История Сэмюэля Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти. ГЛАВА II. Повествует о той, как бриллиант был привезен в Лондон и какое удивительное действие оказал он в Сити и в Вест-Энде (У. М. Теккерей)

События, о коих рассказывается в этой повести, произошли лет двадцать назад, когда, как, вероятно, помнит любезный читатель, в лондонском Сити вошло в моду учреждать всякого рода компании, благодаря которым многие нажили себе изрядное состояние.

Надобно сказать, что в те поры я исправлял должность тринадцатого конторщика из числа двадцати четырех молодых людей, на которых лежало все делопроизводство Западно-Дидлсекского независимого страхового общества, каковое помещалось в великолепном каменном доме на Корнхилле. Моя матушка вложила в это общество четыреста фунтов, и они приносили ей ежегодно не менее тридцати шести фунтов доходу, тогда как ни в каком другом страховом обществе она не получила бы более двадцати четырех. Председателем правления был знаменитый мистер Брафф из торгового дома «Брафф и Хофф. Торговля с Турцией», что на Кратчед-Фрайерз. То была новая фирма, но она, как никакая другая фирма в Сити, преуспела в торговле фигами и губками и в особенности зантской коринкою.

Брафф был известным лицом среди диссидентов, и в списке любого благотворительного общества, учреждаемого этими добрыми христианами, всякий раз оказывался среди самых щедрых жертвователей. В его конторе на Кратчед-Фрайерз трудились девять молодых людей; он принимал к себе на службу лишь тех, кто мог предъявить свидетельство учителя и священника своего родного прихода, ручавшихся за его нравственность и веру; и столько было желающих поступить к нему на место, что всякий молодой человек, которого он заставлял в поте лица трудиться по десяти часов в день, а в награду за это обучал всем хитростям торговли с турками, при вступлении в должность вкладывал в дело четыреста, а то и пятьсот фунтов. На бирже Брафф тоже был человек известный; и наши молодцы не раз слыхали от биржевых служащих (мы обыкновенно вместе обедали в «Петухе и Баране», заведении весьма добропорядочном, где всего за шиллинг подавали изрядный кусок говядины, хлеб, овощи, сыр, полпинты пива да пенни на чай), какие грандиозные операции Брафф совершал с испанскими, греческими и колумбийскими акциями. Хофф ко всему атому касательства не имел, он сидел в конторе и занимался единственно делами торгового дома. Это был молодой, тихий, степенный квакер, и Брафф взял его в компаньоны ради тридцати тысяч фунтов, которые тот вложил в фирму, – тоже недурная сделка. Мне сказали, вод строжайшим секретом, что из года в год прибыль фирмы составляла добрых семь тысяч фунтов; из них Брафф получает половину, Хофф – две шестых и одну шестую – старик Тадлоу, который был первым помощником Браффа еще до того, как в дело вошел Хофф. Тадлоу всегда ходил в самом убогом платье, и мы считали его скрягой. Один из наших конторщиков, по имени Боб Свинни, уверял, что никакой доли Тадлоу не получает и что вообще все получает один Брафф; но Боб был известный враль и ловкач, щеголял в зеленом сюртуке и бесплатно ходил в театр «Ковевт-Гарден». В заведении, так мы называли нашу контору, хотя она ни в чем не уступала самым великолепным конторам на Корнхилле) он вечно соловьем разливался об Лючии Вестрис и мисс Три и напевал:

хорошо известную песенку Чарли Кембла из пьесы «Девица Мэриен» – самой модной в том сезоне, – она взята из книги рассказов некоего Пикотса, конторщика в управлении «Ост-Индской Ко» (а ведь какое место завидное занимает).

Когда Брафф проведал, как Боб Свинни его поносит, да еще про то, что он бесплатно ходит театр, он пришел в контору, где все мы сидели – все двадцать четыре, – и такую произнес прекрасную речь, каких я отродясь не слыхивал. Он сказал, что никакое злословие его не заботит, уж таков удел человека строгих правил, ежели он печется о благе людском и при этом строго держится этих своих правилу но зато его очень даже заботит нрав и поведение каждого, кто служит в Западно-Дидлсекском страховом обществе. Им доверено благосостояние тысяч людей; через их руки что ни день проходят миллионные суммы; Лондон, какое там – вся страна ждет от них рачительности, честности, доброго примера. А ежели среди тех, кого он почитает, за своих детей, кого любят, точно родную плоть и кровь, найдется такой, кто исполняет свою должность без усердия, кто позабыл о честности, кто перестал являть добрый пример, ежели его дети преступили спасительные правила нравственности, религии и благопристойности (мистер Брафф всегда изъяснялся возвышенно), кто бы это ни был – самый первый человек в его конторе или самый последний, главный ли конторщик с жалованьем шестьсот фунтов в год или швейцар, подметающий крыльцо, – ежели он хоть на малый шаг сойдет со стези добродетели, – он, мистер Брафф, отторгнет его от себя, да, отторгнет, будь то даже его родной сын!

