История Трейси Бикер. История Трейси Бикер (Жаклин Уилсон, 1991)

Мой дневник. Обо мне

Меня зовут: Трейси Бикер.

Мой возраст: 10 лет и 2 месяца.

Мой день рождения: 8 мая. И это нечестно, потому что у дурачка Питера Ингэма день рождения того же числа и нам пришлось делить один торт на двоих. И нож мы держали вместе, когда резали торт, – значит, на каждого пришлась всего половина желания. Ну и ладно, только маленькие дети загадывают желания. Все равно они не сбываются.

Я родилась: где-то там, в каком-то роддоме. Я была очень хорошеньким младенцем. Только, наверное, ужасно орала.

Мой рост: _____ см. Не знаю, какой у меня рост. Пробовала измерить линейкой, но она все время перекашивается и держать ее неудобно. А просить других я не хочу. Это мой личный дневник, только для меня.

Мой вес: _____ кг. Опять не знаю. У Дженни в ванной есть весы, но там шкала в фунтах, а не в килограммах. В фунтах я вешу не много. Я пигалица.

Цвет моих глаз: черные. Я умею делать колдовской взгляд, как у злой ведьмы. Я бы хотела быть ведьмой. Я бы тогда взмахнула волшебной палочкой: раз! – и у Луиз выпадут все ее золотистые кудряшки. Раз! – и глупый писклявый голос Питера Ингэма станет еще глупее и писклявее, а еще у него отрастут усы и длинный хвост. И раз!.. На странице места уже не осталось, а то я еще придумала целую кучу страшных заклинаний.

Мои волосы: очень светлые, длинные и волнистые. Вру. На самом деле они темные, мелко вьются и торчат во все стороны.

Моя кожа: вся в прыщах, если объемся сладкого.

Помести здесь свою фотографию:

На самом деле глаза у меня не косые. Просто я скорчила рожу.

Я начала вести дневник: ____. Не знаю, какого числа. Да какая разница? В школе вечно заставляют писать число. Надоело! Я взяла и написала в школьном дневнике: 2091 год – и нарисовала всякие там космические корабли и как чудовища поналезли к нам с Марса, хотят всех съесть – ну, как будто мы перенеслись на сто лет в будущее. Мисс Браун жутко разозлилась.

ЧТО МНЕ НРАВИТСЯ

Мое счастливое число: 7. А почему тогда меня в семь лет не взяли к себе какие-нибудь жутко богатые приемные родители?

Мой любимый цвет: кроваво-красный, ха-ха! Бойтесь меня!

Моя лучшая подруга: Ну-у, раньше у меня была целая куча подруг, а потом Луиз переметнулась дружить с Жюстиной, так что сейчас у меня подруг нет.

Что я люблю есть: все! Больше всего я люблю деньрожденный торт. И вообще всякие торты люблю. И конфеты «Смартис» в разноцветной глазури, и батончики «Марс», и попкорн в больших картонных ведерках, и мармеладных паучков, и мороженое, и биг-маки с картошкой фри и с молочными коктейлями.

Мое любимое имя: Камилла. В прежнем детском доме была одна малышка, ужасно милая, вот ее так звали. Ну правда, такая славная, и волосики чудесные, я их постоянно заплетала в много-много мелких косичек. Ей, наверное, иногда больно было, но она не жаловалась. Она ко мне привязалась, малышка Камилла. Ее, конечно, мигом удочерили. Я просила ее приемных маму и папу, чтобы привозили Камиллу меня навестить, но они так и не приехали.

Мой любимый напиток: пиво, и побольше! Шучу. Я однажды попробовала лагер – не понравилось.

Моя любимая игра: обожаю играть с косметикой. Мы с Луиз однажды одолжили немножко косметики у Адель, у нее этого добра целая куча. Луиз скучно красилась – лишь бы покрасивее. А я себе сделала потрясающий мейк-ап, как у вампира, со зловещими черными кругами вокруг глаз и как будто струйка крови стекает по подбородку. Малыши жутко напугались.

Мое любимое животное: У нас в детском доме есть кролик, его зовут Салат, но он такой же вялый, как его имя. Не скачет и лапку не дает. Другое дело – собака. Вот бы мне ротвейлера… И тогда – БЕРЕГИТЕСЬ, ВРАГИ!

Что я люблю смотреть по телевизору: ужастики.

Что я люблю больше всего на свете: быть с мамой.

ЧТО МНЕ НЕ НРАВИТСЯ

Имя: Жюстина. Луиз. Питер. Да целая куча есть имен, которых я терпеть не могу.

Еда: тушеное мясо. Особенно если со здоровенными комками жира. У меня была жуткая приемная мама, ее звали тетя Пегги и она кошмарно готовила. Все время нас кормила таким склизким тушеным мясом, вроде подогретой рвоты, да еще и заставляла все съесть без остатка. Бр-р-р!

Что я ненавижу больше всего на свете: Жюстину. Мерзкого типа – Чудище Годзиллу. И не видеться с мамой.

Моя родная семья:

Наклей здесь фотографию своей семьи

Я здесь еще совсем младенец. Видите, тогда была хорошенькая. А это моя мама. Она красавица. Обидно, что я на нее совсем не похожа.

Мои родители: Только мама. Папы у меня нет. Когда я была маленькая, мы жили вдвоем с мамой, а потом она завела себе этого ужасного бойфренда, Чудище Годзиллу, я его ненавидела, и он меня тоже, он меня бил, и поэтому пришлось отдать меня в детдом. Мама его потом прогнала. Ничего удивительного.

