© Трауб М., 2015
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015
Посвящается маме
«Мамы разные нужны, мамы разные важны». Это стихотворение Михалкова, которое читали по куплету все советские дети на утреннике в детском саду в честь Восьмого марта, я никогда не понимала. Бойко тараторила про маму-вагоновожатого и не понимала – как это бывает? Мама-повар? Да, наверное, кому-то повезло. Кто трусы ребятам шьет? Точно не моя мама. Неужели есть мамы, которые приходят домой вечером, готовят ужин и смотрят телевизор? Или проверяют дневник и спрашивают, как дела в школе? В нашем с мамой случае все было совсем иначе.
Наша жизнь очень отличалась от быта остальных семей. И не только потому, что мы с мамой всегда жили вдвоем, точнее втроем – еще была бабушка, мамина мама. А еще потому, что мама никогда не хотела выйти замуж или найти себе «мужское плечо», на которое могла опереться. Ей нужны были только я и бабушка, а мне – она и бабушка.
Мама все время рассказывает истории – мимоходом, пока варит кофе. Истории, от которых у меня глаза вылезают на лоб и я забываю про кофе. Истории, которые невозможно придумать, а можно только прожить, будучи одним из главных героев.
Мама такая, какой я никогда не хотела быть в детстве. И такая, какой хочу быть сейчас.
Она никогда не стремилась к власти, даже в бытовом, карьерном смысле слова. Деньги, да, были нужны, но только чтобы содержать нашу маленькую семью. Ни счета на сберкнижке, ни заначек под подушкой. Мама очень легко относится к деньгам – если есть, то нужно тратить. На удовольствие. На радость. Если не хватает, надо пойти и заработать. Не просить, не брать в долг, не «есть серые макароны», как она любит говорить.
Она всегда носила короткую стрижку, почти «ежик». Не потому, что модно – ее волосы не выдержали стрессов, переездов, смены воды, климатических зон, и я не знаю, чего еще. И еще у нее были седые корни. Мама поседела очень рано и красилась басмой. Со своим чернильным «ежиком» и алой помадой она не была похожа ни на кого из соседок и знакомых женщин. У мамы всегда была красная помада, в любое время суток.
А у меня всегда были косы. Длинные. До сих пор хожу с длинными волосами и никогда не проводила экспериментов с короткими стрижками.
Помада. Я красила глаза и оставляла бледными губы. И только сейчас позволила себе красную помаду. И вдруг увидела в зеркале маму, в молодости. Копия.
– Ты совсем на меня не похожа, – твердила мне она все мое детство, – и это хорошо.
А я похожа. И красная помада мне идет.
Мама ходила в брюках, джинсах, водолазках, а меня наряжала в платья и юбки. У нее был плащ – как солдатская шинель. Всесезонный. Непромокаемый и непробиваемый. Он только стерся на плече – от веса сумки, в которой она носила документы и картошку. А мне она покупала пальто и кроличьи шубки. Нет, я не была «девочкой-девочкой», как говорят современные мамы про своих дочерей. Я была дочерью Ольги Ивановны, и этому положению приходилось соответствовать.
Я никогда не задавала вопросов, они и не были нужны – мама всегда оставалась блестящей рассказчицей, умело смешивающей реальность с вымыслом.
– Скажи мне правду! – просила я.
– Зачем? Это не так интересно. Вообще неинтересно, – отвечала она.
Иногда мне казалось, что мы с мамой тоже персонажи книги, увлекательного детектива, которые она так любила, а не живые, реальные люди. Наверное, это была защитная реакция ребенка на события, в которых он ничего не понимает. И все люди вокруг мне тоже казались героями. Вымышленными. Не списанными с реальности.
– Ты когда-нибудь расскажешь, что происходило на самом деле? Как ты жила? – спросила я.
– Когда я умру и ты придешь ко мне, не забудь диктофон, – хохотнула мама.
Да, она смеется над смертью. И над собой. Она смеется над собственной судьбой, которую несколько раз обманывала.
Это старая осетинская традиция. Когда умерла бабушка, мама должна была просидеть с ней ночь – в комнате, где все зеркала завешаны черной тряпкой, а на столе в центре комнаты лежит покойник, и близкие родственники несут вахту прощания: оплакивают, рвут волосы, голосят, причитают, падают без чувств.