И, сказавши так, мистер Брафф разразился слезами; а мы все, не зная, что за этим воспоследует, переглядывались друг с другом и дрожали, как зайцы, – все, кроме Свинни, двенадцатого конторщика, которому все это было как с гуся вода. Когда мистер Брафф осушил слезы и пришел в себя, он оборотился и – ох, как у меня заколотилось сердце! – поглядел мне прямо в глаза. И с каким облегчением, однако же, я перевел дух, когда он воззвал громовым голосом:

– Мистер Роберт Свинни!

– К вашим услугам, сэр, – как ни в чем не бывало отозвался Свинни, и кое-кто из конторщиков захихикал.

– Мистер Свинни! – еще громче провозгласил Брафф. – Мистер Свинни, когда вы вошли в эту контору, в эту семью, сэр – ибо я с гордостью утверждаю, что это поистине семья, сэр, – вас встретили здесь двадцать три молодых человека – других таких благочестивых и усердных сослуживцев и не сыщешь, и им вверено богатство нашей столицы и нашей славной империи. Здесь царствовали, сэр, трезвость, усердие и благопристойность; в этом храме, в храме… деловых операций, не было места богохульным куплетам; здесь не злословили шепотком о своих начальниках – но я не стану отвечать на это злословие, сэр, я могу позволить себе пренебречь им; никакие легкомысленные разговоры, никакие грубые шутки не отвлекали внимание этих джентльменов, не оскверняли мирную картину их труда. Вас встретили, сэр, добрые христиане и джентльмены!

– Я, как и все, заплатил за свое место, – сказал Свинни. – Разве мой родитель не купил ак…

– Ни слова больше, сэр! Конечно же, ваш почтенный батюшка купил акции этого предприятия, и в один прекрасный день они его обогатят. Да, сэр, он купил акции, иначе эти двери не раскрылись бы перед вами. Я с гордостью заявляю, что у каждого из моих юных друзей есть кто-нибудь – отец ли, брат, близкий родственник или друг, – кто теми же узами связан с нашей процветающей фирмой, и что каждый, кто здесь служит, получает комиссионные за то, что привлекает к нам новых акционеров. Однако же, сэр, глава этого дела я. Я в свое время утвердил вас в должности, и, как вы сейчас убедитесь, я же, Джон Брафф, вас от нее отрешаю. Оставьте нас, сэр!.. Уходите, покиньте нашу семью, в лоне ее уже нет более для вас места! Я не сразу решился на этот шаг, мистер Свинни; я лил слезы, сэр, я возносил молитвы; я советовался, сэр, и теперь решение мое твердо. Оставьте нас, сэр!

– Только сперва заплатите мне жалованье за три месяца. Я ведь стреляный воробей, мистер Брафф.

– Деньги будут выплачены вашему батюшке, сэр.

– К черту батюшку! Я вам вот что скажу, Брафф; я совершеннолетний, и, если вы не отдадите мне мое жалованье, я упеку вас за решетку… вот провалиться мне на этом месте! Вы у меня узнаете, почем фунт лиха, это уж как пить дать!

– Выпишите этому бессовестному молодому человеку чек на трехмесячное жалованье, мистер Раундхэнд.

– Двадцать один фунт пять шиллингов, Раундхэнд, и никаких вычетов за гербовую марку! – крикнул нахал Свинни. – Вот так, распишемся в получении. И не нужно передаточной надписи на моего банкира. А если кто из вас, джентльмены, пожелает нынче в восемь вечера бесплатно выпить по стаканчику пунша, Боб Свинни к вашим услугам! Может быть, и мистер Брафф окажет мне честь, погуляет с нами вечерок? Ну-ну, только не говорите «нет»!

Мы больше не могли молча слушать его дерзости и принялись хохотать, как сумасшедшие.

– Вон отсюда! – весь побагровев, взревел мистер Брафф; Боб снял с крючка свою белую шляпу – колпак, как он ее называл – и, лихо заломив ее, неспешным шагом удалился.

