объявил все. Князь Великий начал клясться ему небом, и землей, и Богом сильным, Творцом всея твари, что и в мысли у него того не бывало. По обыску оказалось, что боярский сын, служивший великому князю, Мунт Татищев, пришел к боярину Образцу и пошутил, а Образец поворотил то в правду и сказал об этом князю Андрею, желая прислужиться ему, потому что тот не держал его в любимцах. За эту шутку Татищев был подвергнут торговой казни. Великий князь хотел ему велеть и язык вырезать, но митрополит выпечаловал то. В 1491 году Ивану Васильевичу необходимо было послать своих воевод против татар: он послал и к братьям, чтобы и те послали также своих воевод. Борис Васильевич исполнил требование, но Андрей Васильевич не послал своих воевод. В этом отношении Андрей Васильевич поступил не по договору, потому что и в договоре с ним условие, о посылке воевод вместе с великокняжескими, было помещено. Иван Васильевич в это время начинал войну с Литвой, поэтому существование в Северной России такого князя, который не хочет действовать с ним заодно, было опасно. И вот, через несколько месяцев после этого события, Андрею Васильевичу опять случилось быть в Москве. Великий князь его принял с почетом. На другой день Иван Васильевич послал к брату своего дворецкого и велел пригласить к себе хлеба ясти. Андрей Васильевич хотел за эту честь челом ударить своему брату старейшему, и когда он пришел к великому князю в комнату, называемую западней, и бил челом великому князю на чести, то последний, немного посидев с ним и мало поговоривши, вышел в другую комнату, приказавши ему подождать себя, а боярам князя Андрея приказал идти в Гридню. Когда бояре вышли сюда, то были здесь пойманы и разведены розно. Князя Андрея великий князь велел поймать князю Семену Ряполовскому. Князь Семен со многими боярами и князьями вошел в западню, остановился пред Андреем Васильевичем, но от слез не мог ничего выговорить и наконец, уже рыдая, сказал: «Государь, князь Андрей Васильевич! пойман еси Богом да государем великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старейшим». Князь Андрей встал и сказал: «Волен Бог да государь, брат мой старейший князь великий Иван Васильевич, а суд мне с ним пред Богом, что меня неповинно имает». Это было в первом часу дня; до вечерен сидел Андрей Васильевич в западне, после его свели на казенный двор и приставили стеречь многих князей и бояр. Кроме этого, Иван Васильевич послал в Углич под начальством двух князей тысячу человек, детей боярских, схватить сыновей Андрея Васильевича, Ивана и Дмитрия; они были схвачены и посажены в Переяславле в железах. Дочерей Андрея Васильевича оставил в покое, на самого его, на первой неделе после поимания, надеты были оковы, а сторожи, охранявшие его темницу, были приведены к крестному целованию. Андрей Васильевич скончался в темнице, младший же его брат, Борис, спокойно дожил свой век, потому что главным заводчиком смут был наследник владения Шемяки и всех его наклонностей князь Андрей Васильевич Углицкий. Летопись высчитывает его вины пред великим князем следующим образом: «Он думал на великого князя лихо вместе со своими братьями князьями Юрием, Борисом и Андреем и для этого приводил их к крестному целованию; кроме того, грамоты посылал в Литву к королю к Казимиру, одиночась с ним на брата своего старейшего; отъезжал от великого князя вместе с князем Борисом; посылал грамоты свои к царю Ахмату Большой Орды, приводя его на великого князя Русскую землю ратью, да с великого князя ратью на ордынского царя своих воевод не посылал, и всем тем чинил измену великому князю, преступая крестное целованье»¹⁴. Поиманьем князя Андрея Васильевича деятельность сильных удельных князей Северной России прекратилась, и все средства, которыми они распоряжались, сосредоточились в руках одного великого князя. Это дело уничтожения князей при Иване Васильевиче продолжалось почти тридцать лет. Как ни была подкопана всей предшествовавшей историей удельная система, но этот тридцатилетний срок не был длинен, если вспомним, что в это же время Ивану Васильевичу приходилось иметь постоянно множество других дел: со степняками, с Новгородом, не говоря уже о том, что нужно было иметь постоянно в виду и отношения к Литве.

Мы видели, что князья, притесняемые великим князем, надеялись на Литву, и в крайнем случае бежали туда. Это вело к тому, что в договорных грамотах великого князя с князьями имя Казимира короля упоминается почти постоянно, как врага Ивана Васильевича, и особенно в этом прямом смысле начинает оно упоминаться после нашествия Ахмата под Угру, или, лучше сказать, после 1482 года. Основой определений всяких отношений Москвы к Литве служил союзный договор Василия Васильевича Тёмного с Казимиром, заключенный в 1449 году¹⁵. О князьях, значительных по своей силе, в этом договоре было сказано, что Казимир обязуется не принимать Дмитрия Юрьевича Шемяку. Но после смерти Шемяки это условие теряло значение, а союзники Шемяки, или подозреваемые в том, бежали все-таки в Литву. О рязанском великом князе в этом договоре было сказано, что если он захочет служить Казимиру, московский великий князь не должен за это гневаться на него и не мстить ему за то. Но мы выше видели отношения Ивана Васильевича к рязанскому князю, а в 1483 году с новым рязанским князем был у него уже заключен договор, по которому последний обязывался быть с московскими великими князьями на Казимира и везде за один, а если великие князья будут делать докончанье с королем, то и его, рязанского великого князя, в нем поместить¹⁶. О тверском великом князе в договоре Казимира с Василием Васильевичем сказано, что его считать на стороне Казимира, а с великим князем Василием он в докончанье. Но после падения Твери такое условие тоже почти ни к чему не вело, как увидим сейчас. Участие Казимира в делах князей Северной России мы видели выше, а как об этих делах объяснялись между собою Иван Васильевич с Казимиром, это может нам указать дошедшее до нас посольство Казимира в Москву, по случаю дела тверского князя. В посольских речах литовцев говорится от имени Казимира: «Я уже посылал к тебе о тверском великом князе, а с чем посылал, то тебе ведомо; теперь же говорю о том; известно, что Михаил Борисович с нами в докончание и крестном целование, и теперь он приехал в Литву, мы его приняли, он бил нам челом, чтобы мы ему помогли, а мы думали, как бы он до своей отчины дошел мирно, без кровопролития, и по докончанью нашему с твоим отцом, которое мы заключили и на детей, мы Михаилу Борисовичу помощи на вас не дали, хлеба же и соли ему не боронили, и покуда была его воля, до тех пор он у нас и был, и как добровольно приехал в нашу землю, так мы добровольно его и отпустили»¹⁷.

Отъезжая из Северной России в Литву, князья уносили туда с собой только одни притязания; Казимир, как видим, не хотел им помогать в желании возвратить их прежнее значение, а только не отказывал в хлебе и соли. Эту хлеб-соль давали им в виде владений, и при этом князья из самостоятельных превращались в служебных. Самыми важными из них, сыгравшими роль в истории, были потомки старых отъезчиков из Северной России, Шемячич и Можайский. Их в Литве приняли и дали им в удел Чернигов, Стародуб и другие места, под боком у Московского государства и на границе степей. К этим отъезчикам Иван Васильевич относился так, что почти во всех своих союзных договорах поставлял условием не принимать этих князей и не ссылаться с ними.

Служебных князей, находившихся в службе у московского великого князя и у значительных удельных князей, было весьма значительное количество. Разрядные книги¹⁸ показывают нам, что в Северо-Восточной России почти весь верхний слой общества состоял из князей. Некоторые из них владели целыми городами, с окружавшими эти города местами. Верховная власть над владениями служебных князей принадлежала великому, или удельному, князю, и поэтому в договорных грамотах времен Ивана III встречаем постоянным условием, что князей служебных с их отчинами на службу не принимать и в отчины их не вступаться. Это условие было необходимо не только потому, что князья имели особенную способность переходить из службы от одного князя к другому, но и потому, что верховные князья областей, принимая на службу князей, давали им во владения свои города, и таким образом, после такого пожалованья, если не было бы вышесказанного условия в договорных грамотах, князь, переходя в службу, переходил бы с чужими отчинами.

Как эти князья жили в своих отчинах, нам известно очень мало. У каждого из этих служебных князей была своя дружина или, по крайней мере, дворня. Основная специальность этих князей была война. Родовые счеты и споры за границы давали повод к борьбе между ними, но с усилением одного великого князя эти решения споров мечом должны были прекратиться, потому что он не мог допустить в своих владениях войны всех против всех. Но, с другой стороны, сосредоточение огромной массы беспокойных служебных князей под властью одного великого князя ставило его в такое положение, что он для водворения в своем государстве покоя не имел возможности и средств постоянно разбирать их дела и поэтому должен был дать им занятие. С этой стороны отношения Московского государства к соседям были таковы, что для этих военных специалистов было много дела. На границах со степью была постоянная война: от Галича Костромского по московским границам, на юго-восток до Калуги, по несколько раз в году переменялись войска, и все большей частью под начальством князей; с другой стороны на запад и северо-запад шла почти безостановочно война с немцами и в Финляндии. Давая занятие и упражнение своим служебным князьям, по собственному усмотрению, великий князь вместе с тем и развивал их силы и в то же время возможностью иметь занятие и вознаграждение за него привлекал их от других. Исполнять волю московского государя и воевать, где он укажет, князья готовы были с великой ревностью, потому что они знали, что за свои подвиги будут вознаграждены. Так, после голодных войн с татарами, Иван Васильевич задавал князьям, как пир, самые прибыточные походы, каковыми были два новгородских похода, в которых князья значительно обогатились; а когда силы Северной России положительно все сосредоточились в руках Ивана Васильевича, то он начал бесконечные Польско-Литовские войны. Но и эти войны начались по поводу все тех же служебных князей.

Отношения князей Северной России к своему Верховному господину, московскому государю, остались навсегда неопределенными. Но мы несравненно больше знаем об определении отношения к Верховному господину тех князей, которые жили в литовских владениях. Граница Московского государства с Литвой при Иване III до девяностых годов XV столетия была определена договором Василия Тёмного с Казимиром. Так как тогда Новгород и Тверь не были подчинены Москве, то московская граница с Литвой соприкасалась не во многих местах: не входя в подробности, ее можно определить так, что она шла от города Калуги и реки Угры почти прямою линией к городу Ржеву. На юго-запад от этой границы к Днепру находились владения многочисленных князей, по большей части Рюриковичей; все это пространство земель носило официальное название страны князей. Одни из этих князей имели родовые владения, а другие – пожалованные им литовскими великими князьями. Те князья, которые имели родовые владения, определяли свои отношения к своему верховному господину посредством договоров; договоры с князьями Новосильскими, Одоевскими и Воротынскими показывают, что они заключались так, что в них стояли, с одной стороны, великий князь литовский, а с другой – несколько князей вместе. Эти договоры в сущности сходны один с другим; вот их содержание: «Били мы челом королю Казимиру, государю великому князю, чтобы принял он нас в службу по докончанию дяди своего, великого князя Витовта. Нам ему служить верно во всем, без всякой хитрости, и во всем быть послушным, а ему нас в чести держать и в жалованье и в докончание, как держал дядя его, великий князь Витовт. Поступать нам по королевской воле, и с кем он будет мирен, с тем и мы мирны, и с кем он не мирен, с тем и мы не мирны. Королю и великому князю нас защищать, как и своего. Нам без королевской и великого князя Казимира воли ни с кем в докончанье не вступать и никому не помогать. После смерти королевской нам и нашим детям служить тому, кто будет на литовском престоле; если после нас не будет потомков, то нашей земле от Великого княжества Литовского не отступить. Королю, или кто по нем будет на литовском престоле, в наши земли, которые за нами, ни у нас, ни у наших потомков, не вступаться. Когда мы помрем, то нашим детям король, а потом и его дети, должны дать такое же докончанье, как теперь, и держать по нем; если же при нашей жизни Божья воля станется над королем, то его дети, что будут на Литовском Великом княжестве, должны дать нам такое же докончанье. Если докончанье не будет дано, или по нем нас не будут держать, то с нас крестное целование долой и нам воля. Суд нам с соседями по старине; а сопремся в суде, то положить все дело на короля»¹⁹. Князь, вступающий в службу к литовскому великому князю, уже, кроме того, что, само по себе разумеется, давал присягу в верности, за вотчину, которую ему жаловали, и обязывался служить верно с того удела, еще должен был управлять вотчиной по старине, а жителям ее приказывалось служить своему князю и быть ему послушными, как самому великому князю²⁰. Но так как в докончаньях служебных князей с великим князем, кроме ясных определений, когда они освобождаются от присяги, было и то, что если великий князь не будет их держать в чести, жалованье, защищать их от всякого, то подобные условия давали князьям возможность очень часто переменять своего господина.

Но так как в девяностых годах XV столетия такими верховными господами были только двое, Московский и Литовский великие князья, то могли ли они принимать к себе из службы другого князей? В договоре Василия Ивановича с Казимиром о князьях служебных было сказано только: «которые князья служат тебе, Казимиру Королю, со своих отчин и мне, великому князю, и моей братии младшей, блюсти их и не обижать, точно так же и тебе, королю, блюсти и не обижать князей, которые мне служат». Такое неопределенное условие давало возможность многое делать, и Казимир поспешил исправить эту ошибку относительно князей: в договоре его с тверским великим князем, заключенном в один год с договором с Василием Тёмным, о князьях было сказано, что который из них отъедет, от одного великого князя к другому, тот своей отчины лишен²¹. Но это обязательно было только в отношениях к Твери, а в отношении московского и литовского государя было то, что каждый из них, не нарушая договора, мог принимать служебных князей и с отчинами, хотя то могло вести к запутаннейшим спорам. Впрочем, когда Государи были в мирных и дружественных отношениях и при том равной силы, то князья не могли иметь особенного значения в их отношениях, но совсем другое могло произойти, если Государи из друзей превратятся во врагов и силы их не будут равны. Литовский великий князь и в то же время король польский как государь двух государств, из которых каждое имело свои особенные интересы, естественно должен был быть государем слабым по своей силе, потому что каждое из его государств относилось к другому враждебно и притом ни одно из них не было настолько слабо, чтобы сразу вполне подчиниться другому. Занятый постоянно этой внутренней борьбой, своих насильственно склеенных вместе государств, литовский великий князь поэтому не имел возможности, подобно московскому государю, сдавливать способности князей враждовать между собой; но к этому еще литовский государь, обремененный своими семейными делами, необходимо должен был поставить себе их на первом плане, так как государственные дела его государства не были в его в руках, поэтому и не направлял способностей князей в ту или другую сторону. Те вельможи и те князья, владения которых находились внутри Литовско-Русского государства, то есть на западной стороне Днепра и на южной стороне Западной Двины, ссорами между собой могли вредить государству только с той стороны, что нельзя было ожидать внутри его порядка и покоя; но те князья, которых владения находились на других сторонах выше сказанных рек, могли быть опасны и другим образом.

