История Средневекового мира. От Константина до первых Крестовых походов. Часть третья. Новые силы (С. У. Бауэр, 2010)

Между 457 и 493 годами исавры восходят на восточный престол, остготы захватывают Италию, а бенедиктинцы отправляются в горы

В 457 году в возрасте шестидесяти пяти лет умер император Восточной Римской империи Маркиан. Его жена Пульхерия умерла четырьмя годами ранее. Династия Феодосия, правившая в Константинополе с 379 года, прервалась.[51]

Поскольку императорская семья не оставила кровного наследника, ведущая роль в определении следующего императора досталась армии. В обычном случае первым претендентом на пост императора был бы главнокомандующий – но в 457 году армией руководил человек варварского происхождения, Патрикий Аспар из племени аланов (аланы некогда жили к востоку от Черного моря, но десятилетиями ранее их прогнали с родных земель гунны). В Восточной империи, до сих пор звавшейся Римской, по-прежнему с подозрением относились к людям варварских кровей. Аспар так же не мог стать императором Восточной Римской империи, как вандал Стилихон или вестгот Рицимер – Западной.

Аспар избрал на роль своего голоса услужливого сорокалетнего фракийца Льва. Его короновал императором сам патриарх Константинополя – впервые в Восточной империи епископ взял на себя роль, схожую с ролью папы.[52]

Но, оказавшись на троне, Лев I Макелла стал неуправляем. Армия была верна Аспару, и для того, чтобы уменьшить влияние военачальника, Лев заключил ряд союзов с исаврами, горским племенем с юга Малой Азии. Исавры пятьсот лет находились под властью Рима, но оставались воинственными и своевольными, почти независимо решая свои дела в глубине крутых Таврских гор. У них были преимущества варваров – боевой опыт, собственные цели, которым никто не препятствовал, – но не было их недостатков: благодаря столетиям, проведенным внутри империи, они ощущали себя ее гражданами.

Лев, не имевший сыновей (и это была еще одна причина того, что Аспар выбрал его на должность императора), сочетал браком свою дочь Ариадну и вождя исавров Зенона. Имея поддержку исавров, он обвинил Аспара в измене и казнил его в 471 году.¹[53] Три года спустя пожилой император скончался от дизентерии. Шестилетний сын его дочери, Лев II, занял престол императора, а отец Льва II, полководец Зенон Исавр, стал при нем регентом. Ребенок правил десять месяцев, утвердил назначение отца соправителем – и умер, оставив исавра на троне Восточной Римской империи.

Для исавра это был головокружительный взлет к власти, создавший кратковременное беспокойство в Константинополе. Шурин Льва I Макеллы, Василиск, поднял против Зенона армию и выгнал его из города, а затем провозгласил императором себя. Но из-за высоких налогов он не добился народной любви – а тем временем Зенон отправился домой собирать армию исавров, и через полтора года вернулся с нею в Константинополь. Народ, страдающий от финансовых поборов, с облегчением приветствовал его. Василиск оставил трон и бежал в ближайшую церковь. Зенон, находясь снаружи, выманил Василиска обещанием не проливать крови узурпатора. Когда же Василиск появился, Зенон схватил его, запер в пустой цистерне и обрек на смерть от голода.²[54]

Вернувшись к власти в 476 году, Зенон из своих восточных земель наблюдал, как распадаются остатки Западной Римской империи. Германец Одоакр, устранив с трона юного Ромула, стал королем Италии. Он взял Равенну силой; Иордан пишет, что стратегией полководца было «нагнетать в римлянах страх перед собой».³ Но он не мог постоянно править такими большими территориями только посредством устрашения. Чтобы поддержать свою власть, Одоакр написал Зенону, предлагая новую стратегию: он признает Зенона своим сюзереном и императором и будет править Италией в подчинении у Восточной Римской империи – если Зенон, в свою очередь, признает его законным правителем Италии.

Зенон принял это предложение и наградил Одоакра титулом патриция (но не короля) Италии. Это было формальное воссоединение: на какое-то время империя снова стала единой под скипетром Зенона Исавра. Но Одоакр, получив подтверждение своей власти, облегчившее ему правление римлянами, на практике игнорировал Зенона и делал то, что ему заблагорассудится. В 477 году он захватил Сицилию, бывшую в руках вандалов; великий король вандалов Гейзерих только что скончался, и без его руководства королевство начало терять своё могущество. Как независимый король, Одоакр заключил договоры с вестготами (чье королевство в то время простиралось от Луары по всей Испании) и франками.⁴ В итоге к 488 году Зенон был уже серьезно обеспокоен возросшими амбициями Одоакра.

На западе Зенона ждала еще одна проблема: союз остготов покинул свои западные владения и двинулся на восток, в сторону Константинополя. Их предводителем был некто Теодерих – сын вождя готов, который в детстве десять лет прожил в Константинополе, будучи заложником и гарантом хорошего поведения своего отца. В восемнадцать он вернулся к своему народу и стал вождем, а значит, столкнулся с необходимостью искать новые земли. Остготы были многочисленны, земли им не хватало, они страдали от голода и перенаселения.[55]

С 478 по 488 год остготы под предводительством Теодериха медленно приближались к Константинополю в поисках пищевых ресурсов и новых территорий. Зенон попытался ублажить Теодериха титулом магистра армии, пожаловал ему земли в Дакии и Мёзии и даже выплатил крупную сумму денег, когда Теодерих в 486 году пригрозил захватить Константинополь. Но ничто из этого не могло надолго успокоить остготов.⁵

Зенон решил избавиться от двух проблем сразу. Он пообещал, что признает Теодериха Остгота королем Италии и отдаст ему полуостров, если тот, в свою очередь, двинется на запад и избавится от Одоакра. Источники расходятся в том, кому первому пришла в голову эта идея, самому Теодериху или Зенону – но кто бы ни был автором плана, Теодериху он понравился. Он направился на запад, возглавив разношерстную компанию солдат удачи, состоявшую из остготов, присоединившихся к ним гуннов, недовольных римлян, а также вытесненных с родных земель германцев различных племен. Галльский писатель Эннодий, в те годы еще ребенок, писал впоследствии, что в поисках новых земель «весь мир» шел за Теодерихом в Италию – не исключено, что воинов было около ста тысяч.⁶

Когда они вошли на земли Северной Италии, Одоакр попытался дать им отпор. Он собрал армию на Веронской равнине, чтобы стать на пути у захватчиков, но Теодерих уничтожил армию в «великой резне» и ринулся на Равенну.

Битва за Италию продолжалась три года. Иордан пишет, что большую часть этого времени Одоакр провел, отсиживаясь в Равенне. «Он регулярно совершал ночные нападения на готов, – пишет Иордан, – вместе со своими людьми… и так они сражались». Равенна становилась всё более запущенной и голодной. Наконец в 491 году Одоакр предложил компромисс. Он предлагал подписать документ, делающий их с Теодерихом соправителями Италии, в случае, если Теодерих снимет осаду.

Осада мало что дала Теодериху. Одоакр мог снабжать город с моря, а Теодерих, не имевший флота, не мог ему помешать. Он пошел на компромисс, но в 493 году положил конец их совместному правлению, убив своего коллегу. Хронист Валенсиан рассказывает, будто король остготов разрубил соправителя на две части «собственными руками, подтвердив свое давнее подозрение: Одоакр оказался бесхребетным».⁷

В отличие от Одоакра, у Теодериха был твердый характер. Он не хотел быть «патрицием» и клясться Константинополю в ложной верности. Став Теодорихом Великим, королем Италии, он перестал быть подчиненным императора Восточной Римской империи.

Первым делом он объявил, что лишь те римляне, что поддерживали его при завоевании Италии, могут считаться римскими гражданами; остальных он лишал прав. Римское гражданство, бывшее некогда знаком статуса, теперь было напрямую связано с личностью Теодориха Великого.⁸

Во времена правления Теодориха значимость Рима, некогда главного города в мире, поблекла. Теодорих побывал в Риме лишь один раз, в 500 году, и никогда не утруждал себя повторным визитом. Сенат всё ещё собирался в Риме, но закон был поприщем короля, а сенат лишь подтверждал его решения.

Римская культура проникала в быт готов. Готы всё больше говорили на латыни, брали римские имена, вступали в брак с римлянками и обрабатывали римские земли. Но если многие римляне занимали гражданские посты в правительстве Теодориха, то высшие военные должности принадлежали почти исключительно готам. Сыновей отправляли в Рим учиться грамматике и риторике, но административным центром королевства была Равенна, где доминировали готы.⁹

Конфликт между двумя народами обострился, когда в 526 году Теодорих умер. Наследник престола, его десятилетний сын Аталарих, стал пешкой в борьбе за власть между своей матерью Амаласунтой, бывшей при нем регентом, и остготской знатью, желавшей править королевством, находясь в тени. Амаласунта хотела отправить сына в школу в Риме, чтобы тот получил образование, которое пристало «римским принцам». На это готы возражали, что римское образование сделает его слабохарактерным. Прокопий пишет, что, по мнению знатных готов «науки очень далеки от мужества, а наставления старых людей обычно приводят к трусости и нерешительности. Поэтому необходимо, чтобы тот, кто в будущем хочет быть смелым в любом деле и стать великим, был избавлен от страха перед учителями и занимался военными упражнениями».

По всей видимости, сам Теодорих, как бы ни стремился он к тому, чтобы римляне и готы в его империи были на одном уровне, питал недоверие к римской системе образования. Готы утверждали, что он «не позволял никому из сыновей готов посещать школы и всегда говорил, что если у них явится страх перед плеткой, то они никогда не будут способны без страха смотреть на меч или копье». Естественно, обучение в Риме перестало быть прямой дорогой к власти и влиянию, как это было раньше. Жизнь молодых студентов в бывшей столице становилась всё более беспутной и бесцельной.¹⁰

Одним из юношей, посланных на обучение в Рим, был Бенедикт Нурсийский, сын благородного римлянина. Как и Августин, он окунулся в недостойное времяпрепровождение. Однако в конце концов он устал от шума и распутной жизни города, бросил учебу, не дававшую ему никаких привилегий, и покинул город.

По словам Григория Великого, перу которого принадлежат единственные ранние свидетельства о жизни Бенедикта, тот нашел себе место в пещере в Апеннинах примерно в сорока милях от Рима, около современного города Субиако. В какой-то момент прежней жизни он услыхал об учении Христа и был обращен в христианство. Теперь он посвятил себя благочестивой жизни отшельника, в уединении стремясь постигнуть славу Господню. Новость об отшельнике, живущем в глуши, распространилась, и несколько лет спустя монахи из соседней обители попросили Бенедикта возглавить их монастырь, так как их настоятель умер.

Бенедикт согласился. Бесцельная жизнь в Риме и уединенные размышления дали ему представление о том, как должна протекать монашеская жизнь – в тишине и труде. «Став настоятелем монастыря, – пишет Григорий Великий, – он ввел в этом монастыре строгость правил жизни и никому не позволял самовольно уклоняться с пути монашества ни на правую, ни на левую сторону, что случалось прежде». Монахи, не привыкшие к такой строгости, решили отравить его вино, но Бенедикт узнал об их замысле и вернулся в свою пещеру. Там он проповедовал пастухам, которые приходили к нему, и некоторых убедил принять монашество.¹¹

В 529 году он повел их на гору возле города Кассино. На вершине горы стоял, медленно превращаясь в руины, старый храм Аполлона. Бенедикт и его монахи сожгли храм, а на его месте начали строить свой монастырь.

