Глава II
Я лег и вздрогнул, ощутив, что он придвинулся ко мне. Я прижал его к груди. Он был охвачен тем же чувством. Началом нашего диалога был поток взаимных поцелуев. Его руки первыми опустились по моей спине до поясницы, я опустил свои еще ниже, и, чтобы все стало, наконец, ясно, я был счастлив, я это ощутил и снова ощутил, я убедился во всем, я был прав, я это сделал, я не мог в этом сомневаться, я не пытался понять, как это произошло, я опасался, что если заговорю, меня не станет, или я стану существовать каким-то другим образом, как мне бы не хотелось, я предавался телом и душой радости, которая затопляла все мое существо. Избыток счастья захватил все мои чувства до той степени, когда природа, утонувшая в высшем наслаждении, опорожнилась. Я оставался, захваченный пространством минуты, в недвижимом действии, созерцая в уме и обожая свой апофеоз. Зрение и осязание, которые, как я полагал, должны были бы представлять собой главных персонажей в этой пьесе, играли здесь лишь второстепенные роли. Мои глаза не искали счастья большего, чем оставаться прикованными к лицу очаровавшего их существа, а мое осязание, сосредоточенное в кончиках пальцев, не искало лучшего ощущения. Я обвинил бы природу в самой подлой трусости, если бы без моего согласия она осмелилась отступить от позиции, которой я обладал.
Не прошло и двух минут, как, не прерывая нашего красноречивого молчания, мы возобновили наши общие усилия к подтверждению нашего взаимного счастья: Беллино, убеждая меня каждые четверть часа самыми нежными стенаниями, я – отказываясь каждый раз покинуть мое ристалище. Я всю жизнь был подвержен страху, что мой боевой конь откажется возобновить сражение, и эта бережливость мне никогда не казалась затруднительной, потому что видимое удовольствие, которое я давал, составляло четыре пятых моего. По этой причине, природа должна чувствовать отвращение к старости, которая вполне может испытывать удовольствие, но никогда не давать его. Юность ее избегает: это ее неумолимый враг, который ее, в конце концов, захватывает, печальный и слабый, безобразный, отвратительный и всегда слишком ранний.
Мы взяли, наконец, передышку. Нам нужен был перерыв. Мы не были утомлены, но нашим чувствам необходимо было успокоиться, чтобы расставить все по своим местам.
Беллино, первой нарушив молчание, спросила меня, нашел ли я ее достаточно влюбленной.
– Влюбленной? Ты согласилась, наконец, быть женщиной? Скажи мне, тигрица, правда ли, что ты меня любишь, каким образом ты смогла разделить твое и мое счастье? Действительно ли ты принадлежишь прекрасному полу, в котором я, надеюсь, тебя нашел?
– Ты теперь повелитель всего. Будь уверен.
– Да. Я должен в этом убедиться. Великий Боже! Куда девался чудовищный клитор, который я видел вчера?
После того, как я вполне убедился, после обследования, проведенного мной с затаенным дыханием, очаровательное создание поведало мне свою историю.
– Мое имя Тереза. Бедная дочь служащего в Болонском институте, я была знакома с Салимбени, знаменитым музыкантом-кастратом, который поселился у нас. Мне было двенадцать лет, и у меня был прекрасный голос. Салимбени был красив; мне нравилось привлекать его внимание, быть им отмеченной, обучаться у него музыке и касаться клавесина. За год я оказалась сносно обучена и в состоянии себе аккомпанировать с видом, имитирующим грацию этого большого маэстро, которой был восхищен король саксонский, выборщик короля Польши. Наградой было то, что его нежность принудила его просить моей нежности; я не сочла себя униженной его просьбой: я его обожала. Такие мужчины, как ты, заслуживают, несомненно, предпочтения перед теми, кто подобен моему первому любовнику; но Салимбени был исключением. Его красота, его ум, его манеры, талант и выдающиеся качества его сердца и души ставили его выше всех замечательных людей, которых я знала до этого момента. Его простота и деликатность были его главными достоинствами, и он был богат и щедр. Невозможно, чтобы нашлась женщина, способная устоять перед ним; но я никогда не слышала, чтобы он хвастался какой-либо своей победой. Операция сделала, в конце концов, из этого человека монстра, как и должно было быть, но монстра с восхитительными качествами. Я знаю, что когда я отдалась ему, он меня осчастливил. Но он сделал так, что и я составила его счастье. Салимбени содержал в Римини у учителя музыки мальчика моих лет, которого его отец на смертном одре подверг кастрации, чтобы сохранить ему голос, и чтобы тот смог поддержать многочисленную семью, разбросанную по театрам. Этот мальчик, по имени Беллино, был сыном доброй женщины, с которой вы познакомились в Анконе и которую все считают моей матерью.