– Это ведь так тяжело. Как ты выдержала? – спросила я маму. Она была одна, когда прощалась с бабушкой. И вся боль досталась только ей. Разделить не с кем.
– Да я и не заметила, как ночь пролетела, – ответила мама.
– Как это?
– Я всю ночь с твоей бабушкой ругалась. Высказала ей все, что хотела. Спорила, доказывала, даже кричала на нее. Впервые так хорошо с ней поговорила.
Да, в этом вся моя мама.
Ей поставили страшный, смертельный диагноз. И что она сделала? Взяла меня и уехала отдыхать в Гагры. Кутила, гуляла, ходила по ресторанам. Помогла нашей хозяйке, у которой мы снимали угол, отвоевать у соседей законную территорию двора, сосватала ее дочку за очень хорошего жениха. Она даже не плакала. Она жила, потому что очень хотела жить. Потом оставила меня у этой хозяйки и уехала делать операцию. Знала, что со мной все будет хорошо. Хозяйка – тетя Роза – учила меня варить компот и плакала. А я не понимала, почему она плачет. Ведь все было так хорошо! У меня появились подружки, я каждый день бегала на море. И совсем не скучала по маме. Наоборот, просила тетю Розу оставить меня у нее «на подольше». Хозяйка плакала и гладила меня по голове.
Мне кажется, мама обманула судьбу. Ей опять это удалось.
Через пятнадцать лет она пришла в клинику, где ей делали операцию, и пожилая медсестра позвонила хирургу, который оперировал. Он уже был на пенсии.
– Здесь Ольга, – сказала медсестра доктору, и тот даже не спросил, какая такая Ольга. Ведь пока мама лежала в больнице, она работала – врач получил возможность видеться с сыном от первого брака, которого давно вычеркнул из собственной жизни, но не из сердца. Сердце болело, а когда появилась моя мама – отпустило. Она попросила бывшую жену хирурга прийти в больницу и проговорила с ней несколько часов. Врач метался под дверью, не зная, что делать – или спасать маму, которая лежала под капельницей, или не вмешиваться, чтобы… чтобы мама сотворила чудо. Женщина вышла из палаты в слезах, обняла бывшего мужа, которого ни видеть, ни слышать не хотела, и уже на следующий день привела в больницу их общего сына.
– Что ты ей сказала? Как тебе это удалось? – Врач плакал.
А маме было так плохо, что она даже говорить не могла.
И вот спустя столько лет медсестра, хирург, его взрослый сын стояли и смотрели на маму.
– Как тебе это удалось? – спросил врач, имея в виду, что его пациентке было отпущено болезнью полгода, максимум год, а она прожила пятнадцать и собиралась еще прожить не меньше.
Мама хмыкнула и попросила разрешения закурить.
– У меня было полно дел, – ответила она.
Медсестра плакала. А парень, сын хирурга, смотрел на всех и не понимал, что происходит.
Наверное, если бы мама варила компоты и шила трусы, я бы выросла другой. Но она была юристом, адвокатессой, занималась разделом имущества, бракоразводными процессами, наследственными спорами.
Она могла поступить в Литературный институт без экзаменов – прошла по творческому конкурсу, по национальной квоте – писала блестяще и легко. Но выбрала себе другую профессию.
– Почему? – спросила я.
– Потому что люди всегда будут разводиться, делить имущество, умирать, не оставив завещания, любить и ненавидеть друг друга. И это всегда будет приносить доход.
У нее было много «работ» – база Роспосылторга, Моссовет, арбитраж, строительные управления, потом – собственная юридическая консультация.
– И как ты устраивалась в такие места? Туда же с улицы не брали!
– Связи, взятки, клиентские отношения. И потом – я была очень хороша. Не в смысле внешности. Хотя в этом смысле тоже. Я выигрывала дела. Такие, за которые никто не брался. А я бралась. У меня была своя ниша – ко мне приходили люди, которым уже везде отказали. И плюс – «сарафанное радио». Меня, как врача, передавали из рук в руки. Я не хвастаюсь. Это было тяжело. Ты же знаешь, все видела. На твоих глазах все происходило…
– Тогда почему ты не стала богатой?
– Потому что язык был длинный. Молчать я не умела. Дверью могла хлопнуть и послать подальше. Не боялась. И дружила, с кем хотела, а не с кем надо.