Адрес моих родителей: Не знаю точно, где мама сейчас живет, она все время переезжает. Ей надоедает долго жить в одном и том же месте.

Номер телефона моих родителей: Ну откуда я знаю? Вообще-то смешно, я раньше всегда таскала с собой игрушечный телефон и притворялась, как будто разговариваю с мамой. Понарошку, конечно. Мне тогда всего пять лет было и я иногда прямо верила, что все по-настоящему.

За что я люблю своих родителей: Я люблю маму, потому что она красивая и веселая и дарит мне чудесные подарки.

Моя приемная семья

Тут и писать нечего, потому что у меня сейчас нет приемной семьи. Раньше были, целых две. Сначала тетя Пегги и дядя Сид. Мне они не очень нравились, и с другими детьми мы не ладили, так что я не особенно грустила, когда они меня вернули в детский дом. Потом были Жюли и Тед, молодые, ласковые, и мне велосипед купили. Я думала – вот теперь все будет замечательно, переехала к ним и так хорошо себя вела, слушалась их, думала – насовсем у них останусь, пока мама не заберет меня к себе, а потом… Не хочу об этом писать. В общем, они меня выгнали, НИ ЗА ЧТО НИ ПРО ЧТО. Я велосипед разломала со злости, так что теперь даже велосипеда у меня не осталось. И я теперь живу в другом детском доме. Обо мне поместили объявление в газетах, только желающих пока не нашлось. По-моему, наши воспитатели уже и не надеются кому-нибудь меня сплавить. А мне наплевать. Все равно скоро мама приедет и заберет меня.

Моя школа

Моя школа называется: начальная школа Кингли. Я до нее еще в трех школах училась. Эта вроде ничего.

Мою учительницу зовут: мисс Браун. Она ужасно сердится, если мы ее зовем просто «мисс».

Какие у нас в школе уроки: Английский язык. Математика. Физкультура. Рисование. И еще много всякого. Иногда нам задают задания по труду, только у нас в детском доме нет нормальных материалов для труда, поэтому у меня не выходит сделать все красиво и получить звездочку.

Мой любимый урок: сочинения. Я уже сочинила целую кучу историй и картинки к ним нарисовала. Даже сделала несколько маленьких книжечек. Для Камиллы я сделала специальную детскую книжку, с большими печатными буквами, а на картинках нарисовала все, что она любит: например, «ИГРУШЕЧНЫЙ МИШКА», «МОРОЖЕНОЕ», «МОЯ ЛУЧШАЯ ПОДРУГА ТРЕЙСИ».

Еще мне нравится урок: рисование. Мы рисуем плакатной гуашью. В детском доме тоже есть гуашь, только вся засохшая, и кисточки облезлые. А в школе хорошие. Вот эту картину я вчера нарисовала. Если бы я была учительницей, поставила бы за нее звездочку. Золотую. Две золотые звездочки.

Я учусь в классе: 3А.

Ребята из моего класса: Не могу я всех переписать по именам, я так до утра просижу.

Другие учителя: Да ну, они все скучные. Что о них рассказывать?

Как я добираюсь до школы: на микроавтобусе. Всех наших на нем возят. Я бы лучше в нормальном автобусе ездила или пешком ходила, только нам не разрешают.

Времени на дорогу уходит: по-разному. Иногда сто лет пройдет, пока малыши найдут свои пеналы, а старшие стараются вообще слинять, а мы стоим и ждем, когда их всех соберут.

Что мне не нравится в школе: там все ходят в сером – форма такая, а у меня темно-синяя, от старой школы осталась. Учителя все понимают и не ругаются, а школьники на меня таращатся.

Мое общение с социальным работником

Моего социального работника зовут: Илень. Иногда у меня от нее голова болит, поэтому я ее зову Илень-Мигрень, ха-ха.

Мы разговариваем: о всяком занудстве.

О чем я не люблю говорить: о маме. Когда я думаю о маме, это мое личное, не для Илень.

Если бы я была…

взрослой: Я бы жила в современном шикарном доме, и там все было бы только мое – и собственная громадная спальня, а в ней двухэтажная кровать, специально для меня одной, чтобы я всегда могла спать на верхней полке, и еще будильник с Микки-Маусом, как у Жюстины, и большущий набор гуаши, и фломастеры, и чтобы никто их не брал порисовать и не сплющивал кончики, и свой телевизор, чтобы я сама выбирала, какую передачу смотреть, и я не ложилась бы спать до полуночи, и каждый день обедала бы в «Макдоналдсе», и у меня была бы шикарная быстрая машина, и я бы могла взять и съездить к маме в гости как только захочу.

полицейским: я бы арестовала Чудище Годзиллу и посадила бы его в тюрьму на всю жизнь.

котенком: я бы отрастила длинные когти и острые зубы и царапалась бы и кусалась, чтобы меня все боялись и делали что я скажу.

тем, на кого все кричат: я бы на всех кричала в ответ.

невидимкой: я бы за всеми подглядывала.

очень высокой: я бы всех затоптала своими громадными ногами.

очень богатой: я бы купила свой собственный дом и… Ну, об этом я уже рассказывала. Вообще надоело мне все это записывать. Что там на следующей странице?

Обо мне

На этих чистых страничках напиши о себе.