Год спустя после того, как мы познакомились, я узнала от этого создания, столь одаренного небесами, грустную новость, что он должен меня покинуть, чтобы ехать в Рим. Я была от этого в отчаянии, хотя он уверял меня, что я вскоре с ним увижусь. Он оставил моему отцу заботу и средства, чтобы продолжать культивировать мой талант; но как раз в это время того унесла злокачественная лихорадка, и я осталась сиротой. Селимбени не мог вынести моих слез. Он решил отвезти меня в Римини и поместить в пансион к тому же учителю музыки, у которого он содержал юного кастрата, брата Сесилии и Марины. Мы выехали из Болоньи в полночь. Никто не знал, что он везет меня с собой, и это было легко, потому что я не знала и не интересовала никого, кроме моего дорогого Салимбени.
Как только мы приехали в Римини, он оставил меня в гостинице и отправился поговорить с учителем музыки и договориться обо всем относительно меня. Но полчаса спустя он вернулся в гостиницу в задумчивости. Беллино умер накануне нашего приезда. Размышляя о скорби, которую почувствует его мать, когда он напишет ей о новости, он надумал отвезти меня в Болонью под именем этого умершего Беллино и поместить в пансион к матери ребенка, которая была бедна и заинтересована хранить секрет. Я предоставлю ей, – сказал он, – все средства, чтобы ты в совершенстве обучилась музыке, и через четыре года я перевезу тебя в Дрезден, но в качестве не девушки, а кастрата. Мы станем жить там вместе, и никто не сможет ничего сказать. Ты дашь мне счастье до самой моей смерти. Надо только, чтобы вся Болонья тебя считала Беллино, что тебе будет легко, поскольку тебя никто не знает. Одна мать будет знать все. Ее дети не усомнятся, что ты их брат, потому что они были очень малы, когда я отправил его в Римини. Ты должна, если ты меня любишь, скрыть свой пол и даже забыть о нем. Ты должна с этого момента принять имя Беллино и отправиться сначала вместе со мной в Болонью. Через два часа ты будешь одета как мальчик; твоей единственной заботой будет сделать так, чтобы никто не распознал в тебе девушку. Ты будешь спать одна; ты примешь меры предосторожности, когда будешь одеваться; и когда, по прошествии двух или трех лет, у тебя сформируется горло, это ничего не будет значить, потому что это обыкновенная особенность всех наших. Кроме того, перед тем, как тебя покинуть, я тебе дам маленькое устройство и научу, как его приспособить в нужном месте, чтобы продемонстрировать разницу полов в случае, если придется пройти обследование. Если мой проект тебе нравится, ты уверишь меня в том, что я смогу жить в Дрездене с тобой, так, чтобы королева, которая набожна, не смогла это порицать. Скажи мне, согласна ли ты.
Он не мог сомневаться в моем согласии. Для меня не было большего удовольствия, чем делать все, что он хочет. Он переодел меня в мальчика, заставил меня оставить все мои девичьи тряпки и, приказав своему слуге ожидать его в Римини, отвез меня в Болонью. Мы прибыли туда в начале ночи, он оставил меня в гостинице и пошел сначала к матери Беллино. Он сообщил ей свой проект, она его одобрила и утешилась тем в смерти своего сына. Он привел ее ко мне в гостиницу, она назвала меня своим сыном, я дала ей имя матери; Салимбени ушел, приказав нам ждать. Он пришел через час и принес в кармане устройство, которое, в случае необходимости, должно было представить меня как мужчину. Ты его видел. Это нечто вроде кишки, длинной, мягкой и толстой, как большой палец, белой и из очень нежной кожи. Ты заставил меня смеяться исподтишка этим утром, когда назвал его клитором. Это устройство сделано внутри из очень тонкой кожи, прозрачной, овальной формы, пяти-шести дюймов в длину, двух в толщину. Приладив эту кожу с помощью эластичного клея в том месте, по которому различают пол, им прикрывают женское. Разведя клей, он проделал на мне эксперимент в присутствии моей новой матери, и я стала подобна моему дорогому другу. На самом деле, это заставило бы меня смеяться, если бы скорый отъезд предмета моего обожания не пронзал мне сердце. Я осталась там с предчувствием, что я его больше не увижу. Смеются над предчувствиями, и правильно, потому что не у всех вещее сердце, но мое меня не обмануло. Салимбени умер очень молодым в прошлом году в Тироле, настоящим философом. Я вынуждена продолжать служить своему таланту. Моя мать считает правильным продолжать мне притворяться мужчиной, поскольку надеется направить меня петь в Риме. В ожидании этого она подвизалась в театре в Анконе, где Петроне учится танцевать.
