Медовый месяц
Михалыч жил на шестом этаже, Марьванна под ним, на пятом, и каждый день они встречались то во дворе, то в магазине, прозванным «Избушкой». И не было случая, чтобы Михалыч при виде соседки мысленно не матюкнулся, а Марьванна тайком не плюнула ему вслед.
Причиной вражды стал «Большой Потоп», протёкший с шестого по второй этажи, разукрасив сырыми пятнами потолки, вспучив обои, оставив ржавые разводы на стенах и глубокий осадок в душе пострадавших жильцов. Больше всех досталось Марьванне, превыше всего ценившей чистоту и домашний уют. Это потом, когда уже стало ясно, что Михалыч не виноват, что ночью прорвало стояк с горячей водой, и ремонт будет сделан за счёт ЖКХ все успокоились, но не она. Припоминая народную мудрость, что все соседи сволочи, но те, что сверху – хуже всех, Марьванна взяла Михалыча под бдительный надзор. За глаза она называла его Харьком. Высохший и сутулый, он и правда походил на какого-то грызуна, да вечно помятое лицо напоминало харю животного. Михалыч же вычурно величал соседку Скалопендра, когда злился, и ядрёна Матрёна – пребывая в хорошем расположении духа.
Эту вражду давно уже подметили и бабки на лавочках, прозванные Жилсоветом, и дворовые мужики, выходящие перекинуться в дурака под старой дворовой липой, процветающей между помойкой и гаражами. И те, и другие только подсмеивались над неуживчивой парочкой.
– Захожу я ночью в туалет, только села, как вдруг с потолка мне страшным голосом: Чё-оо-рный во-о-рон!.. Это он, окаянный, специально поджидал! – уверяла Марьванна хохочущих соседок.
– Да откуда ж он знал?
– Следил, стало быть, я же свет включаю, когда встаю…
– Ага, ночь не спал, всё караулил! – заливались бабки.
А в это время под липкой Михалыч с деланным ехидством в голосе перевирал собутыльникам недавний разговор. «Я ей: Опять ты мне с пустым ведром, раскудрит-тя! А она: что тебе моё ведро, ты за своим смотри! А я: утухни, швабра!» – с каждой репликой он выкидывал вперёд ладонь, как козырного туза. Мужики одобрительно кивали Михалычу, мол, так с ней и надо, ишь, чего вздумала: мусор среди бела дня выносить!
Сказать по правде, для Михалыча, хоть он и жил сверху, соседство тоже было беспокойным. Каждый раз заходя в туалет он потягивал носом и, благодаря халтурному перекрытию, сразу определял, что готовится на кухне Марьванны: кислые щи или жареная картошечка, тушёная капуста или рыбные котлеты. Но больше всего он любил запах блинчиков, которые соседка могла испечь в любое время дня и ночи. Иногда одинокий Михалыч лишний раз заглядывал в кабинку – не по нужде, а так, из кулинарных пристрастий. Случалось, у Марьванны что-то подгорало, и тогда Михалыч, искренне досадуя, что дух в его кабинке испорчен, приговаривал: «Опять у Маши сгорела каша» – и расстроенный шёл смотреть что-нибудь по ящику, а в хорошую погоду во двор, резаться в подкидного.
Когда Михалыч выпивал, что за ним часто водилось, то весёлый и пьяный, он поудобнее устраивался на кухонном табурете и, растянув меха баяна, начинал шпарить свои любимые песни. Через некоторое время раздавался резкий стук по батарее, что вызывало ещё больший прилив счастья, – это значило, что у Михалыча были слушатели. И ради них он старался играть ещё громче и орать ещё бодрее. Не имея ни слуха, ни голоса, баянист-любитель, как свойственно самоучкам, искренне верил, что «коль поёт душа, то и песня хороша».
