История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4. *** (Д. Д. Казанова)

Глава IV

Послезавтра я отправился в приемную монастыря после обеда. Я велел ее позвать, и она мне передала, чтобы я ушел, поскольку она ждет своего друга, но чтобы я пришел на следующий день. Я вышел. У моста я заметил плохо замаскированного человека, сходящего с гондолы, в котором я узнал лодочника, состоящего на службе посла Франции. Он был без ливреи, и гондола была простая, как те, что принадлежат обычным венецианцам. Повернув голову, я увидел человека в маске, идущего в монастырь. Я больше не сомневался и вернулся в Венецию, довольный этим открытием, и очарованный тем, что этот министр – мой принципал. Я решил ничего не говорить М. М. Я увиделся с ней назавтра, и она сказала, что ее друг простился с ней до рождественских праздников.

Он уехал в Падую, – сказала она, – но все устроено так, что мы можем, если захотим, ужинать в его казене.

– Почему не в Венеции?

– В Венеции – нет, только после его возвращения. Он так просил. Он человек очень умный.

– В добрый час. Когда же мы будем ужинать в казене?

– В воскресенье, если хочешь.

– Итак, в воскресенье, я приду в казен в сумерках и буду ждать тебя за чтением. Ты сказала своему другу, что ты нашла недурным мой казен?

– Дорогой друг, я ему все рассказала, но одна вещь обратила на себя его внимание. Он хотел, чтобы я попросила тебя не подвергать меня опасности переедания.

– Пусть я умру, если я об этом думал. Но с ним ты не подвергаешься такому риску?

– Никогда.

– Нам надо будет вести себя умнее в будущем. Я думаю, что девять дней перед Рождеством, когда не будет масок, я буду должен приплывать в твой казен по воде, так как, проходя туда пешком, я смогу быть легко узнан кем-то, кто придет в твою церковь.

– Это очень разумно. Я скажу тебе, как ты легко узнаешь нужную пристань. Я мечтала, чтобы ты смог также прийти туда во время поста, когда Господь хочет, чтобы мы умерщвляли наши желания. Не забавно ли, что существует время, когда бог хочет, чтобы мы развлекались, и другое, когда ему нравится, чтобы мы отказывались от развлечений! Что есть общего между божественными датами? Я не знаю, каким образом действия твари могут влиять на создателя, которого мой разум осознает только как независимого. Мне кажется, что если бог создал человека способным его обидеть, человеку имеет смысл делать все, что ему запрещено, если это сможет научить его творить. Разве можно представить себе, чтобы бог обиделся в пост?

– Мой божественный друг, ты рассуждаешь правильно, но нельзя ли мне узнать, где ты научилась рассуждать и как ты перескакиваешь через логические пропасти?

– Мой друг дал мне хорошие книги, и свет правды быстро рассеял облака суеверия, затемнявшие мой разум. Уверяю тебя, когда я размышляю над собой, я чувствую себя более счастливой, когда нахожу кого-то, кто просвещает мой ум, чем несчастной, приняв постриг, потому что величайшее счастье – жить и умереть спокойной, на что нельзя надеяться, лишь исполняя требования веры, о чем твердят нам священники.

– Это очень верно; но я тобой восхищаюсь, потому что настолько просветить разум, как этого добилась ты, невозможно в течение нескольких месяцев.

– Я значительно медленнее продвигалась бы к свету, если бы не была окутана ошибками. В моем сознании ошибочное от верного отделено неким занавесом: только разум может их определить; но меня учили им пренебрегать. Как только мне указали, что я должна им пользоваться в большинстве случаев, я задействовала его, и он прорвал занавес. Очевидность истины блестяще проявилась, глупости исчезли; и теперь я не боюсь, что они появятся снова, потому что теперь я все время креплю свою оборону. Могу сказать, что я стала любить бога только с той поры, как избавилась от ранее внушенной мне идеи религии.

