История Крестовых походов. «Наши гнали и убивали сарацин до самого Храма Соломонова…». Первый крестовый поход. 1095–1099 (Екатерина Монусова)

Начало

«Не было подобного… варвара или эллина во всей ромейской земле – вид его вызывал восхищение, а слухи о нем – ужас. Но опишу детально вид варвара. Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкая шея и спина. По всему телу его кожа была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину – его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку… лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри… свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь – ноздрям. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик… был суров и звероподобен – таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело… гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве…»

О, сладкие девичьи грезы! Слух о том, что доблестный рыцарь Боэмунд появился под стенами Константинополя, византийские красавицы передавали друг другу таинственным полушепотом. Среди тех, чье сердечко трепетало, словно птичка, попавшая в силки, была и юная византийская принцесса. Романтический образ защитника Гроба Господня столь крепко запечатлелся в ее душе, что спустя многие года, описывая его в своей книге, она не упустит ни единой детали…

Впрочем, этот замечательный персонаж был всегда любим романистами и историками. Нормандец Боэмунд Тарентский, сын Роберта Гвискара, в одночасье захватившего когда-то Сицилию, потомок викингов, чьи дерзкие налеты двумя веками раньше повергали в трепет всю Европу, он был под стать своим пращурам. Искатель приключений, отважный и жестокий, хитрый и непоколебимый духом; многие полагали и полагают, что он отправился в священный поход отнюдь не из-за природного благочестия. Впрочем, как бы то ни было, его противоречивые качества не раз окажут крестоносцам неоценимую службу. Так произошло и здесь, в Константинополе. Забыв о том, как его неустрашимый отец совсем недавно враждовал с Византией, Боэмунд без тени сомнения согласился принести императору Алексею вассальную клятву. Его товарищи по походу колебались в принятии этого решения – ведь давший клятву верности навсегда становится «человеком» своего сеньора, а это вовсе не входило в планы честолюбивых французов. Кроме того, каждый из предводителей похода уже давал клятву своему сюзерену, позже подкрепленную обетом крестоносца. Но Боэмунду подобные «высокие отношения» никогда не казались существенным препятствием. В конце концов, худой мир всегда лучше доброй ссоры – а император, как ни крути, был весьма могущественным союзником. Кроме того, Алексей располагал весьма надежным средством воздействия – в любой момент он мог сомкнуть на шее крестоносного войска «железную руку голода», прекратив поставки провизии…

Сам правитель Византии пребывал от происходящего в состоянии тихого ужаса. «До императора дошел слух о приближении бесчисленного войска франков, – пишет Анна. – Он боялся их прихода, зная неудержимость натиска, неустойчивость и непостоянство нрава и все прочее, что свойственно природе кельтов и неизбежно из нее вытекает: алчные до денег, они под любым предлогом легко нарушают свои же договоры. Алексей непрестанно повторял это и никогда не ошибался. Однако действительность оказалась гораздо серьезней и страшней передаваемых слухов. Ибо весь Запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов, все вместе стали переселяться в Азию, они двинулись в путь целыми семьями и прошли через всю Европу».

С того времени, когда все присутствовавшие на Клермонском соборе поклялись освободить Иерусалим, до начала кампании прошел почти год. Папа Урбан II лично наблюдал за приготовлениями, обсуждая детали с Адемаром Монтейским, которого назначил своим легатом в армии крестоносцев, да с Раймундом де Сен-Жилль, графом Тулузы, самым богатым из сеньоров, участвовавших в крестовом походе. Его он видел военным руководителем всего предприятия. В желающих приобщиться к богоугодному делу недостатка не было, но Урбан все же посетил многие французские провинции. Адемар Монтейский произнес в одной из речей: «Никто из вас не сможет спастись, ежели не будет почитать бедных и помогать им. Ведь они каждодневно должны возносить молитвы Господу за ваши грехи». В ответ на это Раймунд Сен-Жилль клятвенно пообещал оплатить из собственной казны издержки неимущих крестоносцев.

Соборы в Руане, Анжере, Type и Ниме поставили под знамена тысячи новых бойцов. Епископы без устали освящали кресты и оружие, а сами «воины Христовы» украшали свою одежду красными крестами из шелка или шерсти. Звание крестоносца было для них отрадно – ведь, как нам уже известно, им отпускались все прегрешения; церковь принимала под свое покровительство их семейства и имущество; они освобождались от податей и от преследования кредиторов во все продолжение похода. Он же обещал быть непривычно долгим – как правило, до того военная служба ограничивалась сроком в 40 дней, по истечении которых воин покидал поле боя. Городскому ополчению и вовсе запрещалось отходить от родных стен на расстояние, превышающее дневной переход. А тут – далекий сказочный Восток, о котором в те времена ходили легенды… Мужчины и женщины, безусые юнцы и седобородые старцы – всех равно манила зеленая ложбина меж холмов, по стенам которой раскинулся древний город Иерусалим. В нем начиналась их Вера. Там Золотые ворота, через которые вошел в город Спаситель… Там священное место, где находился Гроб Господень. Здесь оплакивали Иисуса жены-мироносицы, когда ангел, сошедший с небес, сказал им: «Что вы ищете живого среди мертвых? Его нет здесь…»

Отныне – и во веки веков – земля эта не будет принадлежать неверным! Эта мысль, словно яркий луч, пронзила серую пелену, многие годы застилавшую глаза и сердца христиан, измученных безысходной тоской по истинной вере – ясной и чистой, как небо над Иерусалимом…

«Рвение к пилигримству разгорелось повсюду; это сделалось единственным стремлением, единственным предметом интереса и честолюбия, – так описывает происходящее в своей „Истории Крестовых походов“ французский исследователь Жозе Мишо. – Желание посетить святые места и завоевать Восток превратилось во всеобщую страсть. Земли начали продаваться по низкой цене; ремесленники, купцы и земледельцы охладели к своим обычным занятиям и сделались безучастными ко всему, кроме крестового похода. Даже монастыри оказались не властны удержать в своих стенах их суровых обитателей; клятва жить и умереть в уединении должна была уступить силе влечения в дальние области. И странное явление! Даже воры и разбойники выползли на свет Божий из своих скрытых притонов и вымаливали счастье принять крест и идти искупить свои преступления в бою с врагами Иисуса Христа. Восторженное настроение крестоносцев, начавшееся во Франции, перешло оттуда в Англию, Германию, Италию и Испанию; под знаменем Креста различные западные народы слились в одном общем стремлении. Для народов, как и для отдельных личностей, не стало земли более желанной, чем Палестина; не представлялось более славного подвига, чем крестовый поход; не утешала иная надежда, кроме освобождения Иерусалима.

В первые весенние дни 1096 года внезапно и повсеместно разгорелся порыв выступить в поход; ничто более не могло сдерживать благочестивого рвения крестоносцев.

Все звания, возрасты и сословия смешались под знаменем Креста. Дороги были усеяны отрядами, из среды которых то тут, то там раздавался возглас „Этого хочет Бог!“, слышались звуки труб и литавр и пение гимнов и псалмов. Целые семьи, забрав с собой провизию, утварь и мебель, пускались в Палестину, предавая себя провидению Того, Кто питает птиц небесных. Деревенские дети, встречая на пути город или замок, спрашивали в своем простодушном неведении: не это ли Иерусалим?»

Итак, в Святую землю двинулась стотысячная объединенная армия крестоносцев. Каждый барон привел в отряд своих людей, снарядив за свой счет; «одиночки» присоединялись к ним по пути. Средне– и северофранцузское ополчение возглавляли брат французского короля Гуго Вермандуа и герцог нормандский Роберт, сын Вильгельма Завоевателя и брат тогдашнего английского короля Вильгельма Рыжего. Южнофранцузское, или провансальское, шло во главе с Раймундом, графом Тулузским. Норманнское войско, которым командовал Боэмунд Тарентский, двинулось из Южной Италии. Армада лотарингцев отправилась к Иерусалиму под командованием Готфруа Бульонского, который, чтобы получить средства для похода, заложил все свои владения. К нему присоединился его брат Болдуин. Причем, если Готфруа выступил в поход в одиночку, то Болдуин прихватил с собой жену – англичанку Годверу де Тони. Вскоре супруги вместе с детьми станут заложниками по требованию венгерского короля Коломана, который, памятуя о зверствах крестоносной бедноты, желал во что бы то ни стало избежать беспорядков…

Все тяготы разделит со своим мужем Раймундом и Эльвира Арагонская, происходившая из семьи испанских королей. Их крошечный сын Альфонс не вынесет похода; но вскоре в замке Мон-Пелерен на свет появится их новый отпрыск, которого назвали Альфонс-Иордан, по месту рождения и в память об умершем братике.

«…Можешь быть уверена, любимейшая, что вестник, которого я послал к тебе, оставил меня под Антиохией в добром здравии и, по милости Божьей, в великом изобилии. Вот уже 23 недели прошло, как мы вместе с избранным Войском Христовым, которое он одарил необычайной доблестью, продвигаемся постепенно к Дому Господа Нашего Иисуса. Знай же, моя любимая, что золота и серебра и других богатств теперь вдвое больше имею, чем тогда, когда при расставании любовь твоя мне пожаловала, ибо все наши предводители по общему совету всего войска меня назначили распорядителем, интендантом войск и руководителем даже против моей воли. Вы, конечно, слыхали, что после взятия города Никеи мы дали большое сражение вероломным туркам и, с помощью Господа, одолели их. Затем же мы завоевали для Господа Нашего всю Романию и Каппадокию. И узнали мы, что некий князь турков, Ассам, обретается в Каппадокии. К нему мы и направились. Все его замки мы завоевали, а его самого заставили бежать в один хорошо укрепленный замок, расположенный на высокой скале. Землю этого Ассама мы отдали одному из наших предводителей и, чтобы он мог одержать над ним вверх, оставили с ним многих воинов Христовых. Оттуда мы гнали без конца проклятых турок и оттеснили их до середины Армении, к великой реке Евфрату. Те же, бросив свой багаж и вьючных животных на берегу, бежали за реку, в Аравию.

