Исповедь несостоявшегося человека. Часть первая (Иван Бондаренко, 2016)

1

Мне более шестидесяти лет. Жизнь практически прожита, а каков итог? Где и что было сделано не так, почему постоянно мучает вопрос о нереализованных возможностях?

Хочу заметить, что все упущенные возможности самореализации я отношу только к собственным недостаткам, не обвиняя в этом ни политический строй в стране, ни свое окружение, ни историю, дескать, не в то время и не там родился.

Зачастую люди обвиняют всех и вся вокруг в тех или иных своих неудачах, не утруждая, скорее оправдывая свои поступки и действия, перекладывая ответственность с больной головы на здоровую.

На самом же деле причины всех своих действий или бездействий нужно искать, прежде всего, в себе и только в себе.

К чему это длинное предисловие? Я хочу, чтобы каждый, если таковой читатель найдется, понимал, что не очень легко признаться в своих слабостях даже самому себе, не говоря уже о публичном самобичевании себя любимого. И, если что-то случилось или, наоборот, не случилось в этой жизни, то в этом только твоя заслуга или вина.

Быть честным перед самим собой, уверяю вас, требует определенного мужества. И не ради потехи своего тщеславия я пишу, а чтобы поделится своими мыслями. Может, моя история кому-то поможет избежать ошибок, кто-то задумается о смысле жизни.

Многие не согласятся с тем, о чем я буду говорить, что само по себе уже неплохо. Несогласие заставляет думать и вступать в дискуссию, в дискуссию конструктивную, которая сможет, что маловероятно, помочь докопаться до истины.

Правда (я давно в этом убедился), вопреки расхожему мнению, якобы бывает только одна. Это далеко не так: во многих жизненных ситуациях у каждого своя правда. С этим утверждением, конечно, можно поспорить, но, скорее всего, так оно и есть, у каждого своя правда.

Хочу сразу оговориться, что это не автобиографическая повесть (много чести), это взгляд на наше прошлое и настоящее несостоявшегося человека.

2

Мне не очень нравится, когда автор начинает свой рассказ о главном герое, как автобиографию: когда родился, когда крестился и так далее…

Поэтому я начну так.

Я родился в 1951 году на Пасху. Мать рассказывала, что повитуха, когда я появился на белый свет, сказала: «Пусть он будет Иван-Богослов, коль скоро он родился на Пасху» Так и назвали – Иван.

Мать утверждала, и у меня нет оснований ей не верить, что я родился 29 апреля. И действительно, когда я позже посмотрел «вечный» календарь, убедился: да, действительно, в 1951 году Пасха была 29 апреля. По документам же я родился 9 Мая. Ну, 9 так 9… Я даже гордился этим обстоятельством, что родился в День Победы.

Произошла даже не ошибка в дате при регистрации нового советского человека, которую я тоже не исключаю. Скорее всего, чиновник или чиновница в ЗАГСе был убежденным атеистом. Настолько убежденным, что даже мысли не допускал, что на какой-то там божественный праздник на свет божий может появиться советский человек. А может быть, было указание сверху: не регистрировать дату рождения детей на церковные праздники. Допускаю и такую абсурдную мысль.

Так что вопрос повышения пенсионного возраста для россиян, над которым бьются чиновники, я давно для себя решил.

Рискую навлечь на себя праведный гнев уважаемых читателей, но я тоже считаю, что для некоторых категорий работников необходимо поднимать планку пенсионного возраста.

Речь, конечно, не идет о шахтерах или нефтяниках-северянах. А вот для чиновников, офисного планктона повышение пенсионного возраста, пройдет безболезненно. Не хотелось бы им (чиновникам) по собственному желанию руководства, по достижении пенсионного возраста лишаться прикормленного места. Да и для бюджета страны существенная экономия: армия чиновников-то ого-го.

Время было послевоенное, голодное. Донбасс, а именно там я родился, был разрушен после войны, люди выживали, как могли.

Детство помню смутно. Только по рассказам. Рассказывали, что в магазине пел почти скабрезные частушки, за исполнение которых продавец-мужчина угощал конфетой или пряником.

Став чуть постарше, в свободное время гонял футбол, но, по правде сказать, свободного времени совсем не было, а если и было, то очень мало. Нужно было дома родителям помогать по хозяйству. В деревне работы всегда хватает. Я, например, помимо прочих дел, пас гусей, причем целый день. Ловили в пруду мелкую рыбешку, и называлась эта мелочь – бубырь. Сейчас ее нет, пропала. И это была не забава, а прибавка к семейному скудному столу.

Знатный рыбак был мой старший брат. Он мог, прямо скажем, на немудреные рыбацкие снасти поймать крупную рыбу: карпа, карася. Как это у него получалось, одному Богу ведомо, но в рыбалке ему и правда всегда сопутствовала удача.

Мать всегда говорила, что любит головы у рыбы, утверждала, что это самая вкусная часть. Что там можно было есть, особенно у бубырей? Только сейчас, с возрастом начинаешь понимать, что матери нужно было всех накормить, ну а самой уж что останется.

И понял я это только тогда, когда сами стали поступать подобным образом: все лучшее – детям. Но нам было кратно легче, мы уже жили лучше.

Правда, встречал людей, которые в общей тарелке выискивали для себя лучшие куски, и это притом, что за столом сидели дети. Но это, скорее, исключение, чем правило, к счастью.

Порой кажется, что говорю абсолютно абсурдные мысли.

Если хочешь, чтобы тебе досталось лучшее яблоко за общим столом, твое яблоко должно быть последним. Не уверен, что все мою мысль по поводу яблока поняли правильно и до конца.

Зимой строили снежные баррикады, устраивали военные игры с взятием «вражеских» укреплений.

На весенних каникулах, в конце марта, ходили в балку, так у нас называется лес, играли там в казаков-разбойников. Пекли в золе от костра картошку и с солью и хлебом, а иногда даже (непозволительная роскошь) и с салом уплетали за милую душу. Вкуснотища!

Как только по весне появлялась растительность, мать, со слезами на глазах говорила:

«Слава богу, зиму пережили».

И готовила первый зеленый суп из крапивы. Я даже сейчас иногда на даче готовлю суп с крапивой, как напоминание о детстве.

Первый велосипед мне купили после окончания восьми классов, да и то часть денег я заработал сам, работая летом на уборке урожая. Нам, четырнадцатилетним пацанам, уже разрешали работать грузчиками на машинах, которые подвозили зерно от комбайна на ток, где сушили, перерабатывали, очищали и хранили до отправки на элеватор весь колхозный урожай.

Мы жили поначалу на свинарнике, где мать работала. Потом вырыли землянку и построили из дикого камня так называемое жилище из двух половинок. Одну, которая побольше, занимала живность, а вторую мы: отец с матерью и нас четверо детей. Благо, дикого камня в этих краях было предостаточно.

Донбасс – это (припоминаю из уроков географии) старые разрушенные горы, так называемый донецкий кряж, где большие запасы не только угля, но и других полезных ископаемых. Было много и дикого камня. С этого камня, собственно, и строили жилье, по причине отсутствия денег на приобретение других строительных материалов.

В нашей половине стояла русская печь, где спали мы, дети, кровать родителей и стол – вот и вся обстановка. Да если бы и было еще что-то, ставить все равно было бы некуда. Отец работал пастухом в колхозе, мать, повторюсь, – на свиноферме. Прямо как в фильме «Свинарка и пастух», только в реальной жизни, по крайней мере, нашей все было далеко не так оптимистично, романтично и весело, как показано в этой прекрасной «сказке», далекой от реалий жизни.

От постоянного недоедания у меня начал развиваться рахит. Не знаю, как сейчас эта болезнь называется, да и есть ли она сейчас, но тогда она называлась именно так.

Мать нажует хлеба, замотает в марлечку, сунет в рот, привяжет к ограде, а сама с отцом бежала на работу. Вот и все питание на целый день. При сегодняшней жизни в это трудно даже поверить. Но тогда было именно так.

Мать родом из Воронежской области, оказалась в Донбассе с двумя детьми, можно сказать, случайно.

Муж погиб на войне, отец матери после войны пошел по деревням в поисках работы.

Мужчина он был мастеровитый: и плотник, и печник, и каменщик. Работы было много, оно и понятно, послевоенная разруха.

За работу рассчитывались, кто как мог: кто какую одежонку отдавал, кто просто за немудреную кормежку.

Так, перебиваясь случайными заработками, он оказался в Донбассе.

Остановился в селе, нашел работу, жилье, попросту землянку, написал дочери письмо с предложением переехать жить к нему. Так она оказалась в селе с двумя детьми, где позже родился и я.

Матери, на момент моего рождения, было тридцать девять лет, а через год, в 1953 году, она родила еще дочь, и у меня появилась младшая сестра. Старшие сестра и брат родились незадолго до войны, им было чуть больше десяти – двенадцати лет.

Отец был 1925 года рождения. Как только немцы в 1941 году оккупировали Украину, моего отца, шестнадцати лет от роду, и деда угнали в Германию. Они дорогой пытались бежать, их поймали с помощью собак. У отца на всю жизнь остались шрамы на теле от укусов немецких овчарок. А так как они бежали, их уже определили в группу военнопленных и отправили в концлагерь, где-то в Западной Германии.

Отец не любил рассказывать о жизни за колючей проволокой. Говорил, что работали на износ. Строили какие-то подземные туннели. Голод круглый год, зимой – холод, летом – духота.

Вспоминал, что с большим риском для жизни воровали у лошадей корм, пищевые отходы, свеклу, кукурузу, силос.

У него так на всю жизнь и осталось чувство голода, когда уже и на столе было что поесть, он питался, ну, как бы это назвать, впрок, с мыслью, а вдруг завтра не будет еды.