– Поздравляю тебя. Ты счастливей, чем я. Ты проделала большее путешествие за год, чем я за десять лет.

– Ты ведь не начал с чтения того, что написал милорд Болингброк? Шесть или семь месяцев, как я прочла «Мудрость» Шарона, и не знаю, что там нашел наш исповедник. Он осмелился мне сказать на исповеди, что я должна отбросить это чтение. Я ответила ему, что моя совесть мне этого не позволяет, и я не могу его слушаться. Он сказал, что не отпустит мне грехов, а я ответила, что пойду, тем не менее, к причастию. Священник пошел к епископу Диедо, чтобы узнать, что делать, и епископ пришел поговорить со мной, чтобы внушить, что я должна повиноваться своему исповеднику. Я ответила, что мой исповедник должен отпускать мне грехи, и он имеет право давать мне советы, только когда я его об этом попрошу. Я сказала ему прямо, что, не желая скандализировать весь монастырь, когда он отказал мне в отпущении грехов, я пойду, тем не менее, к причастию. Епископ приказал ему отпустить мне грехи, с моего согласия. Но я не сочла себя удовлетворенной. Мой любовник доставил мне папское «бреве», разрешившее мне исповедаться, кому я хочу. Все сестры завидуют этой привилегии, но я воспользовалась ею только один раз, потому что дело того не стоит. Я исповедуюсь все время у одного, который, выслушав меня, без всяких затруднений отпускает мне грехи, потому что я не говорю ему решительно ничего важного.

Так я обнаружил у этой обожаемой женщины мощный ум; но иначе и не могло быть, потому что у нее была равная потребность успокоить свою совесть и насытить свои чувства.

Уверившись, что мы встретимся в казене, я вернулся в Венецию. В воскресенье после обеда я сделал круг вокруг острова Мурано в двухвесельной гондоле, как для того, чтобы разглядеть, где может быть пристань казена, так и для того, чтобы увидеть, откуда малышка выходит из монастыря; но я ничего не понял. Я узнал про пристань казена только в новены, а про выход из монастыря – шесть месяцев спустя, с риском для жизни. Мы поговорим об этом, когда наступит срок.

К часу ночи я был уже в замке моей любимой и, в ожидании прихода идола, развлекался, просматривая книги, составлявшие маленькую библиотеку в будуаре. Их было немного, но все избранные. Там было все, что самые мудрые философы написали против религии, и все, что самые сладострастные перья написали в узкой области любви. Книги соблазняющие, зажигательный стиль которых заставлял читателя отправляться на поиски реальности, единственно способной загасить пламя, циркулирующее в их венах. Кроме книг, там были тома, содержащие сладострастные эстампы. Их достоинство в значительно большей степени зависело от красоты рисунка, чем от похотливости содержания. Там были эстампы из «Шартрского привратника», выполненные в Англии, рисунки Мерсиуса и Алоизия Сижеа Толетана, красивее которых я ничего не видел. Кроме того, маленькие картинки, украшавшие кабинет, были так хорошо выполнены, что казались живыми. Час пролетел для меня за мгновенье.

Появление М. М., одетой монашенкой, заставило меня вскрикнуть от радости. Я сказал, бросаясь ей на шею, что она не могла прийти более кстати, чтобы помешать мне заняться школьной мастурбацией, к чему толкало меня все, что я здесь изучал в течение часа.

– Но облаченная в святые одежды, ты меня поразила. Позволь, мой ангел, сразу заняться с тобой любовью.

– Я мгновенно переоденусь в мирское. Мне нужно только четверть часа. Я не нравлюсь себе в этом сукне.

– Отнюдь нет. Ты воздашь честь любви, такая, как ты есть.

Она ответила мне лишь fiât voluntas tua,[10] с самым благочестивым видом, падая на большую софу, где я занялся ею, вопреки ее возражениям. После сделанного, я помог ей раздеться и облачиться в маленькую мантию из пекинского муслина, элегантней которой нельзя вообразить. Затем я послужил ей горничной, помогая надеть ее ночной чепец.