В своем монастыре, Монте-Кассино, Бенедикт разработал свод правил, по которым должен был жить монастырь – «устав святого Бенедикта». Устав был законом государства, чуждого политической борьбы, осознанно стремящегося вернуть христианское таинство в те эмпиреи, в которых существовали индийские и китайские монахи. «Мы стремимся войти в храм Божий, – писал Бенедикт, – и, если исполним наш долг, то унаследуем Царствие Небесное».¹²

Обязанности монахов были следующими: облегчать участь бедных, одевать нагих, навещать больных, хоронить мертвых, не предпочитать ничего любви Христовой. В быту молчание было предпочтительнее речи, поскольку слова часто вели к греху. Монахи, каждую ночь встававшие для пения псалмов, должны были спать одетыми, чтобы всегда быть готовыми прославлять Господа и служить ему Настоятель должен был советоваться с монахами по вопросам, касавшимся всей общины, но его слово было решающим. «Порок частной собственности» в монастыре должен быть «искоренен», так что монахам запрещалось владеть чем-либо, даже книгами и писчими принадлежностями. Каждый монах был обязан определенное количество часов в день посвящать физическому труду. Любого монаха, нарушившего устав, следовало отстранить от принятия пищи с братьями или от богослужения до тех пор, пока тот не раскается. Григорий Великий сообщает, что благодаря «духу прорицания» Бенедикт всегда знал, кто нарушает устав, даже если эти монахи находились вне монастыря. Когда они возвращались, он говорил им об их проступках. Они каялись и «в отсутствие его делали то же, что в присутствии, зная, что он всегда находится с ними духом».¹³

Первый настоятель Монте-Кассино, Бенедикт был тем правителем, какого не хватало Италии: имевший призвание, которое было выше его амбиций, он предложил закон, одинаковый для всех. Этот закон давал абсолютную справедливость и равенство, показывая простой и понятный путь к счастью. Бенедиктинский способ жизни дал монахам единство и ощущение причастности к делу общества, которое они сами и создали. А самым главным было то, что в этом обществе царил порядок. «О вы, спешащие войти в Царствие Небесное, – гласил устав, – исполняйте сей устав с Христовой помощью, как он написан, от начала до конца, с Божьим Благословением – и тогда достигнете вы большего, нежели то, о чем мы мечтали: высот познания и добродетели». Познание и добродетель некогда ценились в Риме, но эти времена прошли; только в бенедиктинском монастыре во имя взращивания духовных плодов развивались наука и дисциплина.¹⁴

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 21

Между 471 и 518 годами персы противятся социальным реформам, появляются славяне и булгары, а в Константинополе дерутся между собой синие и зеленые

Персия переживала тяжелое время, и её проблемы только усугубились в 471 году когда персидский царь повёл империю на войну Иездигерд II скончался в 457 году, и его старший сын Пероз после недолгого конфликта с братьями захватил трон. 27-летнее правление Пероза было сложным периодом. Персия страдала от голода – и, в соответствии с записью восточного монаха-очевидца Иешуа Стилита, от саранчи, землетрясений, чумы и солнечного затмения.¹ Вместе с голодом пришла война с эфталитами – тем же народом, который перешел через горы Гиндукуш и напал на владения династии Гуптов в Индии. Эфталиты осели на восточном краю Персидской империи и создали свое государство, но Пероз часто конфликтовал с царём эфталитов из-за границ между ними.

В 471 году Пероз отправил войска на территорию эфталитов. Те отступили перед персидскими войсками, а затем искусно обошли их и загнали персов в ловушку. Пероз был вынужден сдаться, поклясться, что больше никогда не нападёт на эфталитов, и отступить. Он также согласился заплатить грандиозную дань. Сумма была настолько крупной, что у него ушло два года на то, чтобы собрать её со своего народа. Это время его сын Кавад провёл при дворе эфталитов как заложник, гарант того, что дань (по Иешуа Стилиту – тридцать мулов, гружённых серебром) будет уплачена.²

Перозу удалось собрать дань, и Кавад вернулся на родину. Однако мысли о поражении не покидали персидского царя до тех пор, пока его терпение не лопнуло. В 484 году он собрал ещё большую армию и вновь вторгся в земли эфталитов.

И вновь Пероз был обманут. Прокопий пишет, что эфталиты вырыли ров и замаскировали его камышом, присыпанным землёй, и когда они отступили за ров, чтобы упорядочить войска, по словам ат-Табари, царь эфталитов наколол на острие копья договор о ненападении, подписанный Перозом. Ринувшиеся в битву персы упали в ров вместе с конями и копьями, сам Пероз погиб, «и вся персидская армия вместе с ним». Это было сокрушительное поражение, возможно, худшее в истории Сасанидской Персии. Эфталиты, до той поры остававшиеся на восточном берегу Амударьи, вторглись в Хорасан (персидскую провинцию на западном берегу), и персы были вынуждены подчиниться и уплатить им дань. Тело Пероза, задавленное массой людей и коней во рву, так и не было найдено.³

В персидской столице Ктесифоне Кавад, сын и наследник Пероза, был изгнан братом Пероза Балашем. Последовавшая короткая гражданская война осложнялась тем, что казна персидского государства пустовала. Балаш отправил послов в Константинополь с просьбой о помощи, но помощь не прибыла. Будучи не в состоянии сражаться на несколько фронтов, он сделал уступку Армении, подписав договор, признающий её независимость.[56]

Это ещё более осложнило персам восстановление после неудачных войн с эфталитами. Кавад I исповедовал не зороастрийское учение, а еретический культ, главой которого являлся пророк

Тем временем Кавад, как и Аэций до него, воспользовался преимуществом связей, возникших, пока он был заложником, и отправился к эфталитам. Он потратил несколько лет на то, чтобы уговорить царя эфталитов оказать помощь, но в 488 году наконец смог занять персидский трон.⁴

Персия и эфталиты

Маздак. Зороастризм, как и христианство, основывался на том, что добро в конце концов восторжествует – христианский спаситель вернётся на Землю для того, чтобы уничтожить зло и восстановить порядок, а зороастрийский бог Ахурамазда уничтожит своего противника Аримана, обновит землю и воскресит мёртвых, чтобы они могли в радости ходить по ней.⁵

Однако Маздак, как и христианские гностики, учил, что высшей силой во Вселенной обладает отстранённое божество, не принимающее прямого участия в жизни людей, а за контроль над миром сражаются два меньших, но равных между собой божественных начала, доброе и злое. Люди должны стремиться к добру и отвергать зло, предпочитая свет, а не тьму. Разные гностические религии предлагали разные способы поддержания праведного пути. Маздак верил, что главный и наиболее верный способ следования свету – уравнение в правах всех мужчин и, до определённой степени, женщин. Он проповедовал, что люди должны делиться своим имуществом, не утаивая ничего друг от друга, чтобы соперничество было вытеснено равенством, а вражда – братской любовью. Маздакизм, в отличие от христианства, прямо позиционировал своей целью социальную справедливость.⁶

Кавад начал менять свою страну в соответствии с принципами маздакизма. Законы, которые он издал, сильно озадачили его современников, да и нам без дополнительной интерпретации трудно понять, что он имел в виду. Ат-Табари утверждает, будто Кавад планировал «забрать у богатых в пользу бедных и раздать малоимущим, отняв у зажиточных», в то время, как Прокопий пишет, будто Кавад желал, чтобы у персов были свободные отношения с женщинами. Маловероятно, чтобы Кавад собирался ввести в Персии примитивный коммунизм. Но весьма похоже, что он планировал уменьшить состояние многих персидских аристократов (это ослабило бы их власть и влияние, весьма кстати для Кавада), и устранить ряд ограничений, предписывавших женщинам выходить замуж только за мужчин своего класса и сидеть взаперти в гаремах аристократов.⁷

Конечно, аристократы были недовольны ограничением их власти, и социальные реформы Кавада окончились в 496 году, когда придворные аристократы свергли его и сделали новым царем его брата Замасба.

Замасб отказался убивать родственника, поэтому Кавад был сослан на юг Персии, в темницу, которую звали «крепостью Забвения». Прокопий пишет, что «она называлась так потому, что под страхом смерти запрещалось упоминать любого, кто находился в ней».⁸

Когда Замасб окончательно отменил реформы брата, Кавад томился в темнице уже около двух лет. Наконец ему удалось сбежать. Ат-Табари утверждает, что сестра Кавада выпросила свидание, переспав с надзирателем, завернула брата в ковёр и приказала вынести его. По словам Прокопия, с надзирателем переспала жена Кавада, получив возможность встретиться, обменялась с мужем одеждой, и он бежал в женском платье.⁹

В любом случае Кавад добрался до страны эфталитов, где вновь попросил о помощи в возвращении трона. Правитель эфталитов не только согласился, но и отдал Каваду в жёны свою дочь для закрепления договора. Кавад отправился обратно в Ктесифон во главе армии эфталитов. Персидские солдаты бежали, когда увидели противника, Кавад ворвался во дворец, ослепил брата раскалённой железной иглой и посадил в темницу.

Второй срок его правления длился более тридцати лет, но Кавад более не заигрывал с идеями социальной справедливости. Он мог править только с поддержкой аристократов и их войск, и это ограничивало его власть. Однако он мог сражаться с римлянами Восточной империи, и в 502 году объявил войну императору Анастасию.

Зенон Исавр скончался, не оставив сына, в 491 году. Через месяц после его смерти вдова его вышла замуж за Анастасия – незначительного, но благочестивого придворного, ставшего новым императором восточных римлян. Он был незначителен и в мирное, и в военное время, и наиболее заметной его чертой были неодинаковые глаза – один чёрный, второй синий, за что Анастасий получил прозвище «Двуглазый».¹⁰

Его попытки отразить нападение Кавада были неловки и тщетны. Персы ограбили римскую часть Армении и осадили пограничный город Амиду. Осада продолжалась восемьдесят дней, в то время как арабские союзники Кавада под предводительством Намана из Аль-Хираха отправились дальше на юг и разграбили территорию вокруг Харрана и Эдессы. Наконец персы захватили Амиду Прокопий утверждает, что они ворвались, когда у монахов, охранявших одну из башен, был религиозный праздник. Монахи слишком много съели и выпили, и в итоге заснули. Попав в город, персы перерезали население – если верить Иешуа Стилиту, восемьдесят тысяч человек; хронист также добавляет, что тела складывали в две больших кучи за городом, чтобы запах разложения не задушил персидских захватчиков.¹¹

За захватом Амиды могло последовать много персидских триумфов, если бы Каваду не пришлось разбираться с очередным вторжением эфталитов. Союз, подкреплённый браком, не стал гарантом постоянного мира с бывшими врагами. Каваду пришлось сражаться на два фронта, и хотя персидская армия продолжала разорять земли у границы восточных римлян, к 506 году обе империи были готовы заключить перемирие.

Война была окончена. Обе стороны добились немногого, но римляне все же потеряли больше, чем достигли. Перемирие дало шанс Амиде вернуться во владения римлян, но персы продолжали контролировать завоёванный город. До того, как начались мирные переговоры, они взяли под контроль узкий путь через горы Кавказа, издавна известный как «Каспийские Врата». Тот, кто владел этими вратами, мог открывать или закрывать путь на юг для вторжений с севера.¹²

Персидское вторжение было только одной из бед Анастасия. Новые народы появлялись на западной границе его империи и создавали бесконечные проблемы.

Изначальная угроза проистекала от славян, племён, продвигавшихся на юг и запад к восточной римской границе. Славяне прибыли с севера, из-за Дуная, но они не были «германцами» – так римляне называли всех, пришельцев с севера. Хотя этот термин и был неточным, германские племена все же говорили на языках, имевших общий источник, который лингвисты реконструировали как «протогерманский» – гипотетический язык предков. Это обстоятельство указывает на общее происхождение, слишком давнее, чтобы быть определённым с точностью, однако более чем вероятно, что германские народы произошли от североевропейских. Славянские же племена пришли из дальних восточных областей между реками Днепр и Висла, и принадлежали к другой языковой семье.[57]

Не всегда легко определить с точностью, какие племена из описываемых историками принадлежали к той или иной языковой группе, однако и Иордан, и Прокопий описывают народы, которые могли быть славянами, спустившимися с Карпат, к северу от Дуная. Они осели в долине реки Дунай и угрожали напасть на старые римские провинции Фракию и Иллирик.[58]

Анастасий справился с проблемой, выселив исавров, которые так часто восставали, с их исторической родины и переместив их во Фракию. Этим он добился сразу двух эффектов – ослабил их чувство национальной обособленности и создал барьер, защищавший его от славян. Чтобы выжить в новой стране, исавры должны были отбивать нападения славян.