Когда дверь за ним затворилась, мистер Брафф прочел нам еще одну рацею, которую все мы решили намотать на ус; потом он подошел к конторке Раундхэнда и, обнявши его за плечи, заглянул в гроссбух.

– Каковы сегодня поступления, Раундхэнд? – весьма благодушно осведомился он.

– Та вдова, сэр, принесла деньги – девятьсот четыре фунта десять шиллингов шесть пенсов. Капитан Спар полностью оплатил свои акции, сэр; поворчал, правда, говорит, совсем обезденежел; пятьдесят акций, два взноса итого сто пятьдесят фунтов, сэр.

– Он всегда ворчит.

– Говорит, у него ни гроша за душой не осталось, вся надежда, мол, на дивиденды.

– Еще что-нибудь есть?

Мистер Раундхэнд углубился в гроссбух и через несколько времени объявил, что всего поступила одна тысяча девятьсот фунтов. Дело росло, как на дрожжах, и последнее время мы трудились в поте лица; а ведь когда я вступил в должность, мы целыми днями били баклуши – пересмеивались, перешучивались, читали газеты, и только ежели забредал случайный клиент, разбегались к своим конторкам. В те поры Брафф спускал нам и смех и песенки, и казалось, с Бобом Свинни их водой не разольешь; но то все было на самой заре, пока еще нас не запрягли как следует.

– Тысяча девятьсот фунтов, и еще тысяча фунтов в акциях. Браво, Раундхэнд, браво, джентльмены! Помните: каждая акция, приобретенная благодаря вашему усердию, приносит вам пять процентов наличными. Берите пример друг с друга, будьте прилежны, добропорядочны. Надеюсь, все вы исправно посещаете церковь. Кто займет место мистера Свинни?

– Мистер Сэмюел Титмарш, сэр.

– Поздравляю вас, мистер Титмарш. Жму вашу руку, сэр; отныне вы двенадцатый конторщик нашего общества, и ваше жалованье соответственно повышается на пять фунтов в год. Как поживает ваша почтенная матушка, сэр, ваша дорогая, бесценная родительница? Надеюсь, она в добром здравии? Я горячо молюсь, чтобы еще долгие, долгие годы наша фирма могла выплачивать ей ежегодную ренту! Если у нее есть свободные деньги, ей теперь еще больше смысла вложить их в наше дело, – ведь она стала на год старше; а вы, мой дорогой, получите пять процентов, помните об этом. Чем вы хуже других? Молодой человек – он молодой человек и есть, и десять фунтов ему никак не помешают. А то, может, помешают, а, мистер Абеднего?

– Как можно, сэр! – воскликнул Абеднего, третий конторщик, тот самый, что донес на Свинни, и захихикал, как хихикали все мы всякий раз, как мистер Брафф изволил шутить; не то чтобы это были смешные шутки, но по лицу его мы всегда понимали: это он шутит.

– Да, кстати, – вдруг говорит он, – у меня к вам дело, Раундхзнд. Миссис Брафф желает знать, что это вы никогда не заглянете к нам в Фулем.

– Да неужто, как любезно с ее стороны! – воскликнул польщенный Раундхзнд.

– Назначьте день, дорогой! Ну, скажем, субботу, и прихватите с собой ночной колпак.

– Вы очень любезны, сэр, очень. Я бы с восторгом, но…

– Но?.. Никаких «но», дорогой! Слушайте! Мой обед почтит своим присутствием сам министр финансов, и я хочу с ним вас познакомить; ибо, по правде говоря, я похвастался вами перед его светлостью, сказал, что другого такого страхового статистика не сыщешь в целом королевстве.

Ну, как мог Раундхэнд отказаться от такого приглашения! А ведь он рассказывал нам, что субботу и воскресенье собирается провести с женой в Патни; и мы, которые знали, что за жизнь у бедняги, не сомневались, что, услыхавши про это приглашение, супруга нашего старшего конторщика разбранит его на чем свет стоит. Она сильно не жаловала миссис Брафф: разъезжает в собственной карете, а говорит, что ведать не ведает, где это Пентонвилл, и даже не соблаговолила нанести ей визит. А ведь уж как-нибудь ихний кучер нашел бы дорогу.

– Ах да, Раундхэнд! – продолжал наш хозяин. – Выпишите-ка мне чек на семьсот фунтов. Ну-ну, нечего пялить на меня глаза, любезный, я не собираюсь удрать! Вот именно, семьсот, ну, скажем, семьсот девяносто, раз уж вам все равно выписывать. В субботу заседает правление, так что не бойтесь, я отчитаюсь перед ними за эти деньги еще до того, как повезу вас в Фулем. За министром мы заедем в Уайтхолл.