Что делали эти пограничные князья и чем занимались, мы подробно узнаем только с конца 80-х годов ХV столетия, потому что с этого времени начинаются записанные дипломатические сношения Московского государства с ПольскоЛитовским, и начало этих государственных бумаг все поглощено этими княжескими делами. Оказывается, что князья ссорились между собой как за границы своих владений, так и за владение своими городами по роду и по старейшинству. Эти князья в своих ссорах за решением дел обращались на основании своих договоров к своему Верховному господину. Как занимались литовские государи этими княжескими делами, об этом один из служебных князей хотел высказать великому князю, Александру Казимировичу, следующее: «Тебе, господине, ведомо, что отец твой за мою отчину не стоял и не оборонил, и мне против той отчины городов и волостей не измыслил. И к тебе, господине, я посылал бити челом, чтобы ты меня пожаловал, в докончанье принял, городов мне измыслил против моей отчины, чем бы мог я тебе служить: и Твоя милость меня не жаловал, городов не дал, в докончанье не принял, а за отчину мою не стоял, бояр моих не жаловал и не чтил. Ино, господине, не я выступил, а Твоя милость, Государь, и поэтому на основании докончанья с твоим отцом крестное целование с меня долой». Почти через год после того, как Андрей и Борис Васильевичи поднялись против своего старшего брата в 1480 году и обратились за помощью к королю Казимиру, в летописи мы читаем под 1482 годом следующее известие: «Был мятеж в Литовской земле: захотели вотчичи Ольшанский, Олелькович да князь Федор Вельской отсесть Литовской земли по Березыне на великого князя; их обговорили и король Ольшанского да Олельковича схватил, а князь Федор прибежал к великому князю, и он его пожаловал, дал ему город Демон в отчину да Мореву со многими волостями»²². Это дело князей было со стороны Ивана Васильевича месть и вместе с тем проба, насколько можно рассчитывать на литовских служебных князей.

Король не обращал внимания и не вступался в дела своих служебных князей, и поэтому князья решали свои дела посредством собственной силы. От этого в стране князей, на восточной стороне Днепра, происходила постоянная война. В ссоры и дела литовских служебных князей вмешивались соседние им московские служебные князья. В 1487 году королевский посол в Москве говорил, что Одоевские князья, служащие Москве, пред Успеньевым днем приходили на отчину князей Мезецких, город осадили, но не взяли; потом, захватив много пленных, ушли, пограбивши волость; князья Мезецкие, чтобы отнять этот плен, погнались за Одоевскими, но те против них бои поставили. В Москве отвечали, что князья Одоевские сами жаловались на князей Мезецких, что эти нападали на их отчину и много лиха сделали, жен и детей головами в плен повели, а князья Одоевские не могли того стерпеть, послали за ними погоню, и с этого у них начались ссоры.

Ссоры князей литовских не разрешал их государь, и за это дело взялся Иван Васильевич. Когда Северная Россия была объединена окончательно около Москвы, когда там не поднималось никакого шума, все было тихо, а извне спокойно, литовский же великий князь, по прежним своим делам, сделался настоящим врагом московского государя, который уже называл себя «государем всея Руси», то начались такие дела: к ссорящимся литовским служебным князьям являлся московский посланец и объявлял, что государь хочет их жаловать, взять их к себе в службу с их отчиною и их беречь, они могут воевать за свою обиду своих врагов, и которые города возьмут, на тех городах им сидеть; в эти завоеванные города и в их собственные великий князь не будет вступаться, а будет только защищать. Соглашавшимся князьям на эти предложения, в подтверждение этих слов, посланец великого князя давал правду; эту правду потом подтверждали бояре. Князья при этом обязывались иного государя, кроме московского великого князя, себе не искать, и над воеводами, которых к ним пошлют, никакого лиха и хитрости не учинить. Для приезда в Москву князьям давались опасные грамоты. Эту боярскую присягу и опасные грамоты сами князья считали в уровень с теми договорами, которые они заключали прежде с великими князьями литовскими; Московское же правительство, конечно, на это смотрело другими глазами. Обещание, что те города, которые князья завоюют, будут им принадлежать, исполнялось Московским правительством: этими городами князей жаловали²³.

С конца 80-х годов XV столетия начинаются отъезды князей из Литовской службы в Московскую. Князья отъезжали при этом со своими отчинами, московский государь их принимал и этим, как уже сказано, не нарушал договора. Первый, начавший это дело, был князь Иван Михайлович Воротынский. После отъезда он послал к королю своего человека сложить за себя свое крестное целование. Король князя Воротынского из крестного целования не выпустил, а еще жаловался Ивану Васильевичу, что князь Иван Михайлович перед отъездом пограбил смоленских мещан (впрочем, этот грабеж был не совсем удачен, потому что королевские воеводы пришли на князя Воротынского изгоном и захватили многих в плен). Отвечая на жалобы короля по поводу дела Воротынского, Иван Васильевич говорил: «Король Казимир напрасно называет князя Ивана Михайловича своим слугою и не хочет его выпустить из присяги; эти князья и прежде служили на обе стороны». За отъездом Ивана Михайловича приехал служить к московскому государю другой князь Воротынский, Дмитрий Федорович (в 1490 году): он перешел служить своими отчинами. После этого еще приехал служить князь Иван Васильевич Бельский. Король не выпускал и этих князей из своей службы и объяснял московскому государю, что это он делает на основании докончанья князей с ним; тем более он не признавал права отъезда с отчинами потому, что по докончанию эти отчины, если и род князей прекратится, должны принадлежать Литовскому Великому княжеству, да наконец у князей владения не все родовые, a многие пожалованы королем им и их отцам за службу. Королевский посол кончал это объяснение следующими словами от короля к Ивану Васильевичу: «Сам того посмотри, гораздо ли так делаешь: слуг наших принимаешь с их отчинами и нашими городами и волостями, а мы от тебя твоих слуг не принимаем по докончанию с твоим отцом, которое мы кончали и на вас». На эти слова последовал ответ, подобный ответу по поводу отъезда князя Ивана Михайловича Воротынского: «Эти князья прежде служили, как нашим предкам, так и королевским, и теперь они приехали служить нам со своими отчинами, и поэтому теперь они наши слуги».

Когда отъезжал князь Иван Михайлович Воротынский, то королевский посол жаловался, что он произвел грабежи; теперь же по поводу отъезда последних князей королевский посол говорил: «Князь Дмитрий Федорович Воротынский, запамятовавши свое крестное целование, бил тебе челом в службу со всею своею отчиною и с уделом брата своего, Семена Федоровича Воротынского; он казну его всю взял, а бояр и слуг его поймал и к присяге привел насильно, приказавши им служить себе. Да, кроме того, он наших панов и слуг города и волости за себя побрал и наместников своих посажал; эти города: Серепек, Бышковичи, а волости Лычино, Недоходово». На эту жалобу в Москве отвечали, что «не знают того, точно ли это владения чужие, а сначала опытают, а потом ответ дадут».

Опираясь на обещание московского государя, князья, отъехавшие из Литовской службы, вместе с князьями, давно служившими московскому государю, и при помощи пограничных московских войск, начали мстить своим врагам и родственникам в литовских владениях. Князь Воротынский, со многими татарами и людьми калужскими и перемышльскими, ограбил волости Брянские. Князь Иван Васильевич Бельский, когда убежал из Литвы, то тайно напал со многими людьми на отчину своего брата, Андрея Васильевича, и изловил там третьего своего брата, князя Василия, привел его силой к крестному целованию, чтобы он не служил королю, а отчину Андрея за себя забрал и заставил бояр и слуг присягнуть себе. Кроме жалоб на этих князей, и о князьях Одоевских посол Казимира в Москве говорил в 1492 году: «Бил нам челом слуга наш, Иван Федорович Одоевский, что когда он уехал с Одоева, то его братья, которые тебе служат, захватили его матерь, засели его отчину, половину города Одоева, волости и казну побрали, а бояр к целованию привели, так ты бы их сказнил за их дела, и чтобы они матерь их освободили и в отчину наших слуг не вступались, предоставляя им владеть подлуг давнего обычая». На это в Москве отвечали: «Наши слуги, князья Одоевские, сказывают нам, что они ничего не делали, на что жалуются их родственники, а есть у них слово о вотчине, о большом княжении по роду и старшинству, пригоже, сказывают, быть на княжении нашему слуге, Ивану Семеновичу Одоевскому, и они посылали к брату своему, князю Федору, чтобы он о большом княжении с ними смолву учинил. Поэтому король приказал бы князю Федору смолву учинить и выслать для решения дела своего пана, а великий князь вышлет своего боярина».

Так Иван Васильевич отвечал о князьях Одоевских, о других же прямо требовал, чтобы король разрешил их от присяги, а своим людям приказал бы не делать обид отчинам этих князей. Король отвечал, что не выпустит их из присяги, что князья грабят, а великий князь берет земли, принадлежавшие Великому княжеству Литовскому. Король упирался в своем, но силою не поддерживал своих слов, тогда Иван Васильевич послал к нему настоящий вызов. 18 мая 1492 года поехал московский посол Берсень к королю; посол должен был говорить ему от имени великого князя: «Мы не знаем, какие кривды делаются от наших земель твоим землям и где наши люди начали твоим людям лихо чинить; а волостей, земель и вод твоих за собою не держим, а с Божией помощью держим земли и воды, которые нам дал Бог. Ты говоришь, что от наших земель делаются тебе кривды, а того не памятуешь, какие кривды делаются нашим землям от твоих людей: наши города, волости и земли за собою держишь, так ты бы нам наших земель поступился, а обидным делам дал управу». Берсеню дана была память, что если взмолвят: «Которые волости великого князя за собою держит король?», то отвечать: «Город Хлепень с волостями, да Рогачев и иные волости». Какие это иные волости?

Наказ Берсеню не говорит, да и Казимиру не пришлось слышать слов этого посольства, этих тайных намеков. Берсень Короля не заехал, потому что короля не стало²⁴, и он воротился, а к королевичу Александру не поехал. Этому королевичу, когда отправилось к нему первое посольство из Москвы, то посол говорил уже прямо, и Иван Васильевич также в верющей грамоте писал, что московской государь есть государь всея Руси. Впоследствии объяснили значение этого титула, что города Киев, Смоленск и другие русские города суть отчина московского государя.

После смерти Казимира москвичи решились разорвать свои сношения с Литвой, и княжеская война пришла в полный разгар уже при помощи московских войск. Наши летописи как будто бы считают Ивана Васильевича в постоянной войне с Литвой и не относят начала ее к началу государствования Александра Казимировича в Литве. Но обе стороны смотрели на это дело так: литовцы относили все эти враждебные действия к пограничным ссорам и не хотели признавать существования войны, Иван же Васильевич хотел представить дело так, что у него с Литвой война, хотя, впрочем, он ее не объявлял и не посылал, как бы следовало по обычаю, сложить с себя крестное целование к литовским государям, а это было необходимо, так как договор Василия Тёмного с Казимиром был заключен и на детей. Ивану Васильевичу нужна была война, потому что за войною должен следовать мир, а этим миром Литва должна утвердить не только теперешние приобретения от нее, но признать за Москвой и многие другие права.

Эта княжеская война, со времени вступления на литовский престол Александра Казимировича, шла следующим образом. Осенью 1492 года отъехал из Литовской службы в Московскую князь Семен Федорович Воротынский, вместе со своим племянником князем Иваном Михайловичем; они отъехали с отчинами. Князья Воротынские, едучи в Москву, засели, на имя великого князя, города Серпейск да Мещовск. Смоленский воевода вместе с литовским служебным князем Семеном Ивановичем Можайским, пришедши со многой силой, заняли опять эти города. Тогда Иван Васильевич послал к Воротынским на помощь уже своих воевод, вместе с князем Рязанским, возвращать раз занятые на его имя города: Серпейск и Мещовск были отняты, но воеводы зашли по дороге к Опакову, город сожгли, жителей привели к крестному целованью на имя великого князя, а Литовцев и Смолян захватили в плен. Кроме князя Семена Воротынского перешел из Литовской в Московскую службу князь Михаил Романович Мезецкий; он захватил силой двух своих братьев князей Семена и Петра и привел их в Москву. Иван Васильевич пожаловал князя Михаила Романовича его же отчиной и приказал себе служить, а его братьев сослал в Ярославль. Но самое важное приобретение, сделанное при помощи этих княжеских ссор, была Вязьма. Князь Андрей Юрьевич Вяземский был в ссоре с другими князьями Вяземскими; он объявил желание поступить в службу к московскому великому князю; Иван Васильевич отправил к Вязьме своих воевод, и город Вязьма был взят; вяземские князья были приведены в Москву, их пожаловали городом Вязьмой же и приказали служить своему новому государю. Эти новые московские подданные продолжали свои дела под видом набегов, им их враги отвечали тем же, но кроме этого эти князья делали грабежи, с целью вознаградить себя за потерянные ими имения, которые находились внутри литовских владений²⁵. Все эти дела литовцы не хотели признавать войной Московского правительства. Но чтобы сдержать Ивана Васильевича, они начали сватовство своего государя к дочери московского. Во время пересылок по этому поводу, когда отправилось из Москвы первое посольство к Александру, то Иван Васильевич требовал от литовского государя признания всех князей, отъезжавших в Московскую службу из Литовской, московскими подданными. Но один из этих князей, слагая с себя присягу к Александру Казимировичу, хотел объяснить пред литовским государем причину своего отъезда: то был князь Семен Федорович Воротынский. Его отъезд замечателен тем, что при Казимире его родной брат, отъезжая в Московскую службу, ограбил и занял его удел. Казимир только требовал у московского государя возвращения занятого и ограбленного, но самого Семена Воротынского ничем не вознаградил, не вознаградил его точно так же и Александр. Тогда Семен Федорович решился искать управы уже указанной дорогой, отъехал в Московскую службу и занял Серпейск и Мещовск. Грамоту Семена Федоровича Воротынского, в которой излагал он причины своего отъезда, мы выше привели, как указание общих причин отъездов князей. Но эта грамота не попала по назначению. Человек князя Воротынского, который должен был за него сложить крестное целование к великому князю литовскому, ехал с московским послом, Дмитрием Давидовичем Загряжским. Последний, узнавши о существовании такой грамоты, не дозволил подать ее в руки великому князю, а отобрал ее и привез в Москву²⁶. Московское правительство не хотело, чтобы князья выставляли такие причины отъездов; оно само объявляло, что князья приехали служить к своим прежним государям. Кроме выше исчисленных князей и приобретений Москвичей при помощи их, других отъездов и приобретений в начале 90-х годов XV столетия больше не совершалось. Когда между Москвой и Литвой был заключен мир, то литовские послы потребовали внесения в договорные грамоты условия, чтобы вообще князей служебных с отчинами не принимать. Москвичи согласились на это условие. Но служебных князей, которые могли нанести такой же вред своим отъездом, как и отъезчики 90-х годов, в Литве было еще довольно значительное количество. При начале второй войны Ивана Васильевича с Александром Казимировичем начались тоже отъезды князей. Отъехали: князья Семен Бельский, Шемячич, Можайский и другие, со своими отчинами. Московское правительство при начатии войны не только нарушило условие прежнего договора с Литвой, но и отказалось от старой своей вражды к роду Шемяки и Можайского. Сами эти князья, как ни выгодны были условия отъезда, могли опасаться, что Иван Васильевич может вспомнить обиды себе и своему отцу, происшедшие от отцов и дедов этих князей. Но Иван Васильевич предупредил это; так, например, Шемячич получил такого рода опасную грамоту: «что какое лихо учинилось от твоего деда, князя Дмитрия Шемяки, нашему отцу, великому князю, Василию Васильевичу, то мы тебе даем опасную грамоту, что нам за то на тебя нелюбки не держать». Но для того, чтобы показать, что приемом в службу этих князей Московское правительство не нарушало условия своего договора с Литвой, то этот прием оно объясняло таким образом: Иван Васильевич, принявши на себя роль защитника православия от притеснений латинства, и начавши по этому поводу войну, объявил, что и князей он принял в службу потому, что они приехали к нему, не стерпя гонений за веру. Князь Семен Бельский, когда его человек отправился к Александру Казимировичу слагать за своего господина крестное целование, послал с ним, с согласия Московского правительства, грамоту, в которой, как прежде Воротынский, объяснял свой отъезд немилостями к нему великого князя Александра, но при этом говорил, что эти немилости происходили от того, что его хотели обратить в римскую веру, а он на принятие Римского закона не согласился и в заключение уехал от насилия, под покровительство православного государя. Эта грамота попала по назначению, т. е. была подана Александру Казимировичу. На объяснения Московского правительства, почему оно приняло в свою службу Бельского, литовцы отвечали от имени своего государя: «Бельский лихой человек и изменник наш, мы уже его третий год и в глаза не видали; у нас получше его есть князья и паны Греческого закона, и им никакого принуждения нет в Вере. Ради такого изменника ломать докончанье не стоит, а следует его выдать». Об Можайском и Шемячиче литовцы говорили: «Отцы этих князей пришли в Литву, сделав над самим Иваном Васильевичем и над его отцом известно какую измену; их в Литве приняли и дали им отчины на прожиток, а они, по привычке, заимствованной от своих отцов-изменников, изменили теперь и литовскому государю, да по той же привычке наверно сделают то же и со своим новым государем».

