История Русской Церкви в период совершенной зависимости ее от константинопольского патриарха (988-1240). Отдел первый. Состояние Русской Церкви от ее первого митрополита святого Михаила до избрания митрополита Илариона (988–1051) (Митрополит Макарий)

Вступление

Великим благодеянием Божиим для России было уже самое обращение к христианству великого князя Владимира. Он принял святую веру не прежде, как предварительно испытав разные веры и глубоко убедившись в превосходстве ее пред всеми другими; принял не иначе, как после неоднократного совещания с представителями своего народа и по их единодушному согласию; принял именно с Востока – от Церкви Греческой, которая одна только сохраняла тогда во всей чистоте православие и древнее благочестие, одна только могла сообщить нам слово Божие на нашем родном языке, одна могла передать нам и остатки древнего христианского просвещения, находившегося в ней, по крайней мере, на высшей степени, нежели во всех других странах Европы. Каких плодов нельзя было ожидать от столь счастливого обращения!

Тем более мы должны благодарить Господа за то, что Он, предызбрав и приготовив великого князя нашего Владимира быть просветителем России, продолжил жизнь его на много лет (†1015) и дал ему возможность оправдать свое высокое призвание, что преемником ему предназначил быть мудрому и ревностно-благочестивому сыну его Ярославу, которого также благословил долговременною жизнию (†1054), и что эти два царствования, обнимающие собою более полустолетия, послужили самым благоприятным временем для прочного насаждения у нас веры Христовой. В то и другое царствование по особенному устроению Промысла Россия вся почти непрерывно находилась под властию одного государя, хотя еще с самого начала в нее введена была так называемая система уделов. Оба эти монарха пользовались величайшим уважением в глазах своих подданных и имели на них сильное нравственное влияние. Внутреннее состояние России и внешние отношения ее к другим государствам были тогда гораздо лучше, нежели во весь последующий период ее древней истории. Римские первосвященники, хотя пытались уже насадить в России свое исповедание, но не достигали ни малейшего успеха, встречая пламенное противодействие со стороны греческих проповедников, призванных по желанию самого князя и народа, и со стороны русских, показывавших явное сочувствие к проповеди православия.

Посреди таких-то обстоятельств положено, в собственном смысле, основание Русской Церкви, основание твердое и глубокое, остающееся непоколебимым доныне.

Глава I. Первоначальные пределы Русской Церкви и ее первая иерархия

Нет сомнения, что еще во дни равноапостольного князя Владимира святая вера Христова соделалась господствующею на всем пространстве тогдашней России и юная Церковь Русская считала уже чад своих во всех пределах юного Русского царства. «Он заповедал, – пишет пресвитер, впоследствии митрополит Иларион, – по всей земле своей креститься во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, чтобы открыто и громогласно славилось во всех городах имя святой Троицы и все были христианами: малые и великие, рабы и свободные, юные и старые, бояре и простые, богатые и убогие. И ни один человек не противился его благочестивому повелению; крестились, если кто и не по любви, то из страха к повелевшему, так как благоверие в нем соединено было со властию. И в одно время вся земля наша стала славить Христа со Отцом и Святым Духом... Он обратил от заблуждения идолопоклонства не одного человека, не десять городов, но всю область свою». Точно так же и другой из ближайших к тому времени свидетелей неоднократно повторяет, что святой князь «крестил всю землю Русскую от конца и до конца... всю землю Русскую исторг из уст дьявола и привел к Богу... всю землю Русскую и все грады ее украсил святыми церквами... и всюду раскопал идольские храмы и требища, всюду сокрушил идолов». Чтобы понять возможность всего этого, заметим, что просветитель России действовал на своем поприще не два или три года, а около 28 лет, и действовал со всею апостольскою ревностию, что Россия была тогда далеко не так обширна, как теперь, и не имела ни столько городов, ни тем более столько жителей, сколько имеет ныне.

Другие писатели, повторяя ту же мысль об обращении всей земли Русской еще при святом Владимире, сообщают и некоторые подробности: называют сподручников нашего равноапостола, содействовавших ему в великом деле, обозначают меры действования и дают возможность определить самые места, по крайней мере главные, где насаждена была тогда у нас вера Христова.

Окончательное просвещение России святою верою началось с матери градов русских – Киева и здесь – с семейства самого великого князя. Двенадцать малолетних сынов его были крещены в одном источнике, который доселе известен в Киеве под именем Крещатика. Вместе с ними крестились и многие бояре, которые давно уже были расположены к православной вере греческой, как показали они в своих ответах Владимиру при его избрании вер. Между тем великий князь дал приказание истреблять памятники язычества, дотоле господствовавшего в Киеве. Те самые истуканы, которые еще так недавно воздвиг он для всеобщего благоговейного чествования, подверглись теперь по воле его всеобщему бесчестию. Все они были ниспровергнуты со своих мест, и одни изрублены, другие преданы огню, а главнейший между ними – Перун, более всех пользовавшийся уважением язычников, будучи привязан к конскому хвосту, с крайним поруганием влеком был со священной высоты своей к Днепру. Здесь ввергли мнимого громовержца в шумящие волны и двенадцать нарочито приставленных воинов длинными шестами постоянно отталкивали его от берегов, пока не проплыл он днепровских порогов. Некоторые из язычников киевских, провожая его глазами, плакали о судьбе своего поруганного бога, но это самое уничижение и совершенное бесчестие, в каком явился он пред их взорами в первый раз, разумеется, крайне поколебали их веру в него и предрасположили их к принятию христианства. За ниспровержением идолов последовало оглашение народа евангельскою проповедию. Пастыри Церкви обходили стогны Киева, на которые собираем был народ, посещали жилища киевлян и наставляли их в главнейших истинах Евангелия, показывали язычникам суетность идолопоклонства и убеждали их к принятию спасительной веры. Не все, однако ж, оглашаемые равно изъявляли согласие переменить веру: некоторые упорствовали или колебались и отлагали день за днем. Это-то, может быть, и расположило великого князя Владимира назначить наконец определенный день и объявить по всему городу: «Аще кто не обрящется заутра на реце, богат ли или убог, или нищ, или работен, противен мне да будет». Слова глубоко уважаемого монарха произвели полное действие. Киевляне с радостию текли к назначенному месту крещения, рассуждая между собою, что если бы не хорош был новый закон, то князь и бояре не приняли бы его, и не осталось во всем городе ни одного человека, который бы воспротивился воле князя. Наутро равноапостольный венценосец, сопугствуемый Собором пастырей, явился на берегу реки Почайны, где собралось уже бесчисленное множество народа. Тогда открылось торжественнейшее зрелище, какое редко повторяется на земле: все эти массы народа – мужи и жены, старцы, юноши и дети – по данному знаку благоговейно вступили в реку: одни по шею, другие по перси, третьи по колена, многие родители с младенцами в руках, а служители Бога вышнего, стоя на берегу, совершали над ними величайшее таинство. В сии священнейшие минуты, повторим слова благочестивого летописца, поистине радовались земля и небо толикому множеству спасаемых! Радовались крестившиеся, радовались крестившие, радовались все свидетели величественного зрелища, но более всех других возрадовался духом главнейший виновник этого торжества, который по окончании священнодействия, возведши очи свои горе, от глубины души воззвал к Богу-благодетелю своему: «Боже великий, сотворивый небо и землю! Призри на новыя люди сия и дажь им. Господи, уведети Тобе, истиннаго Бога, якоже уведеша страны хрестьянския, и утверди в них веру праву и несовратну, и мне помози. Господи, на супротивнаго врага, да надеяся на Тя и на Твою державу, побежю козни его». Вслед за тем повелел Владимир ставить в Киеве церкви там, где прежде стояли кумиры. Кто был крестителем киевлян? Преподобный Нестор упоминает при этом только о попах корсунских и царицыных, т.е. пришедших с царевною Анною из Царьграда, но современный Владимиру писатель свидетельствует, что тогда пришел в Россию именно епископ греческий и обратил к христианству самую средину страны. Польские историки прибавляют, что это был епископ Корсунский, тот самый, который крестил прежде и Владимира: дело очень возможное, хотя и неизвестно, откуда заимствовано сказание о нем. Арабский писатель ал-Макин (1223–1302) говорит вообще, что император греческий Василий прислал ко Владимиру епископов, которые наставили в христианской вере и его самого, и весь его народ, а следовательно и киевлян; известие тем более вероятное, что о епископах при Владимире упоминают и преподобный Нестор, и Иларион. Наконец, наши домашние свидетельства, начиная с XIII в., прямо называют главным действователем при Крещении всей России митрополита Михаила.

В Новгород для проповеди евангельской приходил сам митрополит Михаил с шестью епископами в сопровождении Добрыни, дяди Владимирова, и Анастаса Корсунянина. Это случилось в 990 г.; значит, весь 989 г. пастыри сии занимались благовестием в других странах России, и, всего вероятнее, ближайших к Киеву. В Новгороде повторилось то же самое, что видели мы в Киеве. Сначала ниспровергнуты идолы, и главнейший из них – Перун – с крайним поруганием влачим был по земле и ввергнут в Волхов. После чего приступили к оглашению людей Евангелием, и притом не в одном только Новгороде, но и во всех его окрестностях. Естественно думать, что для скорейшего успеха митрополит и епископы не вместе обтекали разные поселения, а порознь, имея при себе каждый по нескольку священников. Следствием их благовестия было то, что многие (только многие, а не все) крестились и что «до градовом и по селом новгородскаго предела» воздвигнуты были церкви, поставлены пастыри. Окончивши святое дело, первосвятитль созвал к себе всех этих пастырей, преподал им святительское наставление – внимать себе и всему стаду, в котором поставил их Дух Святой, и свято хранить православную веру и христианскую любовь; в заключение благословил каждого из них и со спутниками своими возвратился в Киев. Окончательно же утвердить в Новгороде святую веру суждено было Промыслом первому Новгородскому епископу Иоакиму, который, прибыв на свою паству, ниспроверг остальных идолов и целые тридцать восемь лет подвизался в деле своего пастырского служения.

После Новгорода святитель Михаил посетил (в 991 г.) со своею проповедию область Ростовскую, сопровождаемый четырьмя епископами, Добрынею и Анастасом. Ревностные благовестники крестили здесь бесчисленное множество людей, воздвигли многие церкви, рукоположили пресвитеров и диаконов, устроили клир, но не искоренили язычества. В самом Ростове, куда в следующем году поставлен был особый епископ Феодор, многие еще не принимали крещения и были столько упорны и неприязненны к архипастырю, что он, изнемогши в борьбе с их злобою, нашелся вынужденным покинуть Ростов и скончался, вероятно, в Суздале, где доселе почивают его святые мощи. Преемник Феодора Иларион, прибывший из Константинополя, также после напрасных усилий покорить упорных вере оставил кафедру и возвратился в отечество. С некоторою вероятностию можно допустить, что в это же время явился в Ростове с проповедию святой Авраамий Ростовский. В житии его, которое встречается в разных списках, ясно говорится, что он действовал в Ростове во дни ростовского князя Бориса, когда в Ростове были еще какие-то низшие князи, как бывало и в других городах при начале Русского государства; действовал при первом Ростовском епископе Феодоре и преемнике его Иларионе и имел сношение с самим равноапостольным князем Владимиром; говорится также, что, когда Авраамий поселился близ Ростова, там еще целый конец Чудский поклонялся каменному идолу Белеса, и что преподобный с помощию явившегося ему Иоанна Богослова сокрушил этого идола, и хотя много потерпел от неверных, но своими молитвами, наставлениями, терпением и благоразумием мало-помалу привлек всех их ко Христу от мала до велика. Правда, в настоящем житии Авраамия встречаются значительные несообразности, которые и расположили некоторых относить время подвигов его то к 1-й, то даже ко 2-й половине XII в.: представляется, например, будто во дни Авраамия Ростов был уже Владимирскою областию, будто Авраамий, оклеветанный пред великим князем Владимиром, имел с ним сношение во Владимире на Клязьме; будто, когда Авраамий оправдался, святой князь устроил монастырь его своим монастырем, сделав его высшим всех обителей ростовских, даровал ему многие имения, и будто Авраамий за труды свои удостоился получить имя архимандрита, которое становится известным в нашей Церкви не прежде XII в. Но нетрудно понять, как могли вкрасться в житие Авраамия все такие несообразности. Оно составлено, судя по содержанию его, отнюдь не прежде, как после прославления преподобного, т. е. после открытия мощей его, которое последовало уже во дни великого князя владимирского Всеволода Юрьевича, внука Мономахова (1176–1212). Удивительно ли, если чрез два столетия или даже и более составитель жития, не довольно образованный, имея под руками, может быть, самые краткие письменные известия о святом Авраамий и руководствуясь преимущественно устными о нем преданиями, смешал различие времен и вообразил по простоте своей, что город Владимир Кляземский, который в XIII в. был уже действительно столицею великих князей и заключал в своей области Ростов, имел такое же значение и во дни святого Владимира и что Авраамиев монастырь, считавшийся уже в XIII в. высшим всех ростовских обителей и архимандриею, сделался таким монастырем еще при самом Авраамии? Примеры подобного смешения времен у нас очень известны: летописцы, жившие при архиепископах Новгородских, называли архиепископами и самых первых епископов Новгородских. Что касается, в частности, до наименования Авраамия архимандритом, нет ничего невозможного, чтобы он возведен был в этот сан епископом Иларионом. Пусть будет правда, что в нашей отечественной Церкви до XII в. имя архимандрита не употреблялось, хотя преподобный Нестор в житии преподобного Феодосия Печерского, по некоторым спискам, и называет его этим именем; оно, несомненно, употреблялось в Церкви Греческой, а Иларион был грек. Прибавим общее замечание: если в известном ныне житии преподобного Авраамия Ростовского встречаются двоякого рода показания, из которых по одним, совершенно ясным, он действовал в царствование святого Владимира и сына его Бориса, при первых Ростовских епископах Феодоре и Иларионе, а по другим, только по умозаключению, должен быть относим уже к XII столетию, то почему же отдадим предпочтение не первым показаниям, но последним, когда эти последние легко могли вкрасться в житие по простоте и малообразованности сочинителя? Впрочем, считая только более вероятным, а отнюдь не несомненным, что Авраамий жил при самом начале у нас христианства, мы должны допустить, что или он обратил к святой вере не всех жителей Ростова, или многие из них вскоре снова впали в язычество, потому что, как увидим, во второй половине XI в. третьему Ростовскому епископу Леонтию пришлось еще много бороться здесь с закоренелыми язычниками.

Одновременно с Ростовскою областию услышала проповедь Евангелия и страна Суздальская, входившая тогда в состав области Ростовской. Обитателям этой страны принес слово спасения сам равноапостольный князь Владимир, сопутствуемый двумя епископами, и имел радость видеть, что все они, подобно киевлянам, охотно принимали из уст его благовестие и крестились. Восхищенный успехом, святой князь, прибавляют поздние летописцы, в память своего пребывания здесь заложил на берегу Клязьмы город, назвал его по имени своему Владимиром и построил в нем деревянную церковь Успения Пресвятой Богородицы. Это случилось в 990 или 992 г. В подтверждение того, что святой Владимир точно посетил землю Суздальскую по делам веры, указывают некоторые памятники пребывания его здесь, сохранившиеся до позднейшего времени. А сказание о заложении им города Владимира на Клязьме, следовательно и о построении им Успенской церкви во Владимире, признается ныне несправедливым, хотя, быть может, без достаточных оснований.

Можно думать, что святая вера насаждена еще при святом Владимире во всех тех городах и областях, которые он роздал детям своим в уделы, и следовательно, кроме Новгорода и Ростова, в Полоцке, Турове, земле древлянской, Владимире Волынском, Смоленске, Пскове, Луцке, Тмутаракани и в пределах муромских. Это разделение России на уделы, от чего бы оно ни зависело, по замечанию некоторых летописей, было вместе мерою христианского благоразумия: равноапостольный князь, отправляя детей своих под руководством мудрых пестунов в разные области государства, завещавал каждому из них заботиться об искоренении там язычества и утверждении христианства. И князья-христиане необходимо должны были иметь при себе христианских пастырей и соорудить для себя храмы, каждый в своей резиденции. А достигнув лет зрелых, могли удобнее наблюдать за ходом евангельской проповеди в своих небольших уделах, сильнее действовать на язычников собственным примером и кроме ревности по вере стараться о просвещении ею своих подданных уже и потому, чтобы теснее с ними сблизиться. Исторические предания действительно и подтверждают, что святой Борис содействовал утверждению христианства в Ростове, Мстислав – в Тмутаракани, Судислав – в Пскове, Изяслав – в Полоцке и что святой Глеб, как только прибыл в назначенный ему удел, несколько раз пытался просветить муромцев святою верою, хотя без успеха, а потому и поселился вне Мурома, где прожил два года.

Сохранилось несомненное свидетельство о насаждении тогда святой веры в Курске и его окрестностях. Древнейший наш летописец повествует в житии преподобного Феодосия Печерского, что по переселении родителей его из Василева в Курск (в 1-й половине XI в.) Феодосии, еще будучи отроком, «хождаше в церковь Божию по вся дни» и вскоре «нача пещи просфоры и продаяти», чем и занимался более двух лет. Потом, когда мать благочестивого отрока хотела отклонить его от любимого занятия, он тайно «иде во ин град недалече сущи, и обита у прозвутера, и делаше по обычаю дело свое». Отысканный материю и возвращенный в Курск, снова начал во все дни ходить в церковь Божию и своим смирением и покорностию заслужил любовь властелина града, так что этот властелин «повеле ему, яко да пребывает у его церкви». Значит, христианство уже существовало тогда и в Курске, и в его пределах, а в самом Курске была даже не одна церковь: правитель города имел для себя свою особую.

Апостольская ревность просветителя России простиралась и на новые города, которые основал он по рекам Десне, Остеру, Трубежу, Суле и Стугне. Населяя эти города новгородскими славянами, кривичами, чудью, вотяками, святой князь старался утвердить между ними христианство.

О других каких-либо городах и областях русских, где распространилась тогда святая вера, подробных сведений не сохранилось. Но можем ли сомневаться, чтобы в продолжение многолетней деятельности нашего равноапостола осталось хотя одно место в России, куда бы не проникала евангельская проповедь, когда известно, что он посылал проповедника даже к болгарам волжским и обратил ко Христу некоторых из них, а также четырех князей их, принявших крещение в Киеве, что он старался насадить христианство даже в глубине севера, в Биармии, на берегах Двины? Можем ли сомневаться, когда те же летописи уверяют нас, что святой Владимир повелел приводить на крещение людей по всем градам и селам и что первосвятитель Михаил, предпринимавший путешествие с другими святителями сперва в Новгород, потом Ростов, в то же время обтекал с проповедаю и всю землю Русскую ? Только об одних муромцах известно с некоторою вероятностию, что они вовсе не приняли тогда христианства, но это было их дело, а святой Борис неоднократно пытался просветить упорных. Указывают еще на вятичей, которые даже во дай преподобного Нестора держались некоторых обычаев языческих. Но вятичи в царствование святого Владимира еще не входили совершенно в состав Русской державы: они только платили дань нашим князьям, а в течение всего XI в. продолжали управляться собственными князьями. Это и могло служить препятствием для русского духовенства к распространению между ними христианской веры. С другой стороны, из слов летописца строго не следует, будто вятичи все, даже в его время, оставались совершенными язычниками и им дотоле не было возвещено Евангелие, потому что, и приняв святую веру, многие из них по грубости могли сохранять древние свои суеверия, как нередко поступали и другие новообращенные христиане. Равным образом и выражение святого Симона, епископа Владимирского, что преподобный Кукша «вятичи крести» уже в XII в., не значит того, будто Кукша крестил тогда всех вятичей, и прежде между ними вовсе не было христиан. Нет, можем справедливо повторять слова пресвитера Илариона, что в России еще при святом Владимире «труба апостольская и гром евангельский огласили все города и вся земля наша в одно время стала славить Христа со Отцом и Святым Духом».

Сыну и преемнику Владимира Ярославу оставалось только утвердить и докончить то, что начато было отцом. Ярослав так действительно и поступал, и на дела его так смотрели сами современники. «Весьма добрым и верным свидетелем твоего благоверия, – говорит пресвитер Иларион, обращаясь к равноапостольному князю, – служит сын твой Георгий (Ярослав), которого сотворил Господь преемником по тебе на престоле: он не нарушает твоих уставов, но утверждает; не уменьшает учреждений твоего благоверия, но еще распространяет; не искажает, но приводит в порядок; он недоконченное тобою окончил, как Соломон предприятия Давидовы». В чем же состояла деятельность Ярослава на пользу Церкви, объясняет преподобный Нестор: тогда как святой Владимир главным образом заботился о распространении во всех пределах своих веры Христовой, Ярослав преимущественно занимался тем, чтобы увеличивать везде число храмов, умножать пресвитеров и клир, устроять монастыри, распространять книги и просвещение. Вследствие этих-то мер и начала при нем вера христианская, по выражению летописца, плодиться и расширяться, и умножились христианские люди.

Впрочем, чтобы правильнее понимать повсемественное распространение христианства в России еще во дни святого Владимира и Ярослава, необходимо сделать некоторые замечания.

Святая вера действительно распространилась тогда у нас везде, но везде почти оставалось еще и язычество, только в одних местах более, в других менее, как видно из представленных примеров. В России, можно сказать, повторялось тогда то же, что в большем размере было в пределах Римской империи, когда император Константин Великий объявил христианскую веру господствующею в своем государстве. С тех пор христианство сделалось торжествующим во всей Римской вселенной и не раз издаваемы были указы истреблять остатки язычества, и, однако ж, не только в IV, но и в V, даже в VI в. оставались еще по местам язычники, которые имели собственные храмы и открыто отправляли свои празднества. Явление совершенно естественное и неизбежное: невозможно, чтобы в каком-либо народе вдруг могли искорениться религиозные верования, которые существовали, может быть, целые века и тысячелетия, чтобы все люди легко отказались от тех сердечных убеждений, которые всосали они с млеком матерним, на которые привыкли смотреть, как на самые священные и драгоценные. Было это явление повсюду при введении христианской веры; неудивительно, если оно повторилось и у нас.

Если обратим внимание на места, где распространилась тогда святая вера в нашем отечестве, то должны будем сказать, что она распространилась более на юге России, чем на северо-востоке. И это очень естественно. На юге у нас издавна были более знакомы с христианством, нежели на севере: там происходили постоянные сношения с христианскою Грециею и с греческими поселениями на берегах Черного моря; в Киеве еще во дни Аскольда и Дира многие жители сами приняли святую веру, а при Игоре была уже соборная церковь святого Илии; в Киеве постоянно жила и действовала равноапостольная княгиня Ольга, тогда как другие места своего государства, особенно дальние, посещала только на время. И во дни святого Владимира Киев был средоточием государственной жизни, а юг – главным поприщем ее развития, откуда уже она разливалась в прочие страны России. Сам равноапостол жил и действовал преимущественно здесь, и власть его была здесь гораздо сильнее и обязательнее для жителей, нежели, например, в стране вятичей, плативших ему дань, но имевших собственного князя, а тем более в других, более отдаленных областях к востоку и северу. К этому присоединилось еще одно важное обстоятельство: на юге России жители были почти исключительно славяне, на северо-востоке – многие неславяне. Первым легко было передать евангельскую проповедь, потому что давно уже существовало на славянском языке слово Божие и совершалось богослужение и многие из славян болгарских, с детства воспитанных в вере Христовой, могли явиться здесь лучшими ее проповедниками. Но народы неславянского племени, обитавшие на северо-востоке России, каковы: весь – в Ростове, мурома – в Муроме, трудно было наставить в истинах христианства: кто мог найтись для них проповедником? А между тем на язык их не были переведены ни книги Святого Писания, ни книги богослужебные.

Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые – только по страху к повелевшему (т. е. великому князю Владимиру), как свидетельствует Иларион; не все крестились охотно, некоторые – неохотно. Впрочем, какого-либо упорного сопротивления евангельской проповеди, за исключением только двух городов: частик) Ростова и особенно Мурома, у нас тогда не было. Тем более не было и не могло быть открытых гонений на христиан, какие происходили в пределах Римской империи в три первые века и повторились во многих других странах мира при первоначальном насаждении христианства. Ибо у нас сам великий князь и все окружающие его действовали в пользу святой веры и вооружаться на христиан значило восставать против правительства.

Не все, обращавшиеся тогда у нас ко Христу, понимали важность той перемены, на которую решались; не все понимали достоинство новой веры. Напротив, весьма многие этого не понимали и крестились, как известно из примера киевлян, только потому, что велено было креститься, потому что сам великий князь и бояре его еще прежде крестились... И это явление совершенно неизбежно при обращении к христианской вере целых народов, особенно находящихся на низшей степени образования. Так случалось прежде, так случается и ныне при обращении дикарей американских и многих язычников и магометан в пределах нашего отечества. Оттого неудивительно, если многие, крестившиеся у нас во дни святого Владимира, носили, может быть, только имя христиан, а в душе оставались язычниками, исполняли внешние обряды святой Церкви, но сохраняли вместе суеверия и обычаи своих отцов. Неудивительно, если некоторые из подобных христиан могли с течением времени по каким-либо обстоятельствам даже вовсе отпасть от Церкви, снова сделаться язычниками, как мы заметили уже касательно жителей Ростова. Только мало-помалу при распространении истинного просвещения между этими новообратившимися христианами могли искореняться в них языческие суеверия и утверждаться верования христианские.

Теперь от паствы обратимся к пастырям, или иерархии. Надобно сознаться, что история нашей первой иерархии довольно темна и неопределенна. Показания летописей и других исторических памятников в настоящем случае возбуждают только разные недоумения и вопросы.

Самый главный из этих вопросов состоит в следующем: с какого времени явились у нас митрополиты? Со времени ли обращения к христианству Владимира и Крещения всей земли Русской или уже во дни Ярослава? Древнейший наш летописец не упоминает о митрополитах русских до времен Ярослава и в первый раз говорит о митрополите Феопемпте под 1039 г. Из последующих летописей и памятников истории одни выражаются, что Ярослав митрополию уставил, и даже начинают ряд митрополитов русских с Феопемпта, а другие, напротив, свидетельствуют, что митрополит поставлен для России еще в 988 г., вдруг после Крещения России при Владимире, и передают самые имена наших первых митрополитов: Михаила, Леонтия и Иоанна, бывших до Феопемпта. Несмотря, однако ж, на разноречие всех этих показаний, ныне не может более подлежать сомнению, что митрополиты явились у нас еще при святом Владимире с самого основания отечественной Церкви. Это подтверждается свидетельствами не только XV, но и XIII, и даже XI в., и притом свидетельствами как отечественными, так и иностранными. Мних Иаков, писавший прежде Нестора, замечает о святом Владимире, что он светло праздновал праздники Господские и поставлял в эти дни три трапезы: первую – митрополиту и епископам с прочим духовенством, вторую – нищим и убогим, третью – себе и боярам своим. Дитмар, современник Владимиров, повествует, что когда Болеслав, король польский овладел в 1018 г. Киевом, этого победителя торжественно встречал здесь Киевский архиепископ: имя, которым действительно, как скоро увидим, назывались тогда у нас митрополиты. В частности, о Михаиле как первом Киевском митрополите упоминает церковный устав Владимиров в списке XIII в.; о митрополите Леонтии свидетельствуют его собственное сочинение, сохранившееся в списке XIII – XIV вв., а также церковный устав Владимиров в списке XIII в.; наконец, о митрополите Иоанне ясно говорят под 1020 г. сам преподобный Нестор в житии Бориса и Глеба и другой, более древний, сочинитель такого же жития святых мучеников – мних Иаков. Из этих-то двух житий и узнаем, что митрополит наш безразлично назывался и митрополитом, и архиепископом. Что же касается до молчания преподобного Нестора о трех первых наших митрополитах, это молчание ничего не доказывает. Он умолчал и о других лицах и событиях, которые, однако ж, несомненно были. Притом Нестор упоминает во дни великого князя Владимира о епископах, которые, собравшись однажды, предлагали ему совет казнить злодеев, а под именем епископов в подобном случае Нестор разумел иногда не одних епископов в строгом смысле, но вместе с ними и митрополита. Что касается до выражения некоторых летописей: «Ярослав митрополию устави», оно вовсе не значит, будто Ярослав установил, основал в Русской Церкви митрополию, дотоле не существовавшую. Это выражение употребили Софийский временник и третья Новгородская летопись под 1037 г., а между тем еще при введении в Россию христианства сказали о русском митрополите Леонтии; употребил также составитель Никоновой летописи под тем же годом, сказавши гораздо прежде о всех митрополитах, бывших со времени основания Русской Церкви, т. е. Михаиле, Леонтии и Иоанне. Слово «митрополия» у летописцев означает в настоящем случае митрополитскую кафедральную церковь святой Софии и при ней митрополитский дом, а слово «устави» значит «заложил, основал», как видно из слов древнейшего нашего летописца об атом самом событии. Если, наконец, в одной из летописей и в одном каталоге наших митрополитов ряд их начинается с Феопемпта, то очень понятно почему. Составители каталога и летописи, верно, основывались только на показаниях преподобного Нестора, а он не упоминает ни об одном русском митрополите до Феопемпта.