После Салимбени ты единственный мужчина, в объятиях которого Тереза воздала приношения подлинной любви; и это ты заставляешь меня сегодня отринуть имя Беллино, которое со смерти Салимбени я ненавижу, и которое начинает доставлять мне трудности, которые меня беспокоят. Я сейчас выступаю в двух театрах и мне нужно в обоих, если я хочу быть принята, выдержать позорный экзамен, потому что повсюду считают, что я настолько хорошо представляю женщину, что поверить, что я мужчина соглашаются только после проверки. До сих пор я представала только перед двумя престарелыми священниками, которые простодушно довольствовались тем, что видят, и поручались перед епископом; но надо, однако, все время обороняться от людей двоякого сорта, которые преследуют меня с целями незаконными и ужасными. Те, кто, как ты, влюбляется в меня, не поверив, что я мужчина, требуют, чтобы я им дала возможность убедиться воочию, и я не могу на это решиться, потому что рискую, что они захотят также проверить прикосновением; к тому же я опасаюсь не только того, что они сорвут маску, но и того, что они захотят использовать устройство для целей чудовищных, которые придут им в голову. Но самые вероломные люди, которые меня беспощадно преследуют, это те, что демонстрируют любовь ко мне как к кастрату, каким я перед ними притворяюсь. Я боюсь, мой дорогой друг, быть зарезанной одним из них. О! Мой ангел! Спаси меня от этого бесчестья. Возьми меня с собой. Я не прошу тебя взять меня в жены, я хочу быть только твоей нежной подругой, какой я была для Салимбени: мое сердце чисто; я чувствую, что создана, чтобы жить верной моему возлюбленному. Не покидай меня. Нежность, которую ты мне внушил, настоящая: та, что я испытывала к Салимбени, происходила от невинности. Я стала действительно женщиной, лишь когда вкусила настоящее наслаждение любви в твоих объятиях.
Растроганный до слез, я от всего сердца дал ей слово связать свою судьбу с ней. Захваченный необычайной историей, которую она рассказала и в которой я видел все признаки правды, я не мог, однако, поверить, что внушил ей подлинную любовь во время пребывания в Анконе.
– Как же ты могла переживать, любя меня, – сказал я ей, – если я так по тебе страдал и при этом отдавался твоим сестрам?
– Увы, мой друг! Подумай о нашей великой бедности и о затруднении, которое я должна была испытывать, открывшись. Я тебя любила, но могла ли я быть уверена, что склонность, которую ты ко мне демонстрировал, не была лишь капризом? Видя тебя столь легко переходящим от Сесилии к Марине, я решила, что ты отнесешься ко мне так же, когда удовлетворишь свои желания. Но я не могла больше сомневаться в твоем легкомысленном характере и малом значении, которое ты придаешь счастью любви, когда я увидела, что ты проделал на турецком корабле с этой рабыней, не стесняясь моего присутствия. Оно бы тебя стесняло, если бы ты меня любил. Я боялась увидеть себя после презираемой, и бог знает, как я мучилась. Ты меня оскорбил, мой милый друг, сотней разных способов, но я оправдывала твою вину. Я видела, что ты раздражен и жаждешь отмщения. Не угрожал ли ты мне сегодня в коляске? Признаюсь, ты меня напугал. Но не думай, что это страх заставил меня тебе поддаться. Нет, милый друг, я решилась тебе отдаться прежде, чем ты вывез меня из Анконы, в первый же момент, как я поручила Сесили спросить тебя, не хочешь ли ты проводить меня в Римини.
– откажись от ангажемента, который у тебя есть в Римини, и мы поступим по-другому. Мы останемся в Болонье только на трое суток, ты отправишься со мной в Венецию в своем подлинном обличии и под другим именем, я помешаю антрепренеру оперы Римини тебя отыскать.
– Я согласна. Твоя воля будет отныне моей. Салимбени мертв. Я сама себе хозяйка и я отдаю себя тебе; ты получил мое сердце и я надеюсь, что сохраню твое.
– Прошу тебя, дай мне возможность снова увидеть тебя с твоим странным приспособлением, которое дал тебе Салимбени.
– Сейчас.
Она спрыгивает с кровати, наливает воды в стакан, открывает свой чемодан, достает оттуда свой прибор и клей, растворяет его и прилаживает свою маску. Я вижу невероятное. Очаровательная девушка, которая остается таковой повсюду и которая, со своим необычным приспособлением, кажется мне еще более интересной, потому что эта белая подвеска не оказывает никакого препятствия хранилищу ее пола. Я сказал ей, что она хорошо сделала, что не позволила мне ее трогать, потому что она погрузила бы меня в упоение и привела меня к тому, чем я не являюсь, по крайней мере до тех пор, пока не успокоила бы меня, рассеяв заблуждение. Я захотел ее убедить, что я не ошибаюсь, и наши дебаты были комичны. Затем мы заснули и проснулись поздно.
Пораженный всем тем, что услышал из уст этой девушки, ее красотой, талантом, душевной искренностью, ее чувствами и ее несчастьями, из которых самым жестоким, конечно, была необходимость изображать фальшивый персонаж, что подвергало ее унижениям и бесчестью, я решил связать ее со своей судьбой или следовать ее судьбе, потому что наше положение было почти одинаковым.