История Трейси Бикер

Жила-была девочка, звали ее Трейси Бикер. Глупо звучит, как начало дурацкой волшебной сказки. Терпеть не могу сказки. Они все одинаковые. Если ты очень добрая и красивая и у тебя длинные золотые волосы, то сперва поподметаешь немножко золу или посидишь в плену во дворце с пауками, а потом приедет принц и вы с ним будете жить долго и счастливо. Но это только если ты красавица и умница-разумница. А если ты некрасивая и вредная, ничего тебе не светит. Дадут тебя дурацкое имя, вроде Румпельштильцхен, и никто не позовет тебя в гости, и никто не скажет спасибо, даже если ты для них в лепешку расшибешься. Тебе, конечно, станет обидно от такого отношения. Начнешь топать ногами от злости и провалишься под землю или так разорешься, что тебя запрут в башню, а ключ выбросят.

Я в свое время навизжалась и натопалась еще как.

И запирали меня сто раз. Один раз на целый день заперли. И на всю ночь. Это было в самом первом детском доме, я тогда никак не могла успокоиться, очень по маме скучала. Я была совсем маленькая, а они меня все равно заперли. Честное слово, я не вру. Хотя вообще-то мне случается приврать. Вот смешно, тетя Пегги это называла «рассказывать сказки».

Например, я ей говорю: «Тетя Пегги, представляешь, я сейчас во дворе встретила маму, она меня повезла кататься на своей шикарной новой спортивной машине, и мы заехали в торговый центр, и она мне купила целый большущий флакон духов, таких классных, «Пуазон», вот как дядя Сид тебе подарил на день рождения, а потом я стала играть в сыщика, флакон опрокинулся и духи вылились на меня. Ты, наверное, уже заметила, только это не твоими духами пахнет. Не знаю, куда твой флакон подевался. Наверное, другие дети его взяли».

Ну, в общем, вы поняли. По-моему, жутко убедительно, а тетя Пегги даже слушать не стала. Только головой покачала и покраснела вся от злости. Говорит: «Ах, Трейси, гадкая девчонка, опять мне сказки рассказываешь!» И отшлепала.

А приемные мамы не должны детей бить. Я рассказала Илень, что тетя Пегги меня шлепала, а она вздохнула: «Знаешь, Трейси, иногда ты сама напрашиваешься».

Вот вранье. Я в жизни не говорила «Тетя Пегги, отшлепай меня, пожалуйста!». Больно, между прочим, потом так и горит. Не нравилась мне эта тетя Пегги. Если бы я взаправду жила в сказке, я бы ее заколдовала. Сделала бы так, чтобы у нее здоровенный волдырь на носу вскочил… Или чтоб жабы и лягушки сыпались изо рта, как только она заговорит. Нет, я получше придумаю. Пусть у нее всегда из носа висят громадные сопли, сколько бы она ни сморкалась, а когда она захочет заговорить, пусть получается только громкое пуканье. Вот бы смеху было!

Ну вот, вечно мне не везет… Противная Илень, мой социальный работник, сидела рядом, когда я начала писать «Историю Трейси Бикер». Я захихикала, когда придумывала свое замечательное колдовство для тети Пегги, а Илень спросила:

– Трейси, над чем ты смеешься?

Я сказала:

– Не твое дело.

А она сказала:

– Ну-ну, Трейси! – И заглянула в мой дневник. Вообще-то это нахальство – в чужие дневники заглядывать! А когда Илень дочитала до тети Пегги, вздохнула и говорит: – Трейси, это же ужас какой-то!

А я ей:

– Да, Илень, это ужас какой-то!

Тогда она опять вздохнула и немножко пошевелила губами. Это у социальных работников методика такая: когда дети плохо себя ведут, мысленно считать до десяти. Когда Илень со мной сидит, она часто так делает.

Досчитала до десяти и улыбнулась мне, широко и неискренне. Вот так.

– Послушай, Трейси, этот дневник особенный, на всю жизнь. Ты же не хочешь его испортить разными глупостями?

А я сказала:

– В моей жизни до сих пор ничего такого особенного не было, так почему мне нельзя писать глупости, если захочу?

Тут она опять вздохнула, уже с сочувствием, и обняла меня:

– Я понимаю, тебе бывает трудно, но на самом деле ты действительно особенная. Ты же это знаешь?

Я помотала головой и попробовала вывернуться, но Илень держала крепко:

– Правда-правда. Трейси, ты замечательная!

– Если я такая замечательная, почему никто не хочет взять меня к себе?

– Ах, моя хорошая, я все понимаю. Тебе, наверное, было очень тяжело, что со второй приемной семьей тоже не сложилось, но ты все-таки не расстраивайся! Когда-нибудь ты найдешь себе идеальных приемных родителей.

– Жутко богатых?

– Может быть, это будет целая семья, а может быть, одинокая мама, если она окажется подходящей.

Я посмотрела на нее в упор:

– Илень, вот ты одинокая и наверняка подходящая. Возьми меня к себе, а?

Тут она заерзала:

– Понимаешь, Трейси, у меня же работа. Мне приходится заниматься многими детьми.

– А ты их брось и занимайся только мной. За приемных детей деньги платят, я знаю. А за меня, наверное, больше заплатят, потому что я трудный ребенок. У меня всякие там поведенческие нарушения… А, Илень? Будет весело, правда!

– Конечно, Трейси, это было бы очень весело, но я не могу, прости.

Илень хотела снова меня обнять, но я ее отпихнула:

– Да я шучу! Фу, с тобой жить – гадость какая! Ты скучная зануда, еще и жирная. Даже представить противно такую приемную маму!

– Я понимаю, Трейси, что ты на меня сердишься… – Илень старалась говорить как ни в чем не бывало, но живот все-таки втянула.

Я ей сказала, что ни капельки не сержусь. Точнее, проорала. И что мне наплевать, хотя из глаз дурацкая вода потекла. Только я не плакала. Я вообще никогда не плачу. Некоторые думают, что иногда все-таки плачу, но это просто аллергия.