Новое недоумение то, кто был первым нашим митрополитом: Михаил или Леонтий? Одни летописи и памятники истории называют первым Михаила, другие – Леонтия, а о Михаиле или совсем не упоминают, или даже поставляют его вторым. Если смотреть на эти свидетельства как на свидетельства противоречащие и исключающие себя взаимно и судить о достоинстве их по их относительной древности, то предложенного вопроса решить нельзя, потому что и о Михаиле как первом русском митрополите древнейшее сказание относится к XIII в., и о Леонтии – к тому же самому веку. Но дело в том, что означенные свидетельства вовсе нет нужды считать исключающими себя взаимно: их удобно примирить. Справедливы и те, которые называют первым русским митрополитом Михаила, потому что он был первый в ряду главных иерархов, прибывших к нам из Греции еще при святом Владимире, и как епископ Киева, митрополии (матери градов) русской, мог носить имя митрополита, хотя властию митрополита не пользовался, ибо подчиненных ему епископий в России еще не существовало. Справедливы и другие, называющие первым русским митрополитом Леонтия, потому что он первый разделил Русскую Церковь на епархии и таким образом явился в ней первым митрополитом по власти. Показание же одной росписи русских первосвятителей, упоминающей сначала о Леонтии как о первом митрополите, а потом уже о Михаиле и относящейся к концу XV или началу XVI в., не заслуживает внимания, потому что эта роспись вообще не отличается ни хронологическою точностию, ни полнотою, ни достоверностию: одних митрополитов ставит прежде их предшественников, других вовсе опускает, третьих, чужих или неизвестных, присовокупляет к несомненно русским. Должно присовокупить, что наиболее точные сведения о митрополите Михаиле могли сохраниться в Киеве, где он и преимущественно действовал, и скончался. А потому мы должны уважить свидетельство церковных синодиков киевских, которые, хотя дошли до нас в поздних списках, но, без всякого сомнения, были преемственно списываемы с древнейших и все до одного начинают ряд наших митрополитов именем Михаила, иногда называя его первоначальным. Тем более должны уважить предание Киево-Печерской лавры, что известные, покоящиеся в главном храме ее святые мощи, суть мощи первого митрополита Киевского Михаила. Предание это могло сохраниться в продолжение веков даже устно между благочестивыми иноками знаменитой обители, а еще удобнее – в той надписи, которая, по всей вероятности, от лет древних постоянно находилась над ракою святителя для отличия ее от всех прочих. Из этой-то надписи узнаем, что первосвятитель скончался в 992 г. и погребен был в Десятинной церкви; потом около 1103 г., при печерском игумене Феоктисте мощи его, обретенные нетленными, перенесены в Антониеву пещеру, а отсюда уже в 1730 г. по высочайшему указу перенесены в главную церковь Киевской лавры.

Третий вопрос – о лице того Константинопольского патриарха, от которого рукоположены были в Россию первые два митрополита, начавшие собою ряд наших первосвятителей. Известно, что некоторые списки церковного устава Владимирова и почти все наши летописи, какие только упоминают об этих митрополитах, приводят их к нам от патриарха Фотия, тогда как Фотий скончался за целое столетие до крещения великого князя Владимира. Как смотреть на такое показание? Есть мнение, будто Фотий принимается в настоящем случае как лицо типическое: Фотий был первым и самым жарким защитником православия Церкви против нововведений христианского Запада и, в то же время, удержал в православии юную Церковь Болгарскую, вытеснив из Болгарии епископов папы. А потому имя Фотия в IX, Х и XI вв. сделалось на Востоке, и особенно между славянами, как бы нарицательным для означения того духовенства, которое строго последовало Фотию в деле веры. И, значит, когда летописи наши говорят, что святой Владимир принял первого митрополита для России от патриарха Фотия, они выражают этим только то, что наш князь принял из Греции митрополита православного от такого патриарха или из среды того духовенства, которые твердо держались мыслей Фотия, знаменитого защитника православия, и продолжали сопротивляться всем незаконным нововведениям Римской Церкви. Но это мнение совершенно произвольно. При самом поверхностном чтении рассказа наших летописей, особенно Никоновой, о прибытии к нам первых митрополитов от патриарха Фотия, легко убедиться, что имя Фотия они принимают не как имя нарицательное, а как имя собственное. И, если бы точно летописцы наши принимали это имя за нарицательное, если бы, употребляя его, они хотели только сказать, что первые митрополиты прибыли к нам от патриарха православного, в таком случае им надлежало бы не Михаила только или Леонтия, но и всех последующих митрополитов наших считать присланными от того же патриарха Фотия, чему, однако ж, видим противное. Притом мысль о прибытии к нам при святом Владимире первого митрополита от патриарха Фотия встречается, по нашим памятникам, не в XI и даже не в XII в., когда, по изложенному предположению, имя этого патриарха считалось на Востоке как бы нарицательным для православных пастырей, а в первый раз к концу XIII в. и потом уже в XV и XVI столетиях. Нет, сознаемся, что имя Фотия внесено здесь в наши летописи по одной ошибке, без всякого намерения. И ошибка эта самым незаметным образом могла произойти от того, что кто-нибудь смешал по неосмотрительности два крещения россиян: первое, бывшее во дни Аскольда и Дира (866), когда точно прислан был к нам епископ, а может быть, и архиепископ или митрополит от Константинопольского патриарха Фотия, и другое крещение, последовавшее при Владимире (988), когда также прислан к нам митрополит от Константинопольского патриарха, только не Фотия. А довольно было допустить эту ошибку одному писателю XIII или XII вв., чтобы потом ее повторили все составители наших летописей последующего времени, переписывавшие обыкновенно целиком прежние известия и не принимавшие на себя труда проверять их по другим источникам. Ныне можно уже безошибочно утверждать, что отнюдь не Фотий патриарх, как ни достопочтенно для нас его имя, а патриарх Николай Хрисоверг был основателем нашей иерархии во дни равноапостольного князя Владимира и прислал к нам первых двух митрополитов – Михаила и за ним Леонтия.

Где находилась кафедра первых наших митрополитов? Некоторые летописи и списки церковного устава Владимирова ясно выражаются, что святой князь принял из Царьграда митрополита Киеву, между тем второй наш митрополит Леонтий назван в надписи его сочинения митрополитом Переяславля Русского и сам преподобный Нестор под 1089 г. замечает, что действительно «бе прежде в Переяславли митрополья». Что же это значит? Всего вероятнее, дело было так: митрополиты наши как главные иерархи Русской Церкви естественно предназначались для столицы (митрополии) Русского царства и присылаемы были из Царьграда в Киев. Но так как с самого начала не нашлось им в Киеве приличного помещения, а в Переяславле неподалеку от Киева (в 82 верстах) существовал уже готовый дом, и, может быть, весьма удобный для такой цели, то великий князь и отдал им этот дом для жительства. Оттого, по словам Никоновой летописи, «живяху множае тамо (в Переяславле) митрополиты Киевские и всея России, и епископы поставляху тамо», посещая, разумеется, Киев всякий раз, что по близости было весьма легко, как только требовали обязанности архипастырского служения. И это продолжалось до тех пор, пока великий князь Ярослав не построил в Киеве Софийского кафедрального собора и при нем митрополитского дома, куда и переселились наши первосвятители. В сем-то смысле Ярослав действительно, как выражаются некоторые летописи, митрополию устави, т. е. уставил в Киеве, тогда как прежде она находилась в Переяславле.

На сколько епархий разделена была Церковь Русская с самого начала? Обыкновенно отвечают: на шесть – и ссылаются на свидетельство Никоновой летописи и Степенной книги, что не совсем справедливо. Обе эти летописи действительно говорят, что в 992 г. второй митрополит Киевский Леонтий поставил епископов прежде всего в Новгород, потом в Чернигов, Ростов, Владимир на Волыни, наконец в Белгород, находившийся близ Киева, и, следовательно, насчитывают по имени со включением Киевской точно шесть епархий, но непосредственно же присовокупляют, что вместе с тем митрополит Леонтий «и по иным многим градом епископы постави». На каком же основании мы будем принимать одну половину свидетельства и отвергать другую? Скажем ли, что первая половина свидетельства этих поздних летописей подтверждается летописью древнейшею, а последняя нет? Но мы знаем, что они обе равно не подтверждаются древнею летописью. Или сошлемся на то, что имена епископов не названных здесь епархий вовсе нам не известны, а названных известны? Но по древней летописи так же неизвестны имена епископов и этих последних епархии, за исключением Новгородской. Если так и мы, однако ж, решаемся довольствоваться в своих известиях о первых наших епархиях показаниями одних поздних летописей, Никоновой и Степенной, то по справедливости мы должны принимать эти показания сполна и, следовательно, обязаны согласиться, что не в шести только поименованных, но и в некоторых других городах основаны тогда у нас епархии. В каких же именно? Автор Степенной книги отчасти объясняет это дело. Он говорит, что разделение Русской Церкви на епархии происходило совместно с разделением Русского государства между сынами Владимира, рассказывает, что равноапостольный князь «совещал предварительно благий совет с митрополитом Леонтием, еже бы разделити ему землю Русскую в наследие сыновом своим и устроити во градех епископы во исполнение благочестия», и что потом, посылая каждого из сынов своих в назначенный ему удел, заповедал им более всего заботиться об утверждении христианской веры и в этом деле «советовати со епископы». Итак, не в каждом ли уделе у нас открыта была тогда епархия? По крайней мере, о трех уделах: Новгороде, Ростове и Владимире Волынском, как мы видели, ясно говорится, что в них учреждены епископские кафедры. Касательно трех других уделов: Тмутаракани, Полоцка и Турова – можем заключать то же самое с вероятностию, ибо в Тмутаракани упоминается как уже существующая епархия в последней четверти XI в., в Полоцке – в 1105 г., в Турове – в 1114 г. и, вероятно, даже в начале XI в. при самом великом князе Владимире. Да и возможно ли допустить, чтобы такие князья, каковы, например, Мстислав тмутараканский, Изяслав и потом Брячислав полоцкие, не имели в своих резиденциях епископов, когда какой-нибудь Белгород и Чернигов имели их?.. В остальных уделах предполагавшиеся епископские кафедры могли не утвердиться по разным обстоятельствам: в одних – вследствие сопротивления жителей принять христианство, как в Муроме; в других – вследствие соединения известного удела в церковном отношении с соседственным, как Пскова с Новгородом; в третьих – вследствие вскоре последовавшей кончины князей и уничтожения самых уделов, как в Смоленске, Луцке и земле древлянской. С другой стороны, если обратим внимание и на географическое положение известных нам по имени епархий, открытых при святом Владимире, то опять придем к мысли, что тогда, наверно, основаны были и другие епархии, по крайней мере во дни Ярослава, который действительно повсюду умножал духовенство, стараясь, чтобы в земле Русской более и более святая вера умножалась и расширялась. Вокруг Киева на небольшом пространстве видим четыре епархии: Киевскую, Черниговскую, Белгородскую и Владимирскую на Волыни, а на всем севере России одну – Новгородскую, на всем востоке – тоже одну – Ростовскую и в такой обширной стране, какова Русь Червонная, или Галицкая, не видим даже ни одной. Вероятно ли это? Скажем ли, что вблизи Киева основано столько епархий с целию особенною, именно с тою, чтобы епископам их удобнее было собираться в Киев по воле митрополита или великого князя ? Могло быть. Но если для подобной цели учреждено тогда у нас на известном пространстве более епархий, нежели сколько требовалось, то могли ли не учредить их для цели более важной и существенной: для того, чтобы не оставить целой какой-либо страны, только что просвещенной верою, без верховного пастыря? Потому естественно согласиться с преданием, что если не во дни Владимира, то во дни Ярослава основаны были и в Руси Червонной две епархии: Галицкая и Перемышльская, хотя известия о них наши летописи не сообщают. Правда, все сказанное нами не более, как одни догадки, но догадки, не чуждые оснований, и то, по крайней мере, достоверно, что не в шести только, прямо названных летописями, но и в других городах поставлены были у нас вначале епископы.

Что касается, наконец, собственно до лиц наших первых иерархов, то сведения об них самые скудные. Из митрополитов Михаил священноначальствовал в Русской Церкви четыре года, хотя при нем она только что устроялась (988–992); Леонтий – шестнадцать лет (992–1008); Иоанн – двадцать восемь (1008–1035); Феопемпт – около пятнадцати (1035–1049). Первый был родом сирианин, а по другим – грек, отличался мудростию и высоким благочестием; второй – грек и также пастырь образованный и мудрый, как показывает его сочинение, написанное по-гречески; о третьем и четвертом ничего не известно из летописей, хотя и выдаются они обыкновенно за греков. Михаил и Леонтий присланы были к нам, судя по современности, от Константинопольского патриарха Николая Хрисоверга; Иоанн – от патриарха Сергия; Феопемпт – от патриарха Алексия Студита. Из числа епископов наших того времени немногие известны даже по имени. Новгородские известны оба: Иоаким Корсунянин (992–1030) и Лука Жидята (1035–1059); из Ростовских – только два: Феодор (поставленный в 992 г.) и Иларион, бывший его преемником еще при святом Владимире и вскоре оставивший свою паству; из Черниговских – только один: Неофит (992); из Владимирских на Волыни – также один: Стефан (992) и из Белгородских – один: Никита (992). Кто были родом все эти архипастыри? О первых епископах, присланных к нам при святом Владимире, в так называемой Иоакимовской летописи замечено, будто они были из славян болгарских – дело очень возможное! Прислать к нам таких епископов для первоначального насаждения веры требовало христианское благоразумие; найти для этого способных людей между болгарами было нетрудно, потому что в Болгарии значительно процветали уже тогда и христианская вера, и христианское просвещение. Но признать за достоверное сказание летописи сомнительной не можем. Ростовский епископ Иларион избран был из цареградского клира и вскоре возвратился в Царьград, следовательно, по всей вероятности, был грек. Новгородский Лука Жидята – вот первый русский, удостоившийся святительского сана по воле великого князя Ярослава!

Прочие духовные: священники, диаконы и причетники – были у нас с самого начала из греков и, вероятно, из болгар, и одни назывались царицыными, потому что пришли с царевною Анною из Греции, другие – корсунскими, как прибывшие из Корсуня. Но чрез несколько лет, без сомнения, начали появляться на этих церковных степенях и русские: особенно умножились пресвитеры и попы при великом князе Ярославе. При некоторых церквах было по нескольку священников под настоятельством старейшего: Десятинную церковь, бывшую сначала самою главною в Киеве, святой Владимир поручил Анастасу Корсунянину, который называется иногда в летописях протоиереем, и «попы корсунские пристави служити в ней». В Вышгороде при деревянной церкви святых мучеников Бориса и Глеба митрополит Иоанн «постави попы и диаконы» и, повелев им ежедневно совершать все церковные службы, «постави им старейшину». Даже в селе Берестове при церкви святых апостолов были «попы многи» и между ними пресвитер (πρεσβύτερος – старейший) Иларион. При вышгородской церкви во имя святого Василия, где первоначально погребен был святой мученик Борис, упоминается пономарь, по оплошности которого она и сгорела.

Глава II. Первые храмы в России и состояние богослужения

Как только крестились киевляне, великий князь повелел рубить в Киеве церкви и ставить их по местам, где прежде стояли кумиры – мера истинно благоразумная! Язычники, без сомнения, привыкли считать эти места для себя священными, привыкли собираться на них для поклонения своим истуканам; теперь, приходя на те же места по прежней привычке, киевляне должны были встречать уже христианские храмы и естественно научались, забывая прежних богов, поклоняться Богу истинному. Вслед за распространением святой веры из Киева по всей России русский равноапостол спешил устроять храмы Божии и по другим градам и селам. Из числа этих созданных тогда в нашем отечестве храмов древнейшие сказания упоминают по имени только о четырех.

Первая церковь, построенная святым Владимиром тотчас после крещения киевлян, была церковь святого Василия. Она замечательна уже и потому, что построена была самим великим князем и во имя его ангела; построена на том самом холме, где прежде во дни своего язычества тот же великий князь поставил Перуна и других богатых истуканов и куда приходил вместе со своими подданными для совершения идольских треб. Она находилась близ двора теремного великокняжеского к востоку и, следовательно, по всей вероятности, служила вначале церковию придворною, в которой молился сам русский равноапостол, а может быть, считалась потому между церквами Киева и главною, или соборною, пока для этой цели не был построен особый храм. Судя по обстоятельствам времени и образу речи преподобного летописца, можно полагать, что церковь святого Василия была первоначально деревянная, но вскоре, как не без основания догадываются, и едва ли не самим же Владимиром построена из камня, потому что сохранившиеся остатки этой последней свидетельствуют, что она и по материалам, и по способу построения своего совершенно сходна с другими каменными церквами, воздвигнутыми Владимиром и Ярославом. По объему своему церковь святого Василия была очень невелика (25 аршин в длину и 16 аршин с 10 вершками в ширину). Ныне на древнем остатке ее существует церковь Трехсвятительская, в которой кроме основания и нижней части стен сохранилось от первоначальной церкви одно только узкое окно к северу в алтарном притворе.

Другую, и уже не деревянную, а каменную и великолепную церковь воздвиг Владимир во имя Пресвятой Богородицы. Место для новой церкви он избрал также вблизи своего двора теремного к юго-западу и именно место, орошенное кровию первых двух христианских мучеников на Руси – варягов Феодора и Иоанна, вкусивших смерть во дни Владимирова язычества. Основанная в 989 г. с благословения митрополита Михаила, церковь эта строилась в продолжение семи лет мастерами, нарочно вызванными из Греции, которые, вероятно, тогда же перестроили, по воле великого князя, и церковь Васильевскую. В 996 г., когда храм Пресвятой Богородицы был окончен и освящен, царственный храмоздатель торжественно вознес в нем, подобно Соломону (3 Цар. 8. 22 и след.), молитву к Богу, сказав: «Господи Боже! Призри с небеси и виждь, и посети виноград свой, и утверди то, что насадила десница Твоя, – этих новых людей, которых сердца обратил Ты к познанию Тебя, Бога истиннаго. Призри и на церковь Твою сию, которую создал я, недостойный раб Твой, во имя родшия Тя Матери, Приснодевы Богородицы, и, если кто помолится в церкви сей, услышь молитву его, молитвы ради Пречистой Богородицы». Вслед за тем Владимир в присутствии митрополита Леонтия, епископов греческих и всех русских, в присутствии бояр и бесчисленного народа изрек: «Даю церкви сей святой Богородицы от именья моего и от град моих десятую часть» – и, написав клятву, положил свое завещание в самой церкви, которая и начала называться Десятинною– по десятине, определенной на содержание ее. Для служения в церкви, сделавшейся соборною в Киеве и как бы кафедральною для митрополита, приставил князь знатнейшее тогда духовенство – корсунское, а смотрение за самою церковию и за десятиною поручил Анастасу Корсунянину, подчинив его митрополиту. В тот же достопамятный день – день освящения Десятинного храма – Владимир сотворил великий праздник для митрополита с епископами, бояр и старцев людских и раздал много имения убогим. Этот великолепный храм – красноречивый памятник веры и благочестия нашего равноапостола, доселе сохранившийся в своих развалинах, далеко превосходил по величине и богатству церковь святого Василия. Длина храма простиралась до 24 сажен, а ширина была в 16 сажен. Его своды и полати, или хоры, по местам поддерживались толстыми мраморными колоннами, как можно заключать из остатков самих колонн, баз и капителей. Пол в церкви был выстлан красным шифером в виде больших осьмиугольников, в которых помещались квадраты; пред алтарем и в алтаре вокруг престола пол был мозаический, расположенный четвероугольниками изящной работы из разноцветных мраморов, яшм и стекол; в боковых притворах алтаря – жертвеннике и диаконнике, или ризничей палате, пол состоял из плит муравленых наподобие кафеля. Престол был, вероятно, один. Место престола было устлано тесаными плитами. Стены храма были расписаны, как догадываются, стенною живописью по сырой штукатуре (ал-фреско), а в алтаре украшены мозаическими изображениями. Кроме того, эту церковь святой Богородицы великий князь Владимир, по выражению древнего жития его, удивил, или украсил, серебром и золотом. В память светлого торжества, бывшего по случаю освящения Десятинного храма, установлено тогда церковною властию, конечно по желанию великого князя, праздновать этот день ежегодно 11 или 12 мая, подобно тому как праздновались дни освящения знаменитейших храмов в Греции, и это был, сколько известно, первый праздник собственно в Русской Церкви.

Третий храм, построенный Владимиром, замечателен только по случаю самого построения. Вскоре после того, как великий князь отпраздновал освящение Десятинной церкви, он услышал о внезапном набеге печенегов на город Василев, находившийся неподалеку от Киева, и поспешил с малою дружиною для защиты города. Но при столкновении со врагами не в силах был устоять против них и, спасаясь бегством, едва укрылся от преследовавших под мостом. Среди такой опасности Владимир дал Богу обет, если опасность минует, создать в Василеве церковь. Молитва благочестивого князя была услышана, и он в чувствах радости и признательности к Господу тогда же исполнил свой обет, поставил в Василеве церковь во имя Преображения Господня, так как в тот самый праздник и произошла неудачная сеча с печенегами и избавление от них. Эта церковь представляет собою первый опыт построения церквей так называемых обыденных, умножившихся у нас впоследствии: она несомненно воздвигнута была в один день или в самое короткое время, потому что по сооружении ее, говорит летописец, князь праздновал в Василеве восемь дней со своими боярами, посадниками, старейшинами из всех окрестных городов и множеством народа, раздав и убогим 300 гривен, а на день Успения возвратился уже в Киев, где также сотворил великий праздник для бесчисленного множества народа. Но с Преображения до Успения, т. е. с 6-го по 15-е августа, всего девять дней. Если так, то церковь, построенная Владимиром в Василеве, была первоначально деревянная и весьма небольшая. Потом на месте этой деревянной церкви, воздвигнутой по обстоятельствам наскоро, Владимир мог в память столь близкого для него события соорудить и каменный храм Преображения Господня, как свидетельствуют позднейшие сказания.

Наконец, преподобный Нестор и мних Иаков, повествуя о мученической кончине двух братьев – страстотерпцев Бориса и Глеба, мимоходом говорят, что тела их были первоначально (1015–1019) погребены в Вышгороде у церкви святого Василия. Эта церковь, по преданию, подобно киевской Васильевской была поставлена самим равноапостольным князем во имя его ангела и около 1020 г. сгорела.

Писатели последующего времени упоминают и о некоторых других храмах, воздвигнутых или самим Владимиром, или, по крайней мере, при Владимире. Так, самому Владимиру усвояют: а) церковь святого Георгия Победоносца в Киеве, построенную вслед за Васильевской и в том же году, и называют эту Георгиевскую церковь первою, без сомнения в отличие от второй церкви святого Георгия, сооруженной Ярославом; б) церковь во имя Преображения Господня, каменную, в селе Берестове, любимом местопребывании Владимира, которая действительно, судя по остаткам ее, и по материалу, и по способу сооружения, совершенно сходна с церквами Васильевскою и Десятинною; от Спасской берестовской церкви, разрушенной во время нашествия татарского и возобновленной около 1638 г., сохранилась доныне, как полагают, середина во всю ширину с приделами; расположение ее крестообразное, величина в длину без паперти – 6 сажен 2 аршина; в) церковь во имя Преображения Господня в Белгороде, другом любимом месте Владимира; г) церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы в Суздале. В тот же период времени митрополит Иоанн воздвиг (1008) две каменные церкви: одну в Киеве – во имя святых апостолов Петра и Павла на Берестове, а другую – в Переяславле, где имели тогда местопребывание наши митрополиты, во имя Воздвижения Честного Креста Господня. Первый Новгородский епископ Иоаким построил также две церкви в Новгороде (989): деревянную дубовую во имя святой Софии, имевшую 13 верхов, или глав (сгорела в 1045 г.), и каменную во имя Богоотец Иоакима и Анны, служившую долгое время кафедральною для местных архипастырей. Первый Ростовский епископ Феодор соорудил деревянную дубовую церковь в Ростове – соборную, во имя Успения Пресвятой Богородицы (992 или 995), простоявшую около 165 лет (до 1160 г.), – церковь дивную и великую, о которой говорили, что и прежде не было такой церкви, и после не будет. Не можем пройти молчанием вопроса о церкви, которая поставлена была на самом месте крещения киевлян, по мнению некоторых, будто бы еще во дни Владимира. Показания об имени этой церкви различны, но они не исключают одно другого и в точности не определяют времени ее построения. В Степенной книге читаем: «На месте же, идеже снидостася киевстии людие креститися, и ту поставлена бысть церковь во имя св. мученика Турова, и оттоле наречеся место оно святое место». Но когда и кем поставлена, вдруг ли после крещения киевлян или впоследствии, ясно не сказано. Впрочем, касательно действительности и древности этой церкви, хотя имени святого мученика Турова мы не знаем, нет причины сомневаться, потому что и древнейшая летопись, еще под 1146 г., случайно упоминает в Киеве о Туровой божнице, или церкви. А если справедливо предположение, что она так названа в просторечии по имени истукана Тура, стоявшего прежде на том самом месте, где она построена, то очень вероятным представляется сооружение ее еще во дни святого Владимира вдруг же, как только этот истукан был ниспровергнут, хотя нельзя отвергать, что церковь могла быть названа Туровою или по урочищу Тур, как действительно иногда назывались у нас урочища, или по мирскому имени строителя своего, какого-нибудь Тура, также употреблявшемуся у нас в то время. Другое показание находится в рукописном Прологе XIV в., в житии святого Владимира, следующее: «И оттоле наречеся место то (где крестились киевляне) святое, идеже и ныне церкы Петрова». Но словом и ныне, очевидно, выражается только, какая церковь стояла на означенном месте во дни составителя или списателя жития (в XIV в.), и прямо даже предполагается, что на святом месте существовала церковь и прежде. Наконец, в печатном Прологе, где с небольшими изменениями помещено то же житие Владимирове, говорится: «И оттоле наречеся место то свято, идеже ныне церковь есть св. мучеников Бориса и Глеба». Ныне, т. е. когда или переписан был с древнего список жития, напечатанный в Прологе, или печатался самый Пролог. А этим также не отвергается существование на означенном месте церквей прежних.

Как бы то ни было, впрочем, хотя мы не имеем возможности определить с точностию и поименовать храмов, построенных во дни благоверного князя Владимира, но то несомненно, что их построено тогда у нас весьма много. Иларион говорит о равноапостоле, что он «по всей этой (Русской) земле воздвиг церкви Христу и поставил Ему служителей». Мних Иаков также пишет: «Всю землю Русскую и грады вся украси святыми церквами». А современник Владимиров Дитмар, писавший, впрочем, о России только по рассказам других, свидетельствует, что тогда в одном Киеве существовало уже более четырехсот храмов, – известие, конечно, или преувеличенное, подобно известиям о том же польского историка Меховиты, возводящего число церквей до трехсот с лишком, и нашей Никоновой летописи, простирающей это число до семисот, или искаженное переписчиками. Чтобы понять возможность такого множества церквей в Киеве (положим даже вместо 400 только 40), надобно помнить, что Киев, по свидетельству Дитмара, был тогда весьма велик и имел восемь торговых площадей, что эти церкви большею частик), если не все, были деревянные и весьма небольшие, может быть подобные той, какую в один день поставил Владимир в Василеве, что тогда не возбранялось и частным знатнейшим лицам иметь свои, т. е. домовые, церкви, как видно из примера курского властелина, наконец, что обычай к построению и умножению церквей был тогда господствующим на всем Востоке.

Примеру благоверного князя Владимира старались подражать и его дети. Это, по крайней мере, известно о двух из них: Мстиславе и особенно Ярославе. Первый, когда был еще князем в Тмутаракани, пошел однажды (ок. 1022 г.) войною на соседственных касогов, или нынешних черкесов. Услышав о том, касожский князь Редедя выступил против него со своими воинами и велел сказать Мстиславу: «Зачем губить нам дружину? Лучше порешим дело единоборством. Если ты одолеешь, возьми мое имение, мою жену и детей и мою землю, а если одолею я, возьму все твое». Мстислав согласился. И началась между ними борьба упорная и продолжительная; Мстислав стал ослабевать, потому что Редедя был велик и силен. Тогда набожный русский князь мысленно воззвал к Пресвятой Деве: «О Пречистая Богородице! Помоги мне. Если я одолею, то созижду церковь в Твое имя». Сказав это, он сильно ударил Редедю о землю, вонзил в него нож и лишил его жизни, затем вступил в его землю, взял все имение его, жену и детей и наложил дань на касогов. По возвращении в Тмутаракань торжествующий князь спешил исполнить свой обет, заложил и соорудил во имя Пресвятой Богородицы каменный храм, который стоял еще во дни преподобного летописца.

Чрез несколько лет Мстислав, будучи уже князем черниговским (с 1026 г.), заложил каменную же церковь в новой своей столице во имя Преображения Господня. Но этой церкви он не успел окончить сам, скончавшись в 1036 г. и едва возведши ее до двух, если не менее, сажен: она достроена уже племянником его, а сыном Ярослава Владимировича Святославом I, князем черниговским. Несмотря на разорение от татар (в 1240 г.), на запустение в продолжение четырех с лишком веков (до 1675 г.), на страшный пожар (в 1750 г.), когда обрушились самые верхи ее, на неоднократные исправления и поновления (в 1770 и 1790–1798 гг.), церковь эта сохранилась доселе и сохранила немало от своего первоначального вида. Стены ее состоят из дикого кремнистого камня, смазанного в швах своих крепким цементом красноватого вида. К западной стороне ее, также к северной и южной, непосредственно от западной до половины церкви устроены были хоры, или полати, опиравшиеся на осьми серого мрамора колоннах, стоявших вдоль церкви, а на хорах находились другие мраморные же колонны четырехгранные, подпиравшие свод церкви до среднего купола. Сколько было в ней первоначально престолов – с точностию неизвестно, но с вероятностию полагают, что один. Куполов на церкви было, как и ныне устроено, пять. Высота ее от пола до главного купола 15 сажен. Замечательно, что и эта церковь, сделавшаяся с самого начала своего соборною в Чернигове, поставлена была на том самом месте, где прежде стояли языческие кумиры: так свято исполнялось повеление святого Владимира!