И с этими словами мистер Брафф сложил чек и, очень сердечно пожав руку мистеру Раундхэнду, сел в свою карету, запряженную четверкой лошадей, которая поджидала его у дверей конторы (он всегда ездил четверкой, даже в Сити, где это было нелегко).

Боб Свинни говаривал, что двух его лошадей оплачивала компания; но Боб такой был пустобрех да насмешник, что его россказням и вполовину нельзя было верить.

Уж не знаю, почему так вышло, но в тот вечер и мне, и джентльмену по имени Хоскинс (одиннадцатому конторщику), с которым мы снимали очень уютные комнатки на третьем этаже в доме на Солсбери-сквер, близ Флит-стрит, вдруг прискучили наши дуэты на флейте, и так как погода была отменная, мы отправились к Вест-Энду прогуляться. Через несколько времени мы очутились напротив театра «Ковент-Гарден», неподалеку от кабачка «Глобус», и тут только вспомнили радушное приглашение Боба Свинни. Мы, конечно, почитали все это за шутку, но решили все же на всякий случай заглянуть туда.

И там, хотите верьте – хотите нет, как и было обещано, в дальней зале во главе стола, в густом табачном дыму, восседал Боб, а с ним восемнадцать наших джентльменов, и они говорили все сразу и стучали стаканами по столу.

Слышали бы вы, какой они подняли крик, увидевши нас!

– Ур-р-ра! – прокричал Боб. – Еще двое! Еще два стула, Мэри, еще два стакана, еще на двоих горячей воды и две порции джина! Господи боже, кто бы подумал, что и Титмарш к нам припожалует?

– Так мы ж тут по чистой случайности, – сказал я.

При этих словах поднялся оглушительный хохот: оказалось, что положительно все говорили, будто их привел сюда случай. Так или иначе, случай подарил нам превеселый вечерок; и радушный Боб Свинни заплатил за всех нас все до единого шиллинга.

– Джентльмены! – провозгласил он, расплатившись. – Выпьем за здоровье Джона Браффа, эсквайра, и поблагодарите его за подарок, который он преподнес мне нынче утром, – двадцать один шиллинг пять пенсов. Да нет, какие там двадцать один шиллинг пять пенсов? К этой сумме прибавьте еще жалованье за месяц – мне пришлось бы его выложить за то, что я ухожу без предупреждения, ибо завтра утром я все равно намеревался уйти… Я нашел местечко первый сорт, скажу я вам. Пять гиней в неделю, шесть поездок в год, к моим услугам лошадь и двуколка, а ездить надобно на запад Англии, собирать заказы на масло и спермацет. Так что да сгинет газ и за здоровье господ Ганн и компания, Лондон, Темз-стрит!

Я так подробно рассказываю о Западно-Дидлсекском страховом обществе и об его директоре-распорядителе мистере Браффе (вы, надо думать, понимаете, что и имя директора, и название общества вымышленные), потому что, как я намереваюсь показать, и моя собственная судьба, и судьба моей бриллиантовой булавки непостижимым образом переплелись и с тем и с другим.

Не скрою от вас, что в нашей конторе я пользовался известным уважением, оттого что происходил из лучшей семьи против семей большинства наших джентльменов и получил классическое образование, в особенности же оттого, что у меня была богатая тетушка, миссис Хоггарти, чем я, надо признаться, похвалялся направо и налево. Как я успел убедиться, в нашем мире совсем не лишнее, когда вас уважают, и ежели сам не станешь выставлять себя, уж будьте уверены, среди ваших знакомых не найдется ни одного, кто бы снял с вас эту заботу и поведал бы миру о ваших достоинствах.

Так что, возвратясь в контору после поездки домой и занявши свое место напротив запыленного окна, глядящего на Берчин-лейн, и раскрыв бухгалтерский журнал, я вскорости поведал всей честной компании, что хотя моя тетушка не снабдила меня изрядной суммой, как я надеялся, а я, не скрою, уже пообещал дюжине своих товарищей, что, ежели стану обладателем обещанных богатств, устрою для них пикник на реке, – я поведал, повторяю, что хоть тетушка и не дала мне денег, зато подарила великолепнейший бриллиант, которому цена по меньшей мере тридцать гиней, и что как-нибудь на днях я надену его, идучи в должность, и каждый сможет им полюбоваться.