– Наверное, ты теперь придумаешь для меня какое-нибудь ужасное колдовство, – сказала Илень.

– Уже придумываю!

– Хорошо-хорошо.

– Ты всегда говоришь «хорошо»! «Ну хорошо, если ты правда этого хочешь, я не стану возражать»; «Хорошо, Трейси, я вижу, что у тебя в руках здоровенный топор и ты сейчас оттяпаешь мне голову, потому что ужасно на меня злишься, но я не стану сердиться, я всегда спокойна, потому что я такой крутой и классный социальный работник».

Тут Илень расхохоталась:

– Будешь с тобой спокойной, Трейси! Слушай, детка, пиши свою историю как захочешь. В конце концов, это же твой собственный дневник.

Вот так! Дневник мой собственный, и я могу в нем писать все, что захочу. Только я не очень-то знаю, чего я хочу. Может, все-таки посоветоваться с Илень? Она сейчас в другом углу комнаты помогает хлюпику Питеру. Он вообще не понимает, что писать в дневнике. Сидит корябает что-то медленно-медленно и ужасно серьезно. Выводит печатные буквы своей дурацкой шариковой ручкой, от которой все время кляксы. Еще и рукой размазал нечаянно, теперь у него в дневнике вообще сплошная грязюка.

Когда я позвала Илень, она сказала, что ей надо немного помочь Питеру, а то он, бедняжечка, боится написать что-нибудь не то. Как будто заполняет психологический тест на уровень интеллекта. Я таких тестов сто штук заполнила, проще некуда. Все думают, в детских домах дети тупые, а я почти каждый раз получаю сто баллов из ста. Ну, то есть нам результаты не говорят, но я и так знаю.

Не обращайте внимания на эти дурацкие закорюки. Все вранье. Вот всегда так: на минуту ничего без присмотра оставить нельзя – обязательно возьмут и испортят. Не думала, что у кого-нибудь совести хватит писать гадости в чужом личном дневнике. Знаю-знаю, кто это сделал. Я все знаю, Жюстина Литтлвуд! Вот погоди, я до тебя еще доберусь!

Я пошла спасать Илень от мелкого зануды Питера, заглянула одним глазком в его дневник и чуть не упала. Представляете, кого этот нытик записал своим лучшим другом? Ни за что не угадаете. Меня!

– Это шутка такая? – спрашиваю.

Он весь покраснел и спрятал дневник за спину, но я уже увидела: «Мой лучший друг – Трейси Бикер». Посреди страницы, черным по белому. Точнее, синим, шариковой ручкой, да еще и с кляксами, но вы меня поняли.

– Отстань от Питера! – велела Илень.

– А зачем он всякие глупости пишет? Я с ним не дружу!

– А по-моему, это очень мило, что Питер хочет с тобой дружить. – Илень скорчила рожицу: – Что делать, о вкусах не спорят.

– Ха-ха, очень смешно. Питер Ингэм, ты зачем это написал?

Он что-то пропищал про общий день рождения. Мол, значит, мы друзья.

– При чем тут это, балда? Ничего это не значит, что мы друзья.

Тут Илень на меня накинулась. Зачем я обижаю бедненького Питерчика, и если я не хочу с ним дружить, почему бы мне не отойти в сторонку и не заняться своим дневником? Вообще-то, когда мне говорят отойти, я уже назло не отстану. Вот и сейчас – прямо приклеилась к ним.

Тут Дженни позвала меня на кухню, будто бы ей надо помочь готовить обед. На самом деле это была просто хитрость. Дженни нас никогда не шлепает, даже не ругается почти. Она старается нас отвлечь. С мелкими это иногда проходит, а на меня совсем не действует. Но мне нравится помогать на кухне – всегда можно ухватить ложечку варенья или горсточку изюма, когда Дженни отвернется. Так что я пошла с ней и помогла выкладывать рыбные палочки на гриль, а Дженни разогревала масло в сковородке для картошки. Рыбные палочки не очень вкусные, пока сырые. Я попробовала – отгрызла маленький кусочек. Не понимаю, почему их называют палочками. Откуда у рыбы какие-то палочки? Правильней было бы – «плавнички». Тетя Пегги готовила жуткий молочный пудинг под названием «тапиока», в нем были такие склизкие кусочки, вроде пузырьков, так я говорила другим детям, что это рыбьи глаза. А самым мелким сказала, что мармелад делают из золотых рыбок. Они поверили.

Когда Дженни начала раскладывать по тарелкам жареную картошку и рыбные палочки, я пошла сказать нашим, что обед готов. Луиз и Жюстина хихикали над чем-то в уголке. Я не разглядела, что там у них. Не знаю, вообще-то я правда ужасно умная, а тут протупила – не догадалась, над чем они смеются. А они читали историю моей жизни, да еще и приписали там свои глупости.

Какой-нибудь хлюпик вроде Питера Ингэма наверняка бы наябедничал, а я никогда не ябедничаю. Ну ладно, я им еще отплачу. Буду долго думать и придумаю совершенно кошмарную месть. Ненавижу эту Жюстину. До нее мы с Луиз были лучшими подругами, всегда все делали вместе, и нам даже в детском доме жить было не так уж плохо. Мы играли как будто мы сестры, и у нас были разные секреты.