Дед погиб во время бомбежки. Во время налетов авиации союзников все заключенные прятались в подвале водокачки. Прямое попадание авиабомбы, и погибли все. Кто выжил после взрыва, их затопило хлынувшей в подвал водой.

Отец в подвал не попал, убежал в поле.

Лагерь освободили войска союзников. Долгие месяцы проверок, переговоров о передаче русских военнопленных нашим спецслужбам.

Отца, как и тысячи других военнопленных, отправили в Донбасс на восстановление угольных шахт.

Во время отступления наших войск, на Донбассе, впрочем, как и везде, шахты взрывали, затапливали, чтобы фашисты не могли быстро наладить добычу угля.

После освобождения Донбасса шахты нужно было восстанавливать. Вот туда и направили бывших пленных, в число которых попал и мой отец.

После пяти лет труда на восстановлении шахт послевоенной разрухи ему дали, как он говорил, «вольную». Это была какая-то справка о свободе. Куда идти с этой свободой и что с ней делать после десятилетнего бесправного, унизительного выживания, он не знал. И он был рад, когда его пригрела женщина с двумя детьми и на 13 лет старше его. Вот где-то так встретились и познакомились мои родители.

Я давно заметил, что люди, которые пережили войну, не очень охотно предаются воспоминаниям. Лучше забыть, чем вспоминать весь тот ужас, который пришлось пережить тому поколению, где было место не только подвигам.

Вообще, война – это отдельная тема. Когда говорят о миллионах погибших, пропавших без вести, умерших от голода и холода, как-то теряется судьба конкретного человека. А ведь в каждом случае это боль и горе живых, это чьи-то отец, сын, брат, мать, дочь, сестра.

Это горе не понять, сидя у телевизора. Это такие лишения, что смерть многие считали благом, избавлением от нечеловеческих мук.

Много горя принесла война, но еще и после долгим эхом аукалась на освобожденных от фашизма территориях. Много послевоенных пацанов, детворы погибло, стали инвалидами от неразорвавшихся снарядов, бомб, мин. Мы, мальчишки, много находили подобных трофеев в противотанковых окопах, блиндажах, в местах, где проходили бои.

Так вот, сдать бы свои смертоносные находки саперам, которые частенько заезжали к нам в школу с просьбой помочь обезопасить территорию, зная нашу страсть к раскопкам. И мы «помогали», дружно поднимали руки и говорили, что мы знаем, где есть трофеи. Тем более что эти поиски происходили во время уроков. Нас усаживали в грузовую машину с ящиками с песком, и мы показывали свои «сокровища». Но сдавали то, что нам, глупышам, казалось ненужным, то есть стреляные гильзы от снарядов, оружие, не поддающееся восстановлению. А все, что по нашим понятиям представляло интерес, мы с этим пытались разобраться сами, и иногда это заканчивалось трагически.

Все эти рассказы очевидцев о войне давно навели меня на мысль о том, что я никогда, какие бы цели ни преследовали политики, власть имущие, не смогу оправдать тех, кто развязывает войны.

Всегда нужно договариваться. Да, иногда это сложно, иногда невозможно, но необходимо прилагать максимум усилий, чтобы избежать войны.

Я с этой маленькой трибуны призываю человечество направить свои помыслы на созидание, а не разрушение.

Никогда не поверю западной пропаганде о том, что Россия – это обитель зла и какой-то мифический агрессор. Не может страна, пережившая ужасы войны, быть агрессором по определению. Мы только защищаемся…

Отец с матерью пользовались уважением в селе. Мать, теперь уже с четырьмя детьми, была домохозяйкой.

Мать, как теперь говорят, была травницей – лечила детей, знакомых целебными травами. У нас на чердаке всегда висели просушенные всевозможные пучки трав, названия и предназначение которых знала только она. Мать делала всевозможные настойки на травах, использовала при этом все народные ингредиенты. В ход шло все: мед, самогон, травы, животные жиры, овощи, фрукты, но все в определенной пропорции и с конкретными, присущими тому или иному снадобью ингредиентами.

Своим познанием в народной медицине и использовании трав мать спасла нам дочь, свою внучку.

В родильном доме в то время это было довольно часто: новорожденный ребенок нередко заражался стафилококковой инфекцией. Головка и тело нашей дочери покрылось гнойниками, всевозможными коростами, которые кровоточили с гноем.

В больнице нам сказали, что единственный способ спасти ребенка – это переливание крови.

Честно говоря, мы испугались этой процедуры. Переливание крови нам показалось очень жестоким испытанием и риском для жизни такой крохи. Да и по разговорам это не всегда приводило к исцелению ребенка. У нас паника, и мы обратились за помощью к моей матери, зная ее познания в травах и народной медицине. Целый месяц, два раза в день по часу мы купали ребенка в отваре трав, основу которых составлял чистотел, череда и ромашка. Это был не просто жиденький настой, а настоящий густонасыщенный, по цвету напоминающий деготь, отвар.

К счастью, дело было летом. Каждый день заготавливали приличную охапку свежей травы, в огромном чугуне настаивали и в этом очень концентрированном отваре купали девочку. И вы не поверите, через месяц интенсивных процедур у ребенка полез гной со всех гнойников, глаз. Понятно, что процесс оздоровления не был мгновенным, но все увидели, что организм борется и очищается от заразы.

Все вздохнули с облегчением, недуг ушел. Господи, какое это было счастье для всех, но больше всего, конечно, для ребенка. Девочка преобразилась на глазах, тельце, голова стали чистенькими, ничто не мешало отныне спокойно спать ребенку.

Вот так, с помощью народной медицины, знанием матери трав и, главное, как мне кажется, ее настойчивости, веры, и уверенности в исцелении, нам удалось спасти дочь.

Мы были очень молоды, испугались и растерялись. И не будь у матери уверенности в благоприятном исходе лечения, мы бы, наверное, не смогли довести лечение до благополучного конца.

Уже будучи студенткой, у дочери случилось еще одно испытание, связанное со здоровьем: грипп и потом тяжелейшее осложнение – менингит, что тоже потребовало невероятных усилий медицины, чтобы вылечить девушку.

Правда, случай был крайне тяжелый, и медики не скрывали этого. Но слава медицине и конкретным врачам, которые помогли осилить недуг.

Самое активное участие в борьбе с болезнью дочери оказывала Надежда Григорьевна Бычкова – врач-терапевт, за что огромное ей спасибо.

Отец, как я уже выше упоминал, был пастухом. Он пас не только колхозных коров, часто приходилось пасти частное стадо.

А такую ответственную работу могли предложить на деревенском сходе только самым надежным и добросовестным работникам. Отец был из числа именно таковых.

В селе все его уважительно величали по имени отчеству. Человек он был добрейший, не помню, чтобы он кому-то сказал дурное слово.

Как-то мы с молодой женой понесли ему обед на тырло. Тырло – это место, куда в обед приходят хозяйки подоить своих коров.

И вот отец, направляя стадо к месту стоянки, выругался на одну из коров и только после этого увидел нас.

Надо было видеть его смущение от мысли, что мы услышали его матерное выражение.

Говорят, интеллигентный человек – это, прежде всего, образованный человек. Я бы с этим поспорил. У отца не было образования, но его такт, доброта, умение вести себя в обществе крайне деликатно меня всегда приятно поражали. За него нигде и никогда не было стыдно.

Не лез со своим уставом в чужой монастырь. Он никогда за обеденным столом не ухватит лучший кусок, возьмет то, что останется. И так во всем.

Этому не научить, это или есть от природы, или его нет. Здесь, как мне кажется, главное мерило не образование, манеры, интеллигентность, а простая человеческая совесть, что, к большому нашему стыду, сегодня не в чести, да и встречается все реже и реже. Наверно, растеряли по дороге, когда строили демократическое общество.

3

Как ни старались родители нас всех вырастить и накормить, нужда и голод не отпускали.

Понятно, время послевоенное, голодное, страна тяжело поднималась из руин. И в семь лет меня сдали в интернат. Интернат находился в пятнадцати километрах от нашего села, в районном центре.

Первые впечатления от пребывания в интернате самые положительные. Кормили даже не три, четыре раза в день. В общежитии персональная койка с белоснежным бельем в комнате на четверых. Везде тепло и чисто. По сравнению с домашними условиями, просто рай.

Когда в наше время ругают интернаты, приюты, детские дома, мне трудно поверить, что там может быть плохо.

Наверно, все познается в сравнении. Я имею в виду быт, а не человеческие взаимоотношения.

Отношения между людьми – это особая тема для разговора.

Кануло в лету в большинстве своем терпимое, участливое, человеческое, доброе, порядочное отношение между нами, якобы разумными существами. Все никак не можем договориться.

В немалой степени подобное мировоззрение сформировано СМИ и особенно телевидением. Столько негатива просто нет в реальной жизни.

Большинство населения планеты – это нормальные люди, порядочные и адекватные.

Но о таких неинтересно рассказывать. Как сейчас выражаются умники от СМИ: это не формат.

Формат – это насилие, убийство, предательство, разврат и, конечно, с удовольствием смакуемая жизнь богемы.

К примеру, нет на экране героя, ну, скажем, однолюба, который женился и всю свою жизнь счастливо прожил с одной женой, вырастил детей, добросовестно трудился, вел законопослушный образ жизни, во всех отношениях вел себя нравственно и порядочно. Нет, это нам неинтересно.

Постоянство – удел «слабых» мужчин. Вот олигарх на модном курорте попадает в пикантную ситуацию – это да, это формат.

Или, как во всевозможных телевизионных шоу рассказывают и показывают известных престарелых мужчин, женившихся на молоденьких девчонках, и вся студия, лицемеря, умиляется, какая между ними большая любовь.

