Глава II
Я остановился в Шамбери лишь для того, чтобы сменить лошадей, и прибыл в Гренобль, где, имея намерение остановиться на неделю и видя, что в гостинице буду устроен плохо, я не велел распаковывать багаж. Я нашел на почте все письма, что ожидал, среди которых одно от м-м д’Юрфэ, которое содержало в себе другое, адресованное лотарингскому офицеру по имени барон де Валенглар. Она писала мне, что он – ученый, и что он представит меня всем хорошим домам города. Я сразу пошел разыскать этого офицера и он, прочтя письмо, предоставил себя к моим услугам во всем, что от него зависит. Это был любезный мужчина среднего возраста, который за пятнадцать лет до того времени был в друзьях у м-м д’Юрфэ и еще более того у принцессы де Тудвиль, ее дочери. Я попросил у него найти мне хорошее жилье, так как в гостинице я устроился слишком плохо. Немного подумав, он сказал, что может устроить меня в превосходный дом за городом, откуда я смогу видеть Изер. Консьерж его был кулинар и, чтобы иметь преимущество быть моим поваром, он поселит меня за бесценок; поскольку дом продавался, он надеялся найти того, кому дом понравится, и кто его купит. Дом принадлежал вдове уж не помню какого президента. Мы отправились его посмотреть, я занял апартаменты из трех комнат, заказал ему ужин на двоих, предупредив, что я лакомка, гурман, и притом скупец. Я просил г-на де Валенглар отужинать со мной. Консьерж сказал, что если я останусь недоволен, я ему об этом скажу; он отправил, прежде всего, в гостиницу человека с моей запиской, в которой я приказал Ледюку переехать в мое новое жилье со всем багажом. Итак, я устроился хорошо. Я вижу на первом этаже трех очаровательных девиц и жену консьержа, которые делают мне реверанс. Г-н де Валенглар ведет меня на концерт, говоря, что там меня всем представит. Я попросил его не представлять меня никому, предоставив мне самому возможность сказать ему, когда я увижу дам, которые окажутся таковы, что внушат мне желание с ними познакомиться.
Единственная, что поразила меня во всей большой компании, была юная высокая девица скромного вида, брюнетка, весьма хорошо сложенная и одетая очень просто. Эта интересная девица, скользнув по мне разок своими прекрасными глазами, упорно более на меня не глядела. Мое тщеславие заставило меня думать, что это сделано лишь для того, чтобы предоставить мне возможность изучать в полной свободе правильность ее черт. Именно на этой девице я и остановил свой выбор, как будто бы вся Европа была не более чем сералем, предназначенным для моих удовольствий. Я сказал Валенглару, что хочу с ней познакомиться; он ответил, что она умна, что она никого не принимает и что она весьма бедна.
– Эти три качества увеличивают мой интерес.
– Уверяю вас, что тут нечего делать.
– Это именно то, чего я хочу.
– На выходе из концерта я вас представлю ее тетушке.
Доставив мне это счастье, он пошел со мной ужинать. Этот консьерж показался мне повторением Лебеля. Он прислуживал мне за столом с помощью своих двух дочерей, необычайно хорошеньких, и Валенглар был счастлив видеть меня довольным; однако он был поражен, когда на пятой перемене увидел пятнадцать блюд.
– Этот человек, – сказал он мне, – издевается над вами и надо мной.
– Этот человек, – ответил я, – угадал мой вкус. Не находите ли вы все превосходным?
– Это правда. Но…
– Ничего не опасайтесь. Я люблю расходы.
– Тогда извините. Я лишь хотел, чтобы вы были довольны.
Он подал нам изысканные вина и на десерт ратафию наилучшего качества, лучше, чем турецкая вишневка, что я пил у Юсуфа Али за семнадцать лет до того. Когда он появился в конце ужина, я сказал, в присутствии его дочерей, что он достоин быть первым поваром у Луи XV.
– Делайте так же как сегодня и даже лучше, если сможете; но сделайте так, чтобы я всегда имел меню накануне утром. Прошу вас также подавать мне каждый день мороженое и ставить мне на стол по меньшей мере две свечи. Я вижу здесь лампы, если не ошибаюсь, и не хочу их видеть. Я венецианец.
– Это ошибка, месье, вашего слуги, который, сказавшись больным, улегся в постель, предварительно хорошо поужинав.
– Он болен в воображении.
– Он попросил мою жену приготовить вам завтра утром шоколад, который он ей даст; но я сделаю его сам.
Валенглар, удивленный и весьма довольный, сказал мне, что, очевидно, м-м д’Юрфэ посмеялась над ним, порекомендовав ему проследить за моей экономией. Мы оставались за столом до одиннадцати часов, болтая и осушив бутылку божественного гренобльского ликера. Он состоит из водки, сахара, вишен и корицы. Я поблагодарил его, проводив до моей коляски, которая отвезла его домой; я просил его быть моим сотрапезником по утрам и по вечерам, и он обещал мне это, за вычетом дней, когда он будет на службе. Я дал ему за ужином мое кредитное письмо на Цаппату, которое индоссировал, в его присутствии, именем де Сейнгальт, под которым меня представляла м-м д’Юрфэ. Он заверил меня, что завтра же передаст его учесть, и сдержал слово. Банкир привез мне в девять часов четыре сотни луи. У меня было еще тринадцать сотен в кошельке. Я всегда боялся экономить. Я испытал сильнейшее удовлетворение, сознавая, что Валенглар опишет все, что он увидел и услышал, скупой м-м д’Юрфэ, которая всегда была недовольна, проповедуя мне экономию. Я рассмеялся, когда, войдя в свои апартаменты, увидел двух дочерей консьержа.
Ледюк не ждал, чтобы я сказал ему, что он должен найти предлог, чтобы уклониться от прислуживания мне. Он знал, что когда в домах, где я селился, имелись хорошенькие девушки, я не испытываю удовольствия от его присутствия.
При виде этих двух девушек, имевших облик весьма порядочный, старавшихся мне услужить с самым большим доверием, мне явился каприз убедить их, что я его заслуживаю. Они меня разули, причесали на ночь и принесли мне, со всем уважением, рубашку. Когда я лег, я сказал им запереть меня и принести мой шоколад в восемь часов.
Я не мог помешать себе погрузиться в свои мысли и почувствовать себя счастливым. Превосходное здоровье в цветущем возрасте, без малейших обязанностей, без всякой нужды задумываться о будущем, поскольку имел много денег, не зависящий ни от кого, счастливый в игре и, по преимуществу, добивавшийся женщин, которые меня интересовали, я имел полное право говорить себе: «Будь счастлив!».