Князья Шемячич и Можайский были последними князьями с чисто старым удельным характером. Их отъезды были для них весьма удачны: владения их остались за Москвой. Но зато отъезчик, последовавший их примеру через несколько лет после их отъезда, – Глинский, немного выиграл в свою пользу. Не будучи служебным князем и в то же время совсем не народный вождь, Глинский представлял собой личность, в которой выразился переход от прежних средневековых деятелей к новым государственным людям. Совсем другого характера был современник и сотоварищ Глинского, Остафий Дашкович: он не был ни служебный князь, ни народный вождь, ни государственный человек, а только Казацкий предводитель. Пока не попал на эту последнюю деятельность, он сначала управлял литовским городом Кричевым. Недовольный литовскими порядками, он в 1504 году, может быть под влиянием Можайского и Шемячича, с несколькими дворянами, ограбив прежде им управляемых, убежал в московские владения, и здесь его приняли. Так как он отъехал без всяких владений, то Литовское правительство требовало его выдачи, как изменника, беглеца и лихого человека. На это требование дан был ответ, что по договорным грамотам следует выдавать татя, беглеца, холопа, раба, должника, но по исправе. Остафия же Дашковича вообще к этим разрядам нельзя причислять, потому что у короля Александра он управлял значительными городами и, приезжая служить, как говорят, ничего не делал дурного, а служить и прежде ездили без отказа, и поэтому Остафий Дашкович наш слуга. Но Остафию Дашковичу не понравились и московские порядки; он, посланный вместе с другими отъезчиками помогать Глинскому, во время его бунта снова перебежал в Литовскую службу, но уже после этого вскоре сделался предводителем Казаков²⁷.

Литовцы всех этих отъезчиков называли изменниками и были преисполнены к ним страшной ненависти, так как действительно эти отъезды обошлись чрезвычайно дорого Литве. Но мы не имеем права сказать, чтобы не было измен и в Москве. Когда совершились первые отъезды князей, то зимой 1493 года был казнен князь Лукомский с тремя товарищами за то, что пересылали вести из Москвы к литовскому великому князю. Летописец говорит, что князь Лукомский был послан королем Казимиром служить великому князю Ивану Васильевичу, с тайным обязательством отравить последнего. У Лукомского было вынуто зелье, данное ему королем; когда Лукомского схватили, то он оговорил князя Федора Бельского, что будто тот хотел бежать служить в Литву; Бельский был схвачен и сослан в заточение, в Галич²⁸. Но более знатный, чем эти люди, был изменник князь Константин Иванович Острожский. Он, взятый в плен при Ведроше, вступил потом в Московскую службу, но во время бунта Глинского бежал в Литву и сделался предводителем войск в войне против Москвы²⁹.

Но Острожский бежал в Литву, а не отъехал из Московской службы в Литовскую с владениями; более важных измен нужно было ждать от других, а именно от князей служебных отъезчиков. По мере того как границы московских владений отодвигались на запад, князья отъезчики начинают исчезать в толпе других князей. Но из числа их о некоторых остались известия, могущие дать понятие об их положении в Московской службе и их занятиях. Московский государь предоставил этим князьям, в продолжение своих войн с Литвой, сколько угодно воевать литовские владения. Во время бунта Глинского князья, посланные ему на помощь, пробыли целое лето за Днепром и делали набеги к Вильне и Гродну. Когда шли рати московского государя, то князьям приказывалось приставать к ним; но пока князья не попали в общий ряд всех московских служилых людей, то в этих походах они почти и не занимали никакого определенного места. Так, например, когда пошли воеводы выручать, прежде занятые князем Семеном Федоровичем Воротынским города Серпейск и Мещовск, то воеводы были разряжены по полкам, а князьям Воротынским, Одоевским, Белевским и князю Михаилу Мезецкому велено присоединиться к воеводам и быть подле передового полка с правой или с левой стороны, где похотят; только старшим из них князьям, Дмитрию и Семену Воротынским, приказано быть подле большого полка, где прихоже³⁰. Когда не было войны с Литвой, то эти князья постоянно упоминаются в разрядах и летописях, как занимающиеся отогнанием татар от русских границ. В этих делах особенно отличался князь Иван Михаилович Воротынский. Заманить татар внутрь страны, потом обойти им в тыл и затем гнать их в леса, в болота, топтать на бродах рек – было обыкновенным маневром Воротынского. Князья-отъезчики хорошо знали, что в Литве готовы воспользоваться их изменой, и Иван Михайлович Воротынский употреблял и это в свою пользу. Во время войны с Литвой, в 1516 году, Воротынский со своей дружиной отправился из своих владений к Рославлю, объявляя, что бежит от великого князя к королю; Рославцы поверили и дали ему с города корм; он же под Рославлем не стоял даже и дня, а пошел далее, притворяясь, что идет к королю; отошедши верст тридцать, он стал на ночлег, а утром, снарядившись, со всей своей силой воротился к Рославлю, где его не ожидали, и ему удалось захватить город; после этого из-под Рославля Воротынский пошел с пушками под Мстиславль. За все эти подвиги Воротынский получил похвалу от государя³¹.

Во время мира и перемирья все посольства Литовцев, в которых они излагали пограничные обиды, полны жалобами, что князья нападают на Литовские земли, жгут, грабят, режут, людей в плен ведут и волости заседают на свое имя, а людей приводят к крестному целованию. Князья были недовольны, что между Москвой и Литвой существует мир, или перемирье, и готовы были разорвать их. Они постоянно следили за тем, что делается в Литве; так в 1503 году было заключено перемирие между Иваном III и Александром, и Московские послы отправились в Литву, для снятия присяги с Александра на договоре: там они были задержаны; первый, давший о том весть в Москву, был князь Семен Бельский. В 1504 году Александровы послы в Москве говорили о князьях следующее: «Наши изменники, которые к тебе отъехали с отчинами, не перестают зацепки чинить: грозят нашим людям и отповедные листы к ним посылают; по этим листам, которые мы к тебе прислали, ты можешь уразуметь, что эти изменники, которые никогда не бывали верны своим государям, хотят этими зацепками перемирье взрушить до урочных лет». На эти слова был дан ответ: «Мы те листы слушали, ино которые зацепки чинят теми листами наши слуги?» К сожалению, эти отповедные листы не дошли до нас. Литовские государи, раз не умевшие удержать князей в своем подданстве, вследствие того, что оставляли их на произвол судьбы, готовы были принять их обратно к себе, не обращая внимания на то, что сами их называли образцовыми изменниками. К этим князьям подсылались литовские агенты, на них действовали и посредством крымского хана, прося его передать, например, Шемячичу, что если он перейдет в Литовскую службу, то король ему даст еще более того, чем он теперь владеет, особенно когда будет завоевана Москва. Но московские государи знали хорошо польские интриги и удерживали князей различными средствами. Так как князья были более способны к измене во время мира, когда у них не было занятий, то из Москвы старались возбуждать в князьях патриотизм, потом привязывали их к себе посредством родственных связей. Так, Василий Иванович выдал за Можайского свою свояченицу Сабурову. Более верным средством сдерживать князей были московские войска, которые не выходили из Северы, под видом охранения страны от литовцев и набегов крымцев. Наконец, князей постоянно окружали московские шпионы; но самыми лучшими шпионами у князей были сами же князья. Мы видели, что взаимные ссоры князей повели к тому, что они отъехали туда, где им давали возможность безнаказанно мстить своим врагам, но и эти враги в заключение тоже переехали в Москву. Московское правительство не давало князьям воевать между собой: тогда они начали постоянно слать в Москву друг на друга доносы, обвиняя врагов в измене и ссылках с королем. Так, например, кроме Воротынских, одновременно отъехавшие в Московскую службу Шемячич и Можайский были в постоянной ссоре, и вот история вражды. Князь Семен Иванович Можайский несколько раз присылал к Ивану Васильевичу доносы, что Василий Иванович Шемячич хочет изменить. После смерти Семена Ивановича сын его, Василий Семенович, точно так же доносил на Шемячича. Шемячич просил великого князя, Василия Ивановича, чтобы он дозволил ему приехать в Москву и оправдаться, но ему отвечали, что приезжать не нужно, ради государского и земского дела. В 1510 году Шемячич прислал просьбу в Москву, что дошли до него слухи, что князь Василий Семенович хвалится, что государь, по его обговору, хочет положить опалу на него, Шемячича, поэтому последний просил опять дозволения приехать в Москву и оправдаться, причем так же просил о присылке к нему опасной грамоты, чтобы можно было ехать в Москву без боязни. Опасная грамота была дана, и Василий Иванович при этом объявлял Шемячичу, что как он обоих князей жаловал, так и теперь жалует и нелюбви к ним не держит. Шемячич приехал в Москву, оправдался и снова был отпущен в свои владения. Но Василий Семенович этим не довольствовался и в 1517 году прислал двух своих слуг, из которых один был в Литве в плену и слышал там, что у Альбрехта Немировича, киевского наместника, был гонец от князя Василия Шемячича, который предлагал, что когда помирится король с крымскими царевичами, то Альбрехт шел бы с царевичами под города Шемячича, а он хочет королю служить с городами. Кроме этого доноса явился еще другой из Стародуба: оттуда прислал князь Пронский человека, говорившего то же самое, что и человек Шемячича. Великий князь по этим доносам отправил к Шемячичу своих посланных; они должны были объявить о доносах все и сказать потом: «Тебе хорошо ведомо, что и наперед того к нам на тебя такие безлепичные речи прихаживали, и мы им не верили, а тебя жаловали; таким речам мы и теперь не верим и хотим тебя жаловать. Ты теперь ехал бы к нам, и мы тебя укрепим в том, чтобы тебе быть без мысли в нашем жалованье, и боярам нашим велим тебе так же крепость учинить; а чтобы тебе ехать без всякого опаса, то наши посланные в том тебе правду дадут». Но Шемячич, еще не дождавшись этого посольства, а узнавши, что Василий Семенович послал на него донос, отправил к государю своего человека с следующими словами: «Государь! брат мой, князь Василий Семенович, прислал к тебе, и сам ныне говорит: “Либо я этим своего брата, Василия Ивановича, уморю, или сам от Государя буду под гневом; лучше чему-нибудь одному быть, а не оставаться так”. Государь, бью Тебе челом, позволь мне быть у Тебя и стать очи на очи с теми людьми, которые обо мне говорят, и обыщешь, Государь, в том деле мою вину, то голова моя перед Богом и перед тобой, а не обыщешь, Государь, и ты бы меня оборонил, потому что брат мой, Василий Семенович, стал уж крепко на мой живот наступать. Тебе, Государю, ведомо, сколько раз он меня обговаривал; да также и то знаешь, что какие присылки ко мне не были из Литвы, и я от тебя ни в чем не утаивал; а если и в самом деле кто слышал такую нелепицу про меня в Литве, так, Государь, там вельми ради, чтоб нас, твоих холопей, на Украине не было». Князю Шемячичу было дозволено приехать в Москву, чтобы его укрепить и дело обыскать; но в то же время посланные с этим разрешением должны были явиться к князю можайскому и сказать ему речи о береженье, а также похвальную. Когда Шемячич приехал в Москву, то его приняли с почетом и сказали, что прежде от князя Василия Семеновича никаких речей доносных не слыхали, а сказали это простые мужики; а так как государь не потакает таким речам, то поэтому ему и выдается человек князя Пронского. Шемячич просил, чтобы ему выдали и человека князя Василия Семеновича, но на это ответили, что его выдать нельзя, потому что тот человек был в плену в Литве и слышал те речи, и поэтому как же было ему их не сказать? После этого Шемячич был приведен к крестному целованию, бояре ему дали против его правды тоже правду.