Пустив свою мысль еще дальше, я увидел, что, решив связать свою жизнь с ней, предаться ей, я должен скрепить это решение брачной печатью. От этого, согласно моим тогдашним представлениям, должны были только возрасти наша нежность, наше взаимное уважение и уважение общества, которое не смогло бы считать нашу связь легитимной иначе, как в случае, если они будут подтверждены гражданскими законами.
Ее талант убеждал меня, что мы никогда не будем испытывать нужды, и я сам в этом не безнадежен, хотя и не знал, каким образом смогу в этом участвовать. Наша взаимная любовь будет затронута и сойдет на нет, если идея жить за ее счет сможет меня унизить, или если она будет этим гордиться, сможет взять надо мной верх и изменить природу своих чувств соображением, что, вместо того, чтобы считать меня своим благодетелем, она, наоборот, станет считать себя моей благодетельницей. Если у Терезы душа окажется способной на такую низость, она заслуживает моего глубокого презрения. Мне нужно было это знать, я должен был это проверить, необходимо было произвести испытание, которое раскрыло бы мне ее душу с наибольшей очевидностью. Захваченный этой мыслью, я начал такое рассуждение:
– Дорогая Тереза, все, что ты мне сказала, убеждает меня в том, что ты меня любишь, и уверенность, с которой ты ощущаешь себя властительницей моего сердца, окончательно влюбляет меня в тебя, до такой степени, что я чувствую себя готовым сделать все, чтобы убедить тебя в том, что ты не обманываешься. Необходимо, чтобы я показал тебе, что достоин твоей откровенности, выше которой я не знаю, с искренностью, равной твоей. Наши сердца должны биться вместе, в самом полном равенстве. Я теперь тебя знаю, но ты меня не знаешь. Ты говоришь, что это тебе все равно, и это твое пренебрежение – свидетельство самой глубокой любви; но это ставит меня слишком ниже тебя в тот момент, когда ты чувствуешь себя обожаемой, ставя меня над собой. Ты ничего не хочешь знать, ты просишь только быть моей и ты стремишься только завладеть моим сердцем. Это замечательно, прекрасная Тереза, но это меня унижает. Ты доверила мне свои секреты, я должен тебе доверить свои. Обещай мне, что после того, как ты все узнаешь, ты мне скажешь искренне обо всем, что изменилось в твоей душе. Я не хотел бы узнать, что ты способна на хитрость. Будь уверена во мне, как я уверен в тебе. Скажи мне всю правду без увертки.
– Итак, ты полагаешь меня богатым; я не таков. У меня не будет ничего после того, как я опорожню свой кошелек. Ты считаешь меня, должно быть, человеком знатного происхождения, а я нахожусь в условиях ниже или равных твоим. У меня нет никакого прибыльного таланта, никакой должности, никакого основания быть уверенным, что у меня будет, что есть, в течение нескольких месяцев. У меня нет ни родственников, ни друзей, никаких прав на что-то претендовать, и нет никакой солидной перспективы. Все, что у меня есть, в конечном итоге, это молодость, здоровье, смелость, немного ума, чувство чести и порядочности и некоторые начатки хорошей литературы. Мое большое богатство – это то, что я сам себе хозяин, ни от кого не завишу и не боюсь несчастий. Мой характер склонен к расточительности. Таков твой мужчина. Прекрасная Тереза, ответь.
– Начну с того, что я уверена, что все, что ты мне сказал, – чистая правда, и заверю тебя, что в твоем рассказе меня удивила только благородная честность, с которой ты говорил. Знай также, что в некоторые моменты в Анконе я тебя восприняла именно таким, как ты себя описал, и, будучи далека от того, чтобы напугаться, я лишь хотела не ошибиться, потому что в таком случае могла надеяться содействовать твоей победе. Но вот, коротко. Поскольку правда, что ты беден, что у тебя ничего нет, и что ты разгильдяй по части экономии, позволь сказать тебе, что я этому очень рада, потому что, естественно, любя меня, ты не сможешь презрительно отказаться от подарка, который я тебе собираюсь сделать. Этот подарок – это человек, которого ты любишь. Я даю себя тебе; я твоя; ты мне нужен. Думай о будущем только с любовью ко мне и только с ней. С этого момента я больше не Беллино. Поехали в Венецию, и мой талант нам предоставит средства к жизни; и если ты не хочешь ехать в Венецию, поехали, куда ты хочешь.
– Я должен отправиться в Константинополь.
– Поехали туда. Если ты боишься потерять меня из-за непостоянства, женись на мне, и твои права на меня станут законными. Я не говорю, что я стану любить тебя как мужа сильнее, но лестное звание твоей жены мне понравится, и мы посмеемся над этим.
