Исторические судьбы женщин. Исторические судьбы женщин (С. С. Шашков, 1872)

Вступление

Покойный Михайлов в своей превосходной статье о женщинах обещал со временем подробно обработать историю женского элемента в человечестве. Судьба не дозволила ему выполнить этой прекрасной задачи, отчего, конечно, русская публика очень много потеряла. Не только в русской, но даже в заграничной литературе до сих пор нет хорошего опыта по истории женщин, и благодаря этому распространено мнение, что женская эмансипация есть молодое растение, появившееся только в позднейшее время, что во все предыдущие века женщина была несчастной, безличной, бесправной рабыней, что ни она сама, ни ее владыки не думали тогда об улучшении ее судьбы, о ее свободе, о признании за ней прав человека. Если бы это было совершенно справедливо, то притязания современной женщины и доводы ее защитников потеряли бы значительную долю своей силы. Женщина оказалась бы существом вроде прирученного домашнего животного, которое, раз потеряв свободу и сделавшись собственностью человека, лишилось всякого сознания своей прежней воли. Если бы такие мнения были верны, то хотя женщины и могли бы, во имя справедливости, во имя всеобщего блага, требовать улучшения своей участи, но их противники имели бы в истории основание для доказательства их естественной ограниченности, слабости, неспособности к самостоятельной жизни. К счастью, это не так. Через всю историю человечества идет борьба женщины с мужчиной, борьба за свободу или преобладание, и есть много фактов, доказывающих, что победа не всегда доставалась мужчине; даже при настоящей неразработанности истории женщин, исследователь видит ясные следы таких первобытных порядков, при которых в жизни царили материнское право и гинейкократия, но грубая физическая сила разрушила такие порядки. Ошибка людей, держащихся мнения о новейшем происхождении эмансипации, заключается, главнейшим образом, в том, что они дают понятию эмансипация чересчур узкие границы и, определяя его в смысл современных эмансипационных доктрин, забывают о тех ужасных положениях, от которых женщина избавилась уже навсегда, освобождаясь от них с упорной настойчивостью в продолжение тысячелетий. Кроме того, видя эмансипацию только в одной новейшей форме ее, они говорят лишь об одних известных средствах, употребляемых ныне лучшими людьми женского общества для достижения своей цели, игнорируя или не понимая те полные глубокого смысла социальные феномены, которые служат для семьи и женщины чем-то вроде осадной артиллерии, разбивающей своими гибельными ядрами крепкие стены патриархального семейства. В истории женщины, как вообще в истории социальной жизни, некоторые ступени прогресса состоят не в создании нового, а в порче старого. На это историки женщин обыкновенно обращают мало внимания и, горько сетуя о развращенности некоторых эпох и разложении семейства, не указывают ни на истинные причины этих феноменов, ни на их значение в деле самоосвобождения женщины. Далее многие авторы, излагая истории женщин, не касаются истории семейства, а женщина и семья – это такие же исторически родственные понятия, как гражданин и государство, солдат и войско, священник и церковь. Эмансипация женщин тесно связана с реформой семейного института; патриархальное семейство владеет женщиной, как монополист, и первые звуки песни освобождения доносятся до нее только с публичного форума. Чем патриархальнее семейство, чем более семейный характер лежит на всей общественной жизни, тем менее может женщина ожидать от общества и государства улучшения своей судьбы. Только там, где семейные принципы не совершенно овладели социальными учреждениями, где общество и государство основаны не на одних семейных, а также и на политических началах, только там возможно существенное улучшение семейного быта и женской судьбы. Таким образом, история женской эмансипации тесно связана с историей семейства, государства и народа.

Доказать, что женщина идет вперед также давно, как и мужчина, что женское дело стоит на прочном историческом основании, выяснить значение семейства и женщины в истории цивилизации, обозначить ту цель, к которой стремятся они в своем прогрессивном развитии, укоренить веру женщины в свои силы и в успех своего дела, – вот задача, которая для достойного своего выполнения ждет первостепенного исторического таланта, соединенного с громадной эрудицией. Это предмет еще совершенно непочатый. Многочисленные авторы, сочинения которых поименованы нами выше, занимаются или исключительно изложением разнообразных исторических материалов, как, например, Клемм, Мэри Чайльд, Шерр, Бернар, Гризингер, Гонкур, Райт и другие, или же подгоняют материалы под свои изношенные и рутинные теории, как, например, Риль, Россбах, Уигер и пр. Все эти авторы более или менее враждебны женской эмансипации, и поэтому напрасно будете вы искать у них ясных взглядов на историю женщин. Партизаны же эмансипации под влиянием благородного энтузиазма партии обыкновенно отдаются другому увлечению, видят в истории только мартирологию женщин и, обращая исключительное внимание на великость женских страданий, вовсе упускают из вида ту борьбу, которую постоянно вела женщина за свою свободу, и те победы, которые уже одержала она. Наши настоящие очерки есть опыт исторического обозрения этой борьбы и этих побед.

Глава I

Первобытный брак. Борьба женщин за независимость. Полиандрия и общность женщин. Материнство и гинейкократия

На низшей ступени общественного развития человек не имеет еще исключительной собственности; ведя кочевую жизнь, не заботясь о будущем, он только временно пользуется предметами, необходимыми для него. Между владельцем и обладаемой вещью нет прочной связи. Точно такой же характер носят и половые отношения людей. Женщина не принадлежит исключительно ни одному мужчине; она ни жена, ни наложница, а просто самка, и любовные отношения к ней мужчин ограничиваются только одним половым актом. Так живут до сих пор некоторые папуасы в северной Австралии. «Здесь, – рассказывает Фоку в своей «Histoire de travail», – можно встретить общества женщин, живущие совершенно особо от мужских обществ. Весной половой инстинкт пробуждается и самцы начинают гоняться за самками; детей, рожденных от таких скоротечных связей, матери выкармливают грудью и затем, если они не принадлежат к женскому полу, выпроваживают их из своего общества». У многих народов сохранились предания о первобытной жизни без брака и без собственности; так жили, например, по греческим известиям, троглодиты. Боги вывели людей из этого полуживотного состояния; по сказаниям японцев, египтян, перуанцев и многих других народов, одновременно с учреждением брака, боги ввели между ними и собственность. В Китае, например, Фоги, научивший людей строить жилища, в то же время учредил между ними и браки. В Перу, говорит легенда, люди сначала вовсе не имели правильных жилищ, а жили в пещерах, ямах, на деревьях; брак был совершенно неизвестен им. Но вот сходят на Землю дети Солнца и учат людей жить в браке, строить дома, обрабатывать землю и пользоваться плодами ее. Может быть, и случалось, что выходцы какого-нибудь цивилизованного народа, которых предание превратило впоследствии в богов, выводили совершенно диких людей из состояния первобытного индивидуализма и приучали их жить в семейственном союзе. Но такие случаи были исключениями, и все заставляет нас предполагать, что первобытный брак возник везде путем борьбы, войны и рабства, вследствие насильного обращения женщины в неволю. Первобытные жены были военнопленными рабынями. А так как обращение в неволю врагов начинается лишь тогда, когда дикарь, выйдя уже из совершенно животного состояния, почувствует нужду в работнике и помощнике для успешного ведения своего первобытного хозяйства, то упомянутые нами древние легенды совершенно справедливо относят к одному и тому же времени возникновение брака и собственности. Первичная, известная нам форма социальной жизни есть самостоятельность изолированных друг от друга семейств, на которые распадается племя. Так жили, например, циклопы; «у них нет, – говорит “Одиссея”, – ни народных собраний, ни судебных приговоров, а каждый творит суд и расправу над своими женами и своими детьми, и они совершенно не подчинены одни другим». И до сих пор еще некоторые народы ведут такую жизнь, например, австралийцы и эскимосы крайнего севера. Племя эскимосов рассыпано по своим снежным пустыням совершенно отдельными семействами; «между ними, – говорит новейший путешественник капитан Голль, – нет никакой иерархии, никакой зависимости. Каждый юноша, чувствующий в себе довольно силы и ловкости для самостоятельной жизни, обзаводится женой, выходит из своего семейства и начинает совершенно ни от кого не зависимое существование».

И дальность расстояний, разделяющих эти семейства одно от другого, и физические препятствия для сообщений, и постоянная взаимная вражда этих семейств обыкновенно держат их в полной изолированности друг от друга. Взрослому неженатому мужчине трудно, часто даже невозможно достать себе женщину из чужой семьи, и он естественно старается удовлетворить свой половой инстинкт посредством сестры или другой родственницы, живущей с ним в одном шалаше. Исторические памятники и известия путешественников о современных дикарях, несомненно, свидетельствуют, что на заре народной истории такие кровосмесительные связи в большом ходу и часто удерживаются национальными обычаями, даже в то время, когда всякая необходимость в них исчезает. Древние ассирийцы и персы женились даже на родных матерях, а египтяне на сестрах. Еврейские хроники рассказывают не только о первобытных браках между братьями и сестрами, но также о связях отцов с дочерями. В сагах перуанцев, египтян, греков и многих других народов первобытный брак часто является в форме упомянутого нами кровосмешения. У многих современных дикарей кровосмесительные связи не только братьев с сестрами, но даже отцов с дочерями далеко не редки. Довольно хорошо выясняет причины происхождения этого брака камчадальская мифология. Земля была еще необитаема, когда в Камчатку спустился с неба бог Кутху со своей сестрой-женой. Вскоре у них родились сын и дочь, которые, по примеру родителей, вступили между собой в супружество. Кутху, сын его и их жены носили платье, сшитое из древесных листьев, питались сначала только березовой и таловой корой, пока не изобрели лодок и рыболовных сетей, сплетенных из крапивы. Наконец Кутху исчез из Камчатки; его дети продолжали размножаться, и за неимением в стране женщин братья долго еще женились на своих сестрах. У островитян Южного океана до сих пор случается, что ребенок имеет в одном и том же лице мать и бабушку или мать и тетку. В одной из индустанских каст братья женятся обыкновенно на сестрах, а дяди на племянницах. Но у культурных народов такие кровосмесительные браки и связи продолжают существовать только в виде исключений и удерживаются почти одними владетельными лицами, которые, опасаясь осквернения своей якобы божественной природы телом обыкновенной женщины, вступают в брак со своими сестрами или другими родственницами, имеющими также притязание на священность своей крови. Этого обычая держатся, например, калмыцкие князья, почему в народе и существует поговорка, что «князья и собаки вовсе не знают родства». Кацики Новой Англии и перуанские императоры, эти божественные сыновья Солнца, не могли вступать в брак ни с кем, кроме своих сестер, и это делалось исключительно для поддержания чистоты их священной крови, для того чтобы государь и по мужескому и по женскому колену был божественного происхождения.

Путем таких кровосмесительных браков семейство разрастается в род и племя, и тогда браки начинают заключаться между членами не одной и той же семьи, а разных семей одного племени. Известная враждебность диких народов друг к другу и основанное на ней междуплеменное взаимное презрение развивают у многих племен обычай эндогамии, запрещающий браки с людьми чужих племен. Мы предполагаем, что эндогамия стоит в тесной связи с упомянутыми кровосмесительными браками и естественно выродилась из них при размножении племени и при распадении его на отдельные семейства, что дозволило жениться и выходить замуж за членов чужой семьи, а не своей собственной. Впрочем происхождение эндогамии и противоположного ей обычая экзогамии, повелевающего жениться непременно на женщине чужого рода или племени, – происхождение этих обычаев и их историческая преемственность почти не исследованы. Скажем только словами лучшего из авторов, касавшихся этого предмета, Мак Леннэна, что, по всей вероятности, первобытные народы сначала вовсе не держались исключительно ни эндогамических, ни экзогамических правил, а после этого безразличного состояния одни пошли к эндогамии, другие к экзогамии. Из числа первых, некоторые, вероятно, перешли к эндогамии от упомянутых кровосмесительных браков между домочадцами, после того, как осознали их вредоносность для потомства и нашли возможным, запретив их, не оскверняться союзами с чужестранцами, а брачиться с единоплеменниками, только не с близкими родственниками. Тейлор предполагает, что падению семейной эндогамии содействовал, главным образом, простой опыт тех зол, какие могут произойти от брака между близкими родственниками. Этого взгляда держится и компетентный знаток первобытных народов профессор Лазарус, справедливо замечая при этом, что «наблюдения и рассуждения диких бывают часто весьма точны в практических вещах». Запрещение брака между родственниками входит, наконец, в такую силу, что у некоторых народов, например у манджуров, китайцев, индусов, мужчине нельзя жениться на девушке, носящей одно с ним фамильное прозвище. Запрещение это распространяется и на все виды фиктивного родства; в Древнем Риме усыновление, а у мусульман молочное родство такие же препятствия к браку, как и кровное родство. Два члена какого-нибудь черкесского братства, хотя бы нельзя было доискаться между ними никакого родства, не могут брачиться между собой. У диких тупинамбасов Бразилии двум мужчинам, уговорившимся называть друг друга братьями, запрещается жениться на дочерях или сестрах друг друга. У кондов нельзя вступать в брак даже с иностранцами, усыновленными племенем одного из супругов или живущими среди его. Нарушение этих экзогамических правил наказывается чрезвычайно строго; конды казнят виновных смертью, а баттасы рубят их живыми и едят их мясо, изжаренное или сырое, с солью и с красным перцем. Эти запрещения единоплеменных браков существуют у множества народов: у черкесов, калмыков, ногайцев, киргизов, индейцев, остяков, самоедов, австралийцев, африканцев и т. д. Кроме упомянутых уже нами обстоятельств этому содействует численная недостаточность женщин, замечаемая у всех первобытных народов и являющаяся, главным образом, вследствие чрезвычайно распространенного по всему земному шару обычая убивать девочек. Многие народы умерщвляют большую часть их тотчас после рождения, чтобы не тратиться на убыточное прокормление их до зрелого возраста. Такое детоубийство у некоторых племен Индустана доходит до того, что в иных общинах не найдется и одного ребенка женского пола. По всей Азии, Африке, Америке, Австралии также щедро льется детская кровь и бедность заставляет истреблять массы новорожденных девочек, тратиться на воспитание которых дикарю не расчет, так как женщина, потребляя почти столько же, сколько мужчина, не может равняться с ним в делах войны и охоты – этих главных занятиях дикой жизни, а неразвитость торговли женщинами препятствует окупать издержки прокормления девушки ее продажей в замужество. Экономический расчет и сила нужды в этом отношении доходит до того, что у бошисманов матери убивают своих детей для того, чтобы кормить своей грудью щенят, которых они воспитывают и дрессируют для ловли двуутробок и кенгуру. Не меньшее число девочек истребляется вследствие разных суеверий и из желания родителей угодить кровожадным божествам, покормив их мясом своих зарезанных детей. В древних Финикии, Карфагене, Египте, Палестине, Греции, Аравии, у современных индусов, индейцев, австралийцев, китайцев, японцев, африканцев, – словом, почти у всех диких и малоцивилизованных народов мы видим такое жертвенное истребление девочек в самых громадных размерах и по самым разнообразным побуждениям. Сам способ ведения первобытной войны часто лишает известные племена всех женщин, уводимых в плен победителями. Многие дикари, видя неминуемость победы врагов своих и не желая, чтобы их семейства были захвачены в плен, перерезывают своих жен и детей и с отвагой отчаяния идут на смертный бой с неприятелем; так делали, например, камчадалы во время своей борьбы с русскими в XVIII веке. Независимо от всех подобных истреблений, женщины дикарей, задавленные тяжелыми трудами, истощаемые общими с мужчинами лишениями и особенными, свойственными только их полу, болезнями, умирают чаще и раньше мужчин. Это подтверждается множеством наблюдений над первобытными племенами всех частей света. Драгоценные указания в этом отношении мы имеем о сибирских инородцах, чуть ли не единственных дикарях в мире, подлежащих ведению статистики. В Березовском округе, например, с 1816 по 1828 год мужское инородческое население увеличилось (Здесь и далее курсив авт. – Примеч. ред.) на 260 человек, а женское уменьшилось на 1609. Благодаря такой слабой устойчивости женщин против нападений смерти, их всегда было мало сравнительно с числом мужчин, хотя сибирские инородцы и не ведут истребительных войн и редко убивают девушек. В Томском округе на 100 инородцев приходится женщин 84,4, а по местам только 63,6; в Бийском округе – 83,3, а кое-где 60,1; в Березовском округе в некоторых местах максимум 95,7, в других местностях минимум 72,4, и т. д. У других дикарей количество женщин должно быть еще меньше, так как, независимо от смертности, оно убывает еще от детоубийств, умыкания и продажи девушек. При родовой вражде, при недостаточности своих женщин и при отвращении от кровосмесительных браков мужчины естественно принимаются за насильственный захват или умыкание женщин из других племен. Эта первобытная форма брака – умыкание девиц – долго продолжает существовать даже и после того, как народ, перестав жить отдельными семействами, образует из себя многочисленные роды, даже государства. Племенная враждебность препятствует заключению мирных браков с женщинами чужого племени, а своих женщин или недостаточно, или жениться на них мешает обычай. Умыкание на низшей ступени развития так всеобще и служит таким единственным основанием прав мужа, что даже после исчезновения его из жизни символическая форма все-таки продолжает существовать как необходимое условие для законности брака. Почти у всех народов сохранись воспоминания об этой первобытной форме брака и указания на нее в сагах, песнях и брачных обрядах, изображающих нападение жениха на невесту, сопротивление последней и насильственный увоз ее; на основании этих несомненных свидетельств мы имеем полное основание заключить, что брак совершали в древности исключительно посредством умыкания у всех инородцев Сибири, у негров, арабов, горцев Кавказа, дикарей Полинезии, индусов, кондов, туземцев Америки, негров, тунгусов, арабов, камчадалов, татар, монголов, финнов, греков, римлян, поляков, литовцев, прусов, германцев, малайцев, киргизов, ногаев, евреев, сирийцев, жителей Франции, Англии и т. д. О существовании этого обычая у славян есть положительные свидетельства Нестора и Козьмы Пражского. То же самое говорит о скандинавах Олай Великий, а брат его Иоанн приводит много примеров, доказывающих, что этим промыслом нередко занимались члены фамилий, царствовавших в Дании и Швеции. Подданные подражали им, и похищение невест долго существовало там даже после введения христианства. Свадебные свиты состояли обыкновенно из вооруженных людей, и бракосочетания совершались в церквах преимущественно по ночам – для большей безопасности. В одной старинной готландской церкви хранится до сих пор пук, составленный из пик, в которые втыкались факелы. Оружие это служило и для освещения, и для защиты. Насильственное приобретение жен не вывелось и до сих пор в Азии, Америке, Новой Зеландии, на островах Тихого океана и во многих других странах. Этот обычай так укоренился в жизни караибов, что, по словам Гумбольдта, там нельзя найти замужней женщины, умеющей говорить на языке того племени, посреди которого она живет. Беспрерывные войны каранбов доставляют им много пленников, из которых мужчины приготовляются в пищу, а женщины – для супружеского дела и работы. В Австралии жених ночью вторгается в хижину, где спит его возлюбленная, колотит ее родителей и, оглушив невесту ударом дубины, с торжеством уносит ее в свой табор. То же самое и в Новой Зеландии. Некоторые дикари умыкают даже цивилизованных женщин. Патагонцы, например, живущие исключительно охотой и грабежами, при своих набегах на Аргентинскую республику похищают не только скот и съестные припасы, но также и женщин. Из северных штатов Мехико не менее 600 женщин и детей ежегодно похищаются куманчами, апачами и другими разбойничьими племенами.

Понятно, что такое вооруженное сватовство не может обойтись без борьбы и сопротивления, как со стороны самой невесты, так и со стороны ее семейства. Умыкаемой девушке приходится идти буквально в рабство к чужому и враждебному племени, и вот основание тех невестиных причитаний и плачей, которые, сохранившись до последнего времени в свадебных обрядах некоторых народов, живо рисуют перед нами душевные волнения и тревогу невесты первобытной эпохи. И не одна только боязнь «чужого рода-племени» мучила невесту, а часто также и разорение своего дома, истребление или полон своего семейства, которыми сплошь и рядом сопровождалось умыкание. В одной русской песне, например, невесте не советуется сидеть под окном, потому что:

В другой песне невеста поет, что:

В третьей песне невеста просит спрятать ее «от лихого наездника», то есть жениха, и в некоторых местах до сих пор сохранился обряд этого прятанья.

Обрядовое сопротивление невесты жениху, как памятник первобытной борьбы с ним, до сих пор удерживается лапландцами, черкесами и многими другими народами. У гренландцев, например, невеста с воплями и с распущенной косой убегает из дома в пустыню; долго ищут ее здесь агенты жениха и, наконец, насильно увлекают в его дом. По всей вероятности, все эти обряды остались от того времени, когда борьба первобытной женщины за свою свободу приходила уже к концу и решалась в пользу мужчины. Несомненно, что в глубокой древности, когда женщина была почти также сильна и воинственна, как и мужчина, борьба невесты против нападающего на нее жениха нередко кончалась побеждением последнего. Женщины Нибелунгов так самостоятельны, воинственны и сильны, что самые знаменитые богатыри принуждены употреблять неимоверные усилия, чтобы сделаться их мужьями или любовниками. Зигфрид сватается и долго ухаживает за прекрасной королевой Брунгильдой; он разбивает 70 ворот в ее замке, но гордая королева не сдается и прогоняет героя. Одному поклоннику, добивавшемуся ее руки, Брунгильда предложила поединок с условием, если он победит, то будет ей мужем, если будет побежден, то лишится головы, – последнее и случилось. Такое же условие было предложено и ее жениху Гунтеру; но на этот раз она была побеждена Гунтером с помощью Зигфрида, наносившего ей тяжкие удары из-под своего плаща-невидимки. Тотчас же по выходе замуж Брунгильда вступила с Гунтером в бой, связала его по рукам и по ногам и, повесив на целую ночь под самым потолком, преспокойно легла спать на роскошной постели. В легендах других народов мы также находим воспоминания о подобных Брунгильде женщинах, которые могли постоять за себя и отбиться от рабского брака. Есть также указания и на то, что иногда не жених с помощью своих сподвижников умыкал невесту, а, наоборот, невеста ловила или умыкала жениха. Так, в русской былине Добрыня Никитич встречает в поле всадницу, «паленицу, женщину великую» и хочет вступить с ней в бой. Но она схватила Добрынюшку за кудри, посадила его во глубок карман и повезла к себе домой, объявив, что если он «в любовь ей придет», то она выйдет за него замуж. И, действительно, заставила пленного богатыря жениться на себе. Боплан, оставивший описание Малороссии в половине XVII века, говорит, что здесь наперекор всем народам не мужчины сватаются за девиц, а девицы за мужчин. Вместе с тем в число свадебных обрядов до сих пор входит здесь ловля жениха. В то время как жених с боярами едет мимо дома невесты, родные последней выходят на улицу с палками и стараются загнать его на двор к невесте. Жених ускакивает от них с боярами до трех раз, потом его ловят и ведут в дом, в сенях которого встречает его невеста. И если церемония насильного увоза невесты несомненно доказывает ее умыкание в древности, то обряд ловли жениха точно так же убеждает нас в том, что в первобытной жизни женщины не всегда насильно вступали в брак, а иногда сами искали себе подходящего жениха и умыкали его с помощью своих родных, которые, принимая его в свое семейство, получали в нем нового члена и работника. Подобно тому, как одни племена делали походы и набеги для приобретения себе жен, другие такими же точно средствами добывали мужей для своих девушек. И в древних сагах и в известиях о современных дикарях мы читаем, что нередко известное племя принимает в свой состав захваченных им на войне пленников и женит их на своих дочерях. Первобытному семейству, вырастившему девушку, конечно, выгоднее было принимать ее будущего мужа в свой дом, чем отдавать ее в чужие руки: семья нуждалась в мужчинах для приплода и для работы. А что принятие в дом зятя нисколько не противоречит принципам и характеру первобытной жизни, доказывается тем обстоятельством, что у многих народов после превращения умыкания невесты в покупку ее жених часто поступает в работники к своему будущему тестю, зарабатывает себе невесту и, вступив в брак с ней, делается членом ее семьи.

Умыкание девиц, сопровождаемое обыкновенно опустошениями войны, вредило не только интересам невест, но также и интересам их семей или родов. Род, лишившийся женщин вследствие набега неприятелей, естественно должен был мстить последним и вознаграждать себя на их счет за свои потери. Похищение девиц – самая главная причина той племенной вражды и тех опустошительных войн, которыми ознаменована первобытная история всех народов. В этой первобытной борьбе лучшим защитником и союзником девушки является ее брат. В русских свадебных песнях и обрядах, например, жених или борется с братом невесты или подкупает его. Нам кажется, что эта древняя привязанность брата к сестре не может быть объяснена одними родственными чувствами или хозяйственными расчетами, а имеет тесную связь с теми кровосмесительными браками, о которых мы уже говорили и которые, несомненно, были в обычае во времена глубокой древности. Брат терял в сестре не только свою родственницу и семейную соработницу, но и жену. И, вероятно, сначала, когда ход общественных событий начал более и более разрушать семейные кровосмесительные браки, брат хотя и вынуждался уступать жениху, но делал эти уступки не даром. У австралийцев жених часто выменивает себе невесту, отдавая вместо нее свою сестру или другую родственницу. У некоторых народов, например у задунайских славян, до сих пор сохранился свадебный обычай, указывающий на существование у них в древности семейного права первой ночи: брат или другой родственник невесты пользовался этим правом прежде отдачи ее жениху. У других народов, например у молува в Африке, это продолжается до сих пор.

Таким образом, история брачного права начинается у всех народов насилием умыкания. Однако ж умыкание не всегда ведет за собой брачный союз. Дикарь, стоящий по развитию немногим выше животного, нередко завладевает женщиной только ради кратковременного наслаждения ей. Дюмон-Дюрвиль рассказывает, что если дикарю приглянулась какая-нибудь женщина, то он, выбрав удобную минуту, насильно овладевает ею и ведет к себе. Если она сопротивляется, он бьет ее по лицу, по голове, по чему попало, окровавленную, через леса, овраги, болота тащит ее в свой шалаш, а потом бросает ее, как негодную вещь. Такая дикая роскошь, конечно, не всегда возможна при малочисленности женщин, которых, сравнительно с числом мужчин, всегда недостаточно в диких обществах, как эндогамических, так и экзогамических. И чем первобытнее народ, тем меньше он может достать женщин. Вследствие этого, одна женщина должна удовлетворять многих мужчин, возникает полиандрия, которую долго считали какой-то странной исключительностью в истории и которая между тем оказывается чрезвычайно распространенной и самой первичной формой брачного союза, естественно возникшей вследствие недостаточности женщин. Даже и в настоящее время полиандрия распространена гораздо больше, чем обыкновенно думают, а по достоверным свидетельствам древности она была во время оно еще несравненно распространеннее. Она существует в Тибете, Исландии, на Малабарском берегу, Цейлоне, Новой Зеландии, островах Алеутских, на Таити и других островах Южного океана, в гималайских и подгималайских землях, соседних с Тибетом, в долине Кашмира, у спитов в Ладане, в Скиморе, Касии, в горах Сивалик, в нильгерских горах у тудасов, у мисорских кургов и нейров, у коряков, на островах Канарских и в очень еще недавнее время на Ладранских. В древности полиандрия существовала у жителей северной Индии, по китайским источникам в Токгарестане, по греческим известиям у сабеян, жителей Африки гарамантов, у ливийского племени авзеев, у троглодитов, живших на западном берегу Аравийского моря, у скифов, мидян, массагетов, спартанцев, савроматов, кельтов, бриттов, пиктов, ирландцев, а по свидетельству Кампенгаузена (Bemerkungen über Ruseland, Leipzig, 1807) – у наших запорожцев. Несомненные следы древнего существования полиандрии, как мы увидим ниже, представляются также в Ливии, Каппадокии, Перу, Шампани и у множества народов Америки, Азии и Африки. Словом, все убеждает нас, что первичной формой брака была полиандрия и, основываясь на древних известиях, равно как и на современных этнографических сведениях, мы можем восстановить в своем представлении не только разные ее видоизменения, но даже и порядок их исторической преемственности.

Низшая форма полиандрии – это общность жен, являющаяся результатом крайней малочисленности женщин. Умыкаемые или взращенные самим племенем женщины делаются таким же коммунистическим достоянием его, как и другие предметы пользования, как дичь, настрелянная в лесу, или рыба, наловленная в воде. На существование этого гетеризма или общности жен у народов древности указывает много свидетельств и фактов. Общность женщин или, по крайней мере, следы ее существования, древние писатели указывают у египтян, троглодитов, гарамантов, гинданов, набатеев, эфиопов, фракийцев, лидян, персов, локров и т. д. Следы подобного гетеризма или полная общность женщин видны у многих современных народов, у ансарийцев, еймоков в Кабуле, у мпонгме в Африке, кашгарцев, куманцев, алеутов, лоандцев и т. д. У цыган ссури, живущих в Белуджистане, мужчины и женщины не знают никаких ограничений в половом деле, здесь царит полная общность женщин и дети считаются общинным достоянием всего племени. Замечаемая у дикарей свобода половой страсти, отдача жен другим во временное пользование, угощение ими и дочерями друзей и знакомых, наконец столь распространенная в древнем мире религиозная проституция, – все это только отдельные проявления одного и того же первобытного гетеризма, представителем которого в религии служит культ Венеры, существующий в разных формах у множества народов и постепенно вытесняемый из жизни культом, представляющим идеалы брака и материнства.

Малочисленность женщин, ведущая за собой их умыкание, гетеризм и полиандрию, до сих пор поддерживает в дикарях наклонность к общему пользованию ими. Муж похищенной или купленной женщины свои исключительные права на нее сплошь и рядом принужден защищать с оружием в руках против всех своих холостых родичей: каждому из них хочется отнять эту женщину. Такая борьба мужчин за женщин, и борьба не обрядовая, а очень серьезная и кровопролитная, до сих пор существует, например, у дикарей Австралии и Америки, а саги островитян Южного океана указывают на существование ее там в древности. Франклин говорит о некоторых племенах индийцев, что «они смотрят на женщин как на всякую другую собственность, которую сильный всегда может отнять у слабейшего». У гудзонбайских индийцев, по словам другого наблюдателя, мужчины обыкновенно дерутся за каждую похищенную женщину, и сильнейший овладевает этой добычей. Слабому человеку редко удается удержать жену, которая приглянулась сильнейшему. И у многих других народов в их сказаниях о первобытных временах мы находим следы той борьбы за женщин. Общность жен не могла остановить подобных раздоров; при господстве ее мужчина, естественно, стремился к исключительному обладанию женщиной, а последней тоже хотелось избавиться от лишних любовников. Так, при общности жен сильнейшие мужчины успевают основывать для себя монопольные браки.

У троглодитов, например, по Страбону и Диодору, жены были общие, кроме жен их царьков, которые составляли исключительную собственность своих супругов, и за прелюбодеяние с которыми соблазнитель платил, в виде штрафа, одну овцу. Борьба исключительных стремлений мужчин с общинными притязаниями его родичей кончается компромиссом: мужу предоставляется право ненарушимого владения женой, а родичи оставляют за собой только право пользоваться невестой в продолжение первой ночи или нескольких первых ночей брака. У древних жителей Балеарских островов, например, старейший из родичей первым спал с невестой, затем все другие по старшинству пользовались удовольствиями ее ложа, а потом уже жених. В Вавилоне, Армении, Карфагене каждая женщина должна была однажды удовлетворять страсти всех желающих, и только после этого она имела право выходить замуж.

Таким образом, общность жен стремится перейти в брак, но этот переход долго невозможен, во-первых, по малочисленности женщин, которых недостает на всех мужчин по одной, а во-вторых, отдельные личности бессильны охранять свои супружеские права от всех претендентов на женщину. Вследствие этого несколько мужчин составляют компанию и, обзаведшись одной общей женой, отражают всех других искателей, желающих пользоваться ею. Эти компании соединенными силами умыкают девушек или покупают их. Такие компании были прежде на островах Марианских и существуют до сих пор в Австралии, на Цейлоне, Таити и других островах Южного океана. Самая первичная форма этой полиандрии отличается тем, что мужья-компаньоны не родственники друг другу, а общая жена их живет или у своих родителей или в собственном доме, независимо ни от мужей, ни от родителей. Так, например, у нейров, жена, вышедшая за первого мужа, поселяется в своем доме и ведет самостоятельную жизнь; она может взять себе еще несколько мужей, не более, впрочем, двенадцати, и в выборе их совершенно свободна. У тех же нейров и на Цейлоне жена остается иногда в доме своих родственников, а мужья переселяются к ней или куда-нибудь поблизости. Дальнейшая форма полиандрии, еще более отступающая от первобытной общности жен, состоит в том, что жена принадлежит не случайным компаньонам, а нескольким братьям и живет в их общем жилище. Иногда обе эти формы встречаются у одного и того же народа, но у большинства известных нам полиандрических племен, например у тибетцев, кашмирцев, ладакцев, цейлонцев, бриттов, господствует последняя форма полиандрии. Переход женщины в чужое семейство и узы родства, связывания ее мужей, служат необходимыми условиями для постепенного превращения многомужества в единоженство и полигамию. Как полиандрические братства и компании стараются ограничить общность жен и утвердить свои исключительные права на содержимую ими компанейскую супругу, так и сильнейшие из мужей-братьев стараются, отдалив от жены своих соперников, владеть ею нераздельно. Преобладание в этой борьбе, естественно, берет старший брат и делается сначала главным, а потом и единственным супругом своей семейной жены. Следы этого переворота можно видеть в разных обычаях полиандрических народов. В распространенном по всему Тибету полиандрическом браке все братья равно могут пользоваться любовью своей общей жены, но и здесь уже заметно преобладание старшего брата, которому принадлежит право выбирать жену и который считается отцом всех ее детей. Такое же значение имел старший брат и у бриттов. В Ладаке при женитьбе старшего сына к нему переходит вся собственность его родителей, которых он обязуется содержать до смерти. Младший брат обыкновенно поступает в духовное звание и делается безбрачным ламой, остальные братья считаются второстепенными мужьями жены первенца, которому принадлежат и все рожденные ею дети. Младшие братья не имеют никакой власти и всецело зависят от произвола старшего. По смерти последнего, его имение, власть и вдова переходят к следующему брату. Наконец, на известной ступени общественного прогресса, старшему брату удается вовсе устранить других от пользования женой при своей жизни и ограничить его только правом, переходящим после его смерти к следующему брату. Это левиратный брак, по которому вдова умершего брата переходит по наследству к следующему. Левират существует у множества народов, и так как он естественно развивается из полиандрии, то уже одного его существования совершенно достаточно для доказательства, что многомужество господствовало некогда у народов, держащихся левиратного обычая, то есть у евреев, египтян, индусов, персов, друзов, моавитян, сирийских арабов, монголов, остяков, киргизов, гольдов на Амуре и Уссури, кавказских горцев, индейцев и множества племен Африки и т. д. Левират, таким образом, есть моногамический брак, носящий на себе явные следы полиандрии, из которой он развился. Нужно впрочем, заметить, что господство полиандрии в первобытной жизни следует считать отнюдь не исключительным, а только более или менее преобладающим над другими формами брака. Даже в чисто полиандрическом обществе нередко могут случаться примеры моногамии и полигамии. Если мужчина не имеет вовсе братьев и владеет своим фамильным имуществом нераздельно, то он, естественно, живет в моногамии, а большинство окружающих его семей, заключающих в себе по нескольку братьев, держится полиандрии. Сильный или богатый человек даже в полиандрическом обществе может обзавестись не только отдельной женой, но даже несколькими, и полигамия, таким образом, возникает наряду с единоженством и многомужеством. При этом переходном состоянии сладострастие и рабовладельческие расчеты мужчин стремятся к утверждению полигамии, между тем как женщина, для которой полигамия неудовлетворительна и унизительна, а многомужество тяжело и истощительно, употребляет разные усилия к водворению единоженства. Условия жизни первобытного общества после падения полиандрии и после того, как численные отношения полов вследствие известной доли социального прогресса более или менее уравновесятся, – условия жизни дают моногамии преобладание над другими формами брачного союза. Полигамия невозможна для низших пород человечества, не по малочисленности только женщин, но и потому, что содержание многих жен стоит дорого, вследствие этого полигамия является только при дальнейшем развитии народа и у одних лишь зажиточных людей, между тем как бедняки и перебивающиеся co дня на день дикари живут с одной женой. Кроме бедности, их принуждает к моногамии еще и то обстоятельство, что, бродя постоянно со своими семьями вдали от других людей, не зная никакой формы общественного союза, кроме семейной, они в управлении своим семейством должны полагаться только на собственные силы; последних у дикаря достанет на то, чтобы держать в рабстве одну бабу, но с несколькими он, пожалуй, и не справится. Да и для чего ему много жен? Хозяйственные работы, для которых впоследствии употребляются женщины, в первобытной жизни так ограничены, что для их выполнения совершенно достаточно одной женщины и ее ребят; а половое сладострастие, которое вместе с потребностью в рабочих руках служит главной причиной полигамии, у дикарей развито чрезвычайно слабо. И почти у всех известных нам диких народов, как древних, так и современных, мы видим после падения полиандрии или исключительное господство моногамии или, по крайней мере, весьма значительное преобладание ее над другими формами брака. Саги и предания не только цивилизованных, но даже диких народов гласят, что первые люди жили в моногамическом союзе. Большинство богов имеет по одной жене. У современных дикарей, стоящих на низшей ступени развития, также господствует моногамия. Из 20 гренландцев разве один только имеет более одной жены, да и то лишь в случае совершенного бесплодия первой супруги. Лопари всегда жили не иначе, как в единоженстве. Большинство бедуинов, несмотря на ислам, дозволяющий четырех жен, имеет только по одной. То же самое у значительного большинства дикарей Сибири, Америки, Африки и т. д. Правда, что почти у всех этих народов рядом с моногамией существует и многоженство, но первая все-таки является господствующей формой, а последняя существует уже как результат известной степени богатства и общественного развития; чем неразвитее и беднее народ, тем сильнее у него моногамия, и наоборот. Нужно, впрочем, сказать, что преемственность родов брака не имеет безусловно неизменной определенности, завися от множества местных и временных условий. Моногамия, как мы сказали, есть преимущественная форма брачного союза у дикарей. Но у некоторых из тех же диких племен благодаря местным условиям существует сплошная полигамия и притом в громадных размерах. К северу от Мадраса, например, живет одно самое дикое племя, в котором число женщин до такой степени превосходит мужчин, что каждый имеет по семь жен. Подобные исключения, конечно, нисколько не отвергают преобладания единоженства в дикой жизни после падения полиандрии.

Все древние и новые свидетельства утверждают, что в полиандрии женщина пользуется почти полной свободой и независимостью. Она владеет отдельным от супругов имуществом, по своему желанию выбирает мужей, и последние относятся к ней с замечательным уважением. Несомненно, что и эту свободу и это уважение женщина приобретает потому, что сама она служит редким и дорогим товаром, и ценой своей любви может купить у соперничающих за нее мужчин все что угодно. Один из самых новых наблюдателей полиандрии, Эрих фон Шенберг, рассказывает, что каждый из мужей-компаньонов старается предпочтительно перед другими угодить общей жене и готов поблажать каждому ее капризу. Малочисленность женщин, даже без полиандрии, всегда хорошо влияет на их положение в семействе и в обществе, хотя и вредно действует на их нравственность. Чем меньше в известной стране женщин, тем более ценятся они во всех отношениях и тем удачнее они могут бороться с эгоизмом мужчин. Но одной ценностью женщины и порождаемым ею уважением мужчин нельзя объяснять того замечательного положения женщины, какое она занимает в полиандрическом семействе и обществе. Само устройство семьи и характер полиандрического семейного права выдвигают женщину на передний план, и ее интересы ставят выше интересов всех других домочадцев.

В патриархальном семействе, типом которого может служить известная каждому читателю библейская семья, абсолютно и единовластно царит принцип отцовства. Управление всеми делами, родство, наследство, – все это сводится к одному центру – к личности домовладыки, власть которого служит основой семейного института. При полиандрии такие порядки невозможны, здесь семья не имеет отца, особенно в период общности жен решительно нельзя определить, кому принадлежат дети, рожденные известной женщиной, а позднее, при господстве одной из полиандрических форм, можно только сказать, что дети родились от одного из таких-то мужчин, число которых доходит часто до десятка и более. Да и понятие о родстве по отцу, даже о необходимости для самого происхождения детей известного участия мужчины должны были явиться уже после понятия о происхождении детей из материнской утробы, что, по своей осязательной для всех очевидности, прежде всего должно было поразить внимание первобытных людей. Таким образом, самая первичная семейная система была основана на идее кровного родства и родства только по матери или по женской линии. Коль скоро человек усвоил себе мысль, что в жилах его течет материнская кровь, немного стоит ему догадаться, что та же самая кровь в его братьях и сестрах, равно как в братьях и сестрах его матери и т. д. У нейров, у которых мужья обыкновенно не братья и не родственники между собой, никто не знает своего отца, и каждый смотрит на детей сестры, как на своих наследников, потому что кровная связь с этими племянниками для грубого нейра гораздо очевиднее, чем его родство с детьми его жены, неизвестно от кого зачатыми. И все семейные обычаи этого народа проникнуты теми же принципами материнства. Семейством управляет мать, a после ее смерти – старшая сестра. Братья живут обыкновенно под одной кровлей; если один из них отделяется, то с ним обыкновенно уходит любимая сестра его. После смерти мужчины, все его имущество делится между всеми детьми его сестер; если у него есть земля, то управление ей вручается старшему лицу в семействе. У других полиандрических народов родство считается также только по женской линии; дети принадлежат семейству и роду матери; фамилия, права, имущество – все это наследуется по началам материнства; мужчине наследует сестра или дети ее; часто брат при сестре не наследник, главное лицо в семействе мать или старшая сестра, – словом, вся система личных и имущественных семейных отношений проникнута началами кровного материнского родства. Эта система во время владычества полиандрии так крепко укореняется в понятиях народа и превращается в такой священный обычай, что продолжает даже существовать после падения многомужнего брака, при одноженстве и полигамии. Так, например, у кокков, которые держатся теперь моногамии, мы видим эту систему в ее чистейшей полиандрической форме, с тем только отличием, что в число родственников принят муж дочери, в качестве служебного члена семьи. У ликийцев дети наследовали по женской линии, получая права и фамилию матери, так что, например, если гражданка выходила за раба, то дети ее считались благородными, а если гражданин женился на рабыне или иностранке, то его потомство принадлежало к низшему сословию; родителям наследовали не сыновья, а дочери; главой семейства была мать, а не отец. Те же начала действовали и у многих других народов – у карийцев, локридян, индусов, египтян, многих африканцев, пиктов, бриттов, кельтов, жителей Шампани, перуанцев и т. д. У иных и теперь вместе с материнским наследством сохраняется запрещение вступать в брак с родственниками по матери, между тем как с родней по отцу брак дозволен, подобно тому, как в Библии Авраам женится на сестре, а Лот на племяннице по отцу, а не по матери. Словом, по всему миру до сих пор уцелели еще рассеянные остатки первобытного материнского права, которые могли возникнуть только из полиандрии и которые, несомненно, убеждают нас в повсеместном ее господстве в первичную эпоху истории человечества.