Да, мама никогда не разделяла работу и личную жизнь, поэтому для меня мамины клиенты были тетями Наташами, дядями Сашами. Людьми, которые приходят к нам в дом. В любое время суток. Звонят по ночам. Или будят с утра. Кричат в трубку. Или молчат. Или плачут. И мама закрывает дверь на кухню, открывает форточку, чтобы выветрить табачный дым, и работает. Я засыпала под звук механической пишущей машинки, на которой она отстукивала исковые заявления. И пока мама спала, я меняла ленту в машинке и вставляла чистые листы, прокладывая копиркой.
Мне было три года, и я выговаривала не все буквы. Понять что-то в моем лепете мог только очень заинтересованный, неравнодушный человек. К домашнему телефону всегда подходила я. Поэтому мне пришлось рано научиться общаться. Это была «проверка на вшивость», как выражалась мама. Если взрослый человек адекватно реагировал на голос ребенка, значит, он не был сволочью. Ну, или хотя бы не до конца сволочью.
– А мама дома? – спрашивали меня незнакомые голоса.
Я очень рано научилась врать. Мама стояла рядом и подсказывала мне вопросы.
– Кто ее спрашивает? – вежливо интересовалась я.
Если после этого давали отбой или недовольно требовали, чтобы я немедленно передала трубку взрослому, мама не имела дела с этим человеком. Если же со мной начинали разговаривать, спрашивать, как меня зовут, сколько мне лет и представлялись – мама давала человеку шанс на защиту.
Уже позже у меня появилась любимая игра – я брала телефонную трубку и по голосу пыталась догадаться, кто на том конце провода. Потом, когда эти люди появлялись у нас на пороге, я сравнивала свои фантазии, образ, который нарисовала в своем воображении, с реальным человеком. Почти никогда не угадывала. Голос очень обманчив. Бывает, что очень красивые голоса принадлежат жестоким людям, а обладатели неприятного тембра оказываются добрыми и искренними. И еще я рано поняла – если совсем плохо, очень тяжело, люди никогда не плачут, отвечают скупо, сдержанно. А если ерунда какая-то, яйца выеденного не стоит, то бьются в истерике. Мама, как правило, имела дело с теми, кто не плакал.
Да, почти все мамины клиенты становились ее друзьями. Она всех впускала в дом. У нее не было частного пространства – так ей было проще работать. Она верила в дружбу. Учитывая циничную профессию, жесткий характер и само время – не самое простое и благополучное, это можно было бы счесть идиотизмом или наивностью. Но мама не была ни идиоткой, ни наивной. У нее имелись собственные представления о том, как должно быть. И главное, что я запомнила: если закрыта дверь, всегда открыта форточка. Не бывает такого, что вообще ничего нельзя сделать. Можно не пытаться – так проще.
Еще она говорила, что прежде чем махать топором, его стоит хорошенько наточить. И еще одно – если ты думаешь, что все плохо, просто выйди и проветрись. Хотя нет. Чаще она говорила другое своим клиентам – если все плохо и выхода нет, стоит лечь спать. Или выпить. Шутка? Не знаю.
Однажды, мне было уже восемнадцать и я училась в институте, в очередной раз позвонил телефон.
– Маня! – воскликнул радостно мужской голос. – И где твоя мать? Скажи ей, что это я!
– Кто – я? – Память мне ничего не подсказывала. Голос был чужим, не знакомым.
– Мань! Ребенок! Ну ты даешь! Как же я соскучился! Столько лет прошло, а у вас все по-прежнему! Ты так же отвечаешь на звонки! С ума сойти! Сколько тебе сейчас лет? Дядя Лева! Это дядя Лева!
– Мамы нет, что ей передать? – спросила я, поскольку никакого дядю Леву не помнила.
– Господи, ну ты совершенно не изменилась! Такая же строгая! Передай маме, что я перезвоню. Просто хотел сказать спасибо. Да, я знаю, прошло много лет. Пятнадцать, наверное. Ты, наверное, совсем взрослая. Я еще позвоню. Постараюсь. Ребенок, а ты учишься?
– Да, в институте, на журналистике.