После ужина, перед тем, как лечь, мы договорились, что увидимся только в первый день новен, когда на десять дней театры будут закрыты и не будет масок. Она дала мне ключи от двери пристани. Голубая лента, привязанная к окну внизу, должна была послужить днем сигналом, что я могу прийти туда следующей ночью. Но что переполняло ее радостью, это что я могу жить в казене и не выходить оттуда вплоть до возвращения ее друга. За десять дней, что я жил там, я виделся с ней четыре раза и убедился, что живу только для нее. Я развлекался тем, что читал, писал К. К., но моя нежность к ней стала спокойней. Прежде всего меня интересовало в ее письмах, то, что она писала о своей дорогой подруге М. М. Она говорила мне, что я напрасно не продолжаю свое знакомство, и я отвечал ей, что не слушаюсь ее, опасаясь быть узнанным. Поэтому же я призывал ее неукоснительно соблюдать наш секрет.

Невозможно любить одновременно двоих, и нельзя сохранять любовь в силе, ни слишком обильно ее питая, или не питая совсем. Моя любовь-страсть к М. М. продолжалась с той же силой лишь из-за того, что я не мог избавиться от постоянной боязни ее потерять. Я говорил ей, что невозможно, чтобы в какой-то момент у той или другой монахини не возникло необходимости поговорить с ней в тот момент, когда ее нет ни в своей комнате, ни в монастыре. Она заверила меня, что этого не может быть, так как ничто так не уважается в монастыре, как свобода, с которой монахиня может запираться в своей комнате и оставаться недоступной даже аббатисе. Она может бояться только рокового случая пожара, потому что лишь в этом случае все будут смущены и сочтут странным, что монахиня может оставаться спокойной и невозмутимой при возникновении необходимости бегства. Она с удовлетворением отметила, что подкупила послушницу, садовника и другую монахиню, имя которой отказалась мне назвать. Положение и золото ее любовника обеспечили ей все это, и он гарантировал ей верность повара и его жены, которые ведали охраной казена. Он был также уверен в своих гондольерах, несмотря на то, что один из них был, несомненно, шпионом Государственных Инквизиторов.

Накануне Рождества она сказала мне, что ее любовник должен приехать, что в день Св. Этьена она должна идти с ним в оперу и ужинать с ним в казене на третий день праздника. Сказав, что ждет меня к ужину в последний день года, она дала мне письмо, попросив прочесть его, когда буду один.

За час до рассвета я собрал свои вещи и пошел в палаццо Брагадин, где заперся у себя, с нетерпением вскрыв письмо, что она дала. Вот его содержание.

«Ты меня слегка задел, дорогой друг, когда позавчера, между прочим, коснулся тайны, скрывающей, кем является мой любовник, и, будучи доволен тем, что владеешь моим сердцем, не оставляешь за мной право оставаться хозяйкой своего ума. Это разделение сердца и ума несет в себе софистический раскол, и если тебе так не кажется, ты должен согласиться, что не любишь меня всю целиком, потому что невозможно, чтобы я существовала отдельно от ума, и чтобы ты мог ценить мое сердце, если оно не находится в согласии с умом. Если моя любовь и может с этим мириться, она недовольна таким положением.

Но поскольку может так случиться, что ты не сможешь убедить меня держаться с тобой с полной искренностью, как того требует истинная любовь, я решилась открыть тебе секрет, который соблюдает мой друг, хотя я знаю, что он уверен в том, что я никогда его не открою, потому что это было бы предательство. Ты не станешь любить меня от этого меньше. Приведенная к необходимости выбирать между вами двумя или обманывать того или другого, любовь победила, но не слепо. Ты взвесишь мотивы, которые помогли склонить баланс в твою сторону.