Из этого дела мы можем видеть, как Московское правительство нянчилось с князьями; но, с другой стороны, замечательно то, что Шемячич и другие князья, так легко отъехавшие из Литовской службы с отчинами, из московской же князь, владения которого были так далеки от Москвы, притом по доносу злейшего его врага, мог решиться перейти на службу королю с отчинами только при помощи самих литовцев, которые должны быть при том в союзе с татарами. Князя Василия Семеновича хвалили за береженье, но в том же году, менее чем через месяц после приезда Шемячича в Москву³², в официальных бумагах записано, что князя Василия Семеновича Можайского не стало, и его владения стали вполне принадлежать московскому государю. Но недолго пришлось пользоваться свободой и Шемячичу; осенью 1522 года между Василием Ивановичем и Сигизмундом было заключено перемирие, а весной 1523 года Шемячич «поиман бысть с княгиней его и с дочерью».

Воевать с Литвой было уже не нужно, да в Москве и не желали, а с татарами московские государи могли управляться и без помощи таких князей, как Шемячич. Уничтожению Шемячича радовались многие. Известен рассказ о юродивом, ходившем по московским улицам с метлой, и на замечание об этом говорившем проходящим, что «государство еще нечисто, и пора из него вымести последний сор». А митрополит всея Руси, хотя прежде и был на стороне Шемячича, после его поиманья говорил: «Бог избавил государя от запазушного врага». Около 1520 года к Москве было присоединено Великое княжество Рязанское, князья которого были в постоянной опеке у московских государей, и когда последний из них захотел поднять значение своего княжества при помощи татар, то попал в руки московского государя, а когда во время нашествия татар на Москву (в 1521) бежал в свои родовые владения, то, не находя там поддержки своим притязаниям, ушел в Литву³³.

В то время, как часть князей со старым удельным пошибом только и знали, что воевать с кем бы то ни было, лучшие из них старались тесниться около московского государя, чтобы принять участие в управлении русскими делами.

По-видимому, служить московскому государю было невыгодно, так как он беспощадно истреблял все стремления, похожие на восстановление старых порядков; но мы в то же время видим, что князья и бояре едут служить в Москву. Скупость Ивана III прославлена, но это была скупость домохозяина, который боится истратить напрасно лишнюю копейку и в то же время бросает работникам тысячи, в полной уверенности, что от их работы, не только его преемникам, но и ему самому, будет можно собирать миллионы. Во вкус хозяина входили и лучшие из его работников: не за деньги и вотчины продавали свое старое положение князья и бояре, не за блестящий двор, не за улыбку московского деспота соглашались они служить ему, а за то, что этот деспот руководил великим делом: введение внутреннего порядка в государстве, свержение татарского ига, стремление истребить степняков степняками; потом великая идея, выраженная в самой простой форме титула «Государя всея Руси», идея единого Русского государства, которое нужно собрать, государства, в котором должен быть один государь, окруженный всем русским народом, исповедующим одну православную веру; собрать такое государство, которое должно господствовать над потомками Чингисхана, свергнуть власть Польши с братьев по Вере и народности, отобрать у немцев русские земли и не дать им осуществить их замыслов, превратить эти занятые ими земли в «Новую Германию» и заимствовать у них только то, что они выработали и приобрели из плодов цивилизации древнего мира; только сознание, что работа клонится к осуществлению этих идей, могла собрать около московского государя все силы Северной России. Главная роль в этой колоссальной деятельности выпала на долю русских князей и бояр, а Иван III умел дать им в этом отношении занятие и много блестящих и славных дел. Людей для этой работы Ивану III не нужно было искать, а только пользоваться ими; притом предшествующее время и смута при его отце уяснили цель, к которой нужно стремиться, и в то же время выработали известную, довольно точно определенную систему.

Не буду излагать подробно той борьбы, которая шла при Московском дворе за права и власть. По мере того как государственный порядок брал всюду верх, этот порядок тронул и притязания князей, а потом и бояр. Они главным правом считали за собой управлять землей; Иван III во всех делах советовался с ними, они всюду на первом месте; в совете они прямо высказывали свои мнения, и Иван Васильевич любил и жаловал тех, которые и против него говорили. Но первым делом его было отнятие у князей права отъезда от себя; еще в 1471 году князь Данило Дмитриевич Холмский дал на себя запись, что он обязуется государю служить верно и не отъехать от него ни к кому и что государь за его вину в казни его волен. Чем далее дело шло, тем более князья начинали терять свое значение. История князей Патрикеевых и Ряполовских известна, а общий ход обстоятельств привел к тому, что при сыне Ивана III начинают играть важную роль дьяки, с которыми государь, запершись сам третей, у постели решал дела. В это время на государствование Ивана III указывали как на образец старого правления, когда великий князь был добр и до людей ласков, и куда ни посылал людей, то везде с ними был Бог. Очень важной причиной такой перемены выставляли прибытие в Москву греков, Софии Фоминичны, которая, «какова бы она ни была, говорили ее враги, а к нестроению нашему пришла»³⁴.

Среди этой сильной деятельности князей и бояр на их долю выпадали иногда печальные случаи для их личности, и об одном из них считаю долгом здесь упомянуть, как событии, словно выхваченном из римской истории и перенесенном в русскую. В 1481 году после нашествия Ахмата был отправлен в Крым послом боярин Тимофей Скряба. В Наказе ему, под влияинем тогдашних обстоятельств, было сказано, что Иван Васильевич ведет переговоры с королем Казимиром о мире, и Менгли-Гирей пусть поступает, как думает. Менгли-Гирей после этого объявил, что он помирился с королем на основании слов великого князя. Но в это время обстоятельства переменились, и ответом на посольство Менгли-Гирея было следующее. Юрий Шестак поехал в Крым и вез с собой боярина Скрябу, чтоб выдать его татарам, и говорил именем Ивана Васильевича к хану: «Я тебе ничего этого не приказывал, а если все это наговорил тебе наш боярин Тимофей, то он это говорил не по нашему наказу: – вот он перед тобой». Как поступили в этом случае татары, мы не знаем, но знаем, что боярин был выдан им, и после этого имени Тимофея Скрябы в официальных московских бумагах не встречается³⁵.

Здесь должно сказать еще несколько слов о дружинах княжеских. По мере того как князья скучивались около московского государя, их дружины должны были входить в состав государственного войска, которое, вследствие этого, естественно, значительно увеличивалось. В предшествовавшее время все беспокойные люди в обществе собирались около князей, которые своими усобицами давали им занятие, и в то же время этим же самым и создавали в обществе этих беспокойных людей. Этот воинственный дух многих людей при водворении государственного порядка не мог скоро уничтожиться, потому что государственная власть не была так сильна, чтобы сдерживать эти бродящие внизу силы. Войско времен Ивана III отличалось какой-то отчаянной удалью, начиная с самих воевод: с запальчивостью бросалось оно на неприятеля, при этом часто теряло всякий порядок, и за это молодечество иногда платилось собственным поражением. Но не все люди, которые прежде шли к князьям на службу, готовы были теперь вступать в государственное войско, в котором все должно было делать по заранее обдуманной и определенной свыше форме. И мы по мере того, как государство начинает подбирать под себя князей, начинаем получать все более и более известия о казаках. Их весьма много находилось на службе, как у государя, так и у князей. Занятие их было разъезды по степям, выведывание, не бродят ли где-нибудь татары, провожание послов в Крым. В числе казаков много встречается имен татарских, и это может нам объясниться тем, что в это время орды ослабели, разбивались на ничтожные шайки, а эти постоянно разгонялись, так что оставшиеся одни, без предводителей татарские грабители вступали в службу московского государя или князей, оставляя за собой свободу распоряжаться своей личностью, и смешивались с русскими казаками. Людей, носивших имя Казаков, Севрюков, было много на службе Шемячича, и жили они около городов Путивля и Чернигова, на границе степи. Кроме того, появлению казаков в это время много способствовали татарские набеги. На московской украине татары останавливались у Оки, литовская же и польская украины с юга были открыты для татар. Литовские государи плохо защищали оружием свои украины от татар, и из населения страны необходимо должны были выставиться люди для борьбы с степняками. Для этих людей около Днепра скоро отыскалось место, а также и предводитель: то был Остафий Дашкович. Еще на другом месте России, по-видимому, должны были показаться казаки, так как в этом месте постоянно шли войны, здесь говорится о Белоруссии. Но во время войн Белоруссия только терпела опустошения, но до того, что города стояли почти в пустыне, народонаселение было подавлено и разорено; Казаков оно не могло выставить, так как, во-первых, не знали, против кого их выставлять, а во-вторых, здесь казаки были бы задавлены и москвичами, и литовцами ³⁶.

Новгородское самоуправление и участие в нем князей. – Сравнение судьбы Новгорода с судьбой казаков. – Отношение Новгорода к великому князю в начале государствования Ивана III. – Отступление новгородцев от московского великого князя и союз их с королем Казимиром; значение этого союза. – Посольство из Москвы в Новгород, приготовления к войне и поход на Новгород. – Война и заключение мира. – Иван III судит новгородцев. – Послы новгородские называют Ивана III себе государем. – Объявление войны, переговоры; привилегии, пожалованные новгородцам, и утверждение их крепким словом великого князя. – Осада Новгорода. – Замыслы новгородцев к освобождению себя от власти московского государя и розыск по этому поводу. – Заключение. – Сношения Ивана III с Казимиром по поводу завоевания Новгорода

Главное и первое, на чем Иван Васильевич поссорился с Казимиром и чего никогда не могли забыть в Литве, – это полное подчинение Новгорода московскому государству. Но прежде, чем приступить к изложению истории подчинения Новгорода Москве, нужно сказать, что такое Новгород, и почему он в отношениях Москвы к Литве сыграл такую важную роль. Здесь я не намерен говорить что-нибудь новое, кроме давно известного.

Новгород – средневековая торговая община, пользующаяся своего рода самоуправлением. Точно определенную грань между понятиями самоуправления и независимостью, в отношении к Новгороду, чрезвычайно трудно провести. Новгородское самоуправление или, пожалуй, независимость, самостоятельность, была следующего рода. Вся деятельность Новгородской общины была направлена на торговлю, остальные отправления общественной жизни у нее были развиты несравненно в меньшей степени, чем эта. Новгородцы, во-первых, постоянно нуждались в князьях. Пребывание этих князей в Новгороде в XV веке определялось той же самой нуждой, какая заставила новгородцев призывать к себе князей в IX веке. Новгородская земля была велика и обильна, порядка же в ней никогда не было, и князья должны были в ней княжить. Новгород не мог сам по себе управляться и сам себя защищать. Князья вместе со своими дружинами призывались в Новгород княжить, судили новгородцев между собой, бились с их врагами, и за все это пользовались материальными выгодами. Последнее было довольно точно определено новгородцами; власть же князей определялась почти что одним чисто личным значением и личными отношениями каждого князя к новгородцам. С изначала у большей части князей проявляется стремление увеличить свою власть в богатом Новгороде, но для вольных новгородцев всякое чересчур значительное хозяйничанье у них было противно; они строго наблюдают за князьями, и при малейшем недовольстве указывают им путь из Новгорода и на место одного князя призывают другого. Новгородцы хотели бы призывать к себе только того князя, который был им люб, но в сущности за что они князя могли выпроводить от себя, это главное определялось обстоятельствами, т. е. что он им не люб. Так как только князь, опиравшийся на свою собственную силу, мог сделать что-нибудь в свою пользу в Новгороде, то новгородцы для ослабления их сил явились опорой всяких смут между князьями, а поэтому городом, ненавистным для мирного населения остальной России. Но при всех хлопотах новгородцев по этой части, к началу новой истории, в Северной России был московский князь с прежними притязаниями относительно Новгорода и притом настолько сильный, что другие князья подчинялись ему. Противником ему, относительно Новгорода, мог явиться другой, довольно могущественный русский князь, который был вместе с тем великим князем Литовским и королем Польским. Но для новгородцев здесь выступал новый вопрос, неизвестный им из прежних их отношений к князьям; то был вопрос об исповедании: можно ли было им призвать к себе княжить князя католика? В Новгороде при конце его самоправления по поводу этого вопроса была поднята смута.

Итак, Новгород для полноты своей общественной жизни нуждался во власти, которую сам у себя не мог создать. Другим мерилом полноты самоуправления и независимости всякого общества служит Церковь. Всегда бывало, что общество, которое желает быть вполне самостоятельным, устраивает так, чтобы за решением дел церковных не обращаться к власти, находящейся вне его. Так как это не всегда делается сразу, то по мере зависимости в обществе церковной иерархии от власти, находящейся вне его, можно судить о зависимости и независимости самого общества. Новгородский и псковский архиепископ был первый епископ в России, после митрополита всея Руси; новгородцы сами для себя его избирали, он у них был пожизненный сановник, принимавший участие и в их общественных нецерковных делах. Но новгородский архиепископ за собственным посвящением и за решением всех важных церковных дел должен был обращаться к митрополиту и подчиняться ему, на основании церковных законов. Этот митрополит прежде жил в Киеве, а потом перебрался в Москву. Такое положение Новгородской Церкви нельзя называть ее независимостью. Но во второй половине ХV века явилась возможность для новгородцев, если не совсем сделать свою Церковь ни от кого и ни в чем не зависимой, то значительно увеличить ее самостоятельность, тем, что, смотря по обстоятельствам за решением важных дел, обращаться к разным митрополитам, так как в это время в России митрополитов было два, и оба назывались митрополитами всея Руси. Кроме митрополита, жившего в Москве, был еще митрополит в Литве; но он зависел от католического государя, самого его подозревали в склонности к католицизму, потому что он был ученик Исидора, прежде митрополита всея Руси, потом кардинала Римской Церкви и, наконец, временно униатского патриарха в Константинополе. Новгородцы хотели как-нибудь решить это дело, а у них как в вопросе о князьях, так и в вопросе о верховной церковной власти одновременно поднялся вопрос о православии.

