Часть II Итальянский Ренессанс
Глава 4
Флорентийский ренессанс
Создавая диалог «О гражданской жизни», Маттео Пальмиери с гордостью подчеркивал культурное превосходство, достигнутое его родной Флоренцией при его жизни. «Каждый мыслящий человек должен быть благодарен Богу за позволение родиться в этом новом веке, исполненном стольких надежд и обещаний, который уже наслаждается таким великим множеством превосходно одаренных талантов, какое не видел мир за последние тысячу лет» (Palmieri 1944, pp. 36–37). Пальмиери, конечно, подразумевал в первую очередь флорентийские достижения в живописи, скульптуре и архитектуре – в особенности деятельность Мазаччо, Донателло и Брунеллески. Но он также имел в виду замечательный расцвет моральной, социальной и политической философии, происходивший во Флоренции в то же самое время, – интеллектуальное движение, начало которому было положено канцлером-гуманистом Салютати и которое затем было продолжено такими выдающимися представителями его круга, как Бруни, Поджо и Верджерио, а позднее подхвачено рядом молодых авторов, на которых те заметно повлияли, включая Альберти, Манетти, Валлу и самого Пальмиери.
Разумеется, вопросу о том, почему столь пристальное изучение моральных и политических проблем начинается во Флоренции в рамках этого поколения, уделялось огромное внимание. В работе «Кризис раннего Ренессанса»[54] Ханс Барон предложил на него свой ответ, имевший наибольшее влияние на исследования последних лет. Он полагает, что развитие политических идей во Флоренции начала кватроченто стало ответом на «борьбу за гражданскую свободу», которую флорентийцы были вынуждены вести с рядом воинственных деспотов на протяжении первой половины XV в. (Baron 1966, pp. 28, 453).
Первая фаза этой борьбы началась в мае 1390 г., когда герцог Милана Джангалеаццо Висконти объявил войну Флоренции (Bueno de Mesquita 1941, p. 121). В течение 1380-х гг. Джангалеаццо успел стать властелином всей Ломбардии. Он добился этого, вмешавшись в войны Каррарези[452] в 1386 г., в результате чего к 1388 г. получил контроль над Вероной, Виченцей и Падуей (Baron 1966, p. 25). Затем он задумал изолировать и окружить Флоренцию. Вначале, двинувшись на нее с запада, в 1399 г. он взял Пизу, а вскоре после этого ему сдалась Лукка (Bueno de Mesquita 1941, p. 247). Затем он стал угрожать флорентийцам с юга, взяв Сиену в сентябре 1399 г., а в течение следующего года захватил Ассизи, Кортону и Перруджу (pp. 247–248). Наконец, он напал на них с севера, одержав убедительную победу над болонцами, их последними оставшимися союзниками, в битве при Казалеччио в июне 1402 г.
В этот самый опасный момент Флоренцию спасло чудо. Джангалеаццо умер от лихорадки, готовясь нанести удар по городу в сентябре 1402 г. (p. 298). Однако спустя недолгое время флорентийцы столкнулись еще с одной, гораздо более затяжной опасностью, нависшей над их традиционными свободами. На сей раз она исходила от сына Джангалеаццо, миланского герцога Филиппо Мария Висконти. Подобно своему отцу, он овладел Северной Италией, захватив в 1420 г. Парму и Брешию и присоединив Геную к герцогству Миланскому на следующий год (Baron 1966, p. 372). Это побудило флорентийцев объявить ему войну и вступить в конфликт, который длился почти без перерыва вплоть до 1454 г., когда Козимо Медичи удалось договориться об условиях мира, включавших со стороны Милана подтверждение его готовности признавать и, если это необходимо, защищать независимый статус Флорентийской республики.