Однажды Михалыч привычно потянул носом и учуял запах гари. «Опять-у-Маши-сгорела-каша», – скороговоркой пробормотал он. Ещё раз шумно втянул воздух – носоглотку заполнил маслянистый прогорклый смрад. Михалыч взволновался. Резко захлопнув дверь в туалет, он почесал за ухом – так ему лучше думалось. Выйдя на балкон курнуть и всё обмыслить, он вдруг заметил, как из кухонной форточки соседки тянется тонкая струйка дыма. Михалыч привычно матюкнулся. Он побежал вниз, стал названивать, а затем дубасить в дверь кулаками. Марьванна не отзывалась. Михалыч всё никак не мог поверить, что начался пожар. Он прибежал обратно, снова выскочил на балкон: струйки становились темнее и толще. Пора было звать на помощь. И тут он увидел, что внизу на лавочке собрался Жилсовет с Марьванной в составе.
– Маш-ка, – заорал он радостно, – беги домой, у тя кухня горит!
Марьванна крупно вздрогнула, задрала голову и, увидев, как щупальца дыма расползаются из форточки, резво соскочила с насиженного. Жилсовет тоже поднялся, заверещал и помчался следом: кто-то из солидарности, кто-то из любопытства. Пока ждали лифт, Марьванна испуганно твердила: «Восподи, как так?»
От волнения не сразу попав в замочную скважину, хозяйка распахнула дверь – едкий дым защипал глаза. Она рванулась к плите, и пока мельтешила, размахивая раскалённой дымящей сковородкой, не соображая, куда ту девать, Михалыч открыл кран с водой. Пытаясь потушить горящее из ковшика, он попадал то на Марьванну, то на мебель, то на бабок Жилсовета. Они кричали: «хватит нас поливать!» или «холодная, зараза!» И всё-таки среди суматохи, Михалыч извернулся и разок плеснул на сковородку: она страшно зашипела и выпустила до потолка гейзер горячего пара. Все замерли и затихли. Сковородка была испорчена, подоконник закопчён, пол облит, и казалось чудом, что синтетическая занавеска, кокетливо задранная вбок, не вспыхнула и не спалила всю квартиру. Вспомнилось потом, что увидев из окна товарок, Марьванна поспешила к ним «на минутку», забыв про плиту, на которой подогревались вчерашние сырники. Впервые в жизни ей приходилось благодарить Михалыча, да ещё прилюдно.
– Витя, я тебе пирожков напеку, хочешь?
– Хочу.
– Тебе с капустой или с повидлом?
– С повидлом, и с капустой, – повелевал Харёк.
– Ну, приходи завтра вечером, – ворковала Скалопендра.
А застрявшая в дверном проёме Вредная Старушка с первого этажа втихаря толкала локтем в бок Наталью: мол, видела, чего творится-то?
На другой день сразу после обеда Харёк зачастил в свою кабинку, в нетерпении теребя редкую щетину подбородка и страстно принюхиваясь. Сначала ему казалось, что он почуял кислый дрожжевой запах поднявшегося теста, слишком тонкий, чтобы быть унюханным даже крупными натренированными ноздрями Михалыча. Но когда в туалете широко разлился сладковатый дух готового пирога, Михалыч шумно всосал его в себя как насосом. «Пора», – решил он и ринулся в гости.
На столе стояли три больших тарелки с румяными пирожками, разномастные чашки и пузатый заварочный чайник, а за столом, накрытым праздничной цветастой клеёнкой, восседал Жилсовет в полном составе: Марьванна, Наталья, Лена Матвевна и вредная старушка с первого. Михалыч в другой раз развернулся бы кормой, но крепкий дух пирога манил его, как блесна рыбу.
– Привет, девчонки! – махнул он Жилсовету и, нахмурясь для важности, спросил: – С чем пирог?
Жилсовет переглянулся: ишь ты, унюхал! А хотели только пирожками отделаться. Марьванна, разрумянившаяся от жара плиты, показывала пухлой, словно сдобной, ручкой: эти с ливером, эти с-луком-с-яйцом, эти с повидлом, яблочным, сама варила.
– А пирог где? – пристрастно допрашивал сосед.
