Интерлюдия
Мое благословенное лето
9 июня 2009 года. Круглая дата, когда мне стукнуло небывалое и внушительное количество лет, оказалась вовсе не такой ужасной, как я ожидала. Учитывая багаж прожитых лет и разнообразные обстоятельства, главным моим ощущением было изумление: я вообще не рассчитывала дожить до подобного возраста, тем более в добром здравии и отличной форме. Моя мать умерла в пятьдесят три. Я уже пережила ее на семнадцать лет. Мне казалось, я улизнула от предназначенной мне пули. Я думала, что могу наконец расслабиться.
Мое тогдашнее состояние здоровья не могло меня не окрылять. По части энергии я могла бы поспорить со многими тридцатипятилетними. Я по-прежнему могла пройти быстрым шагом несколько миль без всякой одышки, обходилась пятичасовым сном, а порой могла позволить себе и целую бессонную ночь, если надо было дописать материалы в срок, причем на следующий день не ползала как сонная муха и чувствовала себя сносно. И хотя меня здорово пугали события на мировой арене – в то лето был отмечен экономический спад, израильтяне вторглись в сектор Газа, а в Иране президентом повторно был избран Махмуд Ахмадинежад, – я была чрезвычайно довольно своим маленьким фрагментом реальности, своим браком, членами семьи, работой и друзьями. Нет, постойте! Рискуя показаться самой натуральной мещанкой, уточню: то, что я ощущала в июне 2009 года, было куда глубже и сильнее, чем просто удовлетворение, – это была эйфория.
В качестве подарка самой себе ко дню рождения я завела дневник, в котором собиралась отражать всякие случайно снизошедшие на меня откровения по поводу старения, фиксировать свои повседневные дела и тайком хвастаться, мол, как же я была удивлена, обнаружив вдруг, что и в семьдесят лет можно оставаться счастливой. (Тайком, потому что я суеверна и всегда боюсь сглазить, рассказывая о чем-то хорошем направо и налево.) Как известно любому поэту, гладкий пейзаж радости, не теряя при этом оригинальности и точности, изобразить куда сложнее, чем каменистый ландшафт скорби, но я хотела как минимум попытаться облечь в слова, каково это: наконец прийти к гармонии со своим возрастом.
Проще говоря, семидесятилетие стало для меня лучшим днем рождения, ничего подобного я не испытывала с тех пор, как мне стукнуло десять (ура! Теперь мой возраст измеряется двузначными числами, ну наконец-то!). Оно было даже лучше двадцатилетия, когда я отпраздновала начало взрослой жизни, перебравшись в свою первую съемную квартиру в Гринвич-Виллидже. После того как мне исполнился двадцать один и я с замиранием сердца впервые отдала свой голос за Джона Ф. Кеннеди на президентских выборах 1960 года, ни один последующий день рождения не казался мне достойным празднования, ведь он еще на год приближал меня к тому возрасту, в котором умерла мама. Я замечала лишь смену десятилетий, вызывавшую у меня легкое головокружение.
Тридцатилетие обернулось для меня первым потрясением. Отколовшись от молодежи, исповедовавшей принцип «Никогда не доверяй тем, кому за тридцать» (автор лозунга – Эбби Хоффман, верховная жрица мятежной юности, – была моей сокурсницей по университету Брандейса и тоже танцевала в группе поддержки), я оказалась в малоприятной компании и была сбита с толку. Сорокалетие тоже повлекло за собой сплошное расстройство: я маялась от мысли, что полжизни уже позади, а я так ничего и не достигла. Пятидесятилетие нагнало на меня таких страхов перед старостью, что меня трясло, как при сейсмической активности, пришлось взять себя в руки и выплеснуть все свои тревоги в мемуарах, озаглавленных «Преодоление старости» (на самом деле, конечно, никакую старость я тогда не преодолела). Шестидесятилетие проходило на фоне жизненного кризиса, плюс возраставшее день ото дня физическое опустошение. Но семидесятилетие получилось совсем другим. Оно прошло безупречно. 9 июня мир сдвинулся со своей оси, и мой наполовину полный бокал превратился в рог изобилия. Цитируя один из песенных текстов Джонни Мерсера, я начала «о хорошем вспоминать, про плохое забывать и никогда не унывать». Хотя я по-прежнему была одержима мыслями о быстротечности времени, по-прежнему старалась следить, чтобы каждый новый день был прожит не зря, по-прежнему беспокоилась из-за мнимых опасностей (типичная черта всех евреев моего поколения) и из-за того, что кто-то из близких может вдруг умереть (страх, свойственный всем, кто еще в детстве лишился одного из родителей), – несмотря на все это я чувствовала, что греюсь в лучах благоденствия. Внезапно я преисполнилась благодарности. Моими излюбленными глаголами стали «наслаждаться» и «получать удовольствие». Мне семьдесят, а я жива и здорова! Разве можно было мечтать о таком?