– Прекрасно. Послезавтра, не позже, мы поженимся в Болонье, потому что я хочу связать тебя со мной всеми мыслимыми узами.
– Ну вот, я счастлива. Нам нечего делать в Римини. Мы уедем отсюда завтра утром. Не стоит подниматься. Поедим в постели и затем займемся любовью.
– Отличная мысль.
Проведя вторую ночь в наслаждениях и в довольстве, мы выехали на рассвете и, проведя в дороге четыре часа, решили позавтракать. Мы были в Пезаро. В момент, когда мы собрались садиться в экипаж, чтобы продолжить наше путешествие, вдруг младший офицер в сопровождении двух вооруженных солдат спрашивает у нас наши имена, а затем и паспорта. Беллино дает ему свой, я ищу свой и не нахожу. Он у меня был вместе с письмами кардинала и шевалье да Лецце; нахожу письма, но не нахожу паспорт. Все мои требования бесполезны. Капрал уходит, приказав форейтору ждать. Полчаса спустя он возвращается, отдает Беллино его паспорт, сказав, что он может ехать; что касается меня, он приказывает отвести меня к коменданту. Комендант спрашивает, почему у меня нет паспорта.
– Потому что я его потерял.
– Паспорт не теряют.
– Теряют, и это так же верно, как то, что я его потерял.
– Без него вы не проедете.
– Я еду из Рима и направляюсь в Константинополь с письмом кардинала Аквавива. Вот его письмо, скрепленное его гербовыми печатями.
– Я велю отвести вас к г-ну де Гаже.
Меня отводят к этому знаменитому генералу, который стоит в окружении всего своего штаба. Рассказав ему все то, что я говорил коменданту, я прошу его разрешить мне продолжить свое путешествие.
– Все, что я могу для вас сделать, это задержать вас под арестом, пока вам не пришлют из Рима новый паспорт на то же имя, которое вы назвали. Несчастье потерять паспорт может случиться только из-за легкомыслия, и кардинал научится не давать поручений разгильдяям.
Затем он приказывает заключить меня под арест в большой казарме, расположенной в предместье города, называемом Санта-Мария, после того, как я напишу в Рим о высылке нового паспорта. Меня отвели на почту, где я написал кардиналу о моем несчастье, умоляя его отправить, не теряя времени, мне паспорт, и отправил письмо эстафетой. Я просил его направить паспорт непосредственно в военный секретариат. После этого я обнял Беллино-Терезу, которую эта помеха привела в отчаяние. Я сказал ей ждать меня в Римини и был вынужден снабдить ее сотней цехинов.
Она хотела остаться в Песаро, но я ей отсоветовал. Я велел отвязать мой чемодан и, увидев, как она уехала, дал отвести себя в большую кордегардию. В такие моменты всякий оптимизм становится, в принципе, сомнителен, но стоицизм, который призвать бывает нетрудно, смягчает его дурное влияние. Самую большую заботу у меня вызывало беспокойство Терезы, которая, видя меня вырванным таким образом из ее рук в первый же момент нашего единения, задыхалась, стараясь подавить свои слезы. Она бы меня не покинула, если бы я не уверил ее, что через десять дней она увидит меня в Римини. Мне пришлось, однако, ее очень уговаривать, что она не должна оставаться в Песаро.
В Санта-Мария офицер отвел меня в кордегардию, где я остался, сидя на чемодане. Проклятый каталанец даже не удостоил меня ответом, когда я сказал ему, что у меня есть деньги, что я хочу постель и слугу, чтобы сделать то, что мне необходимо. Я вынужден был провести ночь, лежа на чемодане, без всякой еды, среди солдат – каталанцев. Это была моя вторая ночь такого рода в череде подобных дивных ночей. Мой Гений развлекался, заставляя меня производить такие сравнения. То была суровая, но необходимая школа, особенно для человека с натурой негибкой и легкомысленной.
Чтобы заткнуть рот философу, который осмеливается сетовать на то, что в жизни человека страданий больше, чем удовольствий, спросите его, хотел ли бы он жизни без тех и других. Он вам не ответит, либо схитрит, потому что если он ответит, что нет, значит он ее ценит высоко, а если так, то значит он признает ее приятной, каковой она не может быть, если она мучительна; если же он отвечает, что да, он признается в том, что он глупец, потому что вынужден находить удовольствие в безразличии.
Когда мы страдаем, мы испытываем удовольствие от надежды прекращения страданий; и мы никогда не разочаровываемся, потому что на крайний случай у нас есть сон, в котором счастливые мечты нас утешают и успокаивают; и когда мы наслаждаемся, размышление, уменьшающее нашу радость, никогда нас не тревожит. Само удовольствие в своей актуальности всегда чистое, страдание – всегда ограниченное.