Во всех фильмах добро побеждает зло, но эта победа добра меркнет на фоне всего негатива в процессе этой победы.

В фильме показывают измены, предательство, убийства, в общем, все человеческие пороки.

И вдруг за две минуты до окончания сериала все проблемы каким-то чудесным, невероятным образом решаются. Нет ужасного прошлого, все друг друга опять любят, все простили, просто все становятся невероятно счастливы. Неубедительно.

Или сериалы, где полуживой наркоман со сковородкой в руке умудряется убежать от четверых вооруженных, физически крепких сотрудников полиции. А что делать, надо дать возможность убежать преступнику, а то не получится сериал.

Я уверен, реальная жизнь намного добрее и чище, чем нам ее пытаются представить.

Ладно, кино, так и документалистика вся построена на чернухе. Благородство не в чести, если ты просто нормальный человек – значит лох.

Мы, к большому сожалению, впадаем в крайности. В обществе развитого социализма в СМИ было много, без преувеличения, лицемерия и ханжества. Все пороки общества скрывались, что нельзя было скрыть, подавалось в искаженном виде.

Сейчас нет проблем: чем грязнее, порочней, подается материал в СМИ или на телевидении, тем он считается формативнее.

4

Учился я хорошо, учеба давалась легко, помимо простых уроков во второй половине дня были уроки самоподготовки по выполнению домашних заданий. Одним словом, с учебой проблем не было.

Нельзя не сказать о спорте в интернате. Благодаря учителю физкультуры, Василию Трофимовичу, спорт был на высоте: футбол, волейбол, баскетбол, гандбол, настольный теннис, легкая атлетика.

Все свободное время мы проводили на спортивных площадках. Я спорт любил и по многим видам добился неплохих результатов. Профессионалом не стал, но на любительском уровне, я неплохо смотрелся на любой спортивной площадке.

Пытался развивать в себе смелость. Как-то помню, решил испытать себя: пройтись в двенадцать часов ночи по деревенскому кладбищу. Смог пройти только по краю. Было страшно.

Будучи постарше ночью в море поплыл по лунной дорожке, о ней тоже много есть мифических историй.

В классе и школе авторитет зависел от учебы и успехов в спорте. А так как я еще и учился хорошо, я был в группе лидеров.

Но безусловным, причем с большим отрывом, лидером в классе был Саня Бурлуцкий. Это какой-то феномен: учился лучше всех и в спорте был лучшим, причем во всех видах ему не было равных.

Выражение: «Если человек талантлив, то он талантлив во всем» – это о нем. Были и другие таланты: театралы Саня Бородин и Нина Павленко, талантливый математик Лиза Деряженко.

Да и вообще, надо признать, Россия всегда была полна талантами. Вот сохранить и помочь в развитии, с этим у нас проблема.

Но это, скорее, исключение. Как правило, лидеры – это просто физически сильнее сверстников парни, учеба у них далеко не на первом плане.

Они склонны к хулиганству, выясняют отношения в драке, рано становятся самостоятельными. Потом армия, работа, семья – это лучший вариант, худший – тюремный срок, преимущественно за хулиганку. И далее по наклонной: пьянство, дебош, проблемы в семье.

Собственно, их лидерство на этом и заканчивается в нормальной жизни. Есть в школе другая категория детей: это серая масса ни на что не способных учеников. Ни в учебе, ни в спорте никаких достоинств у них было. Одно преимущество: получить без очереди пинок под зад. А так как их нигде не принимали, некоторым из них ничего не оставалось, только грызть гранит науки. Потому как и здесь не было талантов, приходилось зубрить, брать измором.

Потом они за счет усидчивости оканчивали школу, поступали в институт, получали диплом, а вместе с дипломом и власть над людьми.

Есть комплекс неполноценности у такой категории людишек. Какую бы должность они ни занимали, они помнят свое бесправное, унизительное детство. Они всеми силами пытаются утвердиться в этой жизни, показать свое мнимое превосходство, возвращая в уже взрослой жизни обиды и пинки детства.

Кстати, по моему глубокому убеждению, этот комплекс не лечится, каких бы вершин ты ни достиг. Понятно, что это скорее исключение, чем правило.

Во всяком случае, некоторые из них заслуживают уважения за сам факт желания выжить, выстоять в этой жизни, добиться признания и положения в обществе.

5

Вырождение русского генофонда началось в начале XX века. Первая мировая война, Октябрьская революция, Гражданская война, коллективизация, репрессии, Великая отечественная война – этого полвека хватило, чтобы серьезно подорвать, не уничтожить, к счастью, а подорвать генофонд русского народа, потому как по обе стороны баррикад стояли лучшие его представители, и в атаку первыми под пули шли смелые, настоящие.

Лучшие представители нации полегли на фронтах, погибли в лагерях, сгинули в эмиграции на чужбине.

И не важно, по какую сторону баррикад они стояли. Помните, в начале своего повествования я говорил, что у каждого своя правда. Важно, что они были лучшие представители русского народа.

В живых остались обыватели, обозники, приспособленцы, лавочники, писарчуки и им подобные. И плодят они себе подобных.

Смею предположить, что успехи Америки родились не на пустом месте.

Колонизировали Америку люди смелые, отчаянные, лихие, рисковые, авантюрные, в хорошем смысле этого слова. Выживали сильнейшие, как в природе. Рождалось и соответствующее потомство. Это дало свои положительные результаты. Я уверен, обыватель и трус не поплывет через океан в поисках счастья.

Это сейчас Америка похожа на сытого кота, который уже мышей не ловит. Вернее, ловит, но уж больно неуклюже, (оно и понятно, кот-то сытый), теряя авторитет во всем мире, я уж не говорю о России.

Если раньше многие в России, чего греха таить, боготворили США, то сегодня отношение к Америке у большинства россиян диаметрально противоположное.

И, конечно, нам нужно много-много лет, не берусь утверждать, сколько, чтобы возродить былое. Даже не величие русского народа, а чтобы как у Куприна в рассказе «Золотой брегет», где только подозрение в не чистоплотном поступке заставляло людей чести отстаивать свое достоинство столь радикальным образом, (настоятельно рекомендую прочесть рассказ, очень впечатляет), чтобы к нам во всем мире относились с уважением и почитанием. Да и получится ли вообще это возрождение.

Нынешняя коррупция – это следствие вырождения нации, потому что мы потомки лавочников и писарчуков, а, скажем, не героев-панфиловцев или молодогвардейцев, Павки Корчагина или героев фильма «Офицеры».

Все, от руководства страны до оппозиции, объявили войну коррупции и ведут на всех фронтах «беспощадную» борьбу сами с собой.

Коррупцию победить нельзя, ее можно изжить, если суметь воспитать нового человека, лишенного всяческих человеческих пороков, способствующих этой самой коррупции. Но это, скорее всего, утопия.

Во времена рабовладельческого строя самыми жестокими надсмотрщиками над рабами были бывшие рабы.

Нечто подобное происходило и у нас в лагерях и тюрьмах, да и не только там, но и в нашей повседневной жизни. Нигде в мире не издевались, не унижали, не глумились над своим народом так, как делали это мы.

И все от того что власть дали, или они сами ее взяли, вот такие никчемные людишки, которым неведомо такое понятие как честь и достоинство.

Благородный человек никогда не пойдет на подобную низость, ему и в голову не придет мысль предавать, глумится, издеваться над человеком.

Наверное, я неисправимый идеалист. И, скорей всего, воспитать нового высоконравственного человека – это невыполнимая задача: слишком глубоко мы увязли в пороках. А так хочется попробовать пожить в таком обществе цивилизованных, добрых уважающих друг друга людей.

Может, не все, но многие считают, что чем жестче законы, тем легче искоренить коррупцию, преступность. Нет, категорически нет, все дело в воспитании.

Практически нет коррупции, воровства в Скандинавских странах. И, заметьте, там не рубят руки и головы, там так воспитаны люди. Люди, которым с молоком матери внушают и, что важно и в повседневной жизни, собственным примером показывают, что красть это не то, что плохо, это невозможно, это не просто грех, этого не может быть в природе.

А то у нас папа со стаканом в руке рассказывает сыну о том, что пить плохо. Сын, глядя на пьяного папу, наверняка «поверит» в искренность воспитательного процесса.

А со временем и проверит на практике, а прав ли был папа. Наша беда в двойных стандартах: проповедуем одно, а делаем другое, причем другое, диаметрально противоположное первому.

Часто испытываешь такое чувство стыда за своих земляков за границей, что готов сквозь землю провалиться. Какое уж там достоинство, когда безнаказанно можно стыбрить с гостиницы, какую-то безделушку, которую за ненадобностью вскоре выбросят. Так мало того, что украли, так они об этом еще с гордостью и рассказывают. Или шведский стол. Это не надо видеть, потому как стыдно смотреть, как мы затариваемся впрок.

Совсем недавно в подразделениях Госавтоинспекции начали выдавать регистрационные номера на автомобили серии «ВОР-777». Вместо того, чтобы отказаться от столь компрометирующего словосочетания, начался настоящий ажиотаж по скупке «красивого» номера. Покупают даже автохлам с «красивым» номером за хорошие деньги. Дожили. Слово вор у нас не позорное клеймо, а синоним слову успешный.

Помню, еще в детстве всегда говорили: шоферу (водителю) зарплату можно не платить, он скалымит. Он и калымил, прекрасно понимая, что это плохо, но, увы, по-другому, к сожалению, нельзя, жить как-то надо.

Вот так и жили: говорили одно, а делали ровно наоборот.

Придумали даже оправдание своим неблаговидным поступкам: дескать, беру то, что государство, работодатель мне недоплачивает, недодает.