Однако храбрейшие из турецких воинов, попав в Сирию, поспешили ускоренным маршем, идя день и ночь с тем, чтобы войти в царственный град Антиохию перед нашим приходом. Воинство Господне, узнав про это, восхвалило милость Господа всемогущего. С великой радостью мы бросились к городу Антиохии, осадили его и там очень часто встречались с турками и семь раз с превеликой храбростью сражались под водительством Христа с обитателями Антиохии и неисчислимыми войсками, которые подошли им на подмогу, и во всех этих сражениях с помощью Господней победили и убили немалое число врагов. Но, по правде сказать, во всех этих сражениях и в многочисленных атаках на город погибло много наших братьев, и души их с радостью устремились в рай… Всю зиму возле этого города мы страдали за Господа Нашего Христа от ужасного холода и сильных проливных дождей. Неправдой было, когда нам говорили, что невозможно будет находиться в Сирии из-за палящего солнца, ибо зима здесь во всем похожа на нашу, западную. Тогда как капеллан мой Александр на следующий день после Пасхи со всей поспешностью эти строки написал, часть наших людей, подсторожив турок, победоносно вступила с ними в бой, захватила 60 всадников, которые находились во главе армии. Конечно, немного, дражайшая, я тебе пишу о многом, а так как выразить тебе не в состоянии, что на душе, дражайшая, поручаю тебе, чтобы ты хорошо вела дела свои и обширные земли свои содержала в порядке и со своими детьми и людьми с честью, как подобает, обращалась, ведь скоро, как только смогу, ты меня увидишь. Прощай».

Это письмо граф Стефан Блуасский отправил «Адели, любимейшей супруге, дражайшим своим детям и всем верным, как старшим, так и младшим». Оно было продиктовано капеллану под стенами Антиохии в марте 1098 года – два года спустя после того, как армия христиан направилась к Святому городу. Сколько бойцов найдет свой конец во время долгой осады, сосчитать невозможно. Многие, отчаявшись, дезертируют – среди них и автор этого исполненного нежности послания. Увы, Адель совсем не будет рада внезапному появлению мужа в родовом замке на берегах Луары. Говорят, дочь Вильгельма Завоевателя осыпала его столь суровыми упреками, что тот немедля вернулся в Святую землю, где и пал смертью храбрых в одном из сражений…

Впрочем, можем ли мы, подобно графине Блуасской, упрекнуть в малодушии тех, кто долгие два года провел в изнурительном походе? Как свидетельствует хроника, лишь поначалу арабские правители, дабы удержать отряды христиан от враждебных действий, высылали им всевозможные дары – золото, пищу, бочки с водой, предлагали беспрепятственный переход через свои владения. Вскоре почти каждый шаг крестоносцы должны были брать с боем. Армия двигалась медленно. И уже в Сербии пищи стало не хватать. Почти полтора месяца воины Христовы блуждали в густом тумане по опустошенной земле – здесь повсюду царил голод. Привалы крестоносцев больше не напоминали сцен, изображенных на ковре из Байе: над огнем на перекладинах, положенных на три скрещенных копья, кипят котлы, на длинных вертелах жарится мясо тут же забитого быка или барана. Для командиров на козлах раскладываются столы, стелятся скатерти, раскладываются миски, ложки и ножи… Спустя месяцы скитаний даже знатные вельможи готовы были оттрапезничать как рядовые бойцы – сидя на земле или на корточках. Увы, и походного «бульона», то есть куска черствого хлеба, размоченного в воде, хватало не всем. Давно опустели бочки с вином, маслом и соленой рыбой. Отмахав в день 25 миль (примерно от 30 до 32 км), солдаты ложились спать голодными. А сельджуки, казалось, не спали никогда. Их было много, они были сильны. Султан Сулейман писал в те дни своим подданным: «Нисколько не опасайтесь этих огромных полчищ. Придя из отдаленных краев, где солнце заходит, устав от долгого пути и трудов, выпавших на их долю, не имея лошадей, чтобы облегчить бремя войны, они даже сравниться не смогут в силе и ярости с нами, пришедшими не так давно в эти края. Вспомните к тому же, с какой легкостью мы одержали победу над этими огромными толпами, за один день уничтожив более 50 тысяч из них. Так воспряньте духом и не бойтесь более, уже завтра, в седьмом часу дня вы утешитесь, увидев себя избавленными от ваших врагов…»

Да что там – сама природа Востока словно восстала против нашествия крестоносцев. Солнце заставляло их обливаться потом под доспехами и мучило жаждой, ветер и дождь принуждали трястись от холода. Впрочем, когда в июне 1097-го норманны Боэмунда, впереди всего войска, задыхаясь, шли к Никее, дождь показался бы им настоящей благодатью… И благодать снизошла на них – подступив к столице Анатолии, они обнаружили рядом с ней животворное озеро. А следом пришла радостная весть – султана Килиджи Арслана, недавно разгромившего войско Петра Отшельника, нет в крепости. Судя по всему, он не ждал нового наступления и находился в отлучке. Семь недель продолжалась жестокая осада… «Во время одного из приступов перед христианами является сарацин-гигант, который, стоя на стенах, поражает смертью одного врага за другим, но сам остается невредим от ударов; как бы желая доказать, что он ничего не боится, гигант отбрасывает свой щит, обнажает свою грудь и начинает метать в крестоносцев целыми глыбами камни; крестоносцы валятся в бессилии защитить себя. Наконец выступает Готфруа, вооруженный самострелом и в сопровождении двух оруженосцев, которые ограждают его своими щитами; мгновенно вылетает стрела, пущенная его могучей рукой; гигант, пораженный в сердце, падает мертвый на стену в виду обрадованных крестоносцев и неподвижных от страха осаждаемых», – рассказывает Жозе Мишо.

Никея распахнула-таки ворота перед крестоносцами. И, ворвавшись в город, они с изумлением узнали, что Алексей Комнин все это время вел с турецким гарнизоном секретные переговоры. В обмен на сдачу Никеи лично ему, горожанам была обещана жизнь. Возмущению «кельтов» не было предела – но пришлось вспомнить о присяге, данной императору в столице… Так Никея вновь, более чем на два века, стала византийским городом, а крестоносцы отправились дальше – на Дорилею.

Два дня пути – и вот они у моста, построенного там, где река Галл впадала в Сангарий. Здесь армия разделилась: над одной ее частью предводительствовал Готфруа Бульонский, над другой – Боэмунд. Первое войско повернуло направо, второе – налево. Спустя еще три дня перед ним открылась долина Горгони, что неподалеку от Дорилеи. Едва молодцы успели отдохнуть, как разведчики принесли весть о приближении турок. Боэмунд дал команду готовиться к обороне. Расположение крестоносцев было вполне удачным – тыл прикрывала река Бафус, переправа через которую охранялась конницей. Наскоро соорудили вагенбург – укрепление, составленное из повозок, утыканное, словно еж, кольями от шатров. В нем собрались женщины, дети, больные. Вокруг выстроилась пехота. Две части конницы приготовились к битве, третья затаилась на соседней высоте.

Турки осыпали колонны Боэмунда градом камней и стрел, глушили «дьявольским» криком. Хитрый султан отдал приказ отступить, чтобы выманить рыцарей на равнину. Но едва те пустились в погоню, полторы сотни отчаянных сельджукских всадников развернулись и смяли христиан. И вот уже в вагенбурге началась кровавая резня – лишь прекрасных дам щадили кровожадные турки, чтобы забрать их в неволю… Герцог Нормандский, вырвав свое белоснежное шитое золотом знамя из рук человека, несшего его, сам бросился в толпу сарацин. Очевидцы описывают, как с криком «За мною, нормандцы!» – он начал «косить мечом своим кровавую жатву в неприятельских рядах»… Но слишком неравны силы. «И уже не было у нас никакой надежды на спасение, – напишет Фульхерий из Шартра, – когда рыцари наши… как могли, оказывали им сопротивление и часто старались наступать на них, хотя и сами испытывали сильный натиск со стороны турок…»

Несколько часов продолжалась схватка, когда вдруг тысячи голосов подхватили радостный крик: на помощь собрату прибыл Готфруа Больонский. С криком «Да будет Божья воля!» – вся христианская армия разом опрокинулась на неприятеля. Строй неверных рассыпался, а рыцари пустились за ними в погоню. К вечеру все было кончено. Три тысячи знатных турок и более 20 тысяч рядовых навсегда остались лежать на земле… Вражеский лагерь, расположенный в двух милях за долиной, перешел во власть христиан, а Дорилейская битва (по имени города, расположенного неподалеку) навсегда вошла в историю как их первая крупная победа в Святой земле.

