Глава 3. Золотой век русской культуры
Впервые поручик Ржевский стал персонажем целой серии городских анекдотов в 1960-х гг., после выхода на экраны популярного фильма Эльдара Рязанова «Гусарская баллада», сценарием которого стала пьеса А. Гладкова «Давным-давно». Фамилия Ржевских старинная. Она упоминается в летописях еще в 1315 г., когда Ржевские были удельными князьями во Ржеве Тверской губернии.
Наряду с дворцовыми праздниками, придворными собраниями и литературно-художественными салонами, в Петербурге был еще один представительный общественный форум, где люди не только отдыхали, развлекались и, как говорится, повышали свой культурный уровень, но и встречались друг с другом, общались между собой, обменивались информацией и делились мнениями. Таким форумом был театр. Именно в Петербурге театр впервые появился, здесь он получил свое дальнейшее развитие и здесь же достиг полного и абсолютного совершенства. Роль театра в содействии более тесному общению людей между собой трудно переоценить. Вольно или невольно этому способствовало даже его внутреннее устройство. Кроме длинных коридоров и просторных фойе, где люди встречались друг с другом перед началом представления и во время антрактов, за последними театральными рядами партера было предусмотрено свободное пространство, не заставленное креслами. Его так и называли: «места за креслами». Здесь можно было свободно перемещаться не только в антрактах, но и во время спектаклей. Это предоставляло дополнительную возможность для случайных или намеренных знакомств и общения.
В дополнение к сказанному надо иметь в виду, что театр в то время был, пожалуй, единственным общедоступным местом, где одновременно находились и сосуществовали представители различных социальных и сословных кругов. Если на придворные и аристократические балы, дворцовые приемы, званые обеды или иные светские мероприятия рассылались именные приглашения, а гостями салонов были исключительно определенные заранее лица, хорошо известные и близкие хозяевам дома, то билеты на театральные спектакли распродавались достаточно свободно и были доступны практически для всех.
О том, какое огромное значение придавалось театру в Петербурге, сказано так много в художественной и мемуарной литературе, что добавить, кажется, уже нечего. Однако обратимся к фольклору.
Знаменитая певица Габриели запросила у русской императрицы пять тысяч дукатов за два месяца выступлений в Петербурге.
– Я своим фельдмаршалам плачу меньше, – запротестовала императрица.
– Отлично, Ваше Величество, – отпарировала Габриели, – пусть ваши фельдмаршалы вам и поют.
Императрица уплатила ей пять тысяч дукатов.
В 1811 году в Петербурге сгорел Большой каменный театр. Пожар был так силен, что в несколько часов уничтожил его огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал встревоженному государю:
– Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены, – все один партер.
В пушкинском Петербурге посетители литературных салонов, как правило, были и завсегдатаями театральных представлений. Например, Пушкин, особенно в его послелицейский период, постоянно упоминается как в салонном, так и в театральном фольклоре.
В столице славился салон Елизаветы Михайловны Хитрово. Елизавета Михайловна была дочерью фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. С замужеством ей не везло. Она дважды выходила замуж, и дважды мужья оставляли ее вдовой. В 1819 г., после того как она вторично овдовела, Елизавета Михайловна начала вести открытый образ жизни. В ее доме на Моховой улице собирались писатели, среди которых были В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, А. И. Тургенев, А. С. Пушкин и многие другие. Принимала своих друзей Елизавета Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Дальнейшие пикантные подробности личной жизни Елизаветы Михайловны мы знаем из петербургского городского фольклора.
Когда гость, допущенный в спальню, собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, Хитрово останавливала его:
– Нет, не садитесь на это кресло, это кресло Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех.
Вскоре по выходе из Лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре. Пушкин, как передают, поссорился с неким чиновником, обругав его неприличными словами.
– Ты ссоришься, Пушкин, кричишь, – выговаривал юному поэту обер-полицмейстер.
– Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисменты, – ответил на это Пушкин.
Этот анекдот в Петербурге, видимо, был так популярен, что до нас он дошел в двух вариантах. Поскольку, как нам кажется, оба они одинаково важны, приводим и другой анекдот:
В Санкт-Петербургском театре один старик, любовник Асенковой, аплодировал ей тогда, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал:
– Мальчишка, дурак!.
Пушкин отвечал:
– Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я тебе не даю пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую.
