Вы здесь

Исследования науки в перспективе онтологического поворота. Монография. Глава 3. Два лица априоризма (О. Е. Столярова, 2015)

Глава 3

Два лица априоризма

В третьей главе сопоставляются «формальный» и «трансцендентальный» подходы к естественным наукам. Доказывается, что, «сциентизм» 1) логических позитивистов и «антисциентизм» 2) неокантианцев и Гуссерля вдохновляются общей предпосылкой – кантовским антиметафизическим априоризмом, или поиском универсальных вневременных норм, которые разум налагает на изменчивый опыт. И первые, и вторые заместили реальную (преходящую) науку и научную практику символическими структурами. Но можно ли, в рамках этих концепций учесть историческую случайность и уникальность самих этих версий априоризма?


Из концепции «эмпирической философии» Джеймса вытекает важный вывод, который ставит под сомнение окончательное разрешение вопроса о взаимоотношениях науки и философии. Вывод заключается в следующем: вопрос о взаимоотношениях науки и философии нельзя ставить и решать абстрактно – как вопрос о взаимоотношениях Науки и Философии[75]. Действительно, если «эмпирическая философия» восприимчива к результатам конкретных наук, а те, в свою очередь, нуждаются в метафизике, если это взаимное исправление осуществляется по принципу обратной связи[76], то можно утверждать, что историческое развитие системы знаний изменяет те параметры, которые лежат в основании этого развития. Говорить же о том, что философия и наука уже состоялись и обладают законченными и вневременными характеристиками, с точки зрения «эмпирической философии», неправомерно.

Ловушка истории

Этот вывод находит многочисленные подтверждения в истории мысли. Как бы ни стремились некоторые философы раз и навсегда и с предельной ясностью очертить границы философского знания, обозначить его место в общей системе знаний, их аргументы не становятся универсальными, и даже если они не могут быть непосредственно и полностью опровергнуты, то спустя какое-то время спрос на них падает, их результаты игнорируются, потому что они больше не отвечают «духу времени». Правда, против этой «ловушки истории» можно бороться, призвав на помощь универсальный метод – содержания приходят и уходят, а форма остается. Можно даже, исходя из этого формализма, объявить всю содержательную, исторически изменчивую, философию мировоззрением, «лежащим в плоскости языка»[77] и поэтому никак не связанным с реальностью. Сторонники этой точки зрения считают, что поскольку философские концепции не могут быть ни верифицированы, ни фальсифицированы, то есть не могут быть приведены на «очную ставку» с реальностью (реальность ограничивается наблюдаемыми «отдельностями»), место им – в особом художественном хранилище человеческих переживаний, личностных устремлений и интересов, поэтических образов, выражающих «чувство жизни», но «ничего не дающих познанию»[78].

Однако же сегодня мы видим, что и этот формализм не избежал «ловушки истории» – многие ли философы в наши дни разделяют такие позитивистские принципы как 1) существование непрерывного языка наблюдений; 2) единство научного метода; 3) возможность однозначной интерсубъективной опытной проверки того или иного научного утверждения; 4) ценностная нейтральность науки. А ведь именно из этих принципов, сформулированных относительно науки, выводилось заключение о специфическом месте философии в системе знания. Если содержательная философия не удовлетворяет позитивистским требованиям научной строгости, то роль философии должна ограничиваться логическим анализом языка науки. Но несмотря на то, что вопрос о философии (и прежде о науке) был решен, казалось бы, с предельной ясностью, позитивизм Венского кружка отнюдь не остался незыблемым, а явился скорее еще одной «поворотной точкой», еще одним историческим вызовом, ответы на который составили содержание философии науки во второй половине XX в. «Несмотря на влияние логического позитивизма на англоязычную философию», – пишет Ян Хакинг, – «теперь никто не хочет называться позитивистом. Даже логические позитивисты стали предпочитать имя «логических эмпирицистов». В Германии и Франции во многих кругах «позитивизм» превратился в бранное слово, означающее одержимость естественными науками и отрицание альтернативных путей понимания в социальных науках»[79]. Конечно, это не означает, что позитивизм полностью сошел со сцены, но это означает, во всяком случае, что он не выдержал испытания историей, то есть тем, что, с его точки зрения, он окончательно вывел за пределы познания. Впрочем, в последние десятилетия интерес к логическому позитивизму возрос. Сегодня много спорят по поводу того, был ли постпозитивизм революцией в философии науки, коренным образом разрывавшей с «догмами позитивизма», или эволюцией, в ходе которой критика основных принципов позитивизма предстает развитием его внутренней логики[80]. Но как бы то ни было, Ян Хакинг прав в том, что логический позитивизм оказался не в состоянии соответствовать своему собственному принципу исторической (ценностной) нейтральности и сегодня интересует исследователей в основном как очередной этап на пути развития мысли. Даже самые убедительные философские концепции не убеждают раз и навсегда.