Чем ближе человек к власти, тем более лицемерно из его уст звучали призывы к праведному образу жизни. И так во всем.

Примеры можно приводить до бесконечности.

В мою бытность, работая председателем профкома, секретарем партийной организации, часто приходилось как-то пояснять «социальную справедливость».

Каждому, кто резал правду-матку, давал рекомендации начать с себя.

«Я-то здесь причем?» – удивлялись правдолюбы из числа водителей.

«А как же быть с приписками в путевых листах? Ведь не возмущаетесь, когда в путевом листе пишут больше часов или рейсов, чем фактически было сделано? Откажитесь, коль так уж любите справедливость», – говорил я им.

Помогало, действовало, но не всегда. Каждый брал по мере своих возможностей.

И не факт, что тот правдолюб, дай ему большие возможности, больше власти, оказался бы честнее, порядочнее того, на кого был направлен его праведный гнев.

У нас только кандидаты на выборные должности люди абсолютно «бескорыстные». Если судить по их выступлениям и программам, порой даже достаточно красноречивым, они пытаются нас убедить, что идут во власть исключительно по зову сердца. Ни в коем случае не преследуя никаких меркантильных интересов, идут, забыв о личном, только бы защищать интересы избирателей. И мы как бы им верим.

И таких много, больше, чем нужно, а я говорю о вырождении нации.

На мой неискушенный взгляд, абсолютной честности не бывает. Мы можем быть относительно честными и порядочными во взаимоотношениях друг с другом. Но в отношении государства находим аргументы и оправдания своим, скажем, не совсем честным поступкам. Там не доплатили, там поступили несправедливо, и это дает как бы моральное право на неблаговидные поступки, дескать, как со мной, так и я с вами.

Двойные стандарты дают возможность и, если хотите, право не чувствовать себя непорядочным человеком. Этакая индульгенция для успокоения своей совести.

Как-то в общении с молодежью я говорил:

«Карьеру в наше время можно сделать, будучи профессионалом в своем деле. Но не только… Важны, а может, даже более важны личные качества человека: это его порядочность, честность, терпимость, уважительное отношение к людям. Если коротко, нужно быть просто хорошим человеком».

И это правда. Ведь в большинстве своем мы же видим плохих людей: хитрых, изворотливых, непорядочных, и к ним у нас и отношение соответствующее.

И я, как работодатель, не стал бы двигать по служебной лестнице такого человека, будь он даже профессионал в своем деле.

И в глазах некоторой части молодых людей я видел недоверие к моим словам: уж сильно напоминает, по их понятиям, описанный мною человек «лоха».

Они считают и, наверно, не без оснований, что сделать карьеру с подобным набором человеческих качеств у специалиста в той или иной области своей профессиональной деятельности практически невозможно. У таких нет шансов на успех.

Они думают по-другому: для достижения цели все средства хороши.

И где-то в глубине души, скрепя сердце, я вынужден с ними согласиться.

Но так хочется сказать им, что придет время, когда человек будет подводить итоги жизни. Жизни, может, даже достойной, с успешной карьерой, с материальным благополучием. Но если в ней были непорядочные поступки, человек их будет помнить, не сотрет и не отпустит, а будет теребить душу и сердце.

Были и в моей жизни такие поступки, о которых даже на исповеди нельзя поведать. Но, к большому моему сожалению, уже ничего нельзя исправить.

Да, в реальной жизни зачастую так и происходит: успеха добиваются те, кто хорошо работает локтями, используя запрещенные методы борьбы за место под солнцем.

Есть персонажи, которые, не будь у них звездных родителей и покровителей, ничего в этой жизни бы не достигли. Ну, может быть, если это дама, то успешная торговка на рынке, не более, благодаря своему скандальному характеру.

А так, сегодня, она состоятельная, якобы «успешная» журналистка и оппозиционная дама. Ладно, если покровители отправили ее в оппозицию сознательно (сильный ход). Чтобы с нее (оппозиции) ушли и новые не пришли, здравомыслящие, разумные люди, не желающие быть в одной команде с этой, так называемой, журналисткой и оппозиционной дамой.

6

Классным руководителем в нашем классе была фронтовичка Зинаида Прокофьевна, учитель русского языка и литературы. Она для нас была мать родная, относилась к нам с большой любовью и теплотой, защищала нас от всех напастей. Мы очень ее любили. Помимо преподавательской деятельности и руководства классом, она ходила с нами в походы, на экскурсии, активно участвовала во всех мероприятиях класса.

Такое впечатление, что у нее не было личной жизни, вся жизнь – это мы. Мы – и семья, и работа, и жизнь. Не знаю, как там было с отношением к КЗОТу со стороны работодателя, но, правда, она была с нами с утра и до отбоя. В педагогическом коллективе ее любили и уважали. Но были и недоброжелатели. Такое ее отношение к работе не все коллеги приветствовали. У нас же принцип: поменьше работы, побольше зарплата. А так как она была еще и справедлива, это не всем нравилось, не совсем вписывалось в коллективе, скажем так, в обывательское отношение к повседневной жизни.

И, конечно, далеко не всем в педагогическом коллективе нравилось, когда она говорила правду в глаза (фронтовая закалка).

Среди коллег были, конечно, недоброжелатели, которые говорили всякие гадости о ней, как о фронтовичке.

Мы тогда не все понимали, о чем шла речь. Но с возрастом начинаешь осознавать всю глубину пошлости и низости тех, кто бросал в глаза, чаще за глаза, обвинения в том, что женщины на фронте не только воевали.

Уже будучи взрослыми и самостоятельным людьми, мы, ее бывшие воспитанники, по мере возможности поддерживали с ней связь.

Припоминаю последний визит к нашей любимой учительнице. Она уже не вставала с постели, полностью потеряла зрение, но, что удивительно, узнавала нас по голосам. Тронуло до слез, когда она сказала: «Ваня, ты?».

При всей своей физической немощности, она сохранила ясность ума и поразительную память. Предполагая свой близкий уход в мир иной, рассказывала многое о своей жизни, любви, войне. Давала нам по старой памяти напутствия и рекомендации по смыслу жизни, оберегая нас от неблаговидных, непорядочных поступков и действий. Оно и понятно, мы для нее как были дети, так ими и остались.

После смерти Зинаиды Прокофьевны мы, воспитанники, проводили, кто мог, в последний путь дорогого нам человека. Собрали деньги на памятник, и осталась жива в нас светлая память о человеке с большой буквы.

Часто задумываясь о смысле жизни, приходит мысль о том, что одной из составляющих этого смысла есть желание оставить после себя память. И не просто память, а светлую память в сердцах знающих, помнящих тебя людей.

И еще напрашивается один вывод. Каким бы хорошим человеком ты ни был, не факт, что тебя все будут любить, тем более понимать.

7

Так мы жили, учились, дружили, ссорились, занимались спортом, участвовали в соревнованиях школы, района, города.

В восьмом классе, в моей маленькой еще жизни, я совершил первый в жизни проступок (и это еще слабо сказано), который я не могу забыть и простить себе. Я дружил с девочкой из параллельного класса Аней Ермак.

Дружба, собственно, началась из игры в ручеек. Была в наше время такая игра. Сейчас так не играют, думаю. Если бы кто предложил в нынешней школе в эту игру поиграть, его подняли бы на смех. Во время игры я выбрал Аню, собственно, с этого все и началось.

«Жених и невеста…», ну и далее по тексту. Детская молва, ну, как бы обязала нас дружить.

Дружба была настолько чистой и непорочной, что мы даже за руку стеснялись взять друг друга, не говоря уж о том, чтобы приобнять друг друга, или, страшно подумать, поцеловаться.

Дружба – это полчаса прогулки возле общежития перед отбоем. Вот, собственно, и вся дружба.

Аня была красивой девочкой, в школе и классе была лидер и личность, отлично училась, занималась активно спортом, часто выступала за школу.

Помню одно из ее достижений в спорте в городской спартакиаде. Она стала победителем в пионерском четырехборье по легкой атлетике.

Напомню, восьмой класс, весна, конец учебного года, нас готовили к приему в комсомол, все было прекрасно, ничего не предвещало беды.

В классе, где училась Аня, у меня, оказывается, был соперник – Коля Гумов. Он был, как тогда говорили, из обеспеченной семьи, его отец работал начальником снабжения на угольной шахте. Каким образом Коля попал в интернат, куда комиссия отбирала детей только из самых бедных семей, я не знаю. В классе он любил прихвастнуть то красивым перочинным ножиком с множеством лезвий, то фонариком, который работал не от батарейки, а от специального рычага на пружине. Сжимаешь его, как резиновый мяч, и фонарик дает луч света. Ни у кого такого не было. Но главной его гордостью были наручные часы. Тогда часы еще не у всех учителей были.

Так вот, этот Коля был к Ане неравнодушен, но поскольку она дружила со мной, а на него не обращала внимания, то он стал делать ей разные мелкие пакости.

И Аня рассказала мне об этом. В возрасте пятнадцать лет, по крайней мере, в наше время, мальчишки очень категоричны. Да и девчонки, пожалуй, тоже не приемлют в своих умозаключениях полутонов и других цветов во взаимоотношениях: все или белое, или черное.

Это мы с возрастом ищем компромисс со своей «совестью», пытаясь оправдать свои неблаговидные поступки.

И, конечно, самым веским аргументом в разрешении наших мальчишеских противоречий была драка.

Одним словом, я решил наказать обидчика Ани. Мы подрались. В результате этой драки у Коли под глазом образовался синяк.

Все могло бы на этом и закончится: обидчик наказан, я не испытывал за собой никакой вины, я вступился за честь девушки, так мне казалось. Но все обернулось по-другому.