Другой достойный сын его, Ярослав, ознаменовал свое многолетнее царствование сооружением многих храмов. Важнейший из них – храм Клево-Софийский. В 1036 г., когда великий князь находился в Новгороде, он получил известие, что печенеги обступили Киев. Собрав многих воинов из варягов и новгородцев, Ярослав поспешил в свою столицу и здесь, присоединив к ним еще дружину киевскую, выступил против врагов, которых было несметное число. Злая сеча продолжалась целый день, и едва к вечеру Ярослав одолел. Преследуемые печенеги побежали в разные стороны, и одни из них потонули в реках, другие рассеялись, так что с того времени уже не беспокоили Россию. В память столько важной и благодетельной для отечества победы Ярослав и заложил великолепный каменный храм во имя святой Софии, или Ипостасной Премудрости Божией Господа Иисуса, на том самом поле, где происходила битва, решившись распространить Киев гораздо далее прежней его черты. Этот храм, заложенный в 1037 г., но неизвестно когда оконченный и освященный, был построен по образцу знаменитого храма Софийского в Константинополе, только в гораздо меньшем размере и с некоторыми другими значительными отличиями. Внутри Киево-Софийская церковь была точно так же крестообразная, как и константинопольская, с галереями с трех сторон: западной, северной и южной, только в константинопольской верхние галереи были в два яруса, а у нас – в один. Восточная сторона нашего храма имела пять полукружий, а константинопольского – одно большое. Своды нашего храма и полати, или хоры, поддерживались колоннами, большею частик) сложенными из кирпича и только двумя мраморными при западном входе, тогда как в константинопольской церкви колонны все были мраморные. Наш собор имел, кажется, два боковых придела и, следовательно, три престола, а константинопольский – только один. Куполов на нашем соборе было тринадцать, тогда как на константинопольском – один купол дивной величины. При нашем соборе, как и константинопольском, находились крещальня и колокольня. Будучи, таким образом, подобием константинопольского Софийского храма по самому своему устройству, Киево-Софийская церковь подражала ему и в украшениях.

Алтарь весь сверху донизу одет был мозаическими по золотому полю картинами и изображениями, из которых верхняя часть до половины сохранилась доселе. В самой церкви как купол, так и все дуги и столпы под куполом были покрыты точно такими же изображениями. Все стены храма не только внизу, но и на хорах и даже в двух галереях, ведущих на хоры, все четвероугольные колонны храма и куполы самих портиков, окружающих его, были украшены греческими фресками. Пол церкви устлан был плитами из белого мрамора и красного лещедника, как можно догадываться по сохранившимся остаткам. На церковных полатях уцелели небольшие мраморные колонны и перила из гранита и лещедника с вырезанными на них обронною работою орлами и другими изображениями. Киево-Софийский храм, как только был окончен, сделался митрополичьею кафедральною церковию и иерархическим собором. При нем построен был митрополичий дом, в котором первосвятители русские начали иметь постоянное свое местопребывание. Достопамятны слова об этом соборе пресвитера Илариона, который сам видел его в первые годы его существования и, обращаясь с похвалою к равноапостольному Владимиру, так свидетельствовал об Ярославе: «Он неконченное тобою окончил, как Соломон предприятия Давидовы, создал дом Божий, великий и святой, в честь Его Премудрости на освящение твоему граду и украсил его всякими украшениями: золотом, серебром, драгоценными камнями, дорогими сосудами, так что церковь сия заслужила удивление и славу у всех окружных народов и не найдется подобной ей во всей полунощной стране от востока до запада». Достоверно, что и день освящения Клево-Софийского собора как главнейшего во всей России по желанию князя-храмоздателя установлено было праздновать у нас ежегодно, так как день этот значился в древних Прологах под 4-м числом ноября. Вслед за Софийским собором Ярослав воздвиг каменную церковь на Золотых воротах, находившихся на западе от собора в земляном валу, которым в том же 1037 г. начал князь ограждать свою расширенную столицу. Эта церковь, поставленная на главных городских воротах, посвящена была Благовещению Пресвятой Богородицы с тою мыслию, как замечает летописец, да «радость всегда будет граду тому святым Благовещением Господним и молитвами святой Богородицы и архангела Гавриила». Или, как изображает это Иларион в том же самом обращении к святому Владимиру, говоря об Ярославе: «Он и славный город твой Киев обложил величием, как венцем, и предал народ твой и город святой всеславной скорой Помощнице христиан Богородице, Которой создал и церковь на великих вратах в честь первого праздника Господня – святого Благовещения, так что приветствие архангела Деве можно приложить и к сему городу. Деве сказано было: Радуйся, благодатная. Господь с Тобою (Лк. 1. 28). А граду можно сказать: «Радуйся, благоверный граде, Господь с тобою».

После Благовещенской церкви Ярослав соорудил еще две каменные церкви (а при них и монастыри) неподалеку от Софийского собора: одну – на западе от него, по направлению к Золотым воротам, во имя своего ангела – святого Георгия Победоносца, другую – на юг от собора, во имя ангела своей супруги – святой Ирины. От Георгиевской церкви не уцелело до настоящего времени никаких остатков, но о самом сооружении ее сохранилось следующее древнее сказание: «Когда ее начали строить, то немного было делателей. Увидев это, Ярослав призвал тиуна и спросил: „Почему мало трудящихся у церкви?“ Тиун отвечал: „Так как дело властельское (т. е. сооружается на собственный счет князя), то люди боятся, чтобы за труд они не были лишены платы“. Тогда князь сказал: „Если так, я сотворю вот что“ – и повелел возить куны на телегах под своды Золотых ворот и объявить на торгу людям, чтобы каждый брал себе за труд по ногате (по 12/2 копеек серебром) на день. И явилось множество делателей, и церковь вскоре была окончена. Освящение ее совершено в 26-й день ноября митрополитом Иларионом (следовательно, не прежде 1051 г.), и сотворил в ней великий князь настолование новопоставляемым епископам, а день освящения ее заповедал во всей России праздновать ежегодно в честь святого великомученика Георгия Победоносца». От церкви Ирининской доселе сохранились развалины, в которых высота уцелевших стен восходит до полутора аршина. Материалы, употребленные для построения этой церкви, совершенно сходны с теми, из каких сооружены Киево-Софийский собор и Золотые ворота. В алтаре на горнем месте близ восточной стены найдено двенадцать камней, положенных, вероятно, по числу двенадцати апостолов, а ближе к престолу – еще четыре камня, может быть по числу четырех евангелистов. Самый престол по древнему обычаю был каменный. Пол в средине церкви найден частию мозаический, частию – поливной горшечной работы, составленный из четвероугольных плиточек. На стенах церковных сохранились по местам мозаика и живопись ал-фреско. Все это свидетельствует, что храм святой Ирины если и не равнялся Киево-Софийскому по великолепию и богатству, однако ж был ему подобен.

Не перечисляя других церквей, построенных Ярославом, преподобный летописец делает общее замечание: «И ины церкви ставляше по градом и по местам... и радовашеся Ярослав, видя множество церквий...» Кроме сооружения новых храмов он заботился о возобновлении и прежних. В 1039 г., говорит летопись, освящена была митрополитом Феопемптом церковь святой Богородицы, Десятинная, которую создал отец Ярослава Владимир. Это значит, что Десятинная церковь много пострадала, вероятно, во время страшного пожара киевского в 1017 г. и потом по воле великого князя была исправлена очень значительно, так что ее надлежало вновь освятить.

Из церквей, построенных в царствование Ярослава вне Киева, замечательнейшая есть Софийский собор новгородский, заложенный сыном великого князя Владимиром в 1045 г. и освященный в 14-й день сентября 1052 г. (по друг. – 1050) Новгородским епископом Лукою. Этот храм, сохранившийся доселе, отличается не столько богатством и изяществом киевских церквей того времени, сколько прочностию и простотою. Тяжелые полукруглые своды опираются на десяти очень толстых, в два ряда расставленных вдоль церкви четырехгранных столбах. С трех сторон, кроме восточной, устроены хоры, или полати, которые поддерживаются сводами, укрепленными между столбами. Окна, узкие и редкие, расположены без соблюдения симметрии. Купол и стены вовсе не имеют мозаики, а расписаны только живописью, для чего вызваны были художники из Греции; на одном горнем месте в алтаре стена имеет украшение, или обкладку, из стеклянных дощечек, квадратных и треугольных, разного цвета. Престолов с самого начала было два, по крайней мере не менее: главный – во имя святой Софии и другой – во имя святых Иоакима и Анны в южном приделе, который образовался из древней, созданной еще епископом Иоакимом каменной церкви, вошедшей в состав собора при его построении. Над собором возвышаются пять глав и, кроме того, шестая на юго-западном углу над лестницею, которая ведет на хоры. Длина церкви 15 сажен, ширина 17 и высота 18. Подобно киевской Софийской церкви, и новгородская, как только была освящена, сделалась кафедральною церковию местных епископов и соборною.

Таким образом, известны даже по имени более двадцати храмов, построенных у нас в первые шестьдесят лет существования отечественной Церкви, и между этими храмами до четырнадцати каменных. Три из числа последних – соборы: киевский Софийский, черниговский Спасский и новгородский Софийский, хотя с большими изменениями, особенно два первые, уцелели доныне и служат живыми свидетелями благочестия наших древних князей; еще четыре сохранились или в значительных остатках, вошедших в состав других церквей, доныне существующих (Васильевская и Спасо-Берестовская в Киеве), или в одних развалинах (Десятинная и Ирининская в Киеве же). Архитектура этих церквей византийская. План представляет почти всегда четвероугольник, более или менее прямой, иногда, впрочем, за исключением алтарной части, как в церкви Ирининской. Длина и ширина даже значительнейших из них не очень велика, а высота вообще незначительна. Стены клались толстые и прочные из разновидных кирпичей, которые связывались весьма вязким и толстым раствором и по местам перекладывались рядами отесанных крупных камней. В больших церквах к западной стороне, а иногда и к северной и южной, устроялись полати (хоры) и для поддержания их, равно как сводов храма, ставились каменные или кирпичные колонны. Алтарная часть разделялась почти во всех церквах на три отделения, из которых среднее, более продолговатое и выпуклое, составляло собственно алтарь, а два другие назначены были: северное – для жертвенника, южное – для ризницы, или диаконника. Престолов также в большей части церквей было по одному. Окна устроялись узкие, продолговатые и не в большом количестве, отчего, особенно при толстоте стен и колонн и при существовании полатей, слабо освещали храмы. В богатых церквах полы были из разнородных камней или кафельные; стены, преимущественно в алтаре, украшались мозаикою, а в прочих местах расписывались живописью ал-фреско. Число глав на храмах известно не одинаковое: например, Софийский в Киеве и деревянный Софийский в Новгороде имели их по тринадцати, а каменный Софийский новгородский и черниговский Спасский имели по пяти. Первое число знаменовало Господа Иисуса Христа, Главу Церкви, и с Ним двенадцать апостолов, второе – также Господа Иисуса и с Ним четырех евангелистов.

Если любопытны и драгоценны для нас сведения о тех первоначальных храмах, в которых молились предки наши, только что принявшие святую веру, то не менее должны быть драгоценны известия о тех иконах и вообще священных изображениях, пред которыми они молились.

Первые иконы принесены к нам из Херсона, откуда принесена и самая вера, и ими-то украсил равноапостольный свою любимую церковь Десятинную. К сожалению, ни одна из этих святынь не сохранилась до нашего времени и даже не отмечена летописями. Известны только пять или шесть икон, принесенных к нам тогда из Херсона и Цареграда. Именно: а) икона Всемилостивого Спаса, представляющая на одной стороне Нерукотворенный лик Спасителя, а на другой – Божию Матерь; б) икона Божией Матери с изображением на обратной стороне Спасителя благословляющего; в) икона Иерусалимской Богородицы, по древнему преданию написанная святыми апостолами в пятнадцатое лето по Вознесении Господнем в Гефсимании. Со времен святого Владимира все эти иконы находились в Новгороде, потом царем Иоанном Васильевичем взяты в Москву, где две первые стоят доселе в Успенском соборе за престолом под именем Корсунских, а последняя существует только в верной древней копии, потому что подлинник похищен во время нашествия французов в 1812 г. Такова же г) икона святых апостолов Петра и Павла, находящаяся доныне в новгородском Софийском соборе, по выражению летописи, Цареградская. Справедливость требует, однако ж, заметить, что перенесение к нам исчисленных икон будто бы еще во дни равноапостольного Владимира подтверждается только преданием и что как две первые, так и последняя поновлены. К ним можно присовокупить еще: д) образ Нерукотворенного Спаса в суздальском Рождественском соборе, писанный на полотне и принесенный, по преданию, из Греции первым Ростовским епископом Феодором; е) образ святого Василия Великого, находящийся во Владимире Волынском, в церкви святого Василия, которая основана, по преданию, еще равноапостольным Владимиром; ж) икону Божией Матери, находящуюся в Нижегородском Благовещенском монастыре и слывущую в народе под именем Корсунской, это единственная из наших древнейших икон, на которой означены и год написания ее (993) и имя иконописца. Но когда принесена она в Россию из Греции и от кого поступила в монастырь, основанный уже в 1370 г., точных сведений не сохранилось.

В Спасской церкви на Берестове, созданной святым Владимиром и отчасти уцелевшей, есть изображения стенной живописи, относимые к его времени, но они, как свидетельствуют подписи, возобновлены в XVII в. митрополитом Петром Могилою, хотя и по древним чертам. Есть также в иконостасе иконы, обличающие древнее греческое письмо, но Владимирова ли времени или последующего, определить нельзя.

В Киево-Софийском соборе сохранились по стенам многие мозаические и живописные изображения от лет первоначальных. Из мозаических важнейшие находятся в алтаре над горним местом. Они разделены на три яруса. В самом верхнем, почти на своде алтаря, представлена Божия Матерь в исполинском росте с воздетыми руками; это изображение издавна называется в народе «Нерушимою Стеною», может быть потому, что среди всех опустошений города и храма в течение осьми веков осталось невредимым. В среднем ярусе, отделенном от верхнего широкою мозаическою полосою, представлена Тайная вечеря: посредине стоит трапеза под сенью, у задних углов трапезы – два ангела, держащие над нею рипиды, у переднего угла с правой стороны – Спаситель, обеими руками преподающий Святое Тело Свое шести апостолам, которые подходят к Нему один за другим с распростертыми дланьми, у переднего угла с левой стороны – также Спаситель, преподающий Свою Святую Кровь другим шести апостолам, подходящим к Нему в таком же порядке. Наконец, в нижнем ярусе, отделенном широкою мозаическою полосою, представлены с правой стороны от горнего места – архидиакон Стефан, Николай Чудотворец, Григорий Богослов, Климент, папа Римский, и святой Епифаний, а с левой – архидиакон Лаврентий, Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Нисский и Григорий Чудотворец. Другие мозаические изображения уцелели а) на ближайшей арке к иконостасу – три Деисуса в кругах, т. е. три иконы, представляющие Спасителя, у которого с правой стороны – Божия Матерь, а с левой – Иоанн Предтеча; б) на восточной дуге выше иконостаса – образ Спасителя; в) с правой стороны от царских врат над одною колонною немного выше иконостаса – образ Пресвятой Девы с веретеном в руке, а с левой стороны – образ благовествующего архангела Гавриила; г) под куполом в церкви – лик евангелиста Марка и до половины сохранившийся лик евангелиста Иоанна Богослова; д) наконец, на дугах под куполом – до пятнадцати изображений святых мучеников в отдельных кругах. Живописные изображения ал-фреско, открытые недавно в Киево-Софийском соборе и покрывающие как стены, так и некоторые другие части храма, разделяются на многоличные и одноличные: первые суть целые сложные картины, заимствованные из Священной, преимущественно евангельской, истории; последние (числом более 300) представляют отдельные лики: ангелов, пророков, апостолов, святителей, мучеников, бессребреников, преподобных мужей и жен и проч. Одни из этих ликов писаны во весь рост, в полуисполинском виде, другие – поясные и помещены в кругах. Что касается до храмовой иконы Киево-Софийского собора, представляющей многосложное символическое изображение святой Софии, или Премудрости Божией, то, несмотря на греческий стиль этой иконы и на греческие на ней надписи, относить ее ко временам великого князя Ярослава или считать ее копиею с цареградской таковой же иконы, бывшей в храме Юстиниановом и вовсе нам неизвестной, нет никаких оснований. Могла ли первоначальная икона святой Софии сохраниться в Киево-Софийском соборе при опустошении его пожаром в 1180 г., при неоднократном разграблении его не только сторонними врагами, но и князьями русскими, например в 1203 г., при совершенном опустошении и разорении церквей киевских татарами? Не возобновлена ли или даже не написана ли вновь эта икона при митрополите Киприане (1376–1390), которому приписывается первое возобновление Киево-Софийского собора после разгрома татарского? Не возобновлена ли или не написана ли вновь при митрополите Киевском Петре Могиле, втором возобновителе Софийской церкви в Киеве? Вопросы, на которые нет ответа.

В новгородском Софийском соборе есть также священные изображения, которые восходят ко времени самого основания собора. Первое место занимает между ними храмовый образ святой Софии, Премудрости Божией, отличный от киевского и гораздо менее сложный. Об этой новгородской иконе, по крайней мере, сохранилось местное предание, что она списана с цареградского подлинника греческими изографами во дни самого храмоздателя Владимира Ярославича. В 1554 г. знаменитый Сильвестр – священник, родом новгородец – в своей челобитной Собору русских святителей между прочим писал: «Великий князь Владимир Ярославич повелел поставити в Новгороде церковь каменну, святую Софию, Премудрость Божию, по цареградскому обычаю; икона Софии, Премудрости Божией, тогдыж написана – греческий перевод» – и вслед за тем: «Церкви ставили великие князья и по иконописцев посылали по греческих – церкви подписывати и святые иконы писати». Но так как несомненно известно, что и новгородский Софийский собор, и самые иконы в нем были поновляемы неоднократно, так как на новгородской иконе святой Софии видны ныне русские подписи, в которых буквы едва ли можно отнести к XVI в., то надобно допустить, что в настоящее время эта икона уже не в первобытном виде. Из стенных изображений в новгородском соборе наиболее обращает на себя внимание образ Христа Спасителя, написанный, как и в цареградском Софийском соборе, под самым куполом храма. Об этом образе сохранилось в местных летописях следующее любопытное предание: «Когда он был кончен греческими иконописцами, Спаситель был изображен на нем с благословляющею рукою, но на другой день епископ Новгородский Лука увидел Спасителя не с благословляющею рукою. Иконописцы исправили по-прежнему, но на следующее утро опять заметили перемену, исправили в другой раз и в третий – опять повторялось то же самое. Наконец на четвертое утро они услышали от образа глас: „Не пишите Меня с благословляющею рукою, а напишите с рукою сжатою, в энаменование того, что Я в руке Моей держу Великий Новоград. А когда эта рука Моя раскроется, тогда будет скончание городу“. Спаситель изображен на образе в исполинском виде (в 3 1/2 сажени), и для написания этого образа художники употребили более года. Тогда же написаны ими по стенам архангелы и херувимы под окнами купола, а пророки – между окон, те и другие во весь рост. Но, зная неоднократные, бывшие впоследствии, поновления как собора новгородского, так и находящихся в нем икон, мы не можем сказать, чтобы и стенные в нем изображения уцелели доныне без каких-либо поправок, хотя и по древним чертам.

Из всего этого следует, что в строгом смысле один только Киево-Софийский собор сохранил в себе до настоящего времени образцы того первоначального иконописания, которое сообщила нам православная Греция вместе с верою. И подлинно их можно назвать в некотором отношении образцами. Смотря внимательно на эти византийские фрески и мозаические иконы, покрывающие стены Киево-Софийского храма, невольно чувствуешь, что это какая-то особая живопись, отличная от живописи обыкновенной, светской, живопись истинно церковная, что она изображает пред нами мир горний, к которому мы должны стремиться, а не мир земной с его суетными удовольствиями и соблазнами, представляет в телесных формах небожителей, пред которыми мы должны поклоняться, а не людей обыкновенных, посреди которых мы живем, с их слабостями и страстями, что она имеет целию пробуждать и воспитывать в нас чувства веры и благочестия, а не пробуждать какие-нибудь нечистые помыслы, не услаждать только наше эстетическое чувство. Эти лики не поражают телесною красотою или отпечатком сильных внутренних движений, а сияют, как и следует, небесным величием и спокойствием, запечатлены кротостию и смирением, показывают полное преобладание духа над телом. Плоть угодников Божиих начертана какою-то утонченною и большею частик) изможденною, так как они и действительно распинали плоть свою со страстьми и похотьми (Гал. 5. 24), изнуряли ее постом, трудами, лишениями и часто страданиями за имя Христово. Главы святых все окружены венцами в знаменование того, что святые получили уже на небеси венец правды, который уготовал Бог всем, любящим Его. В положении угодников Божиих и их членов видны совершенное благоговение и соответствие достоинству или служению каждого. У одних очи молитвенно обращены горе, другие изображены с воздетыми руками, у третьих руки расположены крестообразно на персях. Евангелисты представлены со свитками в руках, святители – с благословляющею рукою, а некоторые – с Евангелием, диаконы – с кадильницами, мученики и мученицы – с крестами. В самых одеждах отпечатлеваются благоприличие, простота, целомудренность, не дозволявшая оставлять непокровенными каких-либо членов тела, и, наконец, историческая верность: например, древние святители изображены не в саккосах и митрах, которые вошли в употребление впоследствии, а в священнических фелонях и омофорах, с непокровейными главами. Не говорим, чтобы Киево-Софийские фрески и мозаические изображения могли служить образцами даже в технической части по отношению к искусству, нет, искусство может быть выше и совершеннее. Мы рассматриваем их только по отношению к их духу и характеру, который нельзя не назвать истинно церковным. Можно допустить, особенно судя по исторической верности изображений в Киево-Софийском храме, что писавшие их византийские изографы руководствовались какими-либо подлинниками, в которых содержатся правила иконописания, а иногда и самые изображения святых и которые тогда уже существовали в Греческой Церкви.

Вместе со святыми иконами равноапостольный Владимир принес из Херсона и потом отдал в свою Десятинную церковь честные кресты. Но из числа этих, равно как и всех других, крестов, употреблявшихся тогда в наших храмах, ни один не уцелел, потому что крест, найденный в развалинах Десятинной церкви, мог относиться и к последующему времени. Одно только достоверно, что тогда употреблялся у нас по преимуществу крест четвероконечный. На монетах самого великого князя Владимира он изображен иногда в короне, увенчанной четвероконечным крестом и с таким же крестом в правой руке; на одной из двух краснокаменных (шиферных) гробниц, открытых внутри Десятинного храма, в которой, вероятно, покоились останки или самого святого Владимира, или супруги его Анны, начертаны восемь крестов, и все четвероконечные. Все кресты на мраморной гробнице Ярославовой также четвероконечные. Крест, поставленный посредине трапезы на мозаической картине, изображающей Тайную вечерю, в Киево-Софийском соборе – четвероконечный; большая часть крестов в руках Богоматери, мучеников и мучениц на фресках и мозаических изображениях того же собора – четвероконечные. Большая часть, но не все, потому что в руках некоторых угодников Божиих на тех же фресках встречаем кресты пятиконечные, шестиконечные и осьмиконечные; и медный крест от жезла, которым, по преданию, святой Авраамий Ростовский поразил идола Велеса, – шестиконечный: знак, что тогда православные чтили крест и в таких видах!

При этом не можем не заметить, что древние изображения Киево-Софийского собора сохранили нам ясные примеры и того, какое перстосложение употреблялось у нас с самого начала для крестного знамения или, частнее, для преподания благословения. Здесь видим не только на фресках, но и на мозаических иконах не подверженных изменению святителей, благословляющих чрез перстосложение так называемое именословное или весьма близко подходящее к именословному. Иначе и не могло быть, потому что и на мозаических иконах константинопольского Софийского собора, послужившего для нашего образцом, которые ныне сделались известными в верных копиях, одни – пророки, апостолы, святители (святой пророк Аввакум, святой апостол Павел, святой Дионисий Ареопагит, святой Анфим, святой Григорий, просветитель Армении, и святой Николай Чудотворец) – изображены с перстосложением строго именословным, а другие – немногие (пророки Иеремия и Иона и святой Григорий Богослов) – с перстосложением, близко подходящим к именословному, и нет ни одного, у которого бы большой палец был соединен с двумя последними так, как хотят того наши мнимые старообрядцы.

Третья святыня, которую принес великий князь Владимир из Херсона «на благословение себе» и на освящение всем людям своим и которую отдал потом в церковь святой Богородицы Десятинную, были мощи святого Климента, папы Римского, и ученика его Фива. Мощи святого Климента перенесены к нам, без сомнения, не в целом своем составе, потому что часть их еще в 866 г. отнесена была в Рим славянскими первоучителями – святыми Кириллом и Мефодием, из которых первый и содействовал открытию их во время своего пребывания в Херсоне. Впрочем, эта часть была, вероятно, самая незначительная, а все почти тело и глава священномученика находились у нас. В XII – XIII вв. один из наших проповедников в Слове по случаю обновления Десятинной церкви, обращаясь к раке святого Климента, взывал: «Тобою рустии князии хвалятся, святители ликуют, иереи веселятся, мниси радуются, людие добродушьствуют, приходяще теплою верою к твоим христоносным костем, святыню почерьпающе... Тем же поистине всех град – славне, имея всечестное твое тело, и весело играет, хвально воспевая: якоже бо небо другое на земли истинно показася Владычня Матере церкви Божественная, в нейже поистине честное твое тело лежа, аки солнце просвещает вселенную». А о главе святого Климента упоминают летописи под 1147 г., когда Собор русских епископов поставил ею в митрополита Климента Смолятича. Где девались эти священные останки во время нашествия татарского на Киев (1240), сокрыты ли верующими под церковию или перенесены в другое место, неизвестно. Вместе с мощами святого Климента и Фива Владимир взял с собою из Херсона, по свидетельству Иакова черноризца, мощи и иных святых: это, по всей вероятности, частицы мощей, которые присланы были нашему князю с другими дарами от греческих императоров, когда он находился еще в Херсоне по крещении своем, и в то же время присланы ему от Римского папы, может быть, с приветствием по случаю обращения к христианству. Современник Владимиров Дитмар упоминает, что в 1018 г. Киевский архиепископ встречал польского короля Болеслава в монастыре святой Софии с мощами, или останками, святых.

Но кроме этих святынь, принесенных к нам из других стран. Промыслу угодно было обрадовать и утешить юную Церковь Русскую открытием святых мощей в ее собственных недрах, прославить нетлением ее собственных чад. Разумеем мощи равноапостольной княгини Ольги и святых братьев-страстотерпцев Бориса и Глеба.

Открытие первых совершилось во дни самого великого князя Владимира. По сооружении им Десятинной церкви, которую он так украсил и обогатил всякою святынею греческою. Господь внушил ему мысль перенести в эту славную церковь и тело приснопамятной бабки его Ольги, так как она была «первою проповедницею непорочной веры в России, первою предтечею русским людям к Богу и основанием благочестию». Благодатную мысль великий князь открыл тогдашнему митрополиту Киевскому Леонтию, и оба они по надлежащем совещании и рассуждении, подвизаемые Богом, решились исполнить ее с подобающим благолепием. Избран был день, совершено общественное молебствие во храме, и тогда-то великий князь и первосвятитель со всем освященным Собором, сопутствуемые боярами, старейшинами и множеством народа с иконами, крестами и свещами, при каждении фимиамом и пении псалмов, сотворили торжественное шествие к тому месту, где находилась могила блаженной Ольги. Пришедши, велели раскопать землю, открыли гроб и увидели тело святой совершенно целое, неповрежденное и нимало не изменившееся вместе с одеждою. Пораженные чудом, обливаясь слезами живейшей радости, князь и первосвятитель и многие другие спешили облобызать святые мощи, прославляли Бога, так дивно прославляющего угодников Своих. Мощи переложены были в новую раку и с величайшим торжеством при пении священных песней перенесены в церковь святой Богородицы, где положены в гроб каменный и поставлены на уготованном месте. И была в тот день радость сугубая во всех людях, и сотворили празднество преславное с учреждением светлым, и веселились душевно вместе и телесно. Это драгоценное повествование, заимствованное нами из Степенной книги, неоспоримо подтверждается в главных своих чертах известиями древнейшими. Преподобный Нестор довольно ясно выражает мысль, что нетленные мощи святой Ольги открыто почивали в его время, и дает намек, что они перенесены именно во святую Богородицу (т. е. в церковь Ее имени) в 1007 г., следовательно при святом Владимире. А черноризец Иаков не только со всею ясностию говорит: «И есть во гробе тело ея (Ольги) честное, и неразрушимо пребывает и до сих дней», но столько же ясно свидетельствует, что оно покоилось в церкви Десятинной, построенной великим князем Владимиром, в гробе малом каменном, и присовокупляет еще частное сказание, повторенное потом и в Степенной книге, что наверху этого гроба сделано было оконце, которое отверзалось само собою для всех, притекавших с верою, и давало им возможность видеть нетленное тело блаженной княгини, как бы спавшее, но не отверзалось для приходивших без веры и потому неудостоивавшихся видеть самое тело, а только гроб. То же самое читаем в двух кратких житиях святой Ольги, которые, по всей вероятности, составлены до разрушения Киева монголами, потому что оба они говорят о мощах ее как открыто еще почивающих в Десятинной церкви и видимых всеми русскими людьми. Время открытия святых мощей великой княгини Ольги Степенная книга означает приблизительно, говоря, что они по преставлении ее пребывали в земле лет яко30 (969–1000) и потом перенесены в Десятинную церковь при митрополите Леонтии (992–1008). Но намек Нестора об этом событии заставляет относить его с точностию к 1007 г. Во время нашествия татарского на Киев мощи святой Ольги были сокрыты под спудом в самой церкви, а потом, как гласит предание, вновь открыты митрополитом Петром Могилою при сооружении им на развалинах Десятинной новой небольшой церкви, где и почивали до начала XVIII в., когда вследствие несчастных обстоятельств вновь сокрыты в неизвестном месте. Естественно думать, что со времени торжественного открытия и перенесения мощей равноапостольной Ольги при великом князе Владимире установлено и праздновать память ее 11 июля, т. е. в день ее кончины.

