Глава III
В ту эпоху самым блестящим двором Европы был двор герцога Вюртембергского. Он содержал его, располагая огромными субсидиями, которые ему выплачивала Франция, чтобы располагать десятью тысячами его солдат. Это был прекрасный корпус, который за всю войну отличился лишь ошибками.
Большие расходы, что нес герцог, состояли из затрат на великолепные приемы, превосходные строения, охотничьи команды и капризы разного рода, но то, что стоило ему сокровищ, были спектакли. У него были французская комедия и комическая опера, итальянские серьезная опера и буффо и десять трупп итальянских танцоров, из которых каждый имел уровень премьера в каком-то из известных итальянских театров. Постановщиком его балетов был Новерс, который часто использовал до сотни фигурантов, его машинист делал ему декорации, которые часто заставляли зрителей поверить в магию. Все его танцовщицы были красивы, и все они старались по крайней мере раз усладить влюбленного монсеньора. Главная была венецианка, дочь гондольера Гарделло, та, которую венецианский сенатор Малипьеро, тот, что дал мне первые начатки хорошего образования, воспитал для театра, оплатив ей учителя танцев. Читатель может вспомнить, что я встретил ее в Мюнхене, бежав из Пьомби, замужем за танцором Мишелем л’Агата. Герцог Вюртембергский влюбился в нее, попросил ее у ее мужа, который был счастлив уступить ее ему; но спустя год, разлюбив, он дал ей титул Мадам и назначил пенсион. В своей необузданности он возбудил ревность у всех остальных, которые мечтали стать его любовницами и заполучить больше благ, чем Бывшая, которая всего-то заимела титул и почести, делая лишь то же, что могли бы и они, чтобы ее столкнуть. Но Гарделла обладала искусством выживания. Далекая от мысли утомлять герцога упреками в его неверности, она осыпала его по этому поводу комплиментами. Не любя его, она чувствовала себя гораздо счастливей, будучи в отставке, чем если бы она была влюблена и страдала. Ей, полной амбиций, было достаточно почестей, которыми он ее осыпал. Она с удовольствием наблюдала за всеми танцовщицами, которые, стараясь понравиться герцогу, обращались к ней. Она оказывала им хороший прием, поддерживала их в стремлении понравиться суверену и склоняла его к ним, а он, в свою очередь, находя эту терпимость фаворитки замечательной и героической, полагал своим долгом всеми средствами заверить ее в своем совершенном уважении. Он оказывал ей публично все почести, какие, согласно обычаю, мог оказывать лишь принцессам.
Я понял через короткое время, что все, что делал этот принц, было направлено лишь на то, чтобы заставить о нем говорить. Он хотел, чтобы говорили, что ни один принц из его современников не обладает ни таким умом, ни такими талантами, ни таким искусством изобретать удовольствия и наслаждаться ими, ни большими способностями к управлению, ни более мощным темпераментом в поглощении всех гастрономических радостей, радостей Бахуса и Венеры, никогда не посягая при этом на время, необходимое для того, чтобы править своим государством и управлять всеми его департаментами, во главе которых он желал находиться. Чтобы иметь для этого время, он решился обмануть природу в той ее части, что необходима для сна. Он считал, что волен так поступать, и подвергал опале слугу, который не шел до конца в попытках заставить его сойти с кровати после трех-четырех часов сна, которому он вынужден был отдаться. Слуга, обязанностью которого было его будить, имел право делать все, что хочет, с его державной персоной, чтобы вырвать его из объятий Морфея. Он его тряс, он заставлял его выпить крепкий кофе, он доходил до того, что клал его в холодную ванну. Когда, наконец, Его Светлейшее Сиятельство уже не спал, он собирал своих министров, чтобы решить текущие дела; затем он давал аудиенцию всем, кто ему представлялся, из которых большая часть были простые крестьяне, тупые, невежественные, со своими жалобами, полагавшие, что нет дела важнее, чем поговорить со своим сувереном, и что он разрешит их проблемы за минуту. Однако не было ничего более комического, чем эти аудиенции, которые герцог давал своим бедным подданным. Он пытался заставить их прислушаться к голосу разума, и они выходили от него, напуганные и лишенные надежды. По другому дело обстояло с хорошенькими крестьянками. Он выслушивал их жалобы тет-а-тет, и, несмотря на то, что он ничего им не согласовывал, они выходили утешенные.
Субсидий Франции было недостаточно для его больших трат, он загружал своих подданных большими натуральными поборами, которые, наконец, став непереносимыми, заставили их несколько лет спустя обратиться в Имперский трибунал в Вессларе, который заставил его изменить систему. Его «пунктиком» было руководить, двигаясь под дудку короля Прусского, который все время насмехался над ним. Этот принц имел в женах дочь маркграфа Байрейтского, самую красивую и самую совершенную из принцесс Германии. Она спасалась в это время у своего отца, не имея сил переносить кровные оскорбления, которые муж, не стоящий ее, наносил ей. Те, кто говорит, что она покинула его, не желая терпеть его неверность, плохо осведомлены.
Поселившись в «Медведе» и пообедав в одиночку, я переоделся и пошел на итальянскую серьезную оперу, которую герцог устроил бесплатно для публики в прекрасном театре, который повелел для этого соорудить. Он был в кругу, перед оркестром, окруженный своим двором. Я сел в ложе, в первом ряду, один, обрадованный возможностью послушать без помех музыку известного Юмелла, которого герцог держал у себя на службе. Ария, исполненная знаменитым кастратом, доставила мне много удовольствия, и я зааплодировал. Минуту спустя ко мне подошел человек и заговорил со мной по-немецки, грубым тоном. Я ответил ему четырьмя словами, смысл которых означал: я не понимаю по-немецки. Он отошел, и подошел другой, говоря мне по-французски, что когда суверен в опере, не разрешается аплодировать.
– Что ж. Тогда я приду, когда суверена не будет, потому что, когда мне нравится ария, я не могу не поаплодировать.
Дав такой ответ, я пошел вызывать мою коляску, но ко мне подходит тот же офицер и говорит, что герцог хочет со мной говорить. Я иду с ним в круг.
– Вы Казанова?
– Да, Монсеньор.
– Откуда вы приехали?
– Из Кёльна.
– Вы первый раз в Штутгарте?
– Да, Монсеньор.
– Рассчитываете ли остановиться здесь надолго?.
– Пять или шесть дней, если позволит Ваше Величество.
– Столько, сколько захотите, и вам также позволено аплодировать.
Следующей арии герцог аплодировал, и все поступили так же, но ария мне не понравилась, и я остался спокоен. После балета герцог направился отдать визит своей обрадованной фаворитке, я увидел, как он поцеловал ей руку и затем удалился.
Офицер, который не знал, что я с ней знаком, сказал, что это Мадам, и что, имея честь говорить с принцем, я могу также пойти поцеловать ей руку в ее ложе. Мне пришло в голову ответить, что я полагаю возможным для себя уклониться от этой чести, потому что она моя родственница. Необъяснимая ложь, которая могла принести мне только неприятности. Я увидел, что он удивлен, он оставляет меня и идет в ложу моей родственницы, которой сообщает о моем появлении. Она поворачивает голову и подзывает меня веером. Я иду к ней, смеясь про себя над дурацкой ролью, которую должен играть. Едва я вхожу, она подает мне руку, которую я целую, называя ее кузиной. Она спрашивает, сказал ли я герцогу о нашем родстве, я отвечаю, что нет; но она берет это на себя и приглашает меня обедать к ней завтра.
Конец ознакомительного фрагмента.