К вторжению славян присоединилась другая напасть – булгары. Они происходили из Центральной Азии, из той же области, что и гунны, и ими управляли ханы. Основная масса булгарских племён, ещё не объединившихся в какое-либо подобие государства, пока находилась к востоку от славян, но шла за ними к западу. В «Хронике Временных Лет» сказано, что они следовали за славянами на их территорию и там нападали на них. Они пересекли Дунай в 499 году, сражались и грабили, а затем вернулись за реку, «гордясь нанесённым ущербом, увенчанные славой победы над римской армией». В 502 году они вторглись вновь, грабя и убивая.¹³

Восточное Римское государство уменьшалось не быстро и не сразу но понемногу и постепенно. Персы отхватили кусок у восточной границы. На западе вторжения булгар и славян во Фракию стали более частыми, поэтому в 512 году Анастасий решил построить против них стену.

Строительство стены против варваров было старым и традиционным решением. Адрианов вал в Британии был лишь одним из многих, призванных защитить государство от вторжения. Однако строительство вала также являлось признаком поражения. Этот шаг разделял землю на цивилизованную и нецивилизованную, римскую и варварскую, контролируемую и бесконтрольную, и стена Анастасия, Долгий Вал, отделила от империи Фракию. В длину он был пятьдесят миль, и находился в тридцати милях к западу от столицы. Историк VI века Эвагрий писал: «Он простирается от одного берега к другому, как пролив, превращая город (Константинополь) в остров вместо полуострова».¹⁴

Долгий Вал спас Константинополь, но временно уменьшил римские владения к западу от Малой Азии до столицы и окружающих её земель. Несмотря на сохранившуюся угрозу персидского вторжения, это переориентировало всю империю на восток. С того момента, когда Италия оказалась в руках Теодориха и его остготов, остатки Западной империи канули в небытие без возможности восстановления, а враждебность между епископами Рима и Константинополя все возрастала – и Восточная Римская империя начала трансформироваться в нечто совершенно новое: в Византию, империю, бывшую менее римской, чем восточной, менее латинской, чем греческой, и значительно менее кафолической в глазах епископа Римского.[59]

По иронии судьбы, хотя Анастасий и построил стену для защиты от варваров снаружи, внутри страны варвары набирали силу.

Со времён Константина традиционный римский спорт, гладиаторские сражения, все более сменялся гонками колесниц, которые не так тесно ассоциировались с поклонением римским богам. В крупнейших городах Восточной империи гонки колесниц доминировали в сфере развлечений. Как в наше время «Формула-1» или хоккей, это был общеизвестный феномен, часть жизни даже тех горожан, которые в нём напрямую не участвовали. В таком городе, как Константинополь, все знали, как зовут лучших колесничих, все хоть немного интересовались результатами очередной гонки, и большая часть горожан ассоциировала себя, хоть и весьма условно, с какой-либо из команд.

Эти команды не группировались вокруг определенных возниц или их коней. Разные группы и отдельные лица в городе спонсировали гонки, платили за коней и снаряжение, и каждый из этих спонсоров использовал в качестве символа цвет – красный, белый, синий, зелёный. Например, под синим стягом могли участвовать в состязаниях несколько разных возниц, и зрители становились болельщиками не какого-либо конкретного человека, а синей команды. Синие имели одну группу поклонников, Белые – другую, и, так же как и в современном мире, эти поклонники (в основном молодые люди) были фанатичны в своей преданности их цвету.¹⁵

Они также ненавидели друг друга, чему исследователи позднейшего времени пытались найти рациональное объяснение. Возможно, Красные были аристократами, а Белые – торговцами, быть может, Зелёные исповедовали халкидонское христианство, а Синие предпочитали монофизитскую ересь. Увы, эти объяснения не выдерживают критики. Ненависть поклонников гонок была иррациональной, как и ненависть футбольных фанатов, готовых избить фаната команды-соперника до потери чувств.

К тому времени, как Анастасий скончался от старости в 518 году, спортивные фанаты разделились на две противоборствующие фракции – Синие, поглотившие Красных, и Зелёные, покорившие Белых. Их жестокость росла, они использовали любые поводы, чтобы убивать поклонников команды-соперника. Три тысячи Синих были убиты в Константинополе в мятеже 501 года, случившемся после объявления результатов гонки колесниц, и мятежи в 507 и 515 были почти настолько же кровавыми.¹⁶

Анастасий не оставил сына, но у него были племянники, мечтавшие заполучить власть. Однако вместо них императорская гвардия выбрала правителя из своих рядов, семидесятилетнего Юстина, который стал новым императором.

Юстин обладал опытом и поддержкой Синих, а также племянника Юстиниана, который в свои тридцать с небольшим лет уже продемонстрировал недюжинные способности на военном поприще. В 521 году Юстин назначил племянника на должность консула – наивысшую в официальной иерархии Константинополя после императора, и Юстиниан начал принимать всё большее и большее участие в управлении империей.

Он был талантливым правителем и опытным полководцем. Однако он также был ярым поклонником Синих и не предпринимал ничего, чтобы унять беспорядки в городе. Стычки становились всё более жестокими. По словам Прокопия, «они ночью в открытую носили оружие, а днём прикрывали короткие обоюдоострые мечи на бёдрах плащами. По ночам собирались в шайки и грабили знатных людей на форуме или в узких переулках». Жители Константинополя перестали носить золотые пояса и украшения, так как это практически неизбежно делало их жертвами ограбления поклонниками Зелёных или Синих. На закате они торопились по домам, чтобы не оказаться на улицах после захода солнца. Такое положение продолжалось в течение следующих пятнадцати лет, прежде чем вылиться в очередной конфликт.¹⁷

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 22

Между 471 и 527 годами Северная В эй расширяется к югу, Когуре продолжает завоевания, а Сияла постепенно приобретает самосознание

Северная Вэй была сильна и воинственна, а Лю Сун на юге угасала. Несмотря на такое нарушение баланса, они заключили временное перемирие. Они провели больше времени в сражениях за границы, чем в попытках узнать, как можно укрепить собственные державы, и оба правителя были вынуждены обратить внимание на домашние проблемы, которыми ранее пренебрегали. Император Северной Вэй, Вэй Сяо-вэнь, сказал: «Наши предки-правители тяжело трудились, чтобы удержаться у власти – но установление внутреннего порядка оказалось для них слишком сложной задачей».¹

Вэй Сяо-вэнь был праправнуком даосского императора Вэй Тай-У, скончавшегося всего за двадцать лет до коронации Сяо-Вэня – странность, которую объясняет тот факт, что все потомки Тай-У становились отцами в возрасте тринадцати-четырнадцати лет. Сам Вэй Сяо-вэнь был коронован в 471 году – четырёхлетним. Изначально им руководила бабушка, она же регентша, вдовствующая императрица Фэн, находившаяся у власти исключительно из-за того, что ей удалось нарушить традиции Северной Вэй. Древний обычай кочевого клана Тоба, не таких уж дальних предков семьи Вэй, предписывал казнить женщин, родивших сыновей вождю, чтобы они не могли повлиять на политику при дворе. Фэн, будучи китаянкой по крови, смогла обойти этот обычай, после чего применила всю свою энергию и находчивость, чтобы добиться наивысшей власти – тем самым доказав, что в кровавой традиции был смысл.

Когда внук вырос, они сумели договориться, создав союз, превративший их в соправителей. Вместе они принялись превращать двор Северной Вэй в нечто, всё более близкое к китайскому наследию императрицы Фэн и всё дальше уходящее от традиций кочевников сянбэй, создавших страну Китайские чиновники заняли высокие посты в правительстве, всем запретили носить традиционную одежду кочевников. Соправители даже объявили вне закона любое использование языка сянбэй, постановив, что можно говорить только на китайском, и заставили знатные семьи принять китайские фамилии вместо старых клановых имён.²

Даосизм оставался важной частью религии в северных областях Китая. По сути, та более мистическая форма даосизма, которую исповедовал прапрадед Вэй Сяо-Вэня, сосредотачивалась на изготовлении эликсиров (у Вэй Сяо-Вэня был придворный алхимик, много лет пытавшийся изготовить для него эликсир бессмертия) и была основой, на которой начали развиваться фармацевтика и химия средневекового Китая.³

Однако конфуцианство и буддизм давали трону Северной Вэй значительно более удобные способы удержать власть. Столетиями конфуцианство поддерживало в Китае модель государственной иерархии, обеспечивая картину мира, в которой тщательно упорядоченное правительство являлось важной частью упорядоченной и высокоморальной Вселенной.

Буддизм предлагал нечто совершенно иное: образец для государей.

В северном Китае практиковали буддизм Махаяны, который признавал существование многих божеств, обладавших той или иной властью. Эти божества не составляли пантеон, скорее, они все являлись Буддой в разных ипостасях – бодхисатвами. Просветлённые, достигшие нирваны и «освобождения из цикла перерождения и страдания», они избрали возвращение в мир, чтобы оставаться здесь до тех пор, пока все не будут спасены.⁴

Эти идеи были далеки от буддизма Тхеравады, распространенного в Индии и южной части Азии, в фокусе которого находилась индивидуальность. Вместо простого почитания тех, кто выбирал для себя отшельничество, буддизм Махаяны прославлял тех верующих, которые, приобретя больший опыт и поднявшись выше, трудились на благо менее сильных. Бодхисатвы были прообразами благих властителей, и буддизм Северной Вэй снабдил императора силой идеологии, санкцией цельной доктрины для того, чтобы подкрепить его намерение распространить мудрую и доброжелательную власть над народом. Вэй Сяо-вэнь и его бабушка строили великолепные буддийские храмы, обеспечивали их землёй и деньгами и подчеркивали свою склонность к религии тем, что заказывали огромные буддийские скульптуры, которые вырубались прямо в отвесных утесах вблизи от столицы Северной Вэй, города Пинчэн.⁵

Под их покровительством тысячи буддийских монахов прибыли с юга и запада в Северную Вэй, и буддийские монастыри начали появляться по всей стране. Один из наиболее известных, Ша-олинь на священной горе Соншан, был основан индийским монахом Бато. По условиям договора монахи были обязаны молиться за императора и за мир для всего народа Вэй. В систему молитв и медитаций входили определённые физические упражнения, служащие для концентрации разума. Согласно легенде, военачальники Северной Вэй, посетившие монастырь, увидев монахов, занимавшихся своими упражнениями, признали пользу этих движений для воинов и переняли их. Эти движения стали источником боевого искусства кун-фу.⁶

В 490 году вдовствующая императрица скончалась, оставив Вэй Сяо-Вэня в возрасте двадцати трёх лет единственным правителем. Он соблюдал три полных года траура, что по традиции полагалось для оплакивания матери, а не бабушки (для этого отводилось двадцать семь дней).⁷

Восток в эпоху короля Чансухо

Когда период траура окончился, император созвал предводителей кланов Северной Вэй, ставших придворными аристократами с китайскими именами, и отправился вместе с ними, по его словам, на рекогносцировку в Южный Китай. Но вместо этого он привел их руинам Лояна, старой столицы Цзинь, которую в 311 году силой и измором заставили сдаться. Он сказал: «Пинчэн – это место, откуда можно вести войну, но цивилизованно править оттуда не получится». Лоян, находившийся пятью сотнями миль южнее, был основным пунктом его плана по превращению Северной Вэй в могущзественную китайскую державу Он собирался восстановить Лоян, переместить туда правительство из старой столицы в Пинчэне, и также вырубить здесь две огромные статуи Будды на утесах у реки, протекавшей через Лоян, чтобы божественные глаза продолжали следить и за новой столицей.⁸

Строительство заняло девять лет, и Вэй Сяо-вэнь не дожил до его окончания. Он скончался от болезни в 499 году в возрасте тридцати двух лет; наследником стал его шестнадцатилетний сын Вэй Сян-У. Отстроенный город, со стенами толщиной в восемьдесят футов и пятью сотнями буддийских монастырей внутри, в годы наивысшего расцвета стал местом жительства более полумиллиона человек. В городе разговаривали только на китайском языке, в богатой городской библиотеке была собрана китайская классическая литература для обучения будущих чиновников Северной Вэй. Бывшие варвары приближались к тому, чтобы затмить славу Цзинь.⁹

Тем временем на востоке небольшое корейское королевство Пэкче, обеспокоенное тем, что к северу от него наращивало силы Когу-рё, отправило ко двору Северной Вэй просьбу о защите и союзе.¹⁰

За великим королём Когурё Квангэтхо Расширителем последовал его сын Чансухо, правивший семьдесят девять лет и заработавший прозвище «Долгожитель». В течение десятилетий Чансухо постепенно превращал Когурё из набора завоёванных территорий в единое государство.