Я с ней поделилась одним секретом. Ну, есть у меня одна маленькая проблемка. Ночного характера. У меня отдельная комната, поэтому о моей проблемке знали только я и Дженни. А потом я рассказала Луиз – в знак нашей крепкой дружбы. Я сразу почувствовала, что это был неверный шаг, потому что она долго хихикала и потом иногда меня дразнила, хоть мы тогда еще были лучшими подругами. А потом она подружилась с Жюстиной, и я иногда беспокоилась – вдруг расскажет, но каждый раз себя успокаивала, что все-таки Луиз не совсем бессовестная.

А она рассказала. Жюстине, моему злейшему врагу! И что же я теперь с ней сделаю? Какие идеи тикают в моей умной голове?

Например, можно ее побить.

Тик-так, тик-так…

Можно ее разрубить пополам мощным ударом карате.

Тик-так, тик-так…

Можно попросить маму, она приедет в своей шикарной машине и раздавит Жюстину, как ежа.

Тик-так, тик-так… Придумала! А еще я решила никогда больше не оставлять дневник без присмотра. Всегда носить его с собой. Ну держись, Жюстина Литтлвуд! Ох, ты у меня получишь. Да-да-да, вот тебе, вот!

Сейчас полночь. Свет включать нельзя – вдруг Дженни еще рыщет по дому. Не хватало мне еще раз с ней поцапаться. Так что я пишу при свете фонарика, только батарейка уже садится, он светит еле-еле, я почти не вижу страницу. Есть ужасно хочется. В книжках Энид Блайтон[2] в школе всегда устраивают по ночам пиры. Еда у них была довольно странная – сардинки и сгущенное молоко, ну а вот за батончик «Марса» я бы сейчас убить могла. Представьте себе шоколадный батончик размером с мою кровать. Представьте, как вы его лижете сбоку, надкусываете с уголка и зачерпываете мягкую начинку прямо горстями… У меня даже слюнки потекли. Да-да, оттого и пятнышки на странице. Это слюни. Не думайте, что я плакала. Я никогда не плачу.

Когда Дженни на меня напустилась, я сделала вид, что мне все равно. Мне и правда было все равно.

– Я думаю, Трейси, на самом деле тебе не все равно, – сказала Дженни таким противным грустным голосом. – Я думаю, в глубине души ты сожалеешь о том, что сделала.

– Ни капельки не жалею.

– Ну перестань. Каково бы тебе было, если б мама подарила тебе особенный подарок, а кто-нибудь его испортил?

И я сразу вспомнила, что случилось в самом первом детском доме, еще до жуткой тети Пегги и мерзких несправедливых Жюли с Тедом. Тогда мама приехала меня навестить и привезла в подарок куклу, ростом почти с меня, в голубом платье и с такими же ярко-голубыми глазами. Я не очень любила кукол, но эта мне ужасно понравилась. Я ее назвала Незабудкой, и все время ее раздевала и снова одевала – у нее под платьем были белые трусики с оборочками, – и расчесывала ее золотые кудри, и любовалась, как она закрывает и открывает свои чудесные голубые глаза, а по ночам укладывала с собой спать, и она мне говорила, что мама совсем скоро приедет – может быть, завтра…

Сейчас-то мне об этом даже вспоминать противно, а тогда я была совсем маленькая и глупая. Воспитательница позволяла мне всюду таскать Незабудку с собой, только требовала, чтобы я разрешала другим девочкам с ней поиграть. А я, конечно, не разрешала. Я не хотела, чтобы они ее раскурочили. А потом я пошла в школу. Туда игрушки брать не разрешали, кроме как по пятницам во второй половине дня. Я ревела и брыкалась, но мне все равно не позволили. Пришлось оставлять Незабудку дома. Я ее укладывала в свою кровать, с закрытыми глазами, как будто она спит, а после уроков первым делом бежала к ней, крепко обнимала и будила. А однажды я прибежала в нашу тесную общую спальню и такой сюрприз получила, что не встать. Веки Незабудки открылись, а глаз под ними нет. Какая-то подлая гадюка их проткнула внутрь головы. Просто сил не было видеть эти жуткие пустые дырки на месте глаз. Незабудка больше не была моей лучшей подружкой. Я стала ее бояться.

Воспитательница отнесла Незабудку в кукольную больницу, и там ей сделали новые глаза. Тоже голубые, но не такого оттенка, и моргать она разучилась. Глаза то совсем не открывались, а то начинали часто-часто моргать, от этого у нее был ужасно глупый вид. Да все равно – это уже была не моя Незабудка. Она со мной больше не разговаривала.

Я так и не узнала, кто ее сломал. Воспитательница сказала, что это навсегда останется загадкой. Так бывает.

А вот Дженни не стала говорить о загадках, когда Жюстина с ревом прибежала к ней жаловаться, что у нее сломался дурацкий будильник с Микки-Маусом. Часы все время ломаются. И хоть бы это были какие-нибудь шикарные дорогущие часы! На месте Дженни я бы просто сказала Жюстине, чтобы успокоилась и не устраивала истерику из-за ерунды. И заткнула бы уши, когда эта противная ябеда начала ныть:

– Дженни, я знаю, кто это сделал! Это Трейси Бикер!

Да-да, она на меня наябедничала. А Дженни поверила и пошла меня искать. Искала она долго. Я немножко подозревала, что сейчас будет, и на всякий случай удрала. Я не стала прятаться в доме или в саду, как маленькая. Я же не дурочка. Здесь тебя за две минуты найдут, как ни прячься. Нет, я шмыгнула в заднюю дверь, потом бегом по улице – и пошла себе гулять по городу.