Каким-то образом о драке стало известно директору школы, Василию Николаевичу, более того, не только сам факт драки, но и повод и причина.

Не знаю, кто донес, надеюсь не Коля, но что случилось, то случилось.

Директор школы вызвал меня к себе в кабинет и тоном, не терпящим возражений, сказал:

«Значит, так… Вот какое мое решение: или ты отказываешься от этой дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского ученика, или я тебя исключаю из школы. Я не допущу, чтобы во вверенной мне школе учащиеся выясняли отношения подобным образом».

Понятное дело, спору нет, способ действительно не совсем цивилизованный. Но, к счастью, или к сожалению, других способов не знали, а скорее, они были неприемлемы при нашем юношеском максимализме.

Самое страшное и унизительное в процедуре отречения было то, что я должен был отказаться от дружбы на общешкольной линейке. То есть перед всеми учениками, учителями. Таково было условие директора школы.

Я, естественно, выбрал второй вариант: исключение из школы.

Директор распорядился к занятиям меня не допускать до решения педсовета и отправил за родителями.

Интернат я покинул, к родителям с такой новостью я тоже, как вы понимаете, не спешил.

Сейчас уж и не припомню, где я три дня болтался, пока не дошло сообщение родителям о том, что их вызывают в школу и что стоит вопрос о моем исключении с интерната.

Меня разыскали, и мы с матерью пришли в школу к директору.

Справедливости ради надо сказать: в наше время школа была всегда права. И это было правильно, даже при том, что иногда перегибала палку в воспитательном процессе.

Это сейчас школа во всем виновата. Виновата, что «детки» пьют и курят, сквернословят, принимают наркотики, ведут себя безнравственно. Во всем школа бедная виновата.

Общество с его потребительской моралью, родители, не несущие ответственности за своих чад, здесь, как бы, ни причем. Все грехи вешаем на школу: нам так удобнее, комфортнее. Действительно, не на себя же вину брать за пробелы в воспитании. По-другому, и быть не может, ведь мы живем в «демократической» стране.

Мать, не вдаваясь в подробности и суть моего проступка, на коленях просила, умоляла директора школы не исключать меня из интерната, и что она во всем согласна с руководителем.

Может, в душе и не согласна, но забирать меня домой из этого «рая», к голоду и холоду, мать, наверняка, не хотела. Поэтому со всеми обвинениями в мой адрес была согласна, только бы не исключили из интерната.

Не знаю, как другие учителя, но Зинаида Прокофьевна вступилась за меня и просила не только оставить в школе, но и не подвергать унизительной процедуре отречения от дружбы.

У директора был непререкаемый авторитет, построенный, скорей всего, на страхе, и чтобы вступить с ним в спор, нужно было иметь мужество. У Зинаиды Прокофьевны оно было.

И Василий Николаевич снизошел, и процедуру отречения разрешил провести не на общешкольной линейке, а перед двумя классами: классом Ани и моим.

И, конечно, ни просьба матери, больной астмой, ни послабление в процедуре отречения не оправдывают меня в том, что я согласился перед двумя классами отказаться от дружбы с Аней. Закончилась общешкольная линейка, всех отпустили, а наши два класса попросили остаться.

Меня директор вызвал из строя, вкратце изложил «порочность» нашей дружбы. И я, перед лицом своих друзей, одноклассников, учителей и, главное, Аней, сказал:

«Я отрекаюсь от дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского ученика».

Но Василию Николаевичу этого было мало, видимо, полного удовлетворения от воспитательного процесса он еще не получил. И он пригласил выйти перед строем Аню и спросил ее, что может сказать она по этому поводу.

Девочка перед строем потеряла сознание от стыда, унижения и предательства. На этом, можно сказать, и закончилась воспитательная работа. Какой это был ужас.

Если до этого случая я чувствовал себя личностью и, как я говорил, был в группе лидеров, то отныне я все потерял.

Уважение среди друзей потерял, хотя они мне сочувствовали.

Наверняка многие примеряли на себя эту ситуацию и говорили себе: «Я бы так не поступил».

В комсомол меня не приняли, в свидетельстве об окончании восьми классов, при всех хороших и отличных оценках, за поведение поставили «четыре», что в те времена было равноценно волчьему билету.

Аню после той линейки я больше не видел. Говорили, что родственники забрали ее из интерната.

Я сам втоптал себя в грязь, стыдно было смотреть людям в глаза.

Много лет прошло с тех пор, а след, даже не след, рубец в душе остался и не проходит.

Говорят, время лечит. Меня не вылечило, видимо диагноз оказался неизлечимым.

Эта невыдуманная, трагическая, детская история, во многом, как мне кажется, определила мое дальнейшее отношение к жизни, к справедливости, к взаимопониманию, к гуманному отношению друг к другу, к добру и милосердию. Мир рухнул, и разрушил этот мир, к сожалению, я.

Не устаю повторять, что в жизни каждый в ответе за свои действия, и никакие обстоятельства, люди, ситуации не оправдывают тебя и твои неблаговидные поступки.

8

После окончания восьми классов с таким свидетельством о неполном среднем образовании, где за поведение «четыре», мне сказали: нет смысла пытаться поступать в техникум.

Зинаида Прокофьевна по своим учительским связям определила меня в общеобразовательную школу в этом же городке.

Не могу сейчас с уверенностью сказать (может, возраст, а может, эта постыдная для меня история), но я похоже сломался, потерял интерес к учебе, скатился по некоторым предметам на «тройки». Спорт в школе тоже как-то не сложился, уроки закончились – свободен.

В интернате каждую свободную минуту бежали на спортплощадку, а здесь – на съемную квартиру. На съемной квартире проживали еще мой одноклассник и его старший брат, который уже по-взрослому заглядывал в рюмочку и нас потихоньку приучал.

Если раньше я любил практически все предметы, то здесь стал как-то равнодушен. В девятом классе меня приняли в комсомол, но это уже была, скорее, формальность, чем зов души, «ее прекрасные порывы».

Интерес вызывало обществоведение, был такой предмет. Это смесь современной истории, трактующей события в мире с точки зрения марксизма-ленинизма.

Интерес предмет вызывал отчасти, из-за учительницы, Александры Ивановны. Она очень талантливо подавала даже малоинтересный материал, заставляла думать. Помимо того, что она прекрасно знала свой предмет, она была еще и умной, и мудрой женщиной. Как-то в нашу школу должна была приехать областная комиссия от образования, с инспекцией. В школе, естественно, аврал. Все суетятся: моют, чистят, повесили картины, постелили ковровые дорожки, откуда что только взялось.

Но мы, естественно, с присущим молодым людям максимализмом, давай роптать, дескать, показуху пытаемся устроить перед вышестоящим начальством. Нам наши аргументы казались очень убедительными. И мы были уверены, что Александре Ивановне нечем крыть наш праведный гнев по поводу показухи перед областным руководством. Мы, предвкушая нашу победу в этом принципиальном для нас споре, думали, как же все это объяснит наша учительница, которая знала ответы на все вопросы.

Она с невозмутимым видом, как бы между прочим, сказала:

«Никакая это не показуха, а нормальная реакция гостеприимных хозяев к приходу дорогих гостей. Разве дома у вас не так, когда вы ждете гостей? Вы и в доме приберетесь, и пирогов наготовите, и стол накроете. И это нормально, это по-человечески».

И нам, к нашему большому стыду, пришлось с ней согласиться. Она в своих доводах была достаточно убедительна.

Что касается ее предмета, то она так вдолбила нам в голову догмы и постулаты научного коммунизма, что прожитые годы не могли стереть из памяти неизменную победу социализма во всем мире.

С другой стороны, порочность загнивающего капитализма, эксплуатация трудового народа, разжигание войн, ну, в общем, все пороки человечества – это там. У нас, общество развитого социализма, где от всех по возможности и каждому по труду, а в перспективе каждому по потребности.

И вообще, это общество, где все живут по принципу, где каждый друг, товарищ и брат. Я уже тогда задавался вопросом, почему одна шестая земного шара – Советский Союз с братскими странами – живут по правильным законам, а пять шестых – нет. Неужели на земле столько глупых, не понимающих преимущество социалистического строя людей?

Не хотелось верить, что люди не понимают очевидного. И еще один парадокс. Если победа социализма неизбежна, как утверждали классики, зачем силой насаждать этот справедливый строй? Сам придет, коль скоро, по их учению, победа неизбежна.

Вообще, сейчас, с возрастом, я так понимаю, история – наука весьма субъективна, всяк трактует ее по-своему, в угоду, ну, скажем, политическому курсу лидеров той или иной страны. И яркий пример такой свободной переписи истории, – это нынешние лидеры и правители Украины. Договорились до такого абсурда, что ни в какие ворота не лезет.

К примеру, один «историк», из числа руководителей страны, договорился до того, что это СССР напал на Германию, чем поверг в шок не только мировую общественность, но и руководство той же Германии. Это чем же можно так обкуриться, чтобы делать подобные заявления?

Как-то сын, дискутируя со мной по поводу каких-то исторических событий, сказал:

«Про прошлое можно сказать много чего. И ведь не проверишь, ибо история самая субъективная наука, служащая для идеологического фарширования масс. Но люди, к сожалению, продолжают учиться на собственных ошибках, как бы бессознательно чувствуя, что единственный объективный исторический процесс – это их собственная жизнь».

С чем-то можно согласиться, с чем-то – нет, но что-то в этом есть. И наша история, к сожалению, тоже показательный пример (сейчас историю СССР трактуют и переписывают по-новому). И кто прав, кто виноват, нам трудно судить, приходиться верить в то, что нам говорят. Но в свое время мы искренне верили, что живем в самой прекрасной стране. Я еще думал: как хорошо, что я родился именно в этой стране, а не в какой-то там Америке, где так угнетают негров, эксплуатируют свой народ, где одни жируют на эксплуатации других.