Директором императорских театров одно время был известный уже нам знаменитый петербургский острослов Александр Львович Нарышкин. Среди острот и анекдотов, приписываемых петербургской молвой этому остряку есть и театральные. Героем одного из них стал предшественник Нарышкина в директорском кресле князь Николай Борисович Юсупов, о татарском происхождении которого всем было хорошо известно. Впрочем, он его и сам не скрывал. Другой анекдот высмеивает П. П. Мартынова, бывшего в то время комендантом Зимнего дворца. Вспомним, какому осмеянию подвергались в фольклоре вообще все военные коменданты. Вторым персонажем этого анекдота стал немецкий драматург и романист Август Коцебу, долгое время живший в России. В Петербурге Коцебу приобрел широкую известность как автор многочисленных пьес, которые заняли не последнее место в репертуаре русских театров. Все его сочинения носили нравоучительный характер и по большей части были пошлыми и слезливыми. В театральном Петербурге их называли не иначе как «Коцебятина».
Раз в театре, во время балета, государь спросил Нарышкина, директора императорских театров, отчего он не ставит балетов со множеством всадников, какие прежде давались часто.
– Невыгодно, Ваше Величество! Предместник мой ставил такие балеты, потому что, когда лошади делались негодны для сцены, он мог их отправить на кухню… и… съесть.
На Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу Коцебу «Рогус Пумперникель».
– Все хорошо… – сказал кто-то. – Да как же мы во дворец осла-то поведем…
– Э, пустое дело! – ответил Нарышкин, – самым натуральным путем на комендантское крыльцо.
Одним из самых любимых театров у искушенной и избалованной петербургской публики был Александрийский. К нему относились ревниво как зрители, так и сами актеры, особенно когда дело касалось взаимоотношений с московскими актерскими труппами. А они, как известно, всегда были, мягко выражаясь, не очень ровными.
Когда в Александрийском театре готовились к предстоящим гастролям Щепкина, актер Боченков, игравший те же роли, что и Щепкин, и очень боявшийся соперничества, мрачно шутил:
– В Москве дров наломали, а к нам щепки летят.
Самым известным театральным острословом слыл в Петербурге талантливый трагик, ведущий драматический актер, любимец петербургской публики, потомственный артист Василий Андреевич Каратыгин. В городском фольклоре Каратыгин и остался-то исключительно благодаря многочисленным театральным анекдотам и байкам, главным героем которых выступал он сам.
Однажды летом в Петергофе был выездной спектакль Александрийского театра. За неимением места актеров временно разместили в помещении, где обычно стирали белье. Побывавший на спектакле император поинтересовался у артистов, всем ли они довольны.
Первым отозвался находчивый Каратыгин:
– Всем, Ваше Величество, всем. Нас хотели полоскать и поместили в прачечной.
Николай I, находясь во время антракта на сцене Александрийского театра и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них Каратыгину:
– Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь превратиться в кого угодно. Это мне нравится.
Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал:
– Да, Ваше Величество, могу действительно играть и нищих, и царей.
– А вот меня, ты, пожалуй, и не сыграл бы, – шутливо заметил Николай.
– А позвольте, Ваше Величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас.
Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался: как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно:
– Ну, попробуй.
Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес:
– Послушай, Гедеонов, распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.
Государь рассмеялся:
– Гм… Гм… Недурно играешь.
Распрощался и ушел. На другой день в двенадцать часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.
Популярность анекдота в Петербурге была такова, что даже до наших дней он дошел в разных вариантах. В основном разница заключалась в вознаграждении актера за талантливо сыгранный экспромт. Так, по одному из них, Каратыгин будто бы получил от императора ящик лучшего французского шампанского.
Каратыгину приписывают анекдоты, адресованные плодовитым, но бездарным авторам театральных водевилей.
Об одном авторе Каратыгин сказал:
– Лучше бы он писал год и написал что-нибудь ГОДное, чем писал неделю и написал НЕДЕЛЬНОЕ.
Третьестепенный автор, некий Семенов, зашел однажды за кулисы к Каратыгину:
– А помнишь ли ты мою пьесу «Царская милость»?
– Еще бы! Я ведь злопамятный, – ответил Каратыгин.
По поводу драмы «В стороне от большого света» Каратыгин сказал:
– Первое действие драмы происходит в селе, второе – в городе, все же остальное написано ни к селу, ни к городу!