Пробыв на престоле двадцать лет, он перенес свою столицу на другое место. Его отец правил из древней столицы Кванмисон на реке Ялуцзян. Это было хорошо защищённое место для постройки крепости, но с расширением территории Когурё на юг полуострова оно оказалось расположено слишком далеко на севере, чтобы быть центром владений. Чансухо решил править из Пхеньяна, расположенного дальше на юге, в долине реки Тэдонган.

Это предполагало повышенный интерес к югу – и тревожило южные королевства Пэкче и Силлу. Их правители понимали, что ждать помощи можно только от Северной Вэй – Лю Сун более не была настолько могущественной, чтобы повлиять на соотношение сил.¹¹

На подмогу Пэкче были направлены войска Северной Вэй, и Силла[60] объединилась с соседом. Однако даже этой тройной защиты оказалось недостаточно. В 475 году Чансухо, король Когурё, отправил свои войска против столицы Пэкче. Он захватил короля Пэкче в бою и обезглавил его, а оставшиеся члены правительства были вынуждены бежать на юг, в город Онджин.

Пэкче было практически уничтожено этой войной, а Когурё расширило свои границы, покрыв территории на севере и даже на западе.

Однако королевство Силла, несмотря на разорение соседа и союзника, уцелело – отчасти из-за того, что Когурё расценивало Пэкче как главную угрозу, а Силла была на втором месте. Силла отставала от двух остальных государств. В 500 году, когда к власти в Силле пришёл Чиджын, здесь были слабо развиты ремесла, практически отсутствовала торговля с другими странами, а система управления была рудиментарной. Чувство единства народа еще настолько не сформировалось, что у страны даже не было единого общепринятого названия.

Чиджын стал искрой, пробудившей Силлу, заставившей ее осознать себя как единый народ. Правитель Силлы впервые взял китайский титул ван (правитель, князь) вместо традиционного титула марипкан (высокородный вождь). Он объявил вне закона некоторые древние и неприятные традиции Силлы – такие, как обычай хоронить рабов вместе с хозяином. Он пригласил китайских специалистов, чтобы обучить народ Силлы пахать на волах (раньше они этого не делали) и строить подземные ледники для сохранения пищи в жаркие летние месяцы.¹²

Как и правитель Северной Вэй, монарх Силлы видел в китайских методах управления, в технологиях, даже в одежде и именах ключ к процветанию. С помощью китайских традиций он превратил Силлу в настоящую нацию. Его мифологизированная роль «отца Силлы» нашла отражение в легендах, типа той, которая объясняет, почему Чиджыну было сложно найти жену: ведь его половой орган был семнадцать дюймов в длину!¹³

Наследник Чиджына, король Попхын, пришёл к власти в 514 году. Под его управлением Силла стала централизованным государством со своим сводом законов, изданным в 520 году, и государственной религией. Кроме того, именно во время правления Поп-хына в Силлу пришёл буддизм.

Пэкче и Когурё стали буддийскими государствами на сто лет раньше, но Силла в 527 году всё ещё оставалась необращённой. В тот год в столицу прибыл индийский монах Адо – как раз вовремя, чтобы помочь королю Силлы решить раздражающую дилемму. Согласно записям хроники «Хэдон косын чон» правитель Лю Сун (из Южного Китая) прислал в дар королю Силлы благовония – но ни сам король, ни его придворные не знали, что это такое и как расценивать подарок. Адо, присутствовавший при дворе, объяснил, что благовония надлежит сжигать, после чего китайский посол поклонился ему и сказал: «Значит, монахи всё-таки не чужды этой стране».

Если верить летописи, сразу после этого Попхын издал указ о разрешении пропаганды буддизма. Вскоре Попхын продвинулся дальше и объявил буддизм государственной религией. Хроника с неожиданной честностью рисует нам варварский двор, осознавший свое бескультурье и спасённый от унижения перед более цивилизованным китайским послом.¹⁴

Чтобы избежать дальнейших унижений, оставалось одно – стать совершеннее китайцев. Вскоре народ Силлы разработал собственную версию прошлого – да, буддизм пришёл в Силлу поздно, но король Попхын провозгласил, будто королевские строители, копая землю для сооружения нового фундамента, нашли буддийские ступы давних времён, более того, «основания колонн, каменные ниши и ступени» остатки древнего буддийского монастыря. Он изменил историю Силлы, представив, что буддизм был известен здесь в течение веков, даже больше, чем у соседних государств. Подкрепляемая мифическим прошлым, Силла была готова соперничать с Когурё за власть над полуостровом.¹⁵

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 23

Между 479 и 534 годами Лю Сун погибает на юге, а Северная Вэй раскалывается

Пока страны к северу и западу перенимали китайские традиции, государство Лю Сун распадалось. Незначительного императора Сун Сяо-У, забывшего принципы конфуцианства ради удовольствия и праздности, сменил Сун Мин, которого прозвали «Свинья». Через семь лет его сменил Сун Ху-Фэй – невоспитанный подросток, правивший три года, пока его шалости (типа рисования мишени на животе дремлющего чиновника и стрельбы в нее тупыми стрелами) не стали невыносимыми. Придворные убили его и избрали правителем его тринадцатилетнего брата Сун Шуна.¹

Через два года, в 479 году некий недовольный аристократ силой захватил трон и назвал себя Ци Гао-Ди, первым императором новой династии. Династия Лю Сун закончилась, началась династия Южной Ци.

Однако династия Южной Ци оказалась всего лишь семьёй, хватавшейся за любую возможность удержаться у власти. Ци Гао-Ди был уже немолод, когда захватывал трон, и скончался после трёх лет правления, передав власть своему сыну Ци У-Ди. У-ди удерживал власть десять лет, но после его смерти ее мог перехватить любой из его родичей. Наконец в 494 году брат У-ди захватил власть под именем Ци Мин-ди. Он правил не более четырёх лет, после чего скончался (или, как писал более поздний историк, «был вынужден упустить скипетр, который добыл убийствами и кровопролитием»).²

Его сын и наследник Ци Хэ-ди получил прозвище «владыка-идиот» из-за своего несомненного слабоумия – на похоронах отца он смеялся до упаду увидев лысого человека. Однако ему хватило ума обложить народ высокими налогами, чтобы собрать деньги на строительство роскошного дворца. Налоги были настолько высокими, что на дорогах часто можно было видеть нищих бродяг, оплакивающих потерю своего состояния.

Наконец Ци Хэ-ди переступил черту, отравив придворного, которого подозревал в заговоре. Этот чиновник был братом генерала Сяо Ян я, которому была всецело предана армия. Услышав об убийстве, Сяо Янь поднял своих людей на открытое восстание и объявил дополнительный набор в войско. Он отправился к столице Южной Ци, Нанкину (иначе – Цзянькан) и обложил её осадой на два месяца. Под конец осады голодающие жители города, из которых около восьмидесяти тысяч погибло, взяли штурмом дворец и убили Хэ-ди. Они сохранили его голову, залив воском, чтобы показать генералу, когда тот войдёт в город.³

Династия Южной Ци продержалась с 479 до 501 года, едва протянув одно поколение. Сяо Янь, ставший самым могущественным человеком в стране, больше года раздумывал, прежде чем занять трон; он именовался первым министром и направил свою энергию на поддержание претензий на престол шестнадцатилетнего брата Хэ-ди. Южно-китайская держава нуждалась в наследном правителе. В отличие от Рима, в Китае полководец никогда не мог просто силой захватить власть. Он должен был вписаться в династическую систему, обеспечивавшую участникам законность в силу их принадлежности к правящей семье – даже если власть уже была захвачена.

Не прошло и года после смерти «владыки-идиота», как военачальник убедил подростка-императора официально передать власть ему. Нам неизвестно, какое он применил давление, но юноша, несомненно, думал, что церемония передачи власти премьер-министру спасёт ему жизнь. Он ошибался. Когда убийцы пришли уничтожить его, то позволили ему напиться до потери чувств, прежде чем задушить. Юноша нравился им, и они хотели, чтобы его смерть была легкой.⁴

Сяо Янь занял трон в 502 году под тронным именем Лян У-ди, как первый правитель новой династии. Эта новая династия, Южная Лян, продержалась немногим более пятидесяти лет, сорок семь из которых пришлись на правление самого У-ди.

Однако за этой семьей все-таки осталось наименование «династии». Лян У-ди сделал своих потомков наследниками династического достояния имперского Китая. Силой своей личности он дал югу временную опору. Он провёл большую часть жизни на троне, стараясь перестроить государственную бюрократию, построил пять конфуцианских школ для обучения молодых чиновников, объявил, что все наследники престола также должны воспитываться в рамках конфуцианской этики, и даже учредил для крестьян и бедняков систему, с помощью которой они могли анонимно пожаловаться на притеснения богатых, не боясь расплаты. Кроме того, он отразил нападение Северной Вэй и укрепил охрану границы.

У-ди был буддистом, и за годы правления его преданность вере росла. Он поощрял приезд монахов из Индии, чтобы те могли проповедовать в столице, построил храмы (к концу его правления в Южной Лян было почти тринадцать тысяч храмов), приказал составить первую китайскую Трипитаку – собрание буддийских текстов. Он делал всё, что мог, чтобы буддийский запрет на убийства реально соблюдался, даже предписал, чтобы в жертвоприношениях, которые требовались по правилам даосизма или конфуцианства, использовали овощи и пирожки в форме животных вместо традиционных жертв.⁵

Он очень старался подтвердить свою претензию на власть, проявляя добродетель. Как правитель Юга этим он присоединился к монархической традиции, берущей начало в глубине тысячелетий: добродетельные императоры были благословлены небом, и божественное одобрение давало им мандат. Со времён правления самого первого императора в долине Хуанхэ историки и философы рассуждали о том, что власть императора проистекает из его добродетели. Конфуций так объяснял, почему императоры получают небесный мандат: «Они не пренебрегают ритуалами, замечают ошибки, делают человечность своим законом, а смирение – своей практикой. Любой, не подчиняющийся этим принципам, смещается с должности».⁶ Династия могла потерять право на власть, если становилась жестокой и продажной. Новая династия Лян У-ди заработала небесный мандат благодаря добродетели.

В случае У-ди эта стратегия не была лишена подводных камней. Разрабатывая свою добродетель, он всё сильнее убеждался, что буддизм требует от него отречься от стремления к земным благам. В 527 году У-ди снял мантию, надел рясу монаха и ушёл в монастырь, следуя его правилам и учениям и, по словам историков, обретя в нём большее счастье, чем когда-либо во дворце.⁷

Министры умоляли его вернуться на трон. Вероятно, при своей отставке он не озаботился назначением наследника, и министры испытывали трудности с управлением страной без права издавать указы. Глава монастыря увидел хорошую возможность и отказался отпускать правителя, пока министры не заплатят крупный выкуп. Получив деньги, он изгнал У-ди из монастыря, и тот нехотя вернулся к своим обязанностям.

На севере Вэй Сюань-У правил государством из новой столицы в Лояне. Его вторжение на юг провалилось из-за умело организованного сопротивления У-ди, и хотя он совершил ещё несколько нападений, лет через пять он понял, что война с Южной Лян не принесёт прибыли. Вместо этого он сосредоточился на миссии своего отца по превращению северной державы в полностью китайское государство.

Однако усилия по совмещению двух миров Северной Вэй, динамичного мира воинов-кочевников и упорядоченного мира оседлых земледельцев, начали приносить горькие плоды.