Не только в юридической, но и во всех других отраслях первобытной культуры мы видим то же преобладание материнства и вследствие этого главенство женщины. Мать была источником первых чувств родственной любви, и уважение к ней родило первую идею о нравственном долге. Известия о жизни современных дикарей показывают нам, что из струн человеческого сердца на низшей ступени его развития издает самые сильные и самые благородные звуки любовь матери. На особенную силу любви между кровными родственниками в ту эпоху указывают отношения между братом и сестрой. И в известиях этнографов, и в исторических свидетельствах, и в народных песнях, дышащих стариной, – всюду мы видим особую нежность сестро-братских отношений. Брат представляется защитником и любимцем сестры, а она его верной подругой. И сестро-братские отношения стоят в первичном миросозерцании до того выше всякого дружественного союза, что если два мужчины или мужчина и женщина, по взаимной симпатии, вступают в дружественное товарищество, то называют себя братьями и сестрами.

Такой обычай побратимства и посестримства в ходу у многих народов, например у древних египтян, у современных задунайских славян и т. д. Но материнство не ограничивается развитием чувств братства только между кровными родственниками: чуждое той исключительности и тех аристократических притязаний, какие проникают в жизнь вместе с началами отцовства, оно держится принципов всеобщности и равенства; «из него, – говорит Баховен, – возникает братство всех людей, сознание и признание которого погибают с развитием отцовства». Материнство не знает отца, и все дети равны для него, как происходящие от одной крови. А так как главным божеством в эту эпоху является Земля, мать всего живущего, то отсюда, естественно, возникает представление о родстве и братстве всех людей. Материнство поэтому, как доказывают несомненные исторические свидетельства, благоприятствует не только весьма важному для социального прогресса развитию сношений с иностранцами, но даже не препятствует вступлению в брак с ними и с рабами. Даже там, где материнство находится в измененном отцовским принципом состоянии, все-таки сильно заметно его нивелирующее, демократическое влияние, благодаря которому Древний Египет, например, был избавлен от чудовищной системы каст, останавливавших всякое развитие и убивавших всякую жизнь в других государствах, особенно в Индустане. В Риме основанные на материнстве плебейские начала были семенами общественного прогресса и социального уравнения. Все это сознавалось еще древними, которые в своих легендах и песнопениях о золотом веке, об этой эпохе всеобщего равенства и братства, хотя и слишком уже предавались фантазии, но все-таки эта фантазия имела некоторое историческое основание в общественном и нравственном строе древнейших обществ, проникнутых началами материнства. У Гесиода, например, материнство является средоточным пунктом всей домашней и общественной жизни рода человеческого в эпоху серебряного века. Памятники разных отраслей древней жизни свидетельствуют, что на всех отношениях, как социальных, так и нравственных, лежала печать одного материнского начала. Брак назывался «matrimonium», от mater – «мать»; прежде, чем говорить отечество и язык отцов, люди говорили «Mutterland, metropolia, Muttersprache», – «земля матерей», «язык матерей» и т. д. Прежде чем отцовство утвердило в жизни первенство, любовь матери, особенно предпочитающая последнего рожденного ею дитяти, старалась о некоторых преимуществах младшего сына или дочери. Материнское чувство было первичной основой всей моральной культуры, утверждая среди дикой анархии начала любви, единения и мира. «Как ребенок, так и народы получают первое свое воспитание от женщины», – говорит Баховен. Предания многих народов рассказывают нам, что женщины не раз полагали конец бродячей жизни, сжигая корабли своих мужей, что они были основательницами земледелия и других искусств мирной жизни, что они водворяли на земле мир и, давая законы, поддерживали правду, что они, по выражению Страбона, первые стали поклоняться богам и потом научили этому мужчин. Мы увидим ниже, что во всех этих легендарных сказаниях очень много исторической правды. О том же первобытном преобладании женщины свидетельствует и история религии. Разберите какую угодно мифологию, и вы увидите, что основным и первым по времени божеством в ней была Земля, эта щедродательная мать всех людей. Принцип отцовства в мифических образах богов неба или Солнца является уже после, точно так же, как в человеческой жизни отец утверждает свои права после матери. Так, например, в египетской религии культ Озириса (Солнца) явился после культа Изиды (Земли), и последняя имела гораздо большее значение, чем ее супруг. Она была царицей всей земли, матерью богов, первою законодательницей, верховной судьей, основательницей брака, земледелия и всей культуры. В древних гимнах Изида говорит, что от нее, «законодательницы смертных», проистекает вся мудрость царей; что она уничтожила бедствия войны и утвердила благодетельную власть фараонов и т. д. В греческой религии первое место принадлежит также матери богов и людей, источнику всякой жизни, Гее, Земле, имевшей преобладающее значение в пеласгическую эпоху. Стоит только припомнить некоторые подробности эллинской священной истории, и преобладание в ней женского элемента сделается ясным. Свержение старейшего из богов было делом матерей. Кронос – младший из титанов, по приказанию Геи нападает на Урана и побеждает его. Сам Кронос свержен младшим из сыновей, Зевсом, действовавшим по воле своей жены, Реи, и матери, Геи. Отец пожирает только сыновей, а дочери остаются неприкосновенными. Все сыновья Урана повинуются матери, кроме Океана, этого поборника отцовских принципов. В эпоху золотого и серебряного веков царит над человечеством Правда (Diké), дочь старого Астрея, восседающая на полночном небе с колосьями в левой руке. Женщина является здесь носительницей права, устроительницей мира и добрых нравов, подательницей всех жизненных благ. И Баховен, в своем замечательном исследовании о древней гинейкократии, – которое, несмотря на все его ошибки и парадоксы, извиняемые совершенной новостью и неразработанностью предмета, должно занять видное место в исторической науке, – Баховен доказывает, что в древних религиях все женственное преобладало над мужским, луна над солнцем, ночь над днем, левая рука над правой. Достоинство и значение земной женщины стояли в самой тесной связи с этими религиозными понятиями. Женщина была представительницей божественной земли; все свойства, как женщины, так и земли, представлялись одинаковыми, а мужчина стоял к жене в таком же случайном отношении, как пахатель, или сеятель, к земле. В главе всех вещей стоит здесь великая праматерь, из недр которой возникает всякая жизнь. Представительница и жрица ее, земная женщина, имеет то же значение силы и святости, как и богиня. Кто обидит женщину, тот обидит землю, и последняя в греческой мифологии не раз наказывает преступников, нарушивших обязанности, требуемые материнством. При таких условиях женщина предпочтительно перед мужчиной делается служительницей божества. Тацит говорит, что германцы «видели в женщинах что-то святое, вдохновленное; они никогда не презирали их советов и приписывали важность их ответам». У современных дикарей женщины считаются также особенно способными для сношения с миром богов и в качестве жриц или пророчиц играют важную роль в обществе. У древних народов, на заре их истории, женщины допускались к обязанностям жречества наравне с мужчинами и имели гораздо больше религиозного влияния на народ, чем впоследствии, в патриархальную эпоху. Так, например, гуроны особенно заботятся о совещании с женщинами в важных делах. С этой ролью советницы женщина соединяет еще и значение судьи. Галльские женщины составляли в некоторых случаях даже верховный суд нации, и галлы договорились с Ганнибалом, что в случае какого-нибудь неудовольствия на них карфагенян последние должны жаловаться галльским женщинам, которые и рассудят их. У древних чехов хранительницами законов и верховными судьями были женщины, равно как и у беотийцев. Павзаний рассказывает, что когда умер пизанский царь Демафон, причинивший много зла элейцам, то для разбора притязаний и несогласий между Элис и Пизой 16 городов выбрали по одной женщине каждый, которые и установили мир. О древних и новых народах известно, что даже находящиеся в рабском состоянии женщины часто играют роль мировых посредниц, прекращая своим вмешательством не только частные ссоры, но даже и племенные войны.

Было бы непонятным фактом в истории, если бы при упомянутом высоком положении первобытной женщины в семействе и в религии она не пользовалась равным же значением в общественной жизни. Права материнства, экономическая самостоятельность, религиозное и нравственное влияние, наконец, сила мускулов и воинственность первобытной женщины, о которых мы будем говорить ниже, – все это, естественно, вело за собой более или менее полную гинейкократию. Остатки этого владычества женщин мы можем видеть до сих пор у некоторых дикарей разных стран света. По словам Ливингстона, в некоторых землях Африки женщины занимаются торговлей, свободно разъезжают по стране или же пашут землю, засевают поля и строят хижины; такая деятельная жизнь, развивая силу их ума и мускулов, дает им не только свободу, но даже владычество над мужчинами, которые тупеют и изнеживаются, сидя постоянно дома и занимаясь шитьем, тканьем, доением коров и сплетнями. У некоторых племен мандинго женщины принимают участие в управлении и составляют собрания, к которым мужчины обращаются в трудных случаях за советом. У багиунсов есть даже особый женский суд. В Ангоне, Анголе и Конго на женщин переходит по наследству королевская власть, а в Лоанго король выбирает себе матрону, называет ее своей матерью и по всем важным делам обращается к ней за советом. У народов южной Гамбии женщины принимают участие в общественных делах, законодательстве и суде. В Бабу и у Болонда они могут быть королевами и пользуются большим уважением. В Дагомее женщины составляют королевскую гвардию, а родственницы короля заведуют прокурорским надзором в стране. Вообще же о жителях Африки Вайц замечает, что «богатство и знатное происхождение освобождает женщину от ее обыкновенной судьбы». Богатые девушки в Акре живут с кем хотят, нисколько не скандализируя себя этим; сестры короля ашантиев выбирают сами своих мужей, и обычай требует, чтобы последние сопровождали их в могилу. Такой же свободой и преобладанием над мужчинами пользуются женщины королевской крови в Конго и Лоанго. У каффров мать вождя имеет огромное значение, а каждая хозяйка дома управляет им независимо от своего мужа. У древних норманов не одна женщина носила с собой длинный нож, и не один мужчина был рабом своей жены. У малайцев жена повелевает в своем доме. Черкешенки принимают самое деятельное участие в делах народа, воодушевляют юношей на подвиги, награждают хвалой победителей и ведут себя так самостоятельно и солидно, что путешественник Бель сравнивает их с Девой Орлеанской. Жены и сестры некоторых арабских шейков, во время отсутствия последних, ведут все дела управления. У чукчей и на островах Южного океана женщины являются нередко родовыми княгинями и королевами. Такова была, например, Помаре, королева Таити, наследовавшая в 1832 году своему брату, который вводил на островах христианство, поднявшая гонение на эту религию и тем возбудившая французское вмешательство. Вообще же на островах Южного океана женщины имеют право говорить в народных собраниях и мужчины с уважением внимают их советам. На Яве, до введения там магометанства, женщины часто достигали высших должностей администрации, и даже теперь нередко случается, что после смерти начальника округа вдова его удерживает за собой принадлежавшую ему власть. На Целебесе женщины не только участвуют в общественных делах, но часто даже всходят на трон, хотя королевское достоинство и зависит здесь от народного выбора. Жена вождя Липукаски была одним из первых государственных людей и героев Целебеса. У европейских варваров женщины пользовались также гораздо большей свободой в древности, чем впоследствии. Однажды в Галлии им удалось утушить в самом начале возгоравшуюся было междоусобную войну, и с тех пор они начали играть первенствующую роль в военных советах и при заключении международных договоров. Есть даже известие, что в Галлии был женский сенат и что входившие в его состав представительницы галльских племен имели верховную власть над ними. В Германии они наследовали государственную власть и часто являлись такими героинями и правительницами, что величайшие мужи считали за честь служить под их знаменами и повергать к стопам их свои военные трофеи. Подобных примеров из дикой или полудикой жизни можно набрать множество, но мы ограничимся только вышеприведенными и следующим известием новейшего путешественника по Африке Ливингстона. К северу от Замбези живет народ балонда небольшими земледельческими общинами. Повсюду мужчины, женщины и дети заняты возделываньем маиса, кофе, овса, бобов, риса, тыкв и т. д. Что же касается социальных порядков, то замечательнее всего преобладающее значение женщин. Ливингстон, не доверявший рассказам прежних путешественников о господстве у балонда гинейкократии, наблюдал ее скептически, но все-таки убедился в ее существовании. «Женщины заседают в народных советах; жених должен переселяться в деревню своей будущей супруги и жить там; при заключении брачного договора он обязуется содержать до смерти свою тещу; жена одна имеет право дать развод мужу, и все дети в таком случае остаются при матери; муж без дозволения жены не может входить ни с кем в обязательство, как бы незначительно оно ни было». И мужья до того уже свыклись со своим положением, что не обнаруживают никакой оппозиции. Жены же стараются держать их в ежовых рукавицах и часто наказывают лишением пищи, побоями и пощечинами. Иногда, впрочем, мужчины вступаются за такие жертвы жениного деспотизма и принуждают тиранку пронести мужа по улице на своей спине, причем мужчины ругают везущую, а женщины поощряют ее, восклицая: «поступай с ним, как он заслуживает, взлупи-ка его еще так же», и т. п. Известный знаток африканской цивилизации Лепсиус замечает, что «с древнейших времен в этой части света чрезвычайно распространено преобладание женского пола над мужчинами. Вспомните, как часто упоминаются королевы Эфиопии. На памятниках ваяния в Мерое мы также видим воинственных цариц. Беги, бывшие потомками меройских эфиопов и предками нынешних бишари, вели свои генеалогии не по отцам, а по матерям, и наследство переходило не на сына, а на сестру или дочь умершего. Такие же порядки были у жителей Нубии». По словам Диодора, в древней Африке было много племен, у которых женщины занимались всеми общественными делами, мужья же под управлением своих жен вели хозяйство, их не допускали ни до управления, ни до военных занятий. Подобных древних известий об африканской гинейкократии множество, и владычество женщин в известной степени удержалось даже в одном из самых древних цивилизованных государств – в Египте. Здесь, по словам правдивого Геродота, «царица пользовалась большим уважением и большей силой, чем царь», и хотя на египетском троне восседали немногие женщины в качестве самостоятельных государынь, зато фараон состоял под верховной опекой своей матери. «Даже в частной жизни, – по Геродоту, – жена, посредством брачного договора, приобретала власть над мужем, и жених обязывался во всем беспрекословно повиноваться своей будущей супруге. Женщины ходили на площадь, занимались торговлей и промыслами, а мужчины сидели дома и ткали. Сыновья не содержали родителей, обязанность прокормления которых лежала на дочерях»; эта обязанность уравновешивалась правом дочери на получение от родителей всего наследства, кроме земли. Приданое девушки получали от своих матерей или добывали его путем проституции, что указывает на остатки первобытного гетеризма.

После приведенных нами фактов читателю уже не покажется странным, что мы видим известную долю исторической действительности и в сагах об амазонках. Воинственный характер их вполне согласен с воинственностью большинства первобытных женщин. Полиандрия и преобладание над мужчинами существуют у разных народов, поэтому мы и считаем саги об амазонках одним из доказательств существования в древности немалого числа таких племен, у которых женщины были воинственны, держались полиандрии, управляли мужчинами и общественная жизнь была основана на началах материнства. Происхождение амазонства объясняется в древних источниках тем, что женщины, восстав и перебив своих мужей, делались независимыми и начинали жить с рабами, пленниками и чужестранцами. Хотя и плохо верится такому поголовному мужеистреблению, но, уменьшив размеры его, мы, основываясь на известиях о современных дикарях, имеем полное право считать его господствовавшим обычаем эпохи первобытной борьбы мужчины с женщиной, хотя объяснять происхождение амазонства подобным переворотом и невозможно.

Диодор рассказывает следующее о царице амазонок, живших на устье реки Термадон. Со дня на день росла слава ее храбрости, и тотчас после покорения одного народа она шла на завоевание другого. Она назвалась дочерью бога войны и заставила мужчин прясть шерсть. Изданием своих законов она призвала женщин к военным занятиям, а мужчин осудила на унижение и рабство и, желая их сделать безопасными, велела уродовать всех мальчиков. О происхождении скифских амазонок сага говорит, что в царствование египетского Сезостриса некоторые скифы со своими семействами выселились в Каппадокию; но вскоре большинство их, кроме женщин, было изменнически перебито врагами. Жены их, избрав из себя предводительниц, вооружились и отказались навсегда от всякой подчиненности мужчинам; перебив остававшихся еще у них мужей, они покорили несколько земель и обращенных в рабство жителей их заставляли периодически сожительствовать с собой, не вступая, однако ж, с ними в сколько-нибудь прочный брачный союз. Рожденных ими девочек они оставляли у себя и воспитывали, а мальчиков убивали или отдавали их отцам. Древние авторы передают нам целую полумифическую историю царства этих азиатских амазонок, рассказывая, как они покоряли многие страны и строили многие города, как они боролись с Геркулесом, принимали участие в Троянской войне и т. д. В Африке было также много амазонок, составлявших сильные царства, из коих некоторые имели женскую армию в 3000 пехоты и 20 000 конницы, делавших большие завоевания и державших своих мужей в таком же рабском подчинении, в каком у других народов находятся женщины. Геркулес во время своих странствований решился освободить мужчин от этого бабьего владычества и положил конец царству амазонок. Амазонки существовали также, по древним свидетельствам, в Аттике, Беотии, Фессалии, Южной Америке, на берегах Балтики и т. д. В Европе были амазонки в Богемии. В первичную эпоху истории этой страны женщина была равноправна с мужчиной и могла быть государыней; женщины же были и главными хранительницами законов[3]. Любуша, наследница Крока, обладала, по преданию, государственной мудростью; ее старшая сестра, Тета, отличалась постройкой городов, а средняя, Бази, занималась медициной. Два брата ссорятся из-за наследства; Любуша созывает народное собрание и посреди его всходит на престол своего отца, сопровождаемая двумя вещими девами, изучившими судейскую мудрость; у одной из них законодательные доски, у другой меч – символ наказания. Княжна произносит свой приговор, ссылаясь на законы вечных богов, и две девы собирают голоса народа. Но в той же самой поэме мы видим уже начало падения гинейкократии. Любуша решает упомянутый спор так: «по закону вечно живущих богов, братья должны владеть именьем вместе или же разделить его поровну». Большинством голосов было решено, что они должны владеть вместе. Тогда поднимается один из тяжущихся братьев, лютый Хрудош; «желчь разлилась по всей его внутренности, от ярости дрожат все его члены; махнув рукой, заревел он ярым туром: “горе птенцам, когда заползет к ним в гнездо змея, горе мужчинам, когда ими повелевает женщина. Мужчина только повелевает мужчинами, первенцу повелевает закон отдать наследство”». Оскорбленная таким протестом Любуша хотела отказаться от престола, но она осталась на нем, только должна была выбрать себе мужа из земских людей. Таким образом, как и у германских племен, у чехов право женщины на престол было ограничено тем, что она должна выходить замуж. Легенда говорит, что женщины не без сопротивления подчинились такому перевороту. По смерти Любуши, назначившей преемником своего мужа Пржемислава, одна из ее девушек, Власта, собрав около себя множество женщин, вознамерилась превратить всю Богемию в женское государство, лишив мужчин их власти и значения. Дела этих амазонок сначала пошли успешно, и они основали Девичий город (Divin, Magdeburg). Власта постановила законом воспитывать из детей только девочек, а рождающихся мальчиков делать неспособными к владению оружием, выкалывая им правый глаз и отрубая им на обеих руках большие пальцы. Мужчины вооружились против амазонок, произошла битва, женщины были побеждены, а Власта убита. Путешественники XVII века, посещавшие Бискайю, видели амазонок и там. В Фуэнте-Раббиа была община женщин, состоявших под начальством одной старой девы. Все они жили судоходством, на берегу моря в маленьких хижинах. Эта женская республика существовала недолго.

Глава II

Падение материнства и гинейкократии. Развитие патриархальной системы

В поэме о Любуше и Власте, в греческих легендах о Геркулесе и других героях, отчасти и в индейском эпосе, рассказывается, как мужчины силой своих сверхъестественных покровителей избавились от владычества женщин и как положен был конец амазонству. Здесь, как и в вопросе о происхождении амазонок, нельзя соглашаться с древними источниками. Такие перевороты, как падение гинейкократии и материнского начала, подобно изменениям земной коры, совершались медленно и постепенно. Еще в период полного господства материнства является уже зачаток будущих перемен в семействе – идея отцовства; когда люди узнали, что женщина, подобно самке всех других животных, не может родить без мужского оплодотворения ее, когда, следовательно, у каждого ребенка предполагался отец, то родство начали считать не только по матери, но и по отцу. Начало отцовства долго было чисто фиктивным, гипотетическим, между тем как родство по матери представлялось для всех очевидным фактом. При многомужестве и свободе половых отношений женщины невозможно с достоверностью указать на лицо, бывшее родителем данного ребенка. Первым средством для определения личности отца служит физиономическое и вообще телесное сходство ребенка с одним из мужей его матери. Так, например, делились дети у полиандрических племен Ливии и авзов; у либурнийцев как жены, так и дети до пятилетнего возраста считались общими. Шестилетних же детей они приводили в свое собрание и по сходству их с мужчинами раздавали предполагаемым их отцам. Для признания своих отцовских прав на ребенка мужчина употреблял и другое, еще более фиктивное средство. Мы говорим о куваде, обычае, распространенном у сканов, корсиканцев, кипрян, иберийцев, караибов, индейцев Южной Америки и Калифорнии, в Цукхели, в Западной Африке, у басков, в старинной Наварре и т. д. Обычай этот состоит в том, что при рождении ребенка отец ложится в постель, подражает крикам, стонам и всем болезненным телодвижениям родильницы, выдерживает самую строгую диету, остается в постели мнимо больным несколько дней и даже недель, и все ухаживают за ним так же, как за родильницей. Смысл кувады заключается в том, чтобы показать наглядным образом, что отец имеет такое же право на ребенка и такую же родственную связь с ним, как и мать, родившая его в муках[4]. Дело признания отцовского родства и отцовских прав много подвигается вперед при переходе полиандрии в ее семейную форму. Здесь число мужей гораздо ограниченнее, чем в полиандрии несемейной, и поэтому гораздо легче, чем в последней, определить личность отца. Сначала, впрочем, и здесь все братья считаются отцами всех детей общей их жены. Такая система родства удерживается до сих пор между индейцами, свидетельствуя о том, что они жили некогда в полиандрии. У них все братья отца считаются отцами его детей; все дети разных братьев суть братья и сестры друг друга; все внуки братьев индейца в то же время и его внуки. Но, по мере возрастания авторитета старшего брата, о чем мы говорили выше, отцовское значение младших постепенно ограничивается и, наконец, вовсе падает. У полиандристов южной Индии хотя все братья считаются отцами, но старший называется большим отцом, а следующие за ним малыми отцами. Ту же систему родства видим мы у некоторых других народов. Дальнейшая степень в развитии отношений отцовского родства состоит в разделе детей между всеми братьями, как это иногда делается у тибетцев, и вероятно такой раздел совершается на упомянутом уже нами основании физиономического сходства. Раздел детей совершается еще и другим способом: старшего ребенка отдают старшему брату, второго – второму и т. д. Но подобные разделы противны основным началам устанавливающегося патриархального общества; они нарушают единство семьи и препятствуют развитию абсолютной отеческой власти, поэтому и служат только исключением из общего правила. По мере того как старший брат захватывает себе супружеские права всех других братьев, он присваивает и отеческие права над всеми детьми. Еще до совершения этого переворота у многих народов, держащихся семейной полиандрии, например у тибетцев, старший брат считается единственным отцом всех детей общей жены, хотя было бы и очевидно, что некоторые из этих детей зачаты не от него, а от других братьев. Когда же полиандрия падает, когда вследствие улучшения до известной степени разнообразных условий жизни количество женщин возрастает до того, что каждый мужчина может иметь не только отдельную жену, но даже несколько, когда сила мужчин, соединенных в родовые общества, берет верх над женщиной и имеет за собой уже много шансов на обращение ее в неволю, тогда родство по отцу, подкрепляемое отношениями, создаваемыми силой домовладыки, берет верх над родством по матери. Развивается патриархальная система, материнство женщины отодвигается на задний план. В первобытную эпоху истории, когда человек безусловно преклонялся перед могуществом природы и лобызал божественную землю, милосердно наделявшую его своими плодами, материнская производительность женщины стояла так же высоко, как и производительность земли, матери всего живущего. Но когда человек начал бороться с природой и отчасти даже покорять ее, когда он осознал, что плодородие земли зависит, в известной степени, от его воли и искусства, и главным образом от дождя и других атмосферных влияний, отца всех вещей – неба, тогда божественное значение земли значительно пало, на первый план выступил культ неба или солнца, тогда и женщина превратилась только в орудие деторождения, бесполезное без мужского осеменения, подобно тому, как пашня непроизводительна без пахаря и сеятеля. Такие притязания патриархатов не сразу могли победить принципы материнства и гинейкократии, которые, как мы уже видели, и увидим еще ниже, долго борются с принципами отцовства и держатся в жизни наряду с ними. Но физическая сила мужчины, в конце концов, все-таки восторжествовала и поработила женщину.

Когда вышеописанный ход событий ниспроверг полиандрию и основанное на материнском праве преобладание женщины над мужчиной, когда кровное родство по матери было отодвинуто на второй план, а над ним вознеслось родство по отцу и отеческая власть, то прежние семейные обычаи, идеи, чувства и льготы женщины не сразу уступили место новым принципам и долго боролись с последними, действуя наряду с ними. Умыкание девиц долго еще существует, как мы видели, и после водворения новых семейных порядков, с тем только различием, что в древнейшую эпоху, при господстве полиандрии, умыкаемая девушка редко обращалась в такое ужасное рабство, какое выпадает ей на долю в семье, основанной на принципе отцовства. В начале патриархального периода жених был врагом невесты и ее семьи, и последние поэтому ненавидели его, боролись с ним, и такая свадьба оглашалась не музыкой и веселыми песнями, а воинственными криками схватки и воплями девушки, увозимой на чужую сторону, но этого мало: захватив девушку насилием, мужчина, во имя новых семейных порядков, старался превратить ее в свою безответную рабыню. Таков был фундамент брачного права. Брак и власть мужа основывались единственно на праве силы, что выражается и в свадебных обрядах многих народов. У одних невеста обязана разувать жениха, у других он дает ей плюху, у готтентотов жених и невеста вступают между собой в обрядовую борьбу и брак считается заключенным лишь тогда, как жених повалит и победит невесту. Среди этой анархии и при таких кулачных порядках мы видим, что женщина хотя по необходимости и повинуется насилию, но все-таки по-прежнему стремится к возможной независимости, и под ее влиянием развиваются зачатки свободно-договорного брака. У всех диких патриархалов дочь такая же рабыня, как и жена, а у некоторых положение дочери даже хуже, чем положение жены. Поэтому девушка старается вырваться из семьи и выйти замуж; она ищет себе похитителя, то есть жениха, входит с ним в соглашение, и последний умыкает ее тайком от ее родителей. Так заключались браки, например, у радимичей, вятичей и северян, о которых Нестор говорит, что они сходились из разных сел на игрища «и тут умыкали в жены себе девушек, предварительно сговорившись с ними». Подобные умыкания случаются и до сих пор у разных дикарей.

При дальнейшем развитии семей и родов, при водворении между ними большей дружелюбности умыкание невесты мало-помалу уступает место покупке ее. Этот переход одного обычая в другой изображается, между прочим, и в тех многочисленных свадебных обрядах русских, в которых поезжане и сваты жениха, хотя и представляются враждебной, напавшей на род невесты шайкой, но все-таки, в конце концов, принуждены бывают платить родителям невесты за ее воспитание, выкупать ее постель, подкупать стерегущего ее брата и т. д. Набеги умыкателей не всегда кончались покорением рода и воровством невесты, а иногда мировой сделкой и покупкой девушки, род которой был достаточно силен для ее защиты от хищников, но в то же время был не прочь выгодно продать ее. Умыкание переходило в продажу еще и другим способом. Жених воровал невесту, родственники которой старались возвратить ее; начинались распри, но денежная сделка, так сказать вира, уплаченная женихом за свое преступление, прекращала их и водворяла мир. У аураканцев до сих пор жених сначала умыкает девушку, а потом покупает у ее родителей согласие на брак. Наконец, входит в обычай, что родители похищенной девушки имеют право хлопотать об ее возвращении до известного срока, и если умыкатель сумел удержать ее до этого времени, то он приобретает над ней все права мужа, уплатив калым ее семейству. Таким образом, мало-помалу дочери делаются ценным товаром, и родители с радостью сбывают их за хорошую плату каждому встречному; не наклонности невесты, не достоинства жениха, а только одна величина предлагаемой им суммы, один денежный расчет родителей девушки служат основанием для заключения или не заключения брака. Ходкость и цена этого живого товара сильно влияет на участь женщины, и корыстолюбие родителей нередко заставляет их лишать девушку всякой свободы при выборе себе мужа. У каффров, например, во время оно брак заключался не иначе, как с согласия невесты; но в позднейшее время, вследствие усиления запроса на женщин, корыстолюбие родителей уничтожило всякие следы этого прекрасного обычая и превратило девушку в совершенно пассивный товар. Этот древний брак-купля превосходно характеризуется русскими свадебными песнями и обычаями. Из них мы видим, что в период родового быта покупка невест совершалась со всеми формальностями обыкновенной купли-продажи. Покупателями были родители жениха или сам жених, а продавцами родители или ро́дники невесты. Жених постоянно называется купцом, а невеста – товаром. В Вологодской губернии смотрины, то есть показывание невесты, до сих пор в полном смысле осмотр товара. Обручение было и есть обрядовый знак того, что купец и продавец сошлись и в знак верности, при свидетелях, ударили по рукам или дали друг другу руки, что соблюдается до сих пор при всех коммерческих сделках простонародья. Но, говорит Кавелин, при покупке «отношения купца и продавца равные, когда речь идет о вещи, не равны, когда предметом торга служит женщина, будущая жена покупателя. Семья жениха выбирает, семья невесты играет пассивную роль; первая постановляет свои требования и условия, последняя не имеет права предъявлять таких же требований, она соглашается на предлагаемое или не соглашается, но не смотрит жениха и не делает выбора. Эта форма необходимо перерождается в обоюдные договоры двух семей о взаимном союзе их членов. Рядом со смотром невесты появляется смотр жениха, имеющий разительное сходство со смотринами невесты, – те же приемы родителей невесты, та же пассивная роль жениха». У древних германцев жена также покупалась, и уплачиваемый за нее калым был вовсе не символом перехода ее из-под власти отца во власть мужа, а буквально покупной ценой. Такая продажа невесты ее родителями и покупка ее семейством жениха существовали в древности у многих народов. И в настоящее время у всех диких и патриархальных народов земного шара женщина продается и покупается с формальностями и требованиями, обычными при покупке животного для работы или на племя. Если, например, купленная арабом жена сделается больна, то он прогоняет ее обратно к ее родителям, говоря, что платил деньги за здоровую, а не за больную, и что тратиться на содержание хворой бабенки он не намерен. В Трансильвании у румынов до сих пор ежегодно бывают ярмарки невест. Отцы привозят сюда своих дочерей вместе с приданым, выставляют их напоказ и кричат: «у меня есть дочь невеста; нет ли у кого сына-жениха?» Начинаются смотрины, переговоры, торг, затем сговор и попойка. Цены на невест разнообразны, смотря по местности, времени, достоинствам девушки и т. д. В странах плодородных и богатых женщинами, например в Южной Америке, дикарь может купить себе невесту за известное количество собранных им в лесу плодов или настрелянной им дичи. У черемисов девушка стоит от 30 до 100 рублей, у татар цена ее доходит до 500 рублей, у негров крус невеста стоит обыкновенно три коровы и одну овцу, у каффров – от 10 до 70 штук скота. Где цены на девушек ничтожны, там родители избивают их, а где высоки, там рачительно воспитывают не только своих дочерей, но и чужих, покупая их в малолетстве задешево и с выгодой продавая потом, по достижении ими совершеннолетия. Бедняки, которым не на что купить себе жены, поступают к своему будущему тестю в работу на известный условленный между ними срок и ценой своего временного рабства у отца невесты покупают ее себе в вечное холопство. Если она умрет во время этой работы жениха, то он получает сестру ее, а при неимении последней, отец покойницы доставляет ему возможность приобрести жену из другого семейства. Эта кабала жениха до сих пор существует и в Азии, и в Африке, и в Америке, и Полинезии и даже в Европе, у русских инородцев; была она и у древних народов, например, у скандинавов. Бывает даже так, что жених, не уплачивая за невесту ни гроша, поступает к ней в дом, делается подчиненным членом его, не имеет никаких прав на своих детей, словом, остается в вечном рабстве своей жены и ее семейства. Таков, например, у малайцев брак, носящий название ambilanak.

Брак в форме купли-продажи есть торговая сделка двух семейств, следовательно, о желании и наклонностях невесты тут не может быть и речи; оно так и есть в позднейшем периоде, когда право и религия санкционируют и упрочивают первобытные семейные отношения, налагая на них печать определенности и неподвижности. Но пока народ не сложился в государство, семейные отношения не имеют еще той силы и непоколебимой прочности, какую они приобретают впоследствии; женщина борется, протестует против своей пассивной роли при заключении брака и стремится придать этому союзу характер свободного договора двух лиц, а не семей. О неграх Вайц говорит, что у них продаваемые невесты нередко оказывают решительное сопротивление воле своих родителей, и если не легко встретить у них сильную романтическую любовь, то, во всяком случае, можно видеть примеры замечательного постоянства любовников при неблагоприятных для них обстоятельствах и разительного самопожертвования, едва понятных при господствующем между ними воззрении на женщину. У американских индейцев несчастный любовник нередко стреляется, а девушки, которые не могут выйти за любимого человека, вешаются или топятся. И не одна любовь может довести девушку до такого сопротивления воле родителей, а также и известные дурные свойства жениха, например его злой характер. Вследствие такой оппозиции невесты, у очень многих первобытных народов входит в обычай при заключении брака сообразоваться с желаниями и наклонностями невесты. Так делают, например, якуты, башкиры и некоторые другие инородцы алтайской расы. У многих арабов родители начинают торг с женихом не иначе, как справившись предварительно с волей невесты. У горцев Китая, мяо-тзе, и корейцев молодые люди также часто заключают браки по своим наклонностям. У алофов, хотя согласие невесты и не необходимо для заключения брака, но она всегда может воспротивиться родителям, желающим выдать ее за известного человека, только за это она лишается права выходить замуж за кого бы то ни было. У некоторых народов женщины успели даже превратить продажу невесты родителями в самопродажу ее. «Брак в Марокко, – говорит один турист, – есть чисто торговая сделка; рынок для брачных сделок в горах и равнинах, у мавров, арабов и берберов, открывается ежегодно в определенных для того местах, и женщины здесь беззастенчиво торгуют сами собой. В случае соглашения обеих сторон испрашивается согласие родителей девицы, все идут к кадию и там заключается брачный договор». Из легенд и саг разных народов мы также видим, что в древности, при господстве покупной формы брака, часто не только не спрашивалось согласие невесты, но даже ей предоставлялся вполне свободный выбор жениха, и родители потом уже получали от него плату за дочь. В древней финской легенде, например, солнце, месяц и звезды сватают за своих сыновей прекрасную деву Киликки. Невеста отвечает: «не хочу я идти к месяцу, потому что его лицо постоянно изменяется: то кажется узким, то полным и широким. Ночью он в движении, а днем отдыхает, поэтому его хозяйство неустроенно. Не хочу я идти к солнцу, потому что оно походит на злого человека, – летом мучит зноем, зимой же – холодом». Благоприятный ответ получает только звезда: «охотно пойду я к звезде, потому что она добра, постоянно дома и прекрасна в своем отечестве, на плечах Большой Медведицы, на спине Семизвездия». Конечно, такая свобода девушки в деле заключения брака не может считаться исключительно господствующим обычаем даже у тех натуральных народов, которые более всего славятся ей, как, например, каффры. В жизни первично патриархального общества, или, лучше сказать, семейства, взаимные отношения лиц не возведены еще на степень юридически определенных начал, они еще не установились окончательно и подвергаются частым изменениям и нарушениям со стороны заинтересованных ими лиц. Не принцип кровного родства, не права отеческой власти, не чувство патриархальной покорности лежат в основании первобытного семейного союза, а одно только право силы. Жених силой добывает себе невесту, силой удерживает ее у себя; родители силой продают свою дочь и т. д. Естественно, что во всех этих отношениях девушка противодействует силе, и в одних случаях благодаря обстоятельствам или хорошим помощникам она берет верх, в других – падает жертвой насилия. И чем дальше развивается патриархальное общество, чем более принципы архаической семьи находят себе поддержку в представителях других соединенных с ней семейств, в религии и праве, тем более порабощается женщина. В первобытной жизни если она и подчиняется, то грубому насилию; в более развитом обществе это насилие превращается в право, а покорность ему – в юридическую обязанность. Но и в эту эпоху, когда стремления женщины к самостоятельности еще довольно сильны и не всегда уступают действию враждебных ей начал, можно уже видеть начатки будущего торжества последних. Жених сильнее невесты, и потому он обращает ее в рабство путем насильственного захвата или покупки; родители сильнее дочери, потому им удается, наконец, заставить ее беспрекословно повиноваться своей воле. «Волк, бери свою овцу», – говорит мордвин, передавая свою дочь купившему ее жениху, и этой фразой отлично характеризуется и роль невесты, и роль жениха, и невестиных родителей. Даже в том случае, когда девушка успеет взять перевес над расчетом и самовластием родителей, когда она вступает в брак по собственному желанию, то ее отношения к мужу мало-помалу принимают характер рабства; и в браке женщина ведет борьбу с мужчиной, но ее энергия постепенно падает, а сама она превращается в невольницу своего повелителя, превосходящего ее физической силой и имеющего верных пособников в членах своего семейства, которое всегда недружелюбно относится к его жене, похищенной или купленной у чужого, а следовательно, враждебного или, во всяком случае, ненавистного семейства. По мере того как развивается обычай покупки жен, властительские права мужей более и более укрепляются и находят поддержку во всех членах семейства, которое потратилось на покупку невесты. Муж, сознавая свое право собственности на жену, требует от нее беспрекословного повиновения и старается, чтобы она вернула ему, посредством своего труда, заплаченную за нее сумму. Даже в тех странах, где женщины пользуются довольно значительной свободой, но где рядом со свободным браком существует заключение брака посредством покупки невесты, положение женщин в последнем самое жалкое. Коль скоро факт порабощения женщины начинает считаться правом, то он находит себе поддержку и защиту во всех лицах, имеющих влияние на дела общества, в отцах семей, родоначальниках, жрецах и т. д. С развитием народной религии, в особенности же сословия жрецов, брак получает также и религиозное освящение. У большинства первобытных народов оно состоит в жертвах и в молитве богам о даровании супругам чадородия и богатства; но даже у совершенно диких племен мы находим стремление приноровить религиозно-брачный обряд к поддержанию прав мужа и обязанностей жены. У многих негритянских народов брак заключается перед лицом, которое слывет священным фетишем, чтобы жена, из страха его мести, оставалась покорной и верной своему мужу. Конечно, и эти права и эти религиозные обряды не вовсе обезоруживают женщину и не окончательно превращают ее в тупую, безответную рабыню; но дело в том, что они служат сильным нравственным орудием для интересов мужа, между тем как интересы жены не имеют никакой подобной защиты.

Сделавшись предметом если не дружелюбных, то, во всяком разе, мирных торговых отношений, браки стали сопровождаться пирами, весельем и замирением врагов. Свадьбы служат одним из самых частых проявлений древнего общежития. Но как сходившиеся на них люди были сначала недоверчивы, подозрительны, осторожны – видно из многих частностей русских свадебных обычаев: везде видна боязнь волшебных чар, порчи, нападений; всюду выкуп и плата за каждое действие. Свадьба стоит больших издержек, и поэтому в древности у многих народов сходившиеся на нее семьи и роды приносили с собой свою долю и пировали в складчину. У зажиточных же племен, например у древних скандинавов, отец невесты, жених и их родственники соревновали между собой в щедрости и обыкновенно долго спорили, в чьем доме и на чей счет праздновать свадьбу, и каждого из них самолюбие заставляло присваивать исключительно себе честь издержек на брачное пиршество.

И любовь к выдаваемой замуж дочери, и желание обеспечить ее, а главным образом самолюбие родителей рождают обычай награждать невесту приданым. Мало-помалу продажа дочери становится в общественном мнении делом нехорошим и постыдным, не потому, однако, чтобы ее считали безнравственным поступком, а потому, что она служит доказательством бедности родителей или заставляет подозревать их в корыстолюбии. В Индустане племя радж-кумар с издавна избивает большую часть своих дочерей, не имея возможности доставлять им приданого, а бесприданность невесты и позорит ее родителей, и отталкивает от нее женихов. Обычай приданого окончательно развивается только при дальнейших успехах народа в цивилизации, но зачатки его можно видеть и у многих диких народов, например у каффров, туркменов и т. д. Приданое ведет к нерасторжимости брака, так как муж, в случае данного им жене развода, обязан возвратить и все приданое. Это значение приданого превосходно выражается одним обычаем тингиан, туземцев Филиппинских островов. Жених и невеста в день совершения брака приносят с собой известное количество фарфоровой посуды, стеклянных вещей, коралловых ожерелий и золотого порошка. Жених отдает принесенное им родителям невесты, а невеста родителям жениха. По словам самих дикарей, этот обычай введен для воспрепятствования развода, для совершения которого необходимо, чтобы родители того из супругов, который требует развода, возвратили в совершенной целости все полученные ими вещи, что, при ломкости последних, особенно в дикой жизни, сделать чрезвычайно трудно. Приданое много улучшает положение женщины; жена с приданым чувствует себя и держит гораздо самостоятельнее, чем жена, купленная или похищенная как рабыня. Кроме того, если родители продают девушку, то тем самым отказываются от всех прав на нее и не могут защищать ее от самодурства и притеснений мужа, но если они дают ей приданое, то приобретают нравственное право не только на благодарность и почтение зятя, но и на известное вмешательство в его отношения к их дочери.