Острый на язык Каратыгин не щадил никого и был находчив в любых, даже самых неподходящих обстоятельствах.
Однажды Каратыгин присутствовал на похоронах одного известного картежника, казачьего офицера.
– Ну, – спросили его, – как вам похороны?
– Великолепно! Сначала ехали казаки с пиками, потом музыканты с бубнами, затем духовенство с крестами, потом покойник с червями, а за ними шли дамы, тузы, валеты, и в конце двойки, тройки, четверки.
Известна легенда о похоронах и самого Каратыгина. Будто бы он был положен в гроб живым и перед смертью поднялся в гробу. Как утверждают жизнерадостные театралы, это будто бы и была последняя искрометная шутка талантливого актера и неуемного остроумца.
В 1888 г. в Петербург на гастроли приехал знаменитый цирковой артист и дрессировщик животных А. Л. Дуров. Сохранилась, скорее похожая на анекдот, легенда о рекламной, как сказали бы сейчас, акции, которую успешно провел Дуров в Северной столице.
Перед выступлением Дуров ездил по улицам, разбрасывая листовки с призывами посетить его представления. Его вызвал петербургский градоначальник Гроссер и запретил это делать.
– Есть у вас еще эти штучки? – спросил генерал, показывая на подобранные полицией листовки.
– Есть, ваше превосходительство.
– Так потрудитесь выбросить их.
– Слушаюсь.
На следующий день Дуров снова занялся разбрасыванием листовок. Его снова вызвал Гроссер.
– Вы что же, издеваетесь надо мной?
– Помилуйте, Ваше превосходительство, я счел должным выполнить ваше распоряжение.
– ???
– Вы приказали выбросить листовки, вот я и выбросил все, что было.
Цирковые, театральные или концертные гастроли были для Петербурга явлением давним, традиционным и привычным. Мы уже рассказывали анекдот, связанный с выступлениями в Северной столице при Екатерине II знаменитой итальянской певицы Габриели. Особенно запомнились петербуржцам гастроли австрийского композитора, скрипача и дирижера, «Короля вальсов», как его окрестили в народе, Иоганна Штрауса. Популярность Штрауса дошла до того, что питерские парикмахеры даже придумали и ввели в моду прическу «А-ля Штраус».
Концерты Штрауса, которые проходили в Павловском курзале, пользовались ошеломляющим успехом. Он был кумиром публики, особенно ее женской половины. Летняя жизнь Штрауса в Павловске сопровождалась легкими романтическими приключениями и страстными влюбленностями. Если верить фольклору, порой это заканчивалась маленькими светскими скандалами. Однажды его даже вызвали на дуэль. Некий офицер будто бы поставил ему в вину что его жена каждый день посылала композитору роскошный букет цветов. Говорят, Штрауса спасло только его врожденное остроумие. Он пригласил молодого человека к себе в комнату которая была полностью завалена цветами. «Все это мне подарили в последние два дня, – весело сказал композитор. – Я готов дать вам удовлетворение, если вы покажете букет, подаренный вашей женой».
Штраус становился героем дружеских шаржей, где его изображали играющим на скрипке в окружении пылающих сердец в кринолинах, и анекдотов, где его немецкая фамилия превращалась в русскую двусмысленность:
– Посмотрите, Аннете, какие огромные яйца у этого страуса, – сказала маменька своей дочке, прогуливаясь по академическому музею.
– Ах, маменька, это у того самого страуса, что играет так мило вальсы в Павловском вокзале?
Надо напомнить, что в концертных программках и на афишах имя и фамилия композитора печатались в русской транскрипции: Иван Страус. Да и в народе его называли не иначе как «Иван Иванович», или «Танцующий Страус», по манере дирижировать пританцовывая. Приведем и второй анекдот на ту же тему. Вовсе не для того, чтобы посмаковать ее, а для того, чтобы показать, сколь широкое распространение она имела в Петербурге. И еще одно напоминание. В Павловском курзале выступали два Штрауса, оба одинаково любимые и знаменитые: отец и сын.
Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и осмотрели все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее. Вечером они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса.
Дочь спросила у матери:
– Это молодой Штраус?
– Молодой! Это сын…
– Это и видно, что еще очень молод.
– Это почему?
– Потому что яйца еще не так велики, как те страусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.