Кроме неопределенной власти князей в Новгороде и весьма определенной власти митрополита, какие же собственно были новгородские власти в Новгороде? Кто, например, мог указывать князьям путь из Новгорода? Историк, написавший похвальное слово Новгородской свободе, сказавши о том, что вся автономия Великого Новгорода опиралась на вече, тут же прибавляет, что это народное собрание не было чем-нибудь определенным юридическим³⁷. Эти слова служат объяснением многого в истории Новгорода, но не в его пользу. В то время, как все кругом Новгорода, в общественном устройстве Северной России, определялось и слагалось в известную теорию, в Новгороде оставались при старой своей теории – полного равенства, неограниченной свободы всех членов общины. Если дело касалось одного лица, или немногих, то они свое дело могли устраивать, как им заблагорассудится; если же дело касалось многих, или целого Новгорода, то заинтересованные в нем собираются для совета, где придется, или на месте, на котором привыкли собираться, на вече, на Ярославовом дворе. Кто имел право созвать вече, кто мог на нем говорить и обязан молчать – этого ничего точно не было определено. Когда у заинтересованных в деле были различные мнения об его решении, то спор шел по обычаю, сохранившемуся почти всюду в России до наших дней, с криком, гамом, так что никто никого хорошенько не понимал; мужики-горланы, мироеды, здесь были на первом месте. Если, наконец, стороны обозначились, то большинство не убеждало меньшинства, а заставляло его подчиниться себе; если меньшинство стояло крепко на своем, то его начинали убеждать наиболее чувствительным образом – посредством кулаков, палок и наконец, отправлением противников в Волхов. Подобные вещи выходили из-за того понятия, что решение только тогда действительно, когда на него все согласны, а между тем свободный человек за тем он и свободен, чтобы думать и делать, как ему нравится, и со своим мнением не отступать ни перед кем. Большинство, заставивши замолчать таким образом меньшинство и не принимая совсем во внимание его мнений, действует, как хочет, но и меньшинство, если члены его остались целы, не думает уступать: оно собирается втихомолку, сговаривается, богатые подкупают бедных, и наконец, превратившись в большинство, поступает в делах с противниками точно таким же образом, как те обращались прежде с ними. Кроме этой борьбы, недовольное меньшинство, не видя средств победить противников, если захочет, то выделяется из общества, уходит и образует как бы отдельный Новгород, чтобы действовать самостоятельно. При подобном отправлении общественных дел первое, что бросается в глаза, это вместо свободы крайний деспотизм сильного над слабым. Сами вечники, оплакивая свою печальную судьбу, характеризовали то, как они управлялись сами собой, следующими словами: «Злые поклепы и лихие дела, увечья и кричанья, так что голова не знала, что язык говорил; неуменье своего дома строить и желание городом управлять; такое caмоволие и непокорение друг другу привело много злого на них».

Во всяком случае, если подобная постоянная борьба нейдет дальше Новгорода, то в ней может быть только дурна форма; но если меньшинство или даже большинство захочет призвать к себе на помощь против своих противников князя, не захочет ли этот князь повернуть борьбу новгородцев в свою пользу? Не захочет ли он, за свою помощь, выговорить что-нибудь себе, или, наконец, призвавшие его за победу над своими врагами, не выдадут ли князю и всю новгородскую свободу? Но к этому можно еще присоединить то, что при таком состоянии общества человек, сильный характером, богатством, партией, защищая какой-нибудь общественный интерес, может многое сделать, но окончательно повести общество в ту или другую сторону он не сможет, потому что должен быть всех сильнее, всех богаче. Всех сильнее в Новгороде князь, который защищает новгородцев от внешних врагов и судит граждан; всех богаче из новгородской торговой аристократии это архиепископ. Главный общественный интерес у новгородцев – торговля, и ей они занимаются и охраняют все; другой интерес общий – это общественный порядок, могущий быть нарушенным, при новгородском устройстве, несколькими сильными лицами до такой степени, что слабые из них, бедные, например, будут во всем поддерживать князя-судью, и тогда князь, действуя в свою пользу, явится еще и защитником чисто новгородских интересов. Архиепископ в этом отношении, по-видимому, мог бы состязаться с князем, но новгородским папой сделаться он не может, потому что церковная иерархия Восточной Церкви есть государственное учреждение, подчиненное верховной власти общества, и для папства архиепископу нужно уничтожить все уставы Церкви, выработанные тысячелетием и вошедшие в сознание масс народа; а новгородцы все православные и желают поэтому в архиепископе иметь только сановника самого уважаемого, как представителя нравственных начал в обществе. Самое же духовенство у новгородцев, это чиновники, исправляющие известную службу, точно такую же, какую духовенство впоследствии исправляло у казаков.

Были еще два лица, могшие, защищая общественные интересы, сделать что-нибудь и в пользу своих личных выгод. Это двое новгородских сановников – посадник и тысяцкий. Но сделать для себя они ничего не могли, потому что были представителями партий, боровшихся на вече. Это последнее об них можно говорить, потому что выбирались они, конечно, на вече; а как они выбирались, мы не знаем, но, судя по общему характеру веча, можно думать, что выкриком, как выбирались, например, в кругах и на Радах казацкие предводители, гетманы и атаманы. Срок, на который они выбирались, не известен; но что они не были пожизненными сановниками, то это доказывается тем, что в Новгороде бывало по нескольку посадников или тысяцких, из которых только один заправлял делами. Поэтому можно предположить, что когда одна партия брала верх, то и ставила своего посадника и тысяцкого; за торжеством противников могла следовать и смена сановников. Пространство власти этих сановников, как и все, подобное этому в Новгороде, неопределенно и точно не отделено у одного от власти другого.

Заговоривши о сановниках, мы должны сказать еще об одном новгородском должностном лице, не потому, чтобы оно имело особенную силу и значение, а потому, что могло иметь известного рода влияние – это вечевой дьяк, заседавший в вечевой избе; он записывал решения веча; на нем, конечно, лежало известного рода ведение дел: имел ли он влияние на доклад их? Был ли он хранителем вечевых преданий? или новгородцы занимались так своими делами, что этот дьяк был просто машина для записывания решения других? Но ниже увидим, что с очень важным делом имя вечевого дьяка соединилось очень трагически.

Подобный вопрос, на который выше обращено внимание, кто мог повредить новгородской свободе? – особенно играл важную роль в половине ХV века. В это время почти всюду водворялся новый государственный порядок; новгородский князь вместе был государем московским, и мог захотеть быть государем и в Новгороде. Конечно, может быть (но только может быть), из Новгородского общественного устройства, при дальнейшем его развитии, при борьбе партии могло выработаться весьма характерное какое-нибудь новое устройство; но в течение всего времени, когда Новгород сам по себе играл важную роль в истории, движения вперед в его общественной жизни мы не видим. Но при этом можем смело сказать, что только уживчивым характером и способностью русского человека почти все переносить можно объяснить, почему Новгород при своих порядках и еще в таком блестящем виде мог просуществовать до половины ХV века. Географическое же положение Новгорода было таково, что до него всякий сильный враг мог добраться, и потому мог завоевать его. Болота, окружавшие Новгород, бывали и летом проходимы для войск, а зимой к Новгороду можно было всегда пройти. Врагов себе новгородцы должны были всегда иметь, потому что общественное устройство их и образ жизни делали им врагов из всякого соседа. Это происходило от того, что те же самые причины, которые заставили впоследствии государство наложить свою руку на казаков и нескольким государствам разделить Польшу, были поводом к ссорам Новгорода с государством в ХV веке.

Вследствие этого сходства причин мы должны сделать сравнение общественной жизни казаков с общественной жизнью новгородцев. Как казаки признавали над собой власть государя, так новгородцы нуждались в присутствии у них князя. Новгородское вече, казацкий круг, Рада и, наконец, Польский сейм, это все одно и то же, разница только в названиях.

Причины, почему государство порешило с казаками только в XVIII, а с новгородцами в XV веке, были нижеследующие. Казаки – военная община, а новгородцы преимущественно торговая. Казаки свои ряды пополняют главное бегущими из государства, новгородцы же признают необходимым семью, и поэтому поддерживают свое существование не только беглецами из остальной России, но главное нарождение у себя. Когда в России водворялся государственный порядок, то люди, недовольные им, делались казаками и уходили в степь, где руки государства долго не могли достать их, и по мере расширения границ государственных, казаки отодвигались все дальше и дальше, по течению рек, в глубь степей, и так они уходили от государства до тех пор, пока оно не прижало их к морю. Новгородцам нельзя того делать, что делали казаки, потому что они прикреплены к земле, у них есть главный город, им принадлежит целая область с городами и деревнями, где живут не все торговые люди, но много земледельческого населения. Этот город с областью не Сечь; нельзя их, как делали казаки с Сечью, перенести с одного острова реки на другой.

Кроме того, что Московскому государству нужно было дать выгодное занятие своим дружинам, кроме того, что великие князья всегда хотели попользоваться богатством новгородцев, были в самых порядках новгородцев, как и у казаков, такие явления, которые не давали им возможности жить мирно с соседями; это, во-первых, существование ушкуйников. Новгородцы вольные люди, хотят они торгуют или делают что им угодно; человек, у которого нет желания заниматься мирными делами, у которого есть охота разгуляться, подраться, собирает себе товарищей, эту новгородскую голытьбу, и идет вон из Новгорода; спускается эта дружина по рекам, нападает на всякого встретившегося: удается предприятие, то удальцы возвращаются в Новгород богатыми, добыв себе зипунов; не удается, то складывают они свои буйные головы на чужой стороне. Умается человек в такой жизни, то идет в монастырь и становится строгим постником, как прежде был страшным разбойником. Казацкая голытьба когда не шла против государства, то нападала на неверных, новгородские же ушкуйники, когда не воевали с немцами, то должны были броситься на русские земли, где в ХV веке на востоке образовалось государство, которое не могло допустить таким охотникам безнаказанно воевать и грабить своих подданных.

Как существование ушкуйников могло ссорить Новгород с государством, так точно ссоры новгородцев у себя привлекали на него государство. Эта главная новгородская ссора была между богатыми и бедными. У казаков заводчиками смут была голытьба, люди бедные, богатые же, владельцы собственности, хотя и готовы были стоять за казацкое устройство своего общества, но были в то же время людьми, которые за порядок соглашались многим жертвовать. Так было, например, у донских казаков, но в Новгороде, как в Малороссии после Хмельницкого, идет постоянная ссора из-за того, что бедные, которые не ушкуйники и не аристократы, а земледельцы и рабочие, находятся в постоянной ссоре с богатыми, желающими жить на их счет. Бедные не могут отыскать себе суда на вече, потому что оно в руках у богачей, и поэтому готовы искать суда в другом месте и променять, для них ничего не значащую, новгородскую свободу на правительство, не признававшее у себя вечей, но за то не допускающее давления слабого сильным настолько, чтобы первого превращать в раба последнего, поэтому бедные стоят за мир с мужицким государством, богатые же, аристократы, по этому самому ненавидят подобное государство. Эта ненависть новгородских богачей к государству во многом объясняется тем, что они на свое положение смотрят подобным же образом, как смотрит на свое казацкая голытьба. Новгородские богачи по преимуществу купцы, поэтому по большей части владельцы движимой собственности, с которой богач, по-видимому, как вольный казак, может уйти куда захочет. Ошибкой подобного взгляда богачей на свое положение оказалось, когда государство добралось до Новгорода; тогда вышло, что богачи более, чем бедный человек, прикреплены к земле в том обществе, где земля имеет значение.

В половине XV века новгородский князь был московским государем и был настолько силен сам по себе, что не мог допускать как деятельности ушкуйников в отношении к его подданным, так и того, чтобы нарушали его права, обижали его представителей, и что если новгородцы обратятся к нему за судом, то чтобы его решения теряли всякое значение, одним словом, такой князь, которому трудно было указать путь из Новгорода. Когда государство прижало казаков к морю, то им приходилось или переменить свои общественные порядки, и при этом стать действительно независимыми от государства, или подчиниться государству; если казаки не хотели ни того ни другого, то им оставалось или бежать к неверным, или, если можно, тряхнуть Москвой. Казаки выбрали самое последнее; новгородцы, когда государству, в начале его образования, пришлось столкнуться с ними, решались предупредить дело точно так же, как и казаки. В это время, как после выразились фигурно вечники, налетел на Новгород многокрылатый орел, исполнивший крылья львовых когтей; московский государь породнился с Византией, решился принять ее герб, и, из новых рук, на кого выпускали этого двуглавого орла, тому трудно было спастись, первый же, кто попал под его когти, был Новгород, а жителям этого города некуда было от него уйти, нельзя было с места двинуться, земля же под ними не расступалась, а вверх не взлететь, оставалось одно – пасть со славой, попытаться тряхнуть Москвой.

Для борьбы с государством степные казаки выставили Стеньку Разина, Булавина, Пугачева, но у новгородцев, торговых казаков, не явился предводителем ни атаман ушкуйников, ни посадник, ни служебный князь, проникнутый понятиями удалых князей XII века; говорят, заводчиком смуты была женщина, Марфа Борецкая. Если это правда³⁸, что женщина взялась бороться с государством, стала на месте Пугачевых, Булавиных и Разиных, то противником ее был не польский король, как случилось у Хмельницкого, а московский государь, Иван III, этот достойный предшественник Алексея, Петра и Екатерины.

В договоре Василия Васильевича с Казимиром о Новгороде и Пскове было постановлено, что Казимиру в Новгород Великий и Псков не вступаться и не обидеть; захотят они отдаться королю, то ему их не принимать; в чем они королю сгрубят, то он, обославшись с великим князем, может с ними ведаться, а последнему тогда за них не вступаться; королю с новгородцами держать опричный мир, и со псковичами опричный мир; если псковичи и новгородцы будут воевать между собой, то в их ссоры королю не вступаться; если же в чем новгородцы и псковичи сгрубят великому князю, и захочет он их казнить, то королю в это дело не вступаться ³⁹. Здесь не поставлено, что в последнем случае московский князь должен ли хотя обослаться об этом с королем, и когда после этого Василий Васильевич сказнил новгородцев, то в мирном договоре с ними ничего особенного не упоминалось о Казимире, а новгородцы обязались держать честно и грозно великое княжение⁴⁰. Но как смотрели новгородцы после этого на своего великого князя, служит указанием следующий рассказ летописи, что когда он приехал в 1460 году в Новгород с двумя младшими своими сыновьями, Юрием и Андреем, то новгородцы собрались на вече у Святой Софии и совещались об убийстве великого князя вместе с детьми, но Владыка Новгородский, Иона, встал перед заговорщиками и говорил: «Безумные люди! Если вы убьете великого князя, то что этим приобретете? Этим только большую беду наведете на Новгород, потому что старший сын великого князя, Иван, услышавши ваше злотворенье, тотчас же, испросивши рать у царя, пойдет на вас и вывоюет всю вашу землю». В 1462 году сел на московский престол Иван III, Новгород же «не исполнял стеснительного договора с Василием Тёмным, как и прежде это делалось, что договоры эти оставались только на бумаге»; так говорит прославитель Новгородской свободы⁴¹, но Иван III был настолько силен, что мог потребовать исполнения договора.