Мощи святых страстотерпцев Бориса и Глеба открыты в царствование Ярослава. Это были два брата единоутробные, прекраснейшие и благочестивейшие из всех детей святого Владимира, посреди которых сияли они, по выражению преподобного Нестора, как две светлые звезды посреди мрака. Оставаясь по малолетству еще довольно долго при отце своем, тогда как прочие братья отправлены были на свои уделы, Борис и Глеб более и более навыкали подражать его высокому примеру и укреплялись в страхе Божием. Борис был правдив, тих, щедр, кроток, смирен, милосерд, любил читать святые книги, и особенно жития святых и мучеников, молясь Господу, чтобы сподобил его ходить по стопам их и достигнуть их жребия. Глеб, юнейший, неотлучно находился при брате, слушал чтение его день и нощь и творил многую милостыню нищим, вдовицам и сиротам. Потому-то преимущественно и любил отец этих двух детей своих, видя на них благодать Божию, и, не желая, вероятно, надолго разлучать их, связанных братскою и христианскою любовию, дал им соседственные уделы – Ростов и Муром. Но чем более любил Владимир Бориса и Глеба, тем более ненавидел их брат Святополк, не любимый отцом. Едва скончался равноапостольный князь, как Святополк, случившийся в то время в Киеве, поспешил погубить обоих этих братьев, готовя ту же участь и прочим. Посланные им из Вышгорода убийцы встретили Бориса на берегах Альты близ Переяславля, когда возвращался он с похода против печенегов, предпринятого еще по повелению отца. Была ночь под воскресенье. Борис, предуведомленный уже о приближении убийц, приказал поставить шатер свой, вошел в него и начал слезно молиться Богу и читать святые книги; потом велел пресвитеру служить заутреню, сам пел, между тем как убийцы находились уже вокруг шатра и не дерзали напасть на праведника; по окончании заутрени приобщился Святых Христовых Тайн, простился со всеми при нем бывшими слугами и возлег на одр свой. Тогда присланные от Святополка устремились в шатер, пронзили несчастного князя, избили многих отроков его, и блаженный мученик, моляся за своих убийц, после новых ударов в самое сердце предал дух свой Богу июля в 24-й день, т. е. спустя восемь дней по смерти отца. Тело Бориса тогда же было привезено в Вышгород и погребено у церкви святого Василия. Немедленно отправил Святополк клевретов своих для погубления и другого брата – Глеба. Его встретили на устье реки Смядыни близ Смоленска и, овладев судном, на котором плыл князь, принудили страшными угрозами собственного повара его зарезать своего господина. Юный Глеб, как агнец безгласный, не противился и, подобно брату Борису, моляся за убийц своих, был заклан в 5-й день сентября, в понедельник. Тело святого страстотерпца было брошено убийцами в пустыне между двумя колодами и в совершенном пренебрежении оставались до тех пор, пока Ярослав, ведший почти непрерывную брань с братоубийцею Святополком, кончательно не победил его и не начал спокойно княжить в Киеве (1019). Одним из первых дел великого князя было тогда собрать сведения, где находятся тела его избиенных братьев, и, услышав, что тело Глебово остается поверженным в пустыне, он повелел искать его. Долго искали, но не находили, и не прежде как через год (следовательно, в 1020 г.) оно найдено ловцами совершенно целым, нимало не изменившимся и не поврежденным ни от плотоядных зверей, ни от влияния стихий, хотя около пяти лет лежало без всякой защиты. С подобающею церковною честию, с крестами, свещами и курением фимиама оно было перенесено на судно, привезено в Вышгород и погребено вместе с телом Бориса у церкви святого Василия.

Вскоре у могилы страстотерпцев начали совершаться знамения и чудеса. И когда церковь святого Василия по неосторожности пономаря сгорела, то старейшина града, доводя о том до сведения великого князя Ярослава, сообщил ему вместе и об этих знамениях. Ярослав немедленно пригласил к себе митрополита Иоанна, который по совещанию с великим князем сделал чрез несколько времени торжественный церковный ход из Киева в Вышгород к могиле святых. Велели раскопать могилу и изнести гробы их на поверхность земли; и, когда митрополит с пресвитерами открыл эти гробы, увидели мощи угодников Божиих совершенно нетленными. Тогда же перенесли их в особо устроенную клетку, или часовню, поставили на десной стране и совершили над ними святую службу (всенощную). Новые два чуда – исцеление хромого и слепого, совершившиеся при гробах святых братьев, еще более убедили всех в прославлении их от Господа. И тогда митрополит подал великому князю совет построить в Вышгороде церковь во имя святых страстотерпцев и установить день священного торжества в память их. Князь с радостию последовал доброму совету. Немедленно в зимнее время было приготовлено дерево для церкви, а как только настало лето, она была сооружена над тою самою клеткою, в которой находились раки святых мучеников. Великий князь воздвиг церковь великую о пяти верхах, украсил ее иконами, и иными письмены, и всякими красотами, повелел написать в ней на иконе и святых мучеников Бориса и Глеба, чтобы верные, взирая на них с верою и любовию, поклонялись им и лобызали их лики. По сооружении церкви митрополит с собором духовенства в присутствии великого князя и при стечении многочисленного народа торжественно освятил ее 24 июля, в день умерщвления Борисова, поставил в ней мощи новоявленных чудотворцев на десной стране и установил ежегодно праздновать этот день в память их совокупно. По окончании литургии, во время которой новое внезапное исцеление хромого при мощах святых мучеников поразило и обрадовало всех присутствовавших во храме, как очевидцев чуда, торжествующий Ярослав сотворил великое угощение для митрополита, духовенства и всякого звания людей, богатых и убогих. Затем праздновал еще восемь дней, раздал от имения своего множество милостыни нищим, сиротам и вдовицам и, повелев властелину града давать для содержания Борисоглебской церкви десятую часть от дани, возвратился в Киев. Митрополит, оставшись еще в Вышгороде, служил несколько раз сряду в новоосвященной церкви, рукоположил для нее пресвитеров и диаконов и, поставив над ними старейшину, возвратился также в Киев. Вслед за тем начались новые чудеса от новоявленных чудотворцев, и когда христолюбеи, Ярослав услышал о первом из этих чудес, как в некоем граде святые страстотерпцы явились ночью к заключенным в темнице (в погребе) и внезапно освободили их и от оков, и из темницы, то повелел сравнять место то и «создати на нем церковь во имя святою». Когда происходило все это: открыты мощи святых благоверных князей Бориса и Глеба, нареченных в крещении Романа и Давида, сооружена во имя их первая церковь в Вышгороде и установлен в честь их общий праздник – с точностию неизвестно. Но из самого хода повествования Нестерова и Иакова черноризца об этих событиях можно догадываться, что они совершились вскоре после 1020 г., когда тело святого Глеба было погребено в Вышгороде вместе с телом Бориса. Да и построенная во имя их Ярославом церковь найдена в 1072 г. при Изяславе уже ветхою.

Очень вероятно, что в царствование же Ярослава начали у нас праздновать и память святого равноапостольного князя Владимира в день его кончины – 15 июля, потому что, несомненно, тогда признавали уже Владимира в лике святых. Пресвитер Иларион, впоследствии митрополит, еще до 1050 г. говорил ему похвальное Слово, и в этом Слове несколько раз со всею уверенностию выражается, что Бог удостоил просветителя России славы и почестей небесных, называет его блаженным, апостолом и другими подобными именами и наконец обращается к нему с молитвою: «За благия дела ныне получив возмездие на небесах – блага, яже уготова Бог вам, любящим Его (1 Кор. 3. 9), и наслаждаясь Его лицезрением, помолися Господу о земле своей и людях, над которыми ты благоверно владычествовал... наипаче же помолись о сыне твоем благоверном кагане нашем Георгии...» – и проч. Такое молитвенное обращение к Владимиру естественно предполагает, что святость его была уже тогда признана Церковию. Но, с другой стороны, несомненно, что не только при Ярославе, но и впоследствии мощи святого Владимира не были открыты и прославлены нетлением, ибо Господь по премудрым целям Своим определяет это не для всех, а только для некоторых праведников. Черноризец Иаков, хотя также называет Владимира наследником рая, почившим в Царствии Небесном со всеми святыми, и обращается к нему с молитвою как к угоднику Божию, но в то же время считает нужным успокаивать своих читателей или слушателей: «Не будем дивиться, возлюблении, если он по смерти не творит чудес: многие праведники не сотворили чудес, однако ж святы» – и вслед за тем приводит слова святого Златоуста, что святые люди познаются не от чудес, а от дел и что Бог не всегда прославляет праведников чудотворениями. Равным образом тот же Иаков и преподобный Нестор ставили в укор сынам России, что они не с должным усердием молили Бога о прославлении, т. е. об открытии мощей своего просветителя, присовокупляя, что если бы русские христиане с большим усердием молились об этом в день преставления его, то Бог прославил бы его. Впрочем, мощи равноапостольного князя хотя пребывали под спудом, но тем не менее были чтимы Церковию, как отчасти можно заключать уже из обращения к ним в Слове пресвитера Илариона. До нашествия татар они покоились в мраморном (точнее, шиферном) гробе в самой церкви Десятинной. В это несчастное время гроб сокрыт в земле под развалинами церкви вместе с другими гробницами. И уже в XVII в. (1635) обретен вновь и узнан по существовавшей на нем надписи. Тогда-то взяты из гроба некоторые останки просветителя России в память будущим родам, известные доныне, каковы: а) глава благоверного князя, покоящаяся в Великой церкви Киево-Печерской лавры; б) одна челюсть сей главы, находящаяся в московском большом Успенском соборе; в) ручная кость – в Киево-Софийском соборе и г) другие малые частицы, находящиеся в разных странах России.

Доселе мы упомянули только о тех праздниках, которые появились собственно в Церкви Русской (о трех в память освящения замечательнейших киевских храмов и еще трех в честь русских святых), хотя, быть может, тогда же были установлены у нас и некоторые другие. Но само собою разумеется, что вместе с верою перешли к нам и праздники Церкви Восточной. Живым свидетельством тому служат святцы при Остромировом Евангелии, переписанные в 1056–1057 гг., конечно, с другого, более древнего, списка. Из рассматривания их открывается, что Церковь наша с самого начала своего приняла: а) все главные праздники Господские, Богородичные и святых, установленные издревле и доселе содержимые во всей православной Церкви; б) многие частные праздники Греческой Церкви и даже местные – некоторых областей и городов Греческой империи, преимущественно Византии, впоследствии уже по большей части исключенные из наших месяцесловов, и в) наконец, два праздника Церквей славянских: в честь святого Кирилла Философа, первоучителя славянского народа (февраль, 14), и в память обретения честных мощей святого Климента, папы Римского (январь, 30). Последний праздник тем более, без сомнения, был близок нашим предкам, что они имели счастие и видеть, и лобызать самые мощи угодника Божия в киевском Десятинном храме. И надобно заметить, что предки наши не только приняли, но и благоговейно соблюдали тогда священные времена. О святом Владимире замечено в древнем его житии: «Памяти святых в церквах творяше пением и молитвами, ипраздноваше светло праздники Господские»; о сыне его Ярославе: «И бе Ярослав любя церковныя уставы»; о всех христианах русских того времени: «И так просвещени людие праздноваху светло Воскресение Господне, и праздники святыя, и посты».

О священнодействиях, совершавшихся у нас в то время, и о принадлежностях священнодействий можем судить на основании немногих отрывочных известий и уцелевших памятников. Святой Борис, как мы уже упоминали, в ночь пред своею смертию повелел пресвитеру отслужить заутреню, во время которой читаны были шестопсалмие, кафисмы. Евангелие и пет канон. Митрополит Иоанн, после того как мощи святых мучеников Бориса и Глеба были вырыты и поставлены в часовне, отслужил над ними всенощную, а по перенесении мощей в новую церковь, созданную Ярославом, совершил в ней литургию. Тот же митрополит, поставив для этой церкви священников и диаконов, повелел им служить вечерню, и утреню, и литургию по вся дни. Преподобный Феодосии еще в детстве своем, когда жил в Курске (ок. 1020 г.), ходил в церковь по вся дни, слушая там со всем вниманием Божественных писаний. Епископ Новгородский Лука Жидята внушал своим пасомым, чтобы они не ленились ходить в церкви и на заутреню, и на обедню, и на вечерню. Из всего этого очевидно, что весь круг дневных служб церковных совершался у нас с самого начала и, по крайней мере, в некоторых храмах совершался ежедневно. Необходимые для того книги: Евангелие, Апостол, Служебник, Часослов, Псалтирь и Октоих, переведенные еще святыми Кириллом и Мефодием на славянский язык, без сомнения, перешли к нам от южных славян и употреблялись в славянском переводе. А так как во дни великих князей Владимира и Ярослава у нас любили светло праздновать и праздники, для которых, хотя не для всех, существовали уже тогда особые службы, тоже переведенные на славянский язык святым Мефодием, то можно предположить, что в Церкви Русской со времени основания ее были отправляемы на славянском языке и службы праздничные. Из богослужебных книг, употреблявшихся тогда в России, до нас не дошла ни одна. Разве только с вероятностию можно относить к тому времени Минею месячную за май, которая несомненно переписана с болгарского в XI в., может быть даже в первой его половине, каким-то русским по имени Путята. Эта драгоценная рукопись Новгородской Софийской библиотеки содержит в себе службы на все дни месяца (впрочем, от службы на 21-е число мученику Фалалею осталось только начало, а от службы на 22-е число святому царю Константину только окончание, потому что одна тетрадь затеряна) и, имея весьма великое сходство с нынешнею майскою Минеею, представляет и некоторые любопытные особенности.

Были ли сочинены тогда у нас новые чинопоследования для праздников, установленных собственно в честь отечественных святых: равноапостольной княгини Ольги, равноапостольного князя Владимира и святых страстотерпцев Бориса и Глеба? Служба святым мученикам Борису и Глебу встречается в рукописях XII в. и в одной из них надписана так: «Творение Иоанна, митрополита руськаго». Это был, по всей вероятности, не Иоанн II (1080–1089), живший уже после перенесения святых мучеников в новую церковь в 1072 г., а митрополит Иоанн 1, который и подал Ярославу совет открыть их мощи, построить над ими церковь, и сам установил в честь их праздник 24 июля. Ибо а) составить службу в честь новоявленных угодников Божиих требовали от митрополита Иоанна I самые обстоятельства, и трудно представить, чтобы в течение шестидесяти лет до Иоанна II Церковь наша обходилась без такой службы, совершая ежегодно память святых Бориса и Глеба; б) в самой службе упоминаются только чудеса, совершившиеся пред открытием мощей их и вскоре после открытия, как-то: чудо над варягом, исцеление слепого и двух хромых, освобождение заключенных из темницы, но не упоминаются новые чудеса, последовавшие при перенесении мощей в 1072 г., не упоминается вовсе и об этом перенесении, чего не могло бы быть если бы службу составлял Иоанн II; в) митрополит Иоанн II был грек, по крайней мере писал по-гречески (послание к папе Клименту), а по-славянски выражался весьма плохо и крайне невразумительно, как свидетельствует его послание к Иакову черноризцу; между тем служба святым Борису и Глебу написана чисто по-славянски и общевразумительно, и митрополит Иоанн I, о происхождении которого ничего не говорят летописи, если бы даже не был славянином, мог в совершенстве изучить славянский язык в продолжение своего двадцативосьмилетнего пребывания в России. По всем этим причинам мы не колеблемся признать службу на 24 июля в честь святых мучеников Бориса и Глеба самым первым и древнейшим литературным произведением в нашей отечественной Церкви, явившимся около 1021 г. Служба равноапостольному Владимиру встречается в рукописях XIII – XIV вв. и сохраняет в себе явное указание на свое древнейшее происхождение: не написана ли и она тем же митрополитом Иоанном? Даже служба святой Ольге, приписываемая писателю XV в. Пахомию Логофету, вероятно, имела в основании своем некоторые древние стихиры, существовавшие в честь равноапостольной, потому что некоторыми песнями указывает на домонгольский период Русской Церкви. А написать подобные стихиры было кому у Нас в то время, когда пресвитер Иларион действительно писал «молитвы за князя и за все православие», долгое время употреблявшиеся в Церкви, и любитель церковных уставов Ярослав содержал при себе писцы многи, т. е. людей грамотных и довольно образованных.

Без всякого сомнения, у нас совершались тогда, подобно Евхаристии, и все прочие таинства и вообще требы церковные по тем чинам, которые были переведены на славянский язык еще святым Мефодием. В древнейших повествованиях мимоходом упоминается о крещении у нас в то время различных лиц, о рукоположении пресвитеров и диаконов, о венчании браков, об освящении церквей, о крестных ходах и под. Замечательны, в особенности касательно крещения, следующие известия. Родители преподобного Феодосия, говорится в древнем житии его, в осьмой день по рождении его принесли младенца к иерею Божию, «якоже есть обычай крестьяном, да имя детищю нарекут», а когда минуло ему сорок дней, «крещением того освятиша». Это показывает, что в Церкви нашей действительно существовал тогда такой обычай, хотя, быть может, и не всеобщий. С того же времени начался у нас и другой обычай, сохранявшийся очень долго и имевший пример в христианской древности: что наши князья, принимая при крещении новые христианские имена, удерживали и свои прежние, бывшие в язычестве народные названия. Сам просветитель России Владимир и все дети его: Ярослав, Святополк, Вышеслав, Мстислав, Борис, Глеб и прочие, все дети Ярослава: Владимир, Святослав, Всеволод, Изяслав и другие – известны были преимущественно под именами их не христианскими, а мирскими или народными. Не служили ли эти последние имена вместо фамилий или прозваний для князей, для различия их между собою? В царствование великого князя Ярослава произошел в нашей Церкви необычайный случай крещения мертвых, не повторявшийся уже впоследствии: в 1044 г. выкопали из могил кости двух дядей Ярославовых – Олега и Ярополка, умерших в язычестве, крестили эти кости и положили их в церкви святой Богородицы Десятинной, сооруженной Владимиром. Допустить такое событие, которое справедливо и тогда еще некоторые не одобряли, Ярослав мог по двум причинам: с одной стороны, не знал ли он с достоверностию, что Олег и Ярополк, воспитанные под руководством равноапостольной Ольги, веровали во Христа и не крестились при жизни только по тесноте обстоятельств или потому, что скончались неожиданною, напрасною смертию. А с другой – какие-нибудь пришельцы с Востока, ученые греки могли убедить благочестивого князя, последуя издревле существовавшему ложному толкованию слов апостола (1 Кор. 15. 29), что позволительно крестить и мертвых, хотя такое крещение ясно запрещено еще Собором Карфагенским.

Священные сосуды и вообще церковная утварь употреблялись у нас с самого начала те же самые, какие употребляются доныне. На мозаическом изображении Тайной вечери в Киево-Софийском соборе видим в руках Спасителя потир, или чашу, из которой Он приобщает апостолов Своей Крови, и на самой трапезе, к правой стороне – дискос с раздробленным Телом Господним, к левой – развернутую и стоящую звездицу и при ней копие с рукояткою; в руках ангелов – рипиды, простертые над трапезою; в правых руках архидиаконов Стефана и Лаврентия – кадильницы и в левой у последнего – ладонницу. Не так давно найдены в Киеве а) серебряная чаша на подножке, низкая, с изображениями по сторонам в выпуклых кругах Спасителя, Божией Матери, святого Иоанна Предтечи, святого Иоанна Златоустого и с греческою надписью по краям: Пиите от Нея ecu... и б) серебряный дискос, состоящий из одной тарелочки без подножки, с изображением Божией Матери на средине и с греческою надписью по краям: Приимите, ядите... Судя по тому, что и почерк, и порядок греческих букв в надписях на чаше и дискосе сходен с тем, каким сделаны такие же надписи на мозаике в Киево-Софийском соборе, и вообще с начертанием греческих букв Х и XI вв. по Монфоконовой палеографии, не без основания относят эти священные сосуды к начальному времени нашей Церкви. В развалинах Ирининской церкви в Киеве найдены между прочим несколько медных обломков от паникадил и колокола, а в развалинах Десятинной – два разбитые колокола особой формы; кроме того, если эти вещи и нельзя с решительностию относить ко временам Владимира и Ярослава, по самой летописи известно, что в новгородском Софийском соборе, построенном в 1045–1051 гг. существовали и паникадила, и колокола, разумеется по примеру знатнейших церквей киевских. Что касается до священных облачений, то диаконы на мозаике Киево-Софийского собора изображены в стихарях с орарем чрез левое плечо, а святители – и на мозаике, и на фресках того же собора, и на серебряной чаше, найденной в Киеве, представлены с непокрытыми главами в подризниках, епитрахилях, набедренниках, фелонях и омофорах поверх фелоней: знак, что тогда как в Греции, так и у нас епископы не носили еще ни саккосов, ни митр и отличались от священников в своих облачениях только омофором. Есть, впрочем, основание думать, что собственно митрополит русский по примеру Константинопольского патриарха и по праву, от него и от всего Константинопольского Собора данному еще в самом начале, облачался в саккос при богослужении, в отличие от подвластных ему епископов, и то не всегда, а только в некоторые самые великие праздники.

Заметим, наконец, что при церквах по древнему обыкновению у нас погребали умерших и князья любили находить для себя и для близких сердцу последний приют по смерти в тех храмах, которые сами же воздвигли при жизни. Так, в Десятинной церкви, сооруженной святым Владимиром, погребены сам Владимир и еще прежде – первосвятитель Михаил, царица Анна – супруга Владимира, а потом окрещенные кости братьев его Олега и Ярополка; вокруг же церкви – многие другие лица, как свидетельствуют множество костей мертвых и при них различных крестиков, найденных при раскапывании этой церкви. В черниговском Спасском соборе, который заложен князем Мстиславом, а окончен князем Святославом черниговским, погребены оба эти князя и потом дети последнего: Глеб, Олег и другие. В Клево-Софийском погребены храмоздатель Ярослав и впоследствии два сына его – Изяслав и Всеволод – и два внука – Ростислав и Владимир Мономах. При раскапывании Ирининской церкви найдены в разных местах, вокруг и внутри ее, равно как и в двух палатках, пристроенных с обеих сторон к алтарю, многие гробницы из красного шифера, вероятно княжеские; кроме того, в самой церкви близ того места, где надлежало быть правому крылосу, открыта так называемая усыпальница для погребения умерших. В новгородском Софийском соборе погребены основатель его князь Владимир Ярославич, мать его Ирина и другие.

Глава III. Первые училища в России и памятники духовного просвещения и учения

Равноапостольный князь, как только крестились киевляне, повелевая приводить на крещение людей по всем градам и селам и всюду устроять церкви, вместе с тем повелел «поимати у нарочитое чади дети и даяти на ученье книжное». Здесь, как и в просвещении своего народа святою верою, он начал с собственного семейства, ибо известно, что, например, Ярослав, Мстислав, Изяслав и Борис были научены грамоте и сами любили читать книги. Главным советником и содействователем в этом деле для великого князя Владимира был первосвятитель Михаил. Он, если верить Степенной книге, призывал к себе учителей и наставлял их учить детей не только грамоте, но и православной вере и благонравию, действовать на них не гневом и не жестокостию, а ласковостию и страхом, растворенным любовию, и благоразумно приспособляться в своих уроках к силам и понятиям каждого.

Сколько у нас явилось тогда училищ, т. е. первоначальных школ, и где именно, преподобный Нестор не определяет. Но несправедливо было бы выводить из слов его, будто такие училища открыты тогда в одном Киеве. Напротив, по ходу Несторовой речи видно, что наказ великого князя касательно обучения детей относился вообще к тем местам, где повелел он приводить людей на крещение, а в одной из древнейших наших летописей сказание Нестора читается так: «И послав (Владимир) по всем градом своего царства и по странам и повеле дети отъимати у нарочитых людий и учити грамоте». Равно и другой наш писатель XI в. передает это известие следующим образом: «И повеле (Владимир) попом по градом и по селом люди ко крещению приводити и дети учити грамате». Значит, воля Владимира была та, чтобы в каждом приходе при церкви находилась школа, в которой местное духовенство занималось бы обучением детей. Притом из свидетельства самого Нестора известно, что в Курске (в 1-й половине XI в.) существовало несколько учителей, из которых каждый принимал к себе детей на ученье, и что к одному из этих людей, имевшему у себя немало учеников, отдан был отрок Феодосии, впоследствии знаменитый игумен киево-печерский. Если же в таком городе, как Курск, было уже тогда несколько частных, положим даже весьма небольших, домашних школ, то возможно ли, чтобы они не существовали в городах более важных, например в тех, где открыты были епископские кафедры или имели свое местопребывание князья удельные, дети Владимира? А потому нельзя считать невероятными и слова последующих летописей, что тогда заведено у нас множество училищ книжных, хотя, разумеется, не вдруг, а постепенно, и училищ только приходских, первоначальных.

По примеру равноапостольного Владимира, который «любил словеса книжная», и великий князь Ярослав до того был предан книгам, что часто сам читал их днем и ночью и не менее отца своего заботился о просвещении своих подданных. С этою целию он, во-первых, поставляя по градам и селам священнослужителей, нарочито определял им из имения своего урок (жалованье), чтоб они чаще собирали народ в церкви и ревностнее учили его вере, как поручено им от Бога. Во-вторых, составил вокруг себя целое общество людей, довольно образованных, которые перевели, по его поручению, многие книги с греческого языка на славянский, а другие, вероятно, прежде в Болгарии или России переведенные, списали, и предлагал эти книги для чтения всем верным. В-третьих, собрав много книг, положил их при Киево-Софийском соборе и таким образом основал первую в нашем отечестве библиотеку. В-четвертых, посетивши в 1030 г. Новгород, сам завел там весьма значительное по тому времени училище, в котором с первого раза начали обучаться триста детей старост и пресвитеров, хотя этим отнюдь не отвергается, что и прежде в Новгороде могли быть частные небольшие училища, как в Курске. Судя по таким опытам, естественно думать, что Ярослав старался и в других местах заводить или по крайней мере поддерживать школы для образования народа и приготовления пастырей Церкви. Летописец не сообщает об этом известий, но зато делает общее замечание, что, тогда как Владимир только взорал и умягчил землю Русскую святым Крещением, Ярослав «насеял книжными словесы сердца верных людей» и что даже к концу XI и в начале XII в. сыны России только пожинали посеянное этим достойным князем.

Чему обучали в наших первоначальных училищах? Без всякого сомнения, славянской грамоте и письму, как требовало самое назначение этих училищ для образования русских. И преподобный Нестор пишет о преподобном Феодосии, что когда в детстве он отдан был родителями своими «на учение Божественных книг», то «вскоре извыче вся граматикиа, якоже всем чудитися о премудрости и разуме детища и о скорем его учении». Если допустить, что одною из главнейших целей при заведении у нас училищ было приготовлять в них соответственно вопиющим потребностям того времени священников и причетников для приходских церквей, то необходимо согласиться, что в некоторых школах обучали и церковному пению. А в некоторых могли обучать и языку греческому, который столько был нужен нашим пастырям по делам веры. По крайней мере, польские летописцы об этом говорят ясно, и то неоспоримо, что во дни Ярослава у нас находились уже люди, которые достаточно знали оба языка – греческий и русский, переводя с первого на последний разные книги по воле великого князя, хотя лица эти могли быть и из греков или из славян южных.

Какие же книги тогда переведены у нас, какие списаны с прежних переводов и какие приобретены готовые нашими великими князьями? Решительного об этом сказать почти ничего нельзя. Можно только, по некоторым данным, предполагать, что в юной Церкви Русской существовали уже на славянском языке книги Священного Писания. Не упоминаем здесь о полном экземпляре книг ветхозаветных, который будто бы был написан еще при самом великом князе Владимире и в конце XVI в. доставлен царем Иоанном Васильевичем Грозным острожскому князю Константину, как свидетельствует последний в предисловии к изданной им Библии, потому что при ближайшем рассмотрении этого списка оказывается, что он восходил отнюдь не далее XV в. Но экземпляр Четвероевангелия, написанный в 1056–1057 гг. для новгородского посадника Остромира и дошедший в целости до настоящего времени, конечно, списан был с другого экземпляра времен Ярослава I или даже святого Владимира. Пресвитер Иларион в одном из сочинений своих, явившемся прежде половины XI в., начертал следующие замечательные слова: «Излагать в сем писании проповедь пророков о Христе и учение апостолов о будущем веке было бы излишне и клонилось бы к тщеславию, ибо что писано в других книгах и вам уже известно, о том предлагать здесь было бы признаком дерзости и славолюбия». Значит, книги пророков и апостолов, разумеется на славянском языке, были уже доступны слушателям или читателям Илариона. В то же время сам он привел в своих небольших сочинениях места из книг ветхозаветных: Бытия, Судей, Псалмов, Исаии, Иеремии, Даниила, Осии, Малахии, Иисуса, сына Сирахова, — и новозаветных: Евангелий – от Матфея, Марка, Луки, Иоанна, и Посланий – Иакова и Павла к римлянам, первого к коринфянам, галатам, ефесеям, второго – к Тимофею и к Титу. В 1047 г. для новгородского князя Владимира Ярославича написаны были книги шестнадцати пророков с краткими толкованиями на них из разных отцов и учителей Церкви, сохранившиеся в копиях XV в. Переписывались ли тогда в России еще какие-либо библейские книги с толкованиями на них или без толкований; только ли переписывались готовые, переведенные еще святым Мефодием в Болгарии, или некоторые переведены вновь в самой России при Ярославе, ничего не знаем и не утверждаем.