Вам двадцать лет. Повелитель универсума сказал вам, – я даю тебе тридцать лет жизни, из которых пятнадцать будут мучительными, а пятнадцать – прекрасными. И те и другие продолжатся непрерывно. Выбирай. Хотел бы ты начинать с мучительных или с прекрасных?
Признайтесь, читатель, такой, какой вы есть, что вы бы ответили Богу: – я начну с пятнадцати несчастных лет. В твердом ожидании счастливых пятнадцати лет я уверен, что найду силы пренебречь страданиями.
Видите, дорогой читатель, значение этих рассуждений. Умный человек, поверьте, не будет никогда абсолютно несчастным. Он почти всегда счастлив, говорит мой учитель Гораций, nisi quum pituita molesta est.[6]
Но что за человек, который всегда находится под влиянием желчи?
Факт тот, что в эту несчастную ночь в Санта-Мария в Песаро, я немного потерял, но много получил, потому что в том, что касается Терезы, при уверенности, что через десяток дней я снова соединюсь с ней, эта ночь не значила ничего. То, что я получил, входит в школу жизни человека. Я получил прививку от легкомыслия – предусмотрительность. Можно поставить сто против одного, что молодой человек, потеряв сначала кошелек, а затем паспорт, больше не будет терять ни того, ни другого. Так что эти два несчастья со мной больше не случались. Они происходили бы со мной, если бы я не боялся этого всегда. Легкомысленный же никогда не боится.
На другой день, когда сменился караул, меня направили к офицеру с физиономией, внушающей доверие. Он был француз. Французы всегда мне нравились, испанцы – наоборот. Я, однако, часто бывал жертвой обмана французов, и никогда – испанцев. Не будем доверять нашим вкусам.
– По какому случаю, г-н аббат, – говорит мне этот офицер, – я имею честь видеть вас у себя под стражей?
Вот стиль, который вызывает сразу вздох облегчения. Я информирую его обо всем, и, выслушав все, он находит все забавным. На самом деле, в моем несчастном приключении я не вижу ничего забавного; но человек, который находит это забавным, не может мне не нравиться. Он дает мне для услуг солдата, который за мои деньги достает мне кровать, сиденья, стол и все, что мне нужно. Он ставит кровать в мою комнату.
Пообедав со мной, он предложил мне партию в пикет, и я потерял за вечер три или четыре дуката; но он заверил меня в том, что мое умение не сравнится с его, и еще менее с умением офицера, который должен принять команду завтра. Он посоветовал мне поэтому не играть, и я последовал его совету. Он сказал мне также, что будет общий ужин, а после – составят банк в фараон; он сказал, что там будет банкёр, против которого я играть не должен. Он сказал, что это будет грек. Пришли игроки, играли всю ночь, понтёры проигрались и разругали банкёра, который, не обращая на них внимания, забрал деньги себе в карман, отдав часть офицеру моему другу, который участвовал долей в банке. Этого банкёра звали кадет дон Бепе; поняв по его выговору, что он неаполитанец, я спросил у офицера, почему он называл его греком, тот объяснил, что означает это слово, и урок, который он преподал в этой области, пригодился мне в дальнейшем.
В последующие четыре или пять дней ничего не произошло. На шестой день возвратился французский офицер, который хорошо обошелся со мной. Увидев меня, он обрадовался, что застал меня еще здесь. Я принял это как комплимент. К вечеру пришли те же игроки, и тот же дон Бепе, обыграв их, получил имя плута и удар тростью, которые принял браво. Девять лет спустя я увидел его в Вене капитаном на службе императрицы Марии-Терезии, под именем д’Афилизио. Десять лет спустя я встретил его полковником; затем видел его богачом-миллионером и, наконец, через тридцать – сорок лет после описанных событий увидел его на галерах. Он был красив и, что забавно, физиономия его, будучи красивой, имела вполне разбойничий вид. Я встречал и других в том же роде, например, Калиостро, и некоторых других, которые еще не на галерах, но неизбежно на них попадут, потому что «nolentem trahit».[7] Если читатель любопытствует, я скажу ему все на ухо.
Через девять – десять дней я был знаком и любим всей армией, ожидая между тем свой паспорт, который не должен был запоздать. Я гулял вне видимости часовых, и у них не было оснований опасаться моего побега, потому что я и не думал об этом; но тут приключился один из самых странных случаев в моей жизни.