Из отечественных композиторов XIX в. в петербургский городской анекдот попали в основном два из них: Глинка и Чайковский. И у того, и у другого были на то довольно веские причины.
Родоначальник национальной русской оперы Михаил Иванович Глинка приобрел всеобщую известность как композитор в 1836 г., после представления патриотической оперы «Жизнь за царя», более известной в широкой публике под советским вариантом названия «Иван Сусанин». Именно тогда Глинка почувствовал прикосновение богини Славы. Однако вторая опера композитора «Руслан и Людмила», представленная публике в Мариинском театре в 1842 г., большинством современников сразу оценена не была. Например, император Николай I демонстративно ушел из театра, не дождавшись конца представления, а великий князь Михаил, если верить фольклору, стал посылать провинившихся офицеров в оперу слушать «Руслана и Людмилу» в наказание. Правда, вскоре настроение капризной публики переменилось. Но время до полного признания оперы было отмечено появлением несправедливых и неприятных для композитора анекдотов. Некоторые из них дошли до наших дней.
На одном из представлений публика неожиданно потребовала автора, и смущенный, ничего не понимающий Глинка топтался за кулисами, не зная, что делать. Великий князь доброжелательно похлопал композитора по плечу:
– Иди, Христос страдал более тебя.
Сейчас уже трудно разобраться, что не удовлетворило взыскательную петербургскую публику в опере: сама музыка, ее исполнение или постановка спектакля. Известно только, что многие современники характеризовали произведение композитора, как «музыку для кучеров». В арсенале городского фольклора сохранился обидный анекдот:
На первом представлении оперы Глинки «Руслан и Людмила» в Мариинском театре один из постоянных посетителей покинул ложу после первого акта.
– Не понравилось? – осторожно спросил директор.
– Я прослушал первый акт и боюсь, что остальные написаны тем же композитором, – услышал он в ответ.
У Петра Ильича Чайковского были совсем иные основания стать героем городских анекдотов. Отношения к его божественной музыке они не имели. Но от этого вовсе не становились менее обидными и оскорбительными. «Весь Петербург» живо обсуждал его нетрадиционную сексуальную ориентацию.
Среди легенд, связанных с неожиданной и ранней смертью композитора, есть одна совершенно скандальная. Она утверждает, что Чайковский умер не от холеры, которая осенью 1893 г. и в самом деле свирепствовала в Петербурге, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, будто бы позволивший сымитировать симптомы холеры. Будучи, как известно, гомосексуалистом, он якобы «оказывал знаки внимания маленькому племяннику одного высокопоставленного чиновника». Узнав об этом, дядя мальчика написал письмо самому императору и передал его адресату через соученика Чайковского по Училищу правоведения Николая Якоби. Тот ознакомился с содержанием письма и, усмотрев в этом скандале «угрозу чести правоведов», собрал товарищеский суд, пригласив на него композитора. Решение собрания было категоричным: либо публичный скандал, после которого неминуемо последуют судебное решение о ссылке композитора в Сибирь и несмываемый позор, либо яд и смерть, которая этот позор смоет. Правоведы якобы «рекомендовали второй выход, что он и исполнил».
В связи с этим любопытны похожие на анекдоты рассказы о том, что Чайковский и в самом деле смертельно боялся, что о его гомосексуальных наклонностях когда-нибудь узнает император. Опасения эти выглядели, по меньшей мере, странными, если учесть, что весь Петербург, во-первых, был прекрасно осведомлен о «мужском» окружении Петра Ильича и особенно его брата Модеста – молодых людях, которых открыто называли «Бандой Модеста», и, во-вторых, аристократическая культура того времени считала педерастию почти нормой, и в поведении композитора вообще не усматривали ничего предосудительного. Так оно и было на самом деле, если, конечно, верить дошедшему до нас фольклору.
Александр III иностранных слов не любил и всюду старался заменить их русскими. Так, вместо «гомосексуалист» он говорил «жопник». Однажды, когда ему пожаловались на то, что Чайковский увлекается мальчиками, он отвечал:
– В России жоп много, а Чайковский один.
Когда царю стало известно о странностях личной жизни композитора Чайковского, он искренне воскликнул:
– Господи, да знал бы я об этом раньше, я бы подарил ему весь Пажеский корпус.
Все эти невинные, с точки зрения салонной аристократической морали того времени, анекдоты задолго предвосхитили более поздний анекдот на эту же интригующую тему:
– Вы слышали? Чайковский-то, оказывается, гомосексуалист.