Марьванна встала, ушла на кухню и вернулась с большим блюдом, накрытым белым вафельным полотенцем со свежим жирным пятном посередине. Она поставила его в центр стола и, вздохнув, громко, как объявляют выход артиста, представила: «Пирог из свежей капусты». Задвигались чашки, зазвенели ложечки, тарелки с пирожками быстро пустели. Для разговоров было не время: Жилсовет пил чай, надкусывал, жевал, сыпал крошками, звякал посудой, подливал, тянулся к новой порции и снова надкусывал домашнюю стряпню Марьванны. Харёк пережёвывал тщательно и сосредоточенно, стараясь, чтобы в него уместилось и утрамбовалось как можно больше выпечки – про запас. Глядя чуть влажным глазом на такое дружное поглощение пищи, хозяйка широко расплывалась в улыбке, в груди у неё теплело, и Михалыч казался уже близким, дорогим человеком, которого из-за худобы и неухоженности стало даже немного жалко. Наевшись до отвала, Жилсовет взял паузу, чтобы расслабленно откинуться, утереть подбородки, поикать и покхекать, прочищая горло, прежде чем начать калякать, бухтеть и сплетничать.
Воспользовавшись моментом, Михалыч сыто отрыгнул, тяжело выполз из-за стола, махнул всем сразу и покатился под липку. Там он обстоятельно доложил своим про тушение пожара и достойное вознаграждение. Мужики одобрили геройский поступок соседа, а стриженный под бобрика рыжий Юрич, закуривая, выдал:
– А предложи ей, – чиркнул он спичкой, – руку, сердце и печень. – Закурил и выдохнул вместе со струйкой дыма: – Пусть клюёт!
– Гы, – весело загыкали мужики.
– А чо? Ты мужик одинокий, тебе нужна бабья ласка…
– …и чего-нибудь пожрать, – вставил бобыль Аркадий, имевший схожую жизненную ситуацию.
– Да, пожрать, – задумался Михалыч. Стало даже немного обидно, как это он сам раньше не смекнул очевидную пользу совместного проживания?
Ночью, взволнованно похаживая в майке и мятых семейных трусах по своей хрущовке и поскрипывая ссохшимися досками фанерного паркета, от чего Марьванна беспокойно ворочалась в постели, Михалыч «много думал». И каждый раз, как ни крутил, приходил к одному и тому же. С одной стороны, любая будет рада приютить такого видного мужика. Тем более Марьванна, которая, если б не он, стопудово бы погорела. Но с другой, – вольная холостяцкая жизнь, к которой с годами развилась сильная привычка, не разжимала своих пьянящих объятий. В тяжких раздумьях он уселся на табурет, накинул лямку баяна на голое костлявое плечо и, склонив голову набок, жалобно затянул: «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…»
В этот момент Марьванна окончательно проснулась, села на кровати и рассерженно шаря босыми ногами в поиске тапок, прошипела: «Ты у меня не только запоёшь, ты у меня ещё и попляшешь, Харёк скрипучий!»
Утром она отнесла в милицию заявление, в котором подробно описала «страшный грохот и дикие вопли», издаваемые Харьком, с просьбой навести порядок и утихомирить взбесившегося соседа. И уже к обеду, когда только-только продравший глаза после ночного концерта Михалыч собрался позавтракать чёрствой горбушкой ржаного и яичницей, участковый Егор Петрович Огневой уже звонил в его, обитую дермантином, дверь.
– Привет, Михалыч. Нарушаем?
– Здорово, Петрович. А я-то чо?
– Вот документ. Граждане пишут, что у тебя тут притон.
– При чём? – не расслышал Михалыч.
– Притон, говорю: бляди, карты, валюта.
– Раскудрит-тя! – обрадовался Михалыч. – Где?
– Это я тебя спрашиваю: где? – сдвинул брови участковый, внимательно оглядев обветшалые шестнадцать квадратных метров и не обнаружив ничего интересного.
– Чо-та не пойму, – почесал за ухом Харёк.
– Ладно, вот тут распишись, и я пошёл, – ткнул толстым пальцем Петрович. – И имей в виду, я тебя взял под строгий контроль, скоро нагряну с проверкой.
– Да заходи, когда хошь, – пожал ему руку хозяин.
После визита участкового Михалыч перешёл к водным процедурам. Смешно морщась, он поскрёб подбородок тупым станком, сбрызнул ладони вонючим зелёным одеколоном и, похлопав себя по впалым щёкам, строго посмотрел в рябое от усохших каплей воды зеркало. «Ну, я пошёл», – предупредил он отражение.