Поскольку я не могла более противиться желанию ближе тебя узнать, я должна была для этого довериться моему другу. Я не сомневалась в его услужливости. Он пришел к идее, очень отвечающей твоему характеру, поскольку он прочел твое первое письмо, в котором ты выбрал приемную, и счел ее приличной, поскольку, после того, как мы познакомились, ты выбрал казен Мурано, предпочитая его твоему. Но как только он об этом узнал, он попросил меня оказать ему любезность позволить присутствовать при нашем первом свидании, в укрытии, настоящем тайнике, из которого он мог не только видеть, оставаясь сам невидимым все, что мы будем делать, но и слышать все наши разговоры. Это скрытый кабинет. Ты не нашел его за те десять дней, что провел в казене; но я покажу тебе его в последний день года. Скажи мне, могла ли я отказать ему в этом удовольствии. Я согласилась; И нет ничего более естественного, чем сделать это в тайне от тебя. Теперь ты знаешь, что мой друг был свидетелем всего, что мы говорили и делали в первый раз, когда были вместе. Но пусть тебя это не огорчает, мой дорогой друг; ты ему понравился, не только всеми своими поступками, но также прелестными забавными речами, что ты мне говорил. Я немало испугалась, когда разговор зашел о характере, что должен был бы иметь мой любовник, чтобы оставаться толерантным к этому моему поступку; но к счастью, все, что ты сказал, могло ему только польстить. Вот полная исповедь о моем предательстве, которое в любовной мудрости ты должен мне простить, тем более, что оно не нанесло тебе никакого вреда. Могу тебя уверить, что мой друг испытывает огромное любопытство узнать, кто ты такой. В ту ночь ты был естественен и очень забавен; Если бы ты знал о наличии свидетеля, бог знает, каков бы ты был. Если бы я рассказала тебе обо всем, возможно, ты бы не согласился и был бы, наверное, прав.

Но теперь я должна рискнуть всем ради всего и, ради собственного спокойствия, освободиться от возможных упреков. Знай, мой дорогой друг, что в последний день года мой друг будет в казене, и что уйдет оттуда лишь на следующий день. Ты его не увидишь, а он увидит все. Поскольку ты не должен этого знать, ты понимаешь, насколько ты должен быть натурален во всем, потому что, если этого не будет, мой друг, который очень умен, сможет догадаться, что я выдала секрет. Главное, в чем ты должен быть осторожен, это разговоры. Он обладает всеми добродетелями, исключая теологические, то есть вопросы веры, и в этой области у тебя полная свобода. Ты можешь говорить о литературе, путешествиях, политике и рассказывать, сколько хочешь, анекдотов, будучи уверен в полном его одобрении.

Все зависит от того, расположен ли ты, чтобы тебя наблюдал мужчина в моменты, когда ты предаешься любовной страсти. Эта неуверенность меня мучает. Да или нет: середины нет. Понимаешь ли ты жестокость моих опасений? Чувствуешь ли трудность, которую я испытываю перед таким шагом? Я не буду спать предстоящую ночь. Я не успокоюсь, пока не прочту твой ответ. Я пойму, если ты мне ответишь, что для тебя невозможно быть нежным в присутствии кого-то другого, и особенно, в случае, если он тебе незнаком. Я надеюсь, однако, что ты, тем не менее, придешь, и если ты не сможешь играть роль влюбленного, как в первый раз, это не повлечет за собой никаких дурных последствий. Он решит, и я поддержу его в этом решении, что любовь твоя охладела».

Это письмо меня весьма удивило; затем, поразмыслив обо всем, я посмеялся. Но я бы не смеялся, если бы не знал, что за человек будет тот, кто станет свидетелем моих любовных подвигов. Не сомневаясь, что М. М. с нетерпением ждет моего ответа, я написал ей следующее:

«Я хочу, мой божественный друг, чтобы ты получила мой ответ на свое письмо до полудня. Ты пообедаешь вполне спокойно.