– Да. Но мы его любим не только за это.
Веским аргументом в пользу того, что писатели в XIX в. все больше и больше признавались обществом бесспорными властителями душ, является тот неопровержимый факт, что из всех известных профессиональных сословий именно писатели все чаще и чаще становились персонажами фольклора вообще и анекдотов в частности. Писателей любили, они были на виду, к ним и к их произведениям обращались за разрешением нравственных споров.
Одним из первых литераторов, ставшим героем петербургского анекдота еще в преддверии XIX в., золотого века русской литературы, кажется, был известный поэт екатерининской эпохи Иван Семенович Барков. Барков был ярчайшим представителем своего пиитического племени. Он был необыкновенно талантлив и страдал неизлечимой болезнью многих поэтов – пил. Пил много и беспробудно и в анекдоты попал, в значительной степени, именно благодаря этому.
Скандально знаменитый поэт, чьи эротические, а то и просто непристойные стихи во множестве расходились по стране в списках, родился в семье обыкновенного священника. Он был способным ребенком, и родители отдали его на обучение в университет. По воспоминаниям однокашников, Барков учился успешно, обладал острым умом и хорошей памятью, но постоянно пьянствовал и скандалил, за что в конце концов и был изгнан из университета.
Однако знания, полученные во время учебы, даром не пропали. Работая в академической типографии, Барков совершенствуется в латыни и в скором времени становится неплохим переводчиком, которому Академия наук не раз поручала переводы сатир Горация и басен Федра. Правда, при этом каждый раз рисковала, опасаясь, что выданные поэту авансы могут бесследно исчезнуть, а заказанные сатиры так и останутся непереведенными. Легенды и анекдоты об этом ходили по Петербургу в таком же множестве, как и его скабрезные поэмы.
Академия поручила Баркову какой-то ответственный перевод и выслала ему довольно дорогой экземпляр оригинала.
Спустя время, после многочисленных напоминаний, Барков просил передать академикам, что книга переводится. Еще через некоторое время на беспокойный запрос он вновь заявил:
– Книга переводится… из кабака в кабак, сначала заложил ее в одном месте, потом перевел в другое и постоянно озабочиваюсь, чтобы она не залеживалась в одном месте подолгу, а переводилась по возможности чаще… из одного питейного заведения в другое.
Барков победил в конкурсе на надпись к памятнику Петру Первому, объявленном Екатериной. Но, учитывая специфичные особенности его личности, результаты конкурса решили не предавать огласке. Однако надпись использовали. Когда, к своему немалому удивлению, Барков увидел на пьедестале так хорошо знакомый родной текст, то тут же сбегал за кистью и вслед за словами «Петру Первому Екатерина Вторая» приписал: «обещала, но не дала», напомнив таким откровенно двусмысленным образом об обещанном гонораре.
Судя по анекдотам, Барков, несмотря на свой разгульный образ жизни, хорошо понимал свое место в русской литературе и умело пользовался этим для утоления неистребимой жажды.
Барков пришел однажды к Сумарокову.
– Сумароков – великий человек! Сумароков – первый русский стихотворец! – сказал он ему.
Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему:
– Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только третий.
Сумароков в бешенстве бросился на него, так что Барков едва успел убежать.
Смерть Баркова до сих пор представляет загадку для его биографов, есть свидетельства, что она не была естественной. Так это или нет, нам неизвестно, но есть последний, уже посмертный анекдот о Баркове, который приоткрывает завесу тайны о последних мгновениях жизни этого одаренного недюжинным талантом и пороками непутевого человека.
Барков покончил жизнь самоубийством. При нем нашли записку: «Жил грешно и умер смешно».
Анекдоты о Баркове слагаются до сих пор. Как и в те давние времена, фольклор продолжает эксплуатировать сложившийся в народе негативный образ поэта. Известно, что еще Пушкин искренне ценил талант Баркова и откровенно мечтал о том времени, когда можно будет, не таясь, читать опубликованные в печати стихи поэта. Мы можем гордиться тем, что оправдали ожидания великого русского поэта. Барков стал доступен для широкого читателя. Правда, эта доступность приобретает порой несколько гипертрофированные формы.
Радость в доме – мальчик впервые заинтересовался поэзией. Так и спросил:
– Папа, а у нас есть Барков?