– Ну, Киселева! Ну, в своем репертуаре! Обречь ребенка на такую профессию! – Незнакомец захохотал. – Мань, скажи ей, что я ее люблю. И тебя люблю. Как же хорошо, что я тебя услышал. Знаешь, вот давно хотел позвонить и не решался. А теперь твой голос услышал – и мне не страшно. Я помню, как ты шепелявила – у тебя не было верхних зубов! Так смешно говорила! И две косички с бантиками! Скажи мне быстро – у вас все хорошо? Правда, хорошо? Ладно, мне пора. Только обязательно передай маме, что я звонил! Слышишь? Передай! Скажи, она рядом стоит? Наверняка. Как же я сразу не сообразил. Оля! Ольга! Киселева! Ты меня слышишь? Прости. Я очень виноват. Мань, дай ей трубку! Я же знаю, что она там! Я чувствую! Ольга! Это я, Лева!
Я не успела ничего сказать. Раздались короткие гудки. Мама стояла рядом. И кивком дала мне понять, что не подойдет к трубке. И я, как в детстве, не посмела ее ослушаться.
– Он умирает. Поэтому позвонил, – сказала мне она.
– Кто это? Почему ты с ним не поговорила? Он ведь так просил.
– Лева. Мой друг. Разве ты его не помнишь?
– Почему ты решила, что он умирает?
Мама пожала плечами. Она вообще не отвечает на вопросы, ответы на которые кажутся ей очевидными. То ли это цинизм, то ли интуиция, то ли мудрость, но она знает, что услышит в следующий момент. Чувствует людей, читает их мысли, знает, что нужно человеку, еще до того, как тот открыл рот. В детстве меня это завораживало. Я считала, что мама немножко колдунья.
– Главный мотив – деньги, – говорила она мне, проводив очередную безутешную клиентку, страдающую от того, что ее бросил муж, просто бьющуюся в конвульсиях и рассказывающую о том, как его любит.
– Нет! Это же любовь! – возражала я.
– Ага. Любовь. И трехкомнатная квартира, которую он может поделить. А еще дача. И скоро у него будет еще один ребенок, который станет на все это претендовать как наследник. Вот такая любовь.
– Ты ей поможешь?
– Нет. Неинтересно. Пусть пойдет, поработает. По сторонам посмотрит. Ей будет полезно.
– Но она предлагала такие деньги! Ты же говорила, что тебе нужен новый клиент!
– Она дура и не поумнеет, – отвечала мама.
Мама никогда не гналась за деньгами. Понять логику, по которой она соглашалась вести то или иное дело, было невозможно. Но она, эта логика, безусловно, была. Мама бралась защищать только тех, кто вел себя порядочно – в каком-то глобальном смысле слова. Она защищала тех, кому нужна была защита. Кто оказывался в настоящей беде. А от тех, кто с порога начинал врать, рыдать, обещать золотые горы, угрожать, отказывалась сразу.
– Для меня ты была героиней, – сказала я недавно маме.
– Нет, у меня тоже были ошибки, за которые я расплачивалась.
Мама всегда была и остается максималисткой. Для нее существует или черное, или белое. Ей проще хлопнуть дверью, чем аккуратно ее прикрыть. Наверное, поэтому я выросла совсем другой. Я иду на компромиссы, даже когда могу навредить себе. Я физически не могу дать сдачи. Мама всегда была прямой, как струна, непреклонной, несгибаемой, а я гибче, мягче. Но тоже могу хлопнуть дверью. Как говорят мои близкие: «Маша выдала Ольгу Ивановну». И я действительно долго точу топор, прежде чем махнуть с плеча.
Мое детство было необычным. В доме всегда были люди. И я не знаю, как это – быть одной, не умею наслаждаться одиночеством. В моей маленькой комнате на полу всегда кто-то спал – тетя Люба, которую бил муж и обещал ее убить, а мама помогала ей разводиться. Тетя Вера, которую выписал из квартиры родной брат, поменяв замки, и ей попросту негде было жить. Мама возвращала ей права на квартиру.