Я, попав под очарование и влияние учителя истории Александры Ивановны, после окончания десяти классов поехал в областной центр, поступать в педагогический институт на исторический факультет. Не поступил, чему, кажется, даже отчасти обрадовался, потому что понимал: родители не потянут мою учебу материально. Да и не мог я уже в таком возрасте сидеть на шее у родителей.

Для поступления в институт и в случае поступления, на первое время родители с горем пополам собрали мне сто рублей.

После того, как я провалил поступление в институт, мне домой было стыдно возвращаться. И я решил уехать на Север, естественно, никого не поставив в известность.

С возрастом трудно судить, насколько это решение было правильным, но случилось то, что случилось, история не терпит сослагательного наклонения.

9

Уехать на Север собирались вдвоем с другом детства: вдвоем веселей. Но не сложилось.

Мне лет было немного, а друг был на год моложе меня, ему не было еще и восемнадцати. Думаю, его не отпустили родители. Пришлось ехать одному, причем неизвестно, куда.

К сожалению, не знал, что есть путевки на ударные комсомольские стройки, что можно как-то завербоваться или, выражаясь литературным языком, по организационному набору. Там при трудоустройстве существовали определенные льготы.

К примеру, оплачивали дорогу, выплачивали подъемные. То есть после оформления на работу вновь принятому работнику полагалось некое денежное пособие на первое время, а главное, работодатель гарантировал трудоустройство и жилье.

Жилье – это громко сказано, но койкой в общежитии или в вагончике на месторождении обеспечивали.

Но это если ты приезжал по организационному набору. Ну, и ряд других льгот, которые давали некое преимущество перед нами, приехавшими по собственной инициативе. Но я мог бы и не попасть по организационному набору, так как набор вели в основном специалистов. Я в их категорию не входил.

Где-то накануне, я прочел книгу «Седой Енисей». В ней очень красиво была описана природа, мощь сибирской реки Енисей, героический труд людей, покоряющих этот суровый край. И я решил ехать на Енисей. Как помнит уважаемый читатель, у меня было сто рублей, но теперь уже чуть меньше: поиздержался на экзаменах.

Я купил билет в купе до Красноярска. Все это я, естественно, изучал по карте. До этого нигде дальше своего областного центра я не был. Думал, вниз по Енисею где-то тормознуть и хорошо бы устроится на работу в какую-нибудь геологическую партию. Одним словом, чтобы побольше романтики, как я это понимал.

Так строил я свои планы, но реальная жизнь внесла свои коррективы.

На четвертый день пути по Транссибу мы доехали до Челябинска. Дорога уже порядком поднадоела. В купе пассажиры менялись: кто-то сходил, кто-то садился. В дороге люди быстро находят общий язык. Я потом, с возрастом, это понял. Люди говорят откровенно, порой изливают душу от мысли, что больше никогда не встретятся.

Мужчина, который подсел к нам в купе, быстро со всеми перезнакомился и, узнав о том, что я еду практически в никуда, сказал:

«Слушай, молодой человек, есть на Севере Томской области комсомольская ударная стройка. В тайге хотят построить город Нефтеград, на берегу великой реки Обь, жители которого будут добывать сибирскую нефть.

Первый караван с техникой, строителями, нефтяниками прибыл на место будущего города нефтяников по зимнику в 1966 году.

Это молодежь, это всесоюзная ударная комсомольская молодежная стройка. Это, пожалуй, то, что тебе нужно».

И он меня убедил. Да и от дороги и безделья я уже немного устал. Он рассказал мне, как туда добраться. Я сошел с поезда на станции Тайга, это где-то под Томском.

В томском аэропорту я с трудом выяснил, что туда летает АН-2. Это небольшой, кажется, двенадцатиместный самолет, в народе его еще называли кукурузник.

Билет стоил двадцать рублей, а у меня из моих ста осталось только пятнадцать рублей, и на билет не хватало. Стал выяснять, как можно еще туда добраться. Подсказали: из речного порта Томска вниз по Оби ходит теплоход. Приехал на речной вокзал, купил билет в трюм (самый дешевый) на теплоход «Михаил Калинин» и отправился по великой реке Обь навстречу своей судьбе.

Была золотая осень, начало сентября. Погода стояла чудесная, вид с палубы восхитительный. Никогда не писал стихов, а здесь настолько чувства переполняли душу от такой красоты, что ничего и придумывать не надо было, строчки сами собой сложились в рифму.

А еще удивляли пассажиры; это была не праздная публика, не развлекающиеся туристы. Видно было, что плыли люди исключительно по делу. Были среди пассажиров семьи, группы людей в энцефалитных костюмах. Как позже выяснилось, ехали молодые специалисты – геологи, нефтяники – к месту назначения. Как потом оказалось, навигация на Севере заканчивается рано и это был, возможно, один из последних рейсов теплохода на Север. Если иметь в виду, что он идет вниз по течению дней десять, а обратно, против течения, и того больше. Около четырех суток мы плыли к месту моего будущего города.

Высадили нас часа в три ночи на пустынном берегу. Никакого и подобия причала. Причалили к берегу, матросы бросили на крутой берег трап, сколоченный из двух толстых досок, и по нему на берег сошло нас человек двадцать. В основном это были семьи: мужики с баулами, женщины с детьми. Ну, и несколько чудаков типа меня.

Большая часть из сошедших на берег уже работали на стройке и возвращались из отпуска. Многие ездили специально за семьями, после того как устроили свой быт, если это можно было назвать бытом.

Много лет спустя история высадки ночью на пустынный берег, имела интересное продолжение.

Как-то нас с женой пригласили на свадьбу. Мы были гостями со стороны жениха. Во время застолья ко мне подошла мать невесты и говорит мне: «Вы не знакомы с невестой».

Я говорю: «Нет, не знаком».

«Очень даже знаком», – загадочно улыбаясь, говорила женщина.

«Не знаю, не припоминаю», – утверждал я.

«Ладно, не буду вас томить. Эту, еще годовалую девочку, сейчас уже невесту, вы в 1969 году выносили с корабля на берег. Вы здорово тогда помогли мне, я всегда с благодарностью вас вспоминала».

Я, конечно, такую деталь не запомнил, помочь человеку святое дело, но не скрою, было приятно слышать благодарность женщины через сколько лет.

Сейчас я понимаю, что человеческая сущность так устроена. Она вытравливает из памяти весь негатив, все плохое, что когда-то случилось с человеком, оставляя только хорошее и светлое, то, что помогает тебе жить в гармонии с самим собой.

И, правда, оглядываясь назад, помнишь только то, что приятно вспоминать, то, что греет душу и сердце.

Ночью погода испортилась, дул пронизывающий насквозь ветер, было холодно и сыро. К тому же у меня не было теплой одежды. Мужики на берегу быстро, насколько это было возможно, развели костер.

Кто-то занимался детьми, кто багажом, кто готовил немудреную трапезу. Общее дело быстро сблизило нас, мы быстренько перезнакомились.

Оказалось, что от Оби до нашего, пока еще, поселка километров пять пути.

Поселок наш стоял на притоке Оби, реке Пасол. В разлив – это большая судоходная река. К осени превращалась в совсем маленькую речушку.

Несколько мужиков, которые приехали с семьями, собрались пешком идти в поселок, чтобы потом приплыть на лодках за своими домочадцами.

Мне рассчитывать было не на кого, и я напросился с мужиками идти пешком в поселок. Они не возражали.

Я переобулся в кеды, закатал брюки, поскольку по проселку была грязь, как после дождя, и пошел.

По дороге мужики расспросили, к кому приехал, какая профессия, куда буду устраиваться на работу. Когда выяснилось, что я ни к кому не приехал, что профессии у меня нет и куда я буду устраиваться на работу, я тоже не знаю, мужики мне сказали, что я поступил, как бы это поделикатней выразиться, достаточно опрометчиво.

Они мне сказали, что у меня могут возникнуть трудности с трудоустройством и жильем. Поскольку стройка только начиналась, жилья не было, жили в основном в нескольких отстроенных на тот момент деревянных общежитиях и вагончиках, и койки нужны были специалистам.

Но, тем не менее, один из мужчин пригласил к себе в балок (ударение на второй слог). Так на Севере назывались избушки, которые сами себе рубили рукастые мужики и жили в них.

Это было лучше, чем вагончик, по крайней мере, теплее. В балке-избушке сразу ставили печь, топили дровами. А главное, сюда уже можно было привезти семью.

Мы пришли к нему домой, он бросил мне какой-то жупанчик и сказал:

«Ложись, отдыхай, а я поплыву на лодке за своими».

Я какое-то время поспал, вскоре пришел хозяин со своей семьей, мы позавтракали, чем Бог послал. Николай, так звали гостеприимного хозяина, вкратце обсказал, где какие конторы находятся, и благословил меня в добрый путь на поиски работы.

10

Первая контора, где я предложил себя в качестве работника, была управлением буровых работ.

В то время контора бурения располагалась в деревне, рядом с которой строился наш нефтяной поселок, а в будущем – город.

Я пришел в отдел кадров, предложил свои услуги. Сотрудница кадровичка поинтересовалась, сколько мне лет и есть ли у меня профессия.

Когда оказалось, что и лет мне мало, и профессии нет, мне в деликатной форме было отказано в трудоустройстве.

Следующей по пути была контора строительного управления.

Здесь мне повезло, меня взяли на работу учеником плотника, более того, дали направление в общежитие. К тому времени в поселке уже отстроили четыре деревянных двухэтажных дома под общежития.