Современником Баркова был поэт Ермил Иванович Костров, поэт одаренный и умный, но приверженный все тем же всероссийским слабостям, погубившим не один подлинный русский талант.
Однажды Екатерина II пригласила к столу известного чудака и оригинала, большого любителя спиртного поэта Е. И. Кострова.
Хорошо знакомый со слабостью поэта Шувалов задолго до обеда предупредил Кострова и чуть ли не упросил его быть трезвым и прилично одетым. Однако в назначенный час Костров не явился.
– Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, – через две недели сказал ему Шувалов, – что ты променял дворец на кабак?
– Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, – отвечал Костров, – право, его не променяете ни на какой дворец.
– О вкусах не спорят, – ответил Шувалов.
Смерть Кострова не стала неожиданностью ни для общества, ни для самого поэта. Каким бы ни был диагноз врачей, сам он лучше всех знал причину приближающейся смерти.
Костров страдал перемежающейся лихорадкою.
– Странное дело, – заметил он, – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба.
В первой половине XIX в. писатели в полном смысле слова завоевали право называться властителями душ. Но вкус к литературе сам по себе не появляется. Его нужно было умело привить с детства, а затем долго, любовно и терпеливо взращивать. В Петербурге с этим небезуспешно справлялись опытные «садовники» в привилегированных военных и штатских учебных заведениях. В Царскосельском лицее, в Пажеском и Кадетском корпусах знание литературы считалась столь же важным элементом образования, как знание математики или других точных наук. В программу обучения кадетов и лицеистов входило знакомство с отечественной и зарубежной литературой. Программой воспитания предусматривалось и ежедневное чтение газет. В описываемое нами время в Петербурге их было три: «Вестник Европы», «Петербургские ведомости» и «Сын Отечества». Не обходилось и без курьезов. Впрочем, не будем забывать, что курьез – это питательная почва для всякого анекдота, и чем курьезнее ситуация, тем больше вероятности, что она станет сюжетом острого и злободневного анекдота.
Император Александр I, посетив Лицей, спросил:
– Ну, кто здесь первый?
– Здесь нет первых, Ваше императорское величество, – ответил юный Пушкин, – все вторые.
В Пажеском корпусе пажи играли и шутили. Всех веселее был Линдорф. Один из офицеров, Клуге фон Клугенау, сказал ему:
– Какой вы сын отечества!
– Я не сын отечества, я Вестник Европы.
Однажды поэт Константин Романов, печатавшийся под псевдонимом К.Р., посетил Первый кадетский корпус, где учился сын Зинаиды Гиппиус.
– Скажи, – обратился он к нему, – Вячеслав Иванов твой отчим?
– Так точно, Ваше величество.
– А ты его стихи читал?
– Так точно, Ваше величество.
– А ты что-нибудь понял?
– Так точно, Ваше величество.
– Значит, ты умнее меня. Я ничего не понял.
Еще в то время, когда Пушкин был воспитанником Царскосельского лицея, он познакомился с Николаем Михайловичем Карамзиным, который стал его другом и одним из литературных учителей. В то время он жил и работал в Царском Селе. Род Карамзиных происходил из волжских дворян, предки которых имели восточное происхождение. Отсюда первая часть его фамилии «кара», что означает «черный».
Видный писатель, Карамзин был основоположником целого направления в русской литературе – сентиментализма, автором хрестоматийно известной всем русским школьникам повести «Бедная Лиза». Но в России Карамзин всегда был более известен как историк. В 1803 г. по собственной инициативе он получил звание придворного историографа, потому что, как сам об этом писал к министру народного просвещения, хотел «сочинять Русскую историю, которая с некоторого времени занимает всю душу». В 1816 г. Карамзин закончил восемь томов «Истории государства Российского». А через два года «История» Карамзина увидела свет и сразу поразила всю читающую Россию. Как единодушно отмечали современники, своей «Историей» Карамзин изменил представление русских людей о России, заставив беззаветно влюбиться в свою страну всех без исключения россиян. Он стал, по выражению Пушкина, «первым нашим историком и последним летописцем».
Отдал должное Карамзину и городской фольклор, присвоив ему почетный титул «граф истории». Сейчас это «звание» знаменитого историка звучит для нашего слуха привычно, чего нельзя было сказать о петербуржцах XVIII в. К нему надо было привыкнуть. Для этого должно было пройти какое-то время. Если верить фольклору, все началось, как это часто бывает, с анекдота, передававшегося из уст в уста в читающем Петербурге:
Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге:
– Если меня не примут, то запиши меня.
Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина нет дома, Карамзин спросил его:
– А записал ли ты меня?
– Записал.
– А что же ты записал?
– Карамзин – граф истории.
К тому времени начал складываться знаменитый пушкинский круг. В этот круг входили приятели, товарищи, знакомые, друзья, недруги, то есть все те, кто так или иначе сталкивался в своей жизни с поэтом. Многие из них остались в совокупной памяти поколений исключительно благодаря этому обстоятельству. О некоторых мы уже знаем. С другими еще встретимся. Этот круг был велик. Он поражал своим сословным разнообразием. Это были императоры и офицерские денщики, писатели и салонные завсегдатаи, актеры и профессиональные картежники, министерские чиновники и великосветские сановники, дамы полусвета и жены вельможных аристократов. Многие из этих людей были любимцами городского фольклора.
Товарищем Пушкина по писательскому цеху бы знаменитый баснописец и драматург Иван Андреевич Крылов. Впервые в Петербург Крылов приехал из Твери в 1782 г. Служил чиновником в Казенной палате и Горной экспедиции. Затем надолго оставил службу и занялся литературным трудом. Издавал журналы «Почта духов», «Зритель», «Санкт-Петербургский Меркурий». Писал пьесы, которые одно время не сходили с подмостков петербургских театров. Но прославился своими баснями, за что в народе заслужил прозвище «Российский Эзоп». В основном это были вольные переводы басен Эзопа и Лафонтена. Но все они непосредственно откликались на конкретные события русской истории и потому отличались исключительной актуальностью.
В характеристике, выданной ему петербургским городским фольклором, Крылов выглядит мудрым и умным «дедушкой», к известной лености, некоторой неопрятности и неумеренному аппетиту которого друзья относились со снисходительной терпимостью и добродушием.
Раз Крылов шел по Невскому проспекту, что было редкостью, и встретил императора Николая I, который, увидев его издали, закричал:
– Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? Встречаю тебя на Невском. Куда идешь? Что же это, Крылов, мы так давно с тобой не виделись.
– Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся.
Несколько молодых повес, прогуливаясь однажды в Летнем саду, встретились со знаменитым Крыловым, и один из них, смеясь, сказал:
– Вот идет на нас туча.
– Да, – возразил баснописец, проходя мимо них, – поэтому и лягушки расквакались.
После долгой и мучительной болезни – на ноге была рожа и мешала ему ходить – Крылов с трудом вышел на прогулку по Невскому проспекту. А в это время мимо в карете проезжал его знакомый и, не останавливаясь, прокричал:
– А что, рожа прошла?
– Проехала, – вслед ему сказал Крылов.
Смерть Крылова болью отозвалась не только в избранном литературном сообществе, но и в простом народе. Фольклор на это печальное событие отозвался немедленно.
Кукольник шел за гробом Крылова. К нему подошел прилично одетый господин с орденом.
– Позвольте узнать, кого хоронят?
– Министра народного просвещения, – сказал Кукольник.
– Как? Возможно ли? Разве граф Уваров скончался?
– Это не Уваров, а Иван Андреевич Крылов.
Господин посмотрел на Кукольника и заметил ему:
– Крылов был баснописец, а Уваров – министр.
– Это их просто смешивают: настоящим министром народного просвещения был Крылов, а Уваров писал басни в своих отчетах, – ответил Кукольник.
Притчей во языцех всего Петербурга был известный стихотворец, член Российской академии и общества «Беседы любителей русского слова», сенатор и действительный тайный советник, граф Дмитрий Иванович Хвостов. Случайных встреч с ним искренне боялись, а бывая в районе Сергиевской улицы (ныне – улица Чайковского), где проживал Хвостов, торопливо оглядывались по сторонам, нет ли поблизости знаменитой голубой кареты графа. Хвостов писал стихи. Но это был графоман в полном смысле этого слова. Его страсть к сочинению стихов уступала разве что страсти читать эти стихи каждому встречному. Он мог декламировать их у себя в доме, на так называемых литературных чтениях, на улице, встретив случайного знакомого, в коридорах Сената, во время коротких перерывов в работе. Он читал, позабыв о времени и погоде, совершенно не считаясь с желаниями несчастного слушателя. Покоя не было и домашним. В обязанности его секретарей входило обязательное утреннее слушанье его стихов. Говорят, секретари у него менялись не реже одного раза в год только потому, что мало кто мог выдержать это унылое чтение.