Мама ходила по дому с телефонной трубкой – шнур был длинным и доходил даже до ванной. Вечером на кухне собирались люди – тетя Люба готовила, тетя Вера мыла посуду – оттирала содой чашки и тарелки. Иногда звонили в дверь, и я открывала, не спрашивая «кто там?». На пороге могла оказаться сумка с продуктами, а лифт уже ехал вниз, и я не знала, кто поставил ее нам на коврик. Или появлялся сумрачный мужчина, который передавал газету, сложенную свертком, и исчезал. «Маме передай», – говорил он мне, и я передавала. В тяжелые времена, когда у мамы не было клиентов (она шутила, что чувствует себя актрисой – то густо, то пусто) и нам не хватало даже на хлеб, на пороге всегда возникали то сумка, то деревянная коробка, набитая мандаринами, бананами, сигаретами, колбасой. Или появлялся мужчина с газеткой, и мама высыпала на стол купюры.
– Это за что? – спрашивала я.
Мама пожимала плечами и не отвечала. У нее никогда не было таксы или определенного гонорара. Иногда она работала вообще без вознаграждения: «Отдадите, когда сможете». И эти сумки, конверты, передачи через проводников поездов, посылки на почту, переводы из других городов были платой за ее работу. Мама смотрела на очередной ящик, который забрала с почты, и читала маленькую записочку, вложенную внутрь: «Поздравляем с Новым годом. Спасибо вам за все. Лена».
– А кто эта Лена? – спрашивала я, вытаскивая из коробки книжки, теплые сапоги, летний сарафан, куклу и комплект постельного белья.
– Лена? Ты разве не помнишь? Из Красноярска! Ну, Лена! У нее еще дочка – твоя ровесница. Я им помогла комнату в коммуналке отсудить. У нее муж умер, а свекровь… Ладно, не важно. Ты совсем маленькая была. Не помнишь? Она с тобой сидела, пока я по судам бегала. Сколько? Лет пять прошло? Значит, у нее все хорошо.
Наши соседи, а также любопытные старушки у подъезда маму не то чтобы побаивались, скорее, очень уважали. Бабули – баба Катя и баба Надя со второго и девятого этажей, наши местные постовые, которые докладывали маме, как я подвернула юбку по дороге в школу, чтобы сделать ее покороче, – становились глухими и немыми, если речь шла о моей маме.
– А Киселева здесь живет? – спрашивали визитеры.
Бабули немедленно принимались разглядывать облака и судачить о погоде и ноющих суставах. Зато потом выдавали маме полное описание внешности посетителей.
Однажды у нас на лестничной клетке появился запах. Стойкий.
– Чем пахнет, не могу понять, – удивлялась мама, обнюхивая квартиру и площадку.
– Генка, чем пахнет, разве не чувствуешь? – донимала она соседа, который всегда курил на площадке, бросая окурки в консервную банку.
– Не чувствую, – отвечал сосед.
– Нет, уже просто воняет! – возмущалась мама.
Источник запаха обнаружился около мусоропровода, за стояком. Там лежала сумка, которая и источала зловоние.
– Генка, что это? – спросила мама у соседа, который на своем посту все видел и слышал. Он на лестнице проводил больше времени, чем в собственной квартире.
– Не знаю, – ответил сосед.
Но потом признался. Сумку принес незнакомый мужчина, очень неприятный с виду, даже опасный. Здоровенный такой детина. Сумку он поставил под дверь и даже не позвонил. Еще огляделся так, подозрительно.
– А ты чего? – спросила мама у Генки.
– Чего? В квартире заперся и в глазок смотрел.
– Так чего мне не позвонил?
– Ольга, оно мне надо? Я же не знаю, что там в сумке! А вдруг отрава какая-нибудь? Или бомба!
– Похоже, это рыба. Стухшая, – констатировала мама, осторожно заглядывая в сумку, – и здоровенная.
– Вот она текла у тебя под дверью, поэтому я ее к мусоропроводу и вынес. А лужу тряпкой вытер. К тебе ж разные люди приходят. Нехорошо, чтобы они в лужу ступали.
– Чего ж ты рыбу не выбросил сразу?
– Так вдруг это вещдок или улика? Вдруг она бы тебе понадобилась?
– Генка! Мы с тобой такой продукт угробили! – расстроилась мама. – Это же муксун! Настоящий! Наверняка кто-то с Севера передал. Жалко-то как!
– Значит, отравить тебя хотели, – хмыкнул Генка, – а я не дал. Эта сумка мне сразу не понравилась. И воняла она еще до того, как я ее выставил.
– Генка, ты муксун когда-нибудь ел?
– Нет, а что?
– В следующий раз, если такую вот подозрительную сумку увидишь, не выбрасывай. Угощу!