Кроме книг Священного Писания существовали тогда у нас на славянском языке и жития святых. Преподобный Нестор говорит о святом Борисе, что он, будучи исполнен благодати Божией, часто «взимаше книгы и чтяше житья и мучения святых», а мних Иаков свидетельствует, что святой Борис пред своею кончиною воспоминал именно страдания святого Никиты, святого Вячеслава, князя чешского, и святой великомученицы Варвары, которые, следовательно, были ему известны. О других книгах славянских, сохранившихся в списках XI в., скажем в следующем отделе нашей истории, потому что нельзя доказать, чтобы они относились к первой половине этого столетия, а не к последней. Здесь же ограничимся общим замечанием, что благочестивых книг тогда находилось у нас уже довольно. Ярослав, по словам летописца, собрал и списал «книгы многы», так что из них составилась Киево-Софийская библиотека, и ими поучались не только князья или пастыри, но и вообще «вернии людье». И пресвитер Иларион, который сам получил образование в то время, в одном из своих слов выразился: «Мы пишем не для незнающих, а для насыщающихся с избытком книжною мудростию». Вот каких людей можно уже было встречать тогда между русскими!

Памятников духовного просвещения и учения, относящихся непосредственно к отечественной нашей Церкви того времени, сохранилось весьма мало. Но тем-то более они и драгоценны для нас и привлекают на себя наше внимание.

Первую драгоценность представляет собою довольно обширный Символ веры, преподанный в пояснение и дополнение краткого Никео-Цареградского Символа великому князю Владимиру вдруг после крещения его в Херсоне. Этот Символ представляет собою буквальный перевод с небольшими по местам пропусками греческого исповедания веры, написанного Михаилом Синкеллом (ок. 835). И мы думаем, что Символ переведен точно для нашего князя крестившими его греками, а преподобным Нестором, который мог еще видеть перевод если не в первоначальном списке, то в копиях, внесен в летопись без всякой перемены. Ибо, во-первых, этот перевод очень неточен и показывает, что переводчики мало были знакомы с богословскою терминологиею на славянском языке и вовсе не знали, что исповедание Михаила Синкелла уже давно и с большею точностию переведено было на славянский язык для болгарского царя Симеона (889–927) в Сборнике, впоследствии переписанном для нашего великого князя Святослава. А во-вторых, в этом переводе православное, строго догматическое выражение о Сыне Божием и Святом Духе ομοούσιος – единосущный – заменено полуарианским термином подобносущный – ομοιούσιος. Но известно, что не только во дни преподобного Нестора, а еще при митрополите Иларионе у нас употребляли о Сыне Божием слово единосущный и что даже гораздо прежде в переводе Синкеллова же исповедания веры для болгарского царя Симеона употреблено это самое слово. Возможно ли, чтобы такое еретическое выражение (подобносущный) о Сыне Божием, и притом в Символе, преподанном просветителю России, мог допустить наш просвещенный летописец, если бы он сам перевел этот Символ или если бы он позволил делать какие-либо перемены в прежнем переводе, внося его в свою летопись? Обращаясь к содержанию Символа, находим здесь в кратких словах все главнейшие догматы православия, какие передала издревле православная Церковь Греческая юной дщери своей – Церкви Русской в лице ее равноапостола.

Догмат о Пресвятой Троице: «Верую во единого Бога Отца нерожденного, во единого Сына рожденного, во единого Святого Духа исходящего – три Лица (Собьства) совершенные, разумные, разделяемые числом и ипостасными свойствами, а не по Божеству, ибо Они разделяются нераздельно и соединяются несмесно. Бог Отец, присносый, пребывает в отечестве, нерожден, безначален, начало и вина всем, и единою нерожденностию отличается от Сына и Духа; от Отца рождается Сын прежде всех век и исходит Дух Святой безвременно и бестелесно. Где Отец, там и Сын, там и Дух Святой: Сын единосущен Отцу, различаясь от Отца и Духа только рождением; Пресвятой Дух Отцу и Сыну единосущен и соприсносущен. Отцу (свойственно) отчество, Сыну – сыновство, а Святому Духу – исхождение. Ни Отец не прелагается в Сына или в Духа, ни Сын в Отца или в Духа, ни Дух в Сына или во Отца, ибо непреложны свойства. Не три Бога, но един Бог, потому что едино Божество в трех Лицах».

Догмат о воплощении: «По хотению Отца и Духа (Сын Божий), не оставляя отеческих недр, сошел спасти Свою тварь, вошел в девические ложесна пречистые, как семя Божие, и, приняв плоть, одушевленную душою словесною и разумною, исшел Богом воплощенным, родившимся неизреченно и сохранившим девство Матери. Не потерпел ни смешения, ни слияния, ни изменения, но пребыл, чем был, и стал, чем не был, приняв зрак раба истиною, а не привиденьем, и соделавшись подобным нам по всему, кроме греха...»

Догматы о крестной Смерти, Воскресении, Вознесении на небеса и Втором пришествии Спасителя: «Распялся же и Смерть вкусил, безгрешный; воскрес в своей плоти, не видев тления; на небеса возшел и седе одесную Отца; приидет же паки со славою судить живых и мертвых. Как восшел с своею плотию, так и снидет...»

Догмат о святых таинствах Церкви: «Кроме того, исповедую едино крещение водою и Духом; приступаю к Пречистым Тайнам, веруя, что оне суть воистину Тело и Кровь...»

Догмат о церковных преданиях, и в частности о поклонении иконам, кресту, мощам святых и священным сосудам: «Приемлю церковные предания, поклоняюся честным иконам, поклоняюся древу Честного Креста и всякому начертанию креста, святым мощам и святым сосудам».

К этим частным догматам, по изложении которых в подлинном Символе веры Михаила Синкелла следует заключение, присовокуплены в переводе для великого князя Владимира еще два общие и весьма важные наставления. Первое – о том, какого начала должно держаться, чтобы быть истинно православным: «Веруй и седьми Соборам св. отец, из коих первый был в Никее на Ария... второй – в Константинополе на Македония... третий – в Ефесе на Нестория...» – и так далее перечислены все семь Вселенских Соборов с обозначением, сколько отцов присутствовало на каждом Соборе и против кого каждый был направлен. Другое наставление – о том, чего надлежало, особенно в то время, остерегаться русским, чтобы не потерять православия: «Не принимай же учения от латинян, коих учение развращено». Вслед за этим указаны некоторые отступления латинян, замечено, что прежде и они были православны и принимали участие во всех семи Вселенских Соборах, пока не совратились, и, наконец, повторен завет: «Блюдися их учения... Бог да сохранит тебя от сего». Мы полагаем, что и это последнее наставление, направленное против латинян, точно преподано великому князю Владимиру крестившими его греками, а не выдумано самим летописцем. Ибо в наставлении между прочим сказано о западном духовенстве: «Ови попове единою женою оженевся служать, а друзии до семые жены поимачи служать». Такой упрек латинянам могли делать на Востоке разве еще в конце Х и в начале XI в., т. е. до папы Григория VII, который отлучил от Церкви всех женатых священнослужителей, а отнюдь не во второй половине XI и начале XII столетия, когда жил преподобный Нестор и когда действительно ни преподобный Феодосий Печерский, ни другие наши обличители латинян не делали им этого упрека.

Вторая драгоценность нашей духовной литературы того времени и вместе самое древнее сочинение, появившееся собственно в нашей Церкви, какое доселе известно, есть Служба святым мученикам Борису и Глебу, написанная около 1021 г. нашим третьим митрополитом Иоанном I, о которой мы уже высказали свои мысли несколько прежде.

Третью драгоценность той же литературы составляет Поучение к братии Новгородского епископа Луки Жидяты. Поучение это важно для нас не по одной своей древности, нет, а особенно потому, что оно составлено человеком, который первый из наших соотечественников удостоился степени архипастырства, потому что оно, сколько доныне известно, есть первое собственно русское церковное Слово, которое, судя по содержанию его и тону, святитель Новгородский произнес едва ли не при самом вступлении на свою паству (1035). Не отличается это поучение ни искусственным красноречием, ни глубиною и плодовитостию мыслей; напротив, дышит совершенною простотою и кратко излагает самые общие первоначальные наставления в истинах веры и нравственности. Но зато оно вполне соответствовало настоятельным потребностям времени и места, вполне приспособлено было к понятиям тех младенцев по вере, к которым было направлено.

«Первое всего, братие, – говорит проповедник, – вот какую заповедь все мы, христиане, должны содержать несомненно: веровать во единого Бога, в Троице славимого, во Отца и Сына и Святого Духа, как научили апостолы и утвердили святые отцы: «Верую во единого Бога...» — до конца. Веруйте также воскресению, и жизни вечной, и вечной муке (уготованной) грешникам. Не ленитесь ходить в церкви и на заутреню, и на обедню, и на вечерню; и в клети своей, отходя ко сну, прежде помолись Богу и тогда возлегай на постелю. В церкви предстойте со страхом Божиим; не говори ничего и ни о чем не мысли, но всею мыслию моли Бога, да отпустит тебе Бог грехи».

Указав, таким образом, главные обязанности христианина по отношению к Богу, проповедник начинает преподавать своим слушателям христианские обязанности и к ближним: «Любовь имейте со всяким человеком, а особенно с братиею, и да не будет иное на сердце, а иное на устах. Не рой ямы пред братом, да не ввергнет тебя Бог еще в большую, но будь так правдив, чтобы ради правды и закона Божия быть готовым положить свою главу, да сочтет тебя Бог со святыми. Прощайте брат брату и всякому человеку, а не воздавайте злом за зло; похвалите друг друга, да и Бог вас похвалит. Не смущай, да не наречешься сыном дьявола, но примиряй, да будешь сыном Богу. Не осуди брата даже мыслию, поминая грехи свои, да и тебя Бог не осудит. Помните и милуйте странных, и убогих, и заключенных в темницах и будьте милостивы к своим сиротам...»

После сего проповедни обращает внимание своих слушателей преимущественно на самих себя и наставляет, как они должны вести себя по-христиански: «Неприлично вам, братие, иметь лицемерие, произносить срамные слова и гневаться на всяк день. Не злобствуй, не смейся ни над кем; в напасти терпи, возлагая упование на Бога. Не имейте дерзости, ни гордости, не прилепляйтесь к чему-либо иному подобному, памятуя, яко заутра мы будем смрад, и гной, и червие. Будьте смиренны и кротки, да и послушницы будьте и творцы Божиим заповедям, ибо в сердце гордого обитает дьявол и слово Божие не может утвердиться в нем».

Наконец, проповедник изрекает еще несколько общих наставлений касательно обязанностей христианина в отношении к Богу, к ближним и к самому себе, особенно в быту семейном, гражданском и церковном, и тем заключает свое поучение. «Чтите старого человека и родителей своих; не клянитеся именем Божиим, ни иного заклинайте, ни проклинайте. Судите по правде, мзды не емлите, не отдавайте в лихву. Бога бойтеся, князя чтите: мы рабы, во-первых. Бога, а потом государя. Чтите от всего сердца иерея Божия, чтите и слуги церковные. Не убий, не укради, не солжи, не будь доверчив лжи; не ненавиди, не завиди, не клевещи; не твори блуда ни с рабою и ни с кем; не пей безвременно, но пей в меру, а не до пьянства. Не будь гневлив и дерзок; с радующимися радуйся, с печальными будь печален. Не ядите скверного; святые дни чтите. Бог же мира со всеми вами! Аминь».

Повторяем: просто это Поучение и безыскусственно, но оно показывает в авторе пастыря мудрого, ясно понимавшего, какою пищею ему надлежало питать свое духовное стадо, пастыря ревностного и попечительного, который, казалось, хотел напутствовать своими наставлениями вверенных его водительству во всех разнообразных обстоятельствах жизни; пастыря кроткого и любвеобильного, умевшего говорить с духовными чадами голосом убеждения и сердца. Одно уже это объясняет нам, почему Ярослав, несмотря на преобладающее в то время влияние греческого духовенства в нашей Церкви, решился избрать на Новгородскую кафедру русского – Луку Жидяту и предпочел его ученику прежнего Новгородского епископа Иоакима Ефрему, тогда как последний по завещанию своего учителя уже пять лет отправлял обязанности его учительства.

Четвертая драгоценность и, можно сказать, перл всей нашей духовной литературы первого периода есть Слово пресвитера Илариона, бывшего в селе Берестове, впоследствии митрополита Киевского. Мы уже несколько раз приводили краткие отрывки из этого превосходного Слова как свидетельства исторические. Теперь взглянем на него во всей его целости, чтобы составить о нем надлежащее понятие. Нельзя не удивляться зрелости ума, глубине чувства, обилию богословских сведений и тому ораторскому одушевлению и искусству, какими запечатлено это образцовое Слово, написанное Иларионом еще в сане пресвитера. Оно состоит из трех частей, которые, по-видимому, разнородны между собою, но имеют тесную внутреннюю связь и составляют одно художественное целое. В первой части вития показывает превосходство закона евангельского, т. е. веры Христовой, пред законом Моисеевым и распространение ее между всеми народами, и в особенности в земле Русской; во второй – восхваляет равноапостольного Владимира, просветившего землю Русскую этою спасительною верою, столько превосходящею закон Моисеев; в третьей – обращается с молитвою к Богу от лица всей новопросвещенной земли Русской, так что первая часть служит самою твердою основою для второй, а вторая естественно приводит к третьей и заключается ею. Все эти три части означены в самом заглавии Слова: «О законе, Моисеем данном, и о благодати и истине, Иисус Христом бывшим, и како закон отъиде, благодать же и истина всю землю исполни и вера во вся языки простреся и до нашего языка русскаго; и похвала кагану нашему Владимиру, от негоже крещени быхом; и молитва к Богу от веса земля наша».

«Благословен Господь Бог Израилев, Бог христианский, – так начинается первая часть Слова, – яко посети и сотвори избавление людем своим. (Лк. 1. 68), не презрел твари Своей до конца и не попустил ей быть одержимою мраком идолопоклонства и бесовским служением, но оправдал сперва племя Авраамово чрез скрижали и закон, а после чрез Сына Своего спас все народы Евангелием и крещением, вводя их в обновление пакибытия, в жизнь вечную. Итак, восхвалим и прославим Его, непрестанно хвалимого от ангелов; поклонимся Ему, Которому непрестанно кланяются херувимы и серафимы, ибо Он призрел на людей Своих, и не ходатай, ниже ангел, но Сам спас нас (Ис. 63. 9), пришед на землю не привидением, но истинно, пострадав за нас плотию до Гроба и воскресив нас с Собою. Облекшись плотию, пришел Он к живущим на земле человекам, а быв распят и положен во Гробе, сошел к находящимся во аде, дабы те и другие, живые и мертвые, познали посещение и пришествие к ним Божества и уразумели, что Бог имеет власть и силу над живыми и мертвыми. Ибо кто так велик, как Бог наш? Он един творит чудеса. Он положил закон для приготовления людей к принятию истины и благодати, чтобы человеческое естество при руководстве закона, уклоняясь от идольского многобожия, приучилось веровать в единого Бога, чтобы человечество, как сосуд оскверненный, быв омыто законом и обрезанием, как водою, могло принять млеко благодати и крещения. Закон был предтечею и служителем благодати и истины; истина же и благодать служат веку будущему, жизни бессмертной. Ибо закон приводил подзаконных к благодатному крещению; крещение же препровождает сынов своих в вечную жизнь. Моисей и пророки проповедали о пришествии Христовом, а Христос и Его апостолы – о воскресении и будущем веке».

После этой общей мысли о законе и благодати, составляющей как бы вступление к первой части, вития подробно рассматривает их взаимное отношение под символическими образами сперва Агари и Сарры, потом Манассии и Ефрема и раскрывает преимущественно две истины: во-первых, ту, что закон дан был только на время, служил только приготовлением к благодати, сению грядущих благ и должен был прейти, когда воссияла благодать и начала приводить людей к вечной жизни; а во-вторых, ту, что закон дан был одним иудеям и не простирался на другие народы, тогда как благодать и вера христианская дарована для всех людей, распространилась на множество языков, наполнила всю землю, покрыла ее, как вода морская, и спасает всех.

При созерцании такого превосходства благодати пред законом вития снова возносится к самому виновнику благодати Господу Иисусу и восклицает: «Итак, кто не прославит, кто не восхвалит Его, кто не поклонится величию славы Его? Кто не удивится неизмеримому человеколюбию Его? Рожденный прежде веков от Отца, единый сопрестольный Отцу, единосущный Ему, как свет солнцу, сошел на землю; не отлучаясь от Отца, посетил людей своих, воплотился от чистой, безмужной и непорочной Девы, вошел (в утробу Ее), как Сам ведает, принял плоть и исшел, как вошел, един сый от Троицы в двух естествах: Божеском и человеческом, совершенный человек по вочеловечению, а не в привидении и совершенный Бог по Божеству, а не простой человек. На земле Он явил (свойства и дела) Божеские и человеческие: как человек возрастал в утробе матерней, а как Бог исшел, не нарушив девства; как человек питался матерним млеком и как Бог повелел ангелам с пастырями воспевать: Слава в вышних Богу, как человек повит был пеленами и как Бог путеводствовал волхвов звездою; как человек возлег в яслях и как Бог принял от волхвов дары и поклонение; как человек бежал во Египет, но как Богу поклонились Ему рукотворенная египетская (Ис. 19. 1); как человек пришел креститься, но как Бога, убоявшись, Иордан возвратился вспять; как человек, обнажившись, вошел в воду и как Бог принял свидетельство от Отца: Сей есть Сын мой возлюбленный, как человек постился сорок дней и взалкал и как Бог победил искусителя; как человек вошел на брак в Кану Галилейскую и как Бог преложил воду в вино; как человек спал на корабле и как Бог запретил ветрам и морю, и они послушались Его; как человек прослезился о Лазаре и как Бог воскресил его из мертвых; как человек всел на осла, но как Богу Ему взывали: Благословен грядый во имя Господне, как человек был распят и как Бог по своей власти ввел в рай распятого с Ним; как человек вкусил оцта и испустил дух и как Бог помрачил солнце и потряс землю; как человек положен был во Гробе и как Бог разрушил ад и освободил души; как человек запечатан был во Гробе и как Бог исшел, сохранив печати в целости; иудеи старались утаить Его Воскресение как человека, подкупая стражу, но как Бога Его познали все концы земли. Поистине, кто Бог велий, яко Бог наш? Той есть Бог, творяй чудеса. Крестом и страданиями на лобном месте Он соделал спасение посреде земли (Пс. 73. 12), вкусив оцта и желчи, чтобы горьким вкушением уничтожить преступление и грехи, порожденные сладким Адамовым вкушением от древа».

«Но, – продолжает оратор, – сотворившие с Ним сие сами преткнулись, как бы о камень, и сокрушились» – и показывает, почему и как иудеи не приняли Спасителя и сами за то были отвергнуты, и закон, как вечерняя заря, погас; почему и как благодать распространилась между новыми народами и достигла народа русского. Остановившись особенно на последнем событии, русский пресвитер говорит: «Вот уже и мы со всеми христианами славим Святую Троицу, а Иудея молчит; Христос прославляется, а иудеи проклинаются, язычники приведены, а иудеи отринуты... Уже не идолослужителями именуемся мы, а христианами; мы уже не без упования (Еф. 2. 12), но уповаем на жизнь вечную. Уже не капища строим, но созидаем церкви Христовы; не закалаем друг друга бесам, но Христос за нас закалается и раздробляется в Жертву Богу и Отцу. Уже не кровь жертв вкушаем и погибаем, но вкушаем Пречистую Кровь Христову и спасаемся. Все народы помиловал благой Бог и нас не презрел; восхотел – и спас нас, и привел в познание истины. Пуста была земля наша и иссохла; зной идолослужения иссушил ее, но внезапно потек источник Евангелия и напоил всю землю нашу... Так, веруя в Него и содержа предание святых отцов седми Соборов, молим Бога, да поспешит нам еще и еще и направит нас на путь заповедей Своих» и проч.

Если хороша первая часть рассматриваемого нами Слова, то еще лучше, вдохновеннее и красноречивее вторая. Здесь прежде всего оратор призывает соотечественников восхвалить своего равноапостола и начертывает картину, как он насадил святую веру в земле Русской: «Славит похвалами Римская страна Петра и Павла, чрез которых уверовала во Иисуса Христа, Сына Божия; Асия, Ефес и Патмос – Иоанна Богослова; Индия – Фому; Египет – Марка; каждая страна, город и народ чтут и славят своих наставников, которые научили их православной вере. Прославим и мы по силе нашей, хотя малыми похвалами, совершившего великие и чудные дела, нашего учителя и наставника, великого кагана земли нашей Владимира... Когда жил он и землю свою управлял с правдою, мужеством и смыслом, пришло на него посещение Вышнего, призрело на него всемилостивое око благого Бога и воссиял в сердце его разум; он уразумел суету идольского заблуждения и взыскал единого Бога, сотворившего все видимое и невидимое. А особенно он всегда слышал о православной, христолюбивой и сильной верою земле Греческой, как чтут там единого Бога в Троице и покланяются Ему, как творятся там силы, чудеса и знамения, как церкви там полны людей, как в селениях и городах благоверных все прилежат к молитве, все предстоят Богу. Слыша все сие, возгорелся он духом и возжелал сердцем быть христианином и обратить всю землю в христианство. По благоволению и любви Божией к роду человеческому это и исполнилось. Совлекся каган наш одежды, а с нею и ветхого человека, сложил одежду тленную, отряс прах неверия и, вошедши в святую купель, возродился от Духа и воды. Во Христа крестившись, в Христа облекся и вышел из купели убеленный; стал сыном нетления, сыном воскресения; принял имя вечное и славное в роды и роды – Василий, по которому и написан в книге живота, в вышнем граде, в нетленном Иерусалиме. Впрочем, на этом еще не остановился он в подвиге благоверия и не в этом только явил свою любовь к Богу, но простерся далее и повелел всему народу своему креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа, чтобы открыто и громогласно славилось во всех городах имя Святой Троицы и все были христианами: малые и великие, рабы и свободные, юные и старые, бояре и простые, богатые и убогие. И ни один человек не противился его благочестивому повелению: крестились если кто не по любви, то по страху к повелевшему, поелику благоверие в нем соединено было со властию. Таким образом, вся земля наша в одно время стала славить Христа с Отцом и Святым Духом. Тогда мрак идольский начал от нас удаляться и появилась заря благоверия. Тогда тьма служения бесовского исчезла и осветило нашу землю солнце Евангелия; капища разрушены, и церкви воздвигаются, идолы низвергаются, и явились иконы святых; бесы убежали, крест освятил города; пастыри словесных овец Христовых – епископы, пресвитеры и диаконы стали возносить бескровную Жертву, и клир украсил и облек в благолепие святые церкви. Труба апостольская и гром евангельский огласил все города; фимиам, возносимый Богу, освятил воздух. Поставлены на горах монастыри; явились черноризцы; мужи и жены, малые и великие – все люди наполнили святые церкви, прославили Господа».

Затем начинается самая похвала: «Тебя же как восхвалим, досточтимый и славный отец наш, премужественный между владыками земными Василий? Как можем надивиться твоей доблести, крепости и силе? Какую воздадим благодарность за то, что чрез тебя познали мы Господа и избавились заблуждения идольского, что по твоему повелению по всей земле нашей славится Христос?.. Не видел ты Христа и не ходил по Нем: как же стал ты учеником Его? Другие, видев Его, не веровали, а ты, не видев, уверовал... Знавшие закон и пророков распяли Христа, а ты, не читав ни закона, ни пророков, Распятому поклонился. Как разверзлось сердце твое? Как вошел в тебя страх Божий? Не видел ты апостола, который бы, пришел в землю твою, своею нищетою и наготою, гладом и жаждою, преклонил твое сердце к смирению. Не видел, как изгоняли бесов именем Христовым, возвращали здравие больным, как прелагался огонь в холод, воскресали мертвые. Не видев всего этого, как же ты уверовал? Дивное чудо! Другие цари и властители, видя, как все это совершилось святыми мужами, не веровали, но еще самих их предавали страданиям и мучениям. Но ты, блаженный, без всего этого притек ко Христу; руководствуясь только своим добрым смыслом и острым умом, ты постигнул, что един есть Бог, Творец невидимого и видимого, небесного и земного, и что послал Он в мир для спасения людей Своего возлюбленного Сына. И с сими помыслами вступил ты в светлую купель».

После этого проповедник прославляет щедроты и милостыни Владимира и доказывает на основании слова Божия, что за свои милостыни и за свой великий подвиг обращения бесчисленных грешников от идолопоклонства и насаждения благоверия во всей стране своей он, без сомнения, подобно Константину Великому, удостоится славы на небесах: «Подражатель Великого Константина, равный ему умом, равный любовию ко Христу и почитанием служителей Его! Тот, со святыми отцами Никейского Собора, положил закон людям, а ты, часто собираясь с новыми отцами, нашими епископами, с великим смирением советовался с ними, как уставить закон сей среди людей, недавно познавших Господа. Тот покорил Богу царство Еллинское и Римское, а ты, блаженный, то же сделал в России, ибо как у тех, так и у нас уже Христос именуется Царем. Тот с материю своею Еленою утвердил веру, когда принес крест из Иерусалима и разослал части его по всему миру своему, а ты утвердил веру с бабкою твоею Ольгою, принесши крест из нового Иерусалима, града Константинова, и поставив его на земле своей. И, как подобного Константину, Бог соделал тебя участником единой с ним славы и чести на небесах за благоверие, которое имел ты в этой жизни».

Как на свидетелей благоверия равноапостольного князя вития указывает на Десятинный храм, созданный Владимиром, где покоилось и честное тело его, и на сына его Ярослава – продолжателя его благочестивых дел, и при этом в порыве ораторского воодушевления восклицает: «Встань от гроба твоего, честная главо, встань, отряси сон! Ты не умер, но спишь до общего всем восстания. Встань! Ты не умер. Не свойственно умереть тебе, когда уверовал ты во Христа, Жизнь всего мира. Отряси сон, возведи очи и посмотри, как Господь, сподобив тебя почестей небесных, не оставил тебя без памяти и на земле в сыне твоем. Встань, посмотри на сына своего Георгия, посмотри на кровного своего, посмотри на своего возлюбленного, посмотри на того, которого извел Господь от чресл твоих, посмотри на украшающего престол земли твоей и возрадуйся, возвеселись! Посмотри и на благоверную сноху твою Ирину; посмотри и на внуков, и правнуков твоих, как они живут, как Господь хранит их, как содержат они благоверие, тобою преданное, как часто посещают святые храмы, как славят Христа, как поклоняются Его имени. Посмотри и на город, сияющий величием; посмотри на процветающие церкви, посмотри на возрастающее христианство; посмотри на город, освящаемый и блистающий иконами святых, благоухающий фимиамом и оглашаемый хвалами святыми и Божественными песнопениями. И, видев все сие, возрадуйся, возвеселись и восхвали благого Бога, строящего все сие».

Наконец Иларион обращается ко Владимиру, как уже прославленному на небесах, с хвалебными восклицаниями «Радуйся» и с молитвою, чтобы он, получив за свои добрые дела в Царстве Небесном возмездие, помолился Господу о земле своей и о людях, над которыми благоверно владычествовал, и в особенности о сыне своем – кагане Георгии (Ярославе).

После этой краткой молитвы к равноапостольному Владимиру следует обширная молитва к Богу, составляющая третью часть и как бы общее заключение всего Слова. В ней служитель Церкви от лица всей земли Русской взывает: «Ты же, Владыко, Царю и Боже наш, высокий и славный! Человеколюбец, воздающий по трудам славу и честь и творящий причастниками Твоего царства! Помяни как благий и нас, убогих Твоих, яко имя Тебе человеколюбец. Хотя и не имеем мы добрых дел, но спаси нас по великой Твоей милости. Мы бо людие Твои и овцы пажити Твоея, мы стадо, которое недавно Ты начал пасти, исторгши из пагубного идолослужения. Пастырю добрый, положивший душу Свою за овцы! Не оставь нас, хотя мы и доселе блуждаем, не отвергни нас, хотя мы и доселе согрешаем пред Тобою, как рабы новокупленные, ни в чем не умеющие угодить господину своему... Каемся о злых делах своих; просим, да послешь страх Твой в сердца наши; молим, да помилуешь нас на Страшном суде... Ты Бог наш, и мы люди Твои, Твоя часть, Твое достояние. Не воздеваем рук наших к богу чуждому, не последуем какому-либо пророку, не держимся учения еретического, но призываем Тебя, Бога истинного... Доколе стоит мир сей, не наводи на нас напасти и искушения и не предай нас в руки иноплеменников, да не назовется град Твой градом плененным и стадо Твое – пришельцами в земле несвоей; да не скажут вопреки нам народы: «Где есть Бог их?» Не попускай на нас скорби, глада, внезапной смерти, огня, потопления, чтобы не отпали от веры нетвердые в вере. Не много накажи, но много помилуй; не сильно порази, но милостиво исцели; не надолго оскорби, но вскоре утешь... Продли милость Твою на людях Твоих, врагов прогони; мир утверди; народы укроти; голод вознагради изобилием. Государей наших сделай грозными народам; боляр умудри; города распространи; Церковь Твою возрасти; достояние Твое соблюди; мужей, жен и детей спаси; находящихся в рабстве, в пленении, в заточении, в путешествии, в плавании, в темницах, в алчбе, жажде и наготе, всех помилуй, всех утешь, всех обрадуй, подавая им радость телесную и душевную» и проч. В доказательство того, как высоко ценили предки наши эту молитву, довольно припомнить, что она принята была в церковное употребление и еще в XVI в. возглашалась при общественных службах.