О Хвостове рассказывали анекдоты, которые могли оскорбить любого, однако на него самого они не действовали. Он искренне верил в свой «неувядающий гений» и называл себя «наперсником муз» и «мудролюбцем». Впрочем, было еще одно обстоятельство, которым гордился Хвостов. Он был женат на племяннице Александра Васильевича Суворова и никогда не забывал при случае этим похвастаться. Чаще всего это, что называется, выходило ему боком.
Хвостов сказал:
– Суворов мне родня, и я стихи плету.
– Полная биография в нескольких словах, – заметил Блудов, – тут в одном стихе все, чем гордиться может и стыдиться должен.
Мнение Хвостова о самом себе чаще всего не совпадало с мнением о нем окружающих. Неисправимого стихоплета называли не иначе как «Графов», производя это прозвище не от «графа», но от «графомана».
На старости Хвостов так ослабел, что его в порядочных домах перестали принимать, потому что он во время беседы, сам того не чувствуя, мочился под себя и пачкал кресла. По этому случаю Соболевский, а может быть, и Пушкин сказал:
Хоть участье не поможет,
А все жаль, что граф Хвостов
Удержать в себе не может
Ни урины, ни стихов.
С некоторыми оговорками в пушкинский круг можно включить и Михаила Юрьевича Лермонтова, хотя формально с Пушкиным он знаком не был. Скорее всего, просто не успел. Сложись жизнь Пушкина, да и самого Лермонтова, иначе, и можно не сомневаться, что встреча двух поэтов могла состояться.
Петербургский городской анекдот при жизни Лермонтова обошел его своим вниманием. Во всяком случае, мы не знаем ни одного анекдота о нем. И если бы не такое удивительное явление городской культуры, как современный детский, или школьный, фольклор, то фамилия Лермонтова вообще выпала бы из нашего повествования. К феномену школьного фольклора мы еще обратимся, а пока напомним, что в анекдоте использован известный факт лермонтовской биографии: с детства его воспитывала бабушка.
Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге.
Мы уже говорили, что в пушкинский круг попали не только его друзья и доброжелатели. Среди литературных противников Пушкина особое место занимают широко известные по кличке Братья-разбойники журналисты и писатели Николай Иванович Греч и Фаддей Венедиктович Булгарин. Происхождение коллективного прозвища двух журналистов и издателей фольклорная традиция связывает с Пушкиным. Будто бы однажды на одном обеде, увидев цензора Семенова, сидящего между Гречем и Булгариным, Пушкин воскликнул: «Ты, Семенов, точно Христос на Голгофе». Известно, что по обе стороны креста, на котором был распят Иисус Христос, стояли еще два креста с казненными на них разбойниками. Вторая их кличка среди петербургских литераторов была Грачи-разбойники. Она основана на созвучии названия птицы и фамилии одного из этих одиозных друзей.
Греч в течение десяти лет служил в петербургском цензурном комитете, а Булгарин, до 1825 г. исповедовавший весьма демократические либеральные взгляды, после восстания декабристов занял откровенно верноподданническую охранительную позицию и заслужил в Петербурге славу беспринципного литературного осведомителя Третьего отделения. С 1825 г. Булгарин совместно с Гречем начал издавать частную литературно-политическую газету исключительно реакционного толка «Северная пчела», которую Николай I в минуты откровенности называл: «моя газета».
Острие демократической критики в основном было направлено на Булгарина. Биография Булгарина путана, полна приключений и окрашена в авантюрные тона скандалов. Он был сыном польского шляхтича. Учился в Петербурге, служил в Уланском полку, в 1806 г. воевал против Наполеона; затем был уволен из армии «вследствие плохой аттестации». После этого Булгарин перебрался в Париж и вступил в Польский легион наполеоновской армии. В его составе участвовал в походе на Россию, но здесь был взят в плен русскими. После войны жил в Польше и Литве. С 1819 г. обосновался в Петербурге. Булгарин был неплохим журналистом, но в литературных кругах его презирали за беспринципность и сотрудничество с властями.
Конец ознакомительного фрагмента.