– Что ж, поглядим, поглядим! – сказал Абеднего, чей папаша торговал на Хэнуэй-стрит дешевыми драгоценностями и галунами, и я пообещал, что он увидит бриллиант, как только будет готова новая оправа. Так как мои карманные деньги тоже кончились (я заплатил за дорогу домой и обратно, пять шиллингов дал дома нашей служанке, десять шиллингов – тетушкиной служанке и лакею, двадцать пять шиллингов, как я уже говорил, проиграл в вист и пятнадцать шиллингов шесть пенсов отдал за серебряные ножнички для милых пальчиков некоей особы), Раунд-хэнд, человек весьма доброжелательный, пригласил меня пообедать и к тому же выдал мне вперед месячное жалованье семь фунтов один шиллинг восемь пенсов. У него дома, на Мидлтон-сквер, в Пентонвилле, за обедом, состоящим из телячьего филе, копченой свиной грудинки и портвейна, я убедился собственными глазами в том, о чем уже раньше говорил, – как плохо с ним обходится его жена. Бедняга! Мы, младшие служащие, воображали, будто это бог весть какое счастье – занимать одному целую конторку и каждый месяц получать пятьдесят фунтов, но теперь мне сдается, что мы с Хоскинсом, разыгрывая дуэты на флейте у себя в комнатке на третьем этаже на Солсбери-сквер, чувствовали себя куда, непринужденнее нашего старшего конторщика, и согласия и ладу у нас тоже было побольше, хотя музыканты мы были никудышные.

Однажды мы с Гасом Хоскинсом испросили у Раунд-хэнда разрешение уйти из конторы в три часа пополудни, сославшись на весьма важное дело в Вест-Энде. Он знал, что речь идет о знаменитом бриллианте Хоггарти, и отпустил нас; и вот мы отправились. Когда мы подошли к Сент-Мартинс-лейн, Гас купил сигару, чтобы придать себе, как говорится, благородный вид, и попыхивал ею всю дорогу, пока мы шли по узким улочкам, ведущим на Ковентри-стрит, где, как всем известно, помещается лавка мистера Полониуса.

Двери стояли настежь, к ним то и дело подъезжали кареты, в которых восседали нарядные дамы. Гас держал руки в карманах – панталоны в те времена носили очень широкие, в глубоких складках, с небольшими прорезами для сапог или башмаков (франты носили башмаки, а мы, служащие в Сити, живущие на восемьдесят фунтов в год, довольствовались старомодными сапогами); держа руки в карманах панталон, Гас оттягивал их как мог шире на бедрах, попыхивал сигарой, постукивал подбитыми железом каблуками, и при том, что бакенбарды у него были не по возрасту густые и пышные, выглядел он весьма внушительно и всякий принимал его за личность незаурядную.

Однако же в лавку он не зашел, а стоял на улице и разглядывал выставленные в витрине золотые кубки и чайники. Я вошел в лавку; несколько времени я переминался с ноги на ногу, покашливал, – ведь я никогда еще не бывал в таком модном месте, – и наконец отважился спросить одного из приказчиков, нельзя ли мне поговорить с мистером Полониусом.

– Чем могу служить, сэр? – спросил мистер Полониус, который, как оказалось, стоял тут же и занимался с тремя дамами, одной совсем старой и двумя молодыми, с большим вниманием. рассматривавшими жемчужные ожерелья.

– Сэр, – начал я, доставая из кармана свое сокровище, – сколько мне известно, этот камень уже побывал в ваших руках, он принадлежал моей тетушке, миссис Хоггарти, владелице замка Хоггарти.

При этих моих словах старая дама, стоявшая поблизости, оборотилась.

– В тысяча семьсот девяносто пятом году я продал ей золотую цепь и часы с репетицией, – сказал мистер Полониус, который положил себе за правило все помнить, – а также серебряный черпак для пунша капитану. Скажите, сэр, как нынче поживает майор… или полковник… а может, генерал?

– Генерал, – ответил я, – мистера Хоггарти, к великому моему сожалению, уже нет среди нас. – Однако же очень гордый, что сей господин так охотно со мной беседует, я продолжал: – Но тетушка подарила мне этот… эту безделушку; в ней, как вы изволите видеть, заключен портрет ее супруга, и я буду весьма признателен вам, сэр, если вы сохраните его для меня в неприкосновенности; и тетушка желает, чтобы вы сделали подобающую для этого бриллианта оправу.

