ГЛАВА IV
О том, как счастливый обладатель бриллиантовой булавки обедает в Пентонвилле
В понедельник я пришел в контору с опозданием на полчаса. Ежели говорить всю правду, я нарочно дал Хоскинсу меня опередить и рассказать нашей братии про то, что со мной приключилось, – ведь у каждого из нас есть свои слабости, и мне очень хотелось, чтобы мои товарищи были обо мне высокого мнения.
Когда я вошел в контору, по тому, как все на меня посмотрели, особенно Абеднего, который первым делом предложил мне понюшку табаку из своей золотой табакерки, я тотчас понял, что дело сделано. А Раундхэнд, подойдя просмотреть мою конторскую книгу, с чувством потряс мне руку, объявил, что почерк у меня превосходнейший (скажу, не хвастаясь, так оно и есть), и пригласил меня отобедать у него на Мидлтон-сквер в следующее воскресенье.
– У нас, конечно, нет того шику, что у ваших друзей в Вест-Энде. Последние слова он произнес с особенным выражением. – Но мы с Амелией всегда рады принять друга и попотчевать его от души – херес, старый портвейн, скромно, зато вволю! Так как же?
Я сказал, что приду непременно и прихвачу с собою Хоскинса.
Он отвечал, что я его разодолжил и что он будет весьма рад видеть Хоскинса; и в назначенный день и час мы, как и было условлено, припожаловали на Мидлтон-сквер; но хотя Гас был одиннадцатый конторщик, а я двенадцатый, я заметил, что мне подносили первому, да к тому же лучшие куски. В тарелке с телячьим супом, которую поставили передо мной, оказалось против Хоскинсовой вдвое больше фрикаделей, и мне же выложили из сотейника чуть не все устрицы. Какое-то блюдо Раундхэнд предлог жил было Гасу прежде меня. Но тут его дородная, свирепая на вид супруга, в платье красного крепа и в тюрбане, сидящая во главе стола, прикрикнула: «Энтони!» – и бедняга Раундхэнд торопливо поставил тарелку на место и покраснел до корней волос. А слышали бы вы, как миссис Раундхэнд разливалась соловьем об Вест-Энде! У ней, сами понимаете, имелась Книга пэров, и она столько всего знала про семейство Бум, что я просто опомниться не мог от изумления. Она спрашивала меня, каков доход лорда Бума, сколько у него выходит в год – двадцать тысяч, тридцать, сорок, а то, может, и все сто пятьдесят? Приглашают ли меня в замок Бумов? Как одеваются молодые графини, и неужто они носят эти ужасные рукава с буфами, какие нынче входят в моду? И тут миссис Раундхэнд бросила взгляд на свои толстые, все в веснушках, обнаженные руки, которыми она очень гордилась.
– Сэм, мой мальчик! – воскликнул посереди нашей беседы Раундхэнд, который успел уже осушить не один стакан портвейну. – Надеюсь, вы не упустите такой случай и всучите им парочку-другую акций Западно-Дидлсекского… а?
– Вы снесли графины вниз, мистер Раундхэнд? – гневно вскричала хозяйка дома, желая прекратить этот неуместный, на ее взгляд, разговор.
– Нет, Милли, я их опорожнил, – отвечал Раундхэнд.
– Никаких Милли, сэр! Извольте спуститься вниз и велите Ленси, моей горничной (взгляд в мою сторону), чтоб она сбирала чай в кабинете. Мы сегодня потчуем джентльмена, который не привычен к пентонвиллским обычаям (опять взгляд в мою сторону); но он не погнушается обычаями друзей.
Тут тяжелый вздох всколыхнул могучую грудь миссис Раундхэнд, и она в третий раз поглядела на меня, да так, знаете, грозно, что я прямо рот разинул. А что до Гаса, так с ним она за весь вечер и двух слов не сказала; но он утешался горячими сдобными булочками, которые поглощал без счету, и чуть не весь вечер (а жара стояла непомерная) прохлаждался на балконе, посвистывая да болтая с Раундхэндом. Уж лучше бы мне тоже сидеть с ними больно душно да тесно было в одной комнате рядом с дородной миссис Раундхэнд, которая расположилась подле меня на диване.
– А помните, какой веселый вечерок у нас выдался прошлым летом? донесся до меня голос Хоскинса, который, облокотясь о перила, бросал нежные взгляды на девиц, возвращавшихся из церкви. – Миссис Раундхэнд была в Маргете, а мы с вами скинули сюртуки, рому у нас было вдоволь и целый ящик манильских сигар…
– Шш-ш! – испуганно оборвал его мистер Раундхэнд. – Милли услышит.