Ценность истории

Но философия может обратить «ловушку истории» в «ценность истории». Априоризм как двуликий Янус может обернуться не формальной, а категориальной стороной. И даже включить в себя историю. Эволюция феноменологии Гуссерля – хороший тому пример. Если в работе «Философия как строгая наука» философии предписывалось держаться подальше от «естественнонаучного объективизма» с одной стороны и «философии мировоззрений» с другой стороны, то в «Кризисе европейских наук»[81] историзм, присущий «философии мировоззрений», восстанавливается в правах. В принципе, возможность историзма изначально содержится в категориальном синтезе.

Согласно Канту, синтезирующая деятельность рассудка осуществляется как стягивание многообразия чувственного опыта в единство понятия (предмета). В этом синтезе можно выделить два аспекта – цель (движение-как-энтелехия, то есть само понятие как результат синтеза) и процесс (движение-как-энергия, то есть деятельность, которая обладает внутренней длительностью). Исходя из теории Канта, то, что мы знаем в качестве объекта есть результат деятельности трансцендентальной субъективности, и в этом смысле, данный результат историчен, он является не точкой отсчета, а последней фазой субъективного конструирования как движения-к-цели.

Телеологическая деятельность трансцендентальной субъективности становится отправным пунктом как немецкой классической философии, исследующей «объективную историю» духа, так и неокантианских концепций, в которых предмет познания предстает как функция внутреннего времени коллективного трансцендентального субъекта. Остановимся для начала на неокантианской концепции науки и философии, поскольку «историческая фаза» феноменологии Гуссерля, о которой будет сказано впоследствии, является во многом развитием именно неокантианских интенций. Неокантианская концепция научного знания декларативно историческая. Как известно, неокантианцы противопоставляют свое понимание научного знания, с одной стороны, «абстрактным концепциям» (главная мишень Эрнста Кассирера – «эмпирицизм», который фиксирует опытные «отдельности», но не прослеживает генетические связи между ними), а, с другой стороны, спекулятивному идеализму, который слишком увлекся метафизическими рассуждениями, оторванными от реальной науки в ее развитии. Замысел неокантианской философии состоял в том, чтобы, принимая во внимание науку и ее исторические результаты, предложить философское обоснование науки, которое, рефлексивно, будет обосновывать и саму философию.

Неокантианская концепция развития науки

Неокантианцы имели дело с теми же вопросами и проблемами, поставленными естествознанием в конце XIX – начале XX в., которые волновали Гуссерля, Джеймса, Фреге, Рассела, Уайтхеда и других философов, пытавшихся заново продумать взаимоотношения науки и философии, исходя из нового естественнонаучного материала. На повестке дня стоял вопрос физиологии и экспериментальной психологии: как посредством опыта и его математического описания судить о возможности опыта и его математического описания. Конечно, вопрос об эмпирическом обосновании эмпирической науки задавался и раньше, еще на первых порах ее становления (он составлял предмет спора рационалистов и эмпириков), но задавался абстрактно, и лишь только во второй половине XIX в., как пишет Гуссерль, для которого этот вопрос приобретает особую важность, «среда феноменальности» превращается в научную тему: «над ней работают новые науки: психология (к которой принадлежит большая часть физиологии) и феноменология»[82]. С опытным исследованием текучей «среды феноменальности» тесно связан был и другой вопрос – об интуиции пространства и времени. Как известно, Кант полагал, и до второй половины XIX в. это не требовало масштабного пересмотра, что пространственный и временной порядок принадлежит не вещественному миру, а структуре трансцендентальной субъективности и «накладывается» на чувственный опыт, превращая материю опыта в последовательность объектов «во времени» и рядоположенность их «в пространстве». Причем в кантовском понимании пространство и время не конструируются, а являются условиями конструирования, так как они уже заранее даны трансцендентальному субъекту.