В старой системе кочевых кланов вожди племён обладали более или менее равной властью, и даже тот из них, кто ухитрялся объединить усилия всех племён ради достижения какой-то цели, имел ненамного больше полномочий. Остатки этой системы беспокоили Вэй Сюань-У. Он был окружён местными «аристократами», потомками племенных вождей, которые полагали себя вправе хозяйничать в своих уделах, собирая налоги с крестьян (налоги, которые следовало отдавать в государственную казну) и вербуя войска из населения своих земель (войска, которые должны были поддерживать интересы правящей семьи). Эти землевладельцы существовали на тонкой границе между двумя позициями – могущественного феодала, лояльного престолу, и мелкого независимого правителя; неудивительно, что они проявляли склонность к неповиновению.⁸

Для того, чтобы обуздать их, Вэй Сюань-У продолжал попытки своего отца перестроить страну. Согласно новым законам, земля Северной Вэй принадлежала не родам или знатным лицам, но правительству. Правительство могло отдать землю любому человеку, который будет обрабатывать её, поддерживать этим свою семью и платить налоги в государственную казну. После его смерти правительство имело право переписать землю на кого-либо ещё.

Эта система, называвшаяся «цзюньтянь», или «система равных полей», использовалась предыдущими китайскими династиями на юге, но к ней никогда не прибегали на севере. Она не позволяла знати захватывать большие территории и передавать их сыновьям, создавая независимые наследные княжества в пределах Северной Вэй. Однако эта система столкнулась с неодобрением бывших вождей племён, обнаруживших, что их власть оказалась в опасности.

Кроме того, эта система лишала вождей права набирать личные дружины. В старой системе они обеспечивали престол солдатами, верными в первую очередь тем, кто владел их домами, и только во вторую очередь – правителю. В новой системе солдатам, как и остальным гражданам, давались поля, на которых они работали в обмен на несколько месяцев службы в армии в год. Это разорвало их связь с местной знатью и упрочило связь с верховным правителем.⁹

Смена традиций нелегко далась верхушке общества. Ведь и аристократы тоже желали стать настоящими китайцами, поэтому, даже возмущаясь умалением своей власти, были вынуждены защищать свою новую личность, отгораживаясь от варварского прошлого.

Передел Северной Вэй

За время правления Вэй Сюань-У и его наследника это отгораживание приняло форму презрения к солдатам, расквартированным на северной границе. На Северную Вэй постоянно нападали кочевые народы, не создавшие своей государственности и скитавшиеся по северным равнинам. Многие годы часть стратегии Северной Вэй состояла в том, чтобы ассимилировать этих кочевников и включать в состав гарнизонов вдоль северной границы – то есть угроза снималась за счет того, что часть врагов оказывалась внутри территории страны, более того, в рядах ее армии.¹⁰

Это привело к тому, что пограничье было населено по большей части варварами, и северные гарнизоны оставались значительно ближе к кочевым корням, чем придворная знать. Перемещение столицы на юг в Лоян ещё сильнее увеличило расстояние между северными воинами и аристократами. Назначение на северную границу, бывшее ранее честью, стало наказанием. Знать подозревала, что лояльность северных гарнизонов невелика, и в любом незначительном движении была готова увидеть предательство и бунт. В 519 году один из придворных предложил запретить военным занимать государственные должности – в этом отразилось растущее презрение верхушки к наполовину варварской армии, то самое презрение, которое на другом конце мира помешало великим римским полководцам Алариху и Стилихону прийти к власти.¹¹

Когда распространились слухи об этом предложении, войска в Лояне взбунтовались. Вэй Сюань-У скончался в 515 году, оставив в качестве регента при своем юном сыне Вэй Сяо-мине императрицу-вдову; она успокоила мятежников, сообщив, что постановление никогда не будет принято. Однако вражда между двором и границей стала явной. В 523 году гарнизоны вдоль северной границы начали бунтовать.

Борьба Вэй с собственными пограничниками продолжалось несколько лет. Императрица-вдова, будучи обязанной править в Лояне, заработала прозвище «Невнимательная императрица» из-за своей привычки игнорировать всё, что происходило за пределами города, и восстания на севере не были исключением. Она ничего не делала для прекращения глубокой вражды, разрывавшей страну, кроме отправки войск под командованием генерала Эрч-жу Жуна, занимавшего пост, аналогичный римскому «магистру армии». К 528 году она отдала своему любовнику большую часть власти при дворе, отказавшись передать её молодому императору Вэй Сяо-мину.

Вэй Сяо-мин, которому исполнилось восемнадцать лет, был достаточно взрослым, чтобы проявить себя. Он отправил Эрчжу Жуну письмо с просьбой вернуться с северной границы и свергнуть императрицу и её любовника, полководец отправился на юг, чтобы ответить на просьбу императора, но прежде, чем он успел достичь Лояна, мамаша отравила сына.

На роль нового императора императрица и её любовник назначили двухлетнего ребёнка. В ответ на это Эрчжу Жуй со своей армией объявил полноправным императором своего двоюродного брата Вэй Сяо-мина и короновал его в своем походном лагере. Прибыв в Лоян, Эрчжу Жуй разграбил город, захватил императрицу и утопил её вместе с малышом-императором в реке Хуанхэ. Затем он созвал две тысячи её чиновников и сторонников в свою штаб-квартиру и приказал убить их. Это событие вошло в историю как Хэйинская резня.¹²

Беспокоясь по поводу амбиций Эрчжу Жуна (позиция номинального главы государства в подчинении у амбициозного воина всегда была опасной как на Западе, так и на Востоке), новый император Вэй Сяо-чжуан согласился жениться на его дочери. В теории это означало, что внук полководца становился наследником, и должно было помешать генералу занять престол. Однако недоверие родственниками крепло. В 530 году, когда полководец прибыл ко двору в Лояне, чтобы встретить рождение внука, Вэй Сяо-чжуан приказал убить его.

Это положило начало жестокой гражданской войне: родственники и войска Эрчжу Жуна – на одной стороне, император с армией Лояна – на другой. В 531 году племянник военачальника, Эрчжу Чжао, победил императора в битве при Лояне и взял его в плен. Он ворвался в город с армией, ограбил город, убил младенца-сына Вэй Сяо-чжуана, а затем приказал задушить императора.[61]

К 534 году гражданская война между кланами покойного императора, покойного военачальника и претендентами на трон с обеих сторон разделила империю Вэй на два отдельных царства – Западную Вэй и Восточную Вэй. Лоян, центр конфликта, стал городом-призраком, разграбленным и практически полностью заброшенным. Сильнейшие военачальники с каждой стороны водрузили марионеток на троны, и два новых царства настроились друг против друга.¹³

Конфуцианский порядок и буддийская добровольная отставка остались в прошлом. Стараясь сделать свое владение более китайским, император Вэй Сяо-вэнь запустил цепочку событий, которая его разрушила.

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 24

Между 481 и 531 Хлодвиг становится первым королем всех франков, в Британии Амвросий Аврелиан одерживает победу над саксами, остготы избирают нового короля

После разгромного поражения Аттилы салические франки отступили на свои территории к западу от Рейна. Битва с гуннами ослабила их, но теперь они восстанавливали силы.

Полулегендарный Меровей умер, вероятно, около 457 года, и его позицию предводителя салических франков унаследовал его сын Хильдерик. Однако, хотя Хильдерик провозгласил, что принимает титул «короля франков», и переместил двор в северный город Камбрэ, он был лишь одним вождём из многих. Остальные племена франков сохраняли свою независимость, даже признавая длинноволосых салиев предводителями союза. На большой территории существовали и менее значительные правители франков, и римские правители. После того, как римляне отказались от полного контроля над Галлией, римские военачальники-ренегаты установили собственные владения в землях к северу от Луары.

Хильдерик был вынужден сражаться против этих королей-соперников, против Одоакра в Италии, против алеманнов с востока и против саксонских пиратов, поднимавшихся вверх по Луаре. К моменту смерти в 481 году он был всего лишь одним из вождей, несмотря на титул.¹

Однако ему наследовал пятнадцатилетний сын Хлодвиг. К двадцати годам Хлодвиг напал на соседствующее римское владение, победил его и присвоил его землю. Это было серьезным началом. За следующие десять лет он отобрал земли у соседей – тюрингов, бургундов и алеманнов, и успехи Хлодвига обеспечивали ему всё большую власть над остальными вождями франков.²

Хлодвиг I и его соседи

Он заключал и брачные союзы, женившись на дочери короля бургундов Клотильде. Она была христианкой, и франкский историк Григорий Турский сообщает, что она начала приобщать к христианству мужа. Клотильда говорила так: «Боги, которым ты поклоняешься, не несут добра. Они не смогли помочь даже себе, а о помощи другим и речи нет. Что Марс и Меркурий когда-либо сделали для кого-либо?»

Это был деловой аргумент, и в 496 году Хлодвиг понял, что с политической точки зрения будет выгодно согласиться с женой. Согласно рассказу Григория, на поле боя, проигрывая в сражении против алеманнов, Хлодвиг обратил взор к небу и сказал: «Иисусе Христе, если ты даруешь мне победу над врагами, я уверую в тебя. Я обращался к своим богам, но вижу, что они не собираются мне помогать». Алеманны тут же дрогнули и сдались. Хлодвиг вернулся домой христианином и вместе с Клотильдой призвал епископа Реймского для крещения.³

Для Григория Хлодвиг являлся франкским Константином. Действительно, Хлодвиг следовал по пути, проложенному Константином. Как и готы Алариха, франки были конфедерацией, а не народом, держась вместе благодаря обычаям, географии и по необходимости. Они прожили в римских владениях уже сто лет, и принятые ими обычаи – поклонение Марсу и другим римским богам, организация армии по римскому образцу, – были самой крепкой связью, державшей их вместе.

Однако империя на западе рушилась, и «римские» связи рушилась вместе с ней. Как и Константин, Хлодвиг увидел необходимость создания новой связи, которая удерживала бы его людей вместе и позволяла ему ими править. Христианство могло послужить новой связью для франкского народа.

Григорий настаивает на искренности Хлодвига. Он пишет: «Как новый Константин, он вступил в купель крещения, будучи готов смыть язвы старой проказы и очиститься текущей водой от грязных пятен, которые так долго носил», после чего добавляет без тени иронии: «Более трёх тысяч его воинов были крещены в то же время». Массовое обращение армии было политической подоплекой обращения Хлодвига. Христианская королевская семья и обращенная в христианство армия могли стать ядром, привлекающим новообращённые племена франков.⁴

Выгоды от обращения не заставили себя долго ждать. К 507 году Хлодвиг, крещёный по ортодоксальному обычаю, был уже достаточно уверен в себе, чтобы напасть на ариан-вестготов в Испании. Своим священникам он сказал так: «Мне тяжело смотреть на этих ариан, занявших часть Галлии. Давайте нападём на них с божьей помощью. Когда мы их победим, то захватим их территорию».

С войсками своего тестя, короля Бургундии, Хлодвиг отправился к Луаре и вестготской границе. Армии встретились у города Вуйе на вестготской территории к юго-западу от Луары. Вестготский король Аларих II был убит в сражении, и армия вестготов была разбита. Франки прошли на юг, ворвались в Тулузу, и остатки вестготского двора бежали в Испанию с пятилетним сыном Алариха, Амаларихом.⁵

Это заставило итальянских остготов вступить в войну. Женой Алариха II была дочь Теодориха Великого, поэтому юный Ама-ларих, который мог стать новым королём вестготов, принадлежал также к остготской королевской семье. На юге армии остготов прибыли к реке Роне. В 508 году и заставили Хлодвига отступить из Септимании (одной из областей Галлии) на побережье. Однако эта победа серьезных последствий не имела. Она помешала Хлодвигу укрепиться на средиземноморском побережье, но Тулуза оставалась в руках франков, и Септимания осталась единственным владением вестготов во всей Галлии. Почти все вестготы были оттеснены в Испанию, где им пришлось восстанавливать свое раздробленное королевство.⁶

Возвращаясь из победоносного похода с обозом сокровищ, взятых в Тулузе, Хлодвиг остановился в Туре поблагодарить бога за победу. Там ему вручили ожидавшее его из Константинополя письмо. Восточный римский император хотел дать Хлодвигу, христианскому монарху, почётный титул, который отметил бы его роль светоча среди варваров запада.