Марьванна, ползая на коленях и тяжело дыша, тёрла под кроватью пол, когда дважды звякнул звонок.
– Кого там черти носят? – проворчала хозяйка. – Витя, ты? Зачем пришёл? – открыв дверь, застыла она в растерянности.
– Поговорить надо, пусти.
– Ну надо, так надо, – Марьванна отступила вглубь коридора.
Харёк важно прошёлся по мокрому полу, вынул из-за пазухи любовно запелёнутый в муниципальную газету свёрток и торжественно поставил его на стол.
– Чего это? – покосилась хозяйка, держа половую тряпку в руке.
– Поговорим о жизни, Маш?
– Какой ещё жизни? – подозрительно прищурилась Марьванна.
– Нашей, – выдохнул Харёк, – совместной.
– Ага, – Марьванна вдруг вспомнила про заявление, – Ну раз ты сам пришёл…
– Пришёл. Стаканы давай.
И откинувшись на стуле, довольный хорошим началом, Михалыч стал перечислять свои требования:
– Во-первых, я люблю блины. Во-вторых, баян.
– Во-первых, пить будешь у себя, – хозяйка схватила со стола газетный свёрток и сунула его обратно Михалычу. – Во-вторых, чтобы ночью как мышь сидел!
– А как же ЭТО? Я же ещё того, – приласкать могу!
– Приласкать? – нервно хохотнула Марьванна. – Ну я тебя сама щас так приласкаю… – и давай выбивать грязной тряпкой дурь из обнаглевшего вконец соседа.
Михалыч выскочил, уязвлённый в лучших своих чувствах, и помчался во двор. А Марьванна, защёлкнув дверь, продолжила машинально тереть пол, но вдруг зашлась от хохота, бросила тряпку в ведро, расплескав мутную водицу, и громко в голос разрыдалась.
Под липкой мужички лениво раскладывали засаленную колоду карт. Освобождённая от газеты бутыль Михалыча обрадовала и оживила дворовую компанию. Перескакивая с одного на другое, то ругая, то хваля Скалопендру, Харёк переврал весь разговор так, что к концу бутылки запутался сам. Отхлёбывая по кругу из длинного горлышка, слушатели крякали, краснели, хрустели ржаными сухариками и добродушно подтрунивали над соседом.
– Факт остается фактом, – подытожил Юрич, подняв толстый красный палец вверх, – лупит – значит любит.
– Точно! – согласились тёпленькие товарищи. – Примета верная!
И шаткой походкой, как будто штормило балла на три-четыре, Михалыч направился к дому.
– Маш-ша, эт йя, – скрючившись и припадая губами к узкой щели замка, шептал он, – приш-шл ис-спл-нть сп-пруж-с-ский длг!
Дверь распахнулась, и пухлая рука с семейкой родинок протянула ему помойное ведро. Михалыч кисло сморщился, качнулся и упал за порог.
Очнулся он утром на диване среди вороха ситцевых мелких цветочков. Тюль легонько шевелилась от ветерка, пышный женский силуэт на фоне окна расчесывал длинные волосы. У Михалыча радостно защекотало в щуплой груди, – после всех тревог жизнь поворачивалась к нему приятной полнотой и уютом.
– Завтракать будешь? – тихо, не оборачиваясь на шорох одеяла, спросила Марьванна.
– Маш-ша… – сглотнув от волнения, только и смог выговорить он.
Пока Михалыч поглощал яичницу, Марьванна налила стакан рассолу и, сидя напротив, смотрела, как сухие узловатые пальцы соседа проворно ныряют в банку за огурчиками. Плотно набив щёку, от чего та оттопырилась, как карман, он похрустывал зелёными пуплятами и мычал от удовольствия. Налюбовавшись холостяцким аппетитом Михалыча, Марьванна смахнула в ладонь крошки со стола, накрыла конфетницу ажурной салфеткой и объявила так буднично, как расписание в общаге, где раньше работала комендантом: «Обед в три, ужин в девять. Трусы, носки стирать будешь сам». И, немного посверлив серым взглядом из-под белёсых ресниц нежданно свалившегося с верхнего этажа мужа, словно прицениваясь, строго добавила: «Ещё раз надерёшься в жупель, – валяйся в коридоре, домой не пущу». Михалыч, не до конца веря в своё новое семейное счастье, часто закивал, а когда Марьванна не торопясь выплыла из кухни, похлопал себя по груди и коленям, как делают танцовщики ансамбля Моисеева, и весело выругался.