Я заснул, думая о девушке, которая меня так поразила в концерте. Уверенный в том, что познакомлюсь с ней, я любопытствовал, что же из этого будет. Она была умна и бедна, а я умен и богат: она не должна была отвергнуть мою дружбу. Назавтра, в восемь часов, я увидел, что моя дверь открылась, и одна из дочерей консьержа, принесшая мой шоколад, сказала, что Ледюк почувствовал лихорадку, и что ее кузина пошла отнести ему бульону в постель. Я нашел, что мой шоколад приготовлен отлично, спросил ее имя, она ответила, что ее зовут Роза, а ее сестру Манон, и та появилась с моей отутюженной рубашкой. Я поблагодарил ее и сказал, что она должна заботиться только о глажке кружевных рубашек. Славная Манон сказала, краснея, что причесывала своего отца, а Роза сказала, смеясь, что она его и брила.
– Итак, – ответил я, – вы обе будете проявлять ко мне ту же заботу вплоть до выздоровления Ледюка.
Любопытствуя посмотреть, как меня будет брить эта девочка, я побыстрей поднялся, в то время как она отправилась за горячей водой. Манон выставила на моем туалетном столике пудру, помаду и все то, что может ей понадобиться. Роза вернулась, и, после того, как она превосходно справилась с делом, я вознаградил ее усилия, подставив ей свое побритое и умытое лицо – она не могла оказаться более умелой. Она меня не поняла; я сказал ей серьезным, но нежным тоном, что она меня оскорбит, если немедленно не поцелует. Она уклонилась с тонкой улыбкой, сказав, что это не модно в Гренобле; я настаивал; я сказал, что она меня больше не будет брить; Вошел ее отец с картой меню, он слышал диалог и сказал, что это модно в Париже, что она его также целует после бритья и должна быть такой же вежливой со мной, как и с ним. После этого она поцеловала меня с покорным видом, заставившим рассмеяться Розу.
– Твоя очередь настанет, – сказал он ей, – когда ты уберешь его волосы.
Это был верный способ заставить меня усомниться на его счет, но это было излишне, я считал его порядочным человеком, и видел, что он ушел от меня весьма довольным. Я установил ему на будущее фиксированную цену за день, не желая иметь заботу изучать счет каждый раз.
Манон меня причесала так же хорошо, как моя бывшая гувернантка, которую я вспоминал каждый раз с удовольствием, и затем поцеловала, показав себя менее стеснительной, чем сестра. Я многого ожидал от обеих. Они вышли, когда увидели, что пришел банкир, заявивший, что принес мне четыре сотни луи.
Этот банкир, молодой человек, сказал, отсчитав мне сумму, что, поселившись в этом доме, я должен почитать себя счастливым.
– Разумеется, – ответил я, – потому что эти две сестры очаровательны.
– И их кузина еще более хороша. Они умны.
– И я полагаю их вполне самостоятельными.
– У их отца две тысячи ливров ренты; они станут женами торговцев и они смогут выбирать.
После его отъезда я спустился, любопытствуя увидеть кузину. Вижу консьержа, спрашиваю, где комната Ледюка, и он показывает мне дверь. Я захожу и вижу его в постели, в комнатном платье, с книгой в руке и с лицом, не похожим на лицо больного.
– Как ты?
– Ничего. Я заболел вчера, когда увидел этих трех принцесс, которые стоили гувернантки из Золотурна, той, что не захотела, чтобы я ее поцеловал. Меня, однако, заставляют слишком долго ждать бульона.
– Месье Ледюк, ты наглец.
– Вы хотите, чтобы я выздоровел?
– Я хотел бы, чтобы эта комедия закончилась, потому что она меня утомляет.
Я вижу, появляется бульон, принесенный кузиной. Я нахожу, что банкир был прав. Я отмечаю, что, обслуживая Ледюка, она выглядела хозяйкой, в то время как мой испанец имел вид обычный.
– Я буду обедать в постели, – говорит он ей.
– Вас обслужат.
Она вышла.
– Она строит из себя принцессу, – говорит он мне, – но она мне таковой не кажется. Вы находите ее хорошенькой, не правда ли?
– Я нахожу тебя дерзким. Ты обезьянничаешь, и ты мне не нравишься. Вставай и иди прислуживать мне за столом. Потом ты поешь один, и тебе окажут уважение; Но ты не ляжешь больше в этой комнате. Консьерж укажет тебе, где будет твоя кровать.
Встретив эту кузину по выходе, я сказал ей, что завидую чести, которую она оказывает моему слуге, и прошу ее больше не беспокоиться. После чего говорю консьержу, чтобы он уложил того в кабинете, куда я мог бы звонить ему ночью, если мне он понадобится. Затем я пошел писать, вплоть до прихода Валенглара.
Я встретил его, обняв и поблагодарив за то, что он поселил меня, как я того хотел. Он сказал, что зашел, чтобы нам пойти нанести визит даме, которой он меня представил. Она была женой адвоката по имени Морен и тетей девицы, которая меня интересует; как он ее попросил, и как ему обещали, за ней было послано, и она должна была провести с ней весь день.
Превосходно поев, мы направились к м-м Морен, которая встретила меня с парижской непринужденностью. Она была матерью семерых детей, которых мне представила. Ее старшая дочь, которой было двенадцать лет и которая не была ни красивой, ни дурнушкой, показалась мне четырнадцатилетней, о чем я ей и сказал. Она пошла за книжкой, в которой показала мне записанными год, день, час и минуту ее рождения. Видя такую точность, я спросил у нее, составляли ли ее гороскоп; она ответила, что не нашлось никого, кто мог бы доставить ей это удовольствие. Я заметил, что это никогда не поздно; и Бог знает зачем захотел добавить, что я – тот, кто ей его доставит.
В этот миг вошел Морен, она его мне представила и после обычных вежливостей вернулась к вопросу о гороскопе. Этот человек разумно заметил, что астрология это либо наука, либо ошибка, по крайней мере вызывающая большое сомнение, как он уже давно убедился, но что в конце концов он от нее отказался, довольствуясь несомненными истинами, которые дает астрономия. Валенглар, который понимал в астрологии, дал ему бой; тем временем я скопировал дату рождения м-ль Морен. Ее отец улыбался, целуя ее в голову, и я видел, о чем он думает; но я был весьма далек от мысли его опровергать. Я решил в этот день быть астрологом.