Априорный характер пространства и времени был поставлен под сомнение, когда были открыты неевклидовы геометрии и принцип относительности. Неевклидовы геометрии разрушили представление Канта и его последователей о том, что единственный (всеобщий и необходимый) способ пространственного упорядочения наших восприятий должен принимать чистую форму трехмерного евклидова пространства. Релятивизация времени (следовала из принципа относительности Лоренца, Пуанкаре, Минковского, Эйнштейна) таким же образом проблематизировала представление Канта о чистой форме внутреннего чувства (времени), совпадающей с абсолютным временем ньютоновской механики. Но если априорные условия математики (и основывающихся на ней естественных наук) находятся в зависимости от исторических результатов самих точных и естественных наук, то можно ли говорить об их априорном характере?

Физик и физиолог Гельмгольц полагал, что нет. Гельмгольц предложил так называемую «натуралистическую» интерпретацию возможности неевклидовых геометрий. Исследуя пространственное восприятие, Гельмгольц пришел к выводу, что априорный характер пространственного восприятия – не что иное, как субъективная форма интуиции, которая отчасти обуславливается физиологическими особенностями человека как природного существа и отчасти его приспособлением к природному миру (миру твердых тел и плоскостей). С этой точки зрения, неевклидовы геометрии отличаются от евклидовой тем, что не согласуются с опытом непосредственно. Но само наличие неевклидовых геометрий свидетельствует о том, что некоторые особенности внутреннего строения человеческого чувственного аппарата позволяют достичь неевклидовой наглядности. Так, Гельмгольц доказывал, что при определенных условиях зрительное пространство может оказаться неевклидовым. Как пишет Р.Карнап, «Гельмгольц верил… что, если ребенок или даже взрослый будет достаточно подготовлен с помощью опытов, включающих поведение тел в неевклидовом мире, он будет в состоянии зрительно представить неевклидову структуру с той же самой легкостью, с какой сейчас может представить евклидову структуру»[83].

Натуралистическая интерпретация интуитивной наглядности сформировала тот онтологический контекст, в котором приобретала смысл неокантианская концепция науки и философии. Несмотря на то, что неокантианская философия науки стремилась исходить из факта развития самой науки, парадоксальным образом это развитие отрывалось от его конкретного содержания. Видимо, задача, которую ставили перед собой неокантианцы, заключалась в том, чтобы спасти науку от нее самой, т. е. от «местечковости», или от тех ее результатов, которые она «наивно» приобретает. Так, с точки зрения неокантианцев, натуралистическая интерпретация интуитивной наглядности таит в себе опасность редукции вневременных норм научного познания к эмпирически данному. Но чем же плохо «эмпирически данное»? Что не устраивает в нем неокантианцев? Неокантианцы понимают эмпирически данное, как понимали его Юм и Кант: в общем смысле «эмпирически данное» – это совокупность моментальных впечатлений без внутренней связи друг с другом. Связи, убеждены неокантианцы вслед за Кантом, приходят извне. Но если сами эти связи сделать предметом эмпирического исследования (как поступает естественная наука, эмпирическая психология, в отношении категорий пространства или времени), то есть свести их опять-таки к совокупности моментальных впечатлений, тогда единство науки (которое есть несомненный факт) окажется под вопросом. Следовательно, философии нужно иметь дело не с эмпирическими открытиями науки, а с трансцендентальными условиями таких открытий. Естественные науки заставляют нас пересмотреть представления о пространстве и времени, но они не могут заставить нас пересмотреть категории пространственности и временности как таковые, потому что последние суть чистые принципы всеобщей связи явлений. «Для Когена и Марбургской школы больше не существует априорных форм чувственности, охватывающих, как это было в исходной системе Канта, базовые структуры геометрии Евклида и математической физики Ньютона. Но также, для Когена и Марбургской школы больше не существует самостоятельного вклада апостериорной чувственности, то есть, не существует независимого «многообразия восприятий», которые просто даны, совершенно независимо от активности мышления, внутри чистой пространственно-временной формы нашей чувственности. Вместо этого существует динамическая, или темпоральная, в своей основе процедура активного порождения, когда сознание последовательно определяет «реальное»… в ходе непрерывного процесса»[84].