Уже через неделю Харёк вышагивал по двору вразвалочку, сытый и довольный, как прикормленный кот. Новая жизнь нравилась ему куда больше, чем холостяцкая. «Во-первых, – жрачка, во-вторых – это самое, тесное-телесное. Где ни щипанёшь – везде мягко!» – хвастал он перед мужиками. Да и Марьванна как-то приосанилась, будто омолодилась, и на посвежевшем веснушчатом лице поигрывала лёгкой улыбкой. Жилсовет, поначалу не поверивший в скоропостижное супружество бывших противников, вволю поязвив, смирился с новым положением товарки. «От ненависти до любви один этаж», – подтрунивали они над очередной стадией соседских отношений.
Дни проходили на удивление мирно. Между домашними хлопотами Марьванна смотрела советские фильмы по чёрно-белому «Рекорду», а когда становилось совсем скучно, звонила ругаться в ЖКХ. Михалыч любил футбол, «ужасти» милицейской хроники, концерты художественной самодеятельности, и переговаривался с дикторами новостей, упоминая их ближайших родственников. Молодая супруга морщила носик и, разделяя постель, проводить совместный досуг отказывалась, так что смотреть ящик Михалыч уходил к себе, но сразу возвращался, учуяв вкусные запахи готового ужина. А если Марьванна указывала аккуратно подстриженным ноготком на грязные подтёки в уютной кухоньке и припоминала мужу недавний Большой Потоп, то он не поддавался и отвечал: «А ты, ядрёна Матрёна, чуть дом не спалила!» Когда же Михалыч по привычке начинал дымить в квартире, как пасечник на пчёл, Марьванна выгоняла старого куряку на балкон. Так они и переругивались: журчащее бормотание Марьванны утопало в прохладной глубине комнаты, а в ответ на весь двор неслось хриплое «раскудрит-тя!»
«Молодожёны милуются», – не без зависти похихикивал Жилсовет.
Но вот настал день выдачи пенсии. Марьванна, как обычно, караулила почтальоншу дома. Михалыч, напротив, поджидал её во дворе, – очень уж ему не терпелось купить «Русской» беленькой и обмыть удачную женитьбу. Да и сложившуюся традицию с пенсии брать пузырь и давать соло на баяне нарушать не хотелось. Получив свои денежки, Михалыч ломанулся в «Избушку», где встретил ещё парочку «осчастливленных» почтальоншей мужиков. Настроение у всех было приподнятое, скинулись на две бутылки и солёные сухарики. Только расселись под липкой, как Марьванна с балкона замахала рукой, словно подгребая к себе по воздуху Михалыча. Супруг заторопился, схватил одну бутыль и машинально сунул в подмышку, – чтобы без него всё не выпили. Успев на лестнице втихаря сделать пару глоточков, он явился домой, источая крепкий спиртной дух и широко улыбнулся, сверкнув дыркой недостающего зуба. Под летней курткой грела душу початая бутыль. Марьванна в присутствии почтальонши потребовала денег на хозяйство, Михалыч неудачно отшучивался, но жёнушка взяла его за шкирятник и тряхнула так, что бутылка выпала и, как в замедленном нехорошем сне, хлопнулась об пол. Из глубокой голубой раны полилась «Русская» беленькая. Михалыч попытался спасти водку, схватив родимую за горлышко, но острый край впился ему в ладонь, и ярким фонтанчиком брызнула кровь. Михалыч поднял кровящую руку вверх, не умея правильно пережать артерию. – Убила? Погубила? – неуверенно произнёс он, не мигая уставившись на красную струйку.