Погуляла замечательно. Ну правда, так весело было! Сначала я зашла в «Макдоналдс», взяла себе биг-мак, и картошку фри, и молочный коктейль с клубничным запахом, а потом пошла в кино, такой смешной фильм показывали, я от смеха даже с сиденья свалилась, а потом мы с друзьями пошли к игральным автоматам, и мне все время выпадал джекпот, а потом мы устроили вечеринку, и я выпила целую бутылку вина, оно было такое вкусное, совсем как лимонад, и мы подружились с одной девочкой, она меня пригласила к себе ночевать, у нее две чудесные кроватки и комната такая потрясающая, вся бело-розовая, и эта девочка сказала, что я могу насовсем у нее остаться, если захочу, а я…

А я сказала: «Нет, спасибо, я лучше вернусь в детский дом»?

Нет, конечно, я такого не сказала. Правда, и она меня не пригласила. Вообще-то я ее выдумала. И вечеринку тоже. И в игральные автоматы я не играла. И в кино не ходила. И в «Макдоналдс». Я бы пошла, только у меня денег не было.

Я же говорила – иногда я вру. Так интереснее. Ну что хорошего писать о том, чем я занималась на самом деле? Ну, бродила два часа по городу, и мне становилось все тоскливее и тоскливее. Делать было совершенно нечего, только сидеть на автобусной остановке и притворяться, как будто ждешь автобуса. Скука страшная. Я пробовала придумывать, куда бы я могла поехать, но от этого совсем грустно стало, потому что я начала думать про Уотфорд. Мама говорила, что она там живет. И вот я в прошлом году накопила денег (потом из-за этого тоже были неприятности, потому что я их взяла в долг, не спросив разрешения) и заранее изучила весь маршрут, где на какие поезда и автобусы садиться и так далее, и поехала к маме в гости. Хотела устроить ей чудесный сюрприз. Только сюрприз получился для меня, потому что мамы там не было. Люди, которые жили в том доме, сказали, что она полгода назад переехала, и где она сейчас, они понятия не имеют.

Чтобы ее снова найти, придется объявлять общенациональный розыск. Можно каждый день ездить на другом автобусе и все равно за всю жизнь так ее и не найти. Трудно искать, когда никаких подсказок нет.

Я все еще сидела, скрючившись, на остановке, и тут подъехал знакомый белый микроавтобус. Это Майк за мной приехал. Майк вместе с Дженни за нами присматривает. Он жуткий зануда. Почти никогда не ругается, зато без конца зудит про ответственность, правила и другую скучную чепуху.

Пока мы доехали до детского дома, у меня уже уши завяли его слушать, а тут Дженни пришла ко мне в комнату и тоже начала. Она почему-то решила, что это я сломала Жюстине будильник, хотя никаких доказательств у нее не было. Я ей так и сказала, а она все долбит свое, это просто нечестно. Сказала, что мне станет легче, если я сознаюсь, а потом пойду извинюсь перед Жюстиной. Я сказала, что это несерьезно. Не собираюсь я извиняться, и ни капельки я не жалею, и вообще я не ломала ее противный будильник.

Может, это даже и правда. Я же не знаю на сто процентов точно, что это я его сломала. Ну, зашла я в ее комнату, пока Жюстина была в уборной, и взяла будильник, просто посмотреть. Она все уши нам про него прожужжала, а все потому, что этот дурацкий будильник ей папа купил. Она так хвастается своим папой, а он ее не навещает почти и всего один раз подарок подарил – этот самый тупой жестяной будильник. Вот я и хотела посмотреть, что в нем такого особенного. Оказалось – ничего. Наверняка папа Жюстины его на дешевой распродаже купил. И сделан-то халтурно – я только чуть-чуть покрутила винтики, чтобы Микки-Маус завертелся вместе со стрелками, и вдруг в будильнике что-то зажжужало, потом звякнуло, и стрелки отвалились, а Микки-Маус тоже упал и лежит, лапки кверху. Помер, значит.

Может, он и так уже был при последнем издыхании. Стрелка, наверное, и сама бы отвалилась, когда Жюстина стала бы часы заводить.

Не буду извиняться, ни за что.

Почему-то заснуть никак не получается.

Попробую считать овец…

Все равно не могу уснуть. Уже глухая ночь, настроение совсем никакое, и я все время думаю о маме. Вот бы она приехала и забрала меня. Хоть бы кто-нибудь меня отсюда забрал! Почему у меня никак не получается найти себе хороших приемных родителей? Тетя Пегги и дядя Сид были совсем противные, но это по крайней мере было видно с самого начала. Тетка, которая шлепает детей и заставляет их есть лягушачью икру вместо сладкого, явно не идеальная родительница. А вот когда Жюли и Тед меня взяли к себе, я уже думала, что теперь все будет хорошо, мы с ними будем жить долго и счастливо и я наконец-то стану златокудрой принцессой, а не Румпельштильцхеном.

Сначала они были просто замечательные, Жюли и Тед. Я их с самого начала так звала. Они не хотели быть какими-то нудными «дядей» и «тетей». А Жюли не хотела, чтобы я звала ее мамой, потому что у меня настоящая родная мама есть. Когда она это сказала, я ее зауважала просто очень сильно. Конечно, я не совсем так представляла себе шикарную приемную маму. У Жюли длинные, не особенно густые каштановые волосы, она носит бесформенную одежду какого-то невнятного цвета и сандалии, а Тед с виду тоже хлюпик – в очках и с бородой, в каких-то смешных башмаках, но я думала, что этим людям можно доверять. Ха!