Но вот вошла прекрасная мадемуазель, и ее тетушка обозначила подарок именем Роман-Купье, дочери своей сестры. Она немедленно поведала всем о горячем желании с ней познакомиться, которое она внушила мне в концерте. Та ответила только тем, что покраснела, отдав мне прекрасный реверанс и опустив черные глаза, прекрасней которых я не припомню, чтобы видел. Ей было семнадцать лет, у нее была очень белая кожа, волосы черные, с очень небольшим количеством пудры, интересный рост, превосходные зубы, и на устах грациозная улыбка, скромная и одновременно любезная.
После нескольких общих фраз г-н Морен удалился по своим делам, была предложена игра в кадриль[2], в которой меня постигло невероятное горе в виде проигрыша одного луи. Я нашел в м-ль Роман светлый ум, без притворства, без блеска и какой-либо претензии, ровную веселость и замечательное умение делать вид, что не слышит в репликах слишком лестного комплимента или острого словечка, которого она не могла бы оценить, не выказав осведомленности в том, что должна была бы не знать. Одетая очень просто, она не имела на себе ничего лишнего, что демонстрировало бы некоторый достаток, никаких серег, перстней, часов, лишь черную ленточку на шее с маленьким золотым крестиком. Кроме этого, ничто не мешало мне любоваться ее прекрасной шеей, которую мода и воспитание заставили обнажить лишь на треть, с той же невинностью, что позволяла ей демонстрировать свои ланиты, где розы смешивались с лилиями. Изучая ее поведение, чтобы понять, могу ли я надеяться, я не мог ничего понять; она не делала никакого движения навстречу; она не дала мне никакого ответа таким образом, чтобы подать мне малейшую надежду; но она также не давала ни малейшего повода для отчаяния. Небольшой демарш дал мне однако некоторую надежду. Во время ужина, под предлогом поправить ее салфетку, я слегка пожал ей бедро и не заметил на ее лице ничего, что говорило бы о том, что она не одобряет мою вольность. Я просил всю компанию прийти назавтра ко мне обедать и ужинать, заверив м-м Морен, что я не выхожу, и что таким образом она может воспользоваться моей коляской, которая будет ждать у ее дверей. Доставив Валеглара домой, я направился к себе, строя воздушные замки по поводу победы над м-ль Роман. Я сообщил консьержу о том, что завтра мы будем обедать и ужинать вшестером. Ледюк уложил меня в постель, сказав, что, наказывая его, я наказал сам себя, и спросив, будет ли он меня причесывать. Я сказал, что он может пойти прогуляться по Греноблю, возвратившись домой только ко времени, когда нужно будет прислуживать за столом.
– Я подцеплю дурную болезнь.
– Я отправлю тебя лечиться в больницу.
Дерзкий, наглый, распутный, но послушный, неболтливый и верный, – я должен был его терпеть. Назавтра Роза, придя с моим шоколадом, сказала, смеясь, что мой слуга, наняв себе слугу и коляску и одевшись сеньором, со шпагой на боку, отправился, как он сказал, делать визиты. Мы посмеялись. Минуту спустя вошла Манон. Я заметил, что эти девушки явно дали друг другу слово не оказываться наедине со мной друг без друга. Мне это не нравилось. Две или три минуты спустя, поднявшись, я увидел кузину с пакетом под мышкой.
– Я очарован видеть вас, моя прекрасная мадемуазель, и видеть при этом вас смеющейся, потому что вчера вы показались мне слишком серьезной.
– Это потому что г-н Ледюк, очевидно, гораздо более высокий сеньор, чем вы, и вы понимаете, что я не должна была сметь смеяться; но вы не можете себе представить, как я смеялась, когда полчаса назад я видела его, всего в золоте, садящегося в коляску.
– Он видел, что вы смеетесь?
– Ну, если он не слепой.
– Он будет уязвлен.
– Мне это приятно.
– Вы очаровательны. Что у вас в этом пакете?
– Изделия из кожи. Смотрите. Это перчатки, пошитые и покрытые вышивкой, мужские и женские.
– Я нахожу их отличными. Сколько же приносит вам это ремесло?
– Вы занимаетесь торговлей?
– Непременно.
– Будем это знать.
Они немного переговорили между собой, кузина взяла перо, отсчитала дюжину, пометив разные цены, сложила и сказала мне, что все это стоит двести десять ливров. Я дал ей девять луи и сказал, что мне следует вернуть четыре ливра.
– Вы мне сказали, что вы торговец.
– Вы напрасно мне поверили.
Она покраснела и дала мне четыре ливра. Роза меня побрила, и они выдали мне, не ломаясь, мое вознаграждение, и кузина, которая была последней, дала почувствовать мне свой язык, увлажненный нектаром. Я увидел, что она окажется благосклонной при первой же оказии. Роза спросила, могут ли они прислуживать за столом.
– Я прошу вас об этом.
– Но мы хотели бы знать, для кого вы даете обед, потому что если это офицеры гарнизона, – они почти все такие нахалы, что мы не осмелимся.
Я сказал им, что это для м-м Морен и м-ль Роман, и они были рады. Кузина сказала, что в Гренобле нет ни более красивой, ни более умной девушки, чем м-ль Роман, но что ей будет трудно найти мужа, потому что у нее ничего нет; Я ответил, что найдется богатый человек, который оценит в миллион ее красоту и ум. Причесав меня, Манон ушла, вместе со своей кузиной, и Роза, оставшись, чтобы меня одеть, была мною слегка атакована; однако, встретив слишком стойкое сопротивление, я попросил у нее извинения, заверив, что это не повторится. Одевшись, я заперся, чтобы составить гороскоп, который обещал м-м Морен. Я легко набросал восемь страниц наукообразной галиматьи. Будучи осведомлен о том, что могло произойти с ее дочерью до ее теперешнего возраста, и указав об этом правильно, я не дал оснований подвергнуть сомнению мои предсказания на будущее. Я ничем не рисковал, потому что они все были подкреплены всякими «если». Эти «если» составляют всю суть науки астрологов, всегда глупцов или мошенников. Перечитав этот гороскоп и найдя его замечательным, я не был этим удивлен. Будучи знатоком в кабале, я должен был оказаться таковым же и в астрологии.