В полемике с натуралистами, которые (как Гельмгольц) пытались поставить кантовское a priori в зависимость от результатов естественных наук, неокантианцы провозгласили его независимость, но в ущерб его наглядности. A priori пространства и времени не дается, а порождается трансцендентальным сознанием, вернее сказать, a priori – это сам синтез, само движение-энергия, чистая последовательность, или чистая история трансцендентального сознания, по отношению к которой все конкретное содержание наук является эпифеноменом. Однако же, как мы сказали, трансцендентальный синтез, помимо движения-энергии, обладает также и движением-энтелехией, т. е. целью. В плюралистическом разрезе трансцендентальные цели представляют собой высшие формы организации материала – категории, например такие, как символические формы Кассирера.

Так, история человеческой культуры (надсубъективный синтез символических форм), и прежде всего, история естествознания становятся для неокантианцев собственно философией (логикой), ведь именно последняя способна осмыслить трансцендентальный синтез. «Специфика неокантианского подхода к истории науки, – замечает П.П.Гайденко, – сказывается в том, что написанная ими история науки протекает не во времени – историческом времени со всеми его случайностями, индивидуальными особенностями и т. д., – а как бы в эфире чистой мысли»[85].

Исторический и формальный подходы

Это, безусловно, верно, и это, на наш взгляд, сближает неокантианскую философию науки с логическими позитивистами, принявшими эстафету от Бертрана Рассела. При этом общим врагом и тех, и других выступает натурализм, который, по-видимому, ассоциируется с метафизической позицией (натурфилософия). Ограничителем, не позволяющим ни логическому позитивизму, ни неокантианству принять натурализм, служит кантовский «запрет на онтологию», который доводится до последнего предела – даже остаточные следы «вещей в себе», которые мыслились Кантом в качестве первой (онтологической) причины познания, стираются из априо-ристских интерпретаций науки начала XX в.

Несмотря на то, что логические позитивисты настаивают на подчиненной позиции философии по отношению к науке, а Гуссерль, наоборот, подчиняет естественные науки философии (феноменологии), между позициями первых и второго существует принципиальное сходство. «Сциентизм» позитивистов и «антисциенгизм» Гуссерля вдохновляются кантовским антимета-физическим априоризмом – поиском универсальных вневременных норм, которые разум налагает на изменчивый опыт. Такая же конвергенция концептуальных линий наблюдается при сопоставлении логического позитивизма (представляющего сциентизм) и неокантианства (предвосхищающего позднейший антисциентизм, который утверждает, что наука – лишь часть, хотя и весьма существенная, более общей системы ценностей). Да, логические позитивисты отвергли синтетическое априори, но сохранили аналитическое. Логические позитивисты, как и неокантианцы, ставили перед собой задачу обосновать научное познание, вскрывая саму возможность его, которая выступала как логическая необходимость; Логические позитивисты определяли эту возможность как чисто формальную, неокантианцы наделяли ее идеальным содержанием (делая предметом рассмотрения логическое развитие принципов и первоначал, таких как «материя» или «реальность», «наука» или «культура»), но и те, и другие заместили реальную (преходящую) науку и научную практику символическими структурами.

Конец ознакомительного фрагмента.