Согласно Барону, эти политические обстоятельства помогают объяснить два самых поразительных факта, имеющих отношение к разговору о социальных и политических проблемах Флоренции раннего кватроченто. Описанные выше события прежде всего должны помочь найти ответ на вопрос, почему в течение этого периода столь многие флорентийские авторы были так глубоко погружены в вопросы политической теории. Принято считать, что «одинокое положение» Флоренции перед лицом деспотов и, в частности, «флорентийско-миланское противостояние» 1402 г. сыграли роль катализатора, ускорившего это новое и более интенсивное осознание политической ситуации (pp. 444–446). Кроме того, эти же события должны были объяснить особое направление, в котором развивалась политическая мысль того времени и, в частности, ее сосредоточенность на республиканских идеалах свободы и гражданского участия. Барон считает кризис 1402 г. причиной «революции в политико-историческом мировоззрении флорентийцев» и утверждает, что «защита флорентийской независимости от Джангалеаццо» оказала глубокое влияние на «усиление республиканских настроений флорентийцев» (pp. 445, 448, 459). В итоге значение «политического кризиса в Италии» начала XV в. состоит в том, что он дал начало «гуманизму нового типа» – гуманизму, укорененному в «новой философии политического участия и деятельной жизни» и призванному прославлять республиканские свободы Флоренции (p. 459).
Тезис о возникновении «гражданского гуманизма», как определил его Барон, получил широкое признание. Например, по убеждению Мартинеса, Барон «продемонстрировал», что «рождение гражданского гуманизма является во многом» следствием пережитого флорентийцами столкновения с Джангалеаццо Висконти (Martines 1963, p. 272). Бекер соглашается с тем, что Барон «убедительно доказывает» существование связи «между достижениями культуры и общественной жизнью Флоренции» (Becker 1968, p. 109). И сам Барон недавно отметил «широкое одобрение», с которым было встречено его утверждение, что войны против Милана «окончательно определили появление во Флоренции кватроченто политически осмысленного, общественно-ориентированного гуманизма» (Baron 1968, p. 102).
Тем не менее имеются два фактора, важных для понимания ренессансного гуманизма, которые побуждают нас оспорить мнение Барона. Суть первого в том, что Барон, рассматривая кризис 1402 г. в качестве «катализатора новых идей», не учел, насколько вызванные им идеи были в действительности унаследованы от городов-республик cредневековой Италии (ср. Baron 1966, p. 446). Другая проблема состоит в том, что Барон, выделяя особые качества «гражданского» гуманизма, не сумел по достоинству оценить связь между флорентийскими авторами раннего кватроченто и более широким движением петраркианского гуманизма, сложившимся в XIV в. Основная цель этой главы заключается в последовательном изучении этих двух проблем в попытке вписать их в более широкую картину эволюции политических идей в рамках флорентийского Ренессанса.
Первое большое затруднение, связанное с тезисом Барона о «гражданском гуманизме», проще всего выразить, сказав, что он недооценивает, насколько флорентийские авторы раннего кватроченто шли по стопам средневековых dictatores[55]. Как подчеркивал, в частности, Кристеллер, эти две группы связаны между собой тем, что получали одинаковую юридическую подготовку и впоследствии выполняли схожие профессиональные роли, выступая либо в качестве преподавателей риторики в итальянских университетах, либо, что бывало чаще, в качестве секретарей в городской иди церковной администрации. Так складывалась карьера Колюччо Салутати (1331–1406), старейшины флорентийских гуманистов начала XV в. Он начал изучать Ars Dictaminis в Болонье у Пьетро де Мульо, а затем стал применять свои профессиональные навыки, служа канцлером в нескольких тосканских городах: сначала в Тоди в 1367 г., потом в Лукке в 1370 г. и, наконец, во Флоренции с 1375 г. и вплоть до своей смерти (Donovan 1967, p. 195; Ullman 1963, pp. 9–10). Обо всех трех его ближайших учениках – Бруни, Верджерио и Поджо Браччолини – можно рассказать одну и ту же историю. Леонардо Бруни (1369–1444) в 1390-е гг. изучал во Флоренции право, риторику, а также греческий язык, в 1406 г. стал секретарем папской курии, вернулся во Флоренцию после 1415 г. и служил канцлером республики с 1427 г. и до самой смерти (Martines 1963, pp. 165, 167). Пьетро Паоло Верджерио (1370–1444) прошел во многом тот же путь, начав с изучения гражданского права во Флоренции в 1390-е гг. и став затем секретарем папской канцелярии в 1405 г. (Robey 1973, p. 34; Baron 1966, p. 130). И Поджо Браччолини (1380–1459) в те же девяностые годы изучал гражданское право в Болонье и Флоренции, и начиная с 1404 г. долгое время служил в качестве ритора (dictator) при папской курии (Martines 1963, pp. 123–124). Наконец, карьеры многих гуманистов младшего поколения, находившихся по непосредственным влиянием круга Салютати, включая Альберти, Манетти и Пальмиери, строились по тому же образцу. Леон Баттиста Альберти (1404–1472) в 1420-е гг. изучал каноническое право в Болонье, получил там докторскую степень в 1428 г. и стал папским секретарем в 1434 г. (Grayson 1957, pp. 38–43). Джаноццо Манетти (1396–1459) получил юридическое и гуманистическое образование во Флоренции, служил более двадцати лет в различных комитетах и советах республики, а затем присоединился к папской курии и закончил свою карьеру секретарем неаполитанского короля (Martines 1963, pp. 179–184, 190–191). Маттео Пальмиери (1406–1475) сделал похожую и даже более успешную карьеру во Флоренции: исполнял обязанности посланника в восьми разных миссиях, а также более шестидесяти раз занимал различные городские должности, проведя почти полвека на юридической и административной службе (p. 192).