Получасом после полудня вся компания прибыла, и в час мы были уже за столом. Я понял, что консьерж был человеком, которого следует скорее сдерживать, чем пытаться поощрять. М-м Морен была весьма грациозна со своими тремя дочерьми, которых она знала очень хорошо, и Ледюк держался все время за ее стулом, очень внимательный в услужении, одетый в платье получше моего. В конце обеда м-ль Роман сделала мне комплимент по поводу трех красоток, которых я имел в услужении в этом чудесном доме, я поговорил об их талантах, и, сходив за перчатками, которые закупил, увидел, что они ей настолько понравились, что она согласилась принять дюжину, ободренная своими тетей и кузиной, которые оказали мне ту же честь. После этого я передал м-м Морен гороскоп ее дочери, который прочел ее муж. Хотя он и не понял ничего, он должен был им восхититься, поскольку все выглядело в соответствии с влиянием планет, которые выражали состояние небес в минуту рождения дочери. Проведя пару часов в разговорах об астрологии, и пару других – в игре в кадриль, мы пошли прогуляться в саду, где, проявив вежливость, мне предоставили возможность поболтать в полной свободе с прекрасной Роман. Все речи, что я с ней вел, касались только страсти, которую она мне внушила, ее красоты, ее ума, чистоты моих намерений и необходимости для меня быть ею любимым, чтобы не остаться несчастным на весь остаток моих дней. Она ответила, что если Бог судил ей иметь мужа, она была бы счастлива, если бы он был похож на меня; Я прилепился губами к ее руке и, весь в огне, сказал ей, что надеюсь, что она не заставит меня томиться в ожидании. Она повернулась, ища глазами свою тетю. Стемнело, и она опасалась того, что могло бы приключиться.
Мы вернулись в помещение, где, для их развлечения, я устроил небольшой банк в фараон. М-м Морен дала денег обеим девицам, у которых не было ни су, и Валенглар настолько хорошо повел свою игру, что, когда я окончил свою талью, чтобы идти ужинать, я имел удовольствие видеть, что каждая из них выиграла.
Мы оставались за столом вплоть до полуночи. Ветер, спустившийся с Альп, был очень силен, и я не осмелился настаивать на прогулке в саду. М-м Морин ушла, осыпав меня благодарностями, и я расцеловал ее, однако со всей благопристойностью.
Услышав пение на кухне, я захожу туда и вижу Ледюка, пьяного настолько, что не может держаться на ногах. Когда он меня увидел, он приблизился, чтобы попросить прощения, и упал, затем его вырвало. Его отнесли в кровать. Я счел этот случай достойным, чтобы над ним посмеяться, и так бы и случилось, если бы не пришли девушки, все вместе. То, что проходит один раз, не годится во второй. Характер этих девиц был таков, что я не мог бы заниматься ими иначе, чем по одной за раз, все время без ведома остальных. Я не мог подвергнуть неуспешной атаке одну, что повлекло бы затем потерю всякой надежды иметь их одну за одной. Я видел, что Роза в открытую ревновала к кузине, шпионя за моими взглядами. Когда я улегся в постель, я поблагодарил их, и они ушли.
На другой день Роза вошла одна, спросив у меня брикет шоколада и говоря мне, что Ледюк болен всерьез. Она принесла мне мой сундучок, и, дав ей брикет шоколада, я взял ее за руку и дал ей почувствовать, что люблю ее; она притворилась оскорбленной и ушла. Пришла к моей постели Манон, показав порванную мной манжету и спросив, не хочу ли я, чтобы она ее зашила. Я взял ее за руку, наклоняясь, и когда она увидела, что я хочу ее поцеловать, она ее отдернула, наклонилась сама и позволила мне принять поцелуй, который я видел на ее полуоткрытых губах; я быстро снова схватил ее за руку, но дело прервалось, потому что вошла кузина. Манон отдернула свою руку и, держа манжету, притворилась, что выслушивает мой ответ. Я сказал ей рассеянно, делая вид, что не вижу кузину, что она доставила бы мне удовольствие, починив манжету, когда у нее будет время, и она ушла.
Доведенный до крайности этими двумя происшествиями, я решил, что кузина от меня не упрыгает, потому что накануне я уже получил от нее авансы. Я попросил у нее платок, она дала его, не упоминая поцелуя, и оставила мне свою руку, и дело было бы сделано, если бы не пришла Роза с моим шоколадом. Ничего не было легче для меня и для кузины, чем принять мгновенно непринужденный вид, но это третье происшествие привело меня в ярость. Я хотел убить Розу; но я должен был успокоиться, я сердился, но имел на это право при том, что она меня оттолкнула четверть часа назад. Шоколад показался мне плохо приготовленным; это было не так, но я ей об этом сказал. Я поднялся, я не захотел, чтобы она меня побрила, но позволил, чтобы Манон меня причесала; две другие вышли, притворяясь, что делают общее дело, но Роза при этом старалась больше, чем Манон. В этот момент появляется Валенглар.
Этот человек, обладающий большим достоинством и здравым смыслом, несмотря на то, что мнил себя знатоком в абстрактных науках, сказал мне за обедом, что находит меня немного грустным, и что если это происходит от мыслей, связанных с юной Роман, он советует от них отказаться, по крайней мере если я не решаюсь просить ее себе в жены. Я ответил, что уезжаю через несколько дней.
Мы увидели ее у ее тети. Она встретила меня с дружеским видом, который меня порадовал и побудил ее поцеловать, усадив себе на колено. Ее тетя рассмеялась, она слегка покраснела и дала мне маленькую бумажку, затем убежала. Я прочел на ней год, день, час и минуту ее рождения; я все понял. Ее бегство из моих объятий должно было сказать, что я могу рассчитывать на некоторые милости с ее стороны, лишь составив ее гороскоп. Думая сыграть на этом, я сказал ей, что отвечу, смогу ли я доставить ей это удовольствие или нет, за следующий день у меня и за ночь танцев. Она смотрит на свою тетю, и мое предложение одобрено.
Объявляют о приходе русского. Я вижу мужчину моего возраста, очень комильфо, одетого по-дорожному, немного тонкокостного. Он представляется, м-м Морен оказывает ему грациозный прием, он хорошо говорит, он грустно посмеивается, на меня почти не смотрит и не говорит ни слова м-ль Роман. К вечеру приходит г-н Морен, и русский дает ему флакон, наполненный белой жидкостью; затем он собирается уйти, но его оставляют ужинать.
За столом говорят о его замечательной жидкости. Г-н Морен говорит мне, что в три минуты она заставила исчезнуть ушиб на лице молодого человека, нанесенный отскочившим поленом, которое, как думали, проломило кость. Месье русский всего только потер его своей жидкостью. Тот скромно сказал, что это только пустяк его собственного изготовления, и он много говорил о химии с Валенгларом. Я был занят только моей красоткой, надежда овладеть ею завтра лишала меня аппетита. Когда я провожал Валенглара к нему на квартиру, тот сказал, что никто не знает этого русского, и, несмотря на это, он принят во всех домах.
– Есть ли у него экипаж?