Антиохия, или Песнь о Танкреде

Вначале 1098 года под натиском отрядов Болдуина сдалась Эдесса – крупный армянский торговый город на пути из Сирии в Месопотамию. Собственно, турок из своей вотчины выгнали сами армяне, которым крестоносцы любезно предложили помощь в борьбе против неверных. Братья-христиане с готовностью согласились на этот союз, а князь Эдессы Торос на радостях даже усыновил Болдуина, объявив его единственным наследником. Торжественную церемонию описывает Альберт Ахенский: князь Торос «прижал его к своей обнаженной груди и затем, обвязав лежавшей поблизости одеждой, обнял его, и так, повязавшись, оба поклялись друг другу в верности».

Впрочем, верность эта выражалась весьма своеобразно. Не прошло и месяца, как благодарный пасынок примкнул к заговору местной аристократии, в результате которого «коварные и злоумышленные люди» учинили над Торосом расправу: «в мгновение ока его пронзили тысячи стрел, и он был убит…»

Гийом Тирский обнаруживает, что руки юного Болдуина Бульонского поражены проказой

На трон Урхи уселся Болдуин. Так было заложено первое на Востоке государство крестоносцев – Эдесское графство. Второе – Антиохийское княжество – возникнет через несколько месяцев. Год, проведенный крестоносцами под стенами Антиохии (с октября 1097-го по ноябрь 1098-го) – целая эпоха в истории Крестовых походов…

«…Христианская армия перешла на левую сторону Оронта; направо от него было озеро Бар-эль-Абиад (Белое море); путь, по которому она направилась, называемый у летописцев царским путем, проходит по долине, не имеющей ни одного деревца, – пишет Жозе Мишо. – Пурпуровые и золотые хоругви развевались на воздухе; позолоченные щиты, каски и кирасы блестели на солнце и неслись вперед, как лучезарное пламя; 600 тысяч крестоносцев покрывали долину Умк, которая известна теперь только алеппскому каравану да туркменскому всаднику…

Еще четыре часа пути, и перед армией франков должна была открыться столица Сирии. Вождям известны были грозные укрепления Антиохии; архиепископ Адемар, желая подготовить крестоносцев и придать им бодрости, рассудил не оставлять их в неведении того, что им предстояло осаждать страшный город, стены которого „были выстроены из каменных глыб огромного размера, скрепленных между собою неизвестным и неразрушимым цементом“…»

Антиохия и впрямь казалась неприступной. Высокие стены защищали ее по всей окружности; с юга возвышались четыре естественных холма; с севера протекала река. 130 башен ощетинились 24 тысячами зубцов. Уже 14 лет в городе хозяйничали мусульмане. Прослышав о приближении латинян, его правитель, туркменский эмир Башзиам заперся в крепости с огромным войском – почти 10 тысяч всадников и вдвое больше пехотинцев. Для того чтобы взять штурмом столь грозную цитадель, поистине нужна была помощь Всевышнего – и, с точки зрения очевидцев, именно она определила исход этого великого противостояния. Как повествует аноним, «франки осаждали этот город в течение восьми месяцев и одного дня», потом сами были осаждены турками, и все-таки, «с помощью Бога и святого Гроба они были побеждены христианами». Впрочем, судя по свидетельству хронистов, чудес хватало на протяжении всего Первого крестового похода. В «Истории франков, которые взяли Иерусалим» Раймунда Ажильского их описания занимают четвертую часть всего повествования. Но больше половины из них произошли именно под стенами Антиохии.

Гюстав Доре. «Сражение под Антиохией»

Осада началась на пороге зимы. Крестоносцы обложили крепость с трех сторон: с востока, с северо-востока и с севера. С юга к городу подступали горы. «Какое величественное зрелище представляло это громадное множество палаток, эти многочисленные вооруженные легионы и вся эта масса народа, прибывшего с Запада! Какая грозная сила!» – восхищается хронист. И хотя из 600 тысяч человек лишь половина была способна воевать, осаждавшие были уверены, что ужас подвигнет гарнизон открыть ворота. Потому-то, как пишет Мишо, они «…предавались бездействию; осенняя пора доставляла им обильную пищу; зеленеющие берега Оронта, рощицы Дафны, прекрасное сирийское небо располагали их к удовольствиям; беспорядок и бесчинство появились среди христовых воинов».

Однако враг не дремал, и в результате турецких вылазок множество пилигримов оказалось в плену. Только тут у латинян появилась решимость взять город приступом. Увы, без осадных лестниц и боевых машин это было невозможно. Делали, что могли: соорудили дамбу на ладьях, чтобы преградить мусульманам путь на противоположный берег, завалили все возможные проходы, разрушили мост через болото, напротив Собачьих ворот, через который защитники выходили из крепости. Удалось даже возвести там огромную башню – впрочем, неприятель вскоре сжег ее дотла. Тогда пилигримы волоком притащили к самым воротам громадные каменные глыбы и толстые деревья, срубленные в ближних лесах.

«…Между тем отважные рыцари бодрствовали вокруг лагеря. Танкред, подстерегавший врагов в засаде, напал однажды на шайку сарацин, и 70 голов скатились под его ударами. В другой раз Танкред, прохаживаясь по окрестностям с одним только оруженосцем, познакомил множество сарацин с непреодолимой мощью своего меча, но, движимый поразительной героической скромностью, явный рыцарь приказал своему оруженосцу никому не рассказывать о подвигах, которым тот был свидетелем».

Многие знаменитые картины французского живописца Никола Пуссена написаны по мотивам поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Но не сама история славных походов рыцарей-крестоносцев в Палестину занимала художника – его полотна прославляют любовь… Что ж – свидетельств великой рыцарской любви история сохранила немало. Одна гласит, как во время похода Танкред взял в плен прекрасную Эрминию, царскую дочь и волшебницу. Девушка полюбила великодушного рыцаря. Узнав о том, что во время боя он ранен мавром, она поспешила к нему. Танкред победил – но истекал кровью… И тогда Эрминия, отрезав кинжалом свои роскошные волосы, обладающие волшебной силой, перевязала его раны… Этот момент и запечатлел живописец. Золотистые отблески лежат на железных доспехах рыцаря и его белоснежной рубашке; предзакатным солнцем освещена фигура белого коня. Великолепная картина была в 1766 году приобретена в Париже для Екатерины II…

Никола Пуссен. «Танкред и Эрминия»

Скорее всего, история любви Эрминии и Танкреда – не более чем красивая легенда. Впрочем, вся жизнь этого «рыцаря без страха и упрека» напоминала легенду. Вот как описывает его в своем очерке «Танкред, рыцарь Креста» Александр Деревицкий:

«Он был молод – недавно вступил в свой третий десяток. По черному полю его щита полз моллюск с витым панцирем. Это означало, что благородный хозяин щита своей судьбой избрал земные странствия. Но над раковиной на гербе был изображен меч, острием обращенный в правую сторону, а на нем лежал крест. Меч, служащий правому делу Креста? Да, так оно и было, и смысл герба подтверждался вязью девиза: „Мечом и Крестом пишу славу свою“.

Танкред был одет в легкий франкский полудоспех, из-под которого выглядывал подол промокшей от пота кожаной рубахи. Искривленный, как у многих забияк, нос, голубые глаза, белые кудри и ржавая борода – нормандская кровь!»

Говорят, услышав о гибели отца, пятилетний Танкред не проронил ни слезинки. Он лишь сильнее сжал рукоять игрушечного меча. А еще рассказывают, что, став пажом своего дяди Боэмунда, смышленый мальчик не слишком долго задержался на этой ступени. Сделавшись самым молодым оруженосцем в стране, он начал готовиться к миссии рыцаря. Лихо скакал на коне, легко попадал «в яблочко» из лука и из арбалета, фехтовал, переплывал бурную реку, дрался «на кулачках»… Он настолько преуспел, что в нарушение всех правил дядя решился посвятить его в рыцари еще до совершеннолетия.

«…Смешливые молодые служанки уже искупали смущенного новика в благоухающем чане, сплошь засыпанном лепестками роз. Затем замковый аббат Эжен Мартелльер уложил Танкреда на убранный конец трапезного стола и покрыл его, одетого в белый саван, черным погребальным покрывалом – в знак того, что новик закончил свою прежнюю жизнь, что он навсегда прощается с ней и с прежним собой. Затем аббат-богатырь повел юношу в капеллу на „ночную стражу“, где он должен был провести ночь в молитве пред мечом, которым ему завтра предстояло опоясать свои чресла.