У дикарей и жителей мало развитых стран количество жен зависит от степени достаточности мужа, и каждый имеет их столько, сколько может содержать. Некоторые приписывают полигамию влиянию климата на половые инстинкты; но мы сплошь и рядом видим, что из разных народов, живущих в одном климате, у одних господствует моногамия, у других полигамия, что некоторые жители холодного климата живут в многоженстве, между тем как обитатели многих стран теплых держатся моногамии. Климат имеет на полигамию едва ли не одно только посредственное влияние: чем благораствореннее он, тем обильнее и дешевле съестные припасы, тем больше жен в случае надобности может содержать человек. Поэтому-то полигамия гораздо сильнее развита у дикарей юга, чем у жителей холодного севера. Полигамия возрастает по мере культурного развития народа, по мере возникновения у него разнообразной промышленности, особенно земледелия и торговли. И это не потому только, что промышленность доставляет средства содержать многих жен, но главным образом потому, что она требует много рабочих сил, которыми и служат женщины. Полигамия служит основой экономической жизни многих дикарей. Взрослый мужчина, добывший средства, необходимые для содержания нескольких жен, перестает работать и разве только немного занимается скотоводством, грабежом, воровством или охотой. Все труды лежат на женщинах. И везде эта первобытная полигамия имеет тот же характер, везде является она институцией существенно-аристократической: муж – праздный плантатор, жены – рабыни, изнуряемые трудом и производящие богатство для своего повелителя. Обеспеченная, праздная жизнь усиливает наклонности к сладострастию и тщеславию, женщины делаются предметами чувственного наслаждения, комфорта и роскоши. И в то время как бедняки довольствуются одной женой, люди зажиточные и сильные стараются завести их как можно больше. Известность дикаря зависит от количества его жен и скота. С развитием высших классов полигамия усиливается; они заводят целые толпы жен и наложниц, купленных ими или захваченных на войне. У полудикого короля ашантиев, например, считается постоянно 333 жены; у одного незначительного индустанского князька было несколько сот жен, некоторые зажиточные богосы, ландамасы и ноласы имеют по двести жен и по несколько сот наложниц. Но такая многочисленность жен у диких народов является в виде исключения, и князьки, родоначальники и богачи могут содержать лишь по несколько жен, на островах Южного океана, например, бедность заставляет большинство дикарей жить в моногамии, а короли имеют жен по пяти, десяти, пятнадцати, но не больше. Масса же народа живет по бедности в моногамии, хотя, достигнув известной степени культурного развития, и начинает чувствовать сильную наклонность к многоженству. Вследствие климатических влияний, ранних браков, разнообразных лишений и изнурительного труда первобытная женщина отцветает очень рано; в жарком климате она в 30, даже в 25 лет делается старухой, не способной для работы, негодной для деторождения. Кроме того, беременность и кормление детей грудью отнимает у женщины от 2 до 3 лет, и многие дикари во все это время не имеют со своими женами супружеского сожития. При таких обстоятельствах полигамия становится необходимостью, но бедность мешает большинству удовлетворять этой необходимости, вследствие чего полигамия и принимает особенную форму, очень распространенную и между дикарями, и между бедными жителями культурных земель Востока. Когда жена надоест мужу или окажется негодной для работы и деторождения, он прогоняет ее и берет другую, делая это так часто, что в течение жизни у него иногда перебывает до полусотни жен. Такая полигамия очень сильна у многих африканцев, индейцев Америки, калмыков и т. д. У многих племен поэтому брак заключается только на определенный, часто очень короткий срок: у некоторых арабов на три дня, у цейлонцев брак deega на две недели, по истечении которых он или расторгается, или же возобновляется на столько же времени; на Андаманских островах супруги живут друг с другом только до рождения первого ребенка.

Глава III

Цель патриархального брака – работа и деторождение. Отсутствие у первобытных народов резких половых отличий, романтической любви и ревности. Женщина борется за свою независимость и сохраняет за собой много вольностей. Мужчина употребляет все усилия, чтобы поработить ее. Женщина водворяет моногамию. Участие женщины в общественных делах, в промышленности, религии, медицине

В первобытной жизни семья служит единственной формой общественного союза. Она совершенно необходима человеку не только для брачных и семейных радостей, но также для защиты от врагов, для хозяйства, для экономической самостоятельности. Поэтому в первичную эпоху неженатые люди чрезвычайно редки и брак считается настоятельной необходимостью не только для земной жизни, но и для загробной, в которой холостяки принуждены вести такое же беспомощное, жалкое и бесприютное существование, как и на земле. На этом основании у диких и патриархальных народов возникает брак живых с мертвыми: холостяка-покойника венчают с живой женщиной, которая с этого времени считается его вдовой, а после своей смерти соединится со своим мужем «в месте злачне». Точно так же с умершей девушкой венчают мужчину. Этот обычай был, например, у древних персов. Арабский писатель Массуди говорит, что если у славян мужчина умирал холостым, то его женили после смерти, и женщины охотно обрекали себя на сожжение, чтобы войти в рай с душой мужчины. Малороссы до сих пор верят, что умирающим холостыми нет места на том свете, и поэтому в некоторых местах Малороссии похороны парубков и особенно девушек напоминают свадьбу. По смерти девушки для нее на тот свет назначается жених, который провожает покойницу до могилы и считается зятем в ее семействе. В последнее время первобытный брак живых с покойниками был восстановлен мормонами, этими эклектиками нелепых суеверий всех стран и народов.

Приобретение жены первичный человек считает первостепенной необходимостью, потому, во-первых, что без нее он вовсе не может вести своего хозяйства и достаточно удовлетворять самым обыкновенным житейским потребностям. Жена – прежде всего работница и слуга своего мужа; на ее долю выпадают самые тяжелые и в то же время самые полезные для развития культуры занятия. Поэтому при выборе невесты главнейшее внимание обращается на ее силу и способность к работе. Бечуаны, желая узнать, терпелива ли невеста и годится ли для тяжелой работы, кладут ей в руку добела раскаленное железо и приказывают держать его до тех пор, пока не разрешат от него освободиться. Если девица выдержала эту пытку, то ее признают годной для супружества. Индеец воюет и охотится, а жена его обрабатывает поле, приготовляет пищу, носит дрова и убитую мужем дичь, строит летние и зимние хижины, дублит кожи, делает из них платье и обувь для всего семейства и т. д. У народов пастушеских на женщин падает множество трудов по скотоводству: пастьба стад, доенье и приготовление разных видов молочной пищи, уход за новорожденными животными, стрижка овец и т. д. И чем сложнее промышленность народа, тем хуже положение женщины. Особенно тяжко отзывается на ней развитие земледелия и тесно соединенной с ним оседлой жизни. Земледелие считалось долго занятием недостойным мужчины и поэтому взваливается исключительно на женщин, вместе с постройкой оседлых жилищ, приготовлением посуды и другими хозяйственными работами. Так ведутся дела у всех почти первобытных народов, например, в Африке и Америке. Мужья охотятся, занимаются каким-нибудь легким делом или просто только едят да лежат, а женщины изнывают под тяжестью трудов земледелия, скотоводства и домашнего хозяйства. Иногда переход от кочевой и охотничьей жизни к оседлой и земледельческой бывает для женщин столь убийственным, что через них он губительно действует и на жизнь всего народа. Д-р Тирселен говорит, что все народы Полинезии носят в себе зародыш будущего разрушения, которое зависит от жалкого положения у них женщины. Когда мужчина был постоянно вооружен, постоянно готов к нападению или к защите, женщина должна была ухаживать за детьми и приготовлять пищу, которую она отыскивала в воде или в лесу. Теперь мужчины не воюют, а женщины трудятся более чем когда-нибудь. Прежде они собирали папоротник, теперь же таскают картофель, но сперва должны посадить его, обкопать и выполоть, потом выкопать и убрать в амбары; каждый день носят они его в хижину и угощают своих могущественных господ, которые ничего не делают, кроме присмотра за скотом да иногда ловли угрей и маленьких китов, попадающих в залив.

Другая практическая цель брака есть деторождение; женщина берется в семейство не только как рабочее животное, но и для приплода, для рождения других рабочих животных. И женщина в патриархальной жизни ценится, главным образом, за свою физическую силу и за способность размножения. Степень первой узнать легко, степень второй узнается посредством пробных и временных браков или просто внебрачной связи, устрояемой в виде опыта. Если девушка забеременеет, то мужчина оставляет ее своей женой, если же она оказывается бесплодной или неподходящей к его вкусу, то он расходится с ней.

Такие пробные связи были, например, у некоторых племен, входивших в состав древней Мексики, а в настоящее время они в ходу у негров и многих других народов. Случается даже нередко, что мужчина тем более ценит девушку, чем больше у нее любовников и чем чаще она родит детей от них. Бездетная женщина принуждена терпеть горькую участь, муж прогоняет ее на все четыре стороны, презирает ее, никто никогда не захочет взять ее замуж, и она принуждена бывает или умереть с голоду, или идти к кому-нибудь в рабскую работу. Для дикого охотника, для патриархального скотовода или земледельца, для цивилизованного ориентала – для всех их чадородие служит знаком небесного благоволения, а бесплодие – проклятием. Кто будет работать на семейство, кто будет кормить и защищать родителей во время их старости, кто будет приносить за них искупительные жертвы после их смерти, если у них не будет детей? Желание иметь детей, доходящее у этих народов до мании, нельзя объяснять одной только потребностью в потомстве, и одну из не последних причин его нужно искать в слабой способности первобытной женщины к деторождению, вследствие изнуренности ее работами, дурной обстановки и т. д. У индейцев Северной Америки в 1843 году каждая женщина имела средним числом одного ребенка. В Бразилии индианка редко родит больше четырех ребят, а вообще в Южной Америке не лишенная способности чадородия женщина имеет только двоих или троих детей. У лапландцев, тунгусов, арабов – трое, четверо, пятеро детей считаются уже весьма многочисленным потомством. У многих африканских племен – то же самое. Правда, что и в дикой жизни можно встречать примеры замечательного чадородия, но это исключение. Одно рождение ребенка еще не обеспечивает семейства – оно каждую минуту может лишиться его. Дети во множестве погибают от болезней, диких зверей, воруются неприятелями, тонут, убиваются матерями и т. д. Одним из главных средств для избежания несчастия бездетности служит левиратный брак, о котором мы уже говорили, объясняя связь его с полиандрией, и который существует или существовал в Индустане, Палестине, Египте, у арабов, калмыков, негров, индейцев, амурских и уссурийских гольдов и т. д. На этом же основании возникают и другие формы усыновления чужих детей.

Итак, в патриархальной жизни женщина ценится только как работница и чадородная самка; брак поэтому является не результатом любви, а делом простого хозяйственного расчета. О любви, кроме некоторых исключительных случаев, здесь нет и речи. Многие из диких народов отличаются слабостью половой страсти, как например, старинные германцы. Холодность современных дикарей в делах любви свидетельствуется многими путешественниками; Брюс был поражен ей у шангаласов, Левальен – у готтентотов. Ирокезы говорят, что сношения с женщинами ослабляют их силы и храбрость, а потому они должны пользоваться ими умеренно. Но не это сознание в сущности удерживает дикаря от половых излишеств, а слабость возбуждения, происходящая от деятельной его жизни и от незначительности половых различий. Другие дикари под влиянием международных сношений и развратных иностранцев развращены до крайней степени, у них можно встретить на каждом шагу развратные танцы и самый неудержимый цинизм. В том и другом случае мужчина ничего не чувствует к женщине, кроме физического вожделения, не осложняемого ничем в роде увлечений нежностью сердца, музыкой речей, даже красотой лица. Подобных увлечений в первобытной жизни нет и быть не может, потому что вследствие одинаковой жизненной обстановки женщина мало чем отличается тогда от мужчины. Половые отличия развиваются только с цивилизацией, а в первичные эпохи народной жизни мужчины и женщины не только занимаются одними и теми же работами, не только носят платье, почти одинаковое для обоих полов, но и весьма мало отличаются друг от друга своими телесными и психическими свойствами. У дикарей, даже у простонародья цивилизованных стран, голова мужчины и женщины имеет почти одну и ту же физиономию; резких различий в объемах и росте тела, в физической силе и смелости, в тоне голоса, в манерах и житейских привычках также вовсе нет. Непривычный наблюдатель сразу ни за что не отличит какую-нибудь самоедку или патагонку от самоеда или патагонца; конечно, глаз, привыкший к таким физиономиям и формам тела, уловляет в них начатки половых отличий, но последние заметны только у людей нестарых, старики же и старухи походят друг на друга как две капли воды. Женщина у совершенно диких народов даже безобразнее мужчины, так как ее организм подвергается и разрушительному влиянию самых тяжких работ и болезням, которые выпали на долю одному только женскому полу, и, наконец, варварскому обхождению со стороны мужа. Романтической любви, которая, как увидим ниже, возникает только с полным развитием половых противоположностей, при таких условиях быть не может, и ее нет. Оба пола довольствуются удовлетворением одного только грубого животного инстинкта, и любовь ограничивается чувственным опьянением. Но и это чувственное опьянение возникает только на известной степени развития народа; чистый же дикарь ценит в женщине только силу, усердие к работе, плодовитость и приданое, не обращая никакого внимания на ее красоту и нравственные достоинства. Понятно, что при таких отношениях к женщине мужчина или вовсе не ревнует ее, а если и ревнует, то меньше и иначе, чем это бывает в цивилизованной жизни. Полиандрическая слабость ревности долго еще остается заметной и после падения полиандрии. Женщины ведь не убудет, если она в связи с чужим мужчиной; такая связь, напротив, может принести пользу ее мужу или в виде ребят, рожденных его женой от любовника, или в виде каких-нибудь ценностей, полученных ей от последнего. И мужья сплошь и рядом не только сквозь пальцы смотрят на любовные шашни своих супружниц, но даже сами поощряют их к тому; у многих дикарей домашняя проституция развита очень сильно. И немало есть племен, у которых ни мужчины, ни женщины почти не ревнуют друг друга. Ревность возможна только там, где мужчина имеет законное чувство собственности относительно своей жены. Но в начале патриархального периода женщина еще не побеждена окончательно, еще не снизошла на степень законной принадлежности мужчины. Она пользуется здесь значительной свободой и может отстаивать ее посредством силы, которой она еще не лишилась вследствие изнеженности, и посредством оружия, которым она владеет наравне с мужчиной. Мы уже указывали выше на воинственные образы Брунгильды, амазонок, наших былинных палениц; и история доказывает, что такая воинственность, сила и отвага принадлежала некогда всем диким женщинам. Религия германцев была религией войны, бог и изобретатель которой, Вуотан, окружен девами смерти, валькириями, любящими запах трупов и стоны раненых; накануне больших битв, они, с воинственными песнями, делают ткань из человеческих кишок, вместо челнока им служат стрелы, и кровь ручьями льется на их станок. День битвы – праздник для них; они выбирают себе жертвы между воинами и переносят их в чертоги Вуотана. Когда после разбития тевтонов при Эльби римляне проникли в их лагерь, то навстречу им вышли тевтонские женщины с мечами и секирами и при бешеных криках погнали назад бегущих тевтонов вместе с их преследователями; первых, как изменников, вторых, как врагов: нападая на римлян, они вырывали их щиты, хватались за острия мечей и дрались до тех пор, пока не падали тяжко раненными и изрубленными в куски.

В лагере кимвров были седовласые, одетые в белое предсказательницы, которые, подходя с мечом в руке к пленникам, венчали их и вели к большому железному котлу, перерезывали им горло и по крови, текшей в котел, предсказывали будущее. Когда при Верцелле кимвры были на голову разбиты римлянами, то их женщины предавали смерти своих бежавших с поля сражения отцов, мужей, братьев и сыновей, а малюток они давили, бросали под колеса телег или под копыта быков и лошадей. Наконец, не желая отдаваться живыми неприятелю, они налагали руки на самих себя; одна из них удавилась на дышле фуры, повесив тут же и детей своих. В войну римлян с херусками, свевами и сигамбрами женщины этих племен дрались до последней возможности и за неимением оружия разбивали оземь головы своих детей, а трупы их бросали в лицо неприятелю. О воинственности женщин других народов древности говорит нам и мифология, и саги об амазонках, основанные, как мы уже говорили выше, на исторической достоверности. Хотя амазонство относится преимущественно к периоду полиандрии и гинейкократии, но воинственность сохраняется женщиной еще долго после падения ее преобладания над мужчиной, в чем нас убеждают и история, и этнографические известия о современных дикарях. Во времена Геродота, например, женщины савроматов ездили верхом, как мужчины, участвовали вместе с последними в охотах и выходили замуж не прежде, как убив одного врага. В настоящее время подобных женщин можно видеть под всеми широтами земного шара. В Дагомее, где мужчины храбры в высшей степени, от них не отстают в этом отношении и женщины, из которых состоит вся королевская гвардия, числом в 5000 человек. У курдов женщины храбры не менее мужчин и воспитание в сыновьях воинственного духа и предприимчивости зависит, главным образом, от матерей. Даже в сонливом Китае, при покорении его манджурами, женщины не только участвовали с такой же ревностью, как и мужчины, в работах по сооружению оборонительных средств страны, но и оказывали примеры замечательной храбрости. А у китайских горцев мяо-тзе женщины ходят так же вооруженными, как и мужчины. Одна из них с отчаянной храбростью защищала крепость против китайских войск в продолжение двух месяцев после того, как был перебит почти весь гарнизон. Женщины этого племени пользуются большой свободой и полным уважением мужчин. Не менее смелы и храбры женщины воинственных племен Индии, сражающиеся нередко наряду с мужьями и участвующие в походах верхом на лошадях. Жены африканцев и индейцев Америки не только поощряют своих мужей во время битв, но и сами участвуют в последних, равно как и в опасных охотах на львов, леопардов и тигров. История арабов также выставляет примеры не только отдельных воинок, но и целых военных отрядов, составленных исключительно из женщин. Так, в войсках Каледа был целый отряд вооруженных всадниц, оказавших огромную услугу при победе над византийской армией под Дамаском в 633 году. У неразвитых народов сила доставляет уважение, на силе основывается всякое право, и поэтому, где женщина воинственна, там она и более уважается и имеет более прав и свободы. Оружие служило женщинам не только к освобождению от мужчин, но и к покорению их. И в патриархальной жизни мужчина тогда только успевает окончательно поработить женщину, когда или лишит ее возможности быть воинственной и владеть оружием, или же когда весь народ, а с ним и женщины, бросив войну, обратится к более мирным занятиям. До тех же пор благодаря своему оружию, храбрости и силе мускулов женщина умеет поддерживать свою независимость от супруга. И не имеем ли мы права предположить, что эта борьба была упорна и повсеместна в те седые времена, о которых вовсе нет исторических свидетельств, в те времена, когда только что начиналось порабощение женщин мужчинами? В периоды, доступные историческому наблюдению, сохраняются еще следы этой борьбы и первобытной женской свободы, даже преобладания женщин над мужчинами, о чем мы привели уже много фактов как из древней, так и из современной жизни. Мы видели выше, что женщины, уже обращенные в рабство, пользовались обстоятельствами и силой свергали иго своих поработителей, даже оставаясь покоренными, они постоянно прибегали к той же силе для ослабления упомянутого ига. Еще Аристотель с обычной своей проницательностью заметил, что у воинственных народов женщины пользуются не только свободой, но и преобладанием над мужчинами. Это зависит, как уже сказано, и от воинственности самих женщин и еще от того обстоятельства, что при частых отлучках в походы и набеги мужчин все заботы о хозяйстве и даже общественных делах племени остаются, главным образом, на женщинах, развивая в них и чувство самостоятельности и содействуя их экономической независимости. Экономическая самостоятельность и нравственное преобладание женщины, знаменующие собой эпоху гинейкократии, не только долго сохраняются в патриархальной жизни, но вместе с воинственностью женщины и уцелевшими от отцовского погрома остатками материнского права долго еще поддерживают значение женщины в разных сферах общественной жизни. Приведенные нами в первой главе факты из жизни древних и современных дикарей и патриархалов вполне подтверждают это. Вместе с тем женщина у очень многих народов пользуется значительной половой свободой, как в девичестве, так и в замужестве, как в выборе себе мужа, так и в разводе с ним. О гаремном заточении женщин, об обращении их в монопольное владение мужей здесь нет и речи. Оба пола нередко сходятся друг с другом на общественных собраниях, и их взаимное обращение, по своей вольности, не только не уступает, но даже превосходит поведение европейцев на шпицбалах и в непотребных домах; танцы многих дикарей до крайности сладострастны и циничны. Брачные обязанности женщины, вследствие слабого развития ревности и непрочности семейной власти, редко хранятся ей во всей их строгости. У некоторых народов, например у мальгашей, островитян Южного океана, индейцев Америки, женщины свободно предаются своей половой страсти, мужья не ревнуют их и смотрят на это сквозь пальцы. У других народов легкое поведение жены заставляет мужа вооружаться против него не менее легким образом. У виннебагцев в Африке муж берет только денежный штраф с соблазнителя своей жены и отдает ему последнюю в супружество. В Гросс-Баламе неверный муж платит своей жене в виде пени известное количество золотого песку. В Мингрелии соблазнитель женщины платит ее мужу только двух свиней, которых они тотчас же съедают или пропивают в приятельской пирушке вдвоем. Узы брака у многих диких народов еще чрезвычайно слабы, а развод чрезвычайно легок, и это обстоятельство значительно поддерживает свободу женщины. На Золотом Берегу, например, если муж пренебрегает женой или грубо обходится с ней, то последняя имеет полное право оставить его навсегда; она может бросить его даже и без этих побудительных причин, но в таком случае обязана возвратить полученные ей от него подарки. В Сулимане жена всегда может расторгнуть брак, уплативши мужу сумму данного им ее родителям калыма. У каффров и в землях конго она может бросить мужа, если он плохо кормит и одевает или же бьет ее. У американских индейцев супруги могут всегда развестись, если того желает один из них и если нет детей. У бедуинов жена может убежать к своим родителям, и если она, несмотря ни на какие убеждения своего супруга, не хочет вернуться к нему, то он обязан дать ей разводное письмо. На островах Южного океана, у яванцев, абиссинцев и некоторых других народов жена также имеет полную свободу продолжать свое сожительство с мужем или же бросить его. У европейских варваров расторжение брака было также нетрудно. Понятно, что такая легкая расторжимость брака много облегчает положение женщины и в большинстве случаев желательна для нее как средство избавиться от противного или жестокого мужа и перейти в другую, более хорошую обстановку. Но сколько, с одной стороны, женщина выигрывает от легкой расторжимости брака, столько же, с другой, она и проигрывает. Если жена всегда имеет возможность бросить мужа, то муж тем более вправе вытолкать жену вон, когда ему вздумается. Такое изгнание жен по самым незначительным к тому поводам совершается у дикарей сплошь и рядом, не сопровождаясь у одних никакими формальностями, у других – имея определенную форму, показывающую, что это самовластие начинает превращаться в право. Друзы, например, выгоняют своих жен по самым незначительным предлогам. Если жена просит у мужа позволения сходить куда-нибудь и он отвечает ей: «иди», не прибавляя: «но возвращайся назад», то она разведена. У гренландцев этот произвол мужа оформлен более деликатным образом; недовольный своей женой супруг, не вступая с ней ни в какие объяснения, бросает свой шалаш и не возвращается в него до тех пор, пока его не оставит жена. В совершенно дикой жизни положение прогнанной таким образом женщины ужасно: ей предстоит или умереть с голода, или погибнуть от холода и диких зверей, и она счастлива, если какая-нибудь кочующая семья возьмет ее в рабство. Даже в родовом быте, когда люди начинают уже жить не одиночными семействами, а более или менее многочисленными родами, и когда прогнанной мужем жене не грозит погибель в безлюдной пустыне, ее участь бывает часто не менее плачевной, чем и в первом случае. Даром кормить ее никто не будет, и ей все-таки придется идти в рабство; на второе замужество ей рассчитывать трудно, если в стране много женщин, потому что она считается товаром забракованным, и женихи, естественно, смотрят на нее подозрительно; к тому же она не девушка. Правда, что во многих полудиких странах, особенно в странах, ведущих деятельные сношения с другими землями, такие женщины вместе со вдовами и сиротами находят себе занятие: делаются торговками, проститутками, поступают в услужение к путешественникам, уезжают с ними и т. д. Но в большинстве случаев прогнанная мужем жена идет к своим родителям, которые всегда будут тяготиться ее прокормлением, если только не видят возможности выгодно продать ее в брак во второй раз. Родителям неприятен развод их дочери, и естественно, что они более всего претендуют на мужа ее, который мало того, что повергает их таким образом в экономическое затруднение, но еще и оскорбляет их чувство семейной чести. Поэтому изгнание жены мужем всегда ведет к ссорам и нередко к войнам между родом прогнанной жены и родом ее мужа. Борьба эта в результате приводит к тому, что власть мужа изгонять жену ограничивается известными условиями и употребляется только в случае непокорности, неверности, бесплодия жены и т. д., хотя отсутствие государственных порядков, как во всех других отношениях, так и в этом, дает возможность часто нарушать упомянутые ограничения, выработавшиеся в борьбе мужниных и жениных интересов. Вместе с усилиями родителей жен сделать брачные узы более прочными, тому же содействуют и усилия мужей, желающих водвориться единодержавцами в своих жилищах и привести в безусловную покорность всех своих домочадцев. Утверждение мужниного единовластия и признание его авторитета является только результатом продолжительной и ожесточенной борьбы между ним и женой. Женщина борется с мужчиной за свободу своей личности, и эта борьба сопровождается ссорами, драками, резней, убийствами – казусами, которые в дикой жизни случаются гораздо чаще, чем в цивилизованной, где семейство приобретает уже характер священной институции и в нем с покорностью стушевываются личности его членов. У некоторых африканских народов, например у крусов и конго, супруги ведут такую враждебную жизнь между собой, что смерть одного из них непременно заставляет оставшегося живым оправдываться и очищаться посредством Божьего суда от подозрений в умерщвлении! Из 60 жен одного умершего королевича 31 умерла от яда, выпитого при такой очистительной присяге на ордалии. В Древнем Индустане жены сплошь и рядом умерщвляли своих мужей, выведенные из терпения их деспотизмом. После неуспешных попыток остановить эти мужеубийства посредством жестоких наказаний, брамины ввели, наконец, вдовосожжение. У галлов мужеубийства, в особенности тайные, были обыкновенны. По словам Цезаря, когда умирал какой-нибудь известный глава семейства, то его родственники исследовали причину смерти и при малейших подозрениях в ее насильственности подвергали допросам и пытке как рабов, так и жен покойного. Об австралиянках путешественники рассказывают, что они сопротивляются произволу и распоряжениям своих мужей с большим упорством и делают им сцены более шумные и злостные, чем женщины культурных стран. У бедуинов часто случается, что в ссоре родителей принимают участие и дети, причем сыновья в большинстве случаев стоят на стороне матери и нередко вытуривают своего батюшку из шатра. Эти раздоры бывают так часты, что входят в какую-то странную привычку у дикарей. «Представьте себе кружок пьяных остяков, – говорит очевидец, – сидящих за обедом вокруг котла. Вдруг один из мужчин вскакивает и начинает бить свою жену, таскает ее за волосы по земле, топчет ногами и т. д. Жена не издает никакого стона и только по временам вскрикивает: “Больно, больно!” Устав, остяк снова садится к котлу; жена поднимается и садится тут же. Немного погодя вскакивает жена и начинает ту же операцию над мужем?» Но борьба, на которую указывает множество подобных фактов, сообщаемых наблюдателями дикарской жизни, все более и более склоняется в пользу мужа, по мере того как развивается общество. В изолированной семье женщина может найти помощь в своих детях, и ее противник нередко бывает принужден в таком случае покориться превосходной силе. Но когда семьи соединяются в роды, когда появляется общественная власть, то муж или отец может действовать гораздо успешнее, потому что он имеет помощников не только в родоначальниках, но и во всех соединенных в одно с ним общество мужьях и отцах. Они заставят его взять власть над женой, если бы он даже и не хотел того; по местам эти патриархи даже наказывают мужей за слабое управление их супружницами. Здесь является на сцену такая же общность интересов, какую видим, например, в обществе рабовладельцев, которые враждебно относятся к каждому своему собрату, человеколюбиво управляющему рабами, дозволяющему им своевольничать и подающему этим дурной пример всем другим невольникам, на безусловной покорности и эксплуатации которых основано все плантаторское общество. У древних норманнов мужчина, подчинявшийся своей жене, подвергался общественному осмеянию; у некоторых немецких крестьян до XVI века сохранялся следующий древний обычай: если жена прибила своего мужа, то все мужчины деревни приходили к дому мужа, сбивали конек с его кровли, а жену садили на осла и возили по улицам, «дабы мужья помнили, что они, по заповеди Господа Бога, должны быть владыками и господами». У некоторых племен негров в каждом местечке существует особая полиция, которая тайно следит за поведением женщин и наказывает их за непокорность мужу, за неверность ему и тому подобные проступки; эта полиция носит инквизиционный характер, пуская в ход против женщин и шпионов и пытки, и ордалии, и ужасные наказания. Подобно тому, как для обуздания детей не только в дикой, но даже в цивилизованной жизни взрослые пугают их чертями и другими чудищами, негры-мужчины образуют тайные общества с целью держать женщин в покорности не только страхом наказаний, но и суеверным страхом правосудно-карающего преступниц бога, Мумбо-Юмбо, которым обыкновенно наряжается один из мужчин. Мистерии в честь этого божества совершаются ночью; за несколько дней до его появления в соседних лесах слышится сильный шум, признак, что бог шествует в селение. Все мужчины идут ему навстречу. Одетый в фантастическое платье из древесной коры, сопровождаемый музыкантами, при звуках песен входит он в деревню и поет гимн, особо предназначенный для таких случаев. Здесь со страхом ждут его женщины, составляющие кружок. На несколько времени воцаряется глубокая тишина; Мумбо-Юмбо указывает на тех женщин, которые в течение года чем-нибудь провинились против своих мужей; их немедленно схватывают, и бог собственноручно наказывает их с большей или меньшей жестокостью, смотря по степени их виновности. Подобными-то общими усилиями мужчин и вводятся в жизнь те обычаи, которые лишают женщину всех ее прежних вольностей. У нее отнимается право иметь оружие, и это делается не вследствие только перехода ее к исключительно мирным хозяйственным занятиям, но и для безопасности мужчин. А так как в первобытной жизни жена сплошь и рядом убегает от своего мужа, то и против этого принимаются предупредительные, ограничительные меры. У некоторых индейцев, например, жена не имеет права не только ездить верхом на лошади, но даже надевать на нее узду – ясно, что этот обычай ввелся в видах предупреждения женских побегов, равно как и обычай калмыков, в силу которого жена в первые два года после замужества не имеет права посещать своих родителей. Таким образом, с постепенным развитием общественной жизни крепнет власть мужа, его сила переходит в право. Мало-помалу жена делается законной собственностью мужа, который может продавать, дарить, убивать ее, а на островах Фиджи он имеет право зарезать ее как скотину и съесть. Австралиец отмечает свою жену выворачиванием суставов на ее пальцах и выколачиваньем передних зубов, словно клеймит скотину. Бедуин часто обращается с женой как с вьючным животным и колотит ее за каждую малость. Один бедуин забил жену свою до смерти за то только, что она без позволения взяла его ножик. И родовой суд решил, что муж всегда имеет право убить свою непокорную жену.

Калмык на совершенно законном основании умерщвляет жену при малейшем подозрении в ее неверности, но у жены, убившей супруга, обрезывают нос и уши, и она продается как рабыня. Индейцы пользуются также абсолютной властью над жизнью и смертью своих жен. У австралийцев многие женщины постоянно ходят в синяках и ранах от мужниных побоев, а девушки, из страха мужа, нередко предпочитают здесь самоубийство браку. Притом же муж имеет право отдавать свою жену в кортом, продавать ее для разврата каждому встречному, и, случается, что дикий пьяница уступает ее навсегда за стакан водки. У большинства диких народов жена считается даже вечной рабыней мужа, обязанной служить ему, как в сей жизни, так и в будущей. На этом основано встречаемое у многих диких племен погребение или сожжение вдов с трупами их мужей, чтобы они вступили вместе в загробные обители. Этот обычай мы видим у африканцев, американцев, древних нормандцев, славян и т. д. Нужно заметить, что такое обыкновение убивать овдовевших женщин нередко находило в последних полное сочувствие. Положение вдовы у первичных народов так невыносимо, что смерть кажется ей лучшим исходом, чем жизнь без защитника и кормильца мужа; и где вдов не сжигают, там они нередко сами убивают себя, подкрепляясь верой, что соединившись за гробом с супругами, они получают награду за свое самопожертвование. Вместе с развитием мужниных прав и половой противоположности, усиливается и чувство ревности – один из главнейших источников семейных страданий женщины. У полудиких народов ревность нередко бывает сильнее и нелепее, чем даже в цивилизованных странах Востока. В Кацембе, например, жены, которых выбирает себе государь, под пыткой допрашиваются, не любились ли они до этого брака с мужчинами, и с какими именно; открытые таким образом любовники предаются смерти. Каждый мужчина, увидавший жену своего государя, подлежит жестокому увечному наказанию. Северные индейцы нередко бывают также чрезвычайно ревнивы; сильно подозреваемую или уличенную в прелюбодеянии жену индеец наказывает палками, откусывает ей нос и прогоняет. Соблазн замужней женщины у индейцев, как и у других дикарей, иногда порождает ожесточенную племенную вражду и войны. У бечуанов и конго, новозеландцев и многих других народов прелюбодеяние наказывается смертью; черкес имеет полное право убить свою неверную жену или, отрезав ей нос и уши, обрив голову, отослать ее к ее родителям. Если араб убеждает отца или брата своей жены в неверности ее, то последние, не задумываясь, перерезывают ей горло. Прелюбодеи, соблазняющие жен, отделываются большей частью штрафом, а у некоторые, кроме того, обязываются жениться на соблазненной или перемениться с оскорбленным мужем женами. На Алеутских островах муж, поймавший любовника у своей жены, принуждает его к поединку с собой, и победитель берет себе женщину, бывшую предметом раздора. При введении наказаний за супружескую неверность жены у некоторых народов стараются удержать и за собой то же карательное право над мужьями, какое последние имеют над ними. На Ладронских островах, где, как мы видели выше, царили некогда полиандрия и гинейкократия, муж хотя и имеет право убить любовника своей жены, но ей самой не должен причинять никакого зла. Если же мужчина сблудит, то узнавшая о том жена собирает всех женщин соседства, которые с яростью разоряют его сад, разрушают его хижину, и если находят самого виновника, то подвергают его жестоким побоям. Такие права женщина сохраняет в патриархальной жизни недолго, и почти у всех нецивилизованных народов за прелюбодеяние отвечают только жены и их любовники, а отнюдь не мужья, имеющее право сколько угодно изменять своим брачным обязанностям и подвергать своих супружниц за такую измену каким угодно наказаниям. Но даже при такой строгости диких законов ей подлежат сплошь и рядом одни только замужние женщины, между тем как девушки пользуются полной половой свободой. По мере же того, как мужчины желают иметь женами невинных девушек, строгость ревнивых обычаев распространяется и на девушек, родители которых принуждены бывают стеречь их невинность, чтобы скорее и выгоднее найти им женихов-покупателей. Эта бдительность о невинности женщин принимает иногда чудовищный, варварский характер. У горцев Кавказа на девушку надевается кожаный пояс целомудрия, и его снимает, разрезая своим кинжалом, только жених ее, в первую брачную ночь. В восточной Африке, задней Индии и на Малайских островах девушек подвергают еще большим пыткам. У многих племен Африки женские члены режутся, перекраиваются, перешиваются сообразно со вкусами и физическими свойствами ее мужа. В Сеннааре, например, membrum девочки зашивается и проход сращивается так, что остается только небольшое отверстие для естественных выделений. Перед свадьбой срощенную часть разрезают. В Кордофане поступают точно так же, разрезаемое отверстие делается больше или меньше, смотря по потребностям мужа. При родинах делается большой разрез, а после них края отверстия снова сращиваются, и родильницы таким образом переходят в состояние, равнозначительное девственности!..

Чем более мужчина утверждает и расширяет свою власть над женщиной, тем более последняя падает в его мнении и делается существом отверженным, как чужестранка и непослушная рабыня. Известные физиологические выделения заставляют считать женщину существом нечистым, поганым. У большинства народов родины считаются осквернительными, и родильницу переводят в особое помещение. Некоторые дикари даже не спят с женами на одной постели, чтобы не опоганиться. При таком презрении к слабому полу муж делается прототипом восточного деспота, а жена – прототипом отверженной касты париев. В Фету, в Африке, каждое утро все жены являются к постели своего мужа, приветствуют, церемониально одевают и моют его как какого-нибудь короля, а затем расходятся. У некоторых народов при заключении брака муж, в знак подчиненности жены, дает ей плюху, бьет ее плетью или заставляет, на коленях стоя, разувать его; последний обычай в ходу между финскими инородцами и, вероятно, от них перенят русскими. У некоторых народов жена не смеет даже сидеть в присутствии мужа без его позволения; а у диких арабов женщина должна унижаться не только перед своим мужем, но и перед каждым чужим мужчиной, при встрече с которым, например, она обязана сходить с верблюда и кланяться. В Видаге негритянки должны преклонять колена и целовать прах – жены перед мужьями, а дочери перед отцами или старшими братьями. Низведенная таким образом на степень животного, принадлежащего мужу, женщина может быть не только убиваема, дарима, продаваема им, но подобно всякой собственности она делается предметом наследования его родственников. Левиратный брак, столь распространенный между нецивилизованными племенами и служащий остатком древней полиандрии, служит одной из наименее возмутительных форм этого наследования, которое доходит до того, что у мпонго, например, сын обязан жениться на вдовах своего отца. Но даже у тех народов, которые успели, по-видимому, совершенно поработить женщин, последние никогда не примиряются окончательно со своим рабским положением. Их реакция проявляется главным образом в болезненной сварливости характера, в семейных сценах, руготне и драках с мужьями, главным же оружием для защиты и нападения ей служит язык. Клаппертон замечает, что никакая власть в мире, даже африканский деспотизм, не в состоянии принудить к молчанию дикарку, особенно разозленную. И не одним языком действует угнетенная женщина, а нередко также ядом и ножом. Бегство от мужа служит ей также одним из главных средств в освобождении из семейной неволи. У негров, индейцев, калмыков, полинезиян, финских племен жена бежит, большей частью, к родителям и почти всегда муж возвращает ее или сам посредством силы, или ее выдают ему родители во избежание раздоров. Иногда, впрочем, такие беглянки успевают освободиться от своих супругов, отдаваясь под покровительство каких-нибудь посторонних людей, например европейских моряков. Случается даже, что женщины вооружаются против своих мужей и действуют заодно с их врагами. Наконец, у многих народов женщина так живо чувствует невыносимую тяжесть своего положения, что прибегает к самоубийству гораздо чаще, чем мужчина, между тем как в цивилизованной жизни – несравненно реже последнего. Австралийские девушки нередко убиваются из одного только страха замужней жизни. У индейцев мужчины очень редко накладывают на себя руки, а девушки, боясь брака, часто вешаются на деревьях, убиваются, бросаясь со скал, топятся в реке или море. Замужние женщины индейцев убивают себя так же гораздо чаще мужчин и истребляют во множестве своих малолетних дочерей, желая, из любви к ним, избавить их от той ужасной судьбы, которая выпадает на долю замужней женщины. Оправдывая сильную распространенность такого детоубийства, индианка на Ориноко говорила одному миссионеру: «Ах, как я жалею, что моя мать не убила меня и тем не избавила от множества страданий, которым я подвергаюсь в жизни. Посмотри, отец, на наше плачевное положение – наши мужья уходят на охоту, и мы тащимся за ними, держа одного ребенка у груди, а другого в корзине. Вернувшись крайне истомленными, мы не можем уснуть в течение целой ночи и приготовляем ужин для мужей; они напиваются, бьют нас, таскают за волосы, топчут ногами… Проведя лет двадцать в таком рабстве, что же мы получаем в награду? Муж берет молодую жену, которая начинает угнетать нас и наших детей…»

Оскорбляемая и угнетаемая, жена находит только некоторую поддержку в своих кровных родственниках; нередко они упрашивают мужа или, при своей авторитетности, строго внушают ему относиться к их дочери человеколюбивее; неправильно прогнанная мужем жена может найти у своих родителей и защиту, и мстителей за ее бесчестие, может, при их помощи, заставить мужа снова принять ее. У черкесов, если муж убьет или продаст свою жену, то подвергается мщению со стороны ее родственников, равно как и в том случае, если он прогонит ее от себя без основательной причины и даст ей развод. Обычай приданого также много облегчает положение женщины; с тем вместе развивается у некоторых народов другой обычай, в силу которого прежняя плата за невесту переходит в так называемый утренний подарок (morgengabe) и поступает в исключительную собственность новобрачной, а не ее родителей. При подобных столкновениях деспотических притязаний мужа, с одной стороны, а с другой, стремлений жены к самостоятельности при помощи ее рода, в некоторых странах удерживается навсегда свободная форма брачного союза, которая существовала везде в период материнского права и которая, упрочившись в юриспруденции Рима, служила здесь одним из главных способов женской эмансипации. У негров наряду с браком, заключаемым посредством купли-продажи невесты, есть другая форма брака, при которой жена, вместе со своими детьми, принадлежит не мужу, а семейству своих родителей. Жених платит родителям невесты утренний дар, возвращаемый ему в случае развода или смерти жены. Если же умирает наперед муж, то жена переходит к его наследникам, а не к своему семейству. Часто родители задалживаются у мужа своей дочери, и она поэтому делается такой же рабыней его, как и жена, приобретенная путем купли. У малайцев, даже при покупной форме брака, родители невесты вынуждают жениха не доплачивать за нее известной части условленной цены, чтобы он не мог считать жены своею полной собственностью. В так называемом малайском браке семандо жених делает невесте подарок, а она устраивает на свой счет брачный пир; супруги вследствие этого совершенно равноправны, как относительно детей своих, так и движимого имущества; в случае развода дом остается жене, а дети поступают к тому из родителей, к которому пожелают сами. Иногда эта брачная независимость жены доходит до полного преобладания над мужем. У негров конго, например, принцессы сами выбирают себе мужей из людей богатых, эксплуатируют их и прогоняют, когда вздумается. Эти мужья состоят обыкновенно под стражей и много терпят от своих ревнивых жен. Случается даже, что их хоронят живыми вместе с их умершими супружницами.