– Ничего – ни слуги, ни денег, он здесь уже две недели; но он ничего ни у кого не просит. В гостинице ему предоставили кредит; полагают, что он ожидает откуда-то своих слуг и свой экипаж.
– Логичнее предположить, что он бродяга;
– У него не тот вид, как вы сами видели; и к тому же у него перстни с хорошими камнями. Их видели.
– Могут ошибаться. Он их продаст.
Когда я вернулся к себе, пришла Роза, чтобы причесать меня на ночь, продолжая при этом дуться. Я уговаривал ее быть повеселее, но, увидев, что она упорствует, сказал оставить меня спать и сказать отцу, что я хочу дать бал в следующую ночь в зале на первом этаже, примыкающей к саду, и ужин на восемнадцать-двадцать персон. На завтра с утра я подтвердил распоряжение, сказав, что хочу, чтобы его дочери тоже танцевали.
В тот момент, когда он выходил с Розой, вошла Манон и подошла к моей кровати, чтобы узнать, какие я хочу кружева; но это был только предлог: я нашел ее нежной как овечка и влюбленной как голубка, и мы покончили с вопросом; но момент спустя Роза преподнесла нам сюрприз. Она вошла вместе с Ледюком, который пришел спросить моего позволения тоже танцевать, обещая быть разумным, и Роза за него поручилась. Я согласился, сказав, что он должен благодарить м-ль Розу.
Я получил записку от М-м Морен, которая спрашивала, можно ли пригласить на мой бал двух дам, своих знакомых, вместе с их дочерьми, и я ответил, что она доставит мне удовольствие, пригласив также и мужей, имея в виду, что стол будет накрыт на двадцать человек.
Она пришла обедать вместе с племянницей и Валенгларом, ее дочь занималась своим долгим туалетом, а муж был занят делами до ночи; таким образом, мы обедали только вчетвером, но она заверила, что к ужину будет многочисленная компания.
Роман была в том же платье и причесана как обычно, но для меня она не могла показаться более красивой. Сначала, сев передо мной и касаясь своими коленями моих, она спросила, думал ли я о ее гороскопе. Я ответил, взяв ее за руку и заставив сесть мне на колени, что она получит его послезавтра. В этой позиции я десяток раз поцеловал очаровательный рот этого небесного создания, которому я был рожден составить судьбу, но она открыла его только для того, чтобы просить меня умерить свое пламя. Она была скорее удивлена, чем оскорблена, видя меня дрожащим, но, защищаясь от меня, она не нарушала спокойствия своего лба, не отворачивала лица, не отводила своих глаз от моих. Уступая ее просьбам, я успокоился, и она не двигалась. Я увидел в ее глазах выражение удовлетворенности, которую приносит победа, одержанная над сильным противником, когда побежденному говорят: «Нападай на меня еще, если тебе хватит смелости». Я молча аплодировал доблести великолепной Роман.
М-м Морен уселась на мое другое колено, чтобы спросить о некоем выражении в гороскопе ее дочери. Она сказала, что для того, чтобы увериться, что на моем балу будут четыре красавицы, ей пришлось написать лишь два приглашения.
– У меня будет только одна, вскричал я, глядя на ее племянницу.
– Бог свидетель, – сказал Валенглар, – что весь Гренобль будет судачить завтра об этом бале.
– Будут говорить, – заявила Морен своей племяннице, – что дело идет к твоей свадьбе.
– Да. Будут говорить о моем превосходном платье, о моих кружевах и бриллиантах.
– О вашей красоте, – сказал я ей с серьезным видом, – о вашем уме и вашей образованности, которые составят счастье человеку, который вас получит.
Все промолчали, потому что полагали, что я говорю о себе. Если бы я знал, как это подать, я предложил бы ей пять сотен луи, но трудность состояла в том, чтобы договориться, потому что я не хотел их давать впустую.
Мы вошли в мою спальню, и пока Роман развлекалась, рассматривая красивые игрушки, разложенные на моем туалете, ее тетя и Валенглар изучали брошюры на моем ночном столике. Я увидел, как она подошла к окну и внимательно разглядывала вещь, которую держала в руках. Я вспомнил, что оставил там портрет М. М. Я подхожу к ней и прошу вернуть мне этот неприличный портрет. Она отвечает, что нет никакого неприличия, но то, что ее удивляет, это некое сходство.
Я вижу все и вздрагиваю от своей невольной нескромности.
– Мадам, – говорю я ей, – это портрет венецианки, которую я любил семь лет назад.
– Я верю, но это удивительно. Эти два М, эти религиозные принадлежности, посвященные любви, все это усиливает мое удивление.
– Она монахиня и ее зовут М. М.
– И моя дальняя родственница, живущая в Шамбери, зовется так же М. М., и она монахиня того же ордена, что и ваша. Я скажу вам сразу. Она была в Эксе, откуда вы приехали, чтобы излечиться от болезни.
– я ничего об этом не знаю.
– Если вы окажетесь в Шамбери, нанесите ей визит от моего имени, и ваше удивление станет равным моему.
– Мадам, обещаю вам заехать туда после моего возвращения из Италии; но я не стану показывать ей этот портрет, который я сейчас запру.
– Не показывайте его никому, прошу вас.
К восьми часам пришли все приглашенные, и я увидел у себя все, что есть в Гренобле самого красивого среди женщин и самого галантного среди мужчин. Единственное, что меня слегка стесняло, это обилие комплиментов, на которые не скупятся во всех провинциальных городах Франции.
Я открыл бал с дамой, которую мне указал Валенглар, и танцевал по очереди с каждой, но контрдансы – только с одной Роман, которая положительно блистала, хотя и была одета с большой простотой, более всех прочих.
После сложного контрданса я поднялся к себе в комнату, чтобы одеться более легко, и через минуту вижу кузину, которая спрашивает, не нужно ли мне чего.
– Вас кто-нибудь видел входящей сюда?
– Нет, так как я спустилась сверху. Мои кузины в зале.
– Милая моя, вы прекрасны как небесное светило, и я должен заявить, что я вас обожаю.
– Что вы делаете? Нет, нет, кто-нибудь может войти. Погасите свечу.
Я погасил и мне, полному впечатлений от Роман, казалось, что я с ней, но мне не нужно было иллюзий, потому что и она была очаровательна. Я бы не нашел, возможно, Роман столь живой. Она просила меня поберечь ее, и это было сказано как раз в момент, когда это следовало сказать; я хотел возобновить, но она побоялась и ушла. Я снова зажег мою свечу и, переодевшись, спустился.
Мы танцевали вплоть до момента, когда король всех консьержей пришел сказать, что стол накрыт.