Но Милли не слыхала; Милли с увлечением рассказывала мне нескончаемую повесть о том, как она вальсировала с графом де Шлоппенцоллерном на городском балу, который давали в честь союзных монархов, и какие у графа были густые длинные белоснежные усы, и как ей было чудно кружиться по зале в объятиях столь знатного кавалера.
– Но с тех пор, как я вышла за мистера Раундхэнда, он мне ничего такого не позволял… ни разу не позволил, а в четырнадцатом годе так полагалось принимать особ королевской крови. И вот двадцать девять молодых девиц из лучших лондонских семейств, уж поверьте, мистер Титмарш, самых лучших семейств: там были дочери самого лорд-мэра, и олдермена Доббина, три дочки сэра Чарльза Хоппера, это у которого громаднейший дом на Бейкер-стрит; ну, и ваша покорная слуга, которая в те поры была постройней против нынешнего, двадцать девять нас было, и нам для этого случая наняли учителя танцев, и мы учились танцевать вальс, и для такой надобности нам отвели Египетскую залу в доме лорд-мэра. Да, он был великолепный кавалер, этот граф Шлоппенцоллерн!
– Но зато и дама у него была великолепная, сударыня, – сказал я и покраснел как рак.
– Подите вы, проказник! – хихикнула миссис Раундхэнд и игриво шлепнула меня по руке. – Все вы в Вест-Энде на один покрой, все обманщики. Вот и граф был в точности как вы. Ах, да что говорить! До свадьбы вы сахары-медовичи, так и рассыпаетесь в, комплиментах, а как завоюете девичье сердце, так куда девался прежний пыл. Вон погладите хоть на Раундхэнда, прямо как дитя малое, все норовит бабочку носовым платком изловить. Ну, где ж такому человеку меня понять, где уж ему заполнить мое сердце? – И она прижала руку к своей пыль ной груди. – Увы1 Неужто и вы станете когда-нибудь пренебрегать своей супругой, мистер Титмарш?
Так она говорила, а по городу плыл колокольный звон, кончилась служба, а я представил себе, как моя милая, милая Мэри Смит в скромной серенькой мантильке возвращается из сельской церкви в дом своей бабушки, а колокола перекликаются, и в воздухе пахнет душистым сеном, и река блестит на солнце алая, багряная, золотая, серебряная. Моя милая Мэри за сто двадцать миль от меня, в Сомерсетшире, возвращается из церкви домой с доктором Снортером и его семейством, она всегда ходит с ними в церковь; а я сижу тут и слушаю эту противную сластолюбивую толстуху.
Я не удержался и нащупал половинку шестипенсовика, о которой, вы помните, уже говорил, и, привычным движением прижав руку к груди, оцарапал пальцы об мою новую бриллиантовую булавку. Мне доставили ее от мистера Полониуса накануне вечером, и, отправляясь на обед к Раундхэндам, я ее обновил.
– Что за прекрасный бриллиант! – сказала миссис Раундхэнд. – Я весь обед с него глаз не сводила. Каким же надо быть богачом, чтоб носить такие драгоценности, и как вы можете оставаться в этой противной конторе при ваших-то знатных знакомствах в Вест-Эйде?
Эта особа так меня допекла, что я вскочил с дивана и, не ответивши ей ни слова, кинулся на балкон, на свежий воздух, где пребывали джентльмены, и при этом чуть не разбил голову о косяк.
– Гас, – выпалил я, – мне что-то нездоровится, пойдем домой.
А Гасу только того и надо было – он уже успел проводить нежным взглядом всех до одной девиц, что возвращались из всех до одной церквей, и на дворе стало смеркаться.
– Как! Да что это вы? – воскликнула миссис Раунд-хэнд. – Ведь сейчас подадут омара. Надо немножко подкрепиться. Мистер Титмарщ, конечно, не к такому привык, но все же…
Стыдно признаться, но я чуть не сказал: «К черту омара!» – да тут Раундхэнд подошел к своей супруге и шепнул, что мне нездоровится.
– Да-да, – с многозначительным видом подтвердил Гас. – Не забудьте, миссис Раундхэнд, что только в четверг он был в Вест-Энде, и его звали обедать с самыми что ни на есть сливками высшего света. Вест-эндские обеды даром не проходят, верно я говорю, Раундхэнд?
Конец ознакомительного фрагмента.