Мне казалось, мы отлично уживаемся, хотя они иногда бывали очень строгими насчет сладкого и ужастиков и не разрешали поздно ложиться спать. А потом Жюли стала носить платья еще просторнее и все время валялась на диване, а у Теда глаза за очками стали какие-то мечтательные. Я чувствовала: что-то за этим кроется. Спросила их прямо, а они переглянулись и говорят, мол, все как всегда и все хорошо, и я поняла, что они врут. Что-то было совсем не хорошо.

Они даже не решились мне сами сказать. Струсили. Попросили Илень все объяснить. Меня тогда недавно передали в ее ведение. Эти социальные работники все время переходили на новую службу, а меня передавали от одного к другому, как бандероль. Илень мне сначала не очень понравилась. Даже очень не понравилась, потому что до этого у меня был социальный работник Терри, он меня звал Умницей и Конфеткой и часто угощал конфетами «Смартис» в разноцветной глазури. Илень по сравнению с ним меня страшно разочаровала.

Ой, зачем я вспомнила про конфеты! Сразу так захотелось… Я просто умираю с голоду.

Наверняка Илень записала у себя в книжечке, что я угрюмый и необщительный ребенок. А в тот день, когда она мне рассказала порази-тельную новость про Теда и Жюли, она наверняка записала: «Трейси совершенно ошарашена». Оказалось, что у Жюли будет собственный ребенок, а они уже много лет думали, что у нее своих детей быть не может.

Я сначала ничего не поняла и даже обрадовалась:

– Это же замечательно, Илень! У нас будет настоящая семья, двое детей.

Илень никак не могла подобрать слова, только открывала и закрывала рот.

– Знаешь, когда ты так делаешь, ты похожа на рыбу.

Я нарочно старалась грубить, потому что сердце ужасно сильно застучало. Я была уверена, что когда Илень наконец выговорит свои слова, мне они не понравятся.

– Дело в том… Понимаешь, Трейси… Жюли с Тедом к тебе привязались, ты им очень дорога, но… Они опасаются, что с двумя детьми им не справиться.

– А, понятно, – сказала я дурацким веселеньким голосом. – Значит, они кому-нибудь отдадут противного младенца, а меня себе оставят. Я же у них раньше появилась, правда?

– Трейси…

– Они же меня не выгонят, правда?

– Они очень хотят с тобой общаться, переписываться…

– А почему тогда мне нельзя и дальше с ними жить? Я помогать буду. Пусть Жюли не беспокоится, я этому ребеночку буду как вторая мама! Я с грудничками обращаться умею. Могу и бутылочку ему дать, и пеленки мокрые поменять, и похлопать по спинке, чтобы срыгнул. У меня большой опыт!

– Я знаю, Трейси. В том-то и беда. Видишь ли, когда Жюли и Тед взяли тебя к себе, мы им немножко о тебе рассказали. И о том, какие у тебя были сложности в прежнем детском доме. Помнишь, когда ты заперла младенца в шкафу…

– Его Стив звали. И никакой он был не младенец, уже ходить умел и все время страшно мусорил. Вот я его и засунула в шкаф ненадолго, чтобы спокойно сделать уборку.

– И еще ты затеяла игру в призраков…

– А, это! Малышам ужасно понравилось. Я здорово умела прятаться и протяжно завывать, а потом выскакивать на них в белой простыне.

– Дети напугались до смерти.

– Совсем они не испугались! Просто пищали, потому что им было весело. Это мне надо было пугаться, потому что они все были охотники за привидениями, а я была бедненький одинокий призрак и…

– Хорошо-хорошо, не в этом дело. Главное, в твоей папке записано, что у тебя не всегда получается ладить с маленькими детьми.

– Вранье! А как же Камилла? Я о ней заботилась, и она меня ужасно любила, правда-правда!

– Трейси, я тебе верю, но… Словом, Тед и Жюли не хотят рисковать. Они боятся, что, когда в доме появится младенец, тебе будет неуютно…

– И поэтому меня выкидывают?

– Я же сказала – они хотят с тобой переписываться и, может быть, иногда навещать…

– Не надо! Видеть их не хочу, никогда в-жизни!

– Ах, Трейси, это глупо. Все равно что отрезать себе нос назло собственному лицу, – сказала Илень.

Дурацкая поговорка. Как это, интересно, самой себе нос отрезать?

Больно же.

С Тедом и Жюли расставаться тоже было больно.

Они хотели, чтобы я еще пару месяцев у них пожила, но я рвалась поскорее оттуда уехать. И вот теперь сижу в этом тухлом детском доме. Тед и Жюли два раза приезжали, но я к ним не вышла. Нет уж, спасибо, не надо мне никаких посетителей. Кроме мамы. Где она сейчас? Почему не оставила нового адреса? Как она меня здесь найдет, в новом детдоме? Наверняка она хочет ко мне приехать, только не знает, где искать. Когда мы в прошлый раз виделись, я жила у тети Пегги. Я думаю, мама к ней потом приезжала, а эта противная машина для битья не сказала, куда меня отправили. А если бы мама знала, сколько раз тетя Пегги меня шлепала… У-у, она бы ей так задала! Бац, шмяк, хряп!

Ужасно хочется к маме.

Знаю, почему мне не спится. Потому что я голодная. Когда поплачешь, потом всегда жутко есть охота. То есть сейчас-то я не плакала. Я вообще никогда не плачу.

Наверное, схожу на кухню. Дженни уже спит давно. Точно, пойду.

