1984
Я давно себе не верю. Не верю тому, что помню. Я знаю точно: все было не так… Но как? Я был бы рад, да, я хотел бы увидеть сейчас (только со стороны, невидимым соглядатаем из дальнего угла), что же происходило на самом деле. Еще раз услышать, о чем меня спрашивали, и что я отвечал. Кабинет Синевусова с окном, выходящим во внутренний двор, и безжизненный свет люминисцентной лампы в камере… Десятки раз я видел их во сне, сотни раз вспоминал. И всегда по-новому, всегда иначе. А ведь каждая минута допроса, каждый день, проведенный в стылом пространстве, вычлененном из остального мира бетонными панелями камеры внутренней тюрьмы, отличались от других минут и дней. И эти различия, иногда едва заметные, иногда громадные, давно затерты и закрашены вымыслом и снами. Слой за слоем ложились мысли о том, чего не было, но быть могло, на воспоминания о том, что было, но чего могло не быть. И каждый новый слой в своем правдоподобии не уступал предыдущему, но превосходил его. Так что же я теперь могу и должен вспомнить? О чем меня спрашивали? Что я отвечал? Да был ли я там вообще? И был ли Синевусов?.. Ну, он-то, положим, был.
Как были и другие. Во время допросов они заходили в кабинет Синевусова. Иногда, приветствуя вошедшего, майор вскакивал, стоял, дожидаясь позволения вновь умостить свой зад на мягкой коже кресла и вернуться к работе. Но чаще просто вскидывал руку в дружеском приветствии, ласково и тепло улыбаясь. И так он вел себя не только с равными ему по званию, но и с теми, кто уступал размерами звездочек на умозрительных погонах (я никогда не видел Синевусова в форме), и с теми, у кого этих звездочек вовсе не было. Да и со мной он всегда держал себя корректно, даже дружелюбно. И неизменно сочился маслом.
Он подробно расспрашивал об Истеми, об отношениях, которые сложились у императора Карла с президентом Бетанкуром, об истории войн между каганатом и халифатами. Он расспрашивал о многом, а интересовало его все. Его вопросы часто удивляли меня. Удивляясь, я старался не подавать виду. Он же, напротив, живо реагировал на мои ответы, переспрашивал и уточнял одно и то же по два, по три раза. И всегда очень внимательно слушал. Он любил смотреть, как на школьных контурных картах я рисовал границы наших стран, как ползла жирная красная линия – след новенького польского фломастера, который он доставал из ящика стола специально для меня, – то совпадая с бледно-синим пунктиром европейских границ, то отклоняясь от него, рассекая по живому территории суверенных государств. Как-то за этим занятием застал нас генерал, начальник Синевусова. Мягким жестом он усадил вскочившего майора и велел продолжать допрос.
К тому моменту я уже протянул красный барьер по границе Болгарии с Грецией и двигался на север вдоль болгарско-югославской границы. Соблюдая ее изгибы, я не спеша добрался до Дуная. Тут генерал остановил меня.
– Вы сразу подписывайте, а то не все понятно. Это что? – он постучал пальцем по четырехпалой кисти Пелопоннеса.
– Это халифаты, – я написал «ОИХ» между Патрами и Дельфами.
– А это? – генеральский палец уперся в Болгарию.
– Каганат.
Я заметил опасливый взгляд Синевусова, брошенный на генерала. Синевусовский лоб заблестел мелкими каплями масла.
– Подписывайте, ну! – потребовал генерал.
За годы службы он неплохо выучился этой фразе. Я вывел «ЗК» над болгарско-румынской границей, потом, не дожидаясь новых вопросов, на территории Югославии написал «СРК». И объяснил: «Словенорусская конфедерация».
– Буржуазная республика. Территория 9,5 миллионов квадратных километров, население 210 миллионов человек. Армия – 2 миллиона человек, есть ядерное оружие, – тут же дал справку Синевусов.
Я ему этого не рассказывал, а он меня не спрашивал. Значит, сам нашел в документах. Или Курочкин… Его ведь тоже где-то допрашивали. Может, рядом, за стеной, в соседнем кабинете. Тогда я не знал наверняка, что кроме меня арестован еще кто-то из наших. Но догадаться было несложно.
Генерал стоял, тяжело опираясь на синевусовский стол, и внимательно рассматривал карту.
– Ну, дальше, – потребовал он.
От Дуная граница каганата пошла на северо-восток, рассекла пополам Румынию, оставила Украину без девяти западных областей и уткнулась в синюю ограничительную линию. Карта закончилась.
Не дожидаясь генеральских напоминаний, я отыскал нужное место, поставил жирную точку, большими буквами написал «Умань» и подчеркнул.
– Столица, – объяснил я.
– Так, а на юге? Вот это чье? – он постучал по Мраморному морю.
– Ага! – спохватился я. – Конечно, наше! – и отделил от Турции ее северо-запад. Красная полоса соединила устья Гедриза, Парсука и Сакарьи.
– Наше?! – ухмыльнулся генерал. – А турки согласны, что это наше?
– Никаких турок там нет. Это линия прекращения огня по перемирию 1975 года. Фактически, это – граница каганата и халифатов. Правда, Словеноруссия считает, что проливы должны принадлежать ей, но это же несерьезно.
– Несерьезно? – еще раз ухмыльнулся генерал. – Ну, хорошо. Продолжайте, – кивнул он Синевусову и пошел к двери. Но вдруг остановился: – А если Словеноруссия нападет на Халифаты? Такое ведь может быть?
– А Советский Союз может напасть на Иран? – спросил его я, чтобы он понял, какую глупость сморозил. Но он понял что-то совсем другое. Все мои слова они толковали по-своему.
– Откуда такая мысль? – Генерал посмотрел на Синевусова. Тот беспомощно затряс головой. – Значит, Словеноруссия у вас – аналог Советского Союза? Вы это имели в виду?
Если человек что-то хочет услышать, он услышит нужное, что бы ему ни говорили. Мне оставалось только пожать плечами:
– Если бы хотел – сказал бы. Словеноруссия – не Советский Союз, а Запорожский каганат не… – я замолчал, подбирая подходящее государство, – …какая-то наперед заданная страна, – подвернулся огрызок формулировки из матанализа.
На следующем допросе я опять рисовал Синевусову карту. На этот раз – карту Халифатов.
– Кстати, – спросил он, разглядывая рисунок, – как вообще возникла идея такой странной игры?
Синевусов задавал этот вопрос не меньше пяти раз в день. Каждый день. Он выбирал момент, он отвлекал мое внимание, он маневрировал, как Суворов под Измаилом, и, раз за разом, требовал от меня повторения ответа – короткой фразы, которой не верил. Я вытвердил эту безобидную выдумку, простите, свои показания, и барабанил, как дети – «Мороз и солнце», как студенты – определение материи по Ленину, как пенсионерки – цену ста граммов сливочного масла. Почему-то я решил, что сказанное однажды меняться не должно. Вот я и не менял. Синевусов слушал, скучал и ждал подходящего момента, чтобы снова, так, словно на него снизошло небесное озарение, удивиться: «Кстати, как вообще возникла идея такой странной игры?»