Загремел, закрываясь, запор маленькой часовни в полуподвале главной башни, и Танкред остался один перед мечом, воткнутым острием между туфовыми плитами пола перед алтарем, неверно освещенного дрожащими огнями семисвечника. На рукояти меча молодым железом мастера Маллеори горело распятие, над головой слышался шорох и писк летучих мышей, в узкие бойницы и прорехи старинных витражей врывался соленый ветр Средиземноморья. Будущий рыцарь преклонил главу и колени…

Утром ему подвязали золотые шпоры – о, триумф его трудов, триумф его учебы! Боэмунд собственноручно произвел alape – троекратный ритуальный удар клинком по плечу. Епископ Апулии освятил меч, перекрестил Танкреда распятием и произнес старческим фальцетом:

– Приими меч сей во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Употребляй его на защиту свою и защиту святой Церкви Божией, на погибель супостата и врагов Креста Господня и Веры христианской, и, насколько возможно то для немощи человечией, да не рази им без справедливости…»

Боевое крещение в Заморье (так нередко называли Святую землю) новоиспеченный рыцарь получил под Никеей. Здесь его отряд впервые встретился не с турнирным – с настоящим врагом. Он наголову разбил легкую мусульманскую конницу, велев своим пехотинцам воткнуть в землю острозубые копья и наклонить их в сторону врага… Но настоящим героем Танкред стал под Антиохией. Он, правда, оказался там в плену – об этой замечательной истории писали многие хронисты. Как-то он попросил своих тюремщиков отпустить его на один вечер, пообещав вернуться на рассвете следующего дня. Неведомо почему, его отпустили, ни на минуту не веря, что сдержит слово. Каково же было изумление сельджуков, когда утром они увидели Танкреда! А день спустя он по-настоящему бежал из крепости, да еще притащил с собой на веревке брата антиохийского эмира. Славный подарок ко дню ангела его дяди Боэмунда – того самого, что когда-то взял его в пажи, а позже заставил учащенно биться сердце девицы Анны Комниной…

И вот оба они – и дядя, и племянник – уже под Антиохией. Началась зима, а с нею пришел голод; подмокшие палатки не спасали от ветра. После Рождества большой отряд под предводительством Боэмунда и Роберта Фландрского отправился на промысел в область Харим, что в нескольких милях от Антиохии. Но и раздобытые ими съестные припасы скоро подошли к концу, а новые набеги оказались бесплодны. Свежие могилы появлялись каждый день – говорят, чтобы отпевать умерших, не хватало священников. Вот как описывают осаждавших летописцы: бледные изможденные люди в лохмотьях (почти что тени!) выкапывают острием оружия корни растений и вырывают дикие травы у животных… Впрочем, почти все боевые кони уже пали. Из 70 тысяч едва ли осталось две, «…и те еле-еле бродили вокруг палаток, истлевших от зимних дождей». Некоторую твердость духа сохраняли лишь дамы, сопровождавшие бойцов: «…Наши женщины были нам великой подмогой, принося питьевую воду и, не прекращая, подвигая на битву…» – напишет аноним.

Именно в эти мрачные дни и бежал к своей возлюбленной Адели Стефан Блуасский. Надо сказать, в стремлении вернуться на родину он был не одинок. Так, герцог Нормандский, отбывший в Лаодикею, возвратился в лагерь лишь после трех убедительных призывов во имя Всевышнего. Нашего старого знакомого Петра Отшельника доблестный Танкред поймал буквально за шиворот – и силой заставил остаться. Бесславно дезертировал и византийский военачальник Татикий, «человек с золотым носом» (как пишет Гвиберт Ножанский, у него был отрезан нос, взамен которого он носил муляж, выкованный из золота). Анна Комнина сообщает, что ее отец послал армию Татикия с крестоносцами, «чтобы она во всем помогала латинянам, делила с ними все опасности и принимала, если Бог это пошлет, взятые города»…

Но за зимой всегда приходит весна. Начавшее пригревать солнышко, как свидетельствует Мишо: «…оживило надежды христианского воинства; болезни уменьшились; в лагерь доставлялось продовольствие от графа Эдесского, от князей и монахов армянских, с островов Кипра, Хиоса и Родоса. Готфруа, который по случаю опасной раны долго не мог выходить из палатки, явился наконец в лагерь, и присутствие его произвело оживление среди общего упадка духа. В это время прибыли в христианский лагерь послы от египетского халифа. Христиане, желая скрыть от врагов-мусульман свое бедственное положение, постарались окружить великолепием свою обстановку и выказывали веселое настроение духа. Послы предложили им содействие халифа на том условии, чтобы христианское войско ограничилось простым поклонением гробу Иисуса Христа. Франкские воины отвечали, что они пришли в Азию не для того, чтобы подчиняться каким-либо условиям, но что целью их путешествия в Иерусалим было освобождение священного города. Почти в это же время Боэмунд и Роберт Фландрский одержали победу над князьями Алеппским, Дамасским, Шайзарским, Эмесским, которые выступили в путь на помощь Антиохии.

Крестоносцы не скрыли и этого последнего торжества от каирских послов, готовых к отплытию из порта св. Симеона; на четырех верблюдах были препровождены к ним головы и останки 200 мусульманских воинов».

По весне в порт Святого Симеона прибыла очередная партия пилигримов. На пути от моря в лагерь эта толпа была настигнута мусульманами. Около тысячи христиан пало от их кривых мечей, и остальных постигла бы та же участь, не подоспей на помощь все тот же вездесущий Готфруа Бульонский. Неприятель рванулся к мосту, чтобы укрыться в крепости, но христиане, успев перекрыть эту дорогу, стиснули их в кольцо между Оронтом и горами. Башзиан, наблюдавший из башни дворца за ходом схватки, тут же выслал подкрепление и приказал затворить за воинами ворота: они должны победить или умереть. Избиение неверных описано в летописях очевидцев с поистине кошмарными подробностями – утверждают, само течение Оронта остановилось из-за загромоздивших его трупов…

На холме, который и по сей день служит для мусульман кладбищем, крестоносцы выстроили укрепление. С этой стороны «мышеловка захлопнулась» – но в распоряжении осажденных были еще одни, западные ворота, через которые они могли получать продовольствие. Здесь пока не ступала нога крестоносца. Посовещавшись, решили соорудить укрепление и здесь – но, поскольку это дело было сопряжено с большой опасностью, все отказывались браться за него. Тогда вперед выступил неутомимый Танкред. У прославленного рыцаря не хватало денег, и остальные вожди охотно «сбросились» на столь богоугодное предприятие. На холмике подле ворот св. Георгия высился монастырь, который Танкред и приказал укрепить. 7 марта здесь было отмечено очередное чудо, благодаря которому 60 крестоносцев, как рассказывает Раймунд Ажильский, выстояли против семи тысяч неверных. «Еще удивительнее то, что в течение предшествующих дней лил страшный ливень, который размыл почву и заполнил ров вокруг нового укрепления». Впрочем, утверждает хронист, «врагам помешала вовсе не распутица, а единственно всемогущество Божье».

А почему бы и нет? Ведь, судя по рассказам хронистов, Всевышний сопровождал крестоносцев даже в такие места, куда, по определению, принято ходить в одиночку. Как-то в жаркие июньские дни все тот же Танкред мучился желудком. Отправившись со своими воинами на поиски леса для сооружения осадных машин, он вынужден был в очередной раз уединиться. Случайно повернув голову, рыцарь обнаружил неподалеку от того места, где он сидел на корточках, четыре длинных ствола. Судя по всему, они ранее уже кем-то использовались, поскольку были очищены от коры и веток. Танкред, как пишет его историограф Рауль Каэнский, не поверил «ни себе, ни глазам своим». Да и в глазах всего воинства это было настоящим чудом Божьим: «Чудо – то, что я сейчас поведаю! Кто иной, кроме Бога, который заставляет воду течь из камня, заговорить ослицу, создает все из ничего, кто, как не он, даже в болезни, обессиливавшей рыцаря, нашел средство излечить войско… превратив гнусную болезнь в некое лекарство, более драгоценное, чем самый драгоценный из металлов!»

Теперь на осадных работах денно и нощно трудились все – даже толпы нищих и разбойников, объединенные под командованием так называемого «царя отребья». Христиане полностью контролировали внешнюю сторону крепости; но то, что творилось внутри, было поистине ужасно. Ярость турок обрушилась на беззащитных пленников. Одного из них, Раймунда Порте, вывели на городские укрепления, чтобы он убедил товарищей заплатить за него выкуп. Отважный рыцарь попросил смотреть на него как на человека, которого уже нет среди живых, и не жертвовать ничем ради его спасения. Услышав это, правитель Антиохии потребовал, чтобы Раймунд немедленно принял ислам, обещая ему за это всевозможные почести. Присутствующие замерли, когда вместо ответа тот, скрестив руки, встал на колени – и голова скатилась со стены… В тот же день остальные пленники были сожжены на костре.

И все же, после семи месяцев мучений, Антиохия была покорена. «Ключи от города» добыл для крестоносцев не кто иной, как Боэмунд. Как-то раз он случайно познакомился с антиохийским армянином по имени Фирруз – сын богатого ремесленника, он лишь недавно перешел из христианства в ислам, чтобы поправить дела. Фирруз отвечал за защиту трех городских башен, но, судя по всему, заманчивые посулы князя Тарентского не оставили его равнодушным. Впрочем, возможно, дело отнюдь не в корысти, а в божьем промысле. Во всяком случае, армянин поведал, что ему во сне явился Иисус Христос и повелел предать Антиохию в руки христиан.

«Когда Боэмунд условился с Фиррузом, каким образом исполнить задуманное ими предприятие, он предложил собраться главным предводителям христианской армии; он представил им все бедствия, которые они уже вынесли, и те, которые угрожали им в будущем, и заключил словами, что совершенно необходимо войти в Антиохию, что не следует быть разборчивыми в средствах для одержания этой победы. Многие вожди поняли тайное побуждение, которым руководствовался Боэмунд, и возразили ему, что несправедливо было бы допустить, чтобы один человек воспользовался общими трудами; восстали и против того, чтобы овладеть крепостью посредством какой-нибудь уловки или коварства, изобретением которых свойственно пробавляться женщинам.