Хлодвиг неправильно понял послание. Он провозгласил себя Августом, консулом Запада, и надел пурпурную тунику и диадему. Этого император явно не имел в виду – однако он не возразил. Хлодвиг был далеко, его сила сдерживала в Италии Теодориха Великого, который представлял значительно большую угрозу, и не было никакого вреда от того, чтобы позволить местному царьку носить пурпурную мантию в маленьком грязном городишке Камбрэ.

Хлодвиг не остался в Камбрэ. Став Августом, победоносным христианским и римским властителем, он нуждался в новой столице. Он организовал ее в старом римском городе на Сене, Лютеции Паризиев, и начал укреплять её стены, а также издал свод законов для своей земли на латинском языке, Pactus legis Salica. Законы отличались новизной: в частности, они запрещали древний германский обычай кровной мести, заменив ее штрафами за убийства.⁷

Кроме того, он убил одного за другим франкских вождей, которые могли соперничать с ним за власть. С 509 года и до смерти Хлодвиг правил из новой столицы, Парижа, как первый христианский владыка, первый король-законодатель франков и первый король всех франков. Его потомки, взявшие имя легендарного воина Меровея, занимали трон на протяжении двух следующих веков как Меровинги – первая королевская династия франков.

На другом берегу пролива другой король с римским прошлым старался спасти то, что осталось от его родины. Его звали Амвросий Аврелиан, и его происхождение было темным и едва ли королевским. В 485 году, когда Хлодвиг начинал свое десятилетие завоеваний, Амвросий Аврелиан повёл вождей Британии на великую битву против саксонских захватчиков.

Более тридцати лет бритты отбивали вторжения. Бои с англами и саксами стали образом жизни для двух поколений. С тех пор, как в 455 году Вортигерну удалось убить одного из первых саксонских вождей, он пятнадцать лет, до самой смерти, стоял во главе сил сопротивления, но враг всё ещё был близок.

Более поздние британские историки приписывали Вортигерну все виды преступлений, от убийства полноправного короля всей Британии и узурпации трона (несмотря на то, что в V веке и. э. не существовало ничего подобного «королю всей Британии»), до приглашения саксов и передачи им страны ради возможности спать с саксонскими женщинами. Проведя всю жизнь в войне с захватчиками, Вортигерн не смог их изгнать, и горькая память о его поражении сохранилась надолго.⁸

После смерти Вортигерна пост главного бриттского военного вождя занял Амвросий. Прошлое Амвросия неизвестно. Тильда, автор старейшей из сохранившихся историй, называет его «знатным римлянином», чьи родители «носили пурпур» и были убиты захватчиками, Уильям Мальмсберийский – «единственным уцелевшим римлянином», а Беда таинственно добавляет, что его родители «носили известное царственное имя». Он также зовёт Амвросия viro modesto, человеком скрытным и немногословным.⁹

Как все это понимать, неизвестно, однако можно сделать вывод, что Амвросий, скорее всего, был сыном одного из последних римских офицеров, оставшихся в Британии, возможно, даже потомком одного из военачальников, провозглашавших себя императорами в последние дни Западной империи. Не похваляясь своим родом, он унаследовал традиции римской армии и вновь собрал под своим управлением мелких бриттских вождей.

Его первые набеги на саксов были не более успешными, чем походы Вортигерна. Он был разгромлен в 473 году, а в 477 году его дело снова понесло значительный урон, когда новые отряды саксов высадились на южном побережье возле британской крепости Андерида (Андеритум). Ими командовал вождь по имени Элли (Aelle). Он провозгласил южные территории, примыкающие к побережью, своим владением, королевством южных саксов (позже название сократилось, став Сассексом). Это был один из первых саксов, заявивших претензии на власть в Британии. Со своего плацдарма саксы продвигались вглубь территории.¹⁰

Однако в 485 году британцы нанесли ответный удар. На Бадонском холме (возможно, это Солсбери-Хилл в юго-восточной Англии, хотя точное положение неизвестно) британцы под водительством Амвросия Аврелиана нанесли саксам колоссальный ущерб, одержав победу. Истории, касающиеся битвы при Бадонском холме, разнообразны, запутаны и пестрят позднейшими вставками. В них часто встречаются известные имена. Брат Амвросия, Утер

Пендрагон, якобы сражался вместе с ним, Горлуа, герцог Корнуолла, вёл один из флангов, а первым помощником Амвросия был воин по имени Артур. Сам Вортигерн (каким-то образом оказавшийся живым) присоединился к саксам, чтобы сражаться против своих. Истории противоречат друг другу, и даже дата события окончательно не ясна, несомненной остаётся лишь победа Британии.

Тысячи саксов были убиты или изгнаны из Британии в Галлию и другие области континента. Вокруг имени самого Амвросия, последнего римлянина, последнего защитника цивилизации перед лицом неостановимого разрушения и смерти, выросло множество легенд.¹¹

Победа у Бадонского холма все же не остановила вторжения саксов. «Англо-Саксонская хроника» описывает ряд сражений между бриттами и оставшимися саксами. В 491 году предводитель южных саксов Элли укрепил контроль над своей территорией, захватив Андериду, крепость, призванную охранять южный берег, и перебив всех её жителей. Как сказано в хронике, «там не осталось ни одного бритта».[62]¹²

Тем не менее битва при Бадонском холме на некоторое время прекратила приток новых войск на остров. На время, как написал ирландский фольклорист Дэйти О’Хогэйн, «размывание исконного племени британцев прекратилось».¹³

Однако «исконные британцы» были слабы, и их держала вместе только необходимость сражаться с захватчиками. Не существовало ни бриттского королевства, ни верховного короля Британии, ни общей религии, ни идеи народного единства. В начале VI века быть британцем значило не быть саксом, и независимые короли и вожди ревниво оберегали свою власть вне зависимости от того, кто ей угрожал. В 511 году, через двадцать шесть лет после спасения Британии, Амвросий Аврелиан погиб в стычке с другим бриттским королем, прежним союзником. Это случилось при Камлание, близ юго-западного побережья – и меч, убивший спасителя Британии, был бриттским, а не саксонским.¹⁴

Амвросий обрёл бессмертие под именем «Артура, короля бриттов», как человек, сражавшийся за цивилизацию и порядок в мире, где ничего этого не было, всегда находившийся под угрозой нападения других военачальников, погибший из-за предательства, от руки того, кому ранее доверял. Полное скорби изложение истории об Артуре валлийским бардом Талиесином, английским историком Гальфридом Монмутским, французским поэтом и крестоносцем Робером де Вороном и, наконец, Томасом Мэллори является взглядом в прошлое, когда правление короля оканчивалось его смертью. В тёмном мире Британии, как и в большинстве германских племён, включая саксов, король не наследовал власть. Право повелевать он заслуживал, успешно командуя соплеменниками в битвах, власть ему давали люди, следовавшие за ним потому, что он её заслуживал. Когда он умирал, власть умирала с ним, и его последователи собирались вместе, чтобы избрать следующего короля.¹⁵

Для римлян (как и для персов) статус царя и правителя был несколько иным. По мнению римлян, правитель лишь воплощал бессмертный и неизменный принцип, переживавший любого, кто обретал власть – идею римского государства. Властитель мог передать право представлять эту идею своему сыну (тем самым появлялась возможность наследной власти), и его смерть не уничтожала эту идею.

Однако в Британии, когда король умирал, его королевство погибало вместе с ним. Следующий владелец короны воссоздавал его заново. Эту точку зрения разделяли многие германские народы, и именно поэтому Теодорих Великий связал понятия римского гражданства и лояльности к нему лично. Как только он завоевал Италию, то стал единым целым с Италией.

Сейчас неизвестно, влияла ли римская идея государства на ход мыслей Амвросия Аврелиана, этого британского «джентльмена» с неопределённым происхождением, в предках которого мог быть римский император. Однако Гальфрид Монмутский, оглядываясь из совершенно другой Британии шестью столетиями позже, воспроизводит (возможно, без всякого умысла) момент, когда смерть короля действительно значила смерть его королевства. Артур был смертельно ранен на поле боя в Камлание, но не умер. Он передал корону двоюродному брату и позволил отвезти себя на остров Авалон для исцеления. Его королевство выжило потому, что выжил он сам, даже находясь в отдалении и будучи таинственно отделённым от своего народа. Артур стал идеей британского государства в то время, когда король и королевство были одним целым. Он оказался вечен, как и сама идея государства.

В том же 511 году, когда состоялась битва при Камлание, скончался Хлодвиг, король франков.

Он пробыл единоличным властителем франкского государства всего два года и не назначил наследника короны, а оставил королевство для совместного правления четырём сыновьям – Хильдеберту, Хлодомиру, Хлотарю и Теудрику (не путать с Теодорихом Великим из Италии. Это имя имело разные вариации у германских народов).

Хлодвиг сражался за то, чтобы добиться звания «короля всех франков», но его королевство населяли воинственные люди, всё ещё помнящие старый германский идеал – и знающие, что они должны сами избрать своего короля. Эти люди были бы возмущены попыткой оставить королевство одному наследнику, не проверенному в битвах. Поэтому Хлодвиг отдал бразды правления страной своему роду – а это было несколько иное дело, значительно более подходящее франкам, привыкшим признавать превосходство салийского клана над остальными.

Каждый из четырёх сыновей избрал себе стольный город. Старший сын, Теудрик, отправился в Реймс, Хлодомир занял Орлеан, Хильдеберт остался в Париже, а младший, Хлотарь, перебрался в Суассон. В 524 году это государственное устройство дало первую трещину. Когда Хлодомир был убит в походе против бургундов, его младший брат Хлотарь направил двух оставшихся братьев в Орлеан, чтобы убить сыновей покойного брата прежде, чем им достанется отцовская порция власти. Четыре короля стали тремя.

Старая германская родовая система была чревата распрями, но она же препятствовала некомпетентным правителям занять трон. В 531 году молодой вестготский король Амаларих, который повзрослел, но не смог проявить талант военачальника, был убит собственными людьми. Вместо него они избрали нового короля по имени Теудис, не принадлежавшего к королевскому роду. Он был даже не вестготом, а уроженцем Италии, остготским военным чиновником, несколькими годами ранее посланным в Испанию Теодорихом Великим для управления двором, пока Амаларих был ещё слишком юн.

Однако его происхождение значило меньше, чем его сила, и он стал новым королём вестготов. С этого момента наследственность практически не играла роли в избрании вестготских королей. Народ вернулся к старому германскому методу выбора правителя.¹⁶

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 25

Между 497 и 535 годами эфталиты создают свое государство на севере Индии, а извержение вулкана Кракатау сотрясает мир

Будхагупта, император Гуптов, умер в 497 году после тридцати лет правления. Достоверно неизвестно, кто унаследовал престол, но наиболее вероятно, что империю, заметно уменьшившуюся после периода процветания под властью его двоюродного прапрадеда Чандрагупты II, взял под контроль брат императора Нарасимха. Народы, платившие дань, отдалились, местные царьки объявили о своей независимости, а небольшой приток эфталитов на север Индии превратился в настоящее наводнение.

Один эфталитский воин выделялся из безликой орды. Вскоре после 500 года вождь Торамана с боем проник в Северную Индию, а затем, покоряя одного мелкого царя за другим, к 510 году прошёл с боями по империи вплоть до города Эран на южной границе Гуптов.