Я проведу последнюю ночь года с тобой и уверяю, что друг, для которого мы устроим спектакль, не увидит и не услышит ничего такого, что могло бы навести его на мысль, что ты раскрыла мне его секрет. Будь уверена, что я исполню свою роль превосходно. Если долг человека состоит в том, чтобы всегда следовать своему разуму, если, в том, что от него зависит, он не должен ничего предпринимать, не руководствуясь его указаниями, я не могу понять, как человек может стыдиться того, что друг увидит его в моменты, когда он дает самые большие знаки своей любви очень красивой женщине. Таков и наш случай. Однако я хочу тебе сказать, что, поставив меня в известность о происходящем в первый раз, ты бы поступила плохо. Я бы решительно отказался. Я бы счел, что задета моя честь; Я бы счел, что, приглашая меня к ужину, ты только развлекала своего друга, человека странного, вкус которого мог склонять его к доминированию, и я мог приписать тебе мысль настолько обескураживающую, что она, возможно, могла бы разрушить любовь, которая в тот момент только зарождалась. Таково, дорогая подруга, людское сердце, но теперь случай иной. То, что ты мне рассказала о твоем достойном уважения друге, позволило мне понять его характер, я считаю его теперь также и моим другом и я его люблю. Если чувство стыдливости не мешает тебе допустить его видеть твою нежность и любовные радости со мной, как могу я, будучи далек от стыдливости, не гордиться этим? Может ли мужчина краснеть от своей победы? Я не могу, дорогая подруга, ни краснеть, одерживая над тобой победу, ни допустить, чтобы меня видели в моменты, когда я могу показаться недостойным. Я знаю, однако, что по естественному чувству, которое разум не может осудить, большая часть мужчин испытывает отвращение к тому, чтобы допустить, чтобы их видели в эти моменты. Те, кто не находит логичных оснований для такого отвращения, должны были бы следовать природе кошек; но они могли бы и не считать себя обязанными ни перед кем отчитываться. Главное же основание здесь, что наблюдатель должен будет их отвлекать, и это отвлечение может уменьшить удовольствие от соития. Другое сильное основание можно было бы также признать законным, это – если актеры действуют в соответствии с тем, что их способы наслаждения вызывают сожаление у тех, кто является свидетелями. Эти несчастные правы, не желая вызывать чувство жалости в процессе действий, которые скорее кажутся нацеленными на пробуждение чувства зависти. Но мы знаем, дорогой друг, что, разумеется, мы не вызываем чувства жалости. То, что ты мне сказала, убеждает меня, что ангельская душа твоего друга должна, наблюдая за нами, соучаствовать в наших наслаждениях. Но знаешь ли, что будет и чем я буду недоволен, поскольку твой друг может быть только очень приятным человеком? Будет так, что, наблюдая за нами, он возбудится и или убежит, или сочтет необходимым выйти из своей ниши и броситься на колени передо мной, чтобы просить меня уступить напору его желаний, в условиях, когда ему необходимо успокоить огонь, что зажгли мы в его душе своими шалостями. Если так случится, я буду смеяться, и я тебя уступлю, но сам уйду, потому что чувствую, что не смогу оставаться спокойным зрителем того, что делает с тобой другой. Итак, прощай, мой ангел; все будет хорошо. Я быстренько запечатаю это письмо и мгновенно отнесу его в твой казен».

Я провел эти шесть дней передышки со своими друзьями и в Редуте, который открылся этими днями (на день Св. Этьена). Не имея возможности держать банк, поскольку это было позволено только патрициям, одетым в тогу, я играл с утра до вечера и постоянно проигрывал. Кто понтирует, неминуемо проиграет. Потеря четырех-пяти тысяч цехинов, что составляли все мое богатство, сделала мою любовь еще сильнее.

В конце 1774 года закон Большого Совета запретил все азартные игры и закрыл то, что называли Il Ridotto[11]. Большой Совет был весьма удивлен, когда увидел, подсчитав голоса, что принял закон, который принять не мог, потому что три четверти голосующих этого не хотели, и, несмотря на это, три четверти проголосовавших показывали, что этого желают. Голосовавшие удивленно переглядывались. Это было наглядное чудо евангелиста Марка, которое повторили г-н Фланжини, тогда первый корректор[12], а сейчас кардинал, и три Государственных Инквизитора.