Когда написано Иларионом разобранное нами Слово, мы уже сказали. В слове упоминаются две церкви, созданные в Киеве Ярославом: Софийская и потом Благовещенская; следовательно, оно написано гораздо после 1037 г., когда Софийская церковь была только что заложена. Упоминается также в живых супруга великого князя Ярослава Ирина, скончавшаяся в 1050 г.; следовательно. Слово написано прежде, нежели Иларион избран был в сан митрополита. Было ли оно произнесено в храме? Кажется, было, судя по одному обращению витии к слушателям в конце приступа: «Излагать в сем писании проповедь пророков о Христе и учение апостолов о будущем веке было бы излишне и клонилось бы к тщеславию. Ибо что писано в других книгах и вам уже известно, о том предлагать здесь было бы признаком дерзости и славолюбия». В каком же храме и когда Слово произнесено? Всего вероятнее – в Десятинном храме, где покоилось самое тело Владимира, и в день памяти равноапостольного князя. Нет сомнения, что благочестивый Ярослав ежегодно совершал вместе со всеми киевлянами память по отце своем в день его кончины (15 июля) у его гроба. Если когда, то особенно в этот торжественный день в присутствии самого князя с семейством и при многочисленном стечении народа прилично было возгласить похвальное Слово просветителю России. Если где, то особенно у гроба его естественно было воскликнуть: «Встань от гроба твоего, честная главо! Встань, отряси сон... встань, посмотри на сына твоего Георгия, посмотри на кровного своего, посмотри на возлюбленного своего!..» Во всяком другом храме такое обращение к святому князю было бы не столько уместно. Мы еще будем говорить о сочинениях Илариона уже в сане митрополита в своем месте, а теперь спросим только: достоин ли был этот смиренный пресвитер по образованию той высокой иерархической степени, на которую вскоре был поставлен?

Наконец, сохранился и еще один весьма важный памятник русской духовной литературы времен Владимира святого, хотя и писанный по-гречески. Разумеем сочинение Киевского митрополита Леонтия об опресноках: памятник тем более замечательный, что представляет собою самый первый опыт в полемическом роде, написанный собственно в Церкви Русской против латинян, и вообще один из первых опытов в том же роде на всем Востоке как по древности, так и по внутреннему достоинству. А потому считаем неизлишним познакомиться короче с этим произведением и проследить его от начала до конца.

Сочинение надписано: «Об опресноках», но направлено вместе и против некоторых других отступлений Римской Церкви от истины православия, только об опресноках рассуждает гораздо подробнее и обширнее, нежели о прочих предметах.

Начинается общим вступлением. «Мужи римские, внемлите! Светильник ногама моима закон Твой, и свет стезям моим, — говорит Божественное Писание (Пс. 118. 105), и весьма справедливо. Притом заповедь закона есть жизнь и свет: зане свет повеления Твоя на земли (Ис. 26. 9). Итак, если заповеди Божии суть жизнь и свет всякому ходящему в них и если нарушение одной заповеди причинило смерть всему роду человеческому, то, значит, смерть и мрак или погибель не ходить в заповедях Божиих; не ходящий во свете, по слову Господа, не весть, камо идет (Ин. 12. 35). Посмотрим же, по Богу ли хождения наши и в заповедях ли Его мы или нет. Но так как хождение по Богу двояко: одно – верою, а другое – жизнию и делами, так как и хождение верою и хождение жизнию тоже двояко: одно правое, а другое неправое, одно благое, а другое злое, то прежде всего обратим внимание, каково хождение наше верою, которая есть основание всей жизни по Боге. Ибо, хотя и вера без дела мертва есть и дела без веры, вера, однако ж, должна предшествовать делам: она есть основание их и на ней зиждутся дела и соблюдаются ею. Посему о вере прежде и рассудим, а потом, когда положено будет прочное основание, пусть каждый зиждет на нем и дела свои».

После этого общего вступления автор, в частности, переходит к исследованию об опресноках: «Слышу, что вы употребляете опресноки при Божественном Тайнодействии, а мы, напротив, употребляем хлеб квасной. Но, как ваше обыкновение в упомянутом деле есть следствие вашего верования, так точно и наше. Потому рассмотрим на основании Писания, что должно употреблять при совершении Евхаристии: опресноки или хлеб квасной».

В самом исследовании автор представляет целый ряд доказательств рассматриваемой им истины, стараясь вместе опровергать возражения латинян. Доказательства эти, если мы выразим их кратко словами самого автора, опуская подробности, состоят в следующем:

а) «Христос Спаситель есть иерей во век по чину Мельхиседекову (Пс. 109. 4), а не по чину Ааронову. Но Мельхиседек принес хлеб и вино, а Аарон приносил кровавые жертвы, и опресноки, и горькое зелие. Что же после этого должно совершать нам: то ли, что принес Мельхиседек, или то, что приносил Аарон? То, что принес Мельхиседек, ибо по его чину есть Иерей Христос, а не по чину Ааронову...

б) Христос Спаситель, взяв хлеб и преломив, предал ученикам своим с произнесением слов: Приимите, ядите: cue есть Тело Мое (1 Кор. 11. 24), хлеб квасной – живой, а не мертвые опресноки, хлеб квасной в воспоминание Его самого, который есть Живот мира, а не опресноки, которые учреждены были только как образ в воспоминание злостраданий и в знамение умерщвления греха прародительского. Аз есмь хлеб животный, сшедый с небесе, — говорит Господь, – и ядый Мою плоть жив будет во век: зане Аз живу, и вы живи будете (Ин. 6. 51; 14. 19)...

в) Христос Спаситель учредил Новый Завет, а кто учредил Новый, тот этим самым упразднил Ветхий, в котором были опресноки. Одно из закона (ветхого) исполняющий весь закон должен исполнять, и Христос ему ничтоже пользует, как говорит Божественный апостол (Гал. 5.2)...

г) Христос Спаситель в тринадцатый день преподал наше таинство, когда еще не время было опресноков, а в четырнадцатый пострадал Сам, следовательно в то самое время, когда и агнец во образ Его был закалаем и снедаем и изъемлемо было из домов квасное. Евангелист говорит: И тии не внидоша в претор, да не осквернятся, но да ядят пасху (Ин. 18. 28); еще: Иудее же, понеже пяток бе, да не останут кресте телеса в субботу, бе бо велик день тоя субботы (Ин. 19. 31). Итак, если агнец в четырнадцатый день был закалаем, когда и Господь пострадал, а опресноки были ядомы после агнца, то ясно, что Господь, преподавши наше таинство в тринадцатый день, преподал квасной хлеб, а не опреснок, ибо еще не время было опресноков. Но что Он преподал, то и должны мы благочестно блюсти...

д) Христос Спаситель употребил на вечери при установлении таинства Евхаристии αρτος [1]. Но нигде нельзя найти в Писании, чтоб под словом αρτος без прибавления к нему αξυμος [2] разумелся опреснок; везде, напротив, под именем αρτος, если не прибавлено к нему αξυμος, разумеется хлеб квасной. Даже слово αρτος, хотя бы то в соединении с αξυμος, почти и не употребляется, когда хотят означить опреснок, а если и употребляется, что, впрочем, случается редко, то не иначе как с прибавлением αξυμος. Хлеб, говорится, опресночный (Чис. 6.19)...

е) Господь говорит в Евангелии: Блюдитеся от кваса фарисейска и саддукейска, а ученики помышляли в себе: «Это значит, что мы хлебов не взяли». Уразумев же Иисус помышления их, сказал им: «Как же вы не разумеете, что Я не о закваске хлебной сказал вам (Мф. 16. 6–11)?» Итак, вот и ученики, услышавши о закваске, тотчас вообразили, что речь о хлебе (αρτος), и Учитель их дает разуметь, что с понятием хлеба (αρτος) естественно соединяется понятие закваски: Тогда разумеша, яко не рече хранитися от кваса хлебнаго, но от учения фарисейска и саддукейска (Мф. 16. 12)...

ж) Совершать опресноки повелено было иудеям только в Иерусалиме, где находился знаменитый храм. А отсюда мы заключаем, что вы (римляне), кроме несоблюдения Евангелия, нарушаете и ветхий закон, во всякое время и во всяком месте совершая опресноки, которые совершаемы были некогда иудеями только в Иерусалиме и в продолжение седми дней. Заключаем также, что по разрушении Иерусалима и храма его должно разрушиться и все, образно в нем некогда совершавшееся, следовательно и опресноки, и что по прошествии сени во всем мире должно воссиять Солнце правды и его благовестие...

з) Хотя Евангелие говорит: «В первый день опресночный приступили ко Иисусу ученики Его, говоря Ему: «Господи, где велишь приготовить нам Тебе пасху?» (Мф. 26. 17), но первым опресночным днем евангелист называет здесь день, предшествовавший времени ядения опресноков, как полагает и великий Златоуст. И этот день есть именно десятый месяца, ибо в десятый день приготовляема была законная пасха, т. е. отделяем был по закону агнец на заклание во образ Господа и соблюдаем был даже до четырнадцатого дня, а в 14-й был закалаем к вечеру и после него ядомы были опресноки, так что если бы не был предварительно отделяем агнец, то не был бы закалаем; если бы не был закалаем агнец, то не были бы снедаемы и опресноки. Посему справедливо евангелист назвал первым опресночным днем сей приготовительный день, ибо он был началом и как бы причиною и снедения опресноков. Мы также согласно с преобразованием Великий Понедельник называем первым великим днем святых страстей не потому, чтобы в этот день заклан был Христос, равно как и агнец не был закалаем в десятый день месяца, но потому, что начиная с сего дня Христос коварно был уловляем к смерти, равно как и агнец отделяем был для заклания...»

После обстоятельного исследования об опресноках, из которого мы привели только главные мысли, первосвятитель наш делает замечания и против других отступлений Римской Церкви, Хотя самые краткие (которые также представим в сокращении), как-то:

а) Против лощения в субботу. «В 64 правиле святых апостол пишется: „Аще кто из клира усмотрен будет постящимся в день Господень или субботу, кроме единыя, да будет извержен. Аще же мирянин, да будет отлучен“. А какая это единая, они не сказывают нам. В 24-й гл. 7-й книги апостольских постановлений написано: „Субботу и неделю празднуйте, в ту воспоминаем сотворение мира, а в сию – Воскресение Господа; но одну субботу в году должны вы блюсти: субботу погребения Господня; в оную подобает поститься, а не праздновать ее: ибо, как в сию субботу Господь сокрылся от лица земли, то плачь о Нем сильнее радости о сотворении мира“. Если это так, мужи римские, то горе нам, когда мы не ходим в заповедях Господа и проповедников Его, а уклоняемся в предания ложные.

б) Против ежедневного совершения литургии во святую Четыредесятницу. «На каком основании во святую Великую Четыредесятницу ежедневно совершаете вы литургию, чего не должно быть, исключая субботы и воскресенья? Не ясно ли Собор Лаодикийский в 48 правиле говорит: „Не подобает в Четыредесятницу приносить Святый Хлеб (освящать Даров), разве токмо в субботу и в день воскресный“ – и в 51: „Не подобает в Четыредесятницу дни рождения мучеников праздновати, но совершати память святых мучеников в субботы и в дни воскресные“? Приведенные нами здесь церковные правила суть писанные, дабы мы решительно не имели никакого оправдания в случае нарушения их...»

в) Против разрушения законных браков клириков. «Кто также научил вас из учителей Церкви, мужи римские, разрушать законные браки клириков? Не ясно ли говорят первоверховные из апостолов в 5 правиле своем: „Пресвитер или диакон да не изгонит жены своей под видом благоговения; аще же изгонит, да будет отлучен от общения церковного; а оставаясь непреклонным, да будет извержен от священнаго чина“? И Павел, сей сосуд избранный, пиша к Титу, говорит: Сего ради оставих тя в Крите, да недокончанная исправиши и устроиши по всем градом пресвитеры, якоже тебе аз повелех. Аще кто есть непорочен, единыя жены муж (Тит. 1. 5). И бесчисленное множество других подобной важности свидетельств можно бы привести против вас...»

г) Против обычая есть удавленину. «Откуда также у вас обычай есть удавленину? Не от смешения ли с варварами? Иаков, брат Господень, ясно говорит в Деяниях апостольских: „Что касается уверовавших из язычников, мы не имеем нужды возлагать на выю их такое иго, которого не могли понести отцы наши: довольно для них удерживаться от идоложертвенного, отудавленины, крови и блуда“ (Деян. 15. 13, 19, 20). Если и в то время, когда много было такого, что могло быть возбранено, апостолы возбранили только означенные предметы, как несовместные с верою, а прочее разрешили, то как избежим суда мы, делая бесстрашно возбраненное ими?»

д) Наконец, против учения об исхождении Святого Духа и от Сына. «Откуда также у вас учение об исхождении Духа Святого от Отца и Сына? Если вы утверждаете, что Дух Святой исходит от Отца и вместе от Сына, как из двух неких источников, подобно тому, как из двух источников вытекает одна река, то, во-первых. Дух является, таким образом, чем-то большим Отца и Сына, что ложно; а во-вторых, в Троице будут два начала, а не одно, что невозможно. Единородное Слово Отца, сущее в лоне Его, единосущное Отцу и Всесвятому Духу, и совечное, и собезначальное, отнюдь не может быть представляемо началом Того, Который исходит от Отца. Мы так научены от святых и Божественных отцов и так поем: Иже от Отца, а не от Сына исходящаго. Ибо одно начало всего и всех – Отец: одних по естеству, т. е. Сына и Духа, а других – по сотворению, т. е. всех тварей. И тот, кто несходно с сим мыслит и верует, не избегнет суда и осуждения в будущем веке: «Хулящему на Духа Святого, – говорит Господь, – не отпустится ни в сем, ни в будущем веке» (Мф. 12. 31). А Христос, Который есть истина, не может солгати. Тому слава со безначальным Отцом и Всесвятым Духом во веки. Аминь».

Подлинность изложенного нами сочинения была отчасти заподозрена, но без всяких оснований. Ныне оно известно по четырем спискам: два присланы в Россию от Иерусалимского патриарха Досифея (в начале XVIII в.) и хранятся в Московской Синодальной библиотеке; один упоминается у Льва Алляция, бывшего библиотекарем при Ватиканской библиотеке, и еще один значится по каталогу библиотеки Венецианской. Предположить, не приписал ли намеренно нашему митрополиту этого сочинения патриарх Досифей, когда посылал его в Россию, нельзя: иначе как же оно приписывается нашему же митрополиту в двух других списках – Алляциевом и Венецианском? Думать, что это сочинение, хотя действительно принадлежит Льву митрополиту или архиепископу, но только не русскому, а Льву Болгарскому, который точно в XI в. писал против латинян об опресноках, также было бы несправедливо: Лев Болгарский был и именовался архиепископом Охридским, а здесь Лев назван митрополитом Переяславля, что в России, притом сочинения Льва Болгарского об опресноках известны другие. Правда, были и в Болгарии два Переяславля, или две Преславы: Большая, называвшаяся по-гречески Мегалополем, и Малая, называвшаяся Марцианополем. Но а) неизвестно, чтобы в каком-либо из этих городов имел кафедру митрополит или архиепископ; б) как бы нарочно в отличие от этих Переяславлей болгарских в рассматриваемом сочинении Лев назван митрополитом Переяславля, что в России; в) если бы это сочинение писал иерарх какого-либо Переяславля болгарского, то, без сомнения, как грек, и в сочинении, написанном по-гречески, он назвал бы себя митрополитом не Переяславля (по-славянски), а или Мегалополя, или Марцианополя (по-гречески). Из того, что сочинение это дошло до нас в списках XIII – XIV вв. (впрочем, какого века списки Алляциев и Венецианский, неизвестно) не следует, будто и самое сочинение явилось не прежде. Еще одно недоумение: мог ли наш митрополит Леонтий, живший в конце Х и в первые годы XI в., написать сочинение об опресноках, когда стали обличать в этом латинян уже с половины XI в., со времен Цареградского патриарха Михаила Керуллария? Мог, потому что начало употребления латинянами опресноков ученые полагают еще между 860 и 1048 г., а некоторые – и гораздо прежде; со времени же Михаила Керуллария обличения в этом латинян сделались только открытее и сильнее. Признавая, таким образом, подлинным сочинение нашего второго митрополита, мы должны сознаться, что этот митрополит, как видно из сочинения его, наделен был от природы умом светлым и рассудительным, обладал разнообразными богословскими познаниями и имел образование классическое; должны сознаться, что он был пастырь, глубоко проникнутый ревностию по вере православной и горевший пламенным желанием вразумить и обратить к ней заблудших. Вместе с тем становится очевидным, каких достойных первосвятителей присылали в Россию Константинопольские патриархи при первоначальном насаждении и устроении нашей Церкви.

Глава IV. Первоначальное церковное законоположение в России и преимущества русского духовенства

В то время, когда великий князь Владимир принял святую веру из Греции, там существовал уже полный свод церковного законоположения. Существовал и оставался еще в употреблении Номоканон, составленный в VI в. патриархом Цареградским Иоанном Схоластиком (565–578); существовал и находился уже во всей силе Номоканон и другого знаменитого Цареградского патриарха – Фотия, явившийся к концу IX в. (в 883 г.). Тот и другой Номоканоны состояли из двух частей: из свода законов собственно церковных, называвшихся правилами или канонами (κάνων) (первый содержал именно правила святых апостолов, четырех Вселенских и шести Поместных Соборов и святого Василия Великого; последний обнимал уже, вместе с правилами святых апостолов, правила всех седми Вселенских и девяти Поместных Соборов и правила святых отцов, принятые Вселенскою Церковию), а во-вторых, из свода законов гражданских по делам церковным, дарованных православными греческими императорами, преимущественно великим Юстинианом, и называвшихся указами или узаконениями (νόμος).

Излишне было бы спрашивать, принял ли вместе со святою верою великий князь Владимир законы первого рода, вошедшие в состав Номоканонов, иначе Кормчей Эти законы, завещанные Церкви святыми апостолами или составленные и одобренные самою Церковию по власти, данной ей от Господа Иисуса Христа, и касающиеся ее собственных дел, составляют неотъемлемое достояние Церкви. Проистекая из самой сущности ее, они всегда и везде необходимы для ее внутреннего управления, для ее благоустройства, для ее бытия. Утвержденные Соборами Вселенскими при соизволении Духа Святого, они запечатлены характером всеобщности и неизменяемости и обязательны для всех христиан. А потому, как скоро где-либо насаждаема была православная Церковь, она непременно приносила с собою и свои древневселенские правила. И великий князь Владимир, принимая святую веру для себя и для всей России, тем самым уже обязывался принять и существенные церковные каноны, даже не мог не принять их, потому что одно с другим связано нераздельно. Так смотрели на это и крестившие нашего князя пастыри Восточной Церкви; передавая и излагая ему для всегдашнего руководства Символ православной веры, они заповедали ему вместе: «Веруй же и семи Сбор святых отец», т. е. принимай постановления и седми Вселенских Соборов, и значит нераздельно – правила святых апостолов, святых девяти Поместных Соборов и святых отцов, утвержденные правилами Соборов Вселенских.

Следовательно, не должно подлежать ни малейшему сомнению, что первая, наибольшая часть Кормчей, обнимающая собою законы собственно церковные, вошла в Россию с самого основания Русской Церкви. Пастыри-греки, приходившие к нам из Византии при святом Владимире и Ярославе, конечно, приносили для руководства себе Номоканон Фотиев в подлиннике, как имевший уже самое обширное употребление по всему Востоку. Но тогда же для русских мог перейти к нам из Болгарии вместе с прочими церковными книгами и Номоканон Иоанна Схоластика, переведенный на славянский язык еще святым Мефодием и дополненный из других древних греческих сборников (синодиков), существовавших до Фотия; доказательством тому может служить древнейший рукописный памятник церковного канона в России, по письму относимый к XIII столетию, но по содержанию, составу и языку южнославянскому, несомненно восходящий к самому началу не только Русской, но и Болгарской Церкви (IX-Х вв.). Существование же церковных правил на славянском языке во дни великого князя Ярослава подтверждается прямым свидетельством новгородского инока Зиновия (XVI в.), который сам видел и читал списки этих правил того времени и называет их «правилами древняго перевода, переписанными при Ярославе князе, Владимирове сыне, и при епископе Иоакиме в начале Крещения нашея земли», также «правилами первых переводчиков, которыя прописаны быша в лето великаго Ярослава, сына Владимирова». Да и невероятно, чтобы Ярослав, который, по свидетельству преподобного Нестора, любя церковные уставы, «собра писцы многи и прекладаше от грек на славенское письмо, и списа книги многи, и списка», не позаботился о списании или даже о переводе с греческого церковных правил, необходимых для руководства верующим. По Фотиеву ли Номоканону или Схоластикову были переведены эти древнейшие правила, виденные Зиновием, из слов его определить нельзя. Таким образом, первым основным церковным законоположением в России с самого начала русской Церкви послужил тот самый священный канон, которым издревле управлялась Церковь православно-кафолическая и который доселе остается и навсегда пребудет главным основанием для внутреннего управления ее во всех странах мира.

Совсем другого рода вопрос: принял ли равноапостольный просветитель России вместе с церковными правилами и те гражданские постановления греческих государей на пользу Церкви, которые заимствованы преимущественно из закона Юстинианова и составляли вторую часть Номоканонов Схоластикова и Фотиева? Эти постановления можно подразделить на два класса: одни даны были только для подтверждения со стороны светской власти, охранения и применения к частнейшим случаям жизни канонов церковных и утверждали право внутреннего управления Церкви и суда над духовенством и вообще в ее собственной области; другие касались внешних отношений Церкви к государству и применительно к духу самой Церкви и потребностям граждан предоставляли ей некоторые новые права, не определенные ее канонами, распростирали ее власть в известных случаях и на мирских людей, подчиняя ее наблюдению и суду некоторые дела всех членов общества. Без сомнения, все эти законы правительства греческого, хотя утверждались как бы на одном и том же основании с канонами Церкви и выводились из самого духа ее, не могли быть обязательными для великого князя русского; он вправе был принять их и не принять, а заменить своими подобными, принять все или только некоторые. Но, во всяком случае, Владимиру необходимо было сказать что-нибудь определенное касательно настоящего предмета. Необходимо это было и для духовенства, для тех иерархов, которые, приходя к нам из Греции, должны же были знать, пользоваться ли им здесь своими прежними преимуществами, какие предоставлены были им законодательством греко-римским, и заведовать ли теми самыми делами и в России, какими заведовали они в Греции. Не менее необходимо это было и для судей наших гражданских, чтобы они научились, как смотреть на вновь явившееся в России сословие служителей веры Христовой, и не вмешивались в круг действий, принадлежавших новому ведомству церковному. Равноапостольный Владимир сам сознавал эту потребность и часто, по свидетельству почти современника, собираясь с епископами, советовался с ними, как установить закон среди людей, недавно познавших Бога. Мудрые советники, надобно полагать, объяснили князю, что греко-римские законы на пользу Церкви как примененные к состоянию совсем другого общества было бы бесполезно принять во всей целости для России, а что лучше на основании Номоканона сделать из них только извлечение и отчасти дополнить это извлечение соответственно потребностям вновь просвещенного святою верою народа русского. Так Владимир и поступил. На основании Номоканона по примеру греческих императоров он дал для Русской Церкви собственный устав, который можно назвать, с одной стороны, первым приложением к условиям жизни русской общего церковного, и в частности византийского законоположения, а с другой – первым опытом местного, самобытного церковного законодательства в России. Чтобы познакомиться ближе с этим драгоценным памятником священной старины, мы скажем I) предварительно о разных списках и содержании церковного устава Владимирова, II) потом о подлинности устава и III) наконец о значении его по отношению к древнему церковно-византийскому законодательству и к русской жизни.

1. Церковный устав Владимиров дошел до нас в многочисленных списках, которые, начинаясь с XIII, продолжаются до XVIII в. и весьма разнообразны, так что нельзя почти указать двух совершенно сходных между собою. Впрочем, при всем разнообразии этих списков, обращать внимание на самое существо устава, определяющее большее или меньшее пространство церковной власти и преимуществ, а не на предисловия, послесловия и вообще мысли вносные, все списки можно разделить на три фамилии, или редакции: краткую, среднюю и обширную.

Краткой нам известны три списка: № 1 по летописи, составленной, как догадываются, в начале XIII в.; № 2 по Кормчей 1493 г.; № 3 по Кормчей XV или XVI в. Все эти три списка имеют между собою небольшое различие.

Средней известны четыре списка: № 1 по Кормчей, скопированной с Кормчей XIII в. (1286); № 2 по приписке, сделанной к той же Кормчей в XVI в.: оба сходны между собою, кроме некоторых выражений и того, что в последнем недостает нескольких начальных строк ; № 3 по Кормчей XV или XVI в.; № 4 по Кормчей XVI или XVII в.: довольно различаясь от двух первых, сходны между собою почти до буквы.

Наконец, обширной редакции известны семь списков: № 1 по Кормчей XIII в. (ок. 1280 г.); № 2 по Кормчей XVI в.; № 3 по летописи XV в.; №4 по Сборнику XVI в.; №5 по Кормчей XVI в.; № 6 и № 7 по Кормчим XVII в. Все эти списки различаются между собою небольшими разноречиями, кроме второго.

Известен, правда, еще один список, который составляет собою четвертую, обширнейшую редакцию устава Владимирова, но так как этот список, по свидетельству его слога и содержания, несомненно составлен вновь в XVII в. при патриархах и есть не более как произвольное, витиеватое и по местам уродливое распространение того, что содержится в списках обширной редакции, то, не останавливаясь на нем, мы ограничимся рассмотрением только трех первых редакций, из которых каждая, по крайней мере одним из списков своих, восходит к XIII столетию, и покажем их общий состав и содержание, потом их особенности и отличия, наконец выразим свое мнение об их относительном достоинстве.

По всем трем редакциям устав Владимиров состоит из трех существенных частей: первая определяет княжеское жалованье для (соборной) церкви, вторая – пространство церковного суда по отношению ко всем христианам, третья – круг церковного ведомства, или церковных людей. В первой части великий князь Владимир говорит, что он создал церковь святой Богородицы в Киеве и дал этой церкви десятину по всей земле Русской («от всего княжа суда десятую векшю, из торгу десятую неделю, из домов на всяко лето от всякаго стада и от всякаго жита»). Во второй продолжает, что он на основании Номоканона «сгадал с своею княгинею Анною и с детьми, яко не подобает ни князю, ни боярам, ни судиям, ни детям его, ни всему роду судити судов церковных и вступатися в церковныя люди», что он «дал те суды митрополиту и епископу по всей земле Русской, где ни суть христиане», и действительно исчисляет самые суды церковные, или те преступления, в которых суду Церкви должны подлежать все христиане земли Русской. К таким преступлениям отнесены дела двоякого рода: 1) дела против веры и православной Церкви, именно: еретичество, волшебство и колдовство или уреканье (укоризна) в них; 2) дела семейные в обширном смысле, противные чистоте нравов: похищение жен, вступление в брак в запрещенных степенях родства и свойства, драка между мужем и женою об имении, обличенное прелюбодеяние, развод, укушение и побои родителям от детей и тяжбы о наследстве между детьми или братьями умершего. Наконец, в третьей части великий князь исчисляет церковных людей, составляющих круг церковного ведомства. Тут поименованы: 1) лица, служащие Церкви и принадлежащие к духовному сословию: игумен, поп, диакон, попадья и кто в клиросе (т. е. дьячок и пономарь), попович, чернец, черница (монастыри) и просвирница ; 2) лица, предоставленные только покровительству Церкви или получающие от нее содержание: слепец, хромец (больницы), задушный человек, т. е. раб, отпущенный господином на волю по духовному завещанию, и сторонник (гостиницы, странноприимницы). Об этих церковных людях замечено, что они во всех своих винах подлежат только суду митрополита или епископа. Вот общая, так сказать, основа всех известных списков устава Владимирова, то, в чем все они сходны между собою!

Обращаясь к особенностям каждой редакции, составляющим как бы отступления их от этой общей основы, мы должны сказать, что в списках краткой редакции главная особенность есть предисловие, помещенное в начале устава. Здесь после слов: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – великий князь говорит, что он, Владимир, нареченный в святом крещении Василий, сын Святославль, внук Игорев и блаженной Ольги, принял крещение от греков – от Фотия патриарха и царей Константина и Василия, что дали ему первого митрополита в Киев Михаила (по списку № 2 – Леона), который крестил всю землю Русскую, и что уже по прошествии многих лет создал он (князь) церковь святой Богородицы в Киеве... и проч. Затем в первой части устава особенности нет никакой; во второй – также нет, кроме замечания (по списку № 1): «Дал есмь (церковные суды) по тому же, яко и в Цариграде, митрополиту Михаилу и всем епископом», хотя митрополит Михаил скончался еще до создания Десятинной церкви и издания Владимирова устава. Наконец, в третьей части особенность та, что в числе лиц, призреваемых Церковию, помещены вдова, калека и прикладень, или прикладник. Переходов от одной части к другой или вносных мыслей и послесловия в списках краткой редакции нет.