Эти формы свободного брака развились, конечно, благодаря стремлениям жены к самостоятельности, но, как показывает самое содержание их, они могли возникнуть и утвердиться в народной жизни только при деятельной помощи, оказанной в этом деле жене ее кровными родственниками. Другая важная реформа семейного быта – развитие моногамии, должна быть приписана почти исключительно усилиям женщины. При всем том, что полигамия облегчает тяжесть трудов, лежащих на жене, при всем отсутствии у дикарок любви и ревности к своему мужу, они открыто выказывают свое недовольство многоженством или, взвешивая благоприятные для женщины шансы полигамии и моногамии, сильно сомневаются в достоинстве первой, или же с восторгом хвалят последнюю. Путешественники свидетельствуют, что в глуши первобытных лесов, в шалашах самых зверообразных дикарей их жены волнуются этими вопросами, на которые они наталкиваются своей несчастной жизнью. Несколько жен в одном доме редко уживаются мирно; каждая хочет командовать другими и быть первой женой. Во избежание этого, многие полигамисты помещают каждую жену в отдельном здании, и эти хижины располагаются иногда как можно дальше одна от другой, во избежание женских стычек. По мере развития в народе половой любви и ревности, междоусобие жен принимает более и более ожесточенный характер. В конце концов, эта борьба везде кончается тем, что более сильная, более хитрая или больше любимая супругом жена берет перевес над другими, делается главной женой, а остальные нередко становятся к ней в отношение рабынь и по местам называются даже не женами, а только наложницами. Такой переход к моногамии мы видим почти у всех многоженцев – у негров, индейцев, татар и т. д. Разнообразны способы, которыми женщина постепенно возвышала мужчин до моногамии и тем производила один из радикальнейших и полезнейших переворотов в человеческом обществе. В упомянутом нами переходе к единоженству мы замечаем две ступени: на первой, главная жена берет перевес над другими как хозяйка, и муж облекает ее правом главенства, ради водворения в доме хозяйственного порядка и мира. Но еще в дикой жизни женщина начинает развивать в себе свои половые отличия от мужчины: обзаводится разными украшениями, заботится о красоте своего тела, и в то же время особенности ее житейской обстановки вместе с особенностями ее организма порождают в ней большую чувствительность и большую способность к сердечной привязанности, чем какими обладает мужчина. С помощью этих средств женщина, даже в дикой жизни, возбуждает иногда в мужчине такую страстную, романтическую любовь к себе, что он, обладая избранницей сердца, не хочет и думать о других женах. Такая моногамия встречается у дикарей, хотя и редко.

Выше мы уже говорили об услугах женщины, оказанных ею развитию культуры в эпоху гинейкократии. После своего порабощения патриархальному семейству, в качестве хозяйки и работницы, она продолжает действовать в том же направлении, поддерживая и развивая разные отрасли патриархального хозяйства и первоначальных искусств. Она создала или развила не только ремесла: гончарное, портняжное, кухонное, выделку и окраску материй, разные нарядные украшения, приготовление кож и обуви и т. д., но также вынесла на своих многострадательных плечах и воспитала искусства строить жилища и обрабатывать землю. Она была матерью и кормилицей всей материальной культуры человечества, и натурные народы, сознавая эти заслуги ее, чтили ее в лице своих великих богинь, дарующих плодородие и счастье, изобретших земледелие, покровительствующих всем отраслям материальной цивилизации, изобретательницами которой были они сами. Впрочем, эти патриархальные верования в богинь устроительниц человеческого счастья являются в патриархальном быте только остатками первичного религиозного миросозерцания, в котором, как мы видели, женский элемент играл такую важную роль. И по мере развития патриархального общества значение упомянутых богинь постепенно слабеет соразмерно тому, как и женщина, облегчаясь от своего ига работы и передавая значительную часть ее рабам, теряет даже значение работящей машины, запирается в гарем, обрекается на отупляющую, скучную праздность и содержится только для половой забавы своего властелина.

Мы уже говорили выше об участии женщины в делах войны. Мы видели и увидим еще не раз, что женщины часто принимали в войнах самое деятельное и влиятельное участие. Но оттесненная мужчиной от общественной жизни, лишенная, как рабыня, прав на употребление оружия, женщина начинает служить делу мира и противодействовать насилиям войны. Посредством мирных браков она водворяет согласие и даже дружбу между родами, до тех пор постоянно воевавшими друг с другом. Ее вмешательство как в частные распри ее родичей, так и в неприязненные столкновения разных племен в большинстве случаев бывает так миротворно и благодетельно для людей, что древние германцы с уважением называли ее «ткущей мир». Эта деятельность женщины, как примирительницы, очень разнообразна. У диких народов примирение рассорившихся и даже разодравшихся мужчин совершается сплошь и рядом не иначе, как при помощи женщин. На пирушках индейцев их жены обыкновенно не пьют водки, для того чтобы быть в состоянии примирить мужчин, попойка которых обыкновенно кончается дракою. У черкесов, если женщина бросается между двумя сражающимися врагами, то битва тотчас прекращается. Такую же роль часто играют женщины и при международных столкновениях. У жителей Феццана дипломатия служит даже женской специальностью, мир между враждующими сторонами заключается здесь женами вождей, и женский голос всегда может остановить руку феццана, готового поразить своего врага. Женщины примиряют даже победителей и побежденных, по возможности сливая их в один народ. «Мы видим, – говорит Клемм, – что женщина примиряет расу завоевателей с расой побежденных», в Западной Африке, например, на островах Южного океана, в Древнем Египте и т. д. Наконец, у многих народов женщина милует преступника и примиряет с ним общество. У древних славян присужденный к смерти преступник избавлялся от нее, если его прикрывала своим подолом женщина. Если виноватый в чем-нибудь черкес успевает пробраться в жилье женщины и прикоснуться ее руки или груди, то он становится неприкосновенным на все время пребывания у этой женщины. В присутствии черкешенки не может быть совершаемо никакое наказание и должно умолкать всякое чувство родовой мести. Вообще дикарки отличаются сострадательностью ко всем несчастным, часто даже к врагам своих мужей. «Во всех моих путешествиях и несчастиях, – говорит Мунго-Парк, – я находил в женщинах нежность и сострадательность, каких нет в мужчинах». Таким образом, не одним только материальным трудом своим, а также водворением мира, развитием в людях чувств любви, дружбы, сострадательности женщина содействовала возникновению и развитию культуры.

Сострадательность женщины нашла себе хороший исход в медицинской помощи больным. Отыскивание растительной пищи, наблюдения над питанием животных и занятие земледелием очень рано знакомит женщину со свойствами растений, и она не замедляет прилагать свои ботанические знания к делу. У многих натурных народов медициной и хирургией занимаются исключительно одни женщины, у других – женщины вместе с мужчинами, пока последние, по своим корыстным расчетам, не оттесняют первых от этой почтенной профессии. У древних норманнов богиней медицины была Эйр и искусство лечения находилось в руках женщин, которые, кроме средств знахарских или волшебных, употребляли также и много лекарственных растений. Лучше всего излечивались этими женщинами раны; хирургия была возведена ими на довольно высокую степень совершенства; они употребляли немало инструментов, отлично зондировали, перевязывали, зашивали и заживляли раны, извлекали из них инородные тела и т. д. В родовспомогательном искусстве они были также довольно опытны и употребляли цесарское сечение. У туземцев Америки женщины также во множестве занимаются медициной и хирургией, лечат весьма успешно раны, переломы костей, отравления ядами, лихорадки, горячки, запоры, общее слабосилие и т. д. Такие лекарки у индейцев, как и у гренландцев и некоторых других народов, получают со своей практики гонорарий, достаточный для их прожития. Черкешенки знали искусство оспопрививания раньше европейцев; они не только хорошие лекарки и хирурги, но и превосходные сиделки, понимающие огромное значение гигиены для человеческого здоровья. У эскимосов, негров, древних египтян, мексиканцев – всюду видим мы медицину в руках женщины и под покровительством богинь. Да покроются же позором те из современных жрецов Эскулапа, которые хотят всеми возможными способами изгнать женщину из области медицинской профессии, которая так много обязана ей своим развитием и право на которую насильно отнято у ней мужчиной, как увидим ниже!

Медицинское, как и всякое, знание в первобытной жизни одето в религиозную оболочку и тесно соединено с волшебством. Организация женщины и особенности ее жизненной обстановки делают ее нервы более впечатлительными, а ее фантазию более деятельной, чем нервы и фантазия мужчины. Поэтому у многих народов волшебство и сношения с богами становятся преимущественным занятием женщин. Древние германцы, по словам Тацита, предполагали в женщине нечто священное и сверхъестественное, то есть считали ее способнее мужчины к сношению с духовным миром. Волшебство, предсказания, ворожба, жречество были у германцев занятиями женщин, доставляли им всеобщее уважение и огромное влияние на общество. У негров, поклоняющихся живым людям, признанным за богов, в числе последних бывают и женщины. У негров, камчадалов, монголов, остяков, самоедов, индейцев Южного океана – всюду женщины являются жрицами, посредницами между людьми и богами, ворожеями, толковательницами снов, хранительницами религиозных верований, легенд и обрядов. Такая профессия, вместе с занятием медициной, не только заставляет их знакомиться с явлениями природы, но иногда даже дает им возможность разбивать грубые суеверия народа. На одном из остовов Южного океана, например, есть вулкан; жители долго считали его местопребыванием бога огня Пеле, которого ублажали жертвами и боялись приближаться к кратеру до тех пор, пока одна женщина не рискнула спуститься в кратер и, возвратившись оттуда, не показала найденной ею там лавы, убедив таким образом своих родичей в естественности вулкана и разрушив их веру в кровожадного Пеле. Но, с другой стороны, вера в особенную способность женщины к волшебству и знахарству в некоторых случаях причиняет ей много зла. У многих дикарей происхождение общественных и частных бедствий нередко приписывается ведовству жриц и знахарок, и они расплачиваются за это жизнью. Процессы ведьм, встречаемые у дикарей, состоят в божьем суде, от которого погибает большинство подсудимых.

Женщины всегда служат лучшими хранительницами народных обычаев, верований, сказаний, песен, костюмов и т. д. Они гораздо консервативнее мужчин – явление, причины которого будут выяснены нами в своем месте. Мы не будем здесь распространяться о значение женщин для развития народной поэзии и скажем только несколько слов об их влиянии на историю языка. У большинства первичных народов жена – чужестранка, говорящая на чужом языке; у караибов до сих пор язык женщин особый от наречия мужчин. Но в семейной жизни языки мужа и жены должны непременно сталкиваться и стремиться к взаимному слитию, которое однако ж не оканчивается абсолютным воцарением в доме одного языка, и женщина продолжает говорить на наречии, хотя и понятном мужу и близком к его языку, но все-таки отличном от последнего. Таким образом, язык женщин и детей, по мнению лучших филологов – Боппа, Гумбольта, Макса Мюллера, развивается в наречие более звучное, мягкое и поэтическое, чем наречие мужчин. В этом-то упомянутые филологи и видят причину распадения всех главных языков на два наречия, например, языка греческого на наречия ионийское и дорийское, немецкого – на наречия верхне- и нижненемецкое и т. д.

Глава IV

Патриархальное семейство. Женщина – орудие для продолжения рода. Семейные принципы общественной жизни

Первобытное семейство, как мы видели выше, основано на кровном родстве по матери. Мало-помалу преобладание материнского принципа падало, женщина подчинялась мужчине и основанием семейства делалась власть отца, а не кровное родство. Наступил период патриархальный, в начале которого семейный союз еще весьма слаб и семейство еще не в силах обратить женщину на исключительное служение себе. Прочность семьи, как и прочность брака, является только впоследствии, а на первых ступенях развития власть отца сплошь и рядом отвергается детьми и члены семейства нередко разрывают узы, прикрепляющие их к родному очагу. Выражаясь юридически, лицо физическое борется за свою свободу с развивающейся юридической личностью семьи, и разные случайности борьбы долго не дают семейству поглотить всех индивидуумов, входящих в его состав. Случается, например, что в патриархальной семье дряхлый отец семейства лишается своей власти, и она переходит к более сильному и мудрому, чем он, сыну. У некоторых европейских варваров человек мог свободно свергать с себя ярмо семейной власти; по салическому закону он должен был только, явившись в национальное собрание, объявить, что «отказывается от своих родителей и что с этих пор не имеет с ними ничего общего». У эскимосов до сих пор взрослые дети без всяких затруднений бросают родительское семейство и начинают совершенно самостоятельную жизнь. У некоторых индейских племен дети растут на полной своей воле и, как у большинства совершенно диких народов, легко расторгают стесняющие их свободу семейные узы. О воспитании детей, об их почтении к старшим здесь нет и речи: всеми семейными отношениями управляют случай и право силы; отец может властвовать над сыном лишь до тех пор, пока последний не сделается способным для сопротивления. В одной превосходной поэме минусинских татар ярко характеризуется эта анархия первично-патриархальной семьи в следующем рассказе. На берегу моря живет людоед Талай-Хан с сыном своим Тазе-Меке. Приезжают к ним три богатыря, их встречает Тазе-Меке и говорит: «вот уже девять лет, как мой отец пытается сварить и съесть меня. Помогите мне сварить и съесть его самого!» И с помощью богатырей сын связал батюшку, сварил его и сожрал. При слабости семейного союза также не прочен и составленный по его модели союз общественный. Эскимосы не знают никакой иерархии, никакого подчинения. Власть индейских вождей, говорит Скулькрафт, более номинальная, чем действительная, более власть совета, чем власть принуждения. По мере развития общества, по мере его выхода из первобытного состояния изолированных семей, семейная институция приобретает больше и больше прочности. Союз семей образует род, союз родов – племя, союз племен – государство. На всех ступенях развития древнего общества оно является ничем иным, как собранием семейств, или, выражаясь словами Мэна, «единицею древнего общества была семья, единицу же новейшего общества составляет лицо». Каждое семейство имеет характер небольшого государства, самодержец которого – отец совмещает в себе права и обязанности всех членов подвластного ему союза: гражданами общества поэтому служат только отцы, и общественный союз семейств имеет близкое сходство с международным союзом государств. Фундаментом семейства служат отеческая власть и безусловная покорность ей всех живущих у одного домашнего очага. Отцовство для своего утверждения на месте вытесненного им материнства необходимо должно было изменить и самый характер семейного родства. Если бы при водворении отеческой власти люди продолжали считать родней родственников своей матери, то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум отеческим властям, а за этим неизбежно следовало бы столкновение на домашнем форуме двух семейных законов, истекающих от отцов двух разных семей. Поэтому в патриархальном семействе родственниками считаются только лица, которые состоят или состояли, или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Полное развитие этого начала, как и всех вообще главных принципов архаического права, совершено, как мы увидим ниже, римской юриспруденцией. Но и кроме римлян, все патриархальные народы держатся того же самого агнатного начала, по которому отец – монарх семьи, а все его подданные – родственники между собой и с ним. Частной собственности нет, а есть только общее семейное имущество, которым распоряжается отец. Он верховный жрец своего дома; слово его – закон для всех домочадцев; его власть простирается на жизнь и на смерть их; он женит сына, выдает замуж дочь, продает, наказывает, убивает детей по своему произволу. Все заработанное детьми отдается отцу; он распределяет труды между членами семейства, отдает и в наемные работы, как настоящих невольников, и т. д. Воспитание состоит в формировке из детей рабов семейного главы; их учат ремеслам отца или матери и безусловной покорности, подвергая их при этом жестоким истязаниям и запугивая чертями, которые похищают и мучат непослушных детей. Словом, в каждой такой семье мы видим тот же деспотизм и то же рабство, как и в любом восточном султанстве. Такие отношения, существующие сначала на фундаменте силы, с развитием государства получают санкцию права и религии. Раболепность делается непременно обязанностью домочадцев. У негров видага семья обязана преклонять колена перед своим владыкой и лобзать прах его пяты. В Египте, говорит Сэвари, каждое семейство есть маленькое государство, царем которого служит отец. Домочадцы обязаны рабски слушаться его. Когда он обедает, вся семья, стоя на ногах, прислуживает ему и при всяком случае заявляет перед ним свою самую раболепную покорность и уважение. Китай и Япония довели эти семейные отношения до nec plus ultra. В Китае вся общественная жизнь основана на семейном начале, и полицейские чиновники, расхаживая по улицам, постоянно напоминают обывателям об этом фундаменте китаизма, вскрикивая: «повинуйтесь вашим отцам и матерям, уважайте старших и начальников, живите мирно в своих семействах, наставляйте своих детей, не делайте несправедливости!» «Мир, – говорит Конфуций, – может достигнуть благополучия только с водворением общественного порядка. Порядок достигается при хорошем управлении. Чтобы уметь хорошо управлять государством, государь должен сперва уметь хорошо управлять собственным семейством. По примеру его каждый китаец будет достойным правителем своей семьи… Общее благоденствие водворится само собой: охотно подчинятся воле императора сперва все члены его семейства, а потом водворятся во всей вселенной мир и согласие». Превосходно организованная система воспитания имеет главной своей целью приучить всех к безусловному послушанию старшим и утвердить раболепную покорность родительской власти как фундаментальное правило морали. Отец – безусловный владыка души, тела и имущества своих детей; он может продавать и казнить их смертью, женить, выдавать замуж, разводить женатого сына с его женой, отдавать в кабалу, бить и сечь сколько ему угодно и т. д. Стоит ему только пожаловаться на сына в суде, и в чем бы ни обвинил он сына, суд без всяких околичностей подвергает его жестоким наказаниям, даже самой варварской смертной казни, не требуя никаких доказательств от обвинителя, не слушая никаких оправданий от обвиняемого. За отцеубийство не только казнится виновный со своим семейством, но еще наказываются и все чиновники той области, в которой совершено убийство. От крупных оскорблений со стороны сына отцы ограждаются смертной казнью оскорбителей, за малейшее невнимание, за самое ничтожное непослушание детей ожидают сотни бамбуковых ударов в полиции, которая неустанно вбивает в китайцев любовь и уважение к родителям. Детям вменяется даже в преступление говорить в присутствии своих родителей о слабости старческого возраста. И у всех сколько-нибудь культурных народов: у индусов, турок, мексиканцев, древних норманнов и т. д., – у всех у них власть отца имеет характер подобный китайскому. Для домочадцев нет никого выше их главы, он их первосвященник, законодатель, верховный судья, земной бог. Эти понятия сыновнего долга и отеческих прав прививаются с детства жителям патриархальных стран религией, правом, воспитанием, общественным мнением.

Хотя основой такого семейства и служит, главным образом, родительская власть, а не родство крови, хотя раб является здесь таким же домочадцем, как и сын, хотя при неимении детей отец может купить их у кого-нибудь, усыновить чужих, поручить своему родственнику или приятелю осеменить жену его и, таким образом, дать ему желанного наследника, но ко всему этому прибегают только в случае неизбежной необходимости, и рождение своих кровных детей считается верхом благополучия и главной целью брака. Бесплодный брак, по воззрении всех ориенталов, вовсе не брак, так как цель его не достигнута. Вместе с такими идеями о браке религиозные системы и законы Востока развивают теории об исключительном назначении женщины быть матерью; они смотрят на нее, как на пашню, предназначенную для произведения плодов. Бездетную жену муж презирает, бьет, продает, гонит от себя. Напротив, женщина чадородная приобретает хорошую славу и уважение, которые соразмеряются с количеством рожденных ею детей; она ценится так же, как и всякая самка животного. По верованию древних мексиканцев, герои, павшие в битве, и женщины, умершие в муках рождения, получают вечное блаженство в райских чертогах Солнца. Таким образом, право, религия и общественное мнение, проникнутые исключительными началами, ограничивают деятельность женщины материнскими обязанностями. В архаическом обществе все существует в семействе и для семейства; каждый индивидуум есть не лицо, а член семейной корпорации, с которой связаны все права его и обязанности; так и женщина: ход исторического развития принуждает мужчину обратить ее на исключительное служение семье, которая нуждается в ее труде и в ее половой производительной силе.

Но говоря о мании патриархальных народов к чадородию, мы выражаемся не совсем точно; все они, от нагого зверообразного дикаря до цивилизованного китайца или индуса, желают иметь не детей вообще, а сыновей. Дочери или избиваются вскоре после рождения, или воспитываются в полном пренебрежении и то только как товар, на выгодную продажу которого впоследствии можно рассчитывать. У арабов дочь называется «дрянным ребенком». Спрашивать китайца, есть ли у него дочери, значит оскорблять его. Сын же другое дело; его рождение – всеобщий праздник для семейства, а особенно для отца, так как последний возрождается в сыне и еще при своей жизни выходит вторым изданием, если можно так выразиться. Сын тотчас по рождении делается совладельцем отца по семейному имуществу, и все признают в нем будущего главу дома; у габунцев, в Африке, сын может даже начать против своего отца судебный процесс за растрату их семейного имения и принудить его к уплате за промотанное. Как работник семьи, как защитник ее, как преемник отца – во всех отношениях сын должен цениться более дочери. В дикой жизни семья часто вовсе погибает после смерти отца, не оставившего ни одного сына; чужие люди растаскивают все имущество покойного, овладевают шалашом, изгоняют из него вдову и дочерей покойного. Сын нужен для семейства как наследник, не в современном, а в архаическом значении этого слова. Первобытная семья считается бессмертной; входящие в состав ее лица меняются, она же, корпорация, никогда не умирает, и средством для этого бессмертия служит институция наследства. Наследник принимает на себя все права и обязанности, или, по римскому техническому выражению, universitas juris умершего главы семейства, и поэтому смерть домовладыки не производит никаких существенных изменений ни в самом семействе, ни в его отношениях к обществу. Каждый член древнего общества желает прежде всего иметь наследника, «да не погибнет имя его в родном народе», как выражались евреи. Но первостепенная важность наследства, как у диких, так и у культурных народов, заключается в его назначении не для семейства вообще, а для умершего отца; главная обязанность наследника состоит в принесении жертв за умершего, в поддержании домашнего богослужения. Мыслью об этом проникнута вся семейная жизнь ориентала; он женится для того, чтобы иметь сына, который мог бы приносить жертвы после его смерти; если у него нет детей, то он должен усыновить чужих, «имея в виду похоронные пироги, воду и торжественное жертвоприношение», как выражается один индустанский ученый. Мы остановимся на объяснении этой чрезвычайно важной связи первобытного наследства с семейными жертвами.

Для дикаря смерть есть не что иное, как продолжение прежней жизни, только при другой обстановке; покойники также нуждаются в пище, одежде, оружии, как и живые, поэтому у всех первобытных народов в могилу кладут вместе с трупом и все необходимые хозяйственные принадлежности; у некоторых дикарей покойнику отдается даже все его имущество, а самое жилье, брошенное семейством, сжигается, и, по всей вероятности, это самый первобытный обычай, предшествующий возникновению наследства, при котором семья дает покойнику только часть общего семейного имущества. Сношения между домочадцем и их покойным родственником не прекращаются, тем более что в первобытной жизни умершие хоронятся большей частью в самом жилище или, по крайней мере, поблизости его, как это делается до сих пор, например, на Филиппинских островах; обычай превращать трупы в удобосохраняемые мумии, например, у тех же филиппинцев и многих других дикарей, еще более придает прочности упомянутым сношениям, сообщая им характер осязательности. Это первобытное миросозерцание, смешанное с верованием в метемпсихозис[5], особенно рельефно выразилось в Египте. Пирамида – это вечный дом умершего, которого посещают в известные дни его родственники. Он живет тут окруженный своим семейством, своими невольниками, птицами, собаками, обезьянами, изображенными в настенных барельефах. В Перу по смерти каждого государя все принадлежавшие ему сокровища оставлялись в том же виде, как были при его жизни, и никто не смел прикоснуться к ним. Многочисленные дворцы его запирались навеки. Трупы умерших государей, бальзамированные, выставлялись в главном храме Солнца. Они сидели там в два ряда, мужчины по правую, а женщины по левую сторону от золотого Солнца, одетые в царские платья, с наклоненными головами и с скрещенными на груди руками. Покойников все дикари очень боятся; мучимые жаждой и голодом, они постоянно посещают жилища своей семьи, отыскивая пищу и наказывая родственников, не радеющих об их пропитании; в разных видах являются они живым, нагоняют на них тревожные сны, беспокоят и мучат их; некоторые дикари приписывают своим умершим родственникам всякое приключившееся с ними зло. Покойник имеет прежние притязания на имущество и уважение к себе семейства, поэтому, чтобы мирно жить с ним, новый представитель семьи, наследник, должен кормить, поить и всячески ублажать умершего. В Египте феллах до сих пор ходит на могилы своих умерших родственников и угощает их; а завещатель, отказывая наследнику свое имение, часть его предназначает на свое продовольствие в будущей жизни. У чуваш и черемис наследники до сих пор устрояют по временам обеды, на которых угощают будто бы являющихся к ним невидимых родственников и, кроме того, ходят кормить их на их могилы. У всех жителей Африки, индейцев, малайцев, инородцев Сибири, киргизов, китайцев, норманнов, у русских крестьян, в старинной Силезии, Польше, Верхнем и Нижнем Лаузице – везде мы видим это кормление покойников их наследниками. В Белоруссии до сих пор в родительский день устраивается на могилах угощение мертвых, как и во многих местах России, и белорусы делают при этом такое воззвание: «святые родители, пожалуйте хлеба соли откушать!» У некоторых народов в честь каждого умершего делается идол, которому суют в рот пищу и поклоняются. Вообще же благополучие семейства требует не только кормить предков, но и уважать их, как они уважались живыми. Домашнее богослужение им мы видим у многих народов, и оно совершается наследником. В Китае, например, каждое семейство имеет особые «комнаты предков»; в известное время здесь собираются все члены фамилии и поклоняются им. Забвение и пренебрежение к памяти умерших возбуждает гнев и мстительность их. Однажды калмыцкий князь Тогон с пренебрежением отозвался о покойном Чингисе, могиле которого поклонялись все его преемники, и не хотел, по совету бывших тут монголов, просить у тени Чингиса прощения. Тотчас пошла у него горлом кровь, и он пал мертвым. Все бывшие при этом приписали такое несчастье гневу оскорбленной тени Чингиса.

При дальнейшем развитии мифологии эти верования изменяются. На сцену является ад со своими злыми, кровожадными божествами; покойник мучается уже не голодом и жаждой, а духами ада, чтобы освободить его от этих тиранов, наследник должен приносить искупительные жертвы его мучителям. Без очистительных жертв сына индус, например, не может войти в сург или рай, почему сын и называется по-санскритски putra (от put – «очистительный огонь» и tragata – «освобождать»), откуда происходят равнозначащие этому слову персидское «пузер» и «пур» и латинское puer. Жертвы, приносимые наследником, необходимы покойнику для того, чтобы он мог перейти через мост чиневад, ведущий в рай. Превосходно выражается это архаическое верование в древнерусской легенде о новгородском посаднике Щиле. Он был ростовщиком и живым взят на дно адово. Архиерей, в поучение православным, велел изобразить на иконе ад и горящего в нем Щилу, всего объятого пламенем; а наследнику его посоветовал служить по нему сорокоуст 40 дней у 40 церквей. После сорокоуста голова Щилы на упомянутой картине очутилась вне огня; после второго сорокоуста он поднялся из адского пламени до пояса, а после третьего – совсем освободился.

Естественно, что по смерти родителя его дети получают все его имущество, совладельцами которого они были еще при жизни отца. Но так как семейная жизнь остается на прежних условиях нераздельности, то управителем, защитником, судьей и жрецом осиротевшего семейства должен быть только один из наследников, более способный к этим обязанностям по своему возрасту и опытности. Естественно, развивается право первородства, и старший сын делается отцом семейства или, так сказать, наместником умершего отца. В Бассереле и Бенине, Дагомее, Видаге, на островах Гаити главой семьи, по смерти отца, делается всегда его старший сын, а если он умирает, то имущество и власть переходят к его следующему брату. Известно, какое значение приписывается первенцу сыну в мозаизме. У китайцев старший сын резко выдается из ряда других домочадцев, которые обязаны чтить его всего более после отца. То же и у других азиатских народов. Нужно заметить впрочем, что даже там, где наследование подчинено принципу первородства, последний часто нарушается или наследниками, или наследователями. Но даже и там, где действуют другие начала, правило первородства часто исключительно регулирует наследование царской и другой общественной власти. В Индии, например, хотя семейное имущество делимо между всеми наследникам мужского пола, однако ж общественные достоинства, обязанности и политическая власть – от власти короля до власти деревенского старшины – наследуются почти всегда по правилам первородства. Как на замечательное отступление от этого принципа, укажем на встречаемое у некоторых патриархальных народов наследование младшего брата. Причина такого обычая, по мнению Фольграфа и Монтескье, лежит в том, что младший сын при смерти отца живет еще с ним, между тем как старшие его братья обзавелись уже своим хозяйством. Но мы уже видели, что предпочтение младшего брата возникло в эпоху материнства и основано на особенной любви матери к своему последнему ребенку. Что же касается первородства, то нельзя не предположить, что в качестве исключительного принципа оно является лишь относительно поздно в народной истории и прежде, чем утвердиться в обычае, должно выдержать борьбу с другими, враждебными ему принципами. Если живой отец плохо сдерживает в семейном союзе своих домочадцев, то после его смерти они естественно стремятся разойтись для самостоятельной жизни, разделив между собой все общее семейное имущество. Только при необходимости держаться семье вместе, наследникам нужен предстоятель, глава; в конце концов, им почти всегда делается старший сын, но не всегда беспрепятственно. Прежде всего, ему приходится бороться с долго сохраняющимися в народной жизни остатками материнского права, и главным соперником его везде являются дядя и тетка, брат и сестра покойника. У многих народов – у мавров, сераколетов, мандинго, конго, лоанго, ашантиев, в Иддаге, Бонду и во всей почти Южной Африке наследует или брат или сын сестры, а у гуронов, черокезов, в Северной Каролине и многих других местах Америки, Африки и Азии наследует сын сестры умершего и иногда, при неимении его, старший сын покойного. Мусульманское право хотя и придерживается, вероятно, обычая древнеарабского – делить наследство поровну между всеми сыновьями, но и в нем видно влияние начал братнего наследования; если один из наследников умирает, то имущество переходит не к сыну его, а к дяде или тетке. Престолы Турции и Египта недавно еще наследовались дядей предпочтительно перед племянником, хотя бы то и сыном старшего брата, и поэтому-то чадолюбивые султаны так ревностно избивали всех своих братьев. Такой резней обеспечивалось право сыновей, но так как и между ними постоянно случаются распри за наследство, то во избежание этого, персидские падишахи большую часть их убивают или лишают глаз. Султанша-мать сама заправляет этой бесчеловечной экзекуцией. Такими-то мерами утверждаются в жизни народа семейные принципы; все главные отношения домочадцев, вследствие разнообразия их личных интересов и стремлений, прежде, чем подчиниться определенным и, по-видимому, неподвижным правилам, порождают борьбу, козни, хитрости; не один дядя очищает себе дорогу к наследству от племянника, не один Иаков завладевает первородством Исава посредством хитрости или открытой силы. В современной жизни нередко встречаются самые возмутительные сцены борьбы корыстолюбивых наследников за имущество покойного; в политической истории человечества мы сплошь и рядом видим ту же борьбу за престолонаследие; точно так же идет и вся история вообще. Понятно, что в этой наследственной, как и во всякой семейной борьбе, мужчина, лишив женщину ее привилегий, которыми она обладала прежде, долго имеет решительный перевес над ней. Дочь – не наследница, вот принцип обычного патриархального права. У бедуинов, большинства народов Южной и Западной Африки, у гренландцев дочери и жены не наследуют вовсе, и случается, что по смерти родителей братья выгоняют своих сестер из дома. С дальнейшим развитием семейства женщина добывает себе это право. У евреев, например, до Моисея, дочери не могли наследовать, даже если у них не было братьев; в последнем случае имущество переходило к братьям покойного. Но вот умирает Целафедад, не оставив ни одного сына; дочери его, вопреки народному обычаю, начинают требовать наследства. Законодатель соглашается и постановляет, что, при неимении сыновей, наследство умирающих евреев должно переходить к их дочерям. Вообще наследование дочерей чрезвычайно редкое явление. Дочь держится лишь для того, чтобы быть проданной в чужое семейство, следовательно, ее наследование было бы переводом имущества из одной семьи в другую. У большинства сколько-нибудь развитых народов заменой наследственной доли дочери служит приданое, которым она наделяется при выходе замуж; точно так же иногда и по смерти отца братья наделяют сестру, чем могут. Наследственные права жены несколько обширнее. Хотя у многих народов, как мы уже говорили, жена умершего сама служит предметом наследования наряду со скотом и домашней утварью, но приданое, утренний дар и заботливость родителей жены дают последней возможность утвердить за собой известную долю в имуществе умершего мужа. У некоторых народов женщина завоевала даже себе право общего наследства после смерти своего супруга. У черкесов вдова управляет осиротевшим семейством, не разделяя собственности между детьми; точно то же и у сиамцев. Но в большинстве случаев вдова не имеет никакой власти; дети должны только уважать ее как мать, но наследник сын в то же время является главой семейства и опекуном своей родительницы, например, в Индустане. Иногда вдова возвращается под власть своих родителей. И в исторической борьбе за наследство вдова добилась только, да и то не везде, известной доли в имуществе. Пока закон относительно размеров этой доли еще не установился, величина ее зависит от случайностей, от величины приданого вдовы, от условий, заключенных с женихом ее родителями и т. д. У евреев жена имеет право только жить в доме умершего мужа и кормиться из оставленного им имущества; но и это право долго оспаривалось разными комментаторами моисеевских законов. По магометанскому праву жена и дочь всегда имеют долю в наследстве; кроме того, при известных, весьма разнообразных условиях, покойному наследуют его дочь, бабушка, дочь брата, сестра, госпожа (умершего раба). Доли этих наследниц разнообразятся по обстоятельствам, на исчисление которых потребовалось бы здесь немало места; они наследуют две трети, половину, треть, четверть имущества и т. д. У некоторых полудиких народов вдова также наследует известную долю. Но у большинства народов, в том числе даже у индусов, она имеет право только на житье в доме покойника и на прокормление из его имущества.

В первобытной жизни особенно плачевно положение бессемейных вдов и сирот; они подвержены произволу каждого сильного. Но расчет иметь в них даровых работников, а иногда и человеколюбие заставляют людей принимать их в свои семейства. У индейцев заботятся о сиротах иногда родственники или друзья их родителей. У черкесов вдова поступает под покровительство друзей и родственников своего мужа; они обязаны пропитывать детей покойного и его вдову, если только по своему возрасту она не способна еще выйти замуж. С распространением какой-нибудь культурной религии положение бессемейных людей начинает более обращать на себя внимания, чем прежде. Буддизм, мозаизм, магометанство, разные виды христианства – все они особенно настойчиво проповедуют о сострадании беспомощным людям и особенно о призрении вдовиц и сирот. Возникают кой-какие богоугодные заведения, но большинство вдов и сирот все-таки остается без пристанища; они или просят милостыню, или идут к кому-нибудь в кабальную работу, или проститутничают за кусок хлеба.

Мы сказали выше, что семья есть единица архаического общества, и что, будучи корпорацией, она никогда не умирает. Эти положения тесно связаны с первобытной теорией о корпоративном характере человеческих поступков. Личность здесь – ничто, семья и род – все. Если человек добродетелен, то в заслугах его здесь участвует вся семья, все его потомство. Преступление здесь также считается корпоративным актом, и виновность в нем падает на гораздо большее число лиц, чем сколько участвовало в его действительном совершении. За вину человека отвечает не только он сам, но и его дети, его род, его племя, его сограждане, и эта виновность переходит в потомство. Неизменная наследственность во всем – в пороках и добродетелях семей, каст и народов, наследственность в занятиях, верованиях, знаниях и обычаях, передаваемых от одного поколения другому, – вот идеальные основы древней жизни. Власть царей и жрецов основана на их божественном происхождении, высшие касты владычествуют над низшими в силу почиющего на них благословенья, передаваемого по наследству из рода в род; низшие касты осуждены на вечное рабство также в силу лежащих на них отверженности и божественного проклятия; женский пол по тому же должен быть в постоянной зависимости от мужского; как рыба не может сделаться лошадью, заяц – львом, так не могут измениться и взаимные общественные отношения людей. Принципы наследственности и кровности лежат в основании всего государственного права и тех народных теорий, на которых оно построено. Все древние общества можно разделить на два рода: одни представляются единой великой семьей, другие – союзом нескольких таких семей, из которых одни состоят в рабском подчинении у других.

Типом первых могут служить сельские общины арабов, индусов, государство еврейское, этот «дом Израиля», и Китай, эта громадная единокровная семья, имеющая в Богдыхане своего общего отца. Все эти общества основаны на принципе единокровности, иногда действительной, а в большинстве случаев фиктивной, а в их конституциях нет других принципов, кроме семейных. Почему индус или еврей должны жить вместе? Потому что они – дети одной семьи. Почему должно повиноваться китайскому императору? Потому, что он – отец своего народа.

Типом вторых обществ может служить Индустан со своими кастами. Каждая каста есть семья, вечно обладающая своими наследственными свойствами, в силу которых одна из них владычествует над другой. Царь в таком государстве не может уже считаться кровным отцом низших каст, он только господин их, а самое государство есть союз семей, подчиненных одна другой и имеющих одного общего владыку, отца государства, но отца агнатного, а не когнатного.

Если мы взглянем на уголовное право, то и оно окажется основанным на тех же семейных принципах. Народные юридические обычаи и древнейшие законы считают преступлением только зло, причиняемое членам своей семьи, рода или нации. У черкесов, например, к преступлениям относятся только следующие поступки: измена народу, отцеубийство, кровосмешение, прелюбодеяние жены, поступки трусости, нарушение семейного гостеприимства, воровство у своей семьи или у ближних соседей, восстание, неповиновение или бегство раба. У бедуинов воровство в среде своего племени наказывается очень строго, но обмануть или обворовать чужеплеменника считается делом похвальным. У цыган только в среде семейства или племени есть мораль, право, закон, честь. Брата своей великой семьи цыган не должен ни обманывать, ни обворовывать, ни оставаться у него в долгу. Для его же отношений к не цыганам нет никаких моральных правил.

Как в религиозно-нравственном отношении грехи отцов переходят на детей и обратно, так и в праве. В Китае за крупные преступления против царского величества подвергаются казни не только виновные, но и вся семья. В Японии за убийство, если виновный не отыскан, предаются смерти жители улицы, в которой совершилось оно. Уголовное право выполняет здесь ту же кровавую месть, которая заменяет его у народов диких. Мстят не лицу, а семейству, роду, даже целой нации. В Конго и Лоанго вместо родоначальника, виновного в крупном преступлении, казнятся его рабы. Так как весь народ считается здесь одним семейством, то кредиторы, не получая с должника, задерживают и принуждают к уплате его долга не только его родственников, но и первого встречного земляка его. Каждая капля крови, каждая голова, потерянная семейством, каждая рана или обида, полученная одним из его членов, налагает на последних священную обязанность мстить виновному, и не только ему одному, но и всем ближним его, даже всем животным его. Месть за кровь родственника есть священный долг дикаря; пока он не выполнит его, над ним смеются все посторонние, иногда даже его бросает жена, а если он не женат, то за него не пойдет никакая девушка, мать постоянно плачет об его несчастии, а отец относится к нему с презрением. У индейцев мстит жена убитого мужа, хотя и не собственноручно, а передавая эту обязанность своему второму мужу. Родовая месть, как уголовная, так и имущественная, порождает везде непрерывные анархические раздоры, которые, впрочем, у некоторых народов довольно рано начинают оканчиваться примирением и взысканием с виновного виры.

Религия проникнута теми же семейными элементами; боги – отцы людей, и отцы не в фигуральном, а в буквальном значении этого слова: от них происходят или целые народы, или, по крайней мере, царствующие над ними династии. Когда общество разделено еще на самостоятельные семьи, тогда существуют только божества семейные, в родовом быте появляются божества родовые, и только после соединения родов в один народ – божества национальные. Внутренние отношения божественного мира составлены также по семейному образцу; сначала главные боги – отцы семей, потом родоначальники, наконец, патриархальные цари.

Так, семейные принципы проникают собой всю нравственную и социальную жизнь народа. С развитием государства, права, религиозной системы и особенно жреческой касты архаическое семейство получает норму, с которой должны сообразоваться все отношения его членов; а положение женщины ухудшается во многих отношениях, особенно в том, что за ней начинают следить и держать ее на крепкой узде не только родители или муж, но и государство, и право, и религия, которые проникнуты началами архаического семейства и всесильно стараются поддерживать его, как главную основу общества.

Глава V

Окончательное порабощение женщины с развитием восточных государств

Есть исторические данные, несомненно, утверждающие, что на заре восточной цивилизации положение женщин было несравненно лучше, чем впоследствии. В Древнем Индустане женщина пользовалась большим общественным уважением; она не подлежала смертной казни, никто не имел права ударить ее даже цветком, муж называл ее госпожой; она пользовалась полной общественной свободой, ходила без покрывала, посещала храмы, участвовала в публичных увеселениях; чужие мужчины посещали женские покои, короли давали свои аудиенции в присутствии королев и их женского двора; знатные барыни предпринимали путешествия, дочери участвовали в разговоре родительских гостей; женщины не только бывали в театре, но даже исполняли на сцене женские роли. Они допускались тогда и в суды для свидетельства, и если обвинялась женщина, то женское свидетельство предпочиталось мужскому. Религия поддерживала это высокое значение женщины. «Кто презирает женщину, тот презирает свою мать», говорят Веды. «Кто проклят женщиной, тот проклят Богом». «Женские слезы низводят небесный огонь на голову тех, которые заставляют женщин проливать их». Также высоко стоит женщина и в древних индусских легендах о первых людях, Адаме и Еве. Индусская Ева не соблазняет мужа, но отклоняет его от греха, и когда он все-таки согрешил, то она следует его примеру, побуждаемая любовью. После падения она делается утешительницей Адама и получает прощение от Брамы. Прошли столетия, и женщина очутилась полной рабыней мужчины. Этим превращением она обязана развитию восточных государств и духовенства с его доктринами.

Все деспотии Востока основаны на поголовном рабстве подданных; страна считается частной собственностью правительства, все живут и работают только для него. Богатство, роскошь и праздность высшего класса порождают полигамию, во многих местах доходящую до ужасных размеров. В Индустане у влиятельных богатых, особенно у владетельных, лиц часто по нескольку сот жен. У персидских шахов из династии сассанидов бывало в разных резиденциях по 3 тысячи жен и 12 тысяч наложниц. Ахмед I имел 3 тысячи жен, а вельможи его империи по нескольку сот каждый. Забирая такую кучу женщин, высший класс ставит бедняков в необходимость жить в моногамии, к которой принуждает их еще и недостаточность средств для содержания многих жен. Полигамия поэтому институция чисто аристократическая. В Китае только 1/10 всего населении живет в полигамии, а 9/10, по бедности, могут жить не иначе, как в единоженстве. В Бомбее из 28 тысяч жителей в полигамии живут 100 и только пять из них имеют не менее трех жен. В Турции на 100 единоженцев приходится пять двуженцев и только один многоженец. В Египте и Аравии один двоеженец приходится на 100 моногамистов, а из 500 многоженцев не найдется и одного мужа, имеющего более двух жен. О других странах хотя и нет таких численных данных, но все путешественники единогласно говорят об этом, бросающемся каждому в глаза, громадном численном перевесе моногамистов над многоженцами. Такой характер полигамии, как привилегии сильных мира сего, так неизменен во все времена и у всех народов, что эта привилегия часто превращается сначала в юридический обычай, а потом в закон, повелевающий подданным держать только по одной жене, а властителям дозволяющий сколько угодно. Так, например, у императоров Китая, у раджей Индустана, так было в Древних Перу и Мексике.