Однако наиболее важное сходство между средневековыми dictatores и флорентийскими гуманистами начала XV в. качается круга тем, к которым они обращались в своих моральных и политических сочинениях. Подобно их предшественникам, гуманисты в основном интересовались идеалом республиканской свободы, сосредоточив свое внимание на вопросе о том, каким образом этот идеал оказался под угрозой и как можно его защитить.
Конечно, не следует слишком преувеличивать сходство между ранними dictatores и поздними гуманистами. Если мы вначале обратим внимание на аргументы, которыми обычно пользовались авторы раннего кватроченто, обсуждая угрозы свободе, мы обнаружим, что они, ставя нередко те же самые вопросы, что и их предшественники, обычно дают на них прямо противоположные ответы. В отличие от dictatores, гуманисты уже не придают большого значения опасности внутренних распрей. Причину того, что отношение к ним изменилось, возможно, следует видеть в том, что после провозглашения новой конституции в 1382 г., последовавшей за восстанием чомпи четырьмя годами ранее, Флоренция вступила в относительно стабильный период олигархического господства, который продолжался более одного поколения (Bec 1967, p. 34). Если мы заглянем несколько вперед, в 1430-е гг., мы обнаружим, что страх перед распрями вновь оживает в некоторых трактатах, как, например, «О гражданской жизни» Пальмиери (Palmieri 1944, pp. 110–113). Но если мы сфокусируемся на раннем поколении гуманистов, мы встретим гораздо более благодушное отношение к трудностям внутреннего устройства республики и уверенность в том, что их можно преодолеть. В частности, Бруни поражает чрезмерным оптимизмом в своей «Похвале городу Флоренции», написанной между 1403 и 1404 гг.[56] Он не только затушевывает свидетельства продолжающейся групповой вражды, но даже похваляется тем, что «мы сумели уравновесить все части нашего города до такой степени, что в республике установилась всесторонняя гармония» (Bruni 1968, p. 259; ср. Witt 1976, p. 264).
Вследствие этой возросшей уверенности в большинстве политических сочинений, созданных Салютати и авторами его круга, один из самых важных вопросов, обсуждавшихся ранними dictatores, в конечном счете остался без внимания. Множественные распри вызывали у них ощущение, что любое преследование узко индивидуальных интересов обязательно нанесет ущерб общему благу. Как мы уже знаем, это заставило их мучиться над вопросом о том, как примирить права отдельных граждан с благополучием всего общества. Однако у авторов, подобных Бруни, мы встречаем более привычное и благодушное мнение, что эта проблема может разрешиться сама собой. Когда Бруни в своей «Речи» 1428 г. восхваляет купечество, он, по всей видимости, считает, что пока всякий человек занимается своими делами «усердно» и «предприимчиво», мы можем с уверенностью ожидать, что конечный результат такого просвещенного своекорыстия будет благотворным для республики в целом (Bruni 1761–64, p. 4).
Конец ознакомительного фрагмента.