В одни из июльских выходных мы с моим мужем Бертом и нашей родней (итого получилось тринадцать человек, чертова дюжина – на счастье) собрались на острове Шелтер[2] чтобы отпраздновать мой юбилей. Роскошно отужинав в лучах заходящего солнца – мы сидели за длинным столом для пикников с видом на мерцающие воды залива, – все решили переместиться в дом. Я расположилась поудобнее, а муж, сын, дочери, зятья и внуки – все суетились вокруг меня, поздравляли, зачитывали стихи собственного сочинения, разыгрывали сценки, произносили речи и пели песни, а я тем временем ничего не делала, просто блаженствовала.
В моем дневнике сохранилась удручающе слабая попытка облечь радостное настроение того вечера в прозу, и среди прочего там содержится банальная мысль, которая тогда воспринималась мною как божественное озарение: «Сегодня вечером, посреди пышного застолья, я вдруг осознала, что дает мне право наслаждаться счастьем в кругу моей драгоценной семьи: тот факт, что я потратила семьдесят лет жизни, чтобы собрать вокруг себя самых любимых и накопить воспоминания. Получается своего рода сделка: ты теряешь время, но получаешь взамен целую жизнь. Прошлое – наша награда за потраченное будущее. Мои внуки несомненно ответили бы на это: “Ну, ясное дело!” – но очевидность этой мысли не делает ее менее глубокой. И в десять, и в двадцать у меня имелось в запасе много лет, зато не было этого накопленного за жизнь счастья».
В семьдесят я была целиком поглощена попытками измерить нынешнее блаженство и подсчитать, сколько еще мне осталось. Вопреки обыкновению, я вдруг задумалась о том относительно коротком отрезке времени, который еще имелся у меня в распоряжении – шестнадцать с половиной лет, если верить статистическим подсчетам для средней семидесятилетней белой американки. Я сосредоточилась на том, что можно успеть за такой период. За шестнадцать лет можно вырастить большое дерево, основать интернет-компанию, сколотить или потерять состояние, сотворить из ничего новую личность – Джастина Бибера, например, или шестерых моих внуков, ведь шестнадцать лет тому назад никого из них еще и в помине не было. За шестнадцать лет в стране могут измениться, казалось бы, глубоко укоренившиеся нравы и восприятие культуры – например, отношение к гомосексуализму и курению. За шестнадцать лет в Америке, где раньше не было ни единой женщины-госсекретаря, на этом посту могут побывать три разных дамы. Шестнадцать лет были для меня, отъявленной луддитки и противницы прогресса, достаточным сроком, чтобы отказаться от пишущей машинки и проигрывателя для виниловых пластинок и привыкнуть к компьютерам, кассетам, дискетам, CD-дискам, видеомагнитофонам, видеокассетам и DVD. За шестнадцать лет я сумела побороть и освоить немало новомодных изобретений, поначалу казавшихся мне головоломными и пугающими, например, «Google», «Facebook», «iTunes», «Hulu», «Pandora» и «Netflix».
Когда я пыталась отмотать жизнь на шестнадцать лет назад и вспомнить себя пятидесятичетырехлетнюю, мне казалось, что все это было давным-давно, и это позволяло надеяться, что и следующие шестнадцать лет окажутся такими же вместительными, долгими и насыщенными событиями.
Дневниковая запись, сделанная в конце августа, кажется мне теперь особенно пронзительной, ведь в тот момент я и не подозревала, что ждет меня всего месяц спустя.
Это лето было самым наполненным размышлениями и обращенным внутрь себя, чем любое другое лето за всю мою жизнь. После десятилетий бурной деятельности и гиперпроизводительности, мне ради собственного удовлетворения и покоя наконец нужно лишь прислушиваться к себе, и нет нужды ничего производить. Не могу объяснить, отчего я так безмятежно счастлива. Может быть, оттого, что я теперь могу позволить себе роскошь говорить, что не хочу от жизни ничего, кроме того, чем уже обладаю. Я просто хочу, чтобы все оставалось как есть. Охваченная этим новым, глубинным спокойствием, я смотрю на трепещущую и переливающуюся озерную гладь, похожую на шелковую юбку, и наблюдаю, как солнце опускается за контуры гор и вечернее небо начинает играть коралловыми, бирюзовыми и золотистыми оттенками. Я сижу, размышляю, чувствую и смакую. В основном смакую.
В книге, которую я сейчас читаю, «Трудности перевода» Евы Хоффман, очень точно переданы мои ощущения: «Я шагнула в самый центр завершенности, – пишет она, – и, удовлетворенная, не сдвинулась с места до тех пор, пока знание о моих знаниях не покинуло меня».
Именно там я и провела все лето 2009 года – «в самом центре завершенности». А потом мне поставили диагноз.