В назначенный день в обычное время я оказался в казене рядом с прекрасной М. М., одетой светской дамой и стоящей спиной к камину.

Друг, – сказала она, – еще не пришел, но когда он появится там, я тебе подмигну.

– Где это место?

– Вот здесь. Посмотри на спинку этого канапе, стоящего у стены. Все эти цветы рельефа, что ты видишь, имеют отверстия, ведущие в кабинет, находящийся сзади. Там есть кровать, стол и все, что нужно человеку, который хочет там находиться семь-восемь часов, забавляясь тем, что делается здесь. Ты это увидишь, когда захочешь.

– Это он велел это сделать?

– Нет; поскольку не мог предположить, что будет в этом участвовать.

– Я понимаю, что этот спектакль может доставить ему большое удовольствие; но, не имея возможности тобою овладеть, когда природа потребует этого, что он будет делать?

– Это его дело. Он, впрочем, может уйти, если ему надоест, а также может спать, но если ты будешь вести себя естественно, ему понравится.

– Я буду естественен, за исключением того, что буду более вежлив.

Никакой вежливости, дорогой, потому что таким образом ты потеряешь естественности. Откуда ты взял, что двое влюбленных, охваченных любовным порывом, будут думать о вежливости?

– Ты права, сердце мое; но нужна же некоторая деликатность.

– Оставь. Будь таким, как всегда. Твое письмо мне понравилось. Ты все правильно изложил.

М. М. была со своими волосами, но причесана небрежно. Стеганое платье небесно голубого цвета составляло весь ее наряд. В ушах ее были бриллиантовые сережки, шея была обнажена. Шелковая газовая косынка с серебряной нитью, накинутая небрежно, позволяла любоваться красотой ее груди и белизной ее кожи по контрасту с ее платьем. Она была обута в домашние туфли. Ее лицо, неуверенное и слегка улыбающееся, казалось, говорило: «Я та, кого ты любишь». Что было необычным и мне чрезвычайно понравилось, были румяна, наложенные так, как это делают дамы при дворе в Версале. Привлекательность этой окраски состоит в той небрежности, с которой она накладывается на щеки. Не стремятся, чтобы эта окраска выглядела естественно, ее накладывают, чтобы доставить удовольствие глазам, которые видят знаки страсти, которые обещают им умопомрачение и неистовство любви. Она сказала, что использовала румяна, чтобы доставить удовольствие своему другу, который их любит. Я ответил, что по этому пристрастию я предполагаю в нем француза. При этих словах он сделала мне знак: друг пришел. С этого момента комедия началась.

– Чем больше я смотрю на твое лицо, тем больше хочу стать твоим супругом.

– Говорят, что он был некрасив.

– Так говорят; но заслуживает ли он быть рогоносцем? мы будем работать над этим всю ночь. Я пребываю в целибате уже восемь дней, но мне надо поесть, потому что у меня в животе только чашка шоколада и белки от шести свежих яиц, что я съел в салате, заправленном маслом из Лукки и уксусом «четырех воров».

– Ты должно быть болен.

– Да; но я себя хорошо почувствую, когда выделю их, по одному за раз, в твою влюбленную душу.

– Я не верю, что ты нуждаешься во фрустрации.

– Кто же сможет в этом нуждаться рядом с тобой; но я испытываю обоснованный страх, потому что если мне случиться дать осечку, мне придется застрелиться.

– Что значит дать осечку?

– Дать осечку, это, фигурально выражаясь, значит пропустить свой выстрел. По-простому, это, когда, при желании застрелить врага, капсюль не срабатывает. У меня случилась осечка.

– Теперь я тебя понимаю. Разумеется, мой дорогой брюнет, это будет несчастье, но непонятно, зачем тебе стреляться.