Полигамия ведет за собой специальное воспитание женщины для половых наслаждений; праздность, роскошь стола, жилища, одежды, украшений, множество слуг все это переделывает ее организм и сообщает ему ту нежность и красоту, которые так пленяют мужчину. У многих народов женщину воспитывают для брака, словно скотину на убой или каплуна на жаркое. У старинных канарцев, например, которые любили жирных женщин, невесту запирали и лишали всякого движения, обильно кормя ее ячменной кашей, салом, молоком и медом. Будучи рабыней, содержимой для удовольствия своего господина, женщина отрешается от всех других стремлений жизни и поставляет себе единственной задачей понравиться мужу более других жен. Соперничество порождает среди гаремных затворниц ревность; та же страсть развивается и в мужчинах как результат прав собственности на свою жену и как следствие другой страсти, любви, постепенно возрастающей в истории по мере развития половых противоположностей. Женщину поэтому удаляют от общества, заключают в гаремы и приставляют к ней особую стражу евнухов – одно из самых варварских учреждений, выдуманных человеческой развращенностью. Число этих несчастных иногда равняется числу гаремных затворниц, даже превосходит его. Древне-персидские шахи ежегодно получали в виде натуральной дани с Ассирии и Вавилона по 500 оскопленных мальчиков. На аудиенции, данной византийским послам калифом Моктадиром, присутствовало 4000 белых и 3000 черных евнухов. В гаремах современных персидских вельмож находится их обыкновенно по шесть-восемь. В Верхнем Египте приготовление мальчиков к этому гнусному состоянию монополизировано монахами. Ревность ориенталов доходит до того, что они не доверяют даже евнухам. У персидских шахов все должности внутри гарема: услуги, чтение молитв, лечение больных, погребение умерших, содержание караулов, исполняются особо предназначенными для того женщинами, евнухи не входят в гарем, а только сторожат его снаружи. Управитель гарема всегда выбирается из самых безобразных стариков. Гарем – темница женщины, и знатные дамы никогда не покидают его; снабженные всем необходимым, они проводят целую жизнь в гаремных стенах, занимаясь болтовней, вышиваньем, нарядами, иногда музыкой, а больше – ничегонеделаньем. Все они крайне невежественны, безграмотны, тупы; они лишены даже утешений общественного культа, а ревнивый Магомет освободил их от обязанности, то есть, говоря проще, запретил им посещать храмы. Магомет много виноват в гаремной неволе женщин; он освятил ее религией и посредством своей веры водворил ее у таких народов, у которых до него ее вовсе не было. Но не Магомет основал гаремы; исключенность женщин из общественной жизни мы видим уже у многих патриархальных народов, хотя окончательное водворение ее в жизни и удается мужчинам только тогда, когда в народе разовьется богатая аристократия, могущая содержать гаремы и не нуждающаяся в труде своих жен. Еще в эпоху патриархов жены евреев со своими дочерями и рабынями жили отдельно от мужчин, в особом отделении шатра, иногда даже в отдельных палатках, как это и по ныне делается у многих африканцев. Когда евреи перешли к городской жизни, положение женщин ухудшилось, потому что их удаляли уже не за занавеску только и не в отдельный шатер, а начали запирать в гаремы с каменными или деревянными стенами, с крепкими дверьми, замыкавшимися хорошими замками; у царей гаремы сторожили евнухи. Женщины в этих темницах шили, вязали, стряпали, болтали – и только. В Китае, еще задолго до Конфуция, женщины были сделаны затворницами; но они вновь успели завоевать себе свою прежнюю свободу, которую снова отняли у них в эпоху Конфуция, много содействовавшего своим учением этой победе своекорыстной ревности мужчин. «Никакой мужчина не должен входить в покой чужой женщины», – говорит философ-законодатель. С тех пор жилье женщин отделено от покоев мужчин стеной и охраняется караулом. Даже братья совершенно разобщаются с сестрами с девятилетнего возраста. В XVIII веке множество женщин пытались разорвать наложенные на них оковы рабства, как увидим ниже, и возбудили против себя сильнейшую реакцию. До 1787 года женщины могли посещать храмы, но в этом году, вследствие упомянутых волнений, правительство своим указом запретило «всем женщинам бывать в храмах и выходить из дома без самой крайней нужды. Отцам, братьям, мужьям, сыновьям и родственникам повелевается держать их дома, под страхом наказания за слабый надзор за ними. После этого указа каждая женщина, вошедшая в храм, должна быть арестована и заключена в тюрьму, пока за ней не придет кто-нибудь из родственников, которого тотчас же и наказать за слабость надзора». Чего же доброго может ожидать женщина, если мужчину, и без того желающего совершенно поработить ее, поощряет правительство и даже палочными ударами заставляет его лишать женщину всякой возможности сделать хоть один свободный шаг?.. И нельзя удивляться, что китаянку успели превратить в совершенную рабыню. Затворничество ее доходит до того, что если мужу случится ехать куда-нибудь по необходимости с женой, то он везет ее в экипаже с решетками, имеющем вид клетки или арестантской повозки. Даже восточные христиане не отстают в этом отношении от язычников и магометан. Затворничество женщин – одна из главнейших язв древней России, до сих пор удерживается христианами Турции. Армяне, хотя и христианские моногамисты, но держат своих жен и дочерей в таком же заточении, как и турки, и жених до самого брака не видит лица своей невесты. Вместе с таким затворничеством окончательно утверждается обычай закрывания женского лица от всех посторонних взоров. Мужчина, таким образом, приобретает полное право исключительной собственности на свою жену. При полигамии, гаремном затворничестве, специальном воспитании для половых наслаждений она делается предметом роскоши и совершенной рабыней. Богачи покупают себе красавиц не только в своей стране, но и за границей, девушки Кавказа, например, служат самым ценным и лучшим украшением гаремов Турции. Хорошая плата, даваемая за девушек, всегда гибельно действует на положение женщин, заставляя корыстолюбивых родителей продавать своих дочерей богатым многоженцам. Вследствие этого, даже там, где девушка пользовалась до того свободой в выборе жениха, она лишается ее и продается в гарем как невольница. Гарем поглощает громадные суммы, бросаемые своими обитательницами на наряды и роскошную обстановку; женщина делается в этой обстановке «нежной душистой розой», которую так любят воспевать восточные поэты; страстная женственность и возможность так часто менять своих любовниц доводят мужчин до положительного истощения. Турки и арабы уже в 30 лет обыкновенно делаются импотентными. При этом ослабевает способность чадородия, дети родятся сплошь и рядом такими же слабыми, как и их истаскавшиеся батюшки. Характер мужчин также меняется, они делаются изнеженными, слабыми, женственными. Это видим мы в истории всех восточных династий. Возьмите линию ассирийских царей; в начале ее стоит мощный образ Семирамиды, этой героини, бывшей «великим мужем» Востока; мало в ней женственности, но сколько ума и энергии! В хвосте этой линии стоит Сарданапал – мужчина, превратившийся в слабую, изнеженную, распутную бабенку; у него женский голос, женские манеры, он даже наклонен к женским занятиям и, подобно гоголевскому вице-губернатору, вышивавшему по тюлю, занимается пряжей. В роде же его были в Ассирии и Вавилоне и все высших классов мужчины в эпоху падения этих государств. Таковы всегда результаты чрезмерно развившейся женственности.

В полигамии цивилизованного Востока, как у народов полудиких, жены не перестают соперничать и бороться между собой за исключительное обладание мужем, не перестают стремиться к моногамии. Главным орудием служит им кокетство, и, желая сделать свою дочь царицей гарема, мать с детства обучает ее всем тонкостям этого сладострастного искусства. В Турции при заключении брака жених по требованию невесты дает часто торжественное обещание, что при жизни ее он не возьмет себе другой жены; и такое требование заявляется большинством невест. Вообще, на Востоке жены редко уживаются в одном доме и постоянно принуждают мужа разбирать их нескончаемые ссоры; для водворения мира он часто становится в необходимость отводить каждой из них отдельное жилище. И многие ориенталы давно уже убедились, что с несколькими женами супруг не может быть так счастлив, как с одной. В арабских пословицах часто выражается эта мысль, и в среднем классе арабов полигамии почти вовсе нет, не вследствие бедности, а единственно вследствие того, что женщина заставляет предпочитать единоженство. Даже некоторые богатые турки довольствуются одной женой и держат гарем единственно для шику, для доказательства зажиточности. Под влиянием описанных обстоятельств все почти древние законодатели-мыслители выставляют моногамический союз идеалом брака. В Мексике, хотя императоры и богачи имели гаремы, но из многих жен законной считалась только одна, и все признавали учение мудрых моралистов: «Бог хочет, чтобы у женщины был один муж, а у мужчины одна жена». Ману предсказывает особенное счастье тому дому, в котором царствует моногамия; в Рамайане единоженцам обещается вечное блаженство на небе; и в Индустане есть религиозные секты, например делийские садсы, с особенной строгостью охраняющие признанную ими святость единоженства. Законы Зороастра также предписывают моногамию, и только в случае бесплодия жены, этого величайшего несчастия для ориентала, дозволяют ему жениться на другой, и то не иначе, как через девять лет после заключения брака, с согласия старой жены и с сохранением за ней всех ее прав. В Китае моногамия также рекомендуется законом, который и при многоженстве ревниво охраняет права главной жены. Муж, низведший ее на степень второй или жены наложницы, получает 100 палок; за возвышение второстепенной жены на место главной – 90 палок и т. д.; а главная жена с тем вместе восстановляется в своих правах и привилегиях. В Японии и Сиаме полигамия запрещена. В Моисеевом законодательстве моногамия хотя и не предписана, но все-таки предпочитается многоженству; последнее начало падать у евреев после возвращения их из плена вавилонского, а в XI веке раввин Герсон с другими духовными авторитетами окончательно уничтожил его, изрекши проклятие против всякого, кто решится иметь двух жен.

Таким образом, женщины, бедные классы, проповедники нравственности составляли всегда оппозицию против полигамии; но последняя, созданная сладострастием мужчин, властью и капиталом высших классов, находит в них достаточно силы для своей поддержки. У одних народов сильные мира сего, повинуясь напору упомянутой оппозиции, предписывают моногамию всем поданным, а за собой оставляют привилегию многоженства; так было, например, в Мексике и Перу. В Китае закон предписывает моногамию, но императору дозволяется кроме неопределенного числа наложниц иметь одну главную жену, две второстепенных и шесть третьестепенных. В Индустане количество жен соразмеряется с сословным положением мужчины; брамин может иметь четырех жен, воин – трех, земледелец – двух, судра – только одну. При этом из жен мужчины, принадлежащего к первым трем классам, одна непременно должна быть главной. В большинстве же случаев сторонники полигамии стараются обойти направленные против нее законы посредством фикции наложничества или конкубината. Наложница – не жена, а рабыня, в буквальном смысле подчиненная жене и содержимая как самка для деторождения или же для половых услуг мужчины. Конкубинат для мужчины еще выгоднее многоженства: закон не налагает на него таких обязанностей относительно рабыни-наложницы, какие он предписывает ему относительно жены. В Персии, Египте, Иудее, Японии – везде, где полигамия не одобряется религией или запрещается законом, она заменена конкубинатом. Но и с наложничеством не совсем примиряется женщина, и не одна Сарра изгоняет Агар из дома своего мужа. В Китае конкубинат хотя и в обычае, но он не считается законным браком; если китаец, имея детей от законной жены, берет еще наложницу, то это не одобряется общественным мнением; конкубинат считается извинительным только при бездетности законной жены. Востоку не суждено было окончательно утвердить в жизни моногамию, это сделали христианство, римское право и под его влиянием еврейское законодательство. Но в религии Магомета полигамические тенденции Востока снова одержали победу. Нет сомнения, что личные расчеты Магомета имели значительное влияние на характер его учения; это обстоятельство вместе с известным женолюбием пророка и его наклонностью по возможности избегать враждебных столкновений с народными обычаями и страстями, послужило основанием мусульманской полигамии. В XXXIII суре Корана Аллах дозволяет Магомету – «и только исключительно ему и кроме его никому из верных» – иметь столько жен, сколько он захочет, вступать с ними в законный брак, держать их в качестве наложниц, прогонять, снова брать к себе, словом, поступать с ними как его душеньке угодно! Впрочем, в другом месте Аллах противоречит приведенному дозволению, запрещая Магомету, кроме имеющихся у него жен, брать других, но не отказывая ему в наложницах. Каждый магометанин может иметь только четыре законных жены, а наложниц – сколько угодно, хоть целый табун. Все жены равны между собой.

Купля-продажа невесты, столь распространенная в патриархальном быту, сохраняется и после перехода людей к государственной жизни. Общество превращается в громадную семью, управляемую деспотическим владыкой, который силится распространить свое право собственности на всю землю, обитаемую его подданными, на все их имущество, даже на них самих. На его лицо переносятся все права и привилегии отеческой власти. Первичным типом такого царства служит Дагомея. Как отец своей семьи дагомейский король выдает замуж всех женщин и женит всех мужчин своей страны. Жених приносит ему установленную плату и получает себе в жены дагомейку или пленную чужестранку. Все дети принадлежат королю, равно как и все взрослые, которых он часто продает иностранцам. По свидетельству Спика, также устраиваются браки у некоторых негритянских племен. В Древнем Вавилоне существовал подобный же обычай. В каждом округе избирались три уважаемых мужчины, которые собирали всех достигших брачного возраста девушек и продавали их с аукциона желающим. Прежде всего продавались самые красивые, и из вырученной за них платы составлялось приданое для самой неприглядной девушки. В Китае до сих пор правительство раздает беднякам в жены воспитанниц домов для найденышей. И в летописях деспотических государств можно найти немало примеров того, как общественная власть заменяет собой в брачных делах власть родительскую. Но такое вторжение правительства в семейную сферу редко, только в виде исключения, превращается в такой законный обычай, как в Дагомее и Вавилоне, в большинстве же случаев оно является простым выражением произвола деспота. Семья или ее владыка сохраняют по-прежнему свои права на дочь, и брак по-прежнему остается торговой сделкой между двумя семействами. Такой характер брака лучше всего выражается в самой церемониальной стране мира, в Японии. Самые ничтожные мелочи брачной церемонии здесь регулированы, и описание их, которое в виде руководства раздается всем участвующим на свадьбе, составляет довольно объемистую книжку. Договаривающиеся стороны делают, между прочим, точные списки обоюдных подарков; последние принимаются с большой торжественностью и в получении их выдаются формальные квитанции. В индейском покупном браке жених делает визит отцу невесты и уплачивает ему калым; отец отдает визит с большой торжественностью и дарит жениха; после этих формальностей девушка считается проданной, но такой договор может быть уничтожен по воле касты или же общего собрания всех родственников невесты, если они признают, что отец заключил его неправильно. У большинства ориенталов брак заключается в форме настоящего торгового договора; оба семейства обозначают в контракте цену невесты, количество приданого и т. д. В Китае и других странах для устройства брачных дел существуют многочисленные классы свах, которые нанимаются у родителей жениха отыскивать для него приличный и выгодный товар, то есть невесту, разузнавать об ее качествах, цене и т. д. При заключении покупного брака редко спрашивают согласия невесты, да в большинстве случаев это и невозможно, так как множество девушек обручается трех-четырех лет от рода; часто даже при самом рождении их, а нарушить обручального договора нельзя, и в Китае за это полагается отцу семейства 50 палочных ударов. Замуж выдают тоже рано – лет в десять, двенадцать, пятнадцать. Большей частью такие ранние обручения и браки зависят от корыстных расчетов невестиных родителей и от развращенного вкуса мужчин, падких на молоденькую невинность, но иногда они вынуждаются и другими обстоятельствами. Талмудическое законодательство, например, уже давно запретило обручать девушку ранее двенадцати лет, а выдавать замуж ранее семнадцати; но общественные бедствия евреев заставляли их уклоняться от этого правила; «гонимые с одного места на другое, – говорят раввины, – нигде не находя пристанища, живя в мучительной неизвестности, что принесет нам завтрашний день, мы должны обеспечивать наших дочерей при первой возможности и заблаговременно приискивать им защиту». Цена девушек разнообразится по обстоятельствам, регулирующим и колеблющим цену всякого товара вообще; но законодательства стараются определить ее нормальный минимум, размеры которого вполне гармонируют с невыгодным воззрением ориенталов на женщину. По закону Моисея за невесту платилось столько же, сколько за невольника[6]. По Корану, жених должен платить за девушку не менее 10 дирм (около 1 р. 50 к.). В индустанском праве покупной брак имеет две степени – во-первых, брак арса, если жених платит отцу невесты двух коров, и брак асура, при котором жених дает за невесту столько ценностей, сколько позволяют ему собрать его обстоятельства. Но оба эти брака не одобряются ни общественным мнением, ни даже законодательством, как это видим и у других цивилизованных народов Востока. Постыдность этой продажи невесты заключается, по воззрению ориенталов, не в унижении ее человеческой личности, а в том, что такая продажа компрометирует честь родителей; «порядочный человек» Востока, как и всех малоразвитых стран, считает позорным заниматься какой бы то ни было торговлей, каким бы то ни было промышленным трудом, – единственно почетными занятиями для него служат воинский грабеж, эксплуатация народа поборами и работами и т. п. Поэтому даже там, где продажа дочерей не одобряется, как, например, в Индустане, там родители могут дарить их, нисколько не пятная тем своей репутации порядочных людей. В той же Индии, где продажа невесты считается делом позорным, особенно священными формами брака считаются так называемые церемонии Брамы, когда отец, по собственному побуждению, дарит брамину свою дочь, одетую только в одно простое платье, и церемония Даветас, при которой даримая девушка является к жениху разодетой в пух и прах. Таким образом, ложное чувство приличия выводит из употребления продажу невесты, и хотя это нисколько не ослабляет родительского произвола, но все-таки приносит пользу женщине. Заботы невесты о своей будущности, заботы о том же ее семейства, самолюбие жениха, не дозволяющее ему брать товар даром, – все это содействует переходу калыма в утренний дар. Этот переход совершается не вдруг и имеет несколько ступеней. В мусульманском праве и в узаконенных им народных обычаях часть утреннего дара, и часть самая большая, берется родителями невесты как плата за нее, а другую часть жених отдает невесте, как бы покупая у нее самой ее девственность; эта последняя сумма, делаясь собственностью жены, обеспечивает ее положение в том случае, если она овдовеет или разведется с мужем, без нарушения с ее стороны обязанностей брака. При дальнейшем развитии права уплата калыма становится пустой обрядовой формальностью, а утренний дар возвышается в своей ценности и передается невесте в ее исключительную собственность. По талмудическому законодательству нормой упомянутого обрядного калыма служит ничтожный динарий; минимум же суммы, долженствующей обеспечить жену в случае ее вдовства или развода, определяется в 200 гульденов для девушки и во 100 для вдовы; со II века до P. X. этот дар обеспечивается всем имуществом мужа.

Исчезновение калыма и развитие обычая давать невесте утренний дар или обязательство обеспечить ее на случай вдовства или развода, конечно, улучшают положение женщины и улучшают не только этим обеспечением, но и тем, что тут мужу внушается чувство известного долга, известной обязанности относительно своей жены. А эта обязанность необходимо содействует прочности брачного союза, затрудняя развод по капризу одного мужа. Обычай приданого, окончательно входящий в силу при развитии права и государства, также немало содействует прочности брака и не только улучшает отношения жены к мужу, но в известных случаях ставит первую главой дома. На мусульманском Востоке богатые отцы часто выдают своих дочерей за бедняков, и такие мужья необходимо становятся в полную зависимость от своих богатых жен. «Такая жена, – говорит один наблюдатель турецких нравов, – мало имеет поводов жаловаться на свою участь. Она вовсе не пленница; она свободно разъезжает в своем позолоченном экипаже; она гуляет в изящном каике по воде, вдоль очаровательных берегов Босфора; она владычествует над гаремом и над сердцем своего мужа». Недаром же на Востоке замечается реакция против значительного приданого: ориентал хочет быть лучше господином бедной жены, чем рабом богатой.

На всем Востоке сплошь и рядом девушки обручаются, даже выдаются замуж несовершеннолетними; родители, конечно, не спрашивают их согласия и, в случае их сопротивления, могут принудить их к замужеству силой. Вдовы же совершенно свободно располагают своей рукой. Но и власть родителей женить сына и выдавать дочь, вполне признаваемая юридическими обычаями и законами первичных государств, впоследствии значительно ограничивается законодательством в интересах женщины. Без согласия невесты брак делается невозможным, и у мусульман взрослая дочь сама выбирает себе мужа; но в действительности родители всегда могут вынудить у дочери упомянутое согласие и тем отнять у закона всю его силу; и у нас de jure брак заключается по свободному согласию невесты и жениха, но свадьбы наших купцов и крестьян свидетельствуют, как призрачно в грубом обществе согласие невесты. Давши девушке такую льготу, законы Востока требуют также для заключения брака и согласия родителей жениха и невесты, даже при неимении такого закона его заменяют обычай и общественное мнение, карающее ослушников. Безусловная покорность родительской воле предписывается здесь не только законодательством, но и служит основным правилом морали, нарушение которого пятнает репутацию человека. У евреев совершеннолетний сын по закону вполне самостоятелен, но обычная мораль требует, чтобы он не вступал в брак без согласия своих родителей. Если он отступал от этого правила, то в старину родители его выносили на публичное место бочку с фруктами и разламывали ее, говоря: «наш родственник женился на недостойной женщине; мы не хотим, чтоб его дети смешивались с нашими, и да будет это знаком в будущем» (т. е. как разъединились фрукты, так разъединяемся и мы с ним).

В первобытной государственной жизни, как мы уже видели, женщина стремилась к свободному заключению брака, к превращению его в личный договор между ней и женихом. Это стремление перешло и в государственную эпоху, проникло даже в первобытные кодексы и народные обычаи. В Индустане до сих пор существует «брак небесной гармонии», заключаемый единственно по взаимной склонности влюбленных жениха и невесты. В древнеиндийских стихотворениях часто упоминается еще об обычае, по которому родители невесты приглашали к себе на пир юношей, намеревающихся жениться, и невеста сама выбирала из них жениха себе, кладя на его голову цветочный венок. Этот обычай сохранился до сих пор в Таньоре. Но да не увлечется читательница наружной прелестью этого брака; привилегия, добытая себе женщиной, состоит здесь почти всегда только в свободном выборе своего господина; все отличие формы свободного брачного союза от брака, заключаемого по воле родителей, состоит в том, что в одном случае девушку отдают, а в другом – она сама поступает в рабство.

На Востоке право не отделено от религии и все древние кодексы ориенталов были в то же время сводами религиозных заповедей. Эти кодексы не только узаконяли развившиеся в народной жизни юридические обычаи, но вместе с тем предписывали новые правила, пытались реформировать общества. Все они, кроме Зендавесты, вооружаются против браков между ближними родственниками. Коран запрещает передавать жену по наследству. Законы евреев, японцев строго воспрещают женитьбу на иностранках, а Коран – на иноверках. В Китае нельзя жениться на всех женщинах, носящих с женихом одну фамилию, что чрезвычайно затруднительно для брачных дел, так как у 400 миллионов китайцев число фамилий крайне незначительно, менее 500. В странах, в которых браки с иностранками вошли уже в употребление, запрещение их часто долго еще тяготеет на членах царских фамилий, как, например, в Китае, где жених-богдыхан собирает всех красивейших девушек империи и выбирает себе из них жен. Таким же способом женились цари Древней Руси, ханы Джунгарии и до сегодня – владетели разных среднеазиатских и африканских государств. Затем, освящая существование каст и их полную изолированность друг от друга, восточные законодательства всеми мерами стараются основать брак на принципе равнородности обоих супругов; касты и сословия не должны смешиваться между собой, и аристократ не должен портить своего потомства примесью к его благородной крови нечистой крови плебейки матери. Более всего старается об этом индийское законодательство, которое члену низшей касты запрещает даже глядеть на женщину высшей. В сущности, эти запрещения кастовых браков есть тоже, что и запрещение браков международных, – каждая каста состоит, по теории, из людей особой породы, и член высшей касты относится к ним с таким же пренебрежением, как и к иностранцам. Но все-таки нужно заметить, что требование равнородности супругов было шагом вперед в деле уравнения жены с мужем. В равнородном браке муж не может уже презирать жену, как он презирает ее в том случае, если она иностранка или происходит из низшей касты, хотя это уважение и это презрение относятся к ней не как к женщине, а только как к члену рода или касты.

Религиозные системы и проповеди моралистов Востока рисуют нам идеал брачной жизни и счастливый брак считают одним из величайших благ земной жизни. Для достижения этого блага они считают необходимым мир в семейной жизни и любовь супруга к жене. Немало авторитетных голосов убеждало деспотических ориенталов к гуманному обхождению с такими добродетельными женами. Законы Ману говорят, что жен должны уважать и украшать нарядами не только мужья их, но и все другие их родственники; супругам советуется жить в полной любви и мире; но все это необходимо не ради самой женщины, а ради благоденствия семьи; например, упомянутое украшение нарядами жены нужно только для того, чтобы она любила мужа, ибо без любви не будет детей. Даже варварское законодательство Китая дает женщине некоторые привилегии из уважения к ее материнству. Китаянку нельзя посадить в общественную тюрьму, если она не виновата в прелюбодеянии или уголовном преступлении; чиновник, нарушивший этот закон, получает 40 палок; беременная женщина, присужденная к телесному наказанию, наказывается не раньше, как через 100 дней после родов. Магомет увещевает верных быть справедливыми и милосердыми к женам, за что Бог наградит мужей на небе. И вследствие влияния магометанства, положение женщин у дикарей, принявших Коран, делается лучше, чем до их обращения к исламу. Вместе с обязанностью любить и уважать жену, религиозные системы и кодексы Востока предписывают мужу прилично одевать и пропитывать ее, а также иметь с ней половое совокупление в определенные сроки; у евреев, кроме того, он обязан лечить жену (но только от непродолжительной болезни, ибо за постоянную хворость он может дать ей развод), выкупать из плена (на этом основании он пользуется доходами с имущества жены), прилично хоронить умершую жену, за что он наследует ее приданое. К исполнению этих обязанностей жена может принуждать мужа посредством суда. Конечно, подобные ограничения мужнего произвола улучшают семейный быт женщины, по возможности гарантируя ее от самодурческих капризов супруга; но все упомянутые заботы законодательств относятся не к женщине, даже не к жене вообще, а только к жене, как к матери семейства и ревностной помощнице своего мужа. Убеждая владык быть человеколюбивее со своими рабынями, законодательства имеют в виду интересы семейства и самих мужей, так как опыт всегда показывает, что человека гораздо успешнее можно превратить в раба посредством кроткого управления им, чем посредством жестокостей и самодурского произвола. «Счастлив человек, имеющий добродетельную жену, потому что долгота дней его удвоится через то», – говорит сын Сирахов, высказывая общее желание всех ориенталов иметь добродетельную жену. Идеал ее состоит в том, чтобы она поступила к мужу невинной, была верна ему и чадородна, хорошо вела бы хозяйство, была бы покорной и всегда готовой слугой своего супруга. Все заботы восточных законодательств и моралистов устремлены на выработку этого идеала и средств к его осуществлению в жизни. Власть мужа получает религиозную санкцию; жена обязана покоряться ему в силу лежащего на ней небесного проклятия за грехопадение; права мужа, основанные на чисто гражданском договоре его с невестой и родителями ее, освящаются обрядом венчания и утверждаются государственной властью. Все стремится к тому, чтобы сделать из женщины добродетельную рабыню. Женщина, по законам Ману, никогда не должна стремиться к независимости, она не должна даже мечтать о жизни отдельно от своего отца, своего мужа или своих сыновей; если она разойдется с мужчиной, то оба подвергаются общественному презрению. Единственное средство угодить богам и достичь небесного блаженства жена имеет только в беспрекословной покорности и верности своему супругу; в рай она может войти только вместе с ним и с помощью искупительных жертв своего сына. От нее не требуется даже исполнения религиозных обязанностей. «Ей не нужны никакие жертвоприношения, ни молитвы, ни посты, – говорит Ману, – лишь бы она любила и почитала своего мужа и не делала ничего такого, что могло бы не нравиться ему, – она наверно будет угодна небу». Отцы, братья, мужья, сыновья ради благоденствия своего семейства и собственных интересов должны держать женщин в постоянной от себя зависимости и следить за каждым их шагом.

С опытностью развитого рабовладельца Ману не рекомендует действовать на женщин мерами жестокости, а чтобы предохранить их от заразы свободолюбия, советует непрерывно занимать их хозяйственными работами. Во избежание домашних безурядиц и возмущений женщинам запрещается употреблять крепкие напитки, – как это запрещается и рабам, например, в южных штатах Северной Америки, – иметь сношения с дурными людьми, выходить без дозволения мужа из дома, спать не вовремя, говорить с чужим мужчиной, смотреть из окон на улицу, чуждаться своего мужа – это шесть пороков, из коих каждый покрывает женщину позором и бесчестием. Женщине, как и рабу, как и судре, запрещено чтение священных книг, ее необходимо держать в полном невежестве, и в Индустане, покорном заповедям своего божественного законодателя, до сих пор не дозволяется женщинам ни читать, ни писать, так как подобные занятия «отрывают их от хозяйственных работ и навлекают несчастье на семью». Даже женщинам, пользующимся их доверенностью, брамины не сообщают никаких важных сведений о своем учении, «дабы они, по своей глупости, не разбалтывались перед непосвященным народом и не бросили бы своих мужей; ибо «кто научается презирать сладострастие и страдания, жизнь и смерть, тот не захочет быть рабом другого». Очень основательно и откровенно!.. Так как жена существует только для мужа, то священная книга Шастер, в его отсутствие, запрещает ей смотреть на танцы, слушать музыку, сидеть у окна, красить брови, смотреться в зеркало. «Женщина, сын и раб ничем не владеют самостоятельно, а приобретают все для того, от кого они зависят». Жена обязана оказывать своему супругу такие же знаки уважения, как раб господину. «Несмотря на предосудительное поведение мужа, на его супружескую неверность и на отсутствие в нем всех хороших качеств, жена должна постоянно чтить его, как Бога».

Вся китайская жизнь основана на семейном начале, и поэтому подчиненность жены мужу служит фундаментом китайского общества. Законодатели и философы, моралисты и полиция, мужья, отцы, братья – все проповедуют в продолжение тысячелетий о рабстве женщины и об его спасительной необходимости для благоденствия народа. «Женщина, – говорит китайское правило, – существо втройне зависимое, как дочь – от отца, как жена – от мужа, как вдова – от сына». От нее требуются четыре главных достоинства: добродетель в сердце, скромность на челе, кротость на устах и руки, постоянно занятые работой». Жена никогда не должна есть с мужем, никуда выходить без его позволения. Только унизившись до состояния безличной рабыни, женщина может устроить себе немного спокойную жизнь в китайском семействе, иначе ее ждут брань, побои, изгнание из дома. Вот почему знаменитая писательница Пан-Хои-Пан в своих «Семи книгах о женских обязанностях» увещевает женщин «ради их собственного счастья, безгранично уважать мужей и постоянно наблюдать за собой, не давая мужьям возможности заметить своих недостатков… Муж – небо жены, говорит сентенция, против которой никогда не возражали.

А есть ли на земле место, где бы не было неба? Поэтому жена навсегда остается на земле, то есть всю жизнь находится под небом своего мужа. Жена, любящая мужа и им любимая, повинуется ему без труда. Но это только половина долга. Безусловное повиновение мужу, теще и тестю – только это может предохранить женщину от упреков, если она даже исполняет все другие обязанности. Женщина, говорит Нию-Хин-Шу, должна быть в доме настоящей тенью и простым эхом. А тень не имеет другой формы, кроме той, какую ей дает предмет; эхо не говорит ничего другого, кроме того, что заставляют его сказать»… Далее Пан-Хои-Пан дает совет, как возбуждать любовь мужа; для этого женщина должна быть скромной, молчаливой, говорить лишь тогда, когда ее спрашивают, и если она образована, то «не обнаруживать этого в разговоре, потому что не любят, чтобы женщина цитировала беспрестанно истории священной книги и поэтов»; наконец, она должна заботиться о своей внешности. Руки женщины постоянно должны быть заняты работой, и относительно причин этого требования Китай совершенно сходится как с Индустаном, так и с остальным Востоком. «Работа, – говорит одна китайская баллада, – есть хранительница женской добродетели; не дозволяйте женщинам быть праздными, пусть лучше они круглый год наряжаются и раздеваются. Им нужно доставлять наряды, чтобы, забавляясь ими, они не думали о своеволии!» Учение Пан-Хои-Пан считается в Китае одним из лучших изложений правил закона и морали об обязанностях жены; оно с такой последовательностью выведено из доктрины Конфуция, что было чрезвычайно благосклонно принято двором и всеми мандаринами. Ученый Ма-Юнг, начальник ученых и литераторов, приказал своей жене выучить его наизусть, чтобы совершенствовать женщин. Заключенных в четырех стенах, подавленных домашним деспотизмом, китаянок с молодых лет стараются пропитать такими доктринами, преподавая им исключительно только правила и уроки семейного чинопочитания и чисто азиатского раболепия, а мужчин заставляют построже присматривать за ними и за слабый надзор бьют бамбуковыми палками; женщина за свои отступления от упомянутых правил терпит столь же бесчеловечное наказание. Напротив, женам, отличившимся семейными добродетелями и покорностью, воздвигаются после их смерти публичные памятники. В каждом городе Китая есть официальные храмы, построенные для поощрения женских добродетелей, в честь женщин, замечательных покорностью мужу и целомудрием, и в честь девушек, отличившихся дочерней преданностью и невинностью. Семейные добродетели женщин, засвидетельствованные местным начальством, подтвержденные императорскими указами и объявленные во всеобщее по государству сведение, награждаются деньгами, рисом, материями и правом выкупа от телесного наказания.

Мусульманин, совершенно в духе своего вероучения, третирует жену, как невольницу; она прислуживает за столом мужа, на коленях подает ему трубку. Коран уполномочивает супруга не только подвергать ее телесным наказаниям, но и употреблять какие угодно средства для приведения ее в покорность. В Египте муж часто ведет свою непокорную жену к кади и, записав ее у него в штрафную книгу, тем избавляется от обязанностей заботиться об ее жилище, одежде и содержании. Даже крепостной, забитый феллах относится к своей супружнице с явным пренебрежением, заставляет ее ходить за собой, как рабыню, и носить его трость, трубку и всякую тяжесть.

Вместе с усилиями изолировать женщину в семействе и обратить ее в домашнее рабство тесным образом связаны ее религиозные отверженность и общественное бесправие. Мнение о нечистоте женского организма, существующее, как мы уже говорили, у дикарей, переходит в религиозные системы культурной эпохи, развивается и комментируется здесь жрецами, которые пользуются им для своих личных целей, для устранения женщин от жреческой должности, для запрещения им ходить в храмы, читать священные книги и т. д. Эта религиозная бесправность имела еще своим последствием то, что женщина должна была сама сознавать необходимость для себя рабской зависимости от мужчины. Самостоятельно она не может приносить жертвы: только жертвы сына или мужа могут открыть ей райские двери, да и то, если она покорная жена! Разврат и излишество половых удовольствий, столь обыкновенные на Востоке, достигая известных пределов, производят аскетическую реакцию, отвергающую половую любовь и позорящую женщину, как источник всякого зла. Таковы, например, аскеты индейские, безбрачное буддийское духовенство, распространенное почти по всему Востоку, ессеяне и т. д. Разочаровавшись в своих любовных безобразиях, истощенный, разоренный ими, пораженный любострастными болезнями, возненавидевший всякое половое удовольствие, мир мужчин создает свою аскетическую доктрину и практику и указывает на женщину как на источник всех нравственных зол, как на орудие и вместилище злого духа. У евреев во время менструации жена не может ни есть, ни пить с мужем, ни сидеть, ни лежать рядом с ним; даже еврейскому лекарю запрещается в это время щупать пульс своей жены. У парсов на все время месячного очищения женщину запирают в отдельное помещение, и все избегают ее, как прокаженную. С этими предрассудками о физической нечистоте женщины тесным образом соединены мнения об ее нравственной низости. Эти мнения высказывались и высказываются даже самыми передовыми людьми Востока, например, Аверроэсом. Но нужно отдать ему справедливость, что эту нравственную несостоятельность женщины он приписывает не ее природе, а рабству, в котором она находится. «Так как состояние рабства, – говорит он, – лишило женщин всякой способности к великим делам, то у нас вовсе нет женщин, одаренных моральными добродетелями. Они прозябают подобно растениям и служат бременем даже для своих мужей». Подобное же мнение высказывает и китаянка Пан-Хои-Пан: «кажется, все в заговоре, чтобы поддерживать несовершенство пола, который по самой природе своей слишком несовершенен». Большинство же ориенталов относят все действительные и воображаемые недостатки и пороки женщин к прирожденным и неизменным свойствам их природы. Законы Ману, например, приписывают женской природе, в виде отличительных свойств ее, леность, похотливость, «дурные наклонности», желание делать зло и развращать мужчин. Борьба женщин против насилия, те порочные средства, к которым она прибегает как к орудиям защиты или нападения, наконец, нравственные недостатки, развитые в ней непосредственно ее рабским положением и необходимостью прибегать к коварству или хитрости, – все это служит главным источником тех ругательств, издевательств и нападок на женщину, которыми мужчины осыпают ее в продолжении тысячелетий. Система обязанностей, составленная для женщины мужчиной Востока, никогда в точности не исполнялась ей, и женщина никогда не допускала сделать себя безусловной рабыней мужа – вот в этом-то, а ни в чем другом, по нашему мнению, и заключается главная причина упомянутых ругательств. Чтобы убедиться в этом, стоит припомнить их содержание. Все ориенталы бранят женщин за их сварливость, болтливость и наклонность к домашним сценам, – и понятно, как смеет говорить, а тем более ругаться, баба, которая по закону должна быть безмолвной, покорной рабыней. А главное, пылкость чувства всегда дает женщине перевес над мужчиной, если дело дошло до перебранки. Китайская мудрость говорит: «язык женщины – меч ее, который никогда не ржавеет»; «не немая женщина всегда может отомстить за себя!..» «Кто верит своей жене, тот обманывает сам себя, кто не верит ей, того обманывает она», – говорит восточная пословица. Но чему же удивляться, если задавленная рабыня обманывает своего жестокого владыку? Рабство всегда делает людей лжецами и лицемерами. Мотовство женщин, их страсть к нарядам и кокетство, развиваемые в них, как мы видели, мужчинами также ставятся совершенно несправедливо в число обвинительных пунктов. Несправедливость большей части нападок видна также и из того, что сплошь и рядом они выражаются в самых общих злостных фразах и обо всех женщинах. «Где найти добродетельную женщину», – с отчаянием восклицает добродетельный мужчина, царь Соломон, имевший 700 жен и 300 наложниц. Наконец, развитию теоретического пренебрежения к женщине много содействовал и сам факт ее унизительного рабства. Как цивилизованный рабовладелец презирает даже своего любимого раба, так и аристократ-мужчина свою невольницу-женщину. На основании этой отверженности и с намерением содействовать закабалению ее законы и религиозные системы налагают на нее печать еще большей отверженности. Магометане сомневаются, есть ли у женщины душа и войдет ли она в рай; более благосклонные из них допускают ее в рай, но в особое от мужчин отделение. Ей недоступна мечеть, как и всем нечистым животным; как всем сумасшедшим, пьяным и больным, ей запрещено возвещать о молитвенном часе. Индуски не имеют права быть свидетельницами в суде; бирманки хотя и могут свидетельствовать, но не впускаются в судный дом, дабы своим присутствием не осквернить этого святилища; в Персии свидетельство одного мужчины равняется свидетельству двух женщин и т. д. Воспитание женщин в такой отверженности убеждает часто даже их самих в своем естественном ничтожестве перед мужчинами и в необходимости быть рабынями последних. «Мы, – говорит китаянка Пан-Хои-Пан, – занимаем последнее место в роде человеческом, мы слабая часть его; это истина, которой мы должны быть проникнуты и которая должна влиять на все наше поведение. Женщина должна со смирением держать себя на месте, указанном ей самой природой и знать, что она ничего не может сделать без посторонней помощи».

Прелюбодеяние – величайшее преступление женщины; будучи собственностью мужчины, она не имеет никакого права отдаваться постороннему любовнику; муж всегда может наказать ее за такое нарушение своих прав. Вместе с тем прелюбодеяние служит дурным примером для общества и вводит в одно семейство кровь другого семейства, а такое смешение семей подрывает основы восточного общества и не может быть терпимо государством. В некоторых древнеамериканских государствах муж, продолжавший сожительство с неверной женой, наказывался смертью. В Мексике прелюбодейная жена наказывалась смертью, даже если ей прощал муж; в Перу мужу самому дозволялось убить ее. Если согрешила с мужчиной одна из дев, посвященных солнцу, виновных казнили, а их дома, в некоторых случаях даже целые села и города, в которых они родились, истребляли вместе со всем населением. Брамин имеет право собственноручно казнить свою неверную жену. Законы Ману предписывают прелюбодея изжарить на железной плите, а неверную жену растерзать собаками. В настоящее время употребляются более мягкие наказания; преступная женщина жестоко истязается палками и изгоняется из своей касты. Но за то ревнивые мужья нередко расправляются с женами собственноручно и убивают их при малейшем, часто совершенно неосновательном подозрении в неверности. Китаец имеет право убить и свою жену, и ее соблазнителя; если он продолжает жить с преступной женой, то подлежит наказанию. Он может также продать ее в рабство. У древних египтян женщине отрезали нос, а ее соблазнитель получал 1000 палок. У евреев побивали камнями не только прелюбодея и его соучастницу, но и девушку, вышедшую замуж не невинной. У древних персов прелюбодеяние также влекло за собой смертную казнь. Магомет несколько смягчил варварскую жестокость таких законов. По Корану, обвинитель женщины должен доказать свой донос четырьмя свидетелями, в противном случае он получает 80 плетей; если же обвиняет муж, то он должен пятикратно присягнуть в верности. Уличенная жена, по Корану, подвергается вечному тюремному заключению, незамужняя женщина наказывается ста ударами розог и подвергается годичному изгнанию. Но мягкие, сравнительно, законы Магомета не везде сохраняют свою силу; сунниты считают необходимым побивать прелюбодейную жену каменьями, а в Египте до сих пор ее топят в реке. Часто мужья собственноручно расправляются как с подозреваемыми, так и с уличенными в неверности женщинами. В Константинополе, например, часто жен и их действительных или предполагаемых любовников оскорбленные мужья топят в море или вешают на внешней стене гарема. Штраус рассказывает об одном персиянине, как он в припадке ревности содрал кожу со своей жены и повесил ее в гареме на поучение другим женам, а труп несчастной выбросил на улицу. Подобное варварство на Востоке очень обыкновенно.