Не думаю, что я нужен был на стройке, как специалист. Стройка обошлась бы и без меня. Думаю, что меня просто пожалела женщина из отдела кадров, звали ее Надежда Петровна.

Более того она спросила, есть ли у меня деньги. На что я честно ответил: «Нет».

У меня их действительно не было: я уже на теплоходе покупал только один гарнир за семь копеек. И она дала мне три рубля. Надежда Петровна позвонила прорабу, чтобы тот быстро меня оформил в бригаду строителей, выдал спецовку, затем, чтобы я с завтрашнего дня мог выйти на работу.

К концу рабочего дня все формальности уладили, я получил спецовку, чему очень обрадовался. Ведь мне выдали теплую одежду и сапоги.

Я уже изрядно промерз и промок, особенно ноги. И мысль о том, что я могу тепло одеться, уже согревала.

С охапкой спецовки, чемоданом я пошел в общежитие. Вахтер показала мне комнату, где я буду жить, и оставила меня одного наедине со своими мыслями. А мысли, прямо, скажем, были далеко не веселыми.

Действительность оказалась не столь романтичной, как она мне представлялась.

На улице был унылый пейзаж с сырой, промозглой погодой. Вокруг было одно болото, ходили все только по мосткам, сделанным из досок; и полчища комаров, от которых не было спасения. И еще, конечно, тоска по дому, теперь кажущимся таким родным, теплым и уютным. Мне стало жаль себя, а так как я далеко не герой, честно говорю: были бы деньги, убежал бы, скорей всего, обратно домой.

Вот за такими невеселыми мыслями меня застала комендант общежития, с сопровождающими ее лицами. Последовал вопрос:

«Кто такой и почему не на работе?»

Я сказал, что мне сегодня дали направление в общежитие, вахтер определила меня в эту комнату и что завтра я выхожу на работу.

«Кто ты по национальности?» – последовал следующий вопрос. Вопрос был задан неспроста, видимо, она уловила украинский акцент в моих ответах.

Я сказал: «Украинец».

«А хохлов нам еще тут не хватало» – сделала категорический вывод комендант.

Конечно, мне не стоило зубатиться, а лучше бы промолчать, оставить без внимания ее умозаключения, но уж больно паршивым было настроение. И я, что называется, завелся и ответил ей с плохо скрываемым сарказмом:

«Слушай тетя, у тебя дефект со слухом? Я сказал – украинец».

Слово за слово… и в итоге она меня переселила в другое общежитие, как я потом понял, на перевоспитание. В общежитие, где жили химики, – так называли условно освобожденных заключенных.

Комендант женщина была суровая, раньше она работала в женской исправительно-трудовой колонии.

Как со временем я понял, там другая и не справилась бы со своими трудовыми обязанностями: контингент в общежитии проживал еще тот. Стройка-то комсомольская, но без этой категории работников-химиков не обходилась ни одна всесоюзная стройка, по крайней мере, в ее начале, когда особенно трудно.

Так я попал в комнату к химикам. В комнате жили Фикса, Цыган, Беззубый и Рыжий.

Фикса, в миру Миша, Цыгана еще звали Рома, Беззубый – Саня, Рыжий – Борис. Да еще так «удачно» подселила, но это от большого опыта, так сказать. Подселила на «перевоспитание». Она меня определила на койку Сани, который в это время был в отъезде: то ли в отпуске, то ли в командировке.

И когда вечером все пришли с работы, реакция на мое появление в комнате, естественно, была резко отрицательная. И никого особо не интересовал тот факт, что моей-то вины в этом нет, хотя бы потому, что я просто не мог знать, что меня определили на чужую койку.

В этот вечер мои соседи по комнате принесли ящик бормотухи (это низкого качества вино). Да и вином-то назвать это пойло было нельзя. Это что-то типа «Агдама» с толстым слоем темного осадка на дне.

Когда мужчины подпили, они начали проявлять интерес ко мне. Кто, откуда, зачем, что заставило сюда приехать? Я отвечал, как есть, ничего не придумывая и не утаивая. Так состоялось мое первое знакомство со своими будущими соседями по комнате.

В тот же вечер я получил первую крепкую затрещину, но, как мне показалось, не со зла, а просто так, по пьяной лихости, для профилактики.

Меня в этот же вечер переименовали из Ивана в Сынка.

Так я стал Сынком, наверно, потому, что я был самый, даже не младший, а так, юнец.

Всем мужчинам было лет под тридцать, разве что цыган был постарше, лет этак хорошо за тридцать. Все они работали в «Двигательмонтаже» сварщиками, монтажниками, слесарями по сборке металлоконструкций.

В данный момент они работали на монтаже энергопоезда, который должен был, притом в кратчайшие сроки, обеспечить поселок энергоснабжением.

Энергопоезд – это дизель-генератор железнодорожного локомотива, который стационарно монтировали со вспомогательными вагонами под крышей будущей поселковой электростанции, которая была способна обеспечить крупный поселок и промышленные предприятия электроэнергией. По навигации на барже доставили локомотив в поселок, установили на рельсы, а потом вокруг энергоустановки начали строить помещение.

Работали ударными темпами, с тем, чтобы в зиму обеспечить поселок электроэнергией.

Так получилось, что и бригада, к которой меня прикрепили, работала тоже на этом объекте, выполняя строительные, плотницкие работы.

Конечно, основная работа была на нефтяных месторождениях, первые баржи с томской нефтью пошли по Оби летом 1966 года.

Мы занимались вопросами жизнеобеспечения буровиков и нефтяников. Эти специальности были главными, собственно, все здесь и закрутилось, благодаря нефтяному месторождению, открытому здесь в конце 50-х – начале 60-х.

Много буровиков и нефтяников были из Краснодарского края и Татарии, собственно, оттуда, где уже имелся опыт разработки нефтяных месторождений.

В самом поселке, как я уже говорил, помимо вагончиков и балков, построили четыре деревянных двухэтажных общежития и три – четыре дома для семейных.

Поселок начали строить рядом с деревней, где, в основном, жили немцы – переселенцы с Волги.

Недалеко, по сибирским меркам, были деревни местных аборигенов: ханты и манси. Райцентр находился в ста километрах от нас. Справедливости ради, надо сказать, местные не очень-то, нас жаловали: люди испокон веков жили дарами тайги, охотой и рыбалкой. А мы со своей техникой, вертолетами, разработкой месторождений нарушали привычный уклад жизни.

Из наших, пришлых, появилось много браконьеров. Местные добывали все для пропитания в сроки, не нарушающие баланс воспроизводства живности в природе. Пришлые же не смотрели ни на сроки, ни на количество добываемой дичи и рыбы. Знаете, как волки: для еды нужна одна овца, но нужно перерезать все стадо. Так и наши добытчики.

Дорог не было, вахты на месторождения доставлялись вертолетами. В поселке на месторождениях работала, в основном, армейская гусеничная техника. Летом работали студенческие отряды.

Если иметь в виду, что все начиналось с нуля, то строить нужно было все: жилье, дороги, столовые, школы. Абсолютно все, даже та же почта нужна, магазины и склады.

Все продукты, промышленные товары, стройматериалы, оборудование для буровиков и нефтяников – все завозилось баржами с большой земли, в навигацию по Оби.

Навигация начиналась в средине мая и заканчивалась в сентябре, и вот за это короткое время нужно было успеть завести все, чтобы обеспечить поселок всем необходимым для жизни и работы на весь год. Река Обь была главной транспортной артерией – не зря ее прозвали рекой жизни.

11

Работа по освоению месторождений проводилась, главным образом, зимой, потому как зимой были дороги, так называемые зимники.

Промерзали болота, реки, и среди болот и тайги прокладывали дороги. И уже по ним завозили все необходимое на месторождения, все, вплоть до буровых установок.

Все было завозным, в том числе и продукты питания. Завезти полдела, нужно еще и сохранить, затем, чтобы включительно до мая прокормить поселок.

Мои отношения с разными людьми в бригаде, в общежитии складывались неплохо.

Отдельной строкой хочу сказать о «химиках», которых в то время на стройке хватало. Конечно, вели они далеко не праведный образ жизни. Были и пьянки, и драки, и игра в карты на деньги. А зарабатывали они хорошо. Но вот, что интересно: они никогда не оставляли человека в беде, если у кого кончались деньги. Причем по разным причинам, в том числе и пропил, проиграл в карты, он никогда не оставался голодным.

Поделиться одеждой, койкой, вступиться за тебя – на это можно было рассчитывать всегда.

Как-то во время обеденного перекура один из мужчин, не из их среды, начал угощать своими сигаретами выборочно: тому дам, тому нет. Он тут же получил урок, притом крепкий урок, а его сигареты стали общим достоянием. И так во всем.

Меня часто, как самого молодого, отправляли за выпивкой, притом покупать приходилось много за один раз. Понятно, что никто там не занимался подсчетом, во что эта выпивка обошлась, но я всегда выкладывал всю сдачу до копейки. Как-то так сложились отношения, что и мысль не приходила что-то утаить. В то время я не понимал, по каким законам они жили, по понятиям, или по каким-то другим человеческим принципам, но мне эти отношения нравились.

И хотя время было не простое, я чувствовал себя в их среде достаточно комфортно. Если ты не делаешь неблаговидных поступков, не делаешь никаких подлостей, ты можешь чувствовать себя уверенно и знать, что тебя в обиду не дадут.

Большинство из них попали в заключение по хулиганке. К примеру, Фикса свои три года получил за то, что рвался в общежитие к своей любимой девушке. На вахте не пускали, он ударил, наверно, крепко ударил вахтера, за что и получил свой трехлетний срок. И вот он полсрока отсидел, а полсрока должен был отбывать на, так называемой, «химии». Это практически свобода, но с определенными ограничениями. Это ежедневные отметки в комендатуре. Также «химики» были не выездные, а если да, то с разрешения той же комендатуры.