В списках средней редакции в одних (№ 3 и 4) предисловия вовсе нет, а в других (№ 1 и 2) есть, и очень обширное. В нем после слов: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – великий князь излагает, что он отправлял послов во все страны для испытания вер, рассматривал разные законы вместе со своими боярами, обрел единую веру правдивую – христианскую, во время крещения своего внезапно исцелился от болезни, взял первого митрополита Михаила от патриарха (без имени) и от всего Собора, получил от этого митрополита подробное наставление в вере и благословение создать Десятинную церковь в Киеве. В первой части устава по одним спискам (№ 3 и 4) особенностей также нет, а по другим (№ 1 и2) есть: подробнее исчисляются виды десятины вместе с другими пожертвованиями великого князя Владимира на церкви и излагается вносная мысль о назначении десятин или вообще церковного богатства для нищих, больных, странников, вдовиц и проч. Во второй части уже по всем спискам есть особенности, и одни и те же: а) между преступлениями против веры и Церкви упоминаются еще святотатство, ограбление мертвых тел, повреждение могил, повреждение стен церковных, введение или внесение животных в церковь без большой нужды и другие неподобные дела в церкви; б) между преступлениями против семейных отношений и чистоты нравов: укоризна или обвинение в незаконном сожительстве, – и в) вся эта часть оканчивается словами Владимира: «Тии вси суди церкви дани суть; князю, и бояром, и судиам во те суды не уступатись: то все дал есмь по первых царех ряжению, по Вселенских великих святых седми Събор великих святитель; аще кто преобидит наш устав, какож уставиша святыи отцы, таковым непрощенем быта от закона Божиа, горе собе наследуют». Непосредственно после сего, как бы при переходе от второй части устава к третьей, по всем спискам предоставляется ведомству Церкви новый, особый род дел в следующих словах: «Еже искони уставлено ест и поручено ест святым епископом: городскии торговыи веси и всякиа мерила (№ 3 и 4: и спуды, и свесы, и ставила), – от Бога искони тако уставлено ест, епископу блюсти без пакости, ни умножити, ни умалити; за все то дати ему ответ в день суда, яко и о душах человеческих». Вслед за тем в третьей части а) в числе людей церковных стоят лечец, или врач, и прощеник, и б) после слов, что все эти люди подлежат в своих делах суду митрополита или епископа, прибавлено: «Аже будет обида (№3 и 4: речь) иному человеку с ним, то обчий суд», т. е., если церковные люди будут по какому-либо делу судиться с мирскими, то суд должен быть общий, совместный у начальства духовного и гражданского.

Наконец, списки обширной редакции имеют особенности или прибавления к общей основе устава и в предисловии, и в составных частях, и в послесловии. Особенности предисловия в этих списках почти те же самые, что и в списках краткой редакции, только вместо Михаила первым русским митрополитом называется здесь Леон, или Леонт, за исключением одного списка (№2). В первой части выражается мысль, что десятина пожалована великим князем Владимиром из всего княжения не на одну только церковь Десятинную в Киеве, но и вообще на соборные церкви по всей земле Русской. Во второй а) пред подробным исчислением церковных судов сделано замечание: «И своим тиуном приказываю церковнаго суда не обидити, ни судити без владычня наместника», и б) при исчислении самых судов к тем особенностям, какие мы видели в списках средней редакции, прибавлены еще другие, именно: аа) между делами против веры и Церкви подробнее означены виды волшебства и вновь помещены разные виды отправления языческих богослужебных обрядов; бб) между делами против семейных отношений и чистоты нравов поименованы: нанесение побоев снохою свекрови, защита мужа женою во время драки его с другим человеком, сопровождающаяся причинением вреда последнему, покинутие материю незаконнорожденного своего дитяти, противоестественные пороки; в) в заключении этой части не только повторено сказанное в списках средней редакции, но и присовокуплено: «А своим тиуном приказываю суда церковнаго не обидети и с суда давати 9 части князю, а десятая святей Церкви» – и подробно изображена за обиду суда церковного ответственность и в сей жизни, и в будущей. На переходе от второй части к третьей и здесь стоит статья о мерах и весах, поручаемых наблюдению епископов, как в списках средней редакции, выраженная почти теми же словами. В третьей части повторяются особенности средней редакции при исчислении людей церковных и отчасти краткой; отнесен только к ним здесь еще паломник (странник для богомолья); повторяется также замечание о суде общем, или сместном. Наконец, после третьей части в списках обширной редакции помещено еще следующее общее заключение устава: «Кто приступит си правила, якоже есмы управили по святых отец правилом и по первых царев управленью, кто имет переступити правила си, или дети мои, или правнучата, или в котором городе наместник, или тиун, или судья, а пообидят суд церковный, или кто иный, да будут проклята в сий век и в будущий семию Зборов святых отец Вселенских».

Если сравним теперь между собою списки всех трех редакций по их особенностям, то окажется, что краткая редакция имеет сходство только с обширною в предисловии и в третьей части, а с среднею не имеет никакого; средняя, отличаясь совершенно от краткой, имеет сходство с обширною в составных частях устава; наконец, обширная, сходствуя в разных отношениях и с краткою, и с среднею, отличается, однако ж, от них и в предисловии, и в составных частях, и по своему общему заключению. Если сравним между собою самые особенности, то их можно разделить на два класса: на существенные и несущественные. Существенные – те, которые касаются самого существа или составных частей устава о церковных судах и людях и прибавляют к общей основе нечто новое, чего не могло быть из нее выведено посредством умозаключения, расширяют пространство церковного ведомства и суда. Таковы в списках краткой редакции и в некоторых – обширной: а) причисление к церковным людям вдовицы и прикладника; в списках средней и обширной – б) целый ряд дел против Церкви: святотатство, ограбление мертвых тел, повреждение могил, повреждение стен церковных, введение животных в церковь и под.; в) статья о мерах и весах; г) закон о суде общем, или сместном; в списках одной обширной редакции: д) подчинение суду церковному тайного языческого богослужения; е) дела о неблагопристойной защите мужа женою, о покинутии материю незаконнорожденного младенца, о противоестественных пороках; ж) приказ тиунам давать с суда девять частей князю, а десятую – святой Церкви и з) причисление к церковным людям паломника. Несущественными особенностями можно назвать те, которые не касаются самих составных частей устава, не расширяют пределов церковного суда, не прибавляют к общей основе этих частей ничего нового, а только а) подробнее развивают то, что в ней находится, например подробнее исчисляют дела волшебства, виды семейных преступлений, людей церковных, принадлежащих к духовному сословию, и б) касаются предисловия устава, приложений или примечаний после той или другой части и заключения. Все такого рода особенности могли быть помещаемы или опускаемы в разных списках устава без всякого ущерба для самого устава как законодательного акта.

Что же сказать наконец об относительном достоинстве рассмотренных нами редакций церковного устава Владимирова? Без всякого сомнения, ни одна из них не представляет этого устава во всей целости и в том подлинном виде, в каком он вышел из рук законодателя; все это только копии, в которых переписчики частию по собственному мудрованию (например, в предисловии), а более по требованию обстоятельств, места и времени позволяли себе изменять слова и обороты речи и делать прибавления или сокращения как в несущественных, так и в существенных частях: к такому заключению невольно приводит крайнее разнообразие списков между собою, даже трех древнейших. Какую же из редакции должно признать, по крайней мере, наиболее приближающеюся к подлиннику, до нас не дошедшему?.. Конечно, можно представлять так, что древнейшею редакциею была короткая; потом к ней с течением времени делались прибавления более и более, и образовались редакции средняя и обширная, хотя этой мысли подтвердить ничем положительным нельзя. Но можно и, наоборот, представлять древнейшею или ближайшею к подлиннику редакцию обширную, в которой мало-помалу сделаны сокращения, послужившие основанием для остальных редакций. И, во-первых, древний список обширной редакции несомненно относится к XIII в., сохранившись в рукописи этого века, тогда как древние списки краткой и средней редакции дошли до нас уже в рукописях XV и XVI столетий, только переписанных с подлинников XIII в.: кто поручится, что при этой переписке не потерпели означенные списки никакой перемены? Притом древний список краткой редакции находится в такой летописи, которая вообще есть не что иное, как сокращение древнего временника Киевского, и составитель которой, несомненно, позволял себе сокращать древние документы. Во-вторых, особенности, отличающие обширную редакцию от средней и краткой или от одной какой-либо из них, совершенно сообразны со временем происхождения устава Владимирова и гораздо естественнее и удобнее могли быть опущены в позднейших списках, нежели привнесены в них. Например, в обширной редакции подчиняется суду церковному тот, кто молится под овином, или в рощении, или у воды и подробно исчисляются потвори (колдовство), чародеяния, волхвования, чего нет в обеих других редакциях: если в какое время, то особенно при начале у нас христианства, когда еще весьма свежи были в народе языческие суеверия, когда даже открыто позволяли себе действовать волхвы и многие новообращенные христиане, не понимая сущности новой веры, по привычке обращались иногда к обрядам своего прежнего богослужения, все такие дела и очень прилично и вместе необходимо было поручать внимательному наблюдению духовенства. Но, когда по прошествии нескольких веков эти языческие суеверия мало-помалу ослабели в народе, или потеряли свой прежний смысл, или даже вовсе искоренились, не гораздо ли приличнее было (например, в XVI в.) не упоминать о них и в церковном уставе? Помещен также в обширной редакции приказ великого князя тиунам давать с суда десятую часть святой Церкви, не находящийся в двух других редакциях; сколько, с одной стороны, естественна такая статья в подлинном уставе Владимира, при котором только что был дан и действительно имел силу закон о десятине, столько же с другой – естественно опущение ее в списках устава, написанных в позднейшее время, когда закон о десятине уже не действовал. Равным образом и закон о городских мерах и весах, предоставленных по обширной и средней редакциям устава наблюдению духовенства и на самом деле имевший силу у нас еще в XII-XIII вв., мог быть исключен в краткой редакции устава в XV или XVI в., когда закон этот уже не действовал и наблюдение за весами и мерами поручено было светскому начальству. Вообще, снимая в разные времена для руководства себе копии устава Владимирова, наши духовные удобно могли и без стеснения своей совести, и без опасения со стороны светского начальства делать сокращения в уставе, опуская в нем законы, уже не действовавшие и отмененные правительством, но привносить по произволу новые постановления в устав равноапостольного, предоставлять его именем себе новые права не могло наше духовенство без стеснения своей совести, а также и без опасения со стороны светских властей, которые имели возможность обличить подлог на основании древних документов. В-третьих, наконец, самое заключение, которое находится только в списках обширной редакции и содержит в себе проклятие на нарушителей устава и обидчиков суда церковного, очень было прилично и уместно в подлинном уставе Владимира, который действительно, по свидетельству преподобного Нестора, и в другом своем постановлении собственно о десятине (если только оно, как увидим, не тождественно с настоящим) «написав клятву и положив ее в Десятинной церкви, рек: «Аще кто сего посудит, да будет проклят». Нельзя не заметить, что подобные клятвы находятся и во всех наших древних грамотах, жалованных духовенству.

Впрочем, отдавая преимущество обширной редакции устава Владимирова, как, вероятно, древнейшей и ближайшей к подлиннику, мы тем не думаем отнимать всякое значение у двух остальных редакций; напротив, полагаем: то, в чем все они согласны между собою, что составляет их общую основу, то несомненно можно считать принадлежавшим подлинному уставу святого Владимира, а особенности обширной редакции существенные (о несущественных не говорим), отличающие ее от средней, или краткой, или от обеих вместе, можно приписывать этому подлинному уставу только с вероятностию.

II. Но точно ли этот подлинный устав Владимиров существовал? Точно ли равноапостол русский дал основанной им Церкви особое законоположение, которого списки, хотя не совсем верные, дошли до нас? Подлинность каждого исторического памятника подтверждается двоякого рода свидетельствами: внешними и внутренними. Имеет ли устав, приписываемый святому Владимиру, те и другие?

В XIII в. этот устав несомненно существовал и был признаваем за Владимиров: от XIII в. дошли до нас три списка устава, где он прямо и усвояется просветителю России; и в конце того же столетия один из наших святителей в послании своем к князю владимирскому, говоря о судах церковных, перечисляет их точными словами этого устава, замечая в заключение: «То все суды церковный даны законом Божиим, прежними цари и великими нашими князьми, князю, и бояром, и судиям в те суды нелзе въступатися». Необходимо допустить, что устав существовал и до XIII в., а не теперь только кем-либо измышлен и подложен, потому что в этом столетии он а) является уже в трех или даже в четырех (если присовокупим и список, каким пользовался Владимирский епископ в означенном выше послании к князю) очень несходных между собою списках – свидетельство, что устав долго уже употреблялся и успел оразнообразиться; б) является распространенным по всей России, так как один список писан в Новгороде, другой – во Владимире на Волыни, третий – в Переяславле Суздальском, четвертый находился тогда во Владимире на Клязьме; в) является внесенным в кодекс законов церковных: в Кормчие и в одну из летописей; и г) несомненно действовавшим в Церкви, потому что на суды, предоставленные в нем духовенству, один из иерархов смело указывал владимирскому князю как на действительно принадлежащие церковной власти. Если предположить, что устав подложен в XIII в., то надобно допустить, что он подложен не в одном, а разом в трех или в четырех видах, подложен в трех или четырех разных местах России и, не утвержденный никакою властию, вопреки всякой вероятности мог получить важность закона для Церкви и государства.

Есть указания, хотя уже не столь ясные, на существование устава Владимирова и в XII в. В 1150 г. смоленский князь Ростислав Мстиславич в уставной своей грамоте, данной Смоленской епископии по случаю учреждения ее, перечислив десятины и другие дани, которые он назначал для содержания епископа и соборной церкви, продолжает: «А тяж епископских не судити никому же, судит их сам епископ: первая тяжа роспуст...» Спрашивается: с чего это вздумалось князю при исчислении тяж (судов) епископских первою назвать роспуст? Не прямое ли здесь указание на существовавший уже устав Владимиров, в котором точно по всем его спискам при исчислении судов церковных на первом месте стоит роспуст?.. И, вообще, с чего вздумалось удельному князю смоленскому дать новоучрежденной своей епископии уставную грамоту о десятинах и судах церковных, и дать, заметим, по согласию и утверждению митрополита Киевского Михаила, если бы чего-нибудь подобного не существовало уже в Русской Церкви? Устав о десятинах Владимиров действительно существовал и соблюдался; и, без сомнения, по примеру этого-то устава Ростислав Мстиславич даровал своей Смоленской епископии собственное постановление о десятинах, составляющее первую половину его грамоты; не так же ли точно он даровал в последней половине грамоты собственное постановление и о судах церковных для Смоленской епископии, последуя прежде бывшему и действовавшему в Русской Церкви уставу об этих судах? Правда, Ростислав в своей грамоте не ссылается на устав Владимиров о судах церковных и самые суды исчисляет несколько иначе, подчиняя ведомству епископскому менее предметов. Но он не ссылается также и на устав Владимира о десятинах, бесспорно существовавший... А исчисление судов в другом виде означает только, что удельный князь хотел сделать частное приложение в своей области общего устава о церковных судах, предоставить своему епископу несколько менее предметов для ведомства точно так же, как он сделал частное приложение и устава о десятинах, исчислив и определив их в грамоте по своему усмотрению с величайшею подробностию. Еще за несколько лет прежде новгородский князь Всеволод-Гавриил Мстиславич (1117–1136) дал такой же частный устав для Новгородской епархии, который уже очевидно составлен по образцу устава Владимирова, прямо ссылается на пример святого Владимира, давшего десятину киевской Десятинной церкви, исчисляет те же самые суды церковные, какие поименованы в уставе Владимировом по его обширной редакции, очень сходно с ним говорит о мерилах и людях церковных, буквально повторяет наказ тиунам суда церковного не обидети, давать десятую часть с суда святой церкви – новгородской Софийской, повторяет те же угрозы на нарушение устава и проклятие на обидчиков церковного суда, хотя имеет и свои особенности как частные применения общего устава к условиям Новгородской области. Предположить, что этот частный устав Всеволодов, равно как и устав Ростиславов Смоленской епископии, – подложны, нет никакого основания, хотя они и дошли до нас в поздних списках и, может быть, имеют немалые перемены против своих подлинников: нельзя объяснить, почему бы в каком-нибудь XIV, XV или XVI в. местное духовенство решилось измыслить означенные уставы и приписать их этим именно князьям, когда уже ни имя первого для новгородцев, ни имя последнего для смолян не могли иметь особенного значения и обязывать их к исполнению уставов?

Думаем, наконец, что устав Владимиров о церковных судах существовал и в XI в. и действительно дан самим равноапостолом, только дан, по всей вероятности, нераздельно с тою заповедию (клятвою) о десятине, которую, по свидетельству преподобного Нестора, Владимир, написав, положи в Десятинной церкви. Правда, летописец прямо этого не выражает и, сказав сообразно со своею частною целию о десятые (так как повествует о Десятинной церкви), не упоминает о прочем содержании грамоты, но приведенные им из нее заключительные слова Владимировы: «Аще кто сего посудит, да будет проклят» – кажутся заимствованными из известного устава Владимирова о судах церковных. А кроме того, весьма замечательно, что и новгородский князь Всеволод, и смоленский Ростислав, давая своим местным епископам грамоты о десятинах, без сомнения по примеру грамоты Владимировой о том же предмете, неоспоримо существовавшей, помещают в этих своих грамотах и уставы о церковных судах и людях... Не без причины также составители летописи Никоновой и Степенной книги представляют устав святого Владимира о десятинах и о церковных судах за один и тот же устав, положенный в Десятинной церкви. Не без причины во всех доселе известных списках устава Владимирова о церковных судах в самом начале его помещен устав о десятине. И, вникая в сущность того и другого устава, невольно приходишь к мысли, что один из них неизбежно вызван был другим и оба должны были составить одно целое. Когда святой Владимир, построив Десятинную церковь в Киеве, повелел давать для содержания ее десятину от всего имения княжеского и, следовательно, в частности, от всякого княжа суда по всей земле Русской, ему необходимо было для ясности и удобоприложимости этого узаконения тогда же определить: а) какие же суды не суть княжи, в которые не подобает вступатися ни князю, ни тиунам его и с которых, следовательно, не должно собирать десятины, т. е. суды церковные, б) какие люди по всей земле Русской не должны подлежать суду княжеских тиунов и взносить десятину, т. е. люди церковные. Так дело и представляется в известном ныне церковном уставе Владимировом: «Я, – говорит великий князь, – создал церковь Десятинную в Киеве, дал ей для содержания десятину по всей земле Русской из княжения, именно от всего княжа суда десятую векшу, а из торгу десятую неделю... и проч. Потом на основании Номоканона, сгадав с своею княгинею и с детьми, что не подобает ни князю, ни тиуном его судити следующих судов... как принадлежащих Церкви, равно и следующих людей церковных... дал те суды митрополиту и епископам». По крайней мере, должно допустить, что, если святой Владимир несомненно дал закон о десятине, ему необходимо было дать закон и о судах церковных, когда приложение первого как не вполне определенного начало встречать неизбежные препятствия, и что оба эти постановления, столько соприкосновенные и близкие между собою, весьма естественно было князю изложить потом в одном письменном уставе.

Имеет ли церковный устав Владимиров и внутренние признаки своей подлинности? Т. е. все ли в нем сообразно с обстоятельствами и места, и времени его происхождения, и первоначального существования? Припомнив предварительно, что все дошедшие до нас списки устава Владимирова суть только копии его, допустившие в себе с течением времени более или менее важные изменения, что к подлиннику можно относить с несомненностию одно то, в чем списки разных редакций сходны между собою, и только с вероятностию – то, что составляет существенные особенности редакции обширной, мы, не обинуясь, отвечаем на предложенный вопрос утвердительно. Язык устава по всем редакциям носит на себе печать глубокой древности и несомненно мог принадлежать времени Владимира: два-три слова, кажущиеся не столь древними, могли быть внесены в устав переписчиками XIII в. без ущерба для существа устава. В содержании его предоставляются ведомству церковному известные суды, в которые запрещено вмешиваться судиям гражданским, и в близком к тому времени гражданском уставе, известном под именем Русской Правды, действительно эти суды опущены. Несогласие оказывается одно: тяжбы детей и братьев о наследстве в церковном уставе подчинены суду духовенства, а по Русской Правде их судит князь чрез своих отроков. Но это означает только или отмену прежнего закона в последующем законодательстве, или то, что наследственные дела по желанию тяжущихся или по существу и обстоятельствам самих дел могли быть судимы и духовным судом, и светским. Далее в церковном уставе исчисляются люди, подведомые митрополиту и епископам, вместе с некоторыми заведениями – и одни из этих людей и заведений несомненно уже существовали во дни святого Владимира, другие могли существовать, по крайней мере, к концу его царствования. Были тогда у нас, как мы видели, и митрополит, и епископы, и священники, и диаконы, и весь клир, по неоспоримым свидетельствам. Были, как увидим, монастыри и, следовательно, чернецы и черницы, игумены и игуменьи. Были паломники и, без сомнения, странники, слепцы, хромцы и врачи. Могли быть, как и всегда в христианстве, люди, чудесно исцеленные, также рабы, отпущенные господами на волю по духовным завещаниям. Могли быть для больных, вдов, сирот и пришельцев больницы и гостиницы, хоть немногие, особенно если припомним, каким милосердием к нищим отличался святой Владимир, княживший еще 28 лет после своего крещения. Что касается до хронологической и исторической несообразности, встречающейся в самом начале устава, будто великий князь Владимир принял от Цареградского патриарха Фотия первого митрополита Киеву Леона, то она, как известно, находится только в некоторых списках, относится к особенностям их несущественным и потому не может быть вменяема списку первоначальному. Другая историческая несообразность устава, подчиняющего волхвования и чародеяния суду церковному, тогда как история представляет у нас в начале действующими против волхвов князя и его чиновников, не есть несообразность. Великий князь Ярослав в 1024 г. и чиновник княжеский Ян в 1071 г. преследуют и казнят волхвов, собственно, как возмутителей общественного спокойствия, как злодеев, невинно умертвивших множество жен и требовавших немедленного наказания без всякого нарочитого разбирательства самого их учения. А вот когда в то же время явился волхв в Новгороде и начал проповедовать прямо против веры христианской и прельстил многих, здесь мы видим уже действующим всенародно и рассуждающим о вере епископа; князь Глеб обнажил свой меч против волхва уже вслед за тем, когда последний произвел великий мятеж в народе. Наконец, выражения, встречающиеся в средине и конце устава, что святой Владимир предоставил известные дела церковному ведомству на основании Номоканона, «по первых царей уряженью и по Вселенских святых семи Зборов великих святитель», мы не имеем права принимать в таком строгом смысле, будто наш равноапостол буквально позаимствовал из означенных источников все свои церковные узаконения. Довольно, если одни из них, действительно, взяты из Номоканона и тех законов Моисеевых, которые обыкновенно входили в состав Кормчих, а другие дарованы, по крайней мере, согласно с духом Номоканона, т. е. с общим духом и смыслом правил церковных и гражданских постановлений, данных древними христианскими государями в пользу Церкви.

III. Церковный устав Владимиров точно и есть таков. Он представляет, с одной стороны, извлечение из греческого Номоканона и входивших в состав его законов Моисеевых, а с другой – опыт русского самостоятельного законодательства, согласного с духом Номоканона. В этом уставе излагается двоякий суд Церкви: суд, так сказать, частный, простирающийся на одних людей церковных, и суд общий, простирающийся на всех мирян, и, кроме того, излагаются два особые постановления о десятине и торговых мерах и весах.

В отношении к людям церковным устав говорит, что они во всех своих делах должны подлежать ведомству и суду только своего духовного начальства – митрополита и епископов и не подчинены начальствам светским. Это узаконение, усвояющее такое важное преимущество Церкви, действительно заимствовано из Номоканона – из правил соборных и постановлений греческих государей. Но у нас оно отчасти расширено и отчасти изменено. Расширено потому, что к людям церковным, которые освобождаются от подсудности гражданской власти, кроме собственно духовенства, белого и монашествующего, пользовавшегося этим правом издревле, относит еще лица, принятые только Церковию под ее покровительство или получающие от нее содержание, каковы слепец, хромец, лечец, прощенник, задушный человек, сторонник, паломник, также больницы, гостиницы, странноприимницы, чего по греко-римским законам не видим. Такое расширение закона могло быть выведено из тех постановлений, которыми ведомству епископов в Греции были подчинены богоугодные заведения, устроенные под покровом Церкви для содержания больных, престарелых, нищих, для приема странников и под., а следовательно, подчинялись некоторым образом и самые лица, поступавшие в эти заведения. Изменено потому, что по всем делам и тяжбам между людьми церковными и посторонними повелевает учреждать суд общий, т. е. состоящий из судей церковных и светских, кто бы ни был ответчик – лицо духовное или мирянин, тогда как по греческим законам такие дела были судимы одним тем начальством, которому подведем был ответчик: духовным – если он был духовного звания, светским – если был мирянин. Впрочем, и эта перемена могла быть основана на законах византийских, по которым, с одной стороны, епископ имел право пересматривать приговоры светских властей по делам, касавшимся лиц духовного звания, а с другой – местное гражданское начальство обязывалось утверждать решение епископа по делам между мирянином и духовным, если оба тяжущиеся были довольны этим решением, а если нет, то пересматривать тяжбу вновь.

Определяя круг дел, в которых суду Церкви подчиняются не одни уже люди церковные, но и все миряне или все вообще христиане, устав Владимиров перечисляет, в частности: 1) преступления против веры и Церкви: отправление языческих обрядов, еретичество, волшебство, святотатство, ограбление мертвых тел, введение или внесение в церковь животных без нужды – это согласно с греческим Номоканоном; 2) дела брачные, семейные и находящиеся в связи с ними преступления против чистоты нравов: вступление в брак в запрещенных степенях родства и свойства, похищение женщин, разводы, блуд, прелюбодеяние, оставление материю незаконнорожденного своего дитяти, противоестественные пороки – также согласно с Номоканоном. Но устав Владимиров имеет и здесь свои особенности. Он, во-первых, при исчислении того или другого класса дел, подлежащих суду церковному, указывает на некоторые частные случаи, на некоторые виды преступлений, вовсе не упоминаемые в законодательстве византийском. Таковы именно: между делами против веры и Церкви – повреждение храмов и могил, а между делами семейными – неблагопристойная защита мужа женою и нанесение побоев снохою свекрови, хотя этим указанием частные случаи только разъясняется содержание закона, а не привносится ничего нового. Во-вторых, подчиняет суду церковному некоторые дела, которые по греко-римским законам подлежали разбору и преследованию не духовного, а гражданского начальства. Разумеем преступления против святости власти родительской и тяжбы между детьми и братьями умершего о наследстве. Оба означенные постановления, несогласные с гражданскими законами Византии, устав наш мог заимствовать из законов Моисеевых, входивших в состав Кормчих, и таким образом остаться согласным с греческим Номоканоном. Наконец, что всего важнее, перечислив суды церковные, устав Владимиров присовокупляет: «Князю, и боярам, и судьям их в те суды нельзе вступатися», тогда как в Греции было иначе. Там известные дела, предоставленные суду Церкви, могли подлежать и суду гражданскому. Церковь судила их с церковной стороны как дела совести, определяла их нравственное значение, полагала за них епитимий, употребляла и другие свойственные ей меры для вразумления и обращения согрешивших; мирская власть могла рассматривать те же самые дела со стороны гражданской как преступления общественные и часто для наказания их и пресечения употребляла свои меры. Можно, впрочем, думать, что устав Владимиров, вообще не отличающийся как первый опыт в своем роде точностию и отчетливостию выражений, запрещает гражданским начальствам вмешиваться в суды церковные, собственно поколику они суть церковные с той их стороны, с какой они должны подлежать ведомству единственно духовенства, а о другой, гражданской, их стороне только умалчивает. Это тем вероятнее, что дела, например о волхвовании и волхвах, подчиненные в уставе суду церковному, с гражданской стороны были судимы у нас, по свидетельству истории, и преследуемы мирскою властию еще при Ярославе и его детях. Странно только, что суды, предоставленные в уставе Владимировом духовенству, в Русской Правде или гражданском законодательстве того почти времени вовсе не упомянуты, кроме судов о наследстве, хотя это и можно объяснять только неполнотою означенного законодательства.

Статья о церковной десятине, изложенная в уставе Владимировом, могла быть заимствована из постановлений Моисеевых (Лев. 27. 30), хотя и не из тех, которые входили в состав Кормчих. Впрочем, и сам князь не выдает ее (и ее только одну) заимствованною из греческого Номоканона и в этом отношении она может быть названа самостоятельною статьею русского устава, потому что предоставляла русскому духовенству пользоваться таким правом, которого греческое духовенство никогда не получало от своего правительства.

Наконец, статья о торговых мерах и весах прямо основывается в уставе Владимировом на законе Божием и действительно заимствована из тех постановлений Моисеевых, которые входили в состав Кормчих. А с другой стороны, имела опору и в узаконениях греческих государей.

Таким образом оказывается, что наибольшую часть узаконении, и самых главных, церковный устав нашего равноапостола позаимствовал из греческого Номоканона, хотя, надобно заметить, не исчерпал всего источника, так как ведомству греческой иерархии подчинены были еще некоторые другие предметы, вовсе не упомянутые в нашем уставе.

И если, с другой стороны, на все эти узаконения он положил собственную печать, если даже дополнил их, предоставив духовенству в России новые права, каких в Греции оно не имело, то все это сделал согласно с духом Номоканона или на основании законов Моисеевых, входивших (кроме статьи о десятине) в состав Номоканона. А потому несправедливо было бы утверждать, вопреки ясных слов самого устава об его источниках, будто некоторые статьи его (например, о десятинах, о делах по наследству, о причислении к людям церковным больных, странников, паломников и богоугодных заведений) позаимствованы из Польши и других стран Западной Европы, потому только, что там действительно все эти предметы и лица подлежали суду церковному во дни святого Владимира, хотя мы не отвергаем, что нашему великому князю и его советникам могли быть известными установления Западной Церкви, действовавшие в соседственной Польше.