Я увидел стол с закусками, уставленный всем, что было самого изысканного; но что понравилось более всего, особенно дамам, это множество свечей. Компания состояла из тридцати человек, я не сел за общий стол, а за другой, поменьше, где вместе со мной с удовольствием расселись ветераны. Они все осыпали меня неотступными просьбами провести в их городе осень, и я уверен, что они бы меня чествовали, так как знать этого города известна своим благородством. Я сказал им, что если я смогу здесь задержаться, я был бы счастлив познакомиться с семьей просвещенного человека, который был большим другом моего отца.
– Что же это за семья? – спросили у меня.
– Бушеню де Вальбонэ.
– Это был мой дядя. Да, месье! Приходите к нам. Вы танцевали с моей дочерью. Скажите мне, ради бога, как звали вашего отца.
Эта басня, которую я тут же придумал, произвела театральный эффект и сделала из меня героя дня. Мы поднялись все вместе и возобновили бал.
После контрданса, видя, что м-м Морэн, ее племянница и Валенглар вышли в сад, чтобы освежиться, я вышел также и, прогуливаясь при свете луны, увлек Роман в укрытую аллею, но соблазнительные речи, которые я с ней повел, оказались напрасны. Зажатая в моих объятиях, одушевленных самой пылкой любовью, она не могла ускользнуть от жара моих поцелуев, но ее прекрасный рот не вернул мне ни одного, и ее прекрасные руки, более сильные, чем мои, ставили все время препятствия моим попыткам. Прибегнув к последнему штурму и находясь в двух или трех пальцах от того, чего я вожделел, я окаменел от ее слов, сказанных ангельским тоном:
– Ах, месье! Останьтесь мне другом и не губите меня.
Я просил у нее прощения на коленях, мы отыскали ее тетю, и мы вернулись в залу, но я был в ярости.
Я сел в углу, я увидел Розу и попросил ее принести мне лимонаду. Она упрекнула меня, принеся его, за то, что я не танцевал ни с нею, ни с ее сестрой, ни с кузиной. Я ответил, что я устал, но если она обещает мне быть ко мне доброй, я буду танцевать менуэт только с ней.
– Что я должна сделать? – спрашивает она.
– Чтобы вы подождали меня без света в моей спальне, когда ваши сестра и кузина будут заняты в контрдансе.
– И вы будете затем танцевать только со мной?
– Даю вам в этом слово.
– Буду вас ждать.
Я пошел туда, я нашел ее влюбленной, и почувствовал себя удовлетворенным. Я воздержался танцевать с ней менуэт, потому что был уверен, что больше танцевать не будут, и по чести я не смог бы уклониться станцевать также и с остальными двумя.
На рассвете дамы начали потихоньку удаляться. Усадив Морэн и ее племянницу в коляску, я сказал, что днем не увижусь с ними, но если они хотят приехать провести у меня следующий день, я дам им гороскоп, который они так хотят получить.
Я направился в буфетную, чтобы поблагодарить славного консьержа, который выполнил все с блеском, и увидел там всех трех его девочек, которые освобождали свои карманы от сладостей; Он сказал им снисходительно, что они могут красть все это на здоровье и в присутствии хозяина. Я сказал ему, что буду обедать в шесть часов, и отправился спать.
Но, проспав только до полудня, я стал работать, не выходя из постели, над гороскопом. Я решил предсказать ей, что ее судьба ждет ее в Париже, где она станет любовницей его владыки, но что она должна отправиться туда, не теряя времени, потому что если она пропустит свою восемнадцатилетнюю годовщину, не попав туда, где монарх сможет ее увидеть, ее судьба свернет на другой путь. Чтобы придать моему предсказанию необходимый кредит доверия, я назвал удивительные события, которые должны с ней приключиться в ее нынешние семнадцать лет. Я перечислил их в беспорядке, как с нею самой, так и с ее тетушкой, придав им видимость, что не обращаю на них внимания. Используя «Книгу эфемерид»[3], которая у меня была, и другую, трактующую вопросы астрологии, я составил и переписал набело, по меньшей мере, за шесть часов, гороскоп этой девушки, с целью удивить Морэн и Валенглара и внушить женщинам слепую веру в меня. Я надеялся, что меня попросят отвезти самому в Париж прекрасное сокровище, и чувствовал себя вполне готовым заняться этим; я льстил себя надеждой, что меня сочтут необходимым для этой затеи, и что и без любви близкое знакомство предоставит мне все, чего я желаю; Мне казалось даже, что я предвижу свою большую удачу, которая рикошетом может зависеть от моего предприятия. Монарх должен в нее влюбиться, едва он ее увидит, я в этом не сомневался. Впрочем, что же это за влюбленный мужчина, который не воображает себе, что объект его любви должен нравиться всем на свете? В настоящий момент я бы ревновал, но, зная себя, не сомневался, что перестал бы быть ревнивцем, едва овладев моим сокровищем. Я знал, что Луи XV в этой области не вел себя подобно турку. То, что придавало моей пророческой диатрибе видимость божественного пророчества, было предсказание появления сына, который составит счастье Франции и который может произойти только от королевской крови и от избранницы божьей, которые, однако, ничего не смогут сделать, если людские усилия не направят ее в столицу.
Идея прославиться в области астрологии в моем веке, когда разум настолько ее обесславил, наполнила меня радостью. Я наслаждался, видя себя востребованным монархами и ставшим недосягаемым в старости. Если бы Роман разродилась дочерью, я бы, тем не менее, смеялся. Мой гороскоп должен был быть известен только ей и ее семье, которые должны были весьма заботиться о сохранении его в секрете. Закончив, я прочел и перечел мой шедевр, очень хорошо пообедал со своими тремя девицами, не желая выходить из постели. Будучи равным образом любезным с каждой из них, я старался им понравиться; впрочем, я нуждался в передышке. Я был уверен, что они должны быть в равной степени довольны и лишены ревности, потому что каждая должна была полагать себя фавориткой.
На следующий день в девять часов я увидел Валенглара, который сказал, что никто не считает меня влюбленным в Роман, но в трех девушек консьержа. Он спросил меня, может ли он описать все м-м д'Юрфэ, и я ответил, что он мне этим доставит удовольствие.
Тетя и племянница пришли вместе с г-ном Морэн в полдень, и мы провели час перед обедом, читая гороскоп. Мне трудно описать удивление всех четверых. Роман, очень серьезная, слушала и не знала, что сказать. Г-н Морэн поглядывал на меня время от времени и, видя серьезным, не решался смеяться. Валенглар изображал на своей физиономии фанатизм; и, наконец, – м-м Морэн, которая в конце чтения принялась рассуждать. Не допуская до себя удивление этим предсказанием, она нашла, что ее племянница имеет больше прав, чем Ментенон, стать женой или любовницей короля.