Глава VI

Продолжение. Оппозиция восточных женщин порабощению и их борьба за независимость

Мы знаем из предыдущей главы, до какого безусловного порабощения доводится женщина на Востоке, под влиянием полигамии и варварского взгляда законодательной восточной власти. Но это порабощение никогда не было безусловным, женщина боролась против него и постепенно улучшала свою судьбу. В брачных и семейных законах не раз совершались важные перемены. Так, например, монголы до XVII века были многоженцами, но в этом столетии манджуры ввели к ним моногамию. В Японии прежде невеста умершего жениха, а в Китае вдова не могли выйти за другого, а ныне могут. Особенно же значительным шагом вперед была мусульманская реформа брака и семейства. Вообще, с развитием государств деспотическая власть мужа несколько ограничивается; жена, например, получает возможность владеть своим имуществом; право мужа казнить жену ограничивается только случаем прелюбодеяния, а в некоторых законодательствах уничтожается вовсе. Государство, поддерживая семейный деспотизм владыки, дает ему известную норму и наказывает за отступление от нее. Так, китаец может убить прелюбодейную жену, но только в присутствии ее родственников, чтобы они могли поверить в справедливость его подозрений. Муж, убивший жену за то, что она обидела или прибила его родителей, получает сто палок, а если убитая оказывается невинной, то казнится смертью. Вместе с этим религия и право стремятся регулировать расторжение брака и дозволяют его только в известных случаях, причем муж хотя и пользуется огромными преимуществами перед женой, но все-таки его произвол поставлен в некоторые границы. У китайцев муж имеет право развестись с женой за бесплодие, неверность, бесстыдство, оскорбление его родителей, болтливость, наклонность к воровству, ревность и неизлечимую болезнь; но без утверждения власти развод недействителен и не может состояться, если жена в это время носит трехлетний траур по отцу или матери, если она сирота, или родители, бывшие богатыми при выходе ее замуж, теперь разорились. По обоюдному согласию муж и жена могут разойтись совершенно беспрепятственно, и Европа в этом отношении может поучиться у презираемого ею Китая. Жена, убежавшая от мужа, подвергается телесному наказанию и может быть продана каждому, желающему взять ее; если же во время бегства она вступит во второй брак, то подлежит смертной казни через повешение. Через три года после безызвестного отсутствия мужа она имеет право выйти за другого.

В Индустане супруг может дать развод своей жене, если, без предуведомления его родителями невесты, последняя поступила к нему не девственницей, если жена в течение всего первого года чувствует отвращение к мужу, если она употребляет хмельные напитки, ненавидит мужа, неприлично ведет себя, проматывает состояние, если она неизлечимо больна или в течение восьми лет бесплодна. Если муж долго живет где-нибудь в отдаленных местах розно от жены, то последняя, смотря по причине его отсутствия, имеет право выйти за другого через три, шесть или восемь лет. Жена также может развестись с мужем, если он окажется отверженным грешником, еретиком, импотентом, лишенным прав преступником или больным чахоткой.

Магометанин может дважды разводиться с женой и снова брать ее к себе без ее согласия; только после третьего развода она делается свободной от мужа; срок, в течение которого муж имеет право снова жениться на разведенной им жене, для беременной – до дня ее разрешения, для небеременной – три месяца. Жена имеет право требовать развода, если муж не может содержать ее или не дал ей утреннего дара. Брак расторгается еще в том случае, если жена, обвиненная мужем в прелюбодеянии, установленной для того четырехкратной клятвой, не докажет своей невинности.

Таким образом, восточные законы хотя и ограничивают несколько власть мужа, но самые эти ограничения так неопределенны, что мало стесняют произвол мужа; ведь какую угодно жену можно выгнать за болтливость, нескромность, бесстыдство – свойства чисто относительные. Этого мало; предоставляя женщине право развода гораздо в меньших размерах, чем мужчине, все упомянутые законодательства ставят даже идеалом нерасторжимость брака и вечность мужниной власти. Китайская «Книга законов для женщин» говорит: «если женщина имеет мужа по сердцу, она имеет его на всю жизнь; если она имеет мужа не по сердцу, она имеет его на всю жизнь; в первом случае женщина счастлива навсегда, во втором случае она несчастна вплоть до своей смерти». Нерасторжимость брака основывается на правах мужа, приобретшего жену в вечную свою собственность, и на религиозном освящении брачного союза, и на вере в будущую жизнь, где жена необходима мужу, и доступе к блаженству, который возможен женщине только посредством мужчины. Немаловажную роль играет здесь и вера в предопределение богов, в судьбу. Даже у нас, в России, жених до сих пор называется суженым, а невеста судьбой. Ориенталы также верят, что боги предназначают известных мужчин к браку с известными женщинами; расторгать такой союз значит противиться воле небес. «Бог соединил, человек да не разлучает!» Еврейское законодательство считает нерасторжимость брака, кроме случая прелюбодеяния, его идеалом, хотя многие иудейские юристы и доказывают, что поводом к разводу должно служить все, что разрушает семейный мир. Поэтому у некоторых народов вдова не должна выходить за второго мужа, а обязана ждать смерти, после которой она соединится навеки с первым своим супругом в обителях горних. В Китае до сих пор вдовая императрица не может вступать во вторичное замужество и вплоть до своей смерти обязана жить в отдельном дворце. В Индии вдова должна вести уединенную жизнь и ей строжайше запрещено даже думать о втором замужестве. Но долго ждать вдове посмертное соединение со своим мужем. Лучше ускорить его и вместе с супругом вступить в небесные обители! Сожжение и погребение вдов и рабов с трупами мужей мы видим у многих диких и патриархальных народов. С развитием касты жрецов они всеми зависящими от них мерами начинают поддерживать и развивать этот обычай, потому что сожжение вдов также выгодно для них, как прибыльно было для католических попов сожжение еретиков и ведьм; жрецы многим пользуются из имущества сожигающихся вдов. В древнейших индийских книгах ничего не говорится об этом обычае, и народное предание справедливо приписывает браминам его введение и распространение в Индустане. Для придания этому варварству религиозной санкции брамины совершили подлог в Ригведе, поступив в этом случае с наглостью, достойной средневекового католического духовенства. В защиту вдовосожжения они приводят следующий текст Ригведы: «пусть жены, которые не овдовели, у которых есть добрые мужья, приступят, неся елей; пусть те из них, которые уже сделались матерями, первыми приступят, неся елей к алтарю». Но в последнем слове текста брамины изменили одну букву, и алтарь превратился в огонь или костер. На этом фальшивом основании они развили следующее учение: «если жена умирает со своим мужем, то она делает святыми своих предков и будет наслаждаться вместе с супругом всеми блаженствами небес. Своей смертью она искупит даже такие грехи мужа, как убийство брамина или своего друга». Если муж умер где-нибудь далеко и вдова не в состоянии достать его труп, то она «может сгореть, прижав к груди его сандалии», так советуют Пураны. Множество вдов, воодушевленных внушенным браминами фанатизмом, сжигается с радостным и геройским самоотвержением, тем более что брамины своими предписаниями сделали положение вдовы крайне невыносимым; многим женщинам кажется легче умереть, чем жить вдовами. Энергические старания англичан истребить этот обычай долго были безуспешны, вызывали бунты, и еще не так давно ежегодно сжигалось в Индустане около 30 000 вдов. Ныне, вследствие преследования англичан, вдовы бегут с трупами своих мужей куда-нибудь в глушь или в независимые от Британии владения и сжигаются, но все-таки несравненно реже, чем прежде. В Мексике и Перу с королями и вельможами также погребались или сжигались их жены и рабы.

Развитие религиозных систем и жреческих сословий Востока нанесло, таким образом, женщине роковой удар. Дуалистическое миросозерцание, разделяющее вселенную на две половины, добрую и злую, отнесло женщину ко второй, и во избежание осквернения святыни лишило ее возможности деятельного участия в религиозной жизни народа. Запертая в четырех стенах гарема, чуждая всех общественных движений и вопросов, женщина горячо привязывается к тем верованиям, убеждениям, традициям, которые она приняла от отцов и которые она, в свою очередь, передает дочерям своим. В качестве служительницы этой религии она вторгается даже в общественную жизнь, в которой уже самовластно царят жрецы новой религии. Происходит столкновение, жрецы побеждают, провозглашая женщину вредной волшебницей, а ее богов злыми духами. Из жрицы женщина делается ведьмой. Все ориенталы верят, что демоны, намереваясь поселиться в человеке, почти всегда избирают для того женщину. Это убеждение, проповеди жрецов, нервные болезни женщин убеждают часто даже их самих, что мнение мужчин вполне справедливо. Женщина становится действительной волшебницей, жрицей духовного мира, противоположного и враждебного божествам мужчин. Силой своих чар и заклинаний она может причинить много зла. Чья-нибудь внезапная смерть, засуха, эпидемия – все подобные бедствия сваливаются на ведьму. В этом отношении все ориенталы похожи на того араба, который, при вести о пожаре, убийстве, опустошительной буре, наводнении и всех других бедствиях, всегда спрашивал: «кто она?», то есть кто та женщина, которая устроила такую беду! Индусы во время необыкновенных общественных несчастий пишут имена всех женщин своей деревни, каждое на отдельной древесной ветке, и ставят эти ветки в воду на четыре с половиной часа; если ветка поблекнет или завянет, значит, женщина, имя которой написано на ней, ведьма и достойна смерти. «Не оставляй в живых ведьмы», – говорит грозный голос Моисея, как бы выражая общую мысль всего греческокультурного Востока. Но ведьма осталась живой и живет до сих пор, к ее искусству прибегают нередко даже сами ее гонители, а для женщины эта профессия служит одним из средств к самостоятельной жизни.

Женщина может участвовать в делах религии и получать вечное спасение только посредством мужчины – это общий тезис всех греческих вероучений Востока. Женщина не мирится с этим и выступает на общественную арену не только колдуньей, но также пророчицей, жрицей, святой подвижницей. Сестра Аарона, Мириам, имела пророческий дар и немаловажное влияние на евреев. Деборра, жена Лапидота, была не только пророчицей, но и в течение нескольких лет судьей израильской земли. В более позднюю эпоху мы видим Анну-пророчицу, живущую в храме день и ночь и подвизающуюся в посте и молитвах. В Индустане у огнепоклонников есть жрицы, ведущие строгую подвижническую жизнь и почитаемые за святых. В Древнем Перу были весталки, девы солнца, обязанность которых состояла в поддержании священного огня, в тканье из вигоньей шерсти священных покровов, облачений и одежд для инки и его родственников. Девы эти выбирались из красивейших дочерей дворян, и только необыкновенная красота простолюдинки могла открыть ей доступ сюда. Жили они под начальством старых дев в обширных зданиях, обнесенных высокой стеной, внутри же украшенных и меблированных с необыкновенной роскошью. Кроме необходимой прислуги только государь с женой могли входить сюда и видеть их. В случае небрежности сохранения священного огня или нарушения обета целомудрия они погребались заживо. Родители иногда отдавали сюда дочерей на время, во исполнение своих обетов и чтобы заслугами посвященных преклонить богов на милость к семейству, на избавление кого-нибудь из его членов от болезни, на дарование этим девушкам хороших женихов. Таким образом, женщина восстановляла свое право на признание за ней самостоятельных заслуг в деле спасения. Подобное женское монашество существует и в Индустане; девушки, посвященные богам, служат при храме, брамины учат их грамоте, музыке, танцам, истории богов, хотя и запрещают им читать Веды. Они участвуют в богослужении. Когда они выходят из храма почему-нибудь и снова вступают в общественную жизнь, все относятся к ним с большим уважением и любой мужчина поставляет себе за особенную честь, если такая девушка согласится выйти за него. Другой класс таких девушек, баядерки, или храмовые танцовщицы, получают одинаковое с первыми воспитание, не живут запертыми в своих монастырях, участвуют в общественной жизни и играют в ней роль, вроде новейших балетных танцорок или оперных певиц. Профессия этих двух классов женщин не только снимает с них проклятие, лежащее вообще на женском поле, но и дает им некоторую возможность хоть сколько-нибудь эмансипироваться от того возмутительного деспотизма, который давит женщину Востока. Не вдаваясь в подробности, заметим, что вообще на Востоке профессия танцорок и певиц очень распространена и занятые ею женщины составляют класс, неподлежащий строгим законам семейства, хотя при этом многие из них и принадлежат рабовладельцам и почти все они ведут распущенную жизнь[7]. Несчастно общество, в котором женская свобода добывается только путем порока!

Религия Будды, сравнявшая судру с брамином, плебея с аристократом, относительно женщин явилась очень мало радикальной, хотя и очень прогрессивной, сравнительно с системой брамизма. Открывая женщине доступ к духовной жизни, Будда не совсем охотно соглашается на допущение ее в монашество. «Каждая женщина будет грешить при всяком удобном случае», – говорит он. Потому-то, дозволив женское монашество, основатели буддизма поставили всех монахинь в безусловное, даже унизительное подчинение каждому духовному лицу, как бы незначительно оно ни было, и запретили им занятие религиозным обучением других. Женское монашество особенно развилось в Китае, и монахини успели здесь преодолеть разные ограничения, наложенные на них первоначальным буддизмом. В Китае, Тибете и Гималаях множество женских монастырей, и женщинам открыт здесь доступ к занятию не только мест аббатисс, но даже епископов и архиепископов. В рядах буддийских святых также немало женщин. В Китае, где бедные родственники умершего мужа могут продать его вдову, чтобы вернуть себе потраченные на покупку ее деньги, хотя вдове и предоставлена возможность избавиться от такого насильственного брака, заявляя суду о своем нежелании вступать во второе супружество, – в Китае были когда-то основаны вдовами два женских монашеских ордена. До конца XVIII века они пользовались большим уважением. Но в 1787 году они начали сильное женское движение, стремившееся к основанию самостоятельной женско-буддийской церкви. Одна из монахинь начала творить чудеса, предсказывать будущее и приобрела такое влияние на умы всех женщин, что мужья не знали, как и справляться с ними, дерзнувшими рассуждать о религии и рвавшимися хоть однажды поклониться упомянутой пророчице, восседавшей на троне в платье желтого цвета, присвоенного только членам императорской фамилии. Волнение было подавлено и издан приведенный уже нами богдыханский указ, запрещавший женщинам, под страхом жестоких наказаний, посещать храмы. В настоящее время, по словам Гюка, в Китае есть множество женщин, до того недовольных своей отверженностью и рабским положением, что они составили секту, основанную на вере в метемпсихозис и имеющую целью путем добродетелей и пилигримства содействовать переселению женских душ в тела мужчин. Все упомянутые женские ордена имеют более или менее аскетический характер, – в теории конечно, – на практике перуанские девы солнца поступали в гаремы императора, баядерки и другие девушки индийских храмов живут с браминами и проститутничают, буддийские женские монастыри сплошь и рядом превращаются в непотребные дома. Разврат является реакцией аскетическим доктринам. В противоположность аскетическому культу возникает культ сладострастия, столь распространенный в цивилизованных странах Древнего Востока. Принципы первобытной свободы, гетеризма и материнства воскресают. В храмах богинь любви царит женщина и возбуждает неистовые восторги мужчин своими физическими прелестями; здесь находят верное пристанище девушки, жены и вдовы, недовольные тем, что их телом владеют монополисты; они стремятся к свободной страсти и находят ее в оргиях храмового разврата. Это – отрицание полового рабства, мужниного права ревновать, законов о прелюбодеянии, – отрицание, прикрываемое завесой религии и стоящее в тесной связи с падением общественных нравов. Независимо от столь распространенной на Востоке храмовой проституции, реакция браку и семейству, доходившая до полного отрицания, нередко выражалась в форме религиозных учений. Таковы были, например, многие секты первых веков христианства, проповедовавшие безусловное удовлетворение инстинктов природы и общность женщин. Нисколько не преувеличивая дела, можно сказать, что если в какой стране и удавалось водворить брак такого характера, какой силятся придать ему законы Востока, то господство его не было долговременным. Редкая ориенталка считает за собой обязанность верности мужу и готова, при всяком удобном случае, броситься в объятия чужого мужчины. В гаремах совершается едва ли не больше любовных интриг, чем в открытых домах цивилизованной Европы. Возьмите любого восточного моралиста или философа, и все они скажут с Соломоном: «нигде нельзя найти добродетельной женщины!» Сами вожди общественного строя, которые обязаны быть цензорами нравов, первые разрушают брачные узы и фактически отвергают власть мужа, отнимая жен и дочерей граждан. История Востока полна такими происшествиями, ведущими за собою ослабление брачных уз. Страсть к нарядам и кокетство, развивать которые в женщинах законодатели и моралисты Востока советуют мужьям ради интереса последних, употребляются женщинами для прельщения чужих мужчин, когда есть возможность показаться последним. И женщины крепко держатся за эти средства. В 1755 году турецкий султан Осман III, в видах поддержания общественных нравов, строго запретил женщинам выходить на улицу в роскошных и нарядных костюмах; но женщины, посредством разнообразных хитростей, сумели сделать этот указ бессильным, удержав за собой возможность наряжаться и кокетничать. В Испанском халифате семейство постепенно теряло свой строго-мусульманский характер; утонченное общество Кордовы гордилось изяществом своего обращения, женщина вышла на свободу из стен гарема, и любовные песни в честь ее огласили собою сады и улицы Испании. Турниры, карусели, псовая и соколиная охота, музыка и поэзия, пение и танцы – все это увлекало арабское общество в вихрь наслаждений. Старинное семейство и верования ислама пали, а женщина, содействовавшая этому падению, приобрела значительную свободу. У современных мусульман, особенно в Турции, падение семейных и брачных добродетелей дошло в настоящее время, по свидетельству путешественников, до весьма значительных размеров. И вместе с тем против мусульманских воззрений на женщину выступают некоторые религиозные учения, поднимающие знамя женской эмансипации. Такова, например, секта, основанная Бабом в настоящем столетии в Персии и увлекшая своим учением большую часть жителей этой страны. Бабизм напоминает собой систему Сен-Симона, – те же принципы экономического равенства, то же значение труда, то же освобождение женщины от стеснительных ограничений семейства, от религиозной отверженности и дарование ей доступа к участию в делах общины, церкви и религии. В числе первых по времени, по энергии и по уму апостолов бабизма была девушка Тагирэ. Эмансипированная от традиций ислама, она стояла во главе целой бабидской партии и ходила с проповедью новой доктрины из города в город, из деревни в деревню. Ее тайно казнили в 1852 году. Баб и Тагирэ проповедовали о равенстве полов, об уничтожении основанных на произволе мужа разводах, об общественной свободе женщины. Баб учил даже, что женщина перед Богом более возвеличена и любезна, чем мужчина, и на этом основании его последователи, лишив мужа права давать развод, предоставили это право жене и, наконец, совершенно отвергли всякий обязательно-формальный брак, провозгласив принцип полной половой свободы. Бабизм сильно распространяется в Персии, и можно надеяться, что, под влиянием Европы, он освободит со временем ориенталку из рабства.

Восточная женщина при жизни мужа не имеет никакой экономической самостоятельности; ее приданое поступает в собственность мужа, доходами с ее отдельного имущества пользуется муж; только после смерти его она получает свою вдовью пенсию и отдельное свое имущество, но и тут в большинстве случаев она поступает под опеку мужниного наследника или своих родителей. Однако ей удается иногда добиться права на совершенно самостоятельную жизнь; у евреев женщины иногда вели свое независимое ни от кого хозяйство; например, они арендовали поля, разводили виноградники, торговали полотном и фруктами, – все это на свой счет и для своих выгод. Экономическая самостоятельность и промышленная деятельность были основами той свободы египтянок, которая так бросалась в глаза всему древнему миру. Египтянки занимались торговлей, земледелием, управляли хозяйством семейным, самое пропитыванье престарелых и больных родителей закон возлагал не на сына, а на дочь. Жены пользовались полной общественной свободой, и в то время как они уходили на рынок торговать, «мужчины, – говорит правдивый Геродот, – сидели дома и ткали». В одном из древнеегипетских мавзолеев открыто барельефное изображение мужчин, которые занимаются самыми разнообразными работами, а немного в стороне от них веселятся и танцуют женщины. Леность, праздность, гаремная заключенность делают женщину постельной игрушкой и лишают ее всякой свободы. Но число таких женщин на Востоке весьма незначительно в сравнении с громадным числом простонародных женщин, мужья которых не имеют возможности ни существовать без их труда, ни держать их постоянно под замком. В Китае, Индустане, Японии, Турции, – везде на Востоке простолюдинок почти вовсе не коснулись те влияния восточной цивилизации, которые из ориенталки высшего и среднего кругов сделали положительную рабыню. В массах народа женщина не только пользуется известной общественной свободой, но и нередко своими трудами кормит целое семейство и поэтому управляет им.

В дикой и патриархальной жизни медициной занимались преимущественно женщины; в государствах Востока мужчины совершенно оттеснили их от этой профессии, и только одна их ревность заставила оставить за женщинами родовспомогательное искусство. Из лекаря и хирурга женщина превратилась в повивальную бабку, которая в то же время занимается и плодоизгнанием, нередко наживая этим большие деньги.

В идеально-восточном браке от женщины требуется одно знание – знание хозяйства; но страстная любознательность женщин, над которой так нагло издеваются их господа и повелители, дает им, наконец, доступ к знаниям. Китаянки обучаются чтению, письму, риторике, морали, рисованию, музыке, они читают книги и пишут стихи. Есть в Китае и писательницы, моралистки и поэтессы. В Древней Индии женщины имели доступ и к литературе, и к искусству; даже божеством последних считается богиня Сарасвади. Малабар гордится, что на нем родилось семь мудрых философов, и четверо из них были женщины. Древнейшая и знаменитейшая из этих философов, Авиар, жила не ранее, как за 1000 лет назад, но некоторые из ее сочинений сохранились до сих пор и пользуются большим уважением. «Книги, это лучшие друзья наши», – восклицает восторженная философка. «Цель науки состоит в отлучения добра от зла», – говорит она в другом месте и этими изречениями как бы протестует против жестокости мужчин, благодаря которой женщины лишены лучшего утешения в своей одинокой жизни, образования, лишены возможности исследовать истину, эту разрушительницу всякого рабства. В Мексике девушки получали свое образование в публичных школах, начальницами которых были женщины. Ислам ввел женские школы даже к татарским племенам. В халифате испанских арабов женщины нередко получали даже высшее образование. Арабки изучали медицину и практически занимались акушерством. В литературной истории Востока немаловажную роль играют арабские поэтессы. Вольная жизнь некоторых из них указывает, как неизбежно должна отказываться от подчиненности семейным идеалам каждая ориенталка, желающая посвятить себя какой бы то ни было общественной деятельности. На Востоке, как и везде в Европе, эмансипация семейных женщин всегда предшествовала эмансипации гетер, не стесненных узами семейства. Как в Греции, Риме, Франции, так и у арабов, у которых женщины успели эмансипироваться гораздо более чем в какой-нибудь другой восточной стране, доступ к общественной деятельности получали, прежде всего, гетеры. В Багдадском халифате, например, при Джафаре II, гетеры играли при дворе очень значительную роль. Между ними особенно отличалась Ямек; она была сведуща в праве более всех юристов, так что судьи и учители закона постоянно прибегали к ее советам. И только одна убийственность восточной цивилизации не дозволяет ориенталке выступить на поприще литературы и науки, подобно женщинам Европы. Способности на это найдутся не только у турчанки или китаянки, но и у дикой негритянки. В пример можно привести Филлис Уитли, негритянку, привезенную в Бостон из Африки и впоследствии обратившую на себя общее внимание Америки своими поэтическими произведениями.

Дольше всего не удавалось мужчине лишить женщину возможности участвовать в общественном управлении и царствовать над народами. Причина этого понятна: царица или военачальница и более развита, и более средств имеет к борьбе, чем простая обывательница.

Мы уже говорили, что женщины некогда правили судьбами Израиля – в эпоху судей. В истории царства еврейского мы встречаем двух женщин, имевших верховную власть. Аталия, дочь царя Осира, истребив почти всю царскую фамилию, захватила трон и шесть лет управляла царством. В позднейший период Александр Янней оставил Иудейскую корону своей жене, Александре, с тем, чтобы после ее смерти престол перешел к избранному ею наследнику. Египетские царевны также могли наследовать престол фараонов. Первобытная полумифическая история Азии выставляет образ Семирамиды, которая своей жаждой деятельности и своими завоеваниями напоминает Александра Великого. Ассирийский царь Нин безуспешно осаждал Бактрию и мог взять ее только с помощью Семирамиды, жены одного ассирийского военачальника. Нин женился на Семирамиде, и после его смерти последняя вступила на трон. Она построила Вавилон с его чудовищными стенами, дворцами, храмами, плотинами, обелисками. Поход ее в Мидию также ознаменовался устройством по всему пути дорог, водопроводов, разведением садов, постройкой новых городов, воздвижению статуй. Она покорила всю почти Азию, не удался только поход ее в Индию, и на старости, передав корону своему сыну, она «перед глазами народа исчезла из виду в образе голубя», говорит сага. Другая подобная царица была Никотриса. Ее управление называется справедливым и мудрым; долговечным памятником своей деятельности она оставила вавилонские мосты и каналы. Упомянувши о карийской царице Артемизии, союзнице Ксеркса в его войне с Грецией, о знаменитой Клеопатре египетской, игравшей важную роль не только в политике Древнего мира, но и в цивилизации, знавшей по-латыни, по-гречески, по-еврейски, по-арабски, по-персидски, покровительствовавшей ученым и основавшей в Александрии большую библиотеку, мы остановимся на Зеновии, царице Пальмиры и Востока. Пальмира (в Финикии) была зависима от римлян, но муж Зеновии отложился от них; после его смерти Зеновия приняла управление государством и не только обеспечила его независимость, одержав несколько блистательных побед над римлянами, но еще завоевала Египет, Сирию, Месопотамию. Она была красавица, но в то же время несла в походах трудную службу наравне с простым солдатом, верхом на лошади водила в битву свое войско, вела скромную и умеренную жизнь, хотя и принимала послов с восточной пышностью, искусно руководила политическими делами, окружала себя учеными; брала уроки у известного философа Лонгина, говорила по-гречески, по-латыни, по-сирийски, по-египетски, составила очерк истории Востока; ее военные таланты были признаваемы даже всеми врагами ее. Император Аврелиан (270–275) начал с ней войну в больших размерах; Зеновия боролась с римской армией до последней крайности; наконец, она была взята в плен, и Аврелиан триумфально ввел ее в Рим закованной в золотые цепи. Император подарил ей в окрестностях Рима прекрасную виллу, и она сошла с общественной сцены. В истории монгольских и турецких государств женщины также являются самостоятельными правительницами. Такой была, например, Туркан-Хатун, королева Каразма, во времена Чингиса. Нося титул защитницы веры и мира, она защищала слабых от сильных, была сострадательна к бедным, разбирала судейские дела и постановляла приговоры с такою справедливостью, что считалась самым умным и беспристрастным судьей. Ее царство разрушено монголами. В истории Персии, Китая и Арабского халифата мы видим примеры, как женщины, не довольствуясь закулисным влиянием на государственные дела, стремятся к самостоятельному управлению царствами. Зейда, жена персидского шаха Абу-Талеб-Ростажа, назначенная после его смерти регентшей, во время малолетства своего сына успела упрочиться на персидском престоле. Выросши, сын захотел лишить ее власти, но Зейда не покорилась, начала междоусобную войну с сыном, победила его, взяла в плен и продолжала царствовать, приобретая мудрым управлением любовь народа. В истории арабов женщины также стремились, и часто с успехом, к управлению государством. Любимая жена Магомета, даровитая поэтесса Аеша, получившая после смерти мужа титул матери верных и немало содействовавшая развитию учения ислама, пользовалась таким влиянием на общественные дела, что даже отец всегда слушался ее советов. Она более всех содействовала избранию в калифы Абу-Бекра и к устранению Али, против которого сама водила войско и взяла приступом Бафру. Не менее замечательной личностью была Зеттальмалюк, сестра Али-Гакема, калифа сирийского и египетского, известного своими злодействами. Особенно жесток был он относительно женщин, запретил им вовсе появляться на улице, выходить на крыши своих домов, носить башмаки, предавая смертной казни всех ослушниц этих повелений. Однажды Али-Гакем жестоко оскорбил свою сестру; она убила его через двух невольников; сын его сделался халифом, но государством в его имени стала править Зеттальмалюк.

В Китае мы видим те же стремления женщин, и летописи Поднебесной империи говорят, что в древности женщины составили однажды многочисленное тайное общество, имевшее целью ниспровергнуть правительство и захватить в свои руки управление государством. Покушение не удалось; но женщины нередко имели громадное влияние на государственные дела и под именем своих сыновей или мужей богдыханов управляли Китаем; одни из этих императриц достойны стать наряду с самыми лучшими государями поднебесного царства, другие – нисколько не уступают по силе характера самым непреклонным в своей жестокости тиранам мужчинам. Так, жена развратного императора Шеу-Сина, честолюбивая и жестокая до крайности, заставила покориться своей воле и муженька, и всю империю. Желая упрочить власть императора и сделать ее вполне неограниченной, она начала действовать посредством террора, казня и изгоняя всех порядочных людей и выдумывая новые мучительные виды смертной казни. Около 818 года по P. X. Китаем правил Киа, Нерон своего времени, жена которого Вигия разоряла империю своим мотовством и кутежами. В ней выразился в безобразных формах протест китайской женщины против половой опеки и стремление к свободе любви. В своем дворце она устроила постыдные оргии, вела себя как Мессалина и, попирая все строгие обычаи семейной жизни, преследовала и казнила чиновников, осмеливавшихся убеждать императора к прекращению таких безобразий его венчанной супружницы. В эпоху пятой династии (206–220 г. по P. X.) Лию-Хи, мать слабого и преданного исключительно разврату императора, управляла государством от его имени и после его смерти успела оставить за собой совершенно неограниченную власть, посадив на престол крестьянского мальчика, выданного ею за своего сына. Наконец, она убила этого мальчика и продолжала царствовать уже под своим именем вплоть до своей скоропостижной смерти. Знаменитейшими из китайских императриц были две жены Тай-Тсонга, в VII веке по P. X. Первая из них считалась добрым гением страны; она водворила в Китае мир и благоденствие, приняв меры к ослаблению столь обычных на Востоке неправд и жестокостей. После ее смерти император женился на Тзе-Тьян, которая, когда муж умер, вступила на престол как самостоятельная государыня. В истории всемирных монгольских завоеваний мы видим прекрасный женский образ Толиконы, шестой жены Октай-Хана (1241), которая ревностнее самых лучших монгольских государей старалась водворить в царстве правду и благоденствие народа. Узнав, что у императора дурные советники, что должности продаются за деньги, что темницы наполнены честными людьми, восстававшими против взяточничества и несправедливостей лиц, которые занимали высшие должности государства, Толикона, даже по смерти мужа, пользуясь большим влиянием на общественные дела, боролась против упомянутых злоупотреблений с благородством, достойным самого просвещенного мужчины. В Турции султанши также иногда правили: например, русская по происхождению, Роксолана (1558), жена Солимана Великого, и Коссем, жена Ахмеда I (1617); последняя царствовала под именем сыновей своих, Османа и Ибрагима, а рассорившись с последним и низложивши его, под именем своего внука Магомета. Историки превозносят до небес ее государственные способности. Жена Ахмеда III, почему-то горячо принявшая к сердцу дела Карла XII, употребляла все усилия к вооружению Турции против России и даже, вопреки всем правилам гарема, писала собственноручно политические письма шведскому королю и графу Понятовскому. В прежнем Индустане, как и на всем Востоке, обитательницы царских и княжеских гаремов имели всегда большое влияние на управление и внешнюю политику государств, на дела войны и мира. Случалось, что из придворных дам одна управляла делами первого министра, другая – государственного секретаря; некоторые правили из столицы провинциями через губернаторов, с которыми они имели постоянное сообщение посредством курьеров. Лейб-конвой императора состоял из сотни женщин, вооруженных саблями, кинжалами и стрелами; начальница их имела чин и содержание эмира. В истории индейских государств мы видим также немало знаменитых цариц, из которых одни правили делами, другие покровительствовали искусствам и литературе, строили больницы и богадельни, третьи предводительствовали армии с искусством пальмирской Зеновии. В позднейшее время, в 1840 году, на престол сейков взошла Чонд-Конвур, жена умершего государя, которая хотя и шокировала народ своим неприличным, по-восточному, образом жизни, но так ловко обрабатывала дела, что ей первым присягнул ее сын, законный наследник умершего государя. Но вскоре противники Чонд-Конвур восстали, осадили ее в Лагоре и, взяв город, изрубили королеву в куски. По словам Милля, женское управление гораздо благотворнее для индустанских государств, чем управление мужчин. Отчеты свидетельствуют, что где финансы в хорошем состоянии, где наименее деспотизма и злоупотреблений, где больше условий, необходимых для народного благосостояния, – там правит женщина.

Таким образом, ни законы, ни жестокие наказания, ни гаремная стража, ни священный авторитет жрецов, – ничто не могло окончательно подавить самодеятельности восточной женщины и ее стремлений выйти на ту же арену, по которой так свободно расхаживают мужчины. Но восточные порядки так крепки относительно слабых усилий женщины, что нечего и ждать их падения без усиленного влияния европейской цивилизации. Европе предстоит славная задача просветить Восток, задушить царящий там деспотизм, освободить рабов, реформировать восточное семейство и эмансипировать женщину.

Глава VII

Борьба мужчины и женщины в первичную эпоху греческой истории. Порабощение женщины. Спартанки и их борьба за свои интересы

Насколько можно верить легендарной литературе, первобытная, пеласгическая эпоха Греции была ознаменована владычеством женщин и материнского права. Следы этих порядков ясно видны и в начале эллинского периода. До развития государственного строя во всех отправлениях общественной жизни женский элемент равносилен мужскому или даже преобладает над ним. Красотой и любовью женщина покоряет все. «В золотом поясе, на влажных крыльях Зефира мчится Венера по снежной пене волн многошумного моря и является на Олимп. Боги, пораженные ее красотой, простирают к ней руки, и каждый желает приобрести ее любовь. Внушив сладкое вожделение богам, она смиряет племена людские, и летающих по воздуху птиц, и всех животных, питаемых морем и обширной землей. Волки, свирепые львы, быстрые леопарды мирно следуют за ней. Она успевает обольстить и самого Зевса, заставляя его увлекаться страстью к смертным женщинам». При таком могуществе красоты половая свобода женщины не могла быть стеснена.

У Гомера девушки появляются всюду в общественной жизни и совершенно свободно обращаются с мужчинами. Боги, богини и герои ведут жизнь, полную свободной любви. Легенды о Пираме и Тисбее, Геро и Леандре, Тезее и Ариадне – не выдумки, а верное изображение действительной жизни. Замужние женщины были также свободны. «У Гомера, – говорит Атеней, – женщины участвуют во всех пиршествах и собраниях и возлежат за трапезами с юношами и старцами, вместе с Нестором и Фениксом». И гомерические мужчины относятся к женщинам с ласковостью и вежливостью. Когда беззащитная Пенелопа входит в залу, в которой шумно пируют 40 пьяных женихов ее, все смолкает – и песни, и взаимные насмешки, и брань. Пенелопа начинает говорить о своей верности памяти Улисса, о своей безутешной скорби по нему, и гости мгновенно поддаются обаянию ее речей, в зале воцаряется мертвое молчание, певец Фемий роняет слезу на свою пятиструнную арфу. Между тем все эти гости недовольны Пенелопой, но только по уходе ее они осмеливаются наносить ей оскорбления. Уважения к женщине и увлечения ею не разрушали даже самые ее проступки. Как ни виновна была Елена, но старцы Гомера восклицают: «Не обвиняйте изящно обутых троянцев и ахеян, что они за подобную женщину претерпели столько несчастий! Женщина эта похожа на бессмертных богинь!» Женщинам были доступны все роды общественной деятельности. В олимпийском совете богов они являются деятельными участницами. Они могут постоять за себя, потому что, кроме красоты, владеют и оружием, как, например, Артемида. Афина, искусная копьеметательница, принимает живое участие в военных делах. В «Илиаде» Андромаха и Елена постоянно участвуют во всех совещаниях вождей, их уважают и слушаются. В первобытную эпоху Афин женщины считались самостоятельными гражданками, имели голос в общественных собраниях наравне с мужчинами, а в семейной жизни даже преобладали над последними в известной степени; семейство было основано на началах материнского права, и дети носили имя матери. Ниже мы увидим, что следы этой женской самостоятельности сохранились в Спарте до позднейшего времени. И между тем как в героическую эпоху Греции мужчина является фактором насилия, разрушения, войны, женщина действует во имя мира и цивилизации. Марс – разрушитель городов, а Минерва – покровительница городов. Она останавливает войны; в то время когда Улисс хочет преследовать своих врагов, она угрожает ему гневом Юпитера и заставляет его заключить мир. Она наказывает воинов за жестокость. В материальной и умственной культуре народа женщина изобретает и развивает ремесла и искусства. Она научала людей земледелию и другим отраслям сельского хозяйства (Деметра). Она изобрела пряжу, тканье, шитье и другие женские ремесла; развела маслины, была творцом музыки, изобретательницей весов, строительницей кораблей (Паллада). Она – богиня правосудия (Фемида) и неумолимая мстительница за преступления (Немезида). Она принесла людям огонь, это основное средство материальной культуры (Гестия), и поддерживает его священное пламя в храмах, которые, между прочим, служат верным убежищем для преследуемых преступников. Минерва – богиня мудрости, музы – представительницы наук и искусств. Не Эскулап был первым по времени лекарем, а его мать Имута со своими шестью дочерями, а до них богинями целительного искусства считались Геката и Диана. В области религии женщина не только пользовалась большим уважением, но и владычествовала над умами, как вдохновенная пророчица.

Но все эти права и преимущества были только остатками древней свободы, и чем далее развивались греческие общества, тем более выдвигался на первый план мужской элемент и во всех сферах жизни стал преобладать над женщиной. Владычество мужчин в Греции, как и на Востоке, окончательно было упрочено только с возникновением государств и развитием законодательных систем. Но еще в предшествующую этим событиям эпоху греческое семейство начинает складываться в прочный союз, безусловно, подвластный отцу и чрезвычайно похожий на архаическую семью Востока. Между мужчиной и женщиной идет борьба; отцы стараются держать под замком своих дочерей, мужья – жен, чтобы лишить их свободы в распоряжении своей красотой и сердцем; Гекуба жалуется, что она, как собака, прикована на цепи к воротам Агамемнона; но стены и запоры долго еще остаются бессильными против любви и хитрости. Умыкание, бывшее прежде исключительно разбойничьим захватом теперь часто служит средством для заключения союза свободной любви, и не одна Елена бежит с Александром из своей семейной темницы. Но, с другой стороны, умыканием же добываются жены и наложницы, и мужчины относятся к ним, как к рабыням. Особенно сильны были захваты иностранок для проституции, наложничества и работы. Геродот говорит, что умыкание женщин было первой причиной войны. Греки воровали женщин у финикийцев, колхидян, троянцев; во время междоусобных войн эллинских племен победители зверски избивали мужчин, а их детей и жен уводили в неволю. Отец семейства стремится к абсолютной власти над всеми его женами; он произвольно распоряжается рабом, приговаривает к смерти новорожденных детей, которые почему-нибудь не нравятся ему; жену он хочет сделать своей наложницей и рабыней, необходимой для его половых наслаждений, деторождения и хозяйственных трудов. Организация первичного общественного союза, брака и семьи требовала для своей прочности солидной собственности и женского рабства. «Прежде всего, дом, – говорит Гесиод, – потом приобретенная (то есть наложница, рабыня, а по объяснению Аристотеля, жена) и рабочий вол». Половую сторону женщины семья также стремится обратить в исключительное служение себе; женщина должна быть чадородной матерью и хозяйкой, – вот тот отдаленный идеал, который старается осуществить мужчина. Женщина, конечно, не сразу поддается подобным стремлениям его, она борется, хитрит, изменяет, обращается в бегство, водворяет в семье домашний ад. Как же не бранить, не презирать, не колотить такую дерзкую рабыню! Муж и бранит, и колотит, и убивает ее, и продает в рабство или выменивает ее на какую-нибудь другую женщину. Но такой деспотизм возможен не всегда и не каждому мужу, и много должно утечь воды, прежде чем супруг успел, да и то не вполне, реализовать идеал своего самовластия. Из тех же времен, когда дочерей старались держать под замком, а жен обратить в невольниц, мы имеем свидетельство Гесиода о борьбе женщины против семейных поработителей, даже о победах ее над ними. Гесиод нападает на женщин за их капризы, вспыльчивость, увлечения, за кокетство и хитрость, посредством которых им удавалось всецело подчинять себе мужчин. Конечно, все подобные успехи женщины только отсрочивали победу мужчины. К тому же сила была тогда единственным правом, которое признавалось людьми, и, как всегда в подобных обстоятельствах, слабые были принуждены ценою своей свободы покупать покровительство сильных. Особенно несчастно было положение сирот и вдов. Естественно, что такие обстоятельства сильно парализовали стремление женщин к свободе и независимости. Есть данные, что в эпоху патриархальных царей, наряду со свободными и самостоятельными женщинами, было уже немало таких, которые могли удовлетворять вкусам самого Солона или Гесиода. С развитием богатства, житейского комфорта и международных сношений в Элладе начало усиливаться многоженство то в форме полигамии, то в форме конкубината. Но греческая женщина упорно боролась против многоженства. Большая часть мифологов объясняют преступления Клитемнестры единственно ревностью и негодованием, которые внушали ей полигамические наклонности ее мужа. Из Гомера видно, что жена считала себя «обесчещенной», если муж ее брал, кроме нее, другую жену или наложницу. Медея такое бесчестие доводит до страшного желания отомстить мужу смертью своей соперницы и кровью собственных детей. Образцом этой брачной борьбы могут служить отношения Геры к Зевсу. Гера – настоящая греческая жена, которая желает одна обладать своим мужем, за неверность преследует и его самого, и его детей, и его любовниц. Даже когда мужья заводили себе наложниц, которые большей частью были рабынями, а дети их считались незаконными, то и тут старались скрывать от жен свои отношения к этим любовницам. Таким образом, еще до развития государств, женщине удалось поставить моногамию идеалом брака.