Приспособленный к потребностям жизни русской, церковный устав Владимиров должен был иметь на нее самое благодетельное влияние. Одни из постановлений этого устава – против волхвований, чародеяний, молений под овином, или в роще, или у колодца прямо направлены были к искоренению в России всех остатков язычества и к утверждению православной веры и Церкви. Другие, определявшие в подробностях отношения семейные, которые прежде для русского язычника были почти вовсе неопределены, и преследовавшие преступления против чистоты нравов, которые прежде едва ли и считались преступлениями и вовсе не преследовались судом, также поручавшие наблюдению духовенства торговые меры и весы, имели целию пересоздать в России семейство, а вместе очистить, возвысить и утвердить все общество, весь государственный быт на новых, христианских началах. Третьи, поручавшие покровительству и попечению Церкви больных, нищих, странников, паломников и предоставлявшие духовенству десятину, между прочим, для содержания больниц, гостиниц, странноприимниц, служили первым началом к учреждению в России богоугодных заведений общественной благотворительности, которые прежде у нас совершенно были неизвестны. Нельзя после этого не сознаться, с какою мудростию при всей кажущейся безыскусственности и простоте составлен первый опыт нашего церковного законодательства. Он с первого раза указывал новоучрежденной Церкви Русской такое положение, в котором она могла действовать с наибольшею пользою и для себя – для своих высоких целей, и для юного, только что установившегося государства, проникать в самую внутреннюю его жизнь, освятить и воссоздать самые основы этой жизни, влить в нее новые стихии.

С церковным уставом святого Владимира снесем теперь некоторые другие свидетельства о тех преимуществах, какими пользовалось наше духовенство вначале. Равноапостольный князь равнялся Константину Великому почитанием служителей Христовых и не только часто советовался с ними, как уставить закон Божий посреди недавно просвещенного народа, но и позволял им давать совещательный голос в делах гражданских. Летописец рассказывает замечательный случай.

Однажды, когда в России умножились разбои, епископы пришли к Владимиру и сказали ему: «Вот умножились разбойники, зачем ты не казнишь их?» Он отвечал: «Боюсь греха». Епископы заметили: «Ты поставлен от Бога на казнь злым, а на милость добрым; тебе следует казнить разбойников, только с испытанием». И Владимир решился отменить древний народный обычай, по которому за разбой взимаема была только вира, или плата, и начал согласно греческим законам казнить злодеев смертию за смертоубийства. Вскоре, однако ж, когда по причине умножившейся рати со врагами потребовались средства для покрытия издержек войны, епископы вместе со старейшинами снова пришли к князю и предложили ему восстановить виры, с тем чтобы они шли на оружие и на коней. Владимир и теперь согласился, сказав: «Да будет так», и стал жить по устроенью отца своего и деда. Нельзя сомневаться, что подобное же значение имело русское духовенство и во дни Ярослава, о котором летописец заметил: «Попы любяше по велику, излиха же черноризцы».

Важные преимущества получило русское духовенство от первых князей в самых способах содержания. Святой Владимир, построив в Киеве церковь Десятинную, которую называет в уставе соборною, назначил для нее десятину – право, каким в Греции ни один собор, ни даже кафедры патриархов не пользовались. В назначении этой десятины наш князь, не подражая грекам, не подражал и Западной Европе. Там подать десятинная была повсеместная, назначалась для всех церквей, даже приходских, и собираема была со всех мирян, со всех подданных того или другого государя, отчего происходили иногда немалые затруднения и беспокойства. Наш князь назначил десятину только для одной главной, соборной церкви киевской и назначил, нимало не обременяя своих подданных, только из своего княжеского имения и из собственных доходов: «Се даю, – сказал он, – от имения моего и от град моих десятую часть», т. е., вероятно, от тех град, которые (вместе с селами) составляли собственно область его великого княжения и с которых шли великому князю разные дани и доходы, а не с тех градов и областей, которые раздал он детям своим и которые должны были доставлять содержание и подать своим местным князьям, уделявшим из нее отцу своему только известную долю. В уставе своем святой Владимир означил самые статьи доходов, какими пользовался он в своем великом княжении и с которых десятину пожаловал на Десятинную церковь. Я дал ей, говорит он: а) от всего княжа суда десятую векшу, так как по тогдашним обычаям и законам у нас во время производства судов с виновных взимаемы были в наказание денежные пени (называвшиеся вирами и продажами), шедшие преимущественно в казну княжескую; б) из торгу десятую неделю, потому что за право торговли собираемы были, и вероятно еженедельно, определенные пошлины с продававшихся товаров, которые также шли в пользу князя ; в) из домов на всяко лето от всякого прибытка, и от лова княжа, и от стад, и от жит десятину, это указывает на тогдашние наши ежегодные подати, которые собирались с домов, или дымов, и платились князю не деньгами, а, как говорится, натурою, т. е. теми произведениями земли или промыслами, какими кто из жителей занимался, – хлебом, скотом, медом, шкурами разных зверей, убитых на ловле: белок, горностаев, соболей и проч. Не знаем, как велики были доходы великого князя киевского по всем означенным статьям, но, без сомнения, они были весьма значительны. А следовательно, и десятина с них, шедшая для Десятинной церкви, была немалая. Ее с избытком могло доставать для содержания и самой церкви, и всего причта ее, и митрополита Киевского. А потому благочестивый и вместе мудрый князь, назначая десятину, имел в виду, как ясно значится в одном из древнейших списков его устава, и другую высокую цель: ему хотелось, чтобы жертвуемое им по доброй воле из собственных доходов на пользу соборной церкви было употребляемо духовенством и на пользу общественную – для призрения нищих, сирых, дряхлых и немощных, для принятия странников, для вспомоществования девам, вдовицам, потерпевшим от пожара или наводнения, для искупления пленных, для оказания помощи во время глада и для других подобных дел. Назначил ли равноапостольный князь десятину и для прочих соборов и епископских кафедр в России, как утверждают некоторые поздние летописи? Очень вероятно, хотя древний летописец и молчит об этом. Ибо а) в некоторых списках церковного устава святого Владимира ясно говорится, что как дал он десятину для киевской Десятинной церкви из всего своего княжения, также дал и по всей земле Русской из княжения в соборную церковь от всего княжа суда десятую векшу, из торгу – десятую неделю, из домов на всяко лето от всякого стада и от всякого жита – чудному Спасу и чудней Богородице; б) в Русской Правде, имела ли она первоначально употребление только в Новгороде или и в других странах России, определены были куны, следовавшие в десятину, в) Супрасльская летопись говорит, что первый Новгородский епископ Иоаким «уради себе монастырь десятинный» ; г) новгородский князь Всеволод свидетельствует, что Софийский собор в Киеве и Софийский в Новгороде пользовались десятиною с самого начала; д) другой новгородский князь Святослав в 1137 г. сказал вообще: «Устав, бывший прежде нас в Руси от прадед и от дед наших, – имати пискупом десятину от даний, и от вир, и от продаж, что входит в княж двор всего»; е) наконец, сохранилось сказание, что святой Владимир завещал десятину и для епископии Туровской из всего (Туровского) княжения. С другой стороны, несомненно известно, что великий князь Ярослав и на одну из приходских церквей, построенную им в Вышгороде во имя святых мучеников Бориса и Глеба, повелел властелину града давать десятую часть от дани – той, конечно, которая шла чрез этого властелина князю.

Другим источником для содержания нашего митрополита и епископов могли служить судные пошлины: не с судов только гражданских, с которых, как мы видели, отделяема была для Церкви одна лишь десятина, и притом из части собственно княжеской, но с судов церковных, предоставленных уставом исключительно ведомству иерархов. Эту мысль можно признать более, нежели за вероятную, хотя она прямо и не выражена в уставе, если мы вспомним, что у нас тогда вообще господствовала в судопроизводстве система выкупов, по которой виновный обыкновенно выкупал пред судом свою вину известною платою, или система денежных взысканий за преступления, судя по роду их и степени. Да и что значат слова самого устава: «Своим тиуном приказываю суда церковнаго не обидети, из судов из градских давати девять частий князю, а десятая святей Церкви; а кто пообидит суд церковный, платити ему собою»? Не внушается ли этим тиунам, чтобы они не только не обижали судов, точнее доходов за суды, церковных, но из судов гражданских уделяли Церкви десятину и что обидевший церковные доходы должен сам заплатить за них?.. В церковном уставе Ярославовом, о котором у нас речь впереди, даже прямо назначаются известные пошлины за церковные суды в пользу митрополита и епископов.

Третьим источником для содержания духовенства, собственно приходского, было жалованье от князя, по крайней мере со времен Ярослава, который, по свидетельству летописца, поставляя по градам и по местам церкви и попы, давал им от имения своего урок. В чем состоял этот урок, не знаем, но замечательно, что и Ярослав, благочестивый подобно отцу своему, жертвовал для церкви и служителей ее именно из своего имения.

Очень вероятно, что еще при первых христианских князьях наших духовенство наше начало мало-помалу пользоваться и добровольными приношениями своих прихожан за исправление треб церковных, как это издревле и постоянно велось в Церкви Восточной.

Глава V. Первые монастыри в России и состояние веры и нравственности

При окончательном насаждении христианства в России монастыри имели высокое значение в Церкви Восточной, давно уже приобретенное ими. Кроме того, что в святых обителях находили себе приют и руководство все стремившиеся к подвижнической жизни для спасения души своей, здесь же приготовлялись лица для занятия высших степеней церковной иерархии; здесь воспитывались ревнители веры и благочестия, которые, будучи свободны от уз семейных, по первому гласу Церкви шли для проповеди слова Божия в странах неверных или для защиты православия посреди ересей и расколов и вообще готовы были жертвовать всем для спасения ближних; наконец, монастыри по духу своих строгих правил, по своим благоговейным ежедневным службам и по образу жизни благочестивых иноков давно уже соделались лучшими училищами для нравственного воспитания народа.

Очень естественно потому, если вслед за Крещением земли Русской, как свидетельствует Иларион, у нас «монастыреве на горах сташя, черноризцы явишася» – они явились, без сомнения, вместе с первыми пастырями, пришедшими к нам из Греции. И предание говорит, что первый наш митрополит Михаил основал на одной из гор киевских монастырь и церковь (деревянную) во имя своего ангела, архистратига Михаила, неподалеку от того места, где прежде стоял Перун, а иноки, прибывшие с этим митрополитом, основали монастырь Спасский близ Вышгорода на высокой горе, доселе называемой по бывшему монастырю Белой Спас или Спащина. Супрасльская летопись свидетельствует, будто сам святой Владимир в 996 г. создал вместе с Десятинною церковию и монастырь при ней во имя Пресвятой Богородицы. Дитмар упоминает о бывшем в Киеве монастыре святой Софии, который сгорел в 1017 г. и, следовательно, устроен был, по крайней мере, к концу жизни святого Владимира, если не прежде. В царствование Ярослава, который любил черноризцев до излиха, они еще более начали умножаться, а с ними и монастыри. В последние годы своей жизни, уже по сооружении Киево-Софийского собора, Ярослав создал сам два монастыря в Киеве: один мужской во имя своего ангела – Георгия, другой – женский во имя ангела своей супруги – Ирины, и это, сколько известно, были первые собственно княжеские монастыри (если исключить Десятинный, устроенный будто бы святым Владимиром), которые впоследствии у нас так умножились.

Кто жил и подвизался в первоначальных киевских монастырях, сведений не сохранилось, но, вероятно, жили не одни греки, а вместе и русские, судя уже по количеству монастырей. Равным образом есть известия, что не в одном Киеве, а и в других областях России были основаны тогда обители, хотя известия самые скудные и неопределенные.

Так, о первом Новгородском епископе Иоакиме Супрасльская летопись говорит, что он «уради собе монастырь десятинный», но что это был за монастырь и где находился, не определяет. Другое предание гласит, что вскоре после крещения новгородцев, вслед за тем, как свергнут был истукан Перуна, стоявший на холме при истоке Волхова из Ильменского озера, основан на этом самом месте мужской монастырь с храмом Рождества Богородицы, прослывший в народе под именем Перыня или Перынскаго – название монастыря действительно показывает, что он получил свое начало, по всей вероятности, тогда, когда еще очень свежа была память о свергнутом Перуне, и трудно представить, чтобы в то время, как по приказанию равноапостольного Владимира и христианскому благоразумию у нас повсюду на местах прежних идольских капищ заботились устроять храмы, не был поставлен храм или монастырь на месте главного кумира новгородского. Существует сказание и о третьем Новгородском монастыре, находящемся неподалеку от Перынского, у самого истока Волхова из озера Ильменя – Юрьевском, или Георгиевском, что он основан во дни великого князя киевского Георгия – Ярослава около 1030 г., хотя это сказание не без труда может быть примиряемо с летописью.

Но, между тем как в Киеве и Новгороде монастыри были созидаемы то князьями, то иерархами, в некоторых других местах основателями обителей явились частные лица – подвижники.

Разумеем прежде всего преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев. Кто были они и когда основали на Валааме (одном из северо-западных островов Ладожского озера) обитель, письменных известий не сохранилось по причине частых опустошений обители от шведов и даже неоднократного ее совершенного запустения. Местное предание, будто еще святой апостол Андрей, когда был в Новгороде, приходил оттуда на Валаам и водрузил на нем крест и будто святой Сергий был один из учеников апостольских, который, крестив здесь многих язычников, обратил ко Христу и некоего Мунга, названного потом Германом, и положил вместе с ним начало Валаамской обители, – это предание произвольно и невероятно. Если бы и действительно апостол Андрей был в Новгороде, как гласит древняя летопись, отсюда еще не следует, чтобы он нарочно отправлялся из Новгорода на пустынный Валаам с целию водрузить только там святой крест; а если точно преподобные Сергий и Герман подвизались тогда на Валааме, все же признать их основателями монастыря в такое время, когда монастыри были еще неизвестны в Церкви Христовой, только что зарождавшейся, решительно невозможно. Не менее невероятно и другое местное предание, которое относит этих преподобных ко времени равноапостольной княгини Ольги и считает их греческими выходцами, искавшими просветить Север: зачем было им идти из Греции в такую даль земли Русской, когда она еще вся была покрыта мраком идолопоклонства и когда проповедники Евангелия и на юге, и в средней полосе ее могли встретить на каждом шагу обширнейшее поприще для своей благочестивой деятельности? А главное, откуда взялось это предание и основывается ли оно на чем-либо, решительно неизвестно. Третье мнение представляется более вероятным: оно гласит, что преподобные Сергий и Герман могли быть из числа тех проповедников, чрез которых святой Владимир хотел распространить Евангелие во глубине Карелии, принадлежавшей тогда России, и что для успешнейшего хода своей проповеди вокруг Ладожского озера они могли основать на Валааме обитель иноков. В подтверждение этого мнения, кроме возможности самого события и сообразности его с обстоятельствами времени, можно указать, по крайней мере, некоторые основания: а) в житии преподобного Авраамия Ростовского говорится, что он принял пострижение в Валаамской обители еще во дни святого Владимира от игумена Феогноста; б) в одном из поздних списков Софийской летописи замечено, что в 1163 г. обретены уже были мощи преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев, и перенесены (может быть, по случаю нападения шведов на эту страну, которое действительно и случилось в 1164 г.) в Новгород при архиепископе Иоанне; а в одной из рукописей XVI – XVII вв. содержится сказание о возвратном перенесении мощей новоявленных Валаамских чудотворцев из Новгорода на Валаам при том же Новгородском святителе Иоанне. Правда, всем представленным свидетельствам нельзя приписывать большой важности, но не находим причины и отвергать их как чистые выдумки. Напрасно указывают на свидетельство двух шведских писателей, что прежде договора, заключенного новгородцами с шведским королем Магнусом II в 1348 г., ни Ладожское озеро, ни берег Карелии, близ которого лежит остров Валаам, не принадлежали России и что, следовательно, на Валааме не могло быть русского монастыря; а с другой стороны – на свидетельство записок, из которых одна, найденная на деке древней Кормчей Новгородской Софийской библиотеки, гласит: «В лето 6837 (1329) нача жити на острове на Валаамском озере Ладожском старец Сергий», а в других замечено, что к этому старцу пришел в сожительство преподобный Герман в лето 7901 (1393). Тут прежде всего бросается в глаза явная несообразность: по одному свидетельству, до 1348 г. Валаам не принадлежал России и там не могло быть русской обители, а по другому – старец Сергий стал подвизаться на Валааме еще в 1329 г.; по одной записке – Сергий был уже старец в 1329 г., а по другим – к этому старцу прибыл в сожительство преподобный Герман в 1393 г., т. е. чрез 64 года, – каких же лет был тогда Сергий?

Во-вторых, свидетельство шведских писателей, будто Ладожское озеро с Валаамом не принадлежало России до 1348 г., несправедливо. Из подлинного Ореховского договора новгородцев с шведским королем Магнусом Смеком 10 сентября 1323 г. видно, что русские уступили тогда шведам часть западной Карелии, нынешнего Выборгского и Яскисского округа, лежащую по правую сторону реки Сестры, удержав за собою восточную Карелию с Кексгольмом, следовательно, и Ладожское озеро. А наши летописи замечают, что этот договор заключен с шведами по старой пошлине (т. е. по прежним условиям) и, следовательно, выражают мысль, что вся восточная Карелия с Ладожским озером издавна принадлежала России. Кроме того, известно, что во дни святого Владимира вся Карелия принадлежала русским и еще до Владимира неподалеку от Ладожского озера существовал город Ладога, принадлежавший новгородцам; что только с половины XII в. шведы покорили себе юго-западную часть Финляндии при короле своем Эрике IX (1156–1157) и только с половины XIII в. начали строить здесь свои города: Тавастгус (1256), Карелу, или Кексгольм (1295), и Выборг (1293) и что еще с 1042 г. русские в XII, XIII и XIV вв. не раз проникали в самую глубину Финляндии, защищая свои карельские пределы, покоряли себе Емь, разрушали в Финляндии шведские города и однажды в XIII в. обратили было почти всю Карелию к православной вере. В-третьих, если к старцу Сергию прибыл в сожительство на Валаам преподобный Герман в 1393 г., то они могли основать обитель только в конце XIV в. Между тем, из жития преподобного Арсения Коневского видно, что он около 1395 г. нашел на Валааме уже многолюдную обитель, что потом, когда он для большего уединения удалился на другой остров Ладожского озера – Коневец, то в течение двух лет был приглашаем возвратиться на Валаам тамошним иноком Лаврентием по поручению игумена Силы и что в 1398 г. Арсений основал уже свою обитель на Коневце. Наконец, спрашиваем: на каком основании должно предпочесть две случайные заметки или записки неизвестного о поселении преподобных Сергия и Германа на Валаамском острове будто бы в XIV в. свидетельству Софийской летописи об открытии мощей их еще в XII в. и свидетельству жития Авраамия Ростовского о пострижении его в Валаамской обители еще при святом Владимире?..

Рассматривая внимательно содержание этого жития, как мы уже заметили в своем месте, можем, по крайней мере с некоторою вероятностию, допускать издавна господствующее у нас мнение, что святой Авраамий действительно начал свои подвиги при самом начале отечественной Церкви и тогда же основал свою обитель. Он родился, повествует житие, в городе Чухломе (нынешней Костромской губернии) неподалеку от Галича, когда вся страна та находилась в язычестве, от родителей богатых, но не просвещенных святою верою, и получил имя Иверк. До восемнадцати лет пролежал в великом расслаблении, и когда однажды услышал беседу некоторых благочестивых новгородцев, случившихся в дому отца его, о вере в Господа Иисуса и о чудесах, совершающихся в христианстве, то начал размышлять в себе: «Вот у отца моего много богов, а ни один мне не поможет, а у новгородцев – один Бог, и многим подает исцеление. Если бы и мне даровал Он здравие, я стал бы веровать в Него и служить ему вечно и пошел бы в страну их». В таких мыслях больной начал призывать к себе на помощь Господа Иисуса и, действительно получив от Него исцеление, решился немедленно исполнить обет свой: тайно удалился из дому родителей и, направляя путь свой к западу, после многих дней нашел наконец верующих во Христа, от которых и получил наставление в законе христианском и навык книжному учению. Спустя несколько времени достиг он Новгорода, возрадовался духом при виде христианских храмов и благочестия, но, ища себе уединения, отправился рекою Волховом к Ладожскому озеру в Валаамскую обитель, о которой уже слышал. Со слезами умолил здесь братию принять его к себе и открылся, что он еще не крещен. Игумен Феогност принял его в монастырь, крестил и назвал Аверкием, а по истечении некоторого времени по усильной просьбе Аверкия постриг его и дал ему имя Авраамия. С величайшею ревностию предался новый инок трудам подвижническим и, подвизаясь на Валааме лета довольна, обратил на себя общее внимание, так что братия стали оказывать ему особенное почтение и чествование. Тогда, избегая хвалы человеческой, Авраамий удалился из Валаамской обители и по устроению Божию пришел к граду Ростову, где не все еще обратились к христианству, напротив, весь Чудский конец поклонялся идолу Велесу. Здесь у озера Неро поставил себе преподобный убогую хижину и начал принимать приходивших к нему христиан и поучать их закону Божию, а вместе начал молить Господа, чтобы помог ему сокрушить идола Велеса и привести остальных ростовцев к истинной вере. Скорбя об этом всею душою, благочестивый старец вскоре удостоился видения святого евангелиста Иоанна Богослова, который вручил ему жезл для сокрушения идола. Идол немедленно был сокрушен, и святой Авраамий поведал о всем случившемся тогдашнему епископу Ростовскому Феодору, который «бе первый присланный с мучеником Борисом от князя Владимера, крестившаго всю Русскую землю». По благословению епископа преподобный поставил на том месте, где явился ему святой Иоанн Богослов, церковь во имя этого евангелиста, а там, где стоял прежде Велес, возградил церковь малую во имя Богоявления и при ней кельи и общежительную обитель. Много терпела юная обитель от окрестных иноверцев, которые не раз покушались разорить ее и предать пламени. Но при помощи Божией Авраамий мало-помалу привел их всех ко Христу благоразумием и крестил от мала и до велика. С умножением числа иноков Авраамий, вспомоществуемый князьями и руководимый советами епископа Феодора, построил новую великую церковь и постоянно благоустроял обитель. Когда за удалением Феодора из Ростова прибыл сюда другой епископ – Иларион, он нашел ее уже в таком состоянии, что держал совет с великим князем Владимиром и с князем Борисом, «дабы сотворити архимандритию ту обитель». Возведенный в сан архимандрита преподобный Авраамий еще более начал подвизаться и, прилагая труды к трудам, потерпев великие искушения от дьявола, оклеветавшего его однажды пред великим князем, в глубоких сединах отошел к Богу, Которого измлада возлюбил, и погребен учениками своими в основанной им ростовской Авраамиевой обители. О некоторых несообразностях этого жития и как смотреть на них, было сказано нами прежде.

Остается упомянуть еще об одной обители, несомненно основанной у нас в то время. Преподобный Ефрем, Новоторжский чудотворец, был родом из Венгрии (угрин) и вместе с братьями своими Георгием и Моисеем служил при князе ростовском Борисе, занимая должность главного конюшего. Когда этот святой князь был умерщвлен, а с ним и любимый отрок его Георгий, которому убийцы отрубили голову, чтобы воспользоваться златою гривною, возложенною на него Борисом, тогда Ефрем пришел (может быть из Ростова, где оставался в отсутствие князя) на берега Альты, желая найти здесь тело своего убитого брата. Но при всех усилиях не мог отыскать его, а обрел только главу, которую узнал по некоторому бывшему на ней признаку. В неутешной скорби взял Ефрем эту братнюю главу, как сокровище, с собою, оставил мир и, приняв (неизвестно где) иноческий образ, удалился в одно уединенное место неподалеку от города Торжка. Здесь сначала он построил на свое достояние странноприимный дом, а спустя несколько на правом берегу реки Тверцы создал каменную церковь во имя святых мучеников Бориса и Глеба и при ней монастырь, что произошло, без сомнения, не прежде, как уже по открытии мощей святых страстотерпцев. Подвизаясь день и ночь, особенно с достойным учеником своим Аркадием, преподобный Ефрем успел собрать иноков, утвердить их в правилах монашеского жития и скончался в глубокой старости (в 1053 г.), завещав положить вместе с собою во гроб главу брата своего Георгия, которую хранил дотоле тайно. Обитель преподобного подвергалась многократным разорениям и опустошениям; но созданный им храм во имя святых мучеников оставался цел среди всех бурь и переворотов и, перестроенный в 1781 г., существует доселе. Мощи преподобного Ефрема открыты в 1572 г. (января 28), когда основанная им обитель считалась уже архимандриею и окружена была поселением, называвшимся Новый Торжок. А потому неудивительно, если и основателю этой обители присвоили с того времени наименование архимандрита и Новоторжского чудотворца.

Вместе с тем как начали у нас появляться святые обители, эти пристанища для душ, стремящихся к высшим духовным подвигам, мало-помалу начинали обнаруживаться благотворные действия христианства и вообще в нравственном состоянии наших предков. Правда, то было еще переходное время. Язычество пало в России окончательно, его истуканы были ниспровергнуты; но языческие предания, суеверия, нравы и обычаи, господствовавшие в народе русском целые века, не могли искорениться в течение каких-нибудь 50–60 лет. Церковь Христова сделалась господствующею в России и на местах прежних языческих капищ воздвигла свои храмы, но истины спасительной веры не успели еще в такой период быть вполне усвоены всеми новообращенными христианами и вытеснить в них прежние верования. И очень естественно, если, быть может, многие, нося имя христиан, продолжали жить по-язычески, тайно молились своим прежним богам под овином, или в роще, или у воды, на что намекает церковный устав Владимиров. Очень естественно, если чернь была еще столько суеверна, что, когда в 1021 г. по случаю голода явились в Суздали волхвы и стали проповедовать, будто причина неурожая – старые женщины и они держат в себе жито, многие верили обманщикам и убивали несчастных старух, пока не приспел туда великий князь Ярослав, не расточил и не казнил дерзких возмутителей, не образумил невежественной толпы. Припомним также рассказ летописца о разбойниках, которые до того было умножились при святом Владимире, что епископы для прекращения зла молили князя казнить злодеев смертию; рассказы о несогласиях и даже бранях между детьми самого Владимира, о непокорности новгородского князя Ярослава отцу своему, о Святополке, умертвившем трех братьев своих и готовившем ту же участь остальным братьям. Все это – мрачная сторона картины... Но есть в ней и сторона светлая.

Первое и самое видное место занимает здесь сам русский равноапостол. Сделавшись христианином, он сделался совсем другим человеком. Прежде Владимир был до крайности предан чувственности, имел несколько жен и множество наложниц – теперь он отпустил всех этих жен и наложниц и оставался верным единой жене своей, греческой царевне Анне, с которою сочетался христианским браком. Прежде мы видим Владимира жестоким, мстительным, кровожадным, даже братоубийцею – теперь сердце князя сделалось столько кротким и мягким, что он боялся наказывать и злодеев, считая это грехом, и если поднимал оружие, то единственно для защиты своих владений от врагов. Всего же более восхваляют древнейшие наши писатели милосердие и щедроты благоверного князя – живой плод его христианской любви к ближним. Он повелел всякому нищему и убогому приходить на княжеский двор и брать себе, что только нужно: пищу, питие и деньги; повелел также развозить по всему городу хлеб, мясо, рыбу, разные овощи, мед и квас и раздавать все это тем несчастным, которые по немощи не могли сами приходить на княжеский двор и брать себе милостыню. Вместе с тем Владимир одевал нагих, посылал всякого рода утешения больным, искупал должников, освобождал содержимых в рабстве. Если прежде он и предавался нечистой похоти, замечает вообще летописец, если сотворил и многие другие грехи – зато после он все эти грехи рассыпал прилежным покаянием и милостынями. Не упоминаем уже о той пламенной ревности по славе Божией, с какою подвизался русский равноапостол в распространении Евангелия и в построении храмов; о тех великих, незабвенных заслугах, какие оказал он всему народу своему, изведши его однажды навсегда из тьмы язычества в чудный свет Христов.

По следам благочестивого отца своего шли достойные дети: Борис, Глеб, Ярослав. Первые два скончались преждевременною насильственною смертию, но оба они, как мы видели, успели в краткий период земной жизни приготовиться для жизни вечной: оба с самых ранних лет были исполнены страха Божия, оба любили поучаться в чтении Божественных книг и житий святых, ревнуя подражать им; оба были смиренны, кротки, целомудренны и отличались делами христианской любви и милосердия к ближним; оба, умирая мученическою смертию, молились за своих врагов. Юные страстотерпцы представили в себе первый пример на Руси истинно благочестивого, христианского воспитания детей и вместе первый образец взаимной братской любви. Ярославу судил Господь долговременную жизнь, и он, занимая престол отца своего, умел продолжить и докончить начатое им для славы Божией и спасения ближних. Христолюбец, как часто называет Ярослава преподобный Нестор, употреблял все средства к утверждению в стране своей веры Христовой, которая действительно начала при нем плодитися и расширяти, к распространению между подданными своими священных и назидательных книг, которые повелевал писцам своим списывать и предлагать для чтения всем желавшим поучаться; созидал обители и храмы, для которых нередко не щадил никаких издержек; любил церковные уставы; весьма любил духовный и чернеческий чин; сам часто с прилежанием читал днем и ночью священные книги и заботился вкоренить христианское благочестие в собственном семействе. «Встань, – говорил современный Ярославу первосвятитель русский Иларион, обращаясь к равноапостольному Владимиру, – посмотри на сына своего Георгия, посмотри на кровного своего, посмотри на возлюбленного своего, посмотри на того, которого извел Господь от чресл твоих, посмотри на украшающего престол земли твоей – и возрадуйся, возвеселись! Посмотри и на благоверную сноху твою Ирину; посмотри и на внуков и правнуков твоих, как они живут, как Господь хранит их, как содержат они благоверие, тобою преданное, как часто посещают святые храмы, как славят Христа, как поклоняются Его имени». И ныне еще, входя в новгородский Софийский собор, видим в нем две древние гробницы, современные началу самого храма, из которых в одной открыто почивают мощи святого благоверного князя новгородского Владимира, сына Ярославова, скончавшегося 32-х лет, а в другой – мощи святой благоверной матери его Ирины, которая первая из русских княгинь приняла пред смертию иноческий образ с именем Анны, – два живые свидетельства того благочестия, которое господствовало в благословенном семействе великого князя Ярослава!

Конец ознакомительного фрагмента.