– Это, – говорила она, никогда бы не произошло, если бы она не явилась во Францию, покинув Америку[4], и если моя племянница не поедет в Париж; гороскоп нельзя будет изобличить во лжи. Речь идет о том, чтобы туда отправиться; но как это сделать? Этот вояж граничит с невозможностью. Предсказание о рождении мальчика вполне божественное, и я тут ничего не понимаю; но она имеет больше шансов стать близкой королю, чем Ментенон; моя племянница молода и умна, та, другая – в своем закате, и у нее были галантные приключения. Но это путешествие нереально.
Валенглар сказал с серьезным видом, что это путешествие получится, потому что судьба должна свершиться, а г-н Морэн сказал, что «Astra influant non cogunt»[5]. Мадемуазель была поражена, и я оставил их за обсуждением. Мы сели за стол.
Мы вернулись к обсуждению за десертом.
– Согласно гороскопу, – снова начала м-м Морэн, – король должен влюбиться в мою племянницу на ее восемнадцатом году: ей сейчас восемнадцать. Что делать? Откуда взять сотню луи, по меньшей мере, которые нужны, для этого путешествия? И, прибыв в Париж, она, что, пойдет к королю и скажет: «Вот она, я, сир»? И с кем она поедет? Не со мной же.
– С моей тетей Роман, говорит мадемуазель, краснея до ушей от бестактного смеха, который никто не мог сдержать.
– Между тем, – подхватила м-м Морэн, – это может произойти очень естественно, потому что м-м Варнье, которая живет на улице Ришелье, над кафе де Фуа, – твоя тетя. Она имеет хороший дом и знает весь Париж.
– Видите, – говорит Валенглар, – эти пути судьбы? Вы говорите о сотне луи. Вам нужно только двенадцать, чтобы отправиться нанести визит м-м Варнье, которая поселит мадемуазель; и когда она будет там, предоставьте остальное судьбе.
– Если вы отправитесь в Париж, – говорю я Роман, – не следует говорить о гороскопе ни вашей здешней тете, ни м-м Варнье.
– Я не буду ни с кем говорить, но поверьте мне, все это лишь красивая мечта. Я никогда не увижу Парижа, и еще менее того, Луи XV.
– Подождите секундочку.
Я беру сверток, где у меня спрятаны пятьдесят дублонов да охо, что составляет более ста пятидесяти луи, и передаю его Роман, говоря ей, что это конфеты. Она находит сверток слишком тяжелым, разворачивает и видит пятьдесят прекрасных медалей, в которых не признает монеты. Валенглар говорит ей, что они из золота, и м-м Морэн добавляет, что ювелир ей даст за них сто пятьдесят луи. Я прошу ее их сохранить и сделать мне вексель на эту сумму, имеющий хождение в Париже, когда она будет богата. Она возвращает мне сверток, заверяя в своей благодарности. Я был уверен в том, что она от него откажется, но был восхищен силой, с которой она удерживала слезы, сохраняя при этом улыбку на лице.
Мы направились в сад, где обсуждение гороскопа между м-м Морэн и Валенгларом возобновилось, а я от них отделился, увлекая мадемуазель за руку.
– Скажите мне, прошу вас, – говорит мне она, – не является ли все это дурачеством.
– Это серьезно, но все зависит от одного «если»: если вы не поедете в Париж, все это окажется впустую.
– Вы должны этому верить, так как без этого вы не захотели бы дать мне пятьдесят медалей.
– Не думайте об этом. Возьмите их сейчас же под секретом.
– Я вас благодарю, но почему вы хотите дать мне столь громадную сумму?
– В надежде, что вы почувствуете ко мне любовь.
– Если вы меня любите, зачем же мне противиться? Вам не нужно покупать мое согласие. Я вам, однако, благодарна. Я думаю о том, что для счастья мне не нужен король Франции. Если бы вы знали, к чему устремляются мои желания!
– Скажите. К чему?
– Иметь нежного супруга, достаточно богатого, чтобы не испытывать нужду в необходимом.
– А если вы его не любите?
– Порядочный и нежный, – как смогу я его не любить?
– Я вижу, что вы не знаете любви.
– Это правда. Я не понимаю этой любви, которая кружит голову, и благодарю за это Бога.
– Вы правы. Бог вас хранит.
– Вы считаете, что как только король меня увидит, он потеряет голову; это, говоря по правде, мне представляется химерическим, потому что, весьма возможно, он не сочтет меня дурнушкой, но я не верю ни в какую крайность.
– Вы не верите? Присядем. Представьте себе, что король воздаст вам такую же справедливость, как я. Дело будет сделано.
– Что вы находите во мне такого, чего нет у многих девушек моего возраста? Может быть, однако, что я вас поразила; но это убеждает лишь в том, что я была рождена, чтобы поразить вас, но не короля. Зачем вы собираетесь искать короля Франции, если любите меня сами?
– Я не могу сделать вас счастливой, как вы того заслуживаете.
– То, что вы говорите, вне очевидности.
– Вы меня не любите.
– Я уверена, что полюблю вас единственно, единственно став вашей женой. Тогда я верну вам тот поцелуй, которым вы меня наградили, и который мой долг мешает мне вернуть сейчас.
– Как благодарен я вам, что вы не вполне лишены чувства удовольствия, которое я испытываю вблизи вас!
– Наоборот, я очень рада, что нравлюсь вам.
– Позвольте, я приду повидаться с вами завтра рано утром и выпью кофе с вами, сидя около вас на вашей постели.
– Ах! Прошу вас даже не думать об этом. Я сплю вместе со своей тетей, и я встаю всегда раньше нее. Ах! Я прошу вас. Уберите эту руку. Ну, хорошо! Спасибо. Во имя Бога, кончайте.
Увы! Я кончил только повиновением. Но то, что делало меня счастливым в воображении, это то то, что по отношению ко мне она сохранила ту же нежность и тот же смеющийся вид, который освещал все время ее лицо. У меня был вид человека, испрашивающего и заслуживающего прощения, а у нее – что она сожалеет о невозможности позволить мне то, что я хочу. Я пошел в свою комнату, где нашел Манон, которая спарывала манжеты, и которая во мгновение ока меня утешила и затем ускользнула. Я раздумывал о том, что я никогда не получу от Роман сверх того, что уже имею, и что бесполезно добиваться большего, по меньшей мере если не хочу приступить к действиям, на которые толкает гороскоп.