Прогуливаясь в шесть часов утра в сотне шагов от кордегардии, я увидел офицера, который сошел с лошади, повесил ей повод на шею и пошел пешком. Размышляя о спокойствии этой лошади, которая вела себя как верный слуга, которому хозяин велел его ждать, я подошел и без всякой задней мысли взял повод, поставил ногу в стремя и сел на нее. Я первый раз в жизни сел на лошадь. Не знаю, тронул ли я ее своей тростью или каблуками, но лошадь бросилась как молния, очень быстро, почувствовав давление моих каблуков, которыми я сжимал ее, лишь чтобы удержаться в седле, причем моя правая нога не была в стремени. Когда я приблизился к последнему посту, мне приказали остановиться: то был приказ, который я не мог выполнить. Лошадь шла своей дорогой. Я слышал выстрелы, которые меня миновали. На первом посту австрийцев мою лошадь остановили, и я возблагодарил бога, что смог слезть. Гусарский офицер спросил меня, куда я так быстро еду, и я ответил, не подумав, что могу дать отчет только принцу Лобковиц, командующему армией, находящемуся в Римини. Офицер тут же приказал двум гусарам сесть на лошадей, мне помогли сесть на другую и, отконвоировав меня галопом в Римини, представили офицеру лейбгвардии, который приказал отвести меня к принцу.
Принц был один, я рассказал ему всю правду, которая заставила его хохотать и сказать, что все это весьма мало правдоподобно. Он мне сказал, что должен отправить меня под арест, но хотел бы избавить меня от этого. Он вызвал адъютанта и приказал вывести меня за Чезенские ворота. Затем, повернувшись ко мне, в присутствии офицера, сказал мне, что оттуда я волен идти, куда хочу, не вздумав, однако, возвращаться в его армию без паспорта, потому что он заставит меня пожалеть об этом. Я спросил, могу ли я взять свою лошадь. Он ответил, что лошадь мне не принадлежит.
Я остерегся попросить у него, чтобы меня отправили в испанскую армию.
Офицер, который должен был вывести меня за город, проходя мимо кафе, предложил мне, если хочу, выпить чашку шоколада, и мы туда вошли. Там я вижу Петроне и, пока офицер с кем-то разговаривает, говорю ему сделать вид, что он меня не знает; я успеваю также спросить, где он остановился, и он мне это объясняет. Выпив шоколаду за счет офицера, мы уходим, и по дороге он говорит мне свое имя, я ему – свое, и историю смешного случая, из-за которого я оказался в Римини. Он спрашивает меня, не был ли я арестован на несколько дней в Анконе, я отвечаю, что да, и вижу его улыбку. Он говорит мне, что я мог бы получить свой паспорт в Болонье, вернуться в Римини и в Песаро без всяких опасений и возвратить свой чемодан, заплатив за лошадь офицеру, у которого я ее увел. За этими разговорами мы вышли за ворота, где он пожелал мне хорошего путешествия.
Я увидел себя свободным, с золотом, с украшениями, но без чемодана. Тереза была в Римини, а мне было запрещено туда вернуться. Я решил поскорее идти в Болонью, получить паспорт и вернуться в испанскую армию, куда, я уверен, должен был уже прибыть паспорт из Рима. Я не согласен был ни бросить свой чемодан, ни лишиться Терезы, вплоть до окончания ее ангажемента с антрепренером оперы Римини.
Шел дождь. Я был в шелковых чулках, мне нужна была повозка. Я остановился в дверях часовни, чтобы переждать дождь. Я вывернул наизнанку свой прекрасный редингот, чтобы во мне не узнали аббата. Я спросил крестьянина, нет ли у него повозки, чтобы отвезти меня в Чезену, и он ответил, что у него есть одна в получасе отсюда; я сказал ему идти за повозкой, заверив, что буду его ждать; но вот что со мной приключилось. Вереница груженых мулов проследовала мимо меня, направляясь в Римини. Дождь все шел. Один из мулов поравнялся со мной, я положил ему руку на шею, в действительности ни о чем не думая, и, идя медленно, вместе с мулом, вошел снова в город Римини, и, поскольку я выглядел как погонщик мулов, никто не обратил на меня внимания; сами погонщики, возможно, меня не заметили. В Римини я дал два байокко первому же увиденному мной сорванцу и велел отвести меня к дому, где живет Тереза. С волосами из под ночного колпака, со шляпой с опущенными полями, с моей шикарной тростью, спрятанной под вывернутым рединготом, я имел странный вид. Войдя в дом, я спросил у служанки, где остановилась мать Беллино; та меня отвела в ее комнату, и я вижу Беллино, но одетую как девушка. Она была там вместе со всем семейством. Петроне их предупредил. Рассказав вкратце всю историю, я убедил их в необходимости держать все в тайне, и каждый заверил, что с его стороны никто не узнает, что я здесь; однако Тереза была в отчаянии, видя меня в столь большой опасности, и, несмотря на любовь и радость, которую она ощутила, снова видя меня, она осудила мой поступок. Она сказала, что мне, безусловно, необходимо найти возможность отправиться в Болонью и вернуться с паспортом, как сказал мне г-н Ваис. Она сказала, что знает его, что это очень порядочный человек, что он бывает у нее каждый вечер, и поэтому мне надо прятаться. У нас еще будет время об этом подумать. Было еще только восемь часов. Я обещал ей уехать, и успокоил ее, сказав, что найду способ не быть никем замеченным. Петроне тем временем пошел разведать, ушли ли погонщики мулов. Мне будет легко уйти так же, как я пришел.