– А как же, сэр, подобающую и показистее.

– Подобающую и в нынешнем вкусе; а счет благоволите послать ей. Тут немало золота, вы, конечно, примете это в расчет.

– До последней крупицы, – с поклоном ответствовал мистер Полониус, разглядывая мое сокровище. – Диковинная вещица, что и говорить, хотя бриллиант, конечно, достоин внимания. Не угодно ли взглянуть, миледи. Вещица сработана ирландскими мастерами, помечена девяносто пятым годом, она, быть может, напомнит вашей светлости времена вашей ранней юности.

– Стыда у вас нет, мистер Полониус! – сказала старая дама, маленькая, сухонькая, с лицом в тысячах мелких морщинок. – Да как вы осмелились, сэр, болтать эдакий вздор такой старухе? Да в девяносто пятом году мне уж пятьдесят стукнуло, а в девяносто шестом я сделалась бабушкой. – Она протянула высохшие дрожащие ручки, поднесла медальон к глазам, с минуту внимательно его разглядывала, а затем, рассмеявшись, промолвила: – Чтоб мне не сойти с этого места, это ж знаменитый бриллиант Хоггарти!

Боже милостивый! Да что ж это за талисман попал мне в руки?

– Посмотрите-ка, девочки, – продолжала старая дама, – это самый знаменитый драгоценный камень во всей Ирландии. Вот этот краснолицый господин посредине – несчастный Мнк Хотгарти, мой родич, он был влюблен в меня в восемьдесят четвертом году, когда я только что схоронила вашего дорогого дедушку. А вот эти тринадцать рыжих прядей – это волосы его тринадцати прославленных сестриц – Бидди, Минни, Тедди, Уидди (сокращенное от Уильямина), Фредди, Иззи, Тиззи, Майзи, Гриззи, Полли, Долли, Нелл и Белл – все замужем, все уродины и все рыжие. Так чей же вы сын, молодой человек? Хотя, надо отдать вам справедливость, фамильного сходства в вас не заметно.

Две хорошенькие молоденькие девицы оборотились, подняли на меня две пары хорошеньких черных глазок и ждали ответа, кажовой бы они непременно получили, да тут старая дама принялась громким головом рассказывать одну историю за другой про вышеназванных дам, про их обожателей, про все их обманутые надежды и про дуэли Мика Хоггарти. Она помнила наперечет все скандальные сплетни за полвека. Наконец поток ее красноречия был прерван отчаянным кашлем; а когда она откашлялась, мистер Полониус почтительно осведомился, куда следует прислать булавку и угодно ли мне сохранить эти волосы.

– Нет, – отвечал я, – бог с ними с волосами.

– А куда прикажете доставить булавку, сэр?

Мне совестно показалось назвать свой адрес. Но тот же час я подумал: «Да пропади оно пропадом, чего мне совеститься?

Что это я стесняюсь сказать, где живу?»

– Когда все будет готово, cэp, будьте так добры отошлите пакет мистеру Титмаршу, в дом номер три, на Белл-лейн, Солсбери-сквер, подав церкви святой Бригитты, что на Флит-стрит, – сказал я. – Звонить в звонок третьего этажа, сэр.

– Как, сэр, как вы изволили сказать? – переспросил мистер Полониус.

– Кхак! – взвизгнула старая дама. – Мистер Кхак? Mais, ma chere, c'est impayable [1]. Едемте, карета ждет! Дайте мне вашу руку, мистер Кхак, садитесь в карету и расскажите мне об ваших тринадцати тетушках.

Она ухватила меня за локоть и резво заковыляла к выходу; молодые спутницы, смеясь, последовали за ней.

– Ну, влезайте, что же вы? – сказала она, высунувши свой острый нос из окошка кареты.

– Не могу, сударыня, – сказал я. – Меня ожидает друг.

– Эка выдумал! Плюньте на него и влезайте. – И не успел я слова вымолвить, как огромный малый в пудреном парике и в желтых плюшевых штанах подтолкнул меня по лесенке и захлопнул дверцы.

Карета тронулась, и я только мельком успел взглянуть на Хоскинса, но его изумленное лицо никогда не изгладится из моей памяти. Прямо как сейчас его вижу – стоит, разинувши рот, глядит во все глаза, держит в руке дымящуюся сигару и никак не возьмет в толк, что это со мной приключилось.

– Да кто он такой, этот Титмарш? – спрашивает себя Гас. – На карете-то графская корона, вот ей-богу!