Правитель этой области, Бханугупта, сам был царского рода. Вместе со своим военачальником Гопараджей он воздвиг крепкую защиту против эфталитов, но она оказалась бесполезной. Гопараджа был убит в сражении, а Бханугупта просто исчез из исторических записей. Судьба Нарасимхи остаётся неизвестной. Торамана провозгласил Эран своим городом, а себя – царём, и власть Гуптов сохранилась только в своей колыбели, восточных областях.¹

Изначальная территория Тораманы находилась к западу от Инда, в землях, которые он удерживал, даже продвинувшись на юг через горы. Это создало империю, преодолевшую физический барьер между Индией и Центральной Азией – растянувшуюся от восточной границы Персии на юг через горы. Торамана основал столицу в городе Сакала, и город быстро стал метрополией, «центром торговли». В «Вопросах царя Милинды» сказано, что в городе

«…изобилуют парки, сады, рощи, пруды и бассейны, это рай с реками, горами и лесами. Мудрые архитекторы построили его, а жители не знают притеснений, так как все их враги и соперники были побеждены. Укрепления ее могучи, со многими и разнообразными крепкими башнями и стенами, с превосходными воротами и арочными проходами, с королевской цитаделью в центре, окружённой белыми стенами и глубоким рвом. Удобно расположены её улицы, площади, перекрёстки и рынки… город настолько полон денег, золота и серебра, меди и камня, что представляет собой настоящий рудник ослепительных драгоценностей. Его склады полны ценностей, товаров, зерна, провизии и напитков, сиропов и сладостей».²

Великолепием и богатством своим, говорится в заключение рассказа, город Тораманы был подобен городу богов.

Несмотря на всё это, империя Тораманы обладала рядом свойств государства кочевников. По словам историка Чарльза Элиота, эфталиты «захватили широкие дороги, на которых собирали дань, не вводя какую-либо конституцию и не устанавливая границ».³ Как и Гупты, эфталиты не предпринимали попыток ввести какие-либо законы или жёсткие административные структуры в своих областях. Китайский посол, посетивший двор Тораманы, отметил, что «сорок стран платили дань царю эфталитов», но плата товарами и деньгами являлась единственным средством контроля за населением.

Построив свою великую столицу, Торамана удовольствовался достигнутым. Однако, когда где-то между 515 и 520 годами он скончался, и власть унаследовал его сын, принц Михиракула, природа империи изменилась.

Михиракула продолжал хранить верность своему кочевому происхождению; он был грубым, жестоким и особенно враждебным по отношению к буддийской вере новых подданных. Несколькими десятилетиями ранее эфталиты приняли манихейство либо несторианское христианство, дошедшее до них с востока через Персию.

Возможно, именно из-за нестабильности своих границ Михиракула решил силой ввести новую веру и избавиться от буддизма.[63]

Индуизм не вызывал у Михиракулы такого недоверия. Индийский историк Калхана, писавший шестью столетиями позже, утверждает, что враждебность Михиракулы к буддистам позволила индуистским брахманам набрать силу в его империи. Они принимали от правителя дары в виде участков земли, что делало их более могущественными, чем крестьяне-буддисты. Впрочем, скорее всего, правитель расценивал буддизм как угрозу своей власти просто из-за того, что это была религия династии Гуптов.⁴

Императора Будхагупту, в имени которого упоминался сам Будда, сменили равные по преданности императоры-буддисты – сначала брат Нарасимха, после него сын и внук Нарасимхи, но каждый из них обладал всё меньшей частью империи. К тому времени, как Михиракула унаследовал трон отца, владения Гуптов уменьшились до области Магадхи в долине Ганга. Несмотря на это, Гуп-ты оставались наиболее могущественным противником на индийской границе, и Михиракула поставил перед собой цель уничтожить их религию.⁵

Около 518 года на север Индии из Китая прибыла миссия в поисках буддийских письмён ради их сохранения. В соответствии с их собственными записями, им удалось вывезти из Индии целых 170 томов. Они также побывали у Михиракулы, и он их не впечатлил. Как сказано в их записях, «сей царь был злым и мстительным, и он творил самые варварские жестокости». Хоть индийцы, которыми он повелевал, были по большей части индуистами (из касты брахманов), они ценили буддистское учение – до тех пор, пока Михиракула, придя к власти, не начал разрушать буддийские храмы и монастыри, уничтожать книги.⁶

Вместо того, чтобы укрепить свою державу, Михиракула её ослабил. К Гуптам, всё ещё старавшимся изгнать эфталитов, присоединились местные правители, недовольные самодурством Михиракулы. В 528 году правитель Малвы, провинции, ранее принадлежавшей Гуптам, но добившейся независимости, а потом попавшей под контроль вождя эфталитов, разбил Михиракулу в крупном сражении и смог изгнать врага обратно в северные области Пенджаба. Михиракула прожил ещё пятнадцать лет, управляя уменьшившимся государством, и больше не смог вернуться в северные индийские области, которыми ранее владел.

Гупты не смогли заполнить образовавшуюся пустоту на вершине власти. Монастыри и города были разрушены в войнах с эфталитами, торговые пути уничтожены. В последующие годы северная Индия вернулась в состояние раздробленности, наполнившись мелкими государствами независимых владык, племенами, прибывшими из Центральной Азии и не имеющими никакой государственности, и мелкими общинами земледельцев и пастухов, спустившихся с гор и осевших на равнинах. Эти мелкие владения и племена при необходимости объединялись для отражения попыток эфталитов вернуться, но эти спорадические усилия не привели к появлению сильных правителей.⁶

В центральной и южной Индии продолжало править множество царей. Сведений о них (из надписей и монет) сохранилось весьма немного, в основном имена и даты правления. Индийские государства не стремились к мировому господству, как страны Запада, и их учёные и историки не пытались связать события воедино, в обобщенную и значительную схему. Между тем наука в целом не была заброшена. Несмотря на хаос, царивший на Севере, астроном Ариабхата, живший во владениях Гуптов, к 499 году подсчитал значение числа «го» и точную длительность солнечного года, а также предположил, что Земля может являться сферой и двигаться вокруг Солнца, вращаясь вокруг своей оси. Но это утверждение, касающееся устройства мира, было всего лишь наблюдением, а не попыткой придать значение политическим событиям.

Индийские государства на юго-восточном побережье вели торговлю, отправляя корабли через Индийский океан к расположенным на востоке островам – большой Суматре и меньшей Яве. Об этих странах известно немногое, кроме факта их торговли с Индией. На юге Суматры только начало развиваться государство Кантоли (оно заметно разовьётся позже, в следующем столетии), а на севере Явы страной Таруманагара правил царь Кандраварман. Между островами находилась гора Кракатау, вулкан, скрывавший пар и лаву под ледяной шапкой на вершине.

В 535 году Кракатау взорвался.[64] Взрыв так разбросал фрагменты горы, что их находили и за семь миль от вулкана. Тысячи тонн пепла и превратившейся в пар солёной воды поднялись в воздух, образовав столб около тридцати миль в высоту. Земля вокруг вулкана просела, образовав котёл с морской водой диаметром тридцать миль. По-видимому, Суматра и Ява были тогда единым островом. Индонезийская хроника «Книга Древних царей» описывает приливную волну, обрушившуюся на них: «Жителей и все их имущество смыло, а когда вода утихла, гора и её окрестности стали морем, а остров оказался разделён на две части»?

«Книга Древних царей» – не самый достоверный источник, так как основана на более поздних записях и может отражать более поздние извержения. Однако катастрофу 535 года описывают не только индонезийские записи. Извержение Кракатау произвело значительно более заметный эффект. В Китае, где был слышен шум от извержения, в «Истории Южных династий» сказано, что «жёлтая пыль сыпалась, как снег». По словам Прокопия, в 536 году по всей Византии «солнце светило неярко, как луна, весь год, как будто во время затмения, гаж как его лучи были мутными». Михаил Сириец отмечает, что «солнце было затемнено, и это продолжалась полтора года. Каждый день солнце светило около четырёх часов, и свет был слабым… Фрукты не созревали, а вино было на вкус как кислый виноград». Пепел от взрыва рассеялся по небу, затуманив свет солнца. В Антарктиде и Гренландии начались кислотные снегопады, которые продолжались четыре года.⁹

Индия и её юго-восточные торговые маршруты

Двумя годами позже, в начале осени 538 года, римский сенатор Кассиодор, служивший при остготском дворе в Равенне, жаловался в письме одному из своих чиновников:

«Солнце, первая из звёзд, потеряло свой желанный свет и стало голубоватым. Мы поражаемся, не видя наших теней днём, чувствуя, как могучий жар солнца ослабевает, и этот феномен, сопровождающийся частичным затмением, продолжается уже больше года. Луна тоже, даже в полнолуние, лишена своего природного величия. Поэтому год проходит странно. У нас была зима без бурь, весна без оттепелей и лето без жары. Как мы можем ожидать урожая, если месяцы, когда злаки должны набирать силу, были холодными? Кажется, что все времена года смешались воедино, и фрукты, которые должны были завязаться под нежными дождями, невозможно рассмотреть с земли. Яблоки только начинают твердеть, когда уже должны быть спелыми, а виноград остаётся кислым».¹⁰

Проблемы с урожаем были не только на востоке. Кольца на стволах ископаемых деревьев в современной Чили, в Калифорнии и в Сибири показывают «поразительное замедление летнего роста» с 535 до 540 года. Это объясняется холодным и тёмным летом в эти годы. Затмение солнца порождало чуму и голод в средневековом мире.¹¹

А на востоке цивилизации на островах Суматра и Ява были уничтожены. В Таруманагаре погиб король Кандраварман. Его наследник Сурьяварман переместил столицу на восток, дальше от места катастрофы, однако государству был нанесён смертельный удар. Некогда процветавшая культура лежала в руинах. Остались лишь немногочисленные записи и фундаменты храмов индуистских богов и Будды.¹²

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 26

Примерно между 500 и 600 годами города Месоамерики процветают, пока не наступает засуха и голод

Пепел вулкана Кракатау, поднятый ветрами высоко в небо, окружал планету на протяжении пяти лет. На другой стороне мира лето было холодным и серым.¹ Засуха атаковала леса и поля Америки, и убивающая урожаи сухость тридцать лет чередовалась с жестокими потопами, вызванными неестественно частым возникновением Эль-Ниньо.[65]

Пока великие урбанистические цивилизации Рима, Египта и Востока рождались и приходили в упадок, люди, живущие в Центральной Америке, создали собственные сложные цивилизации. В отличие от римлян, египтян и китайцев, они не записывали истории своих правителей. Археологи могут проследить за взлетами и падениями городов, возникновением торговых путей и обменом товарами, но у историков слишком мало сырья для обработки. Есть статуи и барельефы без подписей, имеются даты и списки правителей, но нет данных об их деяниях.

Тем не менее, мы можем очертить контуры истории, зарождавшейся в шестом столетии. На полуострове, выступающем из Центральноамериканского перешейка в Мексиканский залив, происходило знакомое нам явление: группа племён, близких по языку и культуре, основывала города, образующие вокруг себя национальные сообщества, и стала достаточно заметной, чтобы дать ей имя – майя. На юго-западе от майя, на плодородных землях долины Оаксака, другие небольшие племенные территории были объединены (в основном силой) под предводительством сильнейшего среди них города, в настоящее время именуемого Монте-Альбан[66]. Это позволяет нам расценивать их как единый народ сапотеков. Столицей их стал Монте-Альбан – город, простирающийся на пятнадцать квадратных миль по горам и долинам, с населением более двадцати тысяч человек.²

И майя, и сапотеки записывали свою историю. Их записи кратки и загадочны, но сама их природа позволяет нам взглянуть на совершенно иной мир, отличный от стран за океанами. Развитие письма на востоке и в Египте было обусловлено развитием экономики, необходимостью следить за товарами и оплатой. Для майя и сапотеков письмо играло совершенно другую роль – оно помогало им отслеживать ход времени.³

Подсчёт времени был непростым делом. Оба народа пользовались священным календарем, в котором придавалось большое значение дням рождения и благоприятным датам; нам этот календарь кажется замысловатым почти до полной бесполезности. В его основе лежало число двадцать, а не десять (так называемая двадцатеричная система счисления вместо десятеричной), и счет велся по сериям из двадцати дней с разными названиями. Каждый день в течение центральноамериканского «года» повторялся тринадцать раз, сопровождаясь номером от 1 до 13. Таким образом, 5-й Цветок и 5-й Олень были разными днями, так же как 5-й Цветок и 12-й Цветок. Это давало в общей сложности 260 дней, после чего последовательность названий и номеров повторялась. Если первым днём цикла был 1-й Цветок, то день 1-й Цветок не повторялся до 261 дня.