Боэмунд, которого история прозвала Улиссом латинян, не отказывается от своего замысла; он начинает распространять самые тревожные слухи. Христиане узнают, что Кербога, властитель мосульский, приближается к Антиохии с 200 тысячами войска, поднявшегося с берегов Тигра и Евфрата. Вожди снова собираются на совет; Боэмунд предупреждает о великих опасностях, угрожающих крестоносцам. „Время не терпит, – говорит он, – торопитесь действовать: завтра, может быть, будет поздно“. Он объявляет вождям, что знамя крестового похода может уже через несколько часов развеваться на стенах Антиохии, и показывает письма Фирруза, который обещает предать им три башни, которыми он заведует, но только с условием не иметь дела ни с кем, кроме Боэмунда, и чтобы ценой этой услуги было предоставление города во власть Боэмунда; между тем опасность с каждым днем увеличивается; бежать – позорно, предпринимать битву – безрассудно. Эти слухи встревожили всех и заставили умолкнуть все личные интересы соперников. Все вожди, исключая непоколебимого Раймунда, согласились предоставить Боэмунду главенство в деле покорения Антиохии; князь Тарентский назначил осуществление этого предприятия на следующий день»

(Жозе Мишо, «История Крестовых походов»).

Чтобы обмануть защитников крепости, крестоносцы еще вечером вышли из лагеря, притворившись, что следуют навстречу эмиру. Но, едва долины и горы окутала ночь, они неслышно подкрались к стенам Антиохии с запада близ башни Трех сестер, которую сторожил Фирруз. Отчаянный ломбардец по имени Пайен взобрался по кожаной лестнице на башню; следом за ним поднялся сам Боэмунд. Скоро антиохийские улицы были заполнены христианами. Утверждают, что для 10 тысяч горожан эта ночь стала последней. Башзиан успел ускользнуть через потайные ворота – но его узнали армянские дровосеки. Они, не раздумывая, отрубили голову поверженному правителю – в конце концов, именно в этом искусстве они упражнялись всю свою жизнь… Голова была доставлена на рассвете новым властителям Антиохии – как раз когда на одной из самых высоких башен города взвилось знамя Боэмунда.

Надо сказать, что измена не принесла Фиррузу славы. Новоявленный христианин последовал за крестоносцами в Иерусалим, где и умер два года спустя, успев в очередной раз перейти в мусульманство, презираемый всеми. Кто и по какому обряду провожал его в последний путь – история умалчивает…

Пока Антиохия ликовала, грозный Кербоги неумолимо продолжал двигаться к ее стенам. Незадолго до того, как он отправился в поход, мать эмира настойчиво советовала ему воздержаться от войны с франками. «Я знаю, – сказала она, – что им, разумеется, не сравниться с нами в бою; но ведь за них каждодневно сражается их бог, который и днем и ночью защищает их своим покровительством и охраняет их, как пастух охраняет свое стадо; напротив, тех, кто хочет противодействовать им, – таковых тот же бог повергает… Если начнешь против них войну, это причинит тебе наверняка большой ущерб и позор, и потеряешь многих своих верных воинов». Как утверждает аноним, эмир воскликнул: «Не являются же, в конце концов, Боэмунд и Танкред богами франков, и им не избавить своих от их врагов, пусть даже они пожирают за раз две тысячи коров и четыре тысячи свиней!» Оставив эту изысканную метафору на совести автора, добавим, что очень скоро у крестоносцев не осталось ни свиней, ни коров – блокада, в которую заключил крепость коварный эмир, сделала голод невыносимым. Как пишет хронист, он «довел христиан до рокового, мертвенного равнодушия, и спасение их должно было произойти из самой крайности их бедствий»…

Как-то раз бедный священник из Марселя по имени Петр Варфоломей явился на военный совет и поведал, что пять ночей кряду видел во сне апостола Андрея. Апостол-де повелел ему пойти в церковь Святого Петра и раскопать землю вокруг алтаря, чтобы найти копье, которым, по евангельскому мифу, римский воин ударил в бедро распятого Христа. Мол, овладев драгоценной реликвией, крестоносцы обеспечат себе победу. В раскопках участвовало 12 человек, не считая самого Петра Варфоломея, – всех прочих удалили из храма. К вечеру копье было найдено. Как пишет неизвестный хронист, «благочестием своего народа склонился Господь показать нам копье. И я, который написал это, поцеловал его, едва только появился из земли кончик копья». Стоит ли говорить о том, что 28 июня войско Кербоги было наголову разбито крестоносцами. Христианская армия покрыла всю долину от ворот Моста до Черных гор, находящихся в часе ходьбы от Антиохии. Трубы подали сигнал к битве, знаменосцы развернули флаги. Те, кто только что изнемогал от голода, подобно львам, устремились на бесчисленные отряды эмира мосульского – и среди них хронист, крепко сжимавший в ладонях копье Господне…

Надо сказать, что загадочные обстоятельства, при которых Петр Варфоломей нашел копье, заставили многих сомневаться в правдивости провансальца. Чтобы покончить с кривотолками, несчастный даже решился на «суд Божий» – ордалию. Увы, недолгое пребывание в костре, как свидетельствует Гильом Тирский, окончилось для него плачевно. «Варфоломей умер несколько дней спустя, и многие говорили, что, поскольку до этого он был совершенно здоров и полон жизни, столь стремительная кончина была следствием испытания и свидетельствовала, что он был защитником обмана, раз нашел свою погибель в огне. Другие же, напротив, говорили, что, когда он вышел из костра целым и невредимым, избегнув действия огня, толпа, в благочестивом исступлении бросившись на него, так напирала и давила со всех сторон, что это было единственной и истинной причиной его смерти. Таким образом, этот вопрос так и не был до конца разрешен и остается покрытым великой тайной…»

Но, как бы то ни было, крестоносцы торжествовали победу: «Христос, подвергнув своих воинов испытаниям и, наконец, смилостивившись над ними, привел их, ликующих, к счастливому завершению…» Историки утверждают, что 100 тысяч мусульман остались лежать в долине, которая отделяет Антиохию от Черных гор. Военную добычу переносили в город несколько дней, пустив большую часть сокровищ, отнятых у сарацин, на украшение святых храмов. Князья решили дать утомленной армии отдых – впрочем, и хронисты, и исследователи единодушны в том, что эта задержка еще «…больше, чем сама бесконечная осада, деморализовала дух крестоносцев. Поход чуть было не закончился в Антиохии сначала из-за невзгод, затем из-за процветания. Вся история латинских королевств наполнена такими перепадами: способные устоять перед лицом опасности и с честью выйти из самых страшных испытаний, бароны частенько будут ссориться между собой в дни побед и изобилия».

Впрочем, о каком процветании можно было говорить? Армия, что в конце концов пошагала из Антиохии к Иерусалиму, уже не была тем блестящим воинством, которое два года назад переправилось через Босфор. В строю оставалось не более 20 тысяч бойцов, изнуренных и обессиленных тяготами пути…

В среду 7 июня 1099 года вдалеке наконец показался Иерусалим.

Иерусалимская бойня

«Услышав, как произносят слово Иерусалим, все пролили немало радостных слез. Все были тем более взволнованы, потому что понимали, как близко находятся от Святого града, ради которого претерпели столько страданий и избежали стольких опасностей. Желая увидеть Святой град, все бросились вперед, забыв о преградах и усталости, и достигли иерусалимских стен, распевая кантики, крича и плача от радости».

С этой пасторальной картинки началась первая встреча крестоносного воинства с Иерусалимом. А вот чем она закончилась:

«…Невозможно было смотреть без ужаса, как валялись всюду тела убитых и разбросанные части и как вся земля была залита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли страшное зрелище, но еще более приводило в содрогание то, что сами победители с головы до пят были в крови и наводили ужас на всякого встречного. В черте храма, говорят, погибло около 10 тысяч врагов, не считая тех, что были убиты там и сям в городе и устилали улицы и площади; число их, говорят, было не меньше. Остальные части войска разбежались по городу и, выволакивая, как скот, из узких и отдаленных переулков несчастных, которые хотели укрыться там от смерти, убивали их. Другие, разделившись на отряды, врывались в дома и хватали отцов семейств с женами, детьми и всеми домочадцами и закалывали их мечами или сбрасывали с каких-либо возвышенных мест на землю, так что они погибали, разбившись. При этом каждый, ворвавшись в дом, обращал его в свою собственность со всем, что находилось в нем, ибо еще до взятия города было согласовано между крестоносцами, что по завоевании его каждый сможет владеть на вечные времена по праву собственности, без смущения, всем, что ему удастся захватить. Потому они особенно тщательно осматривали город и более дерзко убивали граждан. Они проникали в самые уединенные и тайные убежища, вламывались в дома жителей, и каждый вешал на дверях дома щит или какое-либо другое оружие как знак для приближающегося – не останавливаться здесь, а проходить мимо, ибо место это уже занято другими…»

Впрочем, Ибн ал-Калинси в своей «Истории Дамаска» куда более сдержан:

«…Затем они пошли на Иерусалим в конце раджаба этого года. Люди бежали от них, снимаясь со своих мест. А франки остановились сначала в Рамле и захватили ее как раз в то время, когда поспевает урожай зерна, потом они подошли к Иерусалиму, стали сражаться с его жителями и потеснили их. Они установили осадную башню и придвинули ее к городским стенам. Потом они узнали о том, что Аль-Афдал вышел из Египта с многочисленным войском для сражения с ними и нападения на них, чтобы защитить город и спасти его от них. Они стали биться еще ожесточеннее и продолжали сражаться до конца дня. Потом они ушли, намереваясь вновь начать наступление на следующее утро. И люди сошли со стен только тогда, когда зашло солнце. А на следующий день франки снова подступили к городу, поднялись на осадную башню и оттуда хлынули на стены, и горожане обратились в бегство. А франки вошли в город и овладели им. Некоторые жители города бежали в михраб, и было убито великое множество. Иудеи собрались в своем храме, но франки сожгли их там. Потом они овладели михрабом, взяв выкуп, и это было 22 шаабана этого года. Франки разрушили святые места и могилу Халиля…»

Хронисты-мусульмане рассказывают о захвате Иерусалима «врагами Аллаха» весьма лаконично. Зато исторические сочинения Европы, включая русскую «Повесть временных лет», описывая взятие Святого града солдатами «войска Божьего», не скупятся на яркие описания и натуралистические подробности.