Тереза, отведя меня в свою комнату, сказала, что сразу по прибытии в Римини она встретилась с антрепренером оперы, тот отвел ее в апартаменты, которые она должна была занять со своей семьей. В беседе с глазу на глаз она сказала ему, что, будучи на самом деле девицей, она не думает больше представать как кастрат, и что отныне он увидит ее только в одежде, соответствующей ее полу. Антрепренер на это отвесил ей комплимент. В Римини, подчиняющемся другим законам, ему не запрещено, как в Анконе, показывать в театре женщин. В заключение она сказала мне, что, будучи ангажированной только на двадцать представлений, которые начнутся после Пасхи, она будет свободна с начала мая и поэтому, если я не могу обосноваться в Римини, она отправится после своего ангажемента со мной, куда я захочу. Я сказал, что после того, как я добуду паспорт и мне нечего будет опасаться в Римини, ничто не помешает мне побыть шесть недель с ней. Узнав, что барон Ваис заходит к ней, я спросил, не она ли сказала ему, что я был арестован на три дня в Анконе, она ответила, что так и есть, и что она сказала ему, что меня арестовали по ошибке, потому что у меня был паспорт. Тогда я понял причину его улыбки.
После этой важной беседы я отнес свои реверансы матери и моим маленьким женщинам, они показались мне менее веселыми и менее открытыми, поскольку они догадывались, что Беллино, которая больше не была ни их братом, ни кастратом, должна была соединиться со мной в качестве Терезы. Они не ошиблись, и я не осмелился дать им ни одного поцелуя. Я выслушал спокойно все сетования матери, которая сожалела, что Тереза, открывшись как женщина, потеряла свою удачу, потому что на будущем карнавале в Риме она могла заработать тысячу цехинов. Я сказал, что в Риме ее бы разоблачили и заключили бы на всю жизнь в плохой монастырь.
Несмотря на напряженное состояние и опасную ситуацию, в которой я находился, я провел весь день с моей дорогой Терезой, которая мне казалась еще более влюбленной. Она покинула в восемь часов мои объятия, заслышав чей-то приход и оставив меня в темноте. Я увидел вошедшего барона Ваиса и Терезу, подающую ему руку для поцелуя, как принцесса. Первой новостью, которую он ей сообщил, была та, что он меня видел: Она показала, что рада, и выслушала с безразличным видом его совет мне вернуться в Римини с паспортом. Он ушел через час вместе с ней, и я нашел манеры Терезы очаровательными, не дающими моей душе ни малейших оснований для ревности. К десяти часам пришла Марина зажечь свет и Тереза вернулась в мои объятия. Мы с удовольствием поужинали и собрались ложиться спать, когда Петроне сказал, что в два часа дня шесть погонщиков прибыли из Чезены с тридцатью мулами, и он уверен, что зайдя в конюшню за четверть часа до их отправления и выпив с ними, я легко смогу отправиться вместе с ними, не вызвав подозрения. Я понял, что он прав, и тут же решил последовать совету этого мальчика, который вызвался разбудить меня в два часа утра. Будить меня не было нужды. Я быстро оделся и вышел с Петроне, оставив мою дорогую Терезу уверенной, что я ее обожаю и что я ей буду верен, но беспокоящейся о моем уходе из Римини. Она хотела вернуть мне шестьдесят цехинов, которые еще у нее оставались. Я спросил, обняв ее, что бы она подумала обо мне, если бы я их принял.
Когда я сказал погонщику, с которым выпил, что охотно сел бы на одного из его мулов до Савиньяна, он мне ответил, что я волен это сделать, но лучше бы я садился верхом только за городом, миновав ворота пешком, как если бы я был один из них.
Это было то, что мне нужно. Петроне покинул меня лишь у ворот, чем продемонстрировал, что я – свой человек. Мой выход из Римини прошел так же успешно, как и вход. Я покинул погонщиков в Савиньяне, где, поспав четыре часа, сел в почтовый экипаж до Болоньи, остановившись там в невзрачной таверне.
В этом городе мне хватило одного дня, чтобы понять, что у меня нет возможности получить паспорт. Мне говорили, что мне он не нужен, и были правы; но я знал, что он мне нужен. Я попытался написать французскому офицеру, который был со мной любезен во второй день моего ареста, узнать в военном секретариате, прибыл ли мой паспорт, и если он прибыл, отослать его мне, попросив заодно узнать, кто был хозяин угнанной мной лошади, считая необходимым за нее заплатить. В любом случае, я решился ждать Терезу в Болонье, сообщив ей об этом в тот же день и умоляя ее не оставлять меня без своих писем.
Отнеся на почту эти два письма, вот что я решил сделать в тот же день, как это увидит далее читатель.