Почтальонша впала в ступор, а Марьванна, мелко крестясь, убежала шуршать в аптечке в поисках йода. И тут позвонили в дверь. Быстро подскочив и распахнув её, Михалыч радостно заматерился. На пороге стоял участковый Огневой. Потряхивая перед носом блюстителя порядка окровавленной кистью, как шаман куриной лапкой, одуревший Михалыч прыгал и визжал: «Убила! Мать-тя-перемать! Погубила! Раскудрит-тя-налево!» И только «фирменный», годами отработанный удар в челюсть успокоил Михалыча на время, нужное для оказания первой медицинской помощи.
Очнувшись с перебинтованной рукой и тупой болью в затылке, Михалыч сел на диване и хотел было дать показания, но обнаружилось, что он ничего не помнит. Задав несколько формальных вопросов, Огневой сложил в потёртый планшет свои бумажки и довольно крякнул: «Ну и чудненько: нет потерпевшего – нет преступления». Марьванна переглянулась с испуганной почтальоншей и, обрадованная заявлением участкового, позвала всех пить чай с вареньем.
Укладываясь спать, Михалыч спросил у задремавшей было супруги:
– Ма-аш, а где моя пенсия?
– А я знаю? Где пил, там и ищи! – И, недолго помолчав, добавила: – Половину ты мне отдал, на хозяйство, а остальное забрал, когда за водкой пошёл, – незаметно краснела в темноте супруга.
– Ну, дела… – посетовал Михалыч, перевернулся на другой бок и тут всё вспомнил! «Избушку», мужиков, тёпленькую пенсию, манящую руку Марьванны, предательницу-почтальоншу и разбитую, истекающую на полу бутылку. Михалыч подскочил на постели и выпустил такой богатый чувствами поток брани, состоящий всего из нескольких корней слов, что Марьванне захотелось это записать, чтобы назавтра прочесть Жилсовету. Но не выдержав отчаянной словесной атаки, она сползла с кровати, открыла дверцу шкафа и вытащила из-под стопки глаженного белья туго зажатые большой скрепкой казначейские госзнаки.
– Вот, – сунула она Михалычу под нос, – приберегла, пока всё не пропил!
– Ах, ты… Скало-пендра!
– Па-ашёл вон, Ха-рёк несчастный, – разозлилась Марьванна.
Михалыч выскочил как был, в трусах и майке, зажав одной рукой деньги, другой ключи, пролетел этаж и оказался у себя дома. Зная, чем досадить вероломной супруге, он схватил пискнувший от неожиданности баян и принялся за старое. Играть забинтованной рукой было неудобно, пальцы то и дело спотыкались, от чего инструмент истерично взвизгивал или бубнил, путая мелодию, но Михалыча это только подстёгивало. Он дважды проорал весь весёленький репертуар от «Коробейника» до похабных частушек и, сдувшись под конец, уставясь на караван муравьёв, переходивших пустыню затёртого линолеума наискосок, от трубы до щели в плинтусе, уныло затянул: «Позараста-али стё-ожки-доро-ожки, где проходи-или милые но-ожки…» Так закончился месяц и один день его супружеской жизни.
Поутру Михалыч нашёл под своей дверью ворох одежды, забытой впопыхах при бегстве из семейной жизни назад, в холостяцкую. Он хотел привычно выругаться, разбирая завал и запутавшись в брючинах, но голос вдруг треснул, и слова застряли в осипшем горле.
Усевшись под липкой в ожидании старых приятелей, Михалыч то и дело поглядывал на глухо зашторенные окна Марьванны и, уязвлённо хмыкнув, отворачивался.
– Ну, как оно? – спросил обо всём сразу подоспевший Юрич.
– Выперла, – честно признался Михалыч.
– Тю! – посочувствовал приятель.
Стало ясно, что без поллитры не обойтись, и обшаря пустые карманы, Михалыч метнулся домой, к забытой на кухонном столе пенсии. Спешно вылетая из подъезда, в дверях он столкнулся с бывшей супругой. Михалыч ухмыльнулся, признав знакомое помойное ведро, склонил голову и, пряча немой укор в глазах, ловко проскользнул мимо пышногрудой Марьванны к распахнутой на свободу дверью.
Марьванна обернулась, хотела, как раньше, плюнуть ему в сутулую спину, но передумала. «Потоп, пожар и медовый месяц пережили. Мало ли в жизни ещё как повернётся? Всё-таки не чужие люди, – соседи», – здраво рассудила она.