– Но что ты делаешь?

– Я снимаю с тебя пальто. Дай мне также твой чехол.

– Это будет трудно, потому что он заперт.

– Как заперт?

– Засунь внутрь руку. Чувствуешь?

– Ах, шалун! Это яичные белки сделали тебе такой штырь?

– Нет, мой ангел, это все твоя очаровательная персона.

Я приподнимаю ее, она обнимает меня за плечи, помогая мне, и, сбросив чехол, я ощущаю ее на своих бедрах, и она утверждается на штыре; но, пройдясь по комнате и опасаясь последствий, я помещаю ее на ковер, затем, сев и утвердив ее сидящей на мне, я предоставляю ей возможность оказать мне любезность и кончить труд, собрав в горсть белок первого яйца.

– Остается еще пять, – говорит мне она, и, очистив свою прекрасную руку с помощью баночки, заполненной бальзамическими травами, она подает ее мне, чтобы я осыпал ее сотней поцелуев. Успокоившись, я провожу час, рассказывая ей смешные анекдоты; потом мы садимся за стол.

Она ест за двоих, а я – за четырех. Посуда была из фарфора, но для десерта – из вермеля[13], украшенного двумя светильниками, каждый с четырьмя свечами. Видя, что я любуюсь их красотой, она сказала, что это подарок, который сделал ей ее друг.

– А щипчики для снятия нагара?

– Нет.

– Я полагаю, что твой любовник, должно быть, большой сеньор, потому что большие сеньоры не знают, что надо снимать со свечей нагар.

– С фитилей наших свечей не нужно снимать нагар.

– Скажи мне, кто научил тебя французскому, потому что ты говоришь слишком хорошо, хотя я и не любопытен.

– Старый Ла Форе, который умер в прошлом году. Я была шесть лет его ученицей; он научил меня также складывать стихи; но я научилась у тебя словам, которые не люблю слушать выходящими изо рта: до черта, фрустратор, неженка. Кто тебя им научил?

– Добрая компания в Париже, м-м де Буфьер, например, женщина глубокого ума, которая спросила меня однажды, почему в итальянском языке используется выражение «круглый дурак». Я засмеялся и не знал, что ей ответить.

– Думаю, это выражения из старых времен.

Сделав пунш, мы развлекались, вкушая устрицы и обмениваясь ими изо рта в рот. Она давала мне на языке свою, в то время как я передавал ей в рот свою; Нет более сладострастной, более чувственной игры между влюбленными; это имеет также комический эффект, и комизм ничего не портит, потому что вызывает только счастливый смех. Какой это соус из устрицы, что я глотаю из уст обожаемого существа! Ее слюна! Как возрастает сила любви, когда я ее раздавливаю во рту, когда я ее глотаю.

Она говорит мне, что пойдет переодеться к ночи. Не зная, чем заняться, я развлекаюсь, рассматривая вещи в ее раскрытом секретере. Я не касаюсь ее писем, но, открыв шкатулку и увидев кондомы, я положил их в карман и написал торопливо следующие стихи:

М. М. снова появилась в новом убранстве. Она была в домашнем платье из индийского муслина, затканного цветами из золотых нитей, и ее ночная прическа была достойна королевы. Я бросился к ее ногам, чтобы просить ответить сразу же моим желаниям, но она сказала поберечь свой огонь до того момента, когда мы окажемся в постели.

– Я не хочу, – сказала она мне со смеющимся видом, – чтобы твоя квинтэссенция упала на ковер. Сейчас увидишь.

Она направилась к секретеру и на месте своих рубашек увидела мои шесть стихов. Прочитав их и перечтя затем более внимательно, она назвала меня вором, и, осыпав поцелуями, попыталась уговорить вернуть украденное. Затем, перечтя медленно вслух мои стихи и подумав, она вышла, под предлогом поисков пера получше, затем вернулась и написала следующий ответ:

Я вернул их ей, изобразив очень натурально удивление, потому что, действительно, это было слишком умно.