Все мамины клиенты так или иначе имели ко мне отношение: Лена нянчилась со мной, тетя Настя читала на ночь стихи Цветаевой и Мандельштама. Мне было слишком мало лет, чтобы понимать, что именно она читает, но я засыпала под ее декламацию. Это был фокус, трюк – тетя Настя могла начать с любого места, как сказку, на которой остановилась прошлым вечером. Я до сих пор легко воспринимаю тексты на слух.
Тетя Варя пыталась натаскать меня по математике, правда, безуспешно. Она была убеждена, что у каждого ребенка одинаково развиты оба полушария и все дети – практически гении. И не оставляла надежд развить во мне математические способности. Она показывала математические фокусы с таблицей умножения – как запомнить таблицу на девять, например. Надо просто правильно заполнить цифровой столбик. Девятью один – девять. Девятью десять – девяносто. Потом двигаемся сверху вниз, расставляя цифры от одного до восьми. А потом снизу вверх – опять же с восьми до одного. Чистая красота цифр. И ее не смущал тот факт, что мне всего пять лет.
Тетя Эльза – в прошлом балерина – учила меня слушать музыку. Под счет. На раз – стоять, на два – повернуть голову. Она все время считала, даже когда ходила по квартире. «И раз, и два». Это «и» – осталось в моей памяти на всю жизнь. «На раз – встали в позицию. Два – голова, голова! Где у тебя голова? Плечи вниз! Кто так ходит? А душа, душа вверх, вверх! Где у тебя душа? Вот здесь душа! Живот втянуть, над ногами! Живот над ногами!»
Я знаю, где живет душа – в ложбинке между грудью. Нет, чуть выше. И если вдохнуть, то душа потянется вверх. И автоматически вытянется шея и поднимется голова.
«Стой с достоинством!» – кричала тетя Эльза, и я это усвоила на всю жизнь. Если плохо, тяжело, работа, неприятности, главное – стоять с достоинством. На «и» – повернуть голову, на «раз» – кивнуть. И молчать. А когда совсем тяжело, просто умираешь, то нужно тянуться в два, нет, в четыре раза сильнее.
«Эмоции можно выразить без слов, – говорила тетя Эльза. – Чуть выше подбородок – это презрение. Наклон головы – страдание. И чтобы никакой беспардонности я не видела!»
Беспардонность тетя Эльза видела в слишком небрежной позе, ноге на ногу, в чересчур эмоциональной мимике.
У меня появилось плоскостопие, и очередная благодарная клиентка передала для меня ортопедические сандалии. Тетя Эльза сухой, жесткой рукой отправила их в мусорное ведро.
– Я сама выверну ей стопы, – сказала она маме.
Поскольку мама была занята, то вряд ли она слышала, что пообещала тетя Эльза. И не видела, как она ломала мои ступни своей железной хваткой, добиваясь выворотности и бугорка на стопе. Она выкручивала мне ногу и считала до десяти. У меня до сих пор высокий подъем и выворотность, которая никак не пригодилась в жизни. Плоскостопия, надо признать, тоже нет. Когда мне тяжело, я вспоминаю уроки тети Эльзы – глубокий вдох, всем телом, и резко вниз плечи, перевязать бантом лопатки, втянуть живот, душу вверх, и все, готова. Ко всему готова. И еще одно оставшееся в моей памяти выражение: «Сосок на носок!» Если так встать, то внутри образуется пружина – такая жесткая, что не дает разболтаться. Ни телу, ни духу. Кажется, что ты стоишь неправильно и сейчас упадешь носом вниз. Потеряешь равновесие. Но происходит другое – тело вытягивается, напрягается, и по всему позвоночнику, до мозжечка, идет ток, мелкое покалывание. И вдруг по никому не известным законам ты можешь бежать, вверх, выше, еще… Тетю Эльзу я мысленно благодарю до сих пор…
– Ты можешь вспомнить самый страшный случай из своей практики? А самый смешной? Тяжелый? – спросила я маму.
Я решила просто записывать ее рассказы. Истории адвокатессы, у которой были проигранные дела, но ни одного промаха. Женщины, которая поставила мне, своей дочери, одно-единственное условие – я никогда не пойду по ее стопам, никогда не стану юристом и никогда не проживу такую жизнь, как она.