Между тем в Новгороде было все по-старому и ничтожный случай мог повести к волнениям, несколько своевольников могли нарушить договор. Страх перед московским могуществом заставлял новгородцев опасаться за свою самостоятельность, и они в каждом поступке могли видеть покушение на их вольности. Но дело началось вскоре тем, что слабейшие вечники стали выдавать сильнейших. Псковитяне отправили грамоту к великому князю (в 1463 году) с челобитьем за помощь против немцев; при этом в одной грамоте было написано: «хотели слать к тебе, своему государю, бить челом людей честных, посадников псковских и бояр, да за тем не послали, что не пропустит их Великий Новгород». Великий князь выказал удивление: «Как это вы того опаслись от моей отчины, Великого Новгорода? как им не пропустить ко мне послов, будучи у меня в крестном целовании?» Но, кроме этой жалобы, псковитяне в это же время просили у великого князя, чтобы он их пожаловал, велел бы митрополиту поставить владыку в Псков и при том из псковитян. Против этой просьбы был ответ: «Это дело великое, и мы об нем хотим с своим отцом, митрополитом, хорошенько подумать; он пошлет за нашими богомольцами, а за своими детьми, архиепископами и епископами, и если можно то сделать, то мы вам ответим, когда будут у нас ваши послы». Спустя некоторое время, после вторичной просьбы псковитян и после думы с митрополитом, Иван Васильевич ответил псковитянам относительно епископа, что его поставить в Псков нельзя, потому что там его искони не бывало. Такие просьбы и жалобы псковитян были вследствие того, что они находились в ссоре с новгородцами. Иван Васильевич так отказал им о владыке, а о непропуске к нему новгородцами послов, говорил: «Что моя отчина, Великий Новгород, ваш брат старейший, не пропустил ко мне ваших послов, ино мне было вельми досадно; но ныне ко мне моя отчина, Великий Новгород, прислал своих послов, и жаловались мне на вас, мою отчину, о многих делах, да просили у меня на вас воевод и хотели идти на вас; я же князь великий, желая мира между вами и тишины, воевод им своих не дал и ходить на вас не велел; а что они не пропустили ко мне вашего посла, то я на них вельми помолвил, а они о том мне били челом, и теперь вам путь чист по-старому, через нашу отчину, Великий Новгород». Псковитяне помирились с новгородцами, но в 1468 и 1469 годах опять подняли дело об устройстве у себя более самостоятельного церковного правления. Теперь новгородский архиепископ, при помощи великого князя и митрополита, замял дело⁴².

Но в то время, как Иван Васильевич стоял за старину в Пскове, об ней же он напоминал и в Новгороде. Туда явилась грамота к архиепископу следующего содержания: «Брат наш, Казимир, король польский и великий князь литовский, прежде присылал к нам послов, чтобы мы приняли его митрополита, Григория; а тебе известно, откуда Григорий пришел и от кого поставлен. А так как святыми отцами утверждено, чтобы нам с латинами не соединяться, то поэтому отец наш еще, когда Григорий появился, писал к королю, чтобы он не принимал его, потому что никогда на Руси от Рима не бывало митрополитов, да и самое избрание их есть право московских великих князей; но Казимир Григория принял и подчинил ему у себя русские церкви». Вследствие этого великий князь напоминал архиепископу, чтобы он держался обещаний, данных им при своем поставлении, и удерживал бы своих духовных детей⁴³. Причина такого послания была та, что между новгородцами явились люди, задумавшие «к тьме неведения приложиться и с латинами соединяться».

Послание митрополита к новгородцам в 1471 году, а за ним летопись рассказывают вины новгородцев пред великим князем следующим образом: «Новгородцы возгордились, хвалились множеством своего народа и стали оказывать великому князю в законных делах ослушание; они, забывши старины, дел великокняжеских в отношении земли, не стали исполнять, а пошлин не отдавать, земли и воды, от которых они отказались в пользу великого князя, за себя взяли, а людей к целованию привели на новгородское имя; из новгородских волостей отчине великого князя и его братии молодшей и их людям позволяли делать всякие насилия, потом с общего Новгородского веча присылали на Городище многих людей, которые наместников великого князя и его посла бесчествовали; кроме того схватили на Городище двух князей и многих людей свели в город и мучили за то, что были представителями имени великокняжеского, и тем всем, говорит летопись, новгородцы грубили великому князю, держа у себя мысль отступить от великого князя и задаться за короля Латинского». Как видно, эти вины были совершены в течение одного года. Далее в тех же источниках для истории этих событий рассказывается, что благочестивый государь несколько раз посылал своих послов в Новгород, чтобы отчина его исправилась во всем, никакого лиха не чинили, а жили бы по старине, и великий князь от их поступков терпел многие досады к нему и непокорства, ожидая от них к себе чистого исправления и правого челобитья. Подобные неисправления со стороны новгородцев, при их внутреннем устройстве, были, в сущности, вещью обыкновенной, но, как видно, теперь в Москве не хотели их считать такими. Новгородцы понимали это последнее, но помочь горю не могли, и вот приехал из Новгорода послом к великому князю посадник Василий Ананьин и правил посольство о делах земских новгородских, не упоминая о том, что считали в Москве новгородскими винами, и на вопрос об них отвечал боярам: «О том Великий Новгород не мне приказал, то мне не наказано». И государю, великому князю, то вельми грубно стало, что они посылают о своих делах земских, а об своих винах не говорят; он положил на них свой гнев и хотел на коня сести, а с Василием Ананьиным приказал новгородцам сказать: «Исправьтесь ко мне, моя отчина, сознайтесь, а в земли и воды мои, великого князя, не вступайтесь, имя мое, великого князя, держите честно и грозно по старине, а ко мне, великому князю, посылайте бить челом по докончанью, я же вас, свою отчину, хочу жаловать и в старине держу». С этим Ананьин был отпущен великим князем, который возвещал своей отчине, что ему уже не в истерп, что он более терпеть не хочет от них их досады и непокорства⁴⁴.

Но в Новгороде пошли в своих делах дальше; был отправлен посол к королю Казимиру, чтобы он дал князя в Новгород. Казимир дал им православного князя, Михаила Олельковича. Этот князь был принят в Новгороде честно, но новгородцы наместников великого князя не сослали с Городища. Михаил Олелькович приехал в Новгород 8 ноября 1470 года и застал здесь всех в волнении. Кроме разделения партий на вече, вследствие отношения к Москве, повод к волнениям подавало то, что за два дня до приезда Михаила Олельковича скончался новгородский архиепископ Иона. По обычаю произведен был выбор из трех кандидатов по жребию, и вынулся жребий священноинока Феофила. Также по старому обычаю отправили посла в Москву об опасе для нареченного архиепископа, чтобы ехать ему к митрополиту на поставление. Опасные грамоты были даны по старине от великого князя и митрополита. Но в это время партия, недовольная московским великим князем, задумала другое дело. В числе этой партии были сыновья посадника Борецкого, руководимые своей матерью, Марфой. Летопись, которая говорила так согласно с посланием митрополита, прибавляет, что Марфа Борецкая, находясь в единомыслии с Михаилом Олельковичем, присутствие которого в Новгороде была грубость перед великим князем, думала выйти замуж за литовского пана и вместе с ним, от имени короля, управлять Новгородом. В единомыслии с Марфой был чернец Пимен, бывший ключником архиепископа Ионы и потом в числе трех кандидатов на архиепископию после его смерти. Пимен желал быть новгородским архиепископом, но его жребий при выборе не вынулся, и он говорил после этого: «Хотя меня на Киев пошлите, и туда я на свое поставление еду». Делая такое предложение, Пимен из архиепископской казны много повынимал золота и передавал его Марфе Борецкой, для подкупа людей, чтобы те помогали им. Преподобный же священноинок Феофил останавливал новгородских людей от таких мыслей и говорил, что хочет ехать на поставление в Москву. Но Пимену так действовать не удалось долго, и Псковская летопись нам рассказывает, что Пимена новгородцы схватили, сильно избесчествовали, казну его разграбили и взыскали 1000 рублей.

Таково было состояние дел в Новгороде, и Московская летопись рассказывает, что там постоянно были шумные веча, а когда явился туда посол, ездивший в Москву, за опасной грамотой для нареченного архиепископа, и объявил, что великий князь жалует свою отчину и дает опасные грамоты, то этому нареченный владыка и многие обрадовались, другие же, приходя на вече, кричали: «Не хотим зваться отчиной великого князя, мы люди вольные, а московский великий князь нам обиды многие чинит, хотим за короля польского и великого князя литовского, Казимира». Противники подобных речей говорили: «Нельзя тому быть, чтобы за короля отдаться и архиепископа поставить в Киеве». В этих спорах успеху врагов великого князя помогло то, что когда в Новгороде поднимались волнения, и новгородцы не удовлетворяли требований, шедших из Москвы, то великий князь, послав в Псков сказать: «Если мне не добьют челом новгородцы о моих старинах, тогда бы вы, моя отчина, Псков, послужили мне, великому князю, на Великий Новгород за мои старины». Это посольство пришло в Псков, когда в Новгород приехал Михаил Олелькович. Псковитяне, выслушав слова великого князя, послали сказать в Новгород: «Нас великий князь поднимает на вас, а от вас хочет себе челобитья, мы же за вас, за свою братию, если вам нужно, готовы к нему своего посла отправить и великому князю челом бить по миродокончальным грамотам; а вы бы нашим послам дали путь чист к великому князю по своей вотчине». Вследствие такого посольства на Новгородском вече враги великого князя взяли некоторый верх; они кричали о том, что «великий князь дает опасные грамоты для нашего нареченного владыки и в то же время поднимает на нас Псков». Псковитяне на свое предложение услышали слова: «Вашего посла к великому князю поднимать не хотим, также не хотим и сами бить ему челом, а вы бы за нас против великого князя на коня сели, по своему с нами миродокончанью». Новгородский посол получил в Пскове ответ: «Как вам князь великий пришлет разменную грамоту, то нам объявите, и мы, подумав о том, ответ дадим».

На Псков новгородцам было трудно надеяться, и они, все идя вперед в своих делах, наконец, почти совсем отступили от московского великого князя к королю Казимиру. Казимир заключил с вольными мужами, с Великим Новгородом договор, по которому обязывался держать Новгород по крестной грамоте: на Городище держать наместника греческой веры; если пойдет на Великий Новгород московский великий князь, или его сын, или его брат, или поднимет он на Новгород какую землю, то королю сесть на коня со всей Радой Литовской и защищать; если великий князь пойдет на Великий Новгород во время отсутствия короля из Литвы, то защищать его Раде Литовской; веры греческой король у новгородцев не должен отнимать, церквей римских в Новгороде и Новгородских областях не ставить; новгородцы, где захотят, там и поставят своего владыку; если умирит король Великий Новгород с великим князем, то взять ему за то черный бор по волостям Новгородским; держать королю Великий Новгород, мужей вольных, по старине и по крестной грамоте, и король целует на ней крест за себя и за свою Раду Литовскую⁴⁵. Этот договор носил на себе, во-первых, печать всей неопределенности, какая была в отношениях Новгорода к Москве; новгородцы как бы уверены, что московский великий князь, за это отступление от него, непременно будет воевать с ними, и нанимают на свою защиту короля, от которого, впрочем, также могут отступить, когда он их замирит с великим князем; поддерживая православие, они оставляют лазейку, пожалуй; и в пользу Литвы, потому что могут поставить владыку, где захотят. Говорят, что самое критическое время в отношениях Московского государства к Польско-Литовскому было тогда, когда Новгород отдавался Казимиру, и помоги ему Казимир, то история Восточной Европы была бы совершенно другая; но Казимир промахнулся… Так говорит об этом времени Г. Костомаров⁴⁶. Но поляки говорят еще, что если бы Ягайло ударил в тыл Донскому, когда тот сражался с Мамаем, то тоже история Восточной Европы была бы другая. Но так как этих если бы в истории каждого народа бывает много, не только каждый год, но и каждый час, то об этом не будем говорить, а скажем о другом. Как Казимир промахнулся, об этом будет ниже, но главное то: отдавался ли Новгород Казимиру? Как сейчас из договора видели, Новгород оставлял за собой все старины; по старине он переменял у себя князя и нанимал его на свою защиту; после он мог точно так же переменить и Казимира на Ивана III. Чтобы подчинить себе Новгород, Казимиру нужно было еще с большими трудами точно так же завоевать его, как завоевал Иван III; большие труды он должен бы был приложить потому, что, кроме уничтожения самостоятельности, нужно было уничтожить в корне православие, которое и при заключении последнего договора для всей массы народа было совершенно ограждено и выставлено на первый план. Нельзя смотреть на один случай в истории народа, как на главный в его судьбе: если единоверный московский государь должен был завоевать Новгород, то католическому польско-литовскому государю это нужно было сделать тем более: а завоевывала ли что-нибудь прочно оружием Польша со времени своего соединения с Литвой? До самых разделов она только теряла и ничего прочно не приобретала. Господин Костомаров совершенно справедливо замечает, что Московское государство наступало на Литву в силу самосохранения; действительно, вследствие оборонительных завоеваний, начатых из города Москвы, Восточная Европа превратилась в Российскую империю; в описываемое же время, в силу этого же самосохранения, Иван III был должен предупредить все, что может произойти только из того, что хотя на время литовский князь усядется в Новгороде. Начинать борьбу с Новгородом Ивану Васильевичу теперь было можно, потому что он хорошо знал, что в городе существует полнейший разлад, вражда партий и чрезвычайно многие стоят за союз с Москвой; этот же разлад увеличивается все более и более вследствие посольств из Москвы.

Иван Васильевич прислал с таким увещанием к новгородцам: «Отчина моя, люди новгородские! Изначала вы не отступали от нашего рода, а мы вас жалуем и бороним; за королем и великим князем литовским вы никогда не бывали, я же над вами никакой силы не чиню, более того, что было при отце и предках; вы же от православия не отступали бы и к латинству не прилеплялись». В начале 1471 года явилось уже послание от митрополита: он, изложив все обстоятельства неудовольствия новгородцев на великого князя и оправдывая последнего, что он требовал только исправления новгородцев по старине и их челобитья и что после посольства Ананьина он гнев на новгородцев положил, но когда явился за опасом для нареченного архиепископа новгородский боярин, то он, по челобитью его, митрополита, и своей матери, гнев свой отложил и грамоту опасную дал; великий князь – православный государь, говорит митрополит, а ваши предки всегда были неотступны от его предков, теперь же вы хотите заложиться за латинского государя, так вспомните: царствующий град Константинополь попал в руки неверных, когда царь и патриарх соединились с латинянами; так и вы поберегите свои души и от православного государя не отступайте, в церквах Божиих у вас неподобной новины не бывало бы: на эктениях имя государя иной веры, не православной, не поминалось бы»⁴⁷.