Спустившись в сад, я попросил м-м Морэн прогуляться немного со мной. То, что я говорил этой почтенной женщине, чтобы убедить ее принять от меня сотню луи на путешествие ее племянницы, непередаваемо. Я твердил ей, что никто ничего не узнает, но все мое красноречие оказалось бесполезно. Она сказала, что если дело только в этом путешествии, судьба ее племянницы может свершиться, потому что она уже думает о способе помочь ей в этом, если ее муж согласится. Она изъявила мне, впрочем, глубокую благодарность и назвала свою племянницу счастливицей за то, что та мне так нравится. Я ответил, что она мне нравится настолько, что я уехал бы уже завтра, потому что предложение, которое я пытаюсь ей сделать, разрушит великое будущее, которое ей предрекает судьба.
– Я полагал, что буду счастлив просить у вас ее руки.
– Ее счастье, быть может, будет более прочным. Объяснитесь.
– Я не решаюсь объявлять войну предназначению.
– Но вы не уедете завтра?
– Да, мадам. Я буду у вас в два часа, чтобы проститься.
Объявление о моем отъезде сделало наш ужин немного грустным. М-м Морэн, которая, быть может, еще жива, была женщина с превосходным характером. Она решила за столом, что, поскольку мой отъезд есть дело решенное, и что я уеду, зайдя предварительно к ней, честь, которую я пожелал ей оказать, превращала все в церемонию, которая была мне неудобна, и мой отъезд явился решением спонтанным. Я сказал, что буду иметь, по крайней мере, честь проводить ее после ужина до ее дверей. И так и случилось. Валенглар ушел пешком, и м-ль Роман села мне на колени. Я стал дерзок; и она стала добра настолько, что я раскаялся в своем решении уехать; но дело было сделано. У ворот гостиницы коляска перевернулась, и кучер был вынужден остановиться на несколько минут. Я не мог понять, как ему удался такой переворот. Желая увидеть на физиономии ангела, могу ли я различить какие-то признаки моего счастья, я проводил их вплоть до их жилища и, без всякого хвастовства с моей стороны, я увидел грусть любви. Я поцеловал м-м Морэн масонским поцелуем[6], и она имела любезность посвятить через секунду свою племянницу, которая, наконец, дала мне, очень страстно, поцелуй, которого все время считала своим долгом избегать. Я вернулся к себе, полный любви, но без надежды, и разочарованный, когда увидел в своей комнате всех трех девиц. Мне нужна была лишь одна.
Роза, причесывая меня на ночь, выслушала мое тихое приглашение, но сказала, что. поскольку они спят все трое в одной комнате, ей невозможно будет ускользнуть. Тогда я решил сказать им, что уезжаю завтра, и что я дам каждой из них по шесть луи, если они захотят спать все трое в моей комнате. Изрядно посмеявшись над этим предложением, они очень мирно мне сказали, что это невозможно. Отсюда я догадался, что они не знают друг о друге, но между ними существует явная ревность. Я провел ночь один, сжимая в объятиях обожаемую Роман до самого пробуждения.
Я позвонил довольно поздно. Первой вошла кузина, говоря, что Роза следует за ней с моим шоколадом, и объявив в то же время о приходе г-на Шарля Ивануай, который хочет со мной поговорить. Я догадался, что это русский, но поскольку мне никто его не представлял, я увидел, что могу уклониться от встречи.
– Скажите этому месье, что я не знаю этого имени.
Она выходит и сразу возвращается, говоря, что я его знаю, поскольку ужинал с ним у м-м Морэн. Полагая, что теперь я должен его принять, я приглашаю его войти.
– Я хотел бы иметь честь, – говорит он, – сказать вам словцо тет-а-тет.
– Я не могу, месье, приказать этим девицам выйти из моей комнаты. Соблаговолите подождать снаружи, пока я выйду из постели, и я готов буду выслушать ваши предложения.
– Если я доставляю вам неудобства, я приду завтра.
– Я уезжаю сегодня вечером.
– В таком случае я вас подожду.
Я накидываю небрежно свою домашнюю одежду и иду его слушать.
Он говорит, что должен уехать, и что, не имея денег, чтобы заплатить за гостиницу, он решается прибегнуть к моей помощи, и что он не осмеливается обратиться ни к кому в городе, потому что его рождение не позволяет ему подвергнуться отказу.
– Вы подвергаетесь, однако, в данный момент отказу, и, разумеется, мне невозможно выступить против вас.
– Если бы вы знали, кто я, я уверен, вы бы не отказали мне в маленькой помощи.
– Если вы в этом уверены, назовитесь и будьте уверены в моей скромности.
– Я Шарль, второй сын Ивана, герцога Курляндского, который живет в ссылке в Сибири. Я спасся оттуда.
– В Генуе, – ответил я ему, – вы найдете большее сочувствие в своей беде, так как брат герцогини вашей матери не может вас бросить.
– Он умер в Силезии.
– Когда?
– Уже два года, полагаю.
– Вас обманули. Я видел его в Штутгарте шесть месяцев назад. Это барон Трейден.
Я ясно вижу, что он обманщик, и я чувствую себя оскорбленным тем, что он остановил свой выбор на мне; я решительно не желаю быть его жертвой; не будь этого, я дал бы ему шесть луи, потому что мне не хотелось бы объявлять себя врагом авантюристов, которые все, более или менее, обманщики. Я бросаю взгляд на его перстни, которые полагают уникальными, и ясно вижу, что это крашенные камни, изготовленные в Венеции, отличные подделки под ограненные бриллианты.
– Мне сказали, что ваши перстни – с бриллиантами.
– Это правда.
– Почему вы их не продадите?
– Я обещал моей матери никогда с ними не расставаться.
– Эти перстни, месье, доставляют вам неприятности, потому что вы должны были бы носить их в кармане. Скажу вам, что не считаю их настоящими, и что ложь меня раздражает.
– Месье, я не лгу.
– В добрый час. Убедите меня, что они настоящие, и я подарю вам шесть луи. Вы будете иметь, к тому же, удовольствие убедить меня, что я ошибаюсь. Прощайте, месье.
Он видит Валенглара, поднимающегося по лестнице, и просит меня ничего не говорить ему о нашей беседе. Я пообещал ему не говорить об этом никому.
Валенглар пришел пожелать мне доброго пути, перед тем, как идти к Роман с г-ном де Монтейнаром. Он настоятельно просил меня поддерживать с ним эпистолярные отношения, и я обещал ему это, поблагодарив, потому что отъезд м-ль Роман интересовал меня в высшей степени. Он обнял меня, роняя слезы.