С переходом семей и родов в государственный быт женщина проигрывает свое дело почти во всех отношениях. В период патриархальных царей, когда не было не только писаных законов, но и прочных юридических обычаев, когда судебный приговор царя, внушенный ему свыше (фемист), один только регулировал взаимные отношения людей, борьба мужа или жены, нерешенная хитростью или силой одного из них, решалась царским приговором. А царь был мужчина, отец и муж, тоже стремившийся к покорению женщины; понятно, чью сторону должны были поддерживать его вдохновенные решения. Серии одинаковых случаев, подлежащих разбирательству, естественно ведут за собой серии одинаковых судебных приговоров, порождающих юридический обычай, или обычный закон. Все первичные кодексы Европы были только изложением этих обычаев, более или менее измененных законодательством.

С возникновением государств законодательства подчиняют женщину тому же деспотизму, к утверждению которого в семействе стремился мужчина. Античное государство, основанное на эксплуатации невольников, превратило женщину в свою рабыню, обязанную производить ему здоровых, способных и красивых граждан. При этом у воинственных и грубых дорян порядки архаического семейства расшатались несравненно более, а женщины были закрепощены и стеснены гораздо менее, чем то было у цивилизованных ионийцев.

В Спарте государство захватило в свои руки управление всем: и распределением народного имущества, и отношениями полов, и делами семейными, и воспитанием детей. Главной целью государства было расположение здоровых людей, охранение простых, даже грубых нравов, воспитание в гражданах храбрости и других доблестей воина. Плутарх, защищая спартанскую конституцию от нареканий, говорит, что если разумно стараться об усовершенствовании породы собак и лошадей, то нелепо и глупо порицать подобной же заботы о людской породе. Таким образом, целью спартанского государства было усовершенствование и воспитание человеческой породы для военных дел. Как у всех воинственных наций, так и в Спарте, в этой общине суровых коммунистов-воинов, женщины являются довольно свободными и с большими правами, чем в государствах ионических, например в Афинах, где их деятельность ограничена семейной сферой и где они подчинены общественной власти несравненно менее, чем семейной. Спартанец вовсе не жил домашней жизнью, весь день он проводил в публичных местах, ел за общественным столом, спал в общественном здании и только по временам посещал свою жену, почти всегда ночью украдкой ото всех и ненадолго. Не любовницей, не хозяйкой предписывалось быть спартанке, а родильницей хороших детей и матерью героев. Поэтому девушки получали одинаковое воспитание с мальчиками. «Другие греки, – говорит Ксенофонт, – хотят, чтобы девушки в домашнем уединении занимались обработкой шерсти. Может ли таким образом воспитанная девица произвесть на свет что-нибудь путное! Ликург же думал, что для приготовления одежды годятся и рабыни, а важнейшей задачей свободных женщин он считал деторождение, и постановил, чтобы женский пол занимался телесными упражнениями наравне с мужскими, так как сильные дети могут быть рождены только сильными родителями». «Ликург, – говорит Плутарх, – старался о том, чтобы плод, зачатый в здоровом теле матери, развивался и созревал, как следует, а мать имела бы достаточно сил, необходимых для легкого и безопасного перенесения родильных мук. Разнообразные гимнастические упражнения наших юношей и девиц, совершавшиеся публично, имели еще целью возбуждать в молодых людях половые инстинкты и охоту к браку». Безбрачие или поздний брак навлекали на виноватых в них мужчин некоторые наказания, они лишались права присутствовать на гимнастических упражнениях девушек, а зимой их заставляли танцевать нагишом вокруг всей большой площади, причем зрители осыпали их насмешками и пели нарочно для этого случая составленные саркастические стихотворения. Государство определяло как место и время для брака, так и возраст жениха и невесты, запрещало жениться на слишком молодых девушках, а мужчинам предписывало вступать в брак около 30 лет. Занимаясь общественными делами, служа государству, спартанец ночью, ненадолго, да и то украдкой от всех, мог ходить к своей жене; только после рождения сына ему дозволялось посещать ее днем и оставаться у нее подольше. За известное число произведенных гражданином детей государство награждало его, – за трех ребят он освобождался от караульной службы, за четырех – от всех общественных повинностей. «Пожилой супруг молодой жены, – рассказывает Плутарх, – мог свести ее с молодым и храбрым мужчиной и присвоить себе ребенка, рожденного от столь благородной крови. Доблестный мужчина, которому приглянулась какая-нибудь чадородная и добродетельная женщина, мог просить у мужа ее позволения на сожительство с нею». Таким образом, утвержденная законом моногамия нередко превращалась в полиандрию. Последний вид брака существовал у спартанцев еще и в другой форме, сохранившейся вероятно от первичной эпохи их истории. Земельный участок спартанца не мог быть делимым и от отца переходил к его старшему сыну, который делался собственником; остальные братья только пользовались доходами с семейного имущества и, по свидетельству Полибия, у всех их была общая жена и общие дети. В подобном семействе, у главы его, старшего брата, не было сыновей, и наследство, поэтому, переходило к старшей дочери, на которой должен был жениться кто-нибудь из родственников, не имевший земельного участка. Таким образом, в Спарте были перемешаны между собою моногамия, полиандрия, даже общность жен и, в виде исключения, встречалась даже полигамия. Дети с самого своего рождения принадлежали государству, и отец не имел права убивать или выбрасывать их, как это было во всей остальной Греции, кроме Фив; комиссия из чиновников свидетельствовала новорожденных и оставляла годных для государства, забракованных же предавала смерти.

По мысли Ликургова законодательства, женщина должна быть государственной самкой; до замужества она приготовляется к этой роли, ведет общественную жизнь, получает воспитание наравне с мужчинами; по выходе же замуж она удаляется от общественной жизни и даже, по восточному обычаю, должна ходить с покрытым лицом. Ей строго предписывается быть верной мужу. Но спартанская конституция недолго могла устоять против стремлений женщины к свободе. Аристотель и Плутарх рассказывают, что даже при самом введении своей конституции, Ликург встретил самое энергическое сопротивление со стороны женщин и лишился при этом глаза. Законы были все-таки введены, но уже Ксенофонт говорит: «если бы кто-нибудь спросил меня, сохранились ли законы Ликурга до сих пор во всей их чистоте, то, клянусь Зевсом, я не осмелился бы отвечать утвердительно». Более древние греческие писатели изображают спартанок женщинами добродетельными, со строгими нравами, словом, хорошими воспитанницами Ликурга, между тем как Аристотель сообщает, что они «ведут жизнь, распущенную во всех отношениях и роскошную». Грет справедливо, кажется, объясняет такое противоречие тем, что во время Аристотеля богатым спартанкам удалось освободиться от общей дисциплины и что этих-то эмансипированных женщин Аристотель имеет в виду. И нужно заметить при этом, что, вероятно, вследствие упомянутой оппозиции женщин при введении ликурговых законов, последние плохо определяли их обязанности и права. Эти законы давали правила, как воспитывать женщину и как пользоваться ею для деторождения; почти во всех других отношениях положение женщин оставалось неопределенным, «каким-то незаконным», по выражению Аристотеля. Равные мужчинам по своему воспитанию, храбрости, патриотизму спартанки скоро успели приобрести громадное влияние на общественные дела, появляясь в публичных собраниях, воодушевляя воинов, внушая героизм своим детям. Они были виновницами падения тех экономических начал, которые лежали в основе спартанской конституции и о восстановлении которых напрасно старались последние патриоты, Агис и Клеомен. В Спарте было запрещено давать за дочерями большое приданое, как ради охранения экономических порядков этого государства, так и во избежание владычества богатой жены над бедным мужем. Но интересы женщин взяли вверх над этими расчетами законодателя; приданое приобретало все большие и большие размеры, и вот, вследствие большого числа наследниц и вследствие обычая давать за дочерями большое приданое, больше половины всей земли очутились в руках спартанских женщин. Вследствие этих обстоятельств влияние женщин в Спарте сделалось столь громадным, что Аристотель называет его гинейкократией; «правители государства находились под властью женщин, и во время гегемонии спартанцев многие дела совершались по распоряжению женщин. Рабыни государства сделались владычицами его и, подточив основы конституции, навсегда лишили Спарту возможности третировать себя, как заводских кобыл».

Глава VIII

Постепенное порабощение афинской женщины. Ее положение

Развитие ионических государств вообще и, в частности, главного из них – Афинской республики, сопровождалось постепенным отдалением женщин от общественной деятельности, постепенным закрепощением их семейству. В правление Кекропса, которому приписывается введение в Грецию брачного института, вдруг на одном месте выросла маслина, а на другом выступила вода. Царь послал в Дельфы просить у оракула объяснения такого феномена. Оракул отвечал, что маслина означает Минерву, а вода – Нептуна. Между гражданами родилось сомнение, именем какого божества назвать город? Царь собрал народное собрание, как мужчин, так и женщин. Мужчины стояли за Нептуна, женщины – за Минерву; а так как на стороне последних было голосов больше, то женщины одержали верх и город назван в честь Минервы, или Афины Афинами. Нептун разгневался и залил морем всю афинскую землю. Чтобы умилостивить бога, женщины должны были отказаться от права голоса в народных собраниях; дети их не должны были называться именем матери, как это было до той поры, а сами они перестали именоваться афинянками и из полноправных гражданок обратились в жен граждан. Сказочный элемент этого сказания, конечно, нисколько не роняет исторической достоверности того факта, что при развитии афинского государства женщины лишены были политических прав, которыми они пользовались прежде. Вместе с тем женщин постарались удалить почти от всякой общественной деятельности. Им и рабам запретили, например, заниматься медицинской практикой; даже родовспомогательное искусство было отнято у них мужчинами. С упорной настойчивостью женщины отстаивали свое право на занятие врачебной наукой. Одна из них, Агнодика, обрезав волосы, одевшись в мужское платье, поступила к известному в то время медику в ученье, по окончании которого она приобрела обширную практику, преимущественно в кругу своего пола. Своей славой она возбудила зависть во всех лекарях; на нее донесли, что она развращает честных женщин. Агнодика явилась перед судом ареопага и в опровержение доноса открыла свой пол. Но ареопаг все-таки не хотел дозволить ей практики и уступил только настойчивым требованиям всех знатных афинянок, явившихся ходатайствовать за Агнодику и за право женщин заниматься акушерством. В области религии женщина была также ограничена сословием жрецов. В древнейшую эпоху Греции жрицами могли быть и замужние женщины; но в более поздние времена от желающих быть жрицами, безусловно, требовался тягостный обет безбрачия. Греческие прорицательницы, пифониссы, имели громадное влияние на все важные дела мира и войны. Посягнуть открыто на права этих священных жриц мужчины не осмелились, но все-таки успели отнять у них всякое самостоятельное влияние. Верховные жрецы старались выбирать в пифониссы молоденьких, необразованных и глупеньких девушек или же старух, имевших не менее пятидесяти лет от роду. Вследствие этого жрицы скоро сделались совершенно пассивными орудиями в руках жрецов. Число верховных жриц и пифонисс было крайне ограничено; в Додоне, Дельфах, Иосе, Аргосе, Аиихлае, при капище двух дочерей Аполлона, при храме Диониса никогда не бывало более двух или трех жриц. Стесняя и ограничивая пифонисс, жрецы равнодушно относились к существованию второстепенных жриц и покровительствовали гиеродулам, священным девам, которые жили при разных храмах и часто превращали последние в дома разврата. Религиозная проституция была довольно сильна в Греции и, принося денежные выгоды жрецам, находилась под их мощным покровительством.

Лишив женщину всех политических прав, постарались вовсе удалить ее из общества; она не посещала театров, не могла присутствовать на олимпийских играх, участвовать в общественных и домашних праздниках, обедать в одной комнате с мужчинами, являться до шестидесятилетнего возраста на чьих бы то ни было похоронах и т. д. За исключением некоторых случаев, ей было запрещено быть на улице днем, а ночью дозволялось не иначе, как в экипаже и с факелом. Женщины были заключены в гинекеи и гаремы, которые у высших классов охранялись часто караулом, им запрещали даже смотреть из окон на улицу. Словом, женщину хотели держать так, чтобы все посторонние люди забыли даже о самом ее существовании. «Имя честной женщины, – говорит Плутарх, – вместе с ее личностью должно быть заключено в стенах дома».

Все это закрепощение производилось с тою целью, чтобы специализировать женщину для материнства, чтобы муж мог иметь от нее хороших детей, семья – хорошую мать и хозяйку, а государство – хороших граждан. Из личности она была превращена в орудие семейных и общественных целей. Все воспитание девушек – этот самый могучий рычаг изменения социальных порядков – клонилось к тому, чтобы сделать из них здоровых матерей, трудолюбивых и покорных работниц. Глава семьи, имевший над детьми право жизни и смерти, совершенно произвольно распоряжался рукой своей дочери и отдавал ее за кого хотел; он имел право продавать своих детей и, не стесняясь, торговал дочерьми, сбывая этот товар выгодным женихам. Но гречанки не всегда безропотно сносили такое третирование себя, как скотин. «Когда мы вырастаем и приходим в разум, – жалуется софокловская Прокна, – нас сбывают с рук и продают вдаль от отеческих богов и от родителей». Солон запретил продажу невест, но он же ограничил сумму вошедшего уже тогда в обычай приданого, размеры которого бывали так велики, что греческие царевны получали часто в приданое целые царства. И хотя Медея у Еврипида говорит, что женщины самые жалкие существа, ибо покупают слишком дорого своих господ, но приданое все-таки доставляло жене известную самостоятельность в семействе, а при значительности суммы даже власть над мужем, почему Солон и запретил давать его в больших размерах. Сироты знаменитых граждан получали казенное приданое, а сиротам вообще предписывалось давать его их родственникам, если последние не хотели брать их замуж. Супруг мог только пользоваться доходами приданого, оно было неприкосновенно даже при конфискации мужниного имущества, и жена получала его в случае развода вместе с данным ей при заключении брака утренним даром жениха. Девушка могла быть также наследницей, но в таком случае, ради нераздробления семейного имущества, она обязана была выйти замуж за одного из своих близких родственников; если же она, по старости, безобразию или болезни не годилась для брака, то родственник поступал к ней в дом, считался ее номинальным мужем, хотя в качестве последнего и не имел права наследовать ее имущества. Таким образом, даже богатые сироты не могли свободно располагать своей рукой и должны были отдавать ее тому, кому предписывал закон. К немаловажным стеснениям женщины принадлежало и запрещение брака с иностранцами. Каждый иностранец, женившийся на афинянке, продавался вместе со своим имуществом, и треть вырученной за него суммы отдавалась доносчику; афинянку, вышедшую за иностранца, тоже продавали в рабство, а отца ее подвергали штрафу в 1000 драхм. При Перикле было продано таким образом пять тысяч афинских гражданок. Целью подобных карательных мер было поддержание чистоты семейной крови и нераздельности семейного имущества, почему допускались браки даже между братом и сестрой. Моногамия была единственной законной формой брака, но столь ревнивое, относительно поведения женщин, государство часто смотрело сквозь пальцы на противозаконные действия мужчин, державших не только множество наложниц, но и нередко вступавших в брак с несколькими женами. Запирая женщину в гинекей, требуя от нее безусловной верности мужу и других семейных добродетелей, государство в то же время поблажает развращенности мужчин, открывает для них казенные непотребные дома, чтобы они могли и безумствовать в оргиях публичного разврата, и отдыхать от них в тиши чистой семейной жизни. Муж делается абсолютным повелителем жены; он мог прогнать ее от себя по малейшему неудовольствию; мужья в первую эпоху нередко продавали своих жен, а потом – менялись ими или, лежа на смертном одре, обручали их со своими приятелями. Впрочем, при этом мы видим и совершенно другие по характеру явления. Нередко супруги расходились по взаимному соглашению; недовольная мужем жена могла жаловаться на него суду и просить развода; но уже одна заключенность женщин в гинекеях делала этот закон недействительным. К тому же закон требовал, чтобы жена являлась лично в суд в сопровождении своего опекуна, то есть мужа! Когда Гиппарета, жена Алкивиада, выведенная из терпения его развратом, явилась перед архонтами с жалобой, то Алкивиад схватил ее, силой утащил из суда домой, и никто не счел нужным вступиться за несчастную жену и за закон, поруганный поступком ее мужа. Супруг был владыкой жены, и последняя называла его не по имени, а господином. Аристотель, правда, смягчает несколько характер их отношений, говоря, что глава семьи властвует над женой, как государственный человек или как правитель республики, а над детьми – как царь. Особенно доставалось бесприданным женам, мужья третировали их, как рабынь. Но нужно заметить, что власть мужа была не единственная, тяготевшая над женщиной в течение ее жизни; муж получал эту власть от отца жены и, умирая, передавал ее наследнику, как это бывает во всех архаических обществах. Такая вечная опека над женщиной стоит в тесной связи с принципами патриархального семейства. Единицей древнего общества служит семья или лучше отец ее, совмещающий в себе права и обязанности своих домочадцев; после его смерти его сын или внук делаются самостоятельными потому только, что могут сделаться главами семейств. Женщина же не может получить семейного главенства и поэтому не может приобрести и сопряженной с ним самостоятельности. Бессмертие семьи было главной заботой грека и для него не было ничего ужаснее вымирания семейства, вследствие которого исчезает в потомстве имя умерших предков, они лишаются религиозных почестей, родовые боги остаются без жертв, домашний очаг без огня. От такой беды семейство избавлялось посредством женщины, которая, не имея никакого самостоятельного значения в брачной жизни, служила только орудием рождения детей, этих «якорей жизни», а в особенности сыновей, – «столпов дома, спасителей имени умирающего отца», «новых граждан государству и новых служителей богам». Только для этого и держалась жена, а вовсе не для любви, для которой существовали гетеры. Плутарх пишет, что «с честной женщиной вовсе нельзя жить в одно и то же время, как с супругой и как с гетерой»; а Демосфен говорит: «мы имеем гетер для душевных наслаждений, прелестниц – для грубых ласк, и законных жен – для поддержания нашего рода и имени и для охранения наших жилищ». При этом от женщины требовалось, чтобы она была, по выражению Софокла, «верна, как собака». Прелюбодейную жену муж мог продать, а ее соблазнителя убить на месте; отец также имел право продать свою павшую дочь, а до издания солоновских законов даже казнить ее смертью. Кроме того, жена должна быть хозяйкой или экономкой мужа. «Женщина, – говорит Ксенофонт, – должна походить на пчелиную матку – не уходить из дому, иметь неусыпный надзор за невольницами, давать каждой из них приличное занятие, принимать домашние запасы и приводить их в порядок, припрятывать в надежное место то, что может быть не употребляемо в хозяйстве до времени, надсматривать за выделкой полотна и одежд, равно как и за печением хлеба, заботиться о больных служанках, содержать в порядке и чистоте все кухонные принадлежности, кормить и воспитывать детей и, наконец, заботиться о собственном своем приличном украшении». С течением времени даже та хозяйственная деятельность женщины была крайне ограничена и вовсе лишена самостоятельности. В одной из комедий Аристофана женщины жалуются, что «даже мука, масло и вино, бывшие прежде в полном их распоряжении, теперь от них уже не зависят, а ключи от домашнего хозяйства, очень надежные и сделанные с большим искусством, находятся у их мужей». Ни в делах хозяйства, ни в делах воспитания детей женщина не имела никакого права на самостоятельный голос. На гробницах хозяек изваялись узда, веник и сова, эмблемы бдительности, экономии и молчаливости. Целомудренная Венера, – Венера законного брака, – изображалась опирающейся пятой на черепаху, в знак того, что женщина не должна обнаруживать никаких порывов ума и сердца. Когда Пенелопа делает сыну совершенно разумное замечание, то Телемак отвечает ей: «отправляйся-ка в свои бабьи комнаты да займись своим делом, смотри за прялкой и веретеном, распоряжайся прислужницами, задавай им работу; говорить имеют право только мужчины, все они, и я прежде всех, потому что я в своем доме хозяин». Пенелопа тотчас повинуется и находит слова сына «разумными».

Мы увидим ниже, что гречанка, подобно женщине всех веков и народов, не подчинялась вполне, да и не могла подчиняться тем нелепым постановлениям, которые предписывал ей мужчина. И она сделалась в глазах последнего презренной тварью, Еврипид восклицает, что «природа сотворила женщин не способными к благородным искусствам, но изобретательными и искусными во всяком злом деле». «Женщина – это большое несчастие», – говорит он в другом месте. Женщина была первой виновницей зла на земле, и женское потомство греческой Евы постепенно совершенствовалось в искусстве злотворения. Нет порока, нет гадости, которых греческие писатели не приписывали бы женщинам в виде прирожденных свойств их натуры. Сатиру на женщин некоторые писатели делали даже своей специальностью, и она доставляла им славу. Таков был Симонид Аморгосский, который, подражая старинным сагам о создании человека, изображает разные качества женщин, созданных из свиньи, лисицы, собаки, из земли, моря, из осла, мошки, коня, обезьяны. Вот характеристика пятой, морской женщины: «сегодня она весела, смеется; гость, видящей ее в доме, не знает, как похвалить ее; лучше и прекраснее нет на свете женщины! Завтра она невыносима; видеть ее, приблизиться к ней нет силы; она неистовствует также неукротимо, как собака около своих щенков. Друг ли, враг ли, на всех она ворчит и злится, подобно морю, которое в летнее время так прекрасно, спокойно и ровно, так радует мореходцев, и вдруг забушует, вспенит свои волны!..» Идеал – это десятая женщина, происходящая от пчелы; она обходительна, ласкова, лучшее украшенье дома; «счастлив мужчина, получивший на свою долю такую, но счастливее всех тот, кто никогда не имел близких сношений с женщинами!» Удачные эпиграммы на женщин быстро входили во всеобщее употребление между греками, как, например, изречение Гиппонакса: «два дня в жизни жена более всего счастливит мужа: в день свадьбы и в день ее похорон». Подобные воззрения влияли и на философию, и мыслители старались подвести рациональные основания под то, что было создано грубым эгоизмом мужчин и выдумано пошлой фантазией толпы. Самые гуманные воззрения на женщину и брак были выработаны Аристотелем, учившим, что «сожительство других животных имеет целью только расположение породы; напротив, люди живут вместе не только для произведения детей, но и для других отношений; задачи мужчины и женщины различны, но они помогают друг другу тем, что каждый из них делает свою особенность общим достоянием, и поэтому в таком союзе приятное соединяется с полезным». Но если вникнуть в сущность подобных, относительно гуманных изречений Стагирита, то выйдет, что они немногим выше других эллинских измышлений о женщине. По учению Аристотеля, женская душа ниже мужской, хотя немного выше рабской, муж – повелительный элемент в семье и обществе, женщина – служебный, «раб вовсе не имеет способности обдумывать; женщина хотя и имеет эту способность, но в слабой степени. Рассудительность мужчины не одно и то же, что рассудительность женщины, равно мужество и справедливость; в одном случае мужество имеет характер властительный, а в другом – служебный. Подобным же образом должно рассуждать и о других нравственных качествах». Даже в загробной жизни женщинам отведен мрачный ад, где владычествует Прозерпина и где они присуждены «блуждать между мрачными тенями», по выражению Сафо. Презрение к несчастному полу доходило часто до того, что даже лучшие люди выражали его в таких формах, которые только под стать какому-нибудь Титу Титычу Брускову. Фемистокл в первые годы своей юности забавлялся тем, что запрягал четырех совершенно нагих женщин в свою колесницу и при одобрительных криках толпы проезжал на них через всю Агору. В Сибири самодуры-золотопромышленники и приисковые рабочие нередко подражают этому великому герою Эллады.

Глава IX

Эмансипация афинянки

Одни вышеприведенные нападки на женщин и руготня их свидетельствуют, что женщины не выполнили предначертанных им правил жизни, хотя за их поведением следили не только мужья и другие родственники, но и особые общественные инспекторы. Учреждение такой полиции ясно указывает, что надзирать было за чем. О том же свидетельствует и закон, налагавший на женщину штраф в тысячу драхм за публичное появление ее нагишом. И это было в самые первые времена после того, как мужчины, с помощью государственной власти, начали стараться об осуществлении строгих семейных идеалов. Чем более жило греческое общество, тем более стремилась женщина к противной строгому браку эмансипации плоти. Мужья сами развивали в своих супругах страсть к нарядам и делали их кокетками. Женщина чернила брови, румянилась, белилась, пудрила волосы золотым песком, украшала голову цветами, умащалась благовониями, заботилась о гибкости стана и т. д., делая все это для возбуждения любви в муже или других мужчинах, смотря по обстоятельствам. Удаленная от всех интересов общественных, лишенная всякой самостоятельности в семействе, женщина специально занялась своими половыми инстинктами, и они повлекли ее за стены дома. «Афинянки, – говорит автор путешествия Анахарсиса, – удаленные от общественных дел постановлениями правительства, часто не имеют иного честолюбия, как быть любимыми, иной добродетели, кроме одного страха бесчестия. Впрочем, употребляя все старание, чтобы покрыться мраком спасительной тайны, немногие из них делаются известны своими любовными похождениями». Нарушение женой брачной верности происходило все чаще и чаще, оставалось ненаказанным или же только давало мужу повод для поживы посредством взыскания штрафа с любовника жены. Женщины не мирились со своим семейным положением, и, в некоторых областях Греции, не находя удовлетворения своему инстинкту свободы, они во множестве прибегали к самоубийству. Нередко женщины добивались полного главенства в семье, жена управляла мужем, мать сыном, сестра братом. Стремлениям женщины к семейной самостоятельности много содействовала и защита ее родственников; в истории Греции мы видим немало примеров того, как род женщины, оскорбленный в лице последней ее женихом или мужем, вооружался против оскорбителя и доводил дело даже до войны. Власть мужа, сохраняя de jure свой прежний характер, de facto значительно ослабела, а во многих случаях даже уступила свое место власти жены. Греческие писатели горько оплакивают такое падение архаического семейства и основанного на нем общества; они говорят, что результатами разложения семьи были падение всех древних добродетелей, развитие своекорыстия, хитрости, клятвопреступничества и безобразного сладострастия. Это отчасти справедливо, но все это было только простым и самым естественным следствием неестественных учреждений. Рабство, чье бы то ни было, всегда портит и губит основанное на нем рабовладельческое общество.

Разложению семейства и эмансипации гречанок более всего содействовали служительницы красоты и любви – гетеры. Стараясь о поддержании в семействе строгих порядков, об обращении женщины на исключительное занятие материнством и хозяйством, грек искал в то же время жгучих наслаждений красоты и страсти; признавая законность его желаний, государство открывало для него казенные дома терпимости, а толпы стекавшихся в Грецию иностранных красавиц доставляли ему подруг, или гетер, любовь которых до того увлекала эллинов, что они всегда предпочитали ее браку, и государство принуждено было подавлять строгими законами постепенно возраставшее между мужчинами стремление к безбрачию. Женская красота была в Греции всемогущей. «Природа, – говорит Анакреон, – дала быкам рога, лошадям копыта, быстроту ног зайцу, зубастый зев львам, плавательные перья рыбам, птицам полет, а мужчине разум. Для женщины ничего у него не осталось. Как же тут быть? Вместо щитов и всяких мечей, она дала ей красоту: прекрасная победит и огонь и железо». Большинство гетер было сначала из невольниц или отпущенниц. Красота освобождала их из рабства и доставляла им богатства, равнявшиеся царским; государственные люди, полководцы, философы, поэты ухаживали за гетерами и не щадили ничего, чтобы только наслаждаться их красотой, беседой и дружбой. Не раз гетера служила для художника моделью для изображения богини; не раз суровый ареопаг прощал виновную гетеру, пораженный блеском ее красоты; не раз Эллада воздвигала пышные мавзолеи в память этих красавиц, именем которых гордились и хвастались места их родины. Имя знаменитой гетеры раздавалось всюду, в лавках продавцов благовоний, под сводами театров, в публичных собраниях, в судилищах, в сенате. Не одна, впрочем, естественная красота давала гетере такое значение, а также и достоинства, приобретенные воспитанием. В Греции гетер «дрессировали», по тогдашнему техническому выражению, и разные любители красоты, и специальные преподавательницы кокетства. Гетеры пели, танцевали, играли на разных инструментах, были знакомы с литературой, славились своим остроумием и каламбурами, с ними охотно беседовали и государственные люди, и философы, а дома их были такими же центрами ума и талантов, как салоны парижских дам XVIII века. В лице гетеры женщина разбила стеснявшие ее оковы архаических порядков, получила доступ к общественной жизни, к занятиям наукой и искусством, к влиянию на дела правления. Семейные женщины шли вслед за гетерами, и дело не обходилось без ожесточенной борьбы с эгоизмом мужчин. Моды, кокетство, образ жизни гетер проникали в домашние гинекеи и увлекали их обитательниц. Мало-помалу женщины протеснялись в общественную жизнь. Им запрещено было, например, являться на олимпийских играх, но этот закон не оставался ненарушенным, и спартанская царевна была первой женщиной, выигравшей приз на олимпийских гонках колесниц. Закон Солона, запрещавший женщинам появляться на чьих бы то ни было похоронах, также был выведен гречанками из употребления, и они нередко пользовались этими выходами из дому для прельщения молодых людей своей красотой. После проникновения в Грецию римской цивилизации начал выходить из употребления обычай, в силу которого женщинам не дозволялось принимать участия в домашних праздниках и пировать вместе со своими мужьями. Ареопаг своим декретом запрещал гетерам отправлять религиозные торжества вместе с семейными женщинами, но на праздниках в честь Венеры мы видим этих куртизанок, пирующих за одним столом с женами и дочерями граждан. Не одной половой свободы добивались женщины, а также и политических прав. В истории Македонии и греческих династий Востока мы видим женщин, которые борются с мужчинами за царскую власть. В религиозной сфере, недовольные разными ограничениями своих прав, женщины стали присваивать самовольно не принадлежащие им религиозные преимущества, и некоторые гиерофантиды были наказаны смертью за присвоение себе прав жрицы Цереры. Из многих мест греческих писателей видно, что гречанки мечтали о приобретении всех гражданских прав, о полной равноправности с мужчинами, о необходимости радикальных реформ в семье и в основанном на ней обществе. Они, – как высказывает Аристофан в своей комедии «Женщины в народном собрании», – помышляли о присвоении себе политической власти. «Я требую, – восклицает аристофановская Проксагора, – чтобы все было общее, чтобы все принадлежало всем, чтобы не было больше ни богатых, ни бедных, чтобы одни не владели громадными полями в то время, как другие имеют только клочок земли, едва достаточный для их погребения. Женщины также должны быть общим достоянием, и пусть каждый производит детей, с кем хочет». Очень вероятно, что Аристофан, заклятый враг женского освобождения, преувеличивает и искажает стремления женщин, но что они упорно хлопотали о выходе из своего рабского положения и о приобретении себе разных прав, – это несомненно. И им удавалось принимать участие в общественной деятельности, причем они нередко вели себя так доблестно, что могли служить примером для любого мужчины. Так, например, в 514 году до Р. Х. гетера Леена, известная философка, играла немаловажную роль в заговоре, составленном против тиранов Пизистрата и Гиппия. Арестованная правительством и подвергнутая ужасной пытке, она с твердостью великих героев перенесла все, но не выдала ни тайн заговора, ни имен своих соучастников, и из боязни, чтобы муки не заставили ее проговориться против своего желания, она откусила свой язык и выплюнула его в лицо судьям. Леена умерла под пыткой, и афиняне воздвигли ей памятник. Правитель афинской республики в самый цветущий период ее жизни, Перикл, находился под сильным и благотворным влиянием своей жены Аспазии, обладавшей и образованием, и такими талантами, что вокруг ее постоянно собиралось все лучшее афинское общество и рассуждало с ней о предметах политики, науки, художеств и красноречия. Одна из речей Перикла, составленная для него Аспазией, считается образцом греческого красноречия. Аспазию справедливо считают не только другом, но даже учительницей Сократа и Алкивиада; афиняне говорили, что в теле ее обитает душа Пифагора.

В области искусств и литературы женщины приобрели еще более обширную арену деятельности и влияния, чем в политике. Кроме множества музыкантш, Греция имела немало поэтесс, как, например, известную Сафо и фивянку Коринну, пять раз выигрывавшую на поэтических состязаниях призы от Пиндара. Занятие искусствами, особенно музыкой и танцами, доставляло многим женщинам и самостоятельное экономическое положение, и даже известное влияние на общество. Трудно, конечно, было женщинам добиться доступа к серьезным занятиям наукой, но они с успехом преодолели эту трудность. Между гетерами было немало ученых женщин. Неера и Никарета серьезно занимались математикой, Филенида составила ученый трактат о физике и об атомах и т. д. Теодора, дочь Диогена и Корины, отличалась в арифметике и геометрии; Аганика была так сведуща в астрономии, что предсказывала лунные затмения, и суеверная чернь говорила, что она может снять луну с неба; Клеопатра Амагаллида, корцирская граматикесса, имела обширные филологические познания. Более всего гречанки занимались философией, например, три дочери Пифагора, из которых одна, Айзара, составила книгу о природе людей и долгое время управляла пифагорейской школой. Мать их, Теана, по смерти Пифагора заняла в школе его место и оставила недошедшие до нас: книгу о добродетели, биографию Пифагора и стихотворения, кроме нескольких уцелевших до сих пор отрывков, писем о воспитании детей и о ревности. К пифагорейскому союзу принадлежали еще 24 других женщины, имена которых дошли до потомства. На основателя киренайской школы, Аристиппа, имела немаловажное влияние подруга его Лаиса. Дочь Аристиппа, Арета, о которой современники говорили, что в нее перешла душа Сократа, 25 лет преподавала в Афинах философию и другие науки, образовала 110 учеников, написала биографию Сократа, книги о воспитании детей, о войнах афинян, о несчастном положении женщин, о чудесах Олимпа, о пчеловодстве и др. В эпитафии, которой почтили афиняне ее могилу, она названа светом всей Эллады, Еленой по красоте, Аристиппом – по слогу, Сократом – по уму, Гомером – по красноречию. У Платона было также несколько непосредственных учениц. Мегарская школа имела даровитую философку Никарету, циническая школа – Гиппархию, оставившую несколько трагедий и других поэтических и философских сочинений; в эпикурейской школе известны Батида и Фемисто Лампсакская.

В начале христианской эры в Александрии действовала Гипатия (род. 370), дочь первого математика и астронома своего времени, получившая блестящее образование и ездившая в Афины для изучения системы неоплатонизма. Когда же вернулась в Александрию, то дом ее сделался центром всех образованных людей этого передового города. Она увлекала умы и своей красотой, и ораторским талантом, и обширными познаниями в математике, астрономии и философии. Ставши во главе неоплатонической школы, Гипатия возбуждала во всех своих слушателях самый пламенный энтузиазм и сильную зависть в епископе Кирилле, видевшем в ней не только опасную соперницу в ораторстве, но и врага веры, отвлекавшего умы от церкви к неоплатонической школе. Влияние Гипатии на ее друга Ореста, александрийского губернатора, с которым Кирилл имел несколько столкновений, еще более вооружало епископа против знаменитой философки. Он начал ажитировать против нее чернь. И вот, в начале 415 года, на колесницу Гипатии напала разъяренная толпа, стащила ее с экипажа, разорвала одежды и, убив ее каменьями, стала растерзывать ее труп, таская его по улицам Александрии, и, наконец, сожгла на костре оставшиеся куски тела знаменитой учительницы и мученицы за женское дело.

Слегка очерченная нами свобода, которой успели добиться гречанки, была несовместима с патриархальными семейными порядками, а общественное значение, приобретенное женщиной в лице гетеры, шло в разрез с господствовавшими до тех пор унизительными воззрениями на женский пол. Борьба, веденная женщиной, имела такие осязательные результаты, которые ясно указывали на необходимость семейных и социальных реформ, и величайший из греческих мыслителей, Платон, в своем проекте о рациональном устройстве республики, является отцом великой идеи женской эмансипации. Хотя он и не мог освободиться от античной теории, всецело подчинявшей отдельную личность государству, но в то же время он учит, что женская природа одинакова с мужской, что женщины поэтому способны к умственной и гражданской деятельности наравне с мужчинами, и поэтому их не следует устранять ни от занятий науками, ни от участия в государственных делах. Идея Платона осталась только мечтой благородного мыслителя, и Элладе не суждено было видеть ее полного осуществления. Но последние эпохи греческой истории, ознаменованные проникновением женщины в разные сферы умственной и общественной деятельности, все-таки значительно подняли ее в глазах передовых людей тех времен. Прежде женщина ценилась только за покорность, домовитость и красоту, а греческая любовь, по справедливому замечанию Клемма, имела исключительно чувственный характер; с успехами же нравственного развития и относительной эмансипации гречанок, воззрения на любовь радикально изменяются. От женщины требуются не только красота и искусство услаждать ею мужчину, но и нравственные совершенства и развитость ума. Еще Ксенофонт поставил себе целью защищать превосходство красоты нравственной перед телесной, и, восставая против роскоши, изнеженности, расточительности, он порицает греческий обычай, по которому развитие физических сил предпочиталось умственному, игры атлетов – философии. Вместе с этим развивалось и уважение к женщинам. Александр Македонский обращался даже с женами побежденных персов с такой рыцарской деликатностью и так увлекал собой персиянок, что мать Дария, пережившая смерть своего сына, с горя об умершем Александре лишила себя жизни.

Глава X

Римское семейство. Патриции, плебеи, иностранцы. Постепенное реформирование семейства

Как во всякой первичной цивилизации, так и в римской семья была социальной единицей, а представитель и неограниченный владыка ее, отец, единственным из всех домочадцев полноправным гражданином. Подчиненный член семейства был не лицом, а вещью, и судьба его всецело зависела от произвола домовладыки. Та же частная власть римского гражданина, которой подчинялись все вещи, составлявшие его имущество в собственном смысле, господствовала в лице его над подчиненными ему членами семейства и эксплуатировала их в денежном отношении в свою пользу. Он распоряжался своим семейством так же, как и своим имуществом. Такое приравнение домочадцев к имуществу особенно резко выразилось «в завещании с медью и весами»; здесь наследник назывался «покупателем семейства» и в обыкновенной форме купли приобретал от наследодателя семейство с его имуществом. Отец женил сына, выдавал замуж дочь; бесконтрольно распоряжался работами и имуществом домочадцев, мог заключать их в тюрьму, заковывать в кандалы, наказывать плетьми и розгами, продавать и казнить смертью. Этим правом жизни и смерти отцы пользовались как над малолетними, так и над взрослыми детьми. Впрочем, уже в самые первые времена римской истории мы видим некоторое ограничение родительского деспотизма в институте семейного совета, который составлялся из родственников и созвание которого было обязательно для отца при обсуждении важнейших семейных дел, хотя этот совет и не имел никакого другого значения, кроме совещательного. Правда, что при столь громадных правах отец семейства отвечал за преступления своего сына и своего раба, но он мог и отделаться от ответственности, выдав преступника с головой. На совершенную бесправность семейства относительно домовладыки указывает и то обстоятельство, что связью, соединявшей древнеримское, как и всякое другое, патриархальное семейство, было не когнатное родство, не единство происхождения от одной брачной пары, но родство агнатное, основанием которого служит не брак отца или матери, а власть отца. Агнатическими узами связаны между собой все те лица, которые или состоят или состояли или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Где начинается эта власть, там начинается и родство, где прекращается она, там прекращается и родство. Чужой усыновленник – родственник семьи, а эмансипированный сын теряет все права агнатства. Дети замужней женщины, подчиненные власти не отца ее, а мужа, не суть родственники ее родителей. Сама же женщина вступала в агнатное родство со своим мужем только потому, что он приобретал власть над ней не как супруг, а как отец, и она становилась его дочерью (filiæ loco) и фиктивной сестрой своих собственных детей. На основании той же отеческой власти и раб был членом семейства, подобным сыну; в известных случаях он мог быть даже наследником своего господина. После падения материнского права и для утверждения отеческой власти такая организация семейства была настоятельной необходимостью. «Если бы, – говорит Мэн, – люди считались родственниками родни своей матери, – как это было в эпоху материнства, – то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум разным отеческим властям. И пока семейство было государством в государстве, пока оно управлялось своими собственными институциями, источником которых был отец, до тех пор ограничение родства пределами агнатства было необходимо во избежание столкновений законов на домашнем форуме». В объединенной посредством отеческой власти семье царило полное тождество индивидуумов, все домочадцы составляли одно юридическое лицо, полным представителем которого служил отец. Семейная корпорация считалась бессмертной, и путем наследства отец передавал своему преемнику не только всю совокупность своих прав и обязанностей (universitas juris), но даже поручал ему быть выразителем и продолжателем своих нравственных принципов. Как у всех народов, так и у римлян наследство было тесным образом связано с домашним культом. Во времена глубокой древности, в так называемый пеласгический период, греки хоронили покойников в своих жилищах. То же было и в Риме, где погребение умерших в домах запрещено было только законодательством XII таблиц. Таким образом, умерший домовладыка, сокрытый в доме, продолжал жить в семействе и влиять на него. Из домовладыки-человека он превращался в домовладыку-бога, становился ларом[8]. И после, когда грубые понятия народа о загробной жизни изменились, превратились в более одухотворенные, когда покойников стали погребать вне дома или сжигать, их тени все-таки продолжали жить в своем прежнем доме, где им устраивалась особая капелла или ларариум. Лары оставались такими же абсолютными владыками семьи, какими они были при своей жизни. Как в доисторический период отцы становились иногда людоедами и пожирали своих детей, как впоследствии отец имел право жизни и смерти над сыном или дочерью, так в древности гнев или голод покойного предка, лара, для своего утоления и для безопасности семьи, требовал человеческой жизни, и кровь детей часто обагряла домашние алтари римлян. Это происходило чаще всего в тех случаях, когда известное семейство переходило в новое жилище, вторгалось во владения не своего родного, а чужого лара; у последнего и у главы переселившегося семейства возникало столкновение прав и интересов, лар требовал отступного, и отец семьи приносил ему в жертву своего ребенка. С течением времени, когда значительно смягчилась и действительная отеческая власть, культ лар принял более кроткий характер и человеческие жертвы заменились обыкновенными. Весь смысл этого культа состоял в том, что в деле владения домом и семейством сталкивались интересы двух субъектов: прежнего господина, лара и нового господина, наследника[9]; примирение этих интересов совершалось посредством жертвоприношений лару от его преемника; здесь происходило в сущности одно и то же с тем, что мы видим в одной из первобытных форм римского наследства, в «завещании с медью и весами», при котором наследник платил наследователю за получаемое им семейство и имущество. Понятия, соединявшиеся у римлян с семейным наследством и с культом лар, распространялись и на всю нацию, получившую в наследство от своих предков занимаемую ею землю. По преданию, публичная женщина Акка Ларенция завещала римскому народу все свои земли, послужившие основой его территории. Как каждый наследник поклонялся своим ларам, так и весь римский народ воздавал божеские почести Акке Ларенции, посвящая этой публичной женщине один день из своих праздников и принося ей жертвы. Таким образом, и частное наследство каждой семьи, и общее наследие всего народа соединялось с культом и жертвоприношениями в честь предков. Этот культ принимал иногда кровавый характер, как в семействах, так и в общественной жизни. Как домашние лары требовали для своего умилостивления человеческой жизни от семьи, так лары всего народа иногда заставляли его приносить им в жертву граждан.