Читая подобные послания и слушая посольства великого князя, приверженцы Москвы прямо указывали, что, ссорясь с великим князем, новгородцы навлекут на себя войну, которой не было, а соединение с Литвой есть связь с латинством.

Поэтому волнения продолжались и веча не прекращались в Новгороде; Литовская партия нанимала мужиков-вечников и не хотела слушать ни посла митрополита, ни посла великого князя, толкуя то, что Новгород сам себе государь; так говорит Московская летопись ⁴⁸. Так дело шло до марта месяца, когда князь Михаил Олелькович поехал из Новгорода к себе в Киев. Псковский летописец рассказывает о том, что пребывание Михаила Олельковича в Новгороде обошлось очень дорого новгородцам, как относительно кормов, так и даров, и что он когда ехал из Новгорода, то в Русе пограбил оброки, да от Русы до Литовского рубежа воевал области, захватывая не только имущество, но и жителей в плен, и все это привел с собой в Литву. К этому рассказу тот же летописец прибавляет о новгородцах: «Все это они делают, не исполняя старин в отношении к своим государям, великим князьям, а помощи себе требуют от литовских князей и от самого короля, и тем подвергают себя таким убыткам, а от великого князя немилосердие и великую нелюбовь сами наводят на себя и на свои волости кровопролитие».

В конце марта из Москвы было отправлено еще послание митрополита в Новгород. В послании говорилось, что после дачи опасных грамот и его митрополичьего первого послания «новгородцы великое земское дело отложили и по опасным грамотам не приехали; теперь мы слышим, что у вас в молодых людях, которые не навыкли доброй старине, как стоять и побороть по благочестии, а иные из них, не имея доброго научения своих отцов, благочестивых родителей, потому что по смерти их остались ненаученными, собираются в сонмы и стремятся на многие дела и великое земле неустроение: не тишину, а великий мятеж, думая ввести и раскол в Церкви, оставивши православие и старину, приступить к латинянам. Ты, нареченный владыка, ничего ко мне об этом не пишешь, а вы, старые посадники и тысяцкие, бояре и купцы, и весь Новгород, православие поберегите и старшие молодых научите, а лихих остановите»⁴⁹. Но ни это вторичное послание митрополита, ни посылка о том же великого князя не вели ни к чему, и в Новгороде стояла смута. Партии, как видно, боролись, но окончательного верха никто не брал из них. Московская летопись говорит, что нареченный архиепископ хотел сдерживать волнения, но ничего не мог сделать и поэтому даже хотел уйти обратно в монастырь, но его не пустили.

Новгородцы шумели на вече, но ничего не предпринимали, Иван же Васильевич решился начать дело. Он послал в Новгород складную грамоту, прописавши в ней неправды и измены новгородцев к нему и объявляя, что сам идет на них ратями. Пред посылкой разметной грамоты, Иван Васильевич советовался с братьями, боярами и другими лицами, идти ли на Новгород ратью летом или отложить поход до зимы. Решено было выступить летом. Вопрос о времени похода был весьма важен, потому что Новгород летом считал себя безопасным от нашествия врагов, так как был закрыт почти со всех сторон реками, озерами и болотами, непроходимыми летом. Прежние великие князья когда ходили на Новгород летом, то теряли много людей; однако же решено было идти летом. К этому принуждали два обстоятельства: во-первых, в Москве наверное знали, что у Казимира было дело на Западе, а именно, избрание его сына на Чешский престол. Второе, что заставляло идти на Новгород летом, это отношения Ивана Васильевича к степнякам. Видно, что Иван Васильевич в этот год находился в мирных отношениях к Золотой Орде; однако, в летописи записано, что Казимир, еще в конце 1470 года, послал к царю Ахмату своего татарина, Кирея Кривого, со многими речами и обговорами на великого князя. Кирей предлагал дары царю и его князьям и челом бил от короля, чтобы вольный царь пожаловал пошел на московского великого князя со всей своей ордой, а король пойдет со всей своей землей. Татарский князь, Темир, и другие князья стояли за королевское дело, но царь продержал Кирея до осени 1471 года и отпустил его к королю ни с чем, летописец говорит по этому случаю, что не сбылась мысль окаянных, а царь сделал это ради своих зацепок. Но можно предположить, что и Ивану Васильевичу эти зацепки чего-нибудь да стоили.

Пославши в Новгород разметные грамоты, Иван Васильевич вместе с братьями приготавливался к походу и в то же время послал в Тверь к великому князю Михаилу Борисовичу, прося помощи на Новгород, а в Псков отправил своего дьяка сказать, чтобы псковитяне садились на коня, шли бы на своего брата, Великий Новгород, и послали бы туда разметные грамоты. Дьяк требовал от псковитян, чтобы они скорее садились на коня и шли бы с ним в землю Великого Новгорода воевать. Псковитяне обещались, что пойдут, как только услышат, что рать великого князя в Новгородских землях. В то самое время, когда в Пскове был московский посол, новгородцы прислали к псковитянам своего незначительного боярина Подвойского, и не с поклоном, не с челобитьем, но гордо говоря: «Врекаетесь ли пособить нам против великого князя?» Псковитяне подумали и, положив упование на Бога по здоровью великого князя, послали в Новгород разметную грамоту. Эти события были в конце мая и начале июня 1471 года⁵⁰.

Между тем Иван Васильевич делал распоряжения к походу: 31 мая отправил войска в Двинскую землю и на Вятку⁵¹, 6 июня были отправлены воеводы, князь Данило Холмский и Федор Давидович, с войсками великого князя и детьми боярскими князей Юрия и Бориса Васильевичей; воеводам приказано было идти к Русе; 13 июня был послан князь Василий Оболенский-Стрига с войсками великого князя и многими татарами царевича Дарьяна; им было приказано идти к Вышнему Волочку, а потом по Мсте. Князь Андрей Васильевич Большой и сын великого князя Иван остались охранять Москву; другим своим братьям и князю Михаилу Андреевичу Верейскому великий князь приказал идти со своих вотчин разными дорогами к Новгороду. 20 июня выступил сам Иван Васильевич с главной ратью. Всем войскам дозволено было в Новгородских землях воевать, жечь, сечь и в плен вести; ограничены в подобных действиях только татары. Войска, как только вступили в новгородские владения, то и начали приводить в исполнение данное им дозволение. Кроме войска, Иван Васильевич хотел поражать еще другим оружием: он взял у своей матери дьяка Степана Бородатого, который хорошо знал летописи и поэтому, когда придут к великому князю новгородцы, должен был им говорить по летописям, как они изменяли предкам великого князя⁵².

В Торжке пристали к великому князю войска тверские, для помощи против Новгорода; здесь же встретили великого князя ехавшие к нему псковские послы с известием, что псковитяне сложили к Новгороду крестное целование и все готовы к войне; великий князь отпустил послов с приказом, чтобы псковитяне шли немедленно воевать. Но еще, прежде чем псковские послы приехали из Торжка домой, в Петров день (29 июня) в Псков приехал с дружиной, во 100 человек, боярин Зиновьев; он был отпущен князем Холмским из Русы. Зиновьев говорил, чтобы псковитяне садились на коня, потому что он отпущен к ним великим князем в воеводы, а рати великого князя уже Русу извоевали и пожгли, а великому князю в самый Петров день быть в Торжке. Как доказательство начала войны, Зиновьев привел 300 лошадей новгородского плену и всех их распродал псковитянам. Псковитяне начали собираться и 10 июля выступили из своего города; 12 июля к ним приехали и послы, ездившие к великому князю и отпущенные им из Торжка, а с ними боярин Кузьма Коробьин с 150 человек. Коробьин говорил: «Великий князь в Петров день был в Торжке, а на вторую неделю быть ему в Русе, и вы бы, по его наказу, выступали в Ильин день (20 июля), или не более, как неделю спустя». Но псковитяне в этот же самый день (12 июля) начали воевать Новгородские волости.

До сих пор мы имели источником для описания ссоры Новгорода с великим князем московские официальные бумаги и летописи Псковскую и Московскую. В Новгородских же летописях ничего не говорится об этих предшествующих войне событиях. Если не утрачены вполне в Новгородских летописях известия их об этой войне, то описание собственно события войны, помещенное в летописи, носящей название Новгородской четвертой⁵³, начинается именно так, как мог описывать их новгородец. В этой летописи вся причина войны выставляется только гневом великого князя, а почему этот гнев появился, новгородцу было трудно объяснить самому себе, так как то, что вызвало гнев, это совершалось постоянно в Новгороде и естественно выходило из всего устройства общественной его жизни. Но описание Новгородской летописи подтверждает то, что говорят Московские летописи о внутреннем состоянии Новгорода в это время, т. е. что там все были в ссоре и каждый действовал так, как думал. Так, когда новгородцам нужно было защищать самих себя от наступавших на них врагов, то нареченный новгородский архиепископ приказал своему полку, чтобы он сражался только с псковитянами, а на войско великого князя рук не поднимал бы. В Московской летописи говорится, что новгородское войско было составлено из плотников, гончаров и тому подобных лиц, которые от своего рожденья на лошади не бывали, но теперь были выгнаны на войну силой. Новгородская же летопись подтверждает это тем, что рассказывает, как во время битвы эти ремесленники стали кричать выгнавшим их: «Я человек молодой, испотерялся конем и доспехами». Таково было состояние Новгорода в то время, когда нужно было воевать; но лица, затеявшие все это дело, надеялись на короля Казимира. К нему был отправлен посол с известием, что пришло время исполнить договор, и король садился бы на коня для защиты Новгорода. Этот посол поехал в объезд через Ливонию, но должен был возвратиться назад, потому что Магистр не дал пути через свои земли в Литву. Между тем московские войска шли беспрепятственно по Новгородским землям, опустошая все на пути. Лето было жаркое, болота просохли, и поэтому не мешали движениям москвичей. Передние войска, под начальством князя Холмского и Федора Давидовича, дошли до Русы, сожгли город и опустошили окрестные места. Отсюда они пошли к Коростыню. Здесь, на берег Ильменя, высадились новгородцы и тихонько подошли к станам московских войск, но сторожа предупредили вовремя, и войска успели вооружиться, бросились на новгородцев, разбили их и многих захватили в плен. У пленных обрезали носы и губы и в таком виде отпускали в Новгород, доспехи с пленных снимали, но себе их москвичи не брали, так как не нуждались в них, а бросали в воду или жгли. В тот же день пришла другая новгородская рать к Русе, но воеводы бросились на нее, побили и послали с известием о победе к великому князю. Воеводы пошли от Русы к Демону городку, но великий князь приказал им идти за реку Шелонь, соединяться с псковитянами, а под Демоном велел стоять князю Михаилу Андреевичу Верейскому с сыном. Так как к Шелони шли псковитяне, то новгородцы, услышавши это, выслали воевод с войсками. В числе воевод был Дмитрий Борецкий, сын Марфы. Войск новгородских насчитывали около 40 000; в числе их находился полк архиепископа, а составлены они были так, как выше сказано. Поэтому можно судить, на чьей стороне должна была быть победа, когда новгородцы, вместо псковитян, встретили войска князя Холмского. Врагов разделяла река, и они ехали по берегам друг против друга. Московские войска вдруг бросились в реку и переправились через нее. Новгородцы были разбиты, и воеводы их попались в плен. Это было 14 июля, а 18-го в Яжлобицы прискакал от воевод гонец к великому князю, объявляя, что Бог воеводам помог: они рать новгородскую побили⁵⁴. После этого приехал к великому князю из Пскова посадник, извещая, что псковитяне вошли в Новгородские земли и воюют их. В это время великий князь придвигался со своей ратью к Русе, и 24 июля был там. С дороги к Русе он отпустил в Новгород присланного к нему от архиепископа и всего Новгорода за опасом.

По мере дальнейшего вступления великокняжеских войск в Новгородские земли, для новгородцев зло войны все более и более увеличивалось; разорение земель простиралось даже до Наровы. В Новгороде же и после Шелонского поражения по-прежнему спорили на вече, и одни хотели быть за королем, другие за великим князем. На случай осады около города были выжжены посады, причем многие находившиеся там церкви и монастыри обгорели; множество сторожей занимали стены и переменялись день и ночь. Много было пагубы новгородцам, но наконец наступило горе особенного рода: вздорожал хлеб и не было ржи на рынке; был только пшеничный хлеб, да и тот в недостатке. Теперь на лучших людей встали меньшие, упрекая их в том, что они привели великого князя на Новгород. Действия Ивана Васильевича еще более увеличивали эту вражду меньших людей к лучшим. Когда он пришел в Русу, то, узнав о волнениях, продолжавшихся в Новгороде, велел казнить четырех новгородских воевод, взятых в плен на Шелони; им была объявлена такая причина казни: «Вы хотели за короля отдаться». Доказательство их передачи королю было в руках Ивана Васильевича, потому что московские воеводы, во время победы при Шелони, захватили договорную грамоту новгородцев с Казимиром и даже человека, который ее писал. Других плененных новгородских воевод Иван Васильевич отправил в Москву и Коломну, где и велел посадить их в тамошние тёмницы. Так Иван Васильевич поступал с воеводами, меньших же людей он отпускал в Новгород, где таким образом увеличивалось число голодных и недовольных войной⁵⁵. Явилась в Новгороде и явная измена: переветник Упадыш был казнен за то, что пушки заколачивал железом.

Все это повело наконец к тому, что когда 27 июля Иван Васильевич стал со своим войском на устье Шелони, а псковитяне приближались к Новгороду с другой стороны, то в Шелонский стан явился нареченный архиепископ, Феофил, с посадниками, тысяцкими и житьими людьми от всех концов новгородских. До 11 августа продолжались челобитные новгородских послов о мире, как самих лично, так и через братьев великого князя и бояр. Сначала Иван Васильевич приказал прекратить войну в Новгородских землях, а потом согласился написать договорные грамоты, показывая, что это делает вследствие всеобщего ходатайства и увещания митрополита, который еще на пути к Новгороду прислал к нему грамоту о милосердии к новгородцам, если они покаются и будут бить челом о своих проступках⁵⁶. Великий князь обещал сложить гнев к Новгороду, а жалующихся лиходеев на владыку, посадника и тысяцкого не слушать; великий князь отпускал пленных без окупа и обещался держать Новгород по старине, а все, что случилось во время войны, предавалось забвению; новгородцы обязывались за короля и великого князя Литовского не отдаваться ни которой хитростью и быть неотступными от великих князей; князей из Литвы ни в Новгород, ни в пригороды не принимать и не просить; лиходеев великих князей, которые есть и которые могут быть, в Новгород не принимать; владыку избирать по старине, но не ставить нигде в ином месте, а только в Москве, у гроба Чудотворца Петра и у митрополита, который будет у великих князей⁵⁷.