Прозвонило полночь, и я показал ей своего маленького Габриеля, который томился по ней; она расправила софу и сказала, что в алькове слишком холодно, и мы ляжем здесь. В действительности причина была та, что в алькове друг не смог бы нас видеть.

В ожидании я закутал свои волосы в платок из Мазюлипатана[15], который, будучи обернут четыре раза вокруг головы, придавал мне грозный вид азиатского деспота в своем серале. Приведя решительно мою султаншу в природное состояние и притянув ее к себе, я уложил ее и подчинил самым строгим правилам, наслаждаясь ее обмираниями. Подушка, которую я приспособил ей под зад, и согнутое колено, поставленное напротив спинки софы, должны были предоставить спрятанному другу самые соблазнительные виды. После любовной схватки, которая длилась час, она убрала рубашку, видя на которой следы квинтэссенции, развеселилась, но, почувствовав, что та увлажнена ее собственными выделениями, мы решили, что короткое омовение вернет нас in statu quo[16]. После этого мы изобразили античную пару перед большим прямым зеркалом, закинув руки друг другу за спину. Любуясь красотой наших отражений и желая повеселиться, мы стали бороться, во всех смыслах, стоя перед ним. После последней схватки она упала на персидский ковер, покрывающий паркет. С закрытыми глазами, откинутой головой, раскинутыми руками и ногами, как если бы она была снята в этот момент с креста Св. Андрея, она казалась бы мертвой, если бы не видимое биение ее сердца. Последняя схватка исчерпала ее силы. Я заставил ее принять позу «прямого дерева»[17], и в этой позиции я ее приподнял, чтобы скормить ей гнездилище Амура, чего не мог достигнуть другим образом, желая сделать для нее доступным и скормить ей орудие, которое ранило ее до смерти, не лишая при этом жизни.

Вынужденный после этого подвига попросить у нее перемирия, я снова поставил ее на ноги, но мгновение спустя она бросила мне вызов, стремясь взять реванш. Это мне пришлось изобразить «прямое дерево» и ощутить ее на своих бедрах, чтобы приподниматься. В этой позиции, опираясь на свои раздвинутые колонны, она ощутила ужас, увидев свои груди, забрызганные каплями крови.

– Что я вижу? – вскричала она, отпуская меня и сама падая навзничь вместе со мной. В это время раздался перезвон колоколов.

Я вернул ее к жизни, засмеявшись.

Не бойся, мой ангел, – сказал я, – это желток последнего яйца, который часто бывает красный.

Я сам омыл ее прекрасные груди, которые до этого момента не бывали запачканы людской кровью. Она очень испугалась, не проглотила ли она несколько капель, но я легко ее убедил, что даже если это произошло, ничего плохого в этом нет. Она оделась в монахиню и ушла, посоветовав перед тем лечь здесь, а перед возвращением в Венецию написать ей, как я себя чувствую. И пообещала мне повторить то же самое завтра. У консьержки будет письмо. Я обещал ей. Она ушла только через полчаса, которые провела наверняка со своим другом. Я проспал до вечера, и, едва проснувшись, написал ей, что чувствую себя хорошо. Я отправился в Венецию, и, чтобы рассчитаться за свою оплошность, пошел за художником, который делал мой портрет для К. К. Ему тогда понадобилось только три сеанса. Я сказал, чтобы он сделал портрет чуть больше, чем первый, потому что М. М. хотела его иметь в медальоне, скрытым от всех за образом некоего святого и открываемым известным лишь ей способом. Это была работа мастера, который применил секрет, отличный от первого. Тот же художник сделал мне Благовещение, на котором изображен был архангел Гавриил – брюнет, и Святая Дева – блондинка, с протянутыми ладонями, перед божественным вестником. Знаменитый художник Менгс следовал той же идее в Благовещении, которое написал в Мадриде двенадцать лет спустя.