Сорок тысяч рыцарей впервые увидели Иерусалим с высокой горы, которую позже они назовут Монжуа – «Гора радости». Этот город считали священным все – и христиане, и мусульмане, и иудеи. Взять его считалось делом почти невозможным – открытый лишь с северной стороны, с остальных он был надежно защищен горными ущельями. Египетский комендант Иерусалима Ифтикар Ад-Даула, прослышав о приближении франков, превратил его в настоящую крепость. Бойницы заложили тюками с сеном, углубили рвы, восстановили даже оборонительные сооружения, оставшиеся еще от древних римлян. Гарнизон был невелик – не более тысячи воинов – но на подмогу из Египта шла огромная армия под командованием визиря Аль-Афдала.

Святой град не пал к ногам крестоносцев. Несколько раз они попытались взять его приступом – Иерусалим стоял. Пришлось готовиться к осаде и ждать подкрепления – как пишет Раймунд Ажильский: «у нас имелась масса калек и бедняков. Рыцарей же в нашей рати было 1200 или 1300 и, как я полагаю, не более».

Разбили лагерь. К северо-востоку стал Готфруа Бульонский. От своей палатки он мог видеть ворота, наглухо запечатавшие желанную цель, – позже их назовут Дамасскими. Еще одни небольшие ворота, Иродовы, тоже сомкнулись железом. Раймунд де Сен-Жилль разбил лагерь на горе Сион, к югу от города. Комендант Ад-Даула заблаговременно «позаботился» о крестоносцах, распорядившись отогнать стада высоко в горы. Подле города не осталось ничего, что могло бы служить съестными припасами. Сохранилась красивая легенда о том, что бывший провансалец Жерар, поселившийся в Иерусалиме и возглавивший христианскую миссию, совершил чудо, помогая своим единоверцам. Когда к концу многодневной осады в отрядах начался голод, Жерар стал сбрасывать со стен на головы воинов свежеиспеченный хлеб. Увидев это, стражи схватили его. Но неизбежной казни не последовало, поскольку на глазах изумленных «судей» хлеб чудесным образом превратился в камни…

…Кедронский ручей высох под палящим солнцем, колодцы были завалены по приказу того же Ад-Даулы. Воду приходилось таскать с расстояния в шесть миль в бурдюках из бычьих шкур. Сделаны они были наспех, и чистейшая горная вода в них становилась зловонной и мутной… Счастье еще, что шесть генуэзских кораблей, прибывших в Яффу, доставили хоть какие-то припасы. На них же прибыли на подмогу и паломники – 300 человек. Но главное, что было на судах, – инструменты. С их помощью плотники быстро соорудили две деревянные осадные башни. В каждой – по три этажа: первый – для «водителей», второй и третий – для стрелков. Возвышавшиеся над стенами города башни венчались подобием подъемных мостов, в случае успеха опускавшихся на крепостную стену. Кроме тех, кому предстояло вести осаду с башни, к штурму готовились так называемые «рыцари подкопа» (их почетной обязанностью было рыть подземные лазы под город), а также «рыцари прорыва». Они, то грея стену кострами, то охлаждая водой, заставляли ее трескаться и поддаваться даже голым рукам атакующих.

Три дня и три ночи башни устанавливали между церковью Святого Евстафия и Кедронской долиной. А тем временем мастерились еще тараны, катапульты, крытые галереи… Подобные галереи строил сам великий Цезарь, осадивший в 49 году до н. э. Массилию – так назывался прежде Марсель. Историк Питер Коннолли, назвавший эту битву последней из великих эллинистических осад, рассказывает в своей «Энциклопедии военной истории»: «…из квадратных балок толщиной 60 см построили крытую галерею, по которой можно было подойти к вражеской башне и стене, которые находились на расстоянии немногим менее 20 м. Сделано это было так: две балки равной длины уложили на землю на расстоянии примерно 1,2 м друг от друга. Затем к ним прикрепили вертикальные стойки высотой 1,5 м. Их соединили стропилами, которые должны были служить основой для кровли. Затем сверху уложили балки толщиной 60 см, закрепленные с помощью скоб и гвоздей. На самом краю крыши и на балках были прикреплены бруски толщиной в 7 см, чтобы поддерживать кирпичи, из которых была сделана крыша. Сверху подвижной навес был покрыт кирпичами и глиной для защиты от огня. Кирпичи обтянули кожами, поскольку они не были обожжены и могли пострадать от воды, и, наконец, поверх всего этого было натянуто смягчение, чтобы защитить галерею от огня и камней. Галерея была сооружена на безопасном расстоянии. После этого ее установили на катки и под прикрытием обстрела лучников, пращников и катапульт, находившихся в кирпичной башне, подвели к одной из стенных башен. Несмотря на обстрел, массилийцам все же удалось пустить в ход „журавли“, которые роняли на галерею тяжелые камни и бочонки с горящей смолой. Но проломить крышу галереи так и не удалось, и легионеры сумели расшатать основание башни и обрушить ее…» Теперь испытанное временем оружие должно было помочь при решающем штурме крестоносцам.

На северо-западной стороне расположились отряды Танкреда – против Вифлеемских ворот. Возможно, это место было выбрано им не случайно – по пути к Иерусалиму именно его воины, вместе с рыцарями Болдуина Ле Бурга, овладели Вифлеемом, городом, в котором родился Иисус. Танкред уже водрузил было свой штандарт на церкви Богородицы, но этому воспрепятствовал тщеславный Ле Бург. Впрочем, едва вспыхнув, ссора погасла – надо было двигаться дальше.

И вот доблестный рыцарь уже под Иерусалимом. Вместе со всеми он, босым, в полном боевом вооружении, прошел крестным ходом вокруг города под оскорбительные крики и зверское улюлюканье мусульман… Накануне одному провансальскому священнику явился во сне папский легат Адемар Монтейский – тот самый, что вышел к папе Урбану в Кремоне и первым принял крест из его рук… Он-то и повелел христианам двинуться Крестным ходом – и, когда процессия достигла Масличной горы, Петр Отшельник и другие священнослужители произнесли пламенные проповеди, вдохновлявшие воинов на победу…

13—14 июля были предприняты попытки штурма. Все войско подступило к городу. «У всех было одно-единственное намерение, – свидетельствует хронист, – или отдать жизнь за Христа, или возвратить городу христианскую свободу. В целом войске нельзя было найти старика, или больного, или какого-то совсем еще незрелого юношу, которые не горели бы священным пылом битвы; даже женщины, забыв свой пол и обычную слабость, брались за оружие, принимая на себя непосильный мужской труд». Изо всех сил осаждавшие старались приблизить к стенам осадные башни, покрытые сырыми кожами. Ответом был град камней и стрел. «Когда наши пододвинули орудия к стенам, оттуда стали не только бросать камни и пускать стрелы, но и сбрасывать стволы деревьев и зажженные пуки соломы; потом они начали кидать в наши орудия просмоленные, намазанные воском и серой деревяшки, обертывая их в горящие тряпки… Они были со всех сторон… еще утыканы гвоздями для того, чтобы, куда бы ни попадали, цеплялись и, цепляясь, воспламеняли бы… Деревья же и солому кидали, чтобы хоть пламя остановило тех, кого не могли сдержать ни меч, ни высокие стены, ни глубокий ров». И еще: «Сарацины… поливали кипящим маслом и жиром и пылающими факелами упомянутую башню и рыцарей, которые в ней находились. И таким образом для многих сражавшихся с той и с другой стороны наступала смерть быстрая и преждевременная».