Я вернулась. Устроила себе полуночный пир, как в книжках Энид Блайтон. Получилась такая вкуснотища! Ну, в общем, неплохо. Шоколада я, конечно, не нашла, а так хотелось… Зато нашла открытый пакет с кукурузными хлопьями и прямо закопалась в них. Потом пошарила в холодильнике. Там, правда, особо не разбежишься. Сырой фарш для завтрашних котлет меня не привлекал, и вчерашний остывший заварной крем тоже. Я ковырнула пальцем сливочное масло, а потом обмакнула палец в сахарницу. Вышло вкусно. Я еще несколько раз так сделала. А на случай, если Дженни заметит, нацарапала ногтем отметины, как будто от крошечных зубок, и нарисовала на масле отпечатки лапок. Пусть Дженни думает, что мыши масло погрызли. Мыши ведь едят масло? Сыр они любят, а это почти одно и то же. Правда, тут должна была прийти мышка-альпинист, с ледорубом и в специальных шипованных ботинках, чтобы одолеть отвесный северный склон Холодильного хребта. И еще у нее должны быть могучие мышцы, чтобы открыть дверцу и наесться от души.

Наверное, Дженни все-таки может что-то заподозрить, но тут уж ничего не поделаешь. Хорошо, хоть она меня не застигла, когда я тут пировала среди ночи.

Зато кое-кто другой меня застиг. Правда, не в кухне, а потом, когда я пробиралась по лестнице. Там очень темно и ходить надо осторожно. Мало ли, вдруг кто из малышей бросил на ступеньках кубик или погремушку, а ты наступишь, грохнешься и весь дом перебудишь. Поэтому я шла очень осторожно, пробовала ногой каждую ступеньку, и вдруг слышу – наверху, на площадке, кто-то тихонько хнычет. Я посмотрела вверх, а там виднеется что-то белое, развевающееся, я чуть не заорала – думала, это привидение.

Но Трейси Бикер не какая-нибудь трусиха. Я никого не боюсь, даже призраков! Так что я рот рукой зажала, чтобы вопль обратно загнать, и пошла прямо на этот несчастный клок эктоплазмы. Только это оказалось никакое не привидение, а Хлюпик Питер с охапкой простыней.

– Ты куда это собрался, урод? – спрашиваю я шепотом.

А Питер шепчет:

– Никуда.

– Ага, конечно. Просто решил прогуляться с простынкой среди ночи.

Питер так и шарахнулся.

– Описался, да? – спрашиваю.

– Нет, – промямлил Питер.

Врать он совсем не умеет.

– Ясно, что описался. И пробовал застирать простыню в ванной, чтобы никто не догадался. Я-то знаю.

– Пожалуйста, Трейси, не рассказывай никому! – взмолился Питер.

– Ты что? Я не ябеда! Да не волнуйся ты так. Утром отведи Дженни в сторонку и скажи ей на ушко. Она все мокрое заберет и сердиться не – будет.

– Правда?

– Правда. А сейчас знаешь что? Возьми в шкафу сухую простыню. И пижамку возьми. Да что ж ты такой бестолковый? Недавно в детдоме?

– Три месяца, одна неделя и два дня, – сказал Питер.

– Всего-то? Я почти всю жизнь по детским домам. – Я достала ему из шкафа простыню. – А почему тебя мама с папой в детский дом отдали? Ты им надоел? Если по правде, их можно понять.

– Они умерли, когда я маленький был. Я с ба-бушкой жил, а потом она стала совсем старенькая и… и тоже умерла, – промямлил Питер. – А больше у меня никого нет, поэтому я переехал сюда. Мне здесь не нравится.

– А кому нравится? Но здесь все-таки лучше, чем в других детских домах, где я раньше была. Там детей запирают, и бьют, и голодом морят, а если и кормят, то такую гадость дают… Врут, что приготовлено из мяса, а на самом деле – из рубленых червяков, и собачьих какашек, и…

Питер схватился за живот:

– Трейси, замолчи!

– А что это ты тут раскомандовался? – спросила я, но совсем не сердито. – Иди уже, и сухую пижаму надень, а то дрожишь весь.

– Хорошо. Спасибо, Трейси. – Он потоптался на месте, прижимая к себе тряпье. – Трейси, давай с тобой дружить!

– Не нужны мне друзья, – ответила я. – Да и смысла нет, все равно мама скоро приедет и заберет меня к себе.

– А-а, – сказал Питер грустно так.

– Ну ладно, если хочешь, давай пока дружить.

Сама не знаю, зачем я так сказала. Кому это надо – возиться с таким хлюпиком и недотепой? Слишком я добрая, вот в чем беда.

Спать лучше было бы уже и не ложиться. А то, когда наконец заснешь, начинают сниться разные дурацкие кошмары. Как будто видео в голове включается, как только закроешь глаза, и сначала надеешься, что покажут веселую комедию, прямо лопнуть со смеху, а потом звучит зловещая музыка – и я понимаю, что дело плохо. А вчера приснился самый жуткий ужастик всех времен и народов. Я оказалась где-то в темноте, а сзади подкрадывалось какое-то совсем страшное чудище, и я бросилась бежать как ненормальная. Прибежала к большому пруду, там были такие круглые камешки, чтобы перебраться, а на них стояли люди. Я сначала прыгнула на один камень, а там жирная тетя Пегги все место заняла, не удержишься. Я попробовала за нее схватиться, а она меня как шлепнет, и я полетела в воду. Прыгнула на второй камень – а там Жюли с Тедом, я за них уцепилась, а они повернулись спиной, и я опять упала. Поплыла по-собачьи к третьему камню, только плыть было ужасно трудно, и как подплыву к следующему камню – в меня тычут палками и отталкивают на глубину, и я уже начала тонуть…

Конец ознакомительного фрагмента.