Была еще другая, не менее важная связь, соединявшая наследство с домашним культом, – это обеты, vota, выполнением которых служили домашние жертвы, sacra privata. Обеты отца переходили на его преемников, и главная забота о sacra состояло в том, чтобы они существовали постоянно, не прекращаясь. Выполнение этой религиозной обязанности лежало на наследнике, был ли то сын или другое лицо. Основываясь на одном, известном месте Цицерона (de leg., II, 19–22). Лассаль весьма остроумно и убедительно показал, что в древности sacra не были связаны с наследственным имуществом, следовательно, было такое время, что в гражданском праве наследство и получение имущества наследодателя были двумя различными, независимыми одно от другого понятиями. Древнеримское наследство, сущность которого особенно рельефно выразилась в завещании, было не «простым только дополнением имущественного права», как думают многие вместе с Пухтой. Наследство осуществляло собой идею бессмертия семейства: наследодатель продолжал жить в лице своего наследника, а завещание было римским бессмертием[10]. «Нет другого утешения в смерти, кроме воли, переживающей смерть», – восклицает Квинтилиан, открывая тем сущность римского завещательного права. Этим и только этим одним можно объяснить то религиозное уважение, ту чрезвычайную приверженность к завещанию, которыми так отличались римляне и которые можно сравнить только с заботливостью древнего египтянина об устройстве себе посмертного жилища. В связи только с таким пониманием завещания и становится ясным тот характеристический обычай, в силу которого римляне делали из завещания памятник позора для своих врагов и преподавали в нем наследнику свое политическое profession de foi. Так, по свидетельству Тацита, Фульциниус Трио «много и жестоко» поносит в своем завещании императора Тиберия и его фаворитов; Фабрициус Веенто позорит в завещании сенат и жрецов, Петроний – Нерона и т. д. Свобода завещания была безгранична, и в ее религиозную сферу не смели вторгаться самые капризные цезари, подобно тому, как величайшие из христианских деспотов признают равенство всех людей на небе. Однажды раболепный сенат хотел запретить делать из завещания пасквиль на врагов, но этому воспрепятствовал Август. В другой раз трусливые наследники Фульциниуса Трио хотели скрыть его завещание, наполненное жестокими нападками на Тиберия, но последний велел прочесть это завещание по обычаю публично. Будучи орудием позора для врагов, завещание доставляло честь наследнику, честь быть продолжателем воли завещателя. Что завещание не было только распоряжением об имуществе, это можно видеть из одного уже того, что иногда богатейшие и знаменитейшие люди государства назначались наследниками людей незначительных и бедных, конечно, не ради получения ничтожного имущества, в котором они вовсе не нуждались.

Римское патрицианское общество было основано на изложенных нами семейных началах. Союз семей образовал род, союз родов – племя, союз племен – государство. Отеческая власть над государством принадлежала царю, а место семейного совета занимал сенат, составленный из 300 представителей родов. Гражданами были одни домовладыки. Основой общественного союза была гипотеза о единокровном происхождении всех семей, входивших в состав его. Как на Востоке, в Греции, в позднейшей Европе, так и в Риме история политических идей начинается предположением, что все члены общества, кроме рабов, имеют единокровное происхождение и что последнее только и может служить основой общественного союза. При этом в истории всех подобных государств мы видим ясные следы таких событий, благодаря которым в состав их принимались люди совершенно чуждого происхождения. Но такой факт, подрывавший теорию единокровности, замаскировывался посредством фикции усыновления, и принятых обществом чужеплеменников оно начинало считать потомками одного корня с собой. Такое поглощение обществом чуждых ему элементов продолжается только до известного времени, начиная с которого общество превращается в замкнутый аристократический круг, недоступный другим элементам чуждой ему крови, которые почему-нибудь теснятся около него и желают войти в состав его. Эти народные элементы, состоящие, большей частью, из осколков разных национальностей, не имеющие между собой ни действительного, ни фиктивного родства, образуют особый общественный союз на новом политическом принципе местной смежности. Таковы были римские плебеи, и их борьба с патрициями, кончившаяся победой, была борьбой демократически-политических начал с аристократической теорией единокровности, на которой было основано государство патрициев. Кроме плебеев около патрицианского государства постоянно теснились многочисленные толпы иностранцев и натурализированных чужеземцев. Патриции относились к ним с полным презрением; иностранец и враг были синонимами; рабы были иностранцами, обращенными в неволю, а все иностранцы считались рабами по принципу. Так как патрицианское общество было союзом единокровных или считавших себя единокровными семей, так как домовладыки были царями своих семейств и единственными полноправными гражданами государства, то естественно, что плебеи и особенно иностранцы хотя по необходимости и принимались в состав государства, но патриции не давали им никаких значительных прав. Основой древнеримской правоспособности была отеческая власть; поэтому плебеи и иностранцы не имели права вступать в патрицианский брак, делать завещание, участвовать в управлении и в общественном культе; иностранцы не могли пользоваться ни выгодами римского суда, ни заключать контрактов, ни вступать в важные гражданские обязательства. Борьба патрицианского элемента с плебейским имела результатом преобразование государства из патрицианского в политическое и реформу семейства, о которой мы будем говорить ниже. Борьба с иностранным элементом была еще плодотворнее. Хотя древнейшая римская конституция держалась принципа абсолютного исключения и полнейшей бесправности иностранцев, но торговые интересы и безопасность государства, ввиду постоянно толпившихся на его территории чужеземных полчищ, заставляли постепенно ослаблять действие упомянутого принципа. Давая иностранцам суд и известные права, Рим в то же время постепенно создавал для них jus gentium, «право общее всем нациям», систему, составленную из законов и юридических обычаев, общих разным народам, в особенности племенам Италии. Когда же в Италию проникла греческая философия, когда она распространила здесь теорию естественного права или закона, которому всех людей научает природа, когда основным правилом морали лучшего общественного слоя сделалась «жизнь согласная с природой», когда на римских юристов начали сильно влиять гуманные доктрины стоиков, тогда право народов, jus gentium, подвергавшееся влиянию упомянутых греческих теорий, было возведено на степень кодекса естественного права, на степень идеала, к осуществлению которого должна была стремиться строгая римская юриспруденция.

Под влиянием этого нового направления институция семейства постепенно изменялась к лучшему и власть общественного форума постепенно ограничивала права деспотов, восседавших у каждого домашнего очага. Еще в то время, когда отеческая власть была в полной силе, государство не допускало ее преследовать сына в отношениях публичного права. Отец и сын могли вместе вотировать, служить наравне в армии, сын в качестве генерала мог даже командовать отцом, а в качестве судьи решать его дела и наказывать его за преступления. Во всех же отношениях частного права отец был бесконтрольным владыкой детей. Когда известный трибун Спурий Кассий, державшийся интересов народа и установивший аграрные законы, сложил с себя свою должность, то отец его, мстя за патрициат демократу сыну, казнил его у подножия домашнего алтаря. Государство, конечно, не могло терпеть подобного произвола и, наконец, признало отца, пользующегося над своими детьми древним правом жизни и смерти, одним из самых страшных уголовных преступников. Вместе с этим отцы были лишены права продавать своих детей, бесконтрольно подвергать их телесному наказанию, даже усыновлять чужих детей без согласия последних. Но эти перемены совершались уже в эпоху разложения римской общественной жизни, под влиянием смягчающей греческой цивилизации. Постоянные войны римлян, торговые путешествия, управление провинциями, требовавшее множества чиновников, колонизация покоренных земель солдатами – все это сильно влияло на разложение семейства и умножало число лиц, достигавших таким путем фактической эмансипации от отеческой власти. Вскоре после этого уничтожена абсолютная власть отца над собственностью детей, полученной ими в наследство от матери, и, наконец, за отцом было оставлено только право пожизненного пользования всеми другими видами собственности его детей. Наследственное право также подверглось значительным переменам; отец лишен власти обезнаследовать своих законных наследников; претор, на основании своих принципов справедливости, допускал к наследству многих лиц, которые не допускались к нему прежним агнатическим правом; если завещатель обходил или обделял известных близких родственников, то государство, в интересе последних, признавало недействительным и само завещание и т. д. В древнейшую эпоху отец женил сына, отдавал замуж дочь, расторгал браки своих детей, но позднее его права в этом отношении были ограничены только согласием или несогласием на женитьбу сына и замужество дочери. Правда, что этим отеческая власть мало была стеснена в своем произволе, а дети не очень много выигрывали от такого ее ограничения, потому что необходимость родительского согласия как у других народов, так и в Риме имела почти такое же стеснительное влияние на развитие свободных браков, как и бесконтрольное распоряжение ими домовладык. Но хотя римляне и не успели вычеркнуть этого правила из своего кодекса, все-таки его сила постепенно ослабевала по мере смягчения общественных нравов, по мере того как дух личной свободы изменял разные отделы брачного права и потрясал ветхое здание архаического семейства.

Таким образом, человеческая личность при помощи государства разбивала стеснявшие ее семейные оковы, и римское общество мало-помалу шло к тому, чтобы из союза семей превратиться в союз индивидуумов. Женщина немало содействовала этому социальному движению и в то же время находила в нем важную опору для своей эмансипации.

Глава XI

Развитие римского брака. Положение римлянки. Ее борьба за свободу и за права своей личности

Брак дозволялся римлянам только в форме моногамии; наложничество было запрещено вплоть до императорской эпохи; близкие родственники не могли брачиться между собой; в большинстве случаев брак был чисто гражданским договором и только у патрициев он носил характер религиозного таинства. Патрицианский брак, или confarreatio, ставил жену в совершенную зависимость от мужа, она поступала под отеческую власть супруга в качестве его дочери (filiae loco); ее имущество со всеми правами на него переходило к мужу, а если он был не эмансипированным сыном, то к его отцу. Жена не могла ни приобретать в свою собственность чего бы то ни было, ни делать завещания, ни принимать подарков от мужа. Она подлежала юрисдикции супруга, который вместе с семейным советом судил ее и даже приговаривал к смертной казни. Игнатий Метелл убил свою жену за то, что она напилась пьяной, и, по словам Валерия Максима, не нашлось никого, кто бы порицал это убийство; все, напротив, смотрели на него как на спасительный пример. В одном только отношении закон ограничивал произвол мужа; именно, запрещал развод, кроме случаев прелюбодеяния жены, небрежения ее о хозяйстве или совершенного ею плодоизгнания. Такой брак уничтожался чрезвычайно трудно, и первый случай его расторжения совершился только в 232 году до P. X.

Патрицианский брак был основан на идее единокровности общества и самостоятельности семейства; в основе патрициата лежал аристократически-патриархальный принцип отцовства (патриций от pater «отец»); женщина в такой семье могла быть только приплодной самкой и рабыней семьи или, по позднейшему облагороженному выражению, матерью и хозяйкой. В разнохарактерном же и не имевшем никаких общих традиций обществе плебеев[11] семейство не могло иметь такого характера, как у патрициев, и плебейский брак вполне справедливо называется свободным браком. Для совершения его не требовалось даже контрактов, и было совершенно достаточно одного согласия жениха и невесты, а для расторжения довольно было одного желания супругов, основанного на простом несходстве характеров. Жена в таком браке подчинялась не мужу, а домовладыке воспитавшего или усыновившего ее семейства.

Упорная и продолжительная борьба плебеев и патрициев, изменившая основы римского общества, не осталась без влияния и на историю брака. Плебеи стремились к равноправности с патрициями, к возможности заключать с ними брачные союзы и к утверждению в своих семействах более прочных порядков (последнее стремление мужского элемента, как мы уже говорили, всегда усиливается в эпоху первоначального развития государств). Патриции, не желавшие утверждать за отцами плебейских семей строгой родительской власти, служащей в архаическом обществе основой социальной силы и гражданских прав, недолго могли отстаивать свои исключительные принципы, и законодательство XII таблиц нанесло значительный удар интересам плебеянок, гарантировав мужьям их почти такие же права, какие давались институтом патрицианского брака. Жена поступала в полное подчинение мужа, не имела отдельной собственности, а право на развод предоставлялось одному только мужу. Но этот брак мог установиться не тотчас по заключению его, а через год, и то лишь в случае согласия жены, выраженного ей тем, что она в продолжение года не проводила вне мужниного дома более двух ночей; если же она не ночевала дома три ночи, то оставалась относительно своего супруга лицом самостоятельным.

В 311 году от основания города плебеи вынудили патрициев выйти из своей семейной изолированности и согласиться на заключение патрицианско-плебейских браков. Брак этот хотя и был гражданским, но имел такой же строгий характер и ставил жену в такое же бесправное положение, как и confarreatio. Патриции вступали в такой брак между собой и с плебеями, а плебеи держались свободной формы брака, которая благодаря усилиям женщин все более и более стремилась к полному перевесу над формами более строгими.

Совместное и единовременное существование свободного и строгого браков указывает на то, что борьба женщины за свою свободу и самостоятельность началась с древнейших времен, даже раньше борьбы патрициата с плебсом. Древнеримским идеалом женщины было: покорная жена, хорошая мать, трудолюбивая хозяйка, и вместо других похвал на гробнице добродетельной матроны делалась надпись, что она «смотрела за домом и пряла шерсть». В древнейшие времена женщина не могла даже выходить на улицу, не закрыв своего лица по-восточному. Но все подобные обычаи скоро вышли из употребления, и римлянки, даже в строгие времена господства древних нравов, пользовались общественной свободой в гораздо больших размерах, чем гречанки. «Мы, – говорит Корнелий Непот, – не стыдимся вводить наших жен на пиршества, на которых сами присутствуем; наши матери семейств видят людей и общество; у нас жена занимает первое после мужа место в доме». На общественных гуляньях и процессиях, в театрах и храмах женщины также являлись вместе со своими отцами, мужьями, братьями, сыновьями. Ликтор, хотя бы он для самого консула очищал дорогу от людей, не имел права отстранить идущую по ней матрону. Этим уважением женщина была обязана своему материнству; закон покровительствовал ей только «procreandorum liberorum causa», как орудию, служащему для произведения на свет граждан и, следовательно, для поддержания жизни государства. Но при всем этом женщина имела здесь возможность достигать и самостоятельного значения. Девушкам давали образование. Учили их, во-первых, рукоделиям, прясть и ткать; это считалось необходимым условием хорошего воспитания в духе старины, и в домах, строго державшихся отеческих преданий, вся одежда для семейства приготовлялась если не самой хозяйкой, то, во всяком разе, под ее непосредственным руководством. Научное образование девочки высшего круга получали дома, а среднего и низшего – в школах и даже вместе с мальчиками. Предметами обучения были, главным образом, литературы Греции и Рима. С особенным старанием также обучали девушек музыке, танцам и пению; иногда даже их подвергали публичному испытанию в этих искусствах. Религия не отвергала женщин и в лице хранительниц священного огня, весталок, выставляла их образцами чистоты и целомудрия. В театре весталки имели места наряду с высшими сановниками государства; если ведомый на казнь преступник встречался им, то получал свободу. Римские сивиллы, подобно пифониссам Эллады, имели влияние не только на отдельные лица, но и на дела общественные. Посредством мужчин римлянки всегда принимали участие в социальной жизни своего отечества. Женщина возвела на трон Анка Марция; женщина спасла Рим от Кориолана; женщина воспитала и подарила отечеству великих друзей народа, Гракхов; женщины не раз самым деятельным образом участвовали в защите Рима от чужеземных врагов; благодаря их заботам о воспитании детей великая республика так прославилась гражданскими добродетелями; женщины не раз управляли посредством своих мужей делами государства. Но такая посредственная деятельность женщин ограничивалась известными пределами, и главным назначением их все-таки чтилась семья и хозяйство. Женщина могла воспитывать из своих детей хороших граждан, могла быть советницей и помощницей мужа в его занятиях, и только; самостоятельной роли в обществе она не играла. И закон, и общественное мнение употребляли все силы для удержания ее в сфере семейства, для охранения последнего от ее эмансипационных покушений, для поддержания древних патриархальных нравов. Прелюбодеяние наказывалось одинаково строго с самыми крупными государственными преступлениями, не сохранившую обета целомудрия весталку погребали заживо, а ее соблазнителя засекали до смерти. В древнейшую эпоху прелюбодейную женщину имел право казнить ее муж, а девушку отец; они также могли лишить жизни и пойманного ими любовника. Идее патриархальной половой добродетели древний римлянин, не задумываясь, приносил в жертву даже вовсе невиноватую, но только насильно обесчещенную женщину, как показывает пример Лукреции, убитой своим отцом. Впоследствии государство ограничило карательную власть отца и мужа и смягчило самые наказания за блуд, кровосмешение и сводничество, определив подвергать виновных конфискации части имущества и ссылке на острова. Но по мере возраставшего в Риме развращения нравов, снова начали вводиться жестокие наказания за половые преступления, и христианские императоры положили: виновную в прелюбодеянии женщину, конфисковав ее имущество, заключать навсегда в монастырь, а ее соблазнителя казнить смертью. Такими кровавыми мерами хотели задержать неминуемое при тогдашних социальных порядках разложение семейства. И еще задолго до христианства ревнители патриархальной добродетели зорко следили за каждым шагом женщины, и, дозволяя мужчине наслаждения проституцией, наказывая его за прелюбодеяние только в том случае, если его любовница была замужем, они преследовали в женщине всякое поползновение к свободе чувства, всякое проявление кокетства. Даже брачному союзу они старались придать какой-то официальный характер, стараясь изгнать из него всякое обнаружение страсти. Катон Старший, например, исключил из сената сенатора Манилия за то только, что последний в присутствии взрослой дочери поцеловал свою жену. Если отец семьи делал послабления членам ее, если муж не поддерживал своей власти над женой во всей строгости, если, например, он не разводился с ней после нарушения ею супружеской верности, то строгий цензор нравов всегда мог понудить таких нерадивых к надлежащему управлению их семействами. При этом холостая жизнь не только не одобрялась с нравственной точки зрения, но и преследовалась юридически. Еще в период республики цензоры постоянно убеждали молодежь к вступлению в брак и налагали штраф на бездетных. Императоры, как увидим ниже, еще строже преследовали безбрачие и поощряли чадородие. Таким образом, поддерживая архаическое семейство, государство хотя и делало некоторые уступки стремлениям женской личности, хотя и устраняло женщину от общественной жизни, но все-таки ограничивало ее деятельность сферой семейства и, «по причине ее легкомысленности», держало ее под постоянной опекой мужчин-родственников. Как существо опекаемое, зависимое, женщина не могла ни иметь родительской власти над своими детьми, ни опекать их, ни совершать, в качестве самостоятельного лица, какого бы ни было гражданского договора, ни вести процесса без своего опекуна.

Если бы брак и семейство в Риме были устроены более разумно и справедливо, чем это было на самом деле, то женщине оставалось бы только стремиться к полной равноправности с мужчиной. Но путь к этой цели заграждался прежде всего крепкими стенами патриархального семейства. Достичь какой бы то ни было свободы женщина могла не иначе, как сделав пролом в этих стенах или вовсе разрушив их. Прежде всего, ей нужно было освободиться от семейной неволи и добыть себе свободу полового чувства, которое в ней развивали в ущерб всем другим психическим функциям и в то же время монополизировали и делали его обязательным. Рабство всегда было, есть и будет противно природе человека вообще и женщины в частности; обязательность чувства – логическая нелепость, невозможность; поэтому-то в истории всех народов мы видим, что рабство женщины и семейства, обязательность любви, даже при отсутствии ее, и монополизирование половой функции всегда вели за собой падение семейства и стремление женщины к полной свободе половой страсти. Одним из лучших доказательств этой мысли служит история Рима. Монотонный, официальный, обязательно-неизменный характер брака не удовлетворял ни женщин, ни мужчин; естественное стремление к свободной любви, не находя себе надлежащего выхода, обратилось к проституции. Человек хотел страсти и наслаждения; его женили и предписывали ему производить детей; но он все-таки хотел страсти и находил ее в объятиях гетеры. Брачные обязанности делались чем-то вроде общественной повинности, а внебрачная любовная связь заменяла собой то, чем собственно должен бы быть брак. Гетера разрушала семейство и своей свободой прельщала семейную женщину, которая на ее примере видела, что порок освобождает, а официальная добродетель порабощает. Римлянка стала подражать гетере во всем, и толпы матрон, являясь в полицейскую префектуру, требовали помещений своих имен в проституционные списки. Гетеризм доставлял женщинам, хотя бы на время, экономическую самостоятельность и личную независимость. То же освободительное значение имело и занятие искусством. Танцорки, музыкантши, певицы не обременяли себя вовсе семейными узами, могли жить своим трудом и наслаждаться независимостью, неизвестной семейной женщине. Экономическая самостоятельность – это необходимое условие женской свободы, рано сделалась целью самых настойчивых стремлений семейной римлянки. И она скоро достигла своей цели. В плебейском браке имущество жены составляло ее полную, независимую от мужа собственность, которая давала жене возможность не только не делаться рабыней или содержанкой своего супруга, но даже управлять им. Муж богатой женщины становился обыкновенно ее кабальником, и, сделавшиеся экономически независимыми, римлянки начали эксплуатировать супругов силой своего капитала с таким же бессердечием, с каким мужья угнетали зависимых жен силой своей власти. Жена обыкновенно давала мужу взаймы на короткие сроки и под большие проценты; муж обыкновенно не мог расплатиться в срок, входил в новые долги, принимал на себя новые обязательства и, наконец, делался полным рабом своей дражайшей половины. Она могла и в конец разорить его и погубить его репутацию, подвергнув его столь тяжкой для римского гражданина infamia. Все подобные стремления римлянки к самостоятельности стоили ей упорной борьбы и напряженных усилий, направленных к ниспровержению власти мужа и половой опеки. Жена часто покорялась мужу и жила с ним только в силу необходимости, как рабыня и пленница. Когда началась война между Римом и латинами, то жены римлян тотчас побросали своих мужей и бежали к родичам-латинам. Стремление к независимости доводило римлянок не только до мужеубийства и других одиночных преступлений, но даже организовало между ними тайные общества и заговоры с целью ниспровержения патриархально-семейных порядков. Так, в 326 году до Р. X. Рим был поражен ужасной вестью о заговоре женщин с целью отравления мужей, о том, что матроны приготовляют для этого яд и уже многие мужчины пали жертвой их умыслов. Число заговорщиц исторические известия определяют неодинаково, одни считают 170, другие 360. Уличенных женщин судьи заставили выпить яд, приготовленный ими для мужей. Иногда римлянки доходили даже до открытых столкновений с правительством и силой принуждали его отменять законы, стеснявшие их свободу. Во время пунической войны консул Оппий провел закон, запрещавший женщинам иметь в своих украшениях более 1/2 унции золота, носить пестрое платье и ездить на паре. Когда финансовые дела Рима поправились, закон этот, все еще продолжавший существовать, сделался невыносимым для женщин, и римлянки, подав через двух трибунов петицию об его уничтожении, пустили в ход все средства, чтобы заставить правительство уступить их желаниям. Громадные толпы женщин, несмотря на запрещение своих мужей, стекались в продолжение нескольких дней в Капитолий, где обсуждался вопрос об Оппиевом законе; к римлянкам присоединились здесь женщины из окрестных поселений и городов; консулы и преторы были оглушаемы женскими криками и требованиями об отмене закона. В пользу женщин держал речь трибун Люций Валерий. При настоящем развитии общественного благосостояния, – говорил он, – закон Оппия является неуместным и несправедливым. «Мужчины и дети могут теперь носить роскошные платья, мужчина имеет право покрывать свою лошадь попоной из пурпура, но женщине не делается никакого снисхождения и лошадь одевается роскошнее, чем жена! Женщины наших латинских союзников могут щеголять золотом и пурпуром, ездить по городу, а римлянке это запрещено, римлянке, которая лишена доступа к важным должностям, к жреческому сану, не имеет участия в триумфах, не может получать никаких почетных наград. Оставьте же ей, по крайней мере, наряды и приличную обстановку!» Против Валерия поднялся знаменитый Катон, речь которого хорошо выражает и взгляд строго-патриархальных римлян на женщину и их страх перед ее эмансипационными стремлениями. «Если бы каждый из нас, – говорил оратор, умел поддерживать перед своей женой права и величество мужа, то мы справились бы мигом с бабами. Но мы допустили мужчину подчиниться женскому своеволию в семействе и вот теперь на форуме не можем устоять в борьбе с женщинами и боимся их. Опасность сделалась особенно сильной потому, что мы допустили сходки и тайные совещания женщин… Наши предки не дозволяли им без надзора мужчины заниматься даже частными делами; они хотели, чтобы женщины были под постоянной опекой своих отцов, или братьев, или мужей. Мы же дойдем, наконец, до того, что охотно допустим баб в управление государством, в дела форума, в национальные и избирательные собрания. Да и теперь разве они уже не достигли этого? Разве они не толкуют на улицах и перекрестках о принятии предложения трибунов, разве они не поднимаются за отмену закона! Предоставьте только свободно действовать этому роду, этим тварям необузданного характера, и вы увидите, могут ли они держаться меры, могут ли полагать для себя известные ограничения, если последних не определяет для них кто-нибудь другой. На все смотрят они с неудовольствием, для них невыносимы правила, предписываемые законом и обычаем. Они хотят свободы во всем или, правильнее говоря, необузданности, и что будет, если они достигнут ее? Они, наконец, сделаются совершенно равными вам, а сравнявшись с вами, они немедленно сделаются вашими повелителями!..». Но, не смотря даже на противодействие таких людей, как Катон, женщины взяли верх, и закон Оппия был отменен. – Во время второго триумвирата произошло другое замечательное столкновение римлянок с правительством. Триумвиры до того истощили народ сборами на военные издержки, что были вынуждены забрать наконец даже суммы, хранившиеся у весталок; но денег все-таки недоставало, и триумвиры вздумали сделать огромный сбор с 1400 богатых римлянок, которых они считали беззащитными, так как все это были жены, дочери, сестры и другие родственницы граждан казненных, изгнанных или преследуемых правительством. Но триумвиры ошиблись, – женщины сумели защитить сами себя. Густая толпа римлянок энергично двинулась на форум, пролагая себе дорогу через массы народа и стражу. Триумвиры распорядились силой разогнать женщин, но народ не допустил этого, и женщинам было дано право слова, которым превосходно воспользовалась Гортензия, дочь известного оратора того же имени. «Несчастные женщины, которых вы видите перед собой, – между прочим говорила она, – просят справедливости. Власть, достоинства, почести – все это не для нас, женщин; почему же мы должны участвовать в издержках войны, которая не может принести нам решительно никакой пользы? Правда, наши матери помогали республике в годину ее крайней нужды, но для этого их не заставляли продавать домов и земель, и их пожертвования были добровольными. Если бы теперь галлы или парфы раскинули свой лагерь на берегах Тибра, то вы нашли бы нас не менее ревностными к защите родины, чем были прежде наши матери; но мы решились не принимать никакого участия в войне междоусобной. Ни Марий, ни Цезарь, ни Помпей, ни даже сам Силла, первый водворивший в Риме тиранию, никто из них и не думал принуждать нас к участию в междоусобных смутах. Вы присваиваете себе громкое титло реформаторов государства, но это титло обратится вам в вечный позор, если вы, несмотря на законы справедливости, будете продолжать отнятие жизни и имущества у тех, которые не подали к тому никакого законного повода». Речь Гортензии привела триумвиров в бешенство, и только грозный голос народа удержал их от насилия над смелыми гражданками. Налог был сложен с 1000, но 400 женщин все-таки были принуждены уплатить его. В этих двух женских движениях, имевших целью отмену законов и административных декретов, мы видим, что эмансипационные стремления римлянок не ограничивались реформой семейного права. Особенно в борьбе с триумвирами женщины являются истыми гражданками, благородными врагами тирании, а в речах Валерия и Гортензии сильно заметно недовольство теми общественными порядками, при котором «власть, достоинства, почести – все это не для женщины». Но так как о доступе к общественной деятельности нечего было и думать при сохранении строго-патриархальных порядков, которые прежде всего и более всего давили женскую личность, так как большинство римлянок по своему воспитанию вовсе не годилось для какого-нибудь серьезного занятия, так как все население Рима, пренебрегая трудом, жило бессовестной эксплуатацией рабов и побежденных народов, так как господство плутократии, чудовищный деспотизм цезарей, постоянные организованные разбои за границей, систематическое разграбление мира и другие подобные условия делали из римлянина праздного барина, живущего кровью подвластных ему людей, то понятно, что первые и самые сильные удары женской эмансипации были направлены против семейства, понятно, что римлянка, зараженная всеми недостатками окружавшего ее общества, прежде всего должна была стремиться к тому, чтобы, сделавшись независимой от мужчины барыней, наслаждаться всеми благами жизни на своей воле. Конечно, такой порыв женской эмансипации достоин всякого сожаления, но это был порыв естественный, обусловленный всей предыдущей историей Рима. Большинство авторов, касающихся последней эпохи Рима и толкующих о крайней развращенности тогдашних женщин, не видят или не хотят видеть истинной причины такого положения дел. Рим жил не производительным трудом своих граждан, а грабежом мира и рабством. Поколения же людей, преемственно и неустанно занимающиеся этими позорными делами, всегда естественно вырождаются в отвратительную породу физических и нравственных чудовищ; из героев они делаются разбойниками, из людей прямых и независимых – раболепными угодниками и двоедушными мерзавцами, из ревнителей строгой жизни – отчаянными развратниками, из сильных и здоровых – физически искаженными и расслабленными. По этому закону шла и история Рима. Утверждение свободного брака, уничтожение половой опеки, облегчение развода, приобретение женщиной права личной собственности, реформирующее влияние государственной власти, ограничивавшей произвол домовладыки и гарантировавшей личность домочадцев, войны, колонизация покоренных земель, торговля и другие международные сношения – все это неизбежно расшатывало основы старинного семейства. Вместе с тем, под влиянием развившихся с цивилизацией половых противоположностей и под растлевающим действием рабства и богатств, хищнически отнимаемых Римом у покоренной им земли, половая страсть чувствовала себя неудовлетворенной даже в свободной форме брака. Сытый и думавший только о наслаждениях римлянин хотел превратить свою жизнь в непрерывное наслаждение страсти с переменными любовницами. Заботясь о половой нравственности жен, государство покровительствовало разврату с невольницами и отпущенницами, специально воспитанными для утонченного гетеризма. Большая часть несметных богатств, награбленных римлянами, пошла на проституток и сладострастные оргии. Женщину брак удовлетворял еще менее, чем мужчину. Мужья пренебрегали своими скучными, старомодными женами для прекрасных, остроумных и блестящих камелий; жены подражали мужьям, приискивали себе любовников по сердцу и старались поравняться в светскости, манерах и роскоши с гетерами, так увлекавшими и разорявшими мужчин. Главной заботой воспитания женщины сделалось то, чтобы развить из нее светскую львицу и обольстительную кокетку. Долго боролась женщина за право роскошничать наравне с мужем и его любовницами, долго завоевывала она себе экономическую самостоятельность. Ревнители старины употребляли все усилия, чтобы удержать ее от роскоши и с большим еще рвением старались об ограничении ее имущественных прав, так часто дававших ей полный перевес над мужчиной, что Катон говорил: «всем людям повинуются жены их, нам повинуются все люди, а мы повинуемся женам». Хорошо понимая эту эмансипирующую силу женского имущества, консервативное правительство старалось по возможности давить его своими репрессивными мерами, вроде вышеупомянутого закона Оппия и декрета триумвиров. Таков же был и закон Вокония, запрещавший назначать женщин наследницами или завещать им более, чем доставалось наследнику или наследникам. Целью закона было отчасти предупреждение раздробки семейных имуществ, а главным образом, обуздание «незаконно» присвоенной женщинами независимости, возраставшей все более и более. В своей речи в защиту этого Катон указывает главным образом на то, как женщины употребляют независимое состояние и богатство для унижения своих мужей, и напоминает, что у древних римлян муж был господином и судьей жены, мог подвергать ее наказаниям и казни. «Обличив ее в неверности, ты можешь убить ее, а она, обличив тебя в том же, и пальцем не смеет тронуть; так оно и должно быть!» Закон Вокония хотя был принят, но мало стеснял римлянок: в завещаниях назначали подставных наследников, а от них имущество переходило все-таки к женщинам. Утвердив свою имущественную самостоятельность, женщина начала пользоваться ей для преобладания над мужчиной и путем экономическим, и путем роскошного кокетства. Рабство и другие социальные порядки не дозволяли ей пока сделаться эмансипированным человеком, и она, сделавшись эмансипированной барыней-рабовладелицей, не отставала в роскоши от мужчины. Даже самые скромные и добродетельные римлянки, по словам Плиния, начали считать неприличным выходить из дома не в модном платье и без алмазов. Знатные матроны даже для простых визитов нанизывали на себя алмазов иногда на 200 миллионов сестерций и держали стада ослиц специально для того, чтобы ежедневно купаться в их молоке. Туалетное искусство было очень развито, туалетная прислуга дамы многочисленна, туалетные занятия богатой римлянки отнимали у нее все утро. Власть цензора сделалась бессильной для того, чтобы удерживать женщину в пределах семьи и старинных нравов. Не патриархальная традиция, а мода стала управлять внешней жизнью гражданок, законодательницами же моды и новых общественных обычаев были женщины. В царствование Гелиогабала, по настоянию его матери, матроны составляют из себя «малый сенат», который держит свои заседания на квиринальской горе, постановляя законы моды и светских приличий, решая разные вопросы о жизни женщин. Это был предшественник средневековых «судов любви». Роскошь, наряды, кокетничанье были только простыми средствами к удовлетворению половой страсти, привлекавшими к нарядной кокетке толпы поклонников. Поэтому вместе с борьбой женщины за право роскошничать и кокетничать идет борьба за свободу половой страсти. Выведенная из терпения рабыня сначала мстить мужу секретной изменой, а потом разбивает свои тайные цели и с одурением пускается в оргии публичного разврата. Через десять лет после отмены Оппиева закона учреждаются вакханалии, на которые сначала сходятся одни женщины, а потом они привлекают и мужчин, убивая для сохранения тайны тех из них, которые не соглашались любиться с ними. Преследование и запрещение этих сладострастных сборищ нисколько не задерживает быстро усиливающегося разврата и своеволия женщин. Сами цезари, эти венчанные артисты порока, предаваясь ему до отвала, нередко пытались в видах государственной пользы ограничить его между своими подданными, преследуя безбрачие и бездетность. Lex Julia запрещает безбрачную жизнь мужчинам от 20 до 60, а женщинам – до 50 лет. Для того чтобы пользоваться всеми гражданскими правами, мужчины с 25 лет, а женщины с 20 лет обязывались иметь детей. Имение нескольких детей доставляло мужчинам земельные наделы и освобождало их от известных повинностей, а женщин от половой опеки. Безбрачие и бездетность наказывались штрафом; безбрачный не имел права ни получать наследства, ни делить завещания; бездетный получал только половину следующего ему наследства. Подобные меры еще более разрушали брак, делая его ненавистной официальностью, необходимой только для приобретения известных прав. «Люди женились не для рождения наследников, а для получения наследства», – говорит Плутарх. Мужья меняли жен, а жены мужей иногда ежегодно; случалось, что женщина имела преемственно до 20 мужей и больше. Нарушение супружеской верности сделалось всеобщим, и Дион Кассий, при своем вступлении в должность консула, нашел в Риме 3000 жалоб на прелюбодеяние. Скоро настало еще худшее время, когда на неверность жены или мужа не только не жаловались, но даже не обращали внимания. Брак заменился конкубинатом. Мужчина обзаводится содержанками; матрона, при неимении добровольного любовника, держит для этой роли гистриона или раба и нередко, бросая мужа и детей, убегает на чужбину со своим фаворитом. От строгих мужей, от детей, от соискателей наследства женщина отделывается часто посредством кинжала или яда. А где можно защитить себя или удовлетворить свои желания посредством закона, там римлянки начинают процесс и ведут его с такой настойчивостью, что дают основание тогдашней сатире нападать на них, как на самых отчаянных сутяг. Главной обязанностью древней римлянки была материнская, но, скажем словами Россбаха, «матери древних времен лежали в могилах, а матери нового времени не имели более любви к своим детям, предоставляя воспитание их рабам. Раб же знал, что питомец будет со временем его господином, и чтобы приобрести его благосклонность в будущем, поблажал его страстям и открывал источники еще неизвестных ему наслаждений. Плод, семена которого были насажены рабом, окончательно созревал под влиянием театра и цирка». Воспитание дочери если и велось матерью, то, во всяком разе, стремилось к тому, чтобы приготовить из девушки не семейную женщину, а свободную кокетку. Воспитание, таким образом, значительно содействовало разложению семьи и падению древних нравов; то же самое делали и религия, и искусства, и литература, и торговые сношения, и войны, и одуревшие от деспотизма правители, и обессмысленные тиранией народные массы. Это был радикальный переворот, который долго совершался незаметно для глаз наблюдателей и только в эпоху императоров созрел до окончательного взрыва. Основанное на рабстве и силе, аристократическое военное общество губило само себя; порабощенная государству, человеческая личность стремилась к освобождению; рабы, с яростью Самсона, потрясали основы общественного здания, дети отбивались от родительского деспотизма и гарантировали от него свою личность с помощью закона, женщины разбивали стены своей семейной темницы. Взгляните на эту эпоху анархий и всеобщего разврата не с моральной, а с социально-физиологической точки зрения, и вы увидите, что это только кризис долговременной болезни, порожденной рабством народов Риму, рабством граждан государству, рабством невольников господам, рабством женщины мужчине. Во всех этих отношениях человеческая личность стремилась к свободе, и с каждым ее шагом вперед по этому пути разрушались и погружались в анархию семья, государство и другие юридические институции, всецело поглощавшие до тех пор индивидуумов, входивших в состав их и бывших не активными личностями, а пассивными частями юридических лиц. Это был не только закат античной цивилизации, но и заря новой. Стоики учат жить согласно с природой, умирать за истину и твердо переносить несчастия. На место разоблаченного суеверия философия ставит разум, на место прежних юридических понятий являются идеи справедливости, равенства, верховной власти народа; справедливость и любовь к ближнему ставятся идеальными основами общества; литература вооружается против войны и просит мира; римляне уравниваются с иностранцами; императоры делают в одной из варварских областей попытку ввести представительное правление; Лукан поет о святой любви к вселенной; Сенека проповедует космополитизм, вооружается против гладиаторских побоищ, отрицает рабство. Вместе с этими новыми общественными принципами рождаются и проникают сначала в римскую жизнь, а потом, с дарованием прав римского гражданства, и ко всем жителям империи новые семейные начала. Борьба женской личности за свою самостоятельность в семействе кончилась в пользу женщины. Брак окончательно принял форму моногамии. Выходя замуж, женщина оставалась под опекой отца или другого родственника, но когда эта форма брака вполне утвердилась, то половая опека была уже уничтожена, власть отца значительно ослабла, а относительно замужней дочери сделалась чисто номинальной и действительной лишь в одном том, что она устраняла собой власть мужа над женой и делала последнюю лицом вполне самостоятельным. Жена имела свою отдельную собственность, которой она управляла и пользовалась независимо от мужа. Наследственные права женщины, расширенные и окончательно утвержденные, сделались сильной опорой ее экономической независимости. Приданое жены составляло общее достояние супругов; но без согласия жены муж не мог сделать из него никакого употребления, ни продать, ни заложить его; по закону Юстиниана, он не имел на это права даже и при согласии жены. Закон требовал, чтобы супруг гарантировал жене ее приданое равною ему суммой своего приданого (dos propter nuptias). Имущество жены после ее смерти переходило к ее наследникам. Между мужем и женой, как между лицами совершенно самостоятельными, совершались договоры, денежные займы и т. п. Вместе с развитием свободного брака падала и половая опека над женщиной. Под влиянием эмансипационных стремлений женщины и идей естественного права позднейшая римская юриспруденция отступает от своей прежней теории, по которой женщина подлежала пожизненной опеке «по причине ее легкомысленности». Юрисконсульты признали, наконец, равенство полов принципом своего кодекса справедливости. Гай опровергает защитников половой опеки, доводы которых основаны на предполагаемой низкости женской природы, и сообщает много средств и уловок, употреблявшихся юристами для того, чтобы дать женщинам возможность обходить стеснительные для них постановления старинного права. Императоры вовсе уничтожили институт половой опеки, и таким образом в предсмертную эпоху Рима личность женщины явилась совершенно свободной от юридических оков патриархального семейства. Римлянка позднейших времен равноправна мужу, она уже не стоит под опекой, а сама приобретает права опеки над своими детьми и внуками. Она может иметь самостоятельное хозяйство, заключать контракты, вести процессы и т. д. Вместе с положением гражданок улучшалось также положение рабынь, отпущенниц и иностранок. «Иностранка, отпущенница, рабыня, – говорит Гриндон, – имеют каждая свою роль в истории римской женщины и кладут каждая свой камень в здание ее свободы. Рабыня служит орудием того блеска, благодаря которому женщина подчиняет себе гражданина. Отпущенница, сближая и смешивая расы, пробивает брешь в гражданском праве, враждебном женщине, и содействует победе естественного права, в котором она занимает надлежащее положение… Благодаря иностранке слово “hostis”, обозначавшее в эпоху XII таблиц и врага, и чужестранца, начинает прилагаться только к вооруженному неприятелю, а для иностранца создается новое выражение, “peregrinus”. Иностранец получил такое важное значение, что для него учрежден особый претор, который начинает постепенно гуманизировать и улучшать римское право во имя принципов равенства и справедливости. Женщине принадлежит значительная доля участия в деле этого социального прогресса, потому что она-то сильнее всего и содействует тесному союзу разных элементов общества, посредством смешения крови и слития интересов».

Конец ознакомительного фрагмента.