В утро последнего штурма 15 июля Танкред молился особенно рьяно. Пройдет время – и он скажет: «Мы рвались спасать Палестину, а спасли… Европу. О, даже трудно представить, что было бы, если бы мы искали славу на нежных европейских полях!..» К полю боя близ Иерусалима вряд ли применимо красивое слово «нежность». Одинокое облако над ним ощерилось оскалом дракона – не с ним ли сражался в свое время предводитель небесного воинства? Георгию Победоносцу улыбнулась удача – но верным его сынам до победы было далеко… Раз за разом они будут бросаться вперед, прикрывшись щитами, утыканными стрелами, как шкура дикобраза, – и сами беспрерывно пускать стрелы, метать камни, пытаясь достичь желанной стены… «Другие же, стоявшие в осадных башнях, то старались при помощи шестов придвинуть подвижную башню к укреплениям, то пускали из метательных орудий огромные камни в стену и пытались непрерывными ударами и частыми сотрясениями ослабить ее так, чтобы она рухнула. Некоторые при помощи малых метательных орудий, называемых манганами, из которых стреляли камнем меньшего веса, сбивали тех, кто охранял от наших внешние укрепления стен. Но ни те, которые пытались протолкнуть осадные башни к стенам, не могли должным образом выполнить их намерение, ибо продвижению препятствовал огромный и глубокий ров, прорытый перед стенами, ни те, которые пытались метательными орудиями пробить в стене брешь, не достигли удовлетворительных результатов. Ибо осажденные спускали со стен мешки с соломой и отрубями, а также канаты и ковры, громадные балки и тюфяки, набитые ватой, чтобы этими мягкими и упругими вещами ослабить удары камней и свести на нет все усилия наших…»

Уже близился вечер, но никто не смог бы сказать, на чьей стороне перевес, – «пущенные камни сталкивались в воздухе», по словам очевидца. Город был атакован сразу с трех сторон и с трех сторон отчаянно оборонялся. Крестоносцы рвались, забросав ров щебнем и камнями, выровнять дорогу для осадных машин; сарацины, чтобы воспрепятствовать этому, буквально поливали их огнем. Камни, выпущенные из их громадных орудий, едва не пробили основания осадных башен, сбросив на перепаханную землю тех, кто стоял наверху…

Впрочем, стрелки подвижных башен не оставались в долгу. Они «по команде герцога бросали в матрацы, набитые ватой, и в мешки с соломой огонь; и тотчас дуновение северного ветра раздуло его в яркое пламя и погнало в город такой густой дым, надвигавшийся все беспощаднее, что защитники стен не были в состоянии открыть ни рот, ни глаза, и, ошеломленные и приведенные в замешательство потоком густого дыма, оставили стены без защиты. Узнав об этом, герцог приказал тотчас же принести те балки, которые были отняты у неприятеля, положить их одним концом на осадную башню, а другим на стену и опустить откидную сторону башни, которая и легла на них, образовав нечто наподобие моста с весьма крепкой подпорой. Таким образом, то, что враги придумали для своей защиты, обернулось им на гибель…» И вот, наконец, два рыцаря Летольд и Энгельберт, родом из Турне, первыми спустились по подъемному мосту восточной башни на городскую стену. Следом за ними в город устремился Готфруа Бульонский.

С этого момента именно Готфруа, а отнюдь не хорошо известные нам Ричард Львиное Сердце или Фридрих Барбаросса станет для современников «рыцарем номер один». Ведь это благодаря ему Иерусалим с могилой Иисуса был впервые вырван из рук неверных. Этот культ сохранится и после его смерти – и даст повод средневековым романистам обнаружить в Готфруа потомка легендарной семьи Грааль, внука странствующего рыцаря Парцифаля и сына Лоэнгрина. Правда, согласно официальной генеалогии, он происходил из семьи Плантар – стало быть, в его жилах текла кровь Меровингов, первых французских королей. Именно он в глазах многих был законным монархом, которого оставили без королевства коварные Капетинги. На вопрос о том, почему именно Меровинги владели умами на протяжении веков, несколько лет назад блестяще ответил Дэн Браун, в одночасье побив все мыслимые и немыслимые рекорды книжных продаж. Еще из средневековых легенд мы знали, что Мария Магдалина приехала в Галлию, привезя вместе с собой Святой Грааль – Saint Graal. San Graal… Sang Real или Sang Royal – «королевская кровь» – под пером Брауна земным воплощением этой крови становится ребенок «евангельской блудницы» и Христа, потомки которого много веков спустя, слившись с франками, породят династию Меровингов…

Оставив в стороне достоверность этой теории, отметим лишь то, что, если Готфруа Бульонский и впрямь происходил от Иисуса, то взятие им Иерусалима в 1099 году было чем-то большим, нежели просто победа. Видимо, не случайно для организации Первого крестового похода он продал большую часть своего достояния…

Когда уляжется праздничный шум семидневных торжеств по случаю великой победы, подданные нового Иерусалимского королевства решат выбрать для себя монарха. По единодушному мнению членов совета, им был нужен король, не только умеющий владеть оружием, но и способный обеспечить единство среди баронов, остающихся в Святой земле. Дабы получить объективную картину, «…призвали некоторых из слуг каждого из великих лидеров, заставили их принять торжественную присягу и расспросили их о поведении и привычках их лордов таким образом, что те должны были рассказать правду без всякой примеси лжи. Те, кто позже были допрошены, были принуждены исповедать тайные пороки своих лордов и, таким же образом, перечислить их добродетели, чтобы стало совершенно очевидным, какого типа людьми были их лорды.

Когда прислуга герцога Бульонского была опрошена среди прочих, они ответили, что в числе привычек герцога одна, та, которая вызывала наибольшее неудовольствие его слуг, была следующая: когда он шел в церковь, то, даже после того, как торжество литургии было окончено, отозвать его было совершенно невозможно. Более того, он требовал от священников и тех, кто выглядел опытным в таких вопросах, сведений о каждой картине и статуе. Его спутники, которые интересовались другими вещами, находили это скучным и даже тошнотворным. Далее: его пища, которая была приготовлена к определенному и соответствующему часу, становилась холодной и совершенно неаппетитной по причине его длительных и раздражающих задержек. Выборщики, которые услышали эти вещи, сказали: „Благословен есть человек, которому могут приписываться, как недостатки те черты, которые должны были бы называться добродетелями у другого“. Наконец, после совещаний друг с другом и после многих обсуждений они единодушно избрали господина герцога. Они привели его к Святой Гробнице Господней в полном единодушии, воспевая песнопения и гимны…»

Так и выбрали: ни самого богатого – Раймунда Сен-Жилля, ни самого хитрого – Боэмунда Тарентского, ни самого отважного – его племянника Танкреда, но самого благочестивого и мудрого – Готфруа Бульонского. Но – едва сей доблестный муж был провозглашен королём Иерусалима – он отказался от этой чести. Готфруа сказал, что не сможет надеть золотой венец там, где Христос влачил терновый. Вместо королевского внук Парцифаля станет с гордостью носить титул Защитника Гроба Господня – а королем станет его младший брат Болдуин…

Именно «царственные» братья Готфруа и Болдуин заметили и благословили, пожалуй, величайшее порождение Святой земли – рыцарские ордена. Разумеется, крестоносцы были не первыми европейцами, решившимися отправиться за море, чтобы прикоснуться к истокам веры. Еще задолго до начала знаменитых походов сюда отправлялись обычные люди – паломники. Их вера была столь велика и несокрушима, что они шли ради нее на смертельный риск и тяжкие испытания. А это вам не сегодняшний «перелет» на современном самолете или комфортабельном океанском лайнере. Пилигримы переносили многодневные и опаснейшие путешествия, да и Земля обетованная не всегда встречала паломников материнскими объятиями. Ждал их долгий, нелегкий путь под палящим солнцем Палестины… «Когда все – богатые и бедные, юноши и девушки, старики и дети – устремились в Иерусалим, чтобы посетить святые места, грабители и воры стали появляться на дорогах и чинить обиды паломникам, которые шли вперед, не ведая страха, и обирали многих, а некоторых даже лишали жизни, – напишет полвека спустя епископ тирский Вильгельм. – И тогда несколько благочестивых и угодных Господу рыцарей, движимых милосердием, отступившись от мира и посвятивши себя служению Христу, последовали голосу веры и торжественным обетам, произнесенным перед патриархом иерусалимским: защищать паломников от грабителей и кровопийц, оборонять дороги, сражаться во имя господина короля, проводя жизнь, подобно истинным каноникам, во смирении и целомудрии, отрекшись от собственного имущества…»

Первыми помогать своим братьям и сестрам по вере задумали несколько купцов, прибывших в Иерусалим из города Амальфи, что находится на южном побережье Италии, и слыл в то время крупным центром левантийской торговли. Иерусалим же был во владении египетского халифа. Сохранилось имя одного из купцов, который испросил разрешения у халифа организовать странноприимный дом для бедных и заболевших христиан, что совершали паломничество из Европы к местам последних дней земной жизни Иисуса. Его звали Пантелеон Мауро.

Пути Господни поистине неисповедимы. И вот в 1048 году в Иерусалиме появилась христианская миссия – hospital. Так родилось братство, основной целью которого стала забота о безопасности и здоровье паломников. Они получали там, по современной терминологии, полный комплекс услуг – проживание, питание, медицинскую помощь. Причем, в отличие от дня сегодняшнего – абсолютно бесплатно. Госпиталь был способен принять и обслужить огромное, даже по нынешним меркам, количество людей одновременно – до двух тысяч. Начал действовать при нем храм Святого Иоанна Предтечи, а служивших там братьев стали называть госпитальерами.

С каждым годом возрастало не только число паломников, которых здесь принимали, становилось больше и служителей-подвижников, денно и нощно работавших при госпитале и храме. Как-то незаметно их стали называть братьями-иоаннитами – по имени святого Иоанна. Через паломников устанавливались и крепли связи с европейским христианским миром. Но рыцарским орденом им еще предстояло стать…

В ряды братства стали вступать и многие рыцари-крестоносцы. Продолжая бескорыстные каждодневные труды по поддержке неимущих и больных христиан, госпитальеры постепенно начали вести борьбу и с их угнетателями – иноверцами.