Цикл из 260 дней был священным кругом, но он не совпадал с обходом Земли вокруг Солнца. Соответственно, он шёл параллельно с 365-дневным календарём, начинаясь заново за 100 дней до конца года. Таким образом, любая дата составлялась из элементов обоих календарей. Одна и та же комбинация дат обоих «календарных кругов» повторялась лишь через 52x365 = 18 980 дней, и каждый из этих дней имел свое значение.⁴

Скудные записи майя и сапотеков совмещают с этой сеткой даты каждого рождения и смерти, каждой женитьбы и завоевания, прихода к власти каждого правителя. На ходе времени и связи каждого дня с его сакральным значением было сосредоточено внимание истории обоих государств. Время было первенцем творения, оно появилось «до пробуждения мира»⁵, так что каждый акт созидания, каждый бог и каждый человек при появлении в мире сразу занимали своё место в календаре.

Третье могучее государство на перешейке воспринимало течение времени слегка иначе. Это государство раскинулось вокруг города Теотиуакан[67], который в 500 году н. э. являлся шестым по величине городом мира, с населением порядка 125 000 человек, говоривших на разных языках. Многие из них ранее работали на близлежащих полях и были силой переселены в город – в соответствии с намерением правителей Теотиуакана предотвратить превращение близлежащих деревень в города, которые могли бы стать их соперниками. Таким образом, империя Теотиуакана была сконцентрирована в городских стенах, как глазунья на сковородке – всё население в центре, а по краям почти пусто. Плотность населения государства была наибольшей среди всех центральноамериканских городов (рекорд, который не был побит вплоть до XV столетия), так же, как и количество памятников его правителям.⁶

Города Месоамерики

Итак, храня свою индивидуальность в пределах городских стен, город встроил наблюдение за ходом времени в свои стены и улицы. Мало что сохранилось от теотиуаканской генеалогии и календаря, но сам город был матрицей, где священное время обрело земное существование. Город был ориентирован с востока на запад, с западным горизонтом – местом, где солнце садится – на вершине компаса. Его карта была сформирована не течением рек или рельефом местности, а восходами и закатами, фазами Луны и размещением звёзд. Крупнейшее в городе строение, пирамида Солнца, была обращена к западу, и через весь город был прорыт канал, отводивший воду в направлении с востока на запад. Главная улица города, Дорога Мёртвых, пересекала Теотиуакан с севера на юг, и на её северном конце стояла пирамида Луны. На южном конце Дороги Мёртвых стояла пирамида Пернатого Змея, построенная в честь бога-защитника человечества.⁷

Подробно об этом боге и о поклонении ему мы знаем только из письменных источников, созданных по прошествии сотен лет, и неизвестно, какие из этих обычаев существовали еще в шестом столетии. Позже он стал известен как Кецалькоатль, и его величайшим деянием было возвращение жизни людям после того, как всё человечество было уничтожено в битве богов. Кецалькоатль спустился в Землю Мёртвых, которой правил Властелин Костей Миктланте-кутли, и получил кости мужчины и женщины. После этого он взрезал свой пенис, пролил кровь на кости и вернул их к жизни.

В религии Теотиуакана смерть не была концом. Напротив, она была началом. Кровопролитие порождало жизнь. Люди Теотиуакана, так же, как майя и сапотеки, верили в силу под названием тоналли – сияние или животворный жар. По словам учёного-теолога Ричарда Хейли, тоналли – это «звено крови, соединяющее поколения», оно «сходит к человеку в момент его рождения, связывая новорождённого с предками». В ответ люди приносят кровь в дар небу, чтобы завершить цикл.⁸

В провинциях старой Римской империи крепнущее христианское мироощущение противопоставляло жизнь смерти – однако в Центральной Америке жизнь и смерть сосуществовали в согласии. Сам Властелин Костей был источником не только смерти, но и жизни, и Земля Мёртвых была не только потусторонним миром, но также местом, существовавшим наряду с Землёй.⁹

Поэтому неудивительно, что пирамида Пернатого Змея, где располагался храм бога-защитника, была построена на крови. Её углы были братскими могилами, где покоились более двухсот жертв, уложенных группами, которые олицетворяли важные даты. Пирамида Пернатого Змея олицетворяла начало времени, начало жизни. Она также служила символом Земли Мёртвых, места, где начиналась жизнь.

Циклы календаря означали, что каждый новый местный владыка правил, продолжая дело своего предшественника из предыдущего цикла. Каждый этап его правления – рождение, женитьба, коронация, завоевания, смерть – занимал определённое место в тщательно продуманном календаре. Однако места уже были заняты. В день своей коронации новый правитель мог взглянуть на записанную хронологию и увидеть, что в тот же день одного из предыдущих циклов какой-либо властитель родился или скончался. Каждый из 18 930 дней цикла совмещал события настоящего и прошлого.¹⁰

Таким образом, прошлое было и настоящим; правители Центральной Америки сохраняли свою власть, связывая себя с легендарным рождением их мира. Барельефы и рисунки намекают нам на сложные кровавые ритуалы, соблюдаемые правителями, отражающие кровопролитие, вернувшее человечеству жизнь. Правитель, резавший себя на вершине пирамиды, где находился посвященный богу храм, не просто копировал действия Кецалькоатля в далёком прошлом: он действовал вместе с Кецалькоатлем, как его представитель и, возможно, даже его воплощение.¹¹

Провозглашение себя заместителем бога (или даже самим богом) – проверенный временем способ сохранения контроля над народом. Этот способ был эффективен, когда народ разделял такую же веру, как делали это жители стран Центральной Америки практически без исключений. Пока власть была у богов, она оставалась и у властителя.

К несчастью для правителей середины VI века, боги, которых они нарекли своими друзьями, были богами стихий. Кецалько-атль повелевал ветром, бог-покровитель Теотиуакана Тлалок был богом дождя. Чередующиеся смертоносные засухи и бури, начавшиеся в 530-х годах, могли значить одно из двух – или боги злы на народ, или они попросту прекратили покровительствовать городу. В любом случае представители богов на Земле оказывались в неприятной ситуации.

Последствия ухудшения климата можно отследить по кладбищам Теотиуакана, где на скелетах начиная с 540-х годов появляются следы плохого питания. В то же время удвоился уровень смертности людей моложе 25 лет. И тогда, около 600 года (точную дату сложно вычислить) в Теотиуакане произошёл бунт. Роскошные храмы и королевские постройки вдоль Дороги Мёртвых были разрушены и сожжены. Лестницы, ведущие на вершины храмов, где жрецы и правители встречались с богами, были уничтожены, статуи разбиты, барельефы и узоры повреждены. На раскопках в комнатах и коридорах дворцов было найдено множество скелетов с раздробленными черепами и переломанными костями. Ярость разрушителей была направлена на правителей, знать и жрецов – элиту, которой не удалось сохранить город в безопасности.¹²

Засухи и наводнения повлияли на весь Центрально-Американский перешеек, но их влияние на столицу сапотеков Монте-Альбан отследить сложнее.

Сожжение ритуальных построек в Теотиуакане говорит о том, что люди, вынужденные переселиться в город, были недовольны гнетом и готовы поднять восстание, когда по ним ударил голод. Предводители сапотеков, как и Теотиуакана, не были мягкими правителями. Рельефы в руинах церемониальных зданий Монте-Альбана показывают правителей завоёванных племён, возможно, из дальних частей долины Оахака, которых ведут обнажёнными и искалеченными завоеватели-сапотеки.¹³ Тем не менее они не сконцентрировали население в пределах одного города, что сделало Теотиуакан уязвимым к голоду и болезням, когда источники пищи истощились. Народ сапотеков был распределён по гораздо большей площади, а потому голод и жалкое существование не вынуждали их восстать всех разом; те записи сапотеков, которые мы можем прочесть, не дают нам хроники упадка.

Тем не менее археология показывает, что между 550 и 650 годами местное население начало расходиться по окружающей местности. Деревни и поля в долине оставались занятыми; сапотеки не вымирали, а просто бежали из города, где жили и царствовали правители. Люди выжили, но царство погибло. Предводителям

Монте-Альбана не удалось убедить народ в том, что они избраны богами – так же, как и царям Теотиуакана.¹⁴

Ещё менее известно о том, что случилось с городами майя. В отличие от их соседей, города майя были независимы друг от друга. Яростно держась за свою автономию, они сражались за независимость так же рьяно, как заключали союзы. Сохранилось немного имён и деяний: царь Небесный Очевидец десять лет правил пятьюдесятью тысячами жителей Калакмуля; правитель Караколя, Властелин Воды, около 562 года победил своего соседа, правителя Тикаля, и принёс его в жертву богам. Руины свидетельствуют об умениях строителей майя. Канкуэн до сих пор выделяется колоссальным размером дворца, а в Чичен-Ице сохранился один из наиболее тщательно спланированных стадионов во всех городах майя, где игроки, представлявшие жизнь и смерть, сражались с целью попасть мячом в каменное кольцо. Эта игра представляла собой священный ритуал, суть которого остается нам непонятной (хотя изображенные на рельефах сцены обезглавливания игроков говорят о том, что пролитие крови играло в нем важную роль).

Однако большинство майянских надписей – замысловатые календари, генеалогии, хронологические перечни – после 534 года обрываются, и молчание длится почти сто лет. Заполнить этот пробел позволяют данные археологии: крепости на подходе к главным городам майя были сожжены, население сократилось, годовые древесные кольца говорят о долгих прохладных и влажных летних сезонах. Голод настиг и народ майя. Отсутствие официальных записей говорит само за себя: когда разразилась катастрофа, божественное покровительство покинуло правителей – и они лишились власти, потому что народ увидел их беспомощными перед лицом голода, засухи и наводнений.[68]

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ 27

Между 510 и 529 годами арабский шейх переходит в иудаизм, а император Юстиниан женится на актрисе и заявляет, что говорит от имени бога

В Африке, на восток от Нила, войска Аксума планировали вторгнуться в Аравию. Их цель, аравийское королевство Химьяр, находилась по ту сторону Красного моря. Оно существовало в течение шести столетий, понемногу увеличиваясь, пока не распространилось, кроме своей собственной территории на юго-западе Аравии, на племена киндитов в Центральной Аравии.

Народы Химьяра и Аксума не особо отличались друг от друга, столетия миграции по узкому перешейку между Африкой и Аравией положили начало афро-арабским государствам по обеим сторонам моря. Однако Аксум уже двести лет исповедовал христианство, с тех пор, как его правитель Эзана ввёл эту религию, утвердив дружбу с Константином. С того же времени Аксум являлся союзником римлян.¹

Большая часть Химьяра, напротив, следовала древним арабским обычаям – этим универсальным выражением можно обозначить массу разнообразных, зачастую противоречащих друг другу традиций. В 510 году быть арабом значило только жить на Аравийском полуострове, и даже это определение становилось неясным ближе к северу, где полуостров плавно перетекал в земли, контролируемые римлянами и персами. Города заполняли побережье и северные области, в то время как племена кочевников-бедуинов скитались по пустыне. Несмотря на то, что жители городов и бедуины произошли от одних предков, они жили в соперничестве за ресурсы и во взаимном презрении к чужому образу жизни.

Арабские племена и царства

Ещё сильнее их разделяла религия. Несторианская форма христианства утвердилась местами в ряде северных арабских городов и даже среди некоторых северных кочевых племён. Гассаниды, изначально кочевники из Южной Аравии, в предидущем столетии отправились на север, осели к югу от Сирии, занялись земледелием и обратились в христианскую веру; в 502 году они согласились стать федератами Византии. Однако большинство арабов почитало традиционных богов, которым поклонялись у различных святилищ и о которых мы практически ничего не знаем. Величайшее из таких святилищ находилось в городе Мекка, на полпути между Химьяром и Средиземным морем. Святилище называлось Кааба, и в нём находился Чёрный Камень, священный кусок скалы (возможно, метеорит), размещенный с восточной стороны. Племена приходили из глубины страны, чтобы почтить святыню, и в радиусе двадцати миль вокруг была запрещена война.²

Конец ознакомительного фрагмента.