После заключения договора великий князь почтил владыку и новгородских послов и отпустил их домой, а вслед за ними послал своего боярина приводить новгородцев к крестному целованию на договоре. Победители возвращались домой с прибылью. Кроме многих земельных уступок, новгородцы заплатили великому князю за свою проступу 15 000 рублей; братья великого князя и бояре были обогащены подарками за ходатайство о мире, дружины же их в продолжение войны производили страшный грабеж, и теперь все награбленное оставили за собой. На возвратном пути в Москву Иван Васильевич получил известие о победе над новгородцами своих войск на Двине. В празднование Нового года (1 сентября) Иван Васильевич с торжеством вступил в Москву. С таким же прибытком и торжеством возвратились домой и псковитяне. Их великий князь примирил с новгородцами по старине, на всей псковской воле, и даже больше того, чего хотели сами псковитяне.

Что было на радость победителей, то на печаль побежденным. То же известие о Двинских событиях, которое радовало москвичей, пришло и в Новгород. Земля Новгородская была извоевана, а тут еще нужно платить огромнейший окуп за свой проступок. Кроме естественных последствий войны, были также несчастья: жители Русы, возвращаясь из Новгорода в свой сожженный город в судах Ильменем вследствие бури потонули в большом количестве. В декабре 1471 года приехало из Новгорода в Москву посольство; в числе послов был нареченный архиепископ, приехавший для посвящения к митрополиту: он должен был вместе с послами просить великого князя об отпуске тех пленных, которые еще сидели в московских тёмницах. Посвящение владыки совершилось 15 декабря, относительно же пленных великий князь принял челобитье и отпустил их в Новгород.

Новгород был так разгромлен, что не скоро мог оправиться и, не смотря на свое устройство, не был в состоянии скоро, делами своих жителей, задеть интересы великого князя. Однако ж новгородские порядки вели к тому, что хотя не сильных соседей, но все-таки они задевали. В сентябре 1475 года скопились новгородские боярские ключники и ночью разбоем бросились на Псковскую волость Гостятино; псковитяне успели собраться, отбили грабителей, некоторых из них успели захватить в плен и повесили, другие же разбежались. Так было извне; внутренние же ссоры новгородцев заставили великого князя вмешаться во внутренние дела их общины и таким образом дали возможность, и то через четыре года, сделать еще наступательный шаг против новгородского самоуправления. Вскоре за нападением новгородцев на Псковскую волость, 22 октября, Иван Васильевич выехал из Москвы со многой свитой и многими людьми в Великий Новгород. Поехал он туда миром на суд и управу, а призвали его, говорит Псковский летописец, как бедные люди, так и богатые, потому что посадники и великие бояре позволяли себе обижать других, а судить их никто не имел силы. Все это происходило от того, что Новгородская земля, говорит другой летописец, много лет жила в своей воле, о великих князьях не заботилась и их не слушалась; много в этой земле было зла, происходили между ними убийства, грабежи, напрасное разорение домов, каждый обижал того, которого был сильнее. 5 ноября на Волоке Ламском встретили великого князя новгородские жалобники на своих же новгородцев; здесь же встретил от владыки Феофила посол с поминками. 16 ноября опять встретили великого князя жалобники многие. Иван Васильевич ехал в Новгород медленно, на каждом стану была ему встреча с подарками; встречали вместе и друзья и враги; наконец, 21 ноября, он въехал на Городище. 22 ноября владыка, степенный посадник, Василий Ананьин, старые посадники, тысяцкие и бояре новгородские были на обеде у великого князя.

В этот же день многие новгородские жалобники и всякие люди, даже из ближних новгородских мест, пришли бить челом великому князю: одни просить приставов, чтобы не быть грабленными от воинов великого князя, другие с жалобами на свою братию новгородцев, каждый о своем управлении. 23 ноября Иван Васильевич объявил, что будет у обедни у Святой Софии. Архиепископ с духовенством, как указано было великим князем, встретил его с крестами; после обедни был пир у владыки, на котором присутствовал великий князь; после пира он отправился к себе на Городище. 24 числа начали приходить новгородцы на Городище, одни, чтобы поднести дары великому князю, другие видеть его, но в числе приходивших было много жалобников. Наконец, 25 числа, в присутствии владыки, многих посадников и бояр новгородских, явилось множество новгородцев, две улицы, Славкова и Никитина; жаловались они на степенного посадника, Василия Ананьина, Федора Борецкого, Богдана Есипова, Ивана Лошинского и многих старых посадников и бояр, что они со многими людьми напали на те две улицы, людей переграбили, многих до смерти убили, а животов людских взяли на 1000 рублей. В тот же день явились другие важные жалобники, бояре братья Полинарьины; жалоба их была схожа с предыдущей и состояла в том, что несколько бояр, в том числе были и из тех, на которых жаловались улицы Славкова и Никитина, наехали на двор бояр Полинарьиных, людей их перебили, а животов взяли на 500 рублей. Выслушав жалобы, великий князь дал жалобникам приставов на тех, на которых они жаловались, и при этом обратился к владыке и посадникам со следующими словами: «Скажите нашей отчине, Великому Новгороду, чтобы дали на тех сильников приставов, как и я дал, потому что хочу я это дело рассмотреть и дать обиженным управу, а ты, богомолец наш и вы посадники, будьте у меня тогда!» Тогда же послал великий князь своих бояр в Новгород, чтобы даны были приставы на тех обидящих. Приставы новгородские, вместе с великокняжескими, объявили ответчикам, чтобы стали они наутро перед великим князем. Наутро обиженные и обидчики стали на Городище и начался суд. Великий князь обыскавши, жалобников оправил, а тех, которые находили, били и грабили, обвинил. Василия Ананьина, Федора Исакова, Ивана Лошинского, Богдана Есипова великий князь велел поймать своим приставам, а товарищей их всех отдал за крепкие поруки в истцовых 1500 рублях; их взял на поруки архиепископ. Тогда же великий князь выслал от себя вон Ивана Афанасьева и его сына, а велел он их поймать за то, что они мыслили Великому Новгороду отдаться за короля. При этом нужно заметить, что двое других бояр Афанасьевых были в числе осужденных за грабеж улиц Славковой и Никитиной.

Этот суд был в воскресенье, а во вторник посадники и владыка явились на Городище бить челом великому князю от Великого Новгорода о пойманных боярах, чтоб пожаловал, смиловался, казни им отдал и отпустил бы на поруки. Челобитье не было принято, и великий князь отвечал: «Ведомо тебе, богомольцу нашему, и всему Новгороду, отчине нашей, сколько от тех бояр и наперед сего лиха чинилось, а ныне то, что ни есть лиха в нашей отчине, то все от них чинится: ино как мне за то их лихо жаловать?» В этот же день все эти шестеро бояр были отправлены в оковах в Москву с приставами великого князя. 1 декабря, в пятницу, владыка с посадниками, тысяцкими, многими боярами и житьими людьми явились на Городище бить челом великому князю от Великого Новгорода о взятых владыкой на поруки, чтобы великий князь пожаловал, казни им отдал и велел бы взыскать с них пошлины по суду и истцевы убытки. Это челобитье было принято и с виновных взыскано, что следовало.

С 4 декабря в Новгороде шли пиры для великого князя. 26 января Иван Васильевич поехал из Новгорода и 8 февраля прибыл в Москву. Дорого обошлось Новгороду это посещение его Иваном Васильевичем. Псковский летописец говорит об этом в таком смысле: «Был великий князь в Новгороде девять недель полных, сам стоял на Городище, а сила его по всем монастырям, по обе стороны около всего Великого Новгорода; от них, т. е., от свиты, было много насилий, много христиан пограблено по дорогам, по селам, по монастырям; также владыке, посадникам и всему Новгороду кормами, дарами и всяким удовлетворением убытка нанесено числа и края нет, – сколько золота и серебра повывезено от них!» Новгородский летописец говорит о следствиях этого посещения, что «было Новгороду много убытка с кровью».

31 марта приехал в Москву владыка с посадниками и многими житьими людьми бить челом об отпуске поиманных бояр, которые были уже разосланы в Коломну и Муром. Приехавшие привезли с собой много даров; для них в Москве были пиры, но великий князь не отпустил никого по их прошенью, и они 7 апреля поехали назад в Новгород. В течение следующего года между Москвой и Новгородом происходило что-то важное. Московская летопись говорит, что Иван Васильевич привел новгородцев к тому, что они забыли старый порядок о том, что, кроме Новгорода, новгородца не судить. Как только приехал великий князь в Москву, то начал давать новгородским жалобникам приставов и назначать сроки, когда стать перед ним. После этого начали из Новгорода приходить в Москву много жалобников на своих обидчиков; великий князь посылал на обидчиков приставов в Новгород, и те являлись в Москву. Через год после последнего посольства владыки новгородского в Москву, приехал туда посадник, Захарий Овинов, за приставом великого князя, вместе со многими новгородцами: иным отвечать, а на иных искать. После этих жалобников пришли другие: посадники, житьи люди, поселяне, монахи и монахини, вдовы и все обиженные, тоже одни искать, а другие отвечать.

Прежде с просьбой о помиловании шести пойманных бояр ездили владыка, посадники, бояре и житьи люди, бедного простого народа не видно; теперь же пришли судиться в Москву люди из всех слоев общества. Прежде новгородцы крепко стояли за свою старину; теперь в отвержении ее пошли весьма далеко. Кажется, весьма естественно могла зародиться у новгородцев мысль, и в Москве могли на нее указать, что младший брат Новгорода, Псков, живет мирно с великим князем и его старины не нарушаются, потому что Псков во всем угождает великому князю. Новгородцы пошли по следам псковитян, хотя бросанье из одной крайности в другую в заключение оказалось еще более вредным для новгородцев. Здесь можно сравнить отношения Ивана Васильевича к Новгороду с отношениями его к Андрею Васильевичу Большому, а отношение к Пскову с отношениями к какому-нибудь князю Воротынскому или Шемячичу. Андрей Васильевич Большой совсем не такой беспокойный князь, как Шемячич, но он руководитель старых идей и на них опирается, и вот он только не послал своих воевод с воеводами великого князя, и его тотчас же поймали; а между тем в это же самое время служебные князья, которым нужно только, чтобы их личное положение оставалось по-старому, да было бы им с кем воевать, едут к Ивану Васильевичу на службу, потому что выгодно у него служить; в Москве этих князей оставляют в их старом положении, до тех пор, пока княжеская их деятельность полезна для государства, а потом превращают или в настоящих подданных, или уничтожают. То же самое с Новгородом и Псковом. Псковитяне называют Ивана Васильевича и государем и царем, обращаются к нему со всеми нуждами; подерутся, как раз и случилось, они из-за кочана капусты с пьяным наместником великого князя, Иван Васильевич побранит их за это, псковитяне смирятся, а он простит их и переменит наместника. Псковитянам нужно, чтобы только их община оставалась устроенной внутри по-старому, и она так живет до 1510 года, когда нашли необходимым сделать и эту общину положительно частью государства, но все таки оставили некоторые местные привилегии. Новгород – другое дело: он образец всякой старины во всей России и руководствуется этими идеями старины в приложении ко всяким отношениям, и вот в Новгороде только наделали какие-то насилия и обругали каких-то представителей власти великого князя, как этот великий князь объявляет Новгороду войну, а потом, только что новгородцы назвали Ивана Васильевича государем, то он и стал их спрашивать, какого они хотят государства, и когда в ответ последовали требования новгородцев, чтобы все дело шло по старине, уничтожает Новгородскую свободу окончательно. При этом надо заметить, что все эти непрошеные руководители русских, в новых и старых идеях, Новгород и князья, всегда обыкновенно и начинали и кончали союзом с врагами России – с поляками. Дело уничтожения Новгородской свободы было так: одни из новгородцев ездили в Москву только судиться, другие же, во время своего пребывания там, давали великому князю присягу, что служить им ему, своему государю, верно и добра хотеть; наконец, случилось следующее (предшествующие, обозначенные точно в летописи, приезды новгородцев для суда в Москву были в феврале 1477 года): в марте приехали в Москву от архиепископа и всего Великого Новгорода к великим князьям двое послов, Назар Подвойский и Захар – дьяк вечевой; они били челом от пославших великим князьям и называли их себе государями. А наперед того не бывало, как земля Новгородская стала, ни которого великого князя не называли они себе государем, а только господином. Спустя уже месяц после этого посольства, 24 апреля, Иван Васильевич назначил посольство к владыке и всему Великому Новгороду подкрепить того, какого хотят государства их отчина, послы ехали довольно медленно в Новгород, так что туда явились только 18 мая. Здесь нужно принять во внимание срок того, как долго тянулось дело, и можно предположить, что в Москве не сразу попали на мысль воспользоваться этим обстоятельством. Когда московский посол явился на вече, то говорил следующую речь: «Вы прислали к великим князьям своих послов с грамотой, называли их себе государями и за них задались: чтобы суду его у вас быть в Великом Новгороде, но всем улицам сидеть их тиунам, Ярославово дворище очистить великим князьям, а в их суд не вступаться». Вече поняло смысл этих речей, и дозволив себе уже одну крайность, новгородцы бросились назад в другую. Редакция грамоты и речей новгородских послов принадлежала многим лицам; один из послов был вечевой дьяк. И вот новгородцы напали на посадников и бояр, которые отправляли это посольство, обвиняя их в том, что они сделали это без ведома Великого Новгорода. У этих лиц животы их были пограблены, дворы и доспехи отняты, вместе со всей ратной приправой. Потом начали хватать тех, которые в своих поступках чересчур вдались в новость, был схвачен Захарий Овинов; он обговорил Василия Никифорова, который был тоже схвачен и приведен на вече, где кричали ему: «Переветник! был ты у великого князя и целовал крест на нас». На это был ответ: «Целовал я крест великому князю, что служить мне ему правдой и добра хотеть, а не на государя своего, Великий Новгород, и не на вас, своих господ и братьев!» Оправдание не помогло, и Василий Никифоров тут же на вече был иссечен топорами на части. Захарий Овинов был убит, вместе со своим братом, у владыки на дворе. Кроме трех упомянутых лиц, хотели еще казнить нескольких бояр, но пощадили.

Конец ознакомительного фрагмента.