Гюстав Доре. «Ричард Львиное Сердце и Саладин в битве при Арзуфе»

Тогда-то и родилась мысль превратить братство в орден, который будет копьем и мечом защищать Святую землю от неверных. Вступающим в него предлагалось отречься от мира, носить монашеское одеяние, им присваивалось рыцарское звание. Получить его, однако, было не так-то легко. Два года претенденты были обязаны провести на боевых галерах, сражаясь с пиратами и неверными, еще столько же ухаживали за больными в госпиталях, выполняя любую, даже самую грязную работу. При этом полученный ранг монаха-рыцаря от этих обязанностей не освобождал. Каждый, кто удостаивался чести быть принятым в рыцарское сообщество, давал три обета – целомудрия, послушания и бедности. Он полностью отказывался от своего имущества в пользу своих наследников, но чаще – в пользу ордена. В дальнейшем монахов наделили правом приобретать поместья. Однако наследовать их могло только все то же братство…

Вскоре после основания ордена на месте, где по преданию находилось жилище святого Захария, братья заложили и возвели храм во имя Святого Иоанна Крестителя. Жерар разработал устав ордена госпитальеров, или, как их иначе стали называть – иоаннитов. Его эмблемой стал восьмиконечный белый крест. Четыре конца креста символизировали христианские добродетели, восемь их углов – добрые качества христианина, а белый цвет – безупречность рыцарской чести.

Цвет и покрой одежды, правила монастырского быта и взаимоотношений с внешним миром отличались от принципов, положенных в основу существования других орденов, что к тому времени стали появляться в Европе. Рыцари были полны решимости делить свое время между молитвой и вооруженной охраной общественного порядка, между церковными службами и войной. Что заставило их взяться за это опасное дело? Единственная награда, на которую можно было рассчитывать, – вечное спасение на небесах. К трем обетам: бедности, послушания и целомудрия – добавлен был четвертый: защищать паломников. Когда изнуренным путникам, бредущим по дорогам Палестины, томимым голодом и жаждой, только и оставалось, что посылать мольбы Господу, чтобы дал он им силы дойти до конца и уберег от разбойников или злобных сарацин, возникали вдруг на их пути молчаливые фигуры рыцарей, готовых в любую минуту помочь и защитить…

Готфруа Бульонский

Вскоре после создания ордена иоаннитов появилось еще одно братство – тамплиеров. Судя по всему, его создатель Гуго де Пайен был участником Первого крестового похода и наверняка был знаком с Готфруа Бульонским, а также с его кузеном – Болдуином, будущим королем Иерусалима. Именно от него Гуго получит поддержку при создании ордена. Именно он лично отведет рыцарям резиденцию – часть собственного дома в Иерусалиме. Ранее на этом месте стоял Храм иудейского царя Соломона. Скорее всего, именно поэтому братьев начали называть храмовниками, рыцарями ордена Храма. Храм по-французски – «тампль», и нам они известны как тамплиеры. Полное же наименование звучало так: «Pauperi commilitiones Christi Templicue Salomoniacis» – «Бедные соратники Христа и Соломонова Храма». Подобно братьям-госпитальерам, они тоже трудились не покладая рук – денно и нощно, на первых порах не получая за свои деяния никакой награды. Как свидетельствует хроника, «они носили одежды, которые давали им верующие в качестве подаяния, и в течение девяти лет несли свою службу в светском платье…» Полунищие, они вынуждены были порой ездить вдвоем на одной лошади. Такова их первая печать – два всадника на одном коне. Правда, весьма скоро количество боевых коней в ордене увеличится стократ и оба братства, рука об руку, то соперничая, то помогая друг другу, пойдут трудными дорогами Крестовых походов…

Но это случится позже – а пока в Иерусалиме еще полно неверных. Лишь после того, как дрогнула восточная стена, Танкреду удалось пробить брешь в западной. С южной стороны в город прорвался Раймунд де Сен-Жилль. Сарацины, едва увидев христиан, оставили башни и обратились в бегство… «Войдя в город, наши гнали и убивали сарацин до самого Храма Соломонова, скопившись в котором они дали нам самое жестокое сражение за весь день, так что их кровь текла по всему храму. Наконец, одолев язычников, наши похватали в храме множество мужчин и женщин и убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых». По свидетельству латинских очевидцев, рыцари возжелали умертвить не менее 10 тысяч человек, а по свидетельству арабских – на порядок больше. Кто из них прав – известно лишь Всевышнему, только в Храме Соломоновом «кровь доходила до колен всадников и уздечек коней»… Первыми ворвались в него Готфруа Бульонский и Танкред. Летописец Первого крестового похода Рауль Каэнский писал о последнем: «Его часто мучило беспокойство о том, что его рыцарские битвы пребывают в несогласии с предписаниями Господними. Ибо Господь повелел тому, кого ударили по щеке, подставить ударившему и другую, рыцарские же установления повелевают не щадить даже крови родственников». Тот судный для мусульман день не оставил места подобным сантиментам.

Гюстав Доре. «Осада Иерусалима»

И вот Ифтикар Ад-Даула открыл Яффские ворота. В обмен на это он получал право свободно выйти из города. Не случись этого – вряд ли он увидел бы рассвет. Кровавая иерусалимская мясорубка перемолола всех, кто остался в павшем городе. Краткая молитва перед Гробом Господним – и вновь туда, где продолжалась резня…

«Между тем герцог и те, кто были с ним, объединив свои силы, пробегали туда и сюда по улицам и площадям города с обнаженными мечами и разили безо всякого различия всех врагов, каких только могли найти, невзирая ни на возраст, ни на чин. И такое повсюду было страшное кровопролитие, такая груда отрубленных голов лежала повсюду, что уже невозможно было найти никакой дороги или прохода, кроме как через тела убитых… Те, которые, избежав герцога и его людей, думали, что смогут избежать и смерти, если побегут в другие части города, попадали в еще большую опасность; избежав Сциллы, они натолкнулись на Харибду. Такая страшная резня врагов была учинена во всем городе, столько было пролито крови, что даже сами победители, должно быть, испытывали чувство отвращения и ужаса». Жертвой побоища стали и иерусалимские евреи, пытавшиеся найти убежище в синагоге. Крестоносцы спалили здание дотла.

Говорят, головы младенцев разбивали о камни мостовых… Но, как пишет хронист, все в тот день творилось «по справедливому указанию Господню, чтобы те, кто оскверняли святыню своими суеверными обрядами и сделали ее чужой верному народу, собственной кровью очистили ее и искупили свое преступление смертью…»

Крестоносцы летели по улицам, «хватая золото и серебро, коней и мулов, забирая себе дома, полные всякого добра».

В стихотворной хронике Рауля Канского «Деяния Танкреда», тоже очевидца кровавых событий, написано:

…Как известно, цифра 37 была роковой для многих – великих и просто известных. В 37 лет ушли из жизни Пушкин и Маяковский, Рафаэль и Рембо, Ван Гог и другие. Астрологи утверждают, что это возраст, на который особенно остро реагируют те, кто, появившись на свет во время лунного затмения, считают себя фаталистами. История умалчивает о том, когда именно издал первый крик новорожденный Танкред. Но то, что по жизни его вел рок, не вызывает сомнения. Рыцарем он жил и рыцарем умер – здесь же, в Святой земле. А перед смертью сказал аббату Мартелльеру: «Нас будут судить. Потомки заметят за нами много грехов…»

Судя по всему, усталость сердца – диагноз, вполне достойный средневековых медиков, – счастливо миновала дядю Танкреда, Боэмунда. После захвата Иерусалима новоявленный «князь антиохийский» занял вполне завидное положение. Разумеется, о ленной клятве, данной императору Византии, было забыто. Впрочем, и самого Алексея, прежде охотно помогавшего крестоносцам войсками и продовольствием, весьма беспокоил новый статус его «вассалов» в Святой земле. В один прекрасный день он снарядил корабли и отправил свои отряды осаждать приморский город Лаодикею, занятый Робертом Нормандским. Боэмунд немедля двинулся на помощь своему собрату по оружию, выгнав греческий гарнизон из Лаодикеи. Окончательно рассорившись с братьями-византийцами, Боэмунд по просьбе армянского князя Гавриила пошел войной на Мелика-Гази, султана Романии и Анатолии. Четыре года плена не сломили неутомимого рыцаря. Возвратившись в Антиохию, он тут же затеял войну против эмира Моссула и Алеппо, который изрядно досаждал христианам. Увы, в битве при Гарране крестоносцы потерпели сокрушительное поражение, которое, по мнению историков, поставило на край гибели само существование их государства в Святой земле. Единственным, у кого оставались силы и средства для борьбы, был антиохийский князь. И главной его целью по-прежнему оставалась Византия.

Денно и нощно курсировали военные суда императора Алексея у берегов Малой Азии. Анна Комнина рассказывает, как однажды, чтобы обмануть бдительность греков, Боэмунд приказал положить себя в гроб. Корабль беспрепятственно пропустили через оборонительную линию. А добравшись до острова Корфу, «мертвец» ожил и написал императору письмо, полное насмешек и угроз…

В Европе Боэмунда восторженно чествовали, как героя. Папа Пасхалий II, снабдив его рекомендательными письмами к монаршим особам, разрешил проповедовать поход против схизматиков. За три года, проведенных вдали от Святой земли, князь не только приобрел славу лучшего предводителя Крестовых походов, но и весьма удачно женился – на дочери французского короля Констанции.

Однако, как известно, кому везет в любви – тому не везет в карты. Огромное франко-итало-немецкое войско, собравшееся под знаменами Боэмунда, так глубоко увязло в осаде византийского города Драч, что командующий был вынужден начать переговоры с императором. И в 1108 году был заключен унизительный для норманна мир. Три года спустя Боэмунд отошел в мир иной в своем родном Таренте, так и не увидев ни милой сердцу Антиохии, ни поверженного Константинополя; оставив после себя славу героя и одновременно виновника всех бедствий крестоносцев на Востоке. Впрочем, как говорится, это только присказка – и все самое страшное было для латинян еще впереди…