Девушка Миши, как жена декабриста, приехала к нему на Север с теплого Краснодарского края. Общими усилиями купили им балок, сыграли свадьбу. Потом частенько к ним приходили в гости. Они производили впечатление очень красивой и счастливой пары. Потом, по окончании срока «химии» Миши, они уехали на малую родину. Интересно, как у них сложилась дальнейшая судьба? Хотелось, чтобы все у них было хорошо.

В общем, нормальные парни, но с надломленными судьбами. И они как-то более остро, более болезненно воспринимали всякого рода несправедливость.

Как-то в один из вечеров я начал им читать поэму Эдуарда Асадова «Галина». В поэме затронута тема любви, подлости, предательства. Надо было видеть, как они меня слушали, как каждый из них примерял на себя эту ситуацию. И, что поразительно, ни одного циничного, пошлого высказывания.

Иногда кто-то попытался прокомментировать ту или иную ситуацию, и она тут же на корню пресекалась.

И после окончания чтения каждый ушел в себя, остался наедине со своими мыслями. Кто-то вспоминал любимых и близких ему людей, кто-то, может, пытался переосмыслить свою жизнь. В общем, поэма всех зацепила и навела всех, скорей всего, на невеселые мысли.

Конечно, мир далеко не совершенен и зачастую бывает несправедлив. Но, к сожалению, и я это неоднократно говорил, в том числе и этим парням, каждый должен сам отвечать за свои поступки и не винить окружающий мир в том, что в твоей жизни, что-то не так. Выбор своего жизненного пути все равно остается за вами. И жизнь это подтвердила.

Многие талантливые люди оставили свой талант на дне стакана. Стакан – это вообще проклятие России. Сколько трагедий по пьянке, а сколько нереализованных планов, сколько поломанных судеб. А теперь еще одна, еще более страшная напасть – наркомания.

Я часто слышу, что у нас нет возможности заниматься спортом из-за отсутствия спортсооружений, мало учреждений культуры и отдыха. Дескать, это пусть даже и косвенно, но способствует пьянству, наркомании. Якобы молодежи нечем заняться.

Так вот, почти утверждаю, кто так говорит – он, когда и будет возможность, не пойдет в спортзал, в учреждение культуры. Проверено. Много людей погибало по глупости, по пьянке, в бессмысленных драках, многие замерзали. После долгой зимы, по весне оттаивали трупы, их в народе называли «подснежниками».

Может быть, я предполагаю, мне было проще ужиться, более того, выжить в этой среде еще и потому, что я воспитывался в интернате, где ценились те же человеческие качества.

12

В бригаде строителей я проработал недолго. Да и работой это нельзя было назвать. Принеси, подай, сбегай туда, сюда, в магазин. Все, что угодно, кроме работы плотника. Так что уволился я без сожаления, тем более что появилась надежда устроиться на работу в транспортное предприятие.

В поселке на месторождениях появились дороги, еще их называли лежневками. Это дорога, устроенная из бревен. Поперек направления движения укладывались бревна и сверху отсыпались песком. По таким дорогам уже могла ездить не только гусеничная техника, но и автомобили.

Самым уважаемым автомобилем был «Урал-375», авто с тремя ведущими мостами, по проходимости ему не было равных. А еще были красные «Уралы», изготовленные на заводе в северном исполнении.

Это вообще мечта: утепленная кабина, двойные стекла, котел подогрева двигателя. Чего стоил один только цвет. На таком автомобиле мечтал каждый водитель поработать.

Так вот, к нам на стройку привозил стройматериалы Евгений Иванович на красном Урале.

Иногда он разрешал мне посидеть в кабине. Я с восторгом смотрел на него, восторгался его профессионализмом и, набравшись смелости, спросил:

«Евгений Иванович, а я смогу работать на таком автомобиле?»

Он мне рассказал, что это вполне реально. Нужно устроиться на работу в автотранспортную контору, зарекомендовать себя, тогда тебе дадут от предприятия направление на курсы обучения на профессию водителя.

Я недолго раздумывал и вскоре устроился на работу в АТК – автотранспортную контору.

Меня взяли учеником моториста. Я с большим уважением и благодарностью вспоминаю своих первых наставников, которые делились со мной своими знаниями, профессионализмом.

Был у нас пожилой мастер, его уважительно называли «дед». У него практически не было зубов, и поэтому поводу он шутил:

«Вот прорежутся зубы, я с вами разберусь».

Все водители хотели, чтобы двигатель на свою машину собирал именно он. Собрав двигатель, он обкатывал его на стенде, доводил, как говорится, до ума и выдавал водителю.

Был такой случай (у деда было хорошее чувство юмора). Один из молодых водителей установил двигатель на машину, завел, и ему показалось, что мастером недостаточно хорошо отрегулированы клапаны. Он предъявил претензию деду и попросил заново отрегулировать клапаны. Дед сказал:

«Хорошо, через час подходи».

Дед выкурил пару сигарет, сидя на крыле автомобиля, естественно, не занимаясь никакой регулировкой, Через час водитель подошел, дед сказал:

«Заводи».

Водитель завел машину, послушал и сказал:

«Ну, вот, совсем другое дело».

Дед с невозмутимым видом выслушал благодарность в свой адрес, а мы делали вид, сдерживая смех, что он на самом деле переделывал свою работу.

Транспортное предприятие тогда, в конце 60-х, – это частично огороженная территория с несколькими строениями, ремонтные мастерские с пятью цехами: кузня, токарный цех с двумя станками, наш моторный, аккумуляторный и медницкий цеха. А техники было единиц под пятьсот, и стояла она на улице: стояночных боксов не было. Был еще маленький барак, где сидели управленцы.

Это была моя первая зима на севере. Потом их будет много, но первая запомнилась. Холодно было везде: на улице, на работе в цехе, в общежитии. Машины ремонтировали на улице, ремонтных, как и стояночных боксов не было. Двигатели дизельной техники не глушили сутками. Сейчас, по истечению времени, думаю, как мы все это выдержали, даже не верится.

Морозы за минус сорок. Правда, когда было за сорок, дни активировали, то есть можно было не работать.

Но как раз на буровых и в нефтедобыче производство нельзя было останавливать по технологии. К примеру, на буровой, если остановить бурение, может произойти прихват инструмента. А значит, нужно вывозить людей на вахту, обеспечить промысел технологическим транспортом и, естественно, жизнеобеспечение поселка, где без техники не обойтись. Ни о какой активации для транспортников не могло быть речи. Правда, кое-какая техника в такие дни не работала, например, краны, железо не выдерживало. Зато такая техника, как ППУ (передвижная паровая установка), это некая передвижная котельная, установленная на базе КРАЗа, в такие дни была на вес золота, везде нужно было что-то отпарить, отогреть. За все время, сколько я работал на севере, самая низкая температура на моей памяти была минус пятьдесят семь градусов.

Как и говорил Евгений Иванович, меня вскоре направили на курсы шоферов. И я их успешно закончил.

Пока я работал в строительной организации, осваивал профессию слесаря-моториста, учился на курсах шоферов, получил права, прошел ровно год.

И в сентябре сбылась моя мечта: мне дали машину, да не просто машину, а Урал-375, вездеход.

Понятно, что машина была не новая, но и не совсем убитая. Я прямо гордился, что мне доверили, как мне тогда казалось, такую сложную технику.

Месторождения были разбросаны на сто, двести и более километров от поселка, и мы возили грузы, обеспечивая материалами, оборудованием промыслы, строителей, буровиков. В машине всегда был запас продуктов, обязательно паяльная лампа, запасной комплект теплой одежды на случай форс-мажора, если сломался или застрял где-то в болоте или сугробах.

Случаи были всякие, в том числе и в моей шоферской жизни, но я не припомню ни одного случая, чтобы человека оставили в беде.

Отношения между людьми были совершенно другие, не похожие на нынешние. Просто непонятно, как за столь короткое время мы поменялись, причем в худшую сторону.

На дороге была всегда взаимовыручка, если стояла машина, никто и никогда не проедет мимо. Никакие обстоятельства не могли заставить водителя проехать мимо машины и водителя, которые нуждались в помощи. Понятно, что в таком суровом краю просто нельзя поступать иначе, но не только поэтому. Мы просто были другие.

И самое главное, за помощь никто и никогда не просил оплату. Сейчас, наверно, трудно в это поверить, но уверяю вас, было именно так. Даже сама подобная мысль никому и в голову не приходила.

Был случай, уже немного позже описываемых событий. Валера Малиновский работал на автобусе. С соседнего поселка, находящегося от нас в ста километрах, где он был по производственным делам, привез человек десять пассажиров, приехавших с большой земли и не знающих о наших нравах. Они, в знак благодарности, собрали по рублю и, то ли силой, то ли втайне от водителя, запихнули в бардачок эту десятку.

Каким-то образом прознали об этом случае в комитете комсомола. Верите – нет, парня из комсомола исключили, причем не комитетчики, а на общем собрании. Понимаете, насколько нам было чуждо и неприемлемо, не знаю, как и назвать, ну, что ли, потребительское, корыстное отношение к жизни.

Нас так воспитали. Наверное, сейчас уважаемый читатель подумает: лукавит дядя.

Да, согласен, трудно в нашем меркантильном мире поверить в то, что так могло быть, что мы были другими. Тем более молодежи, которая сегодня совсем по-другому смотрит на мир и взаимоотношения в нем.

Сам себе удивляюсь: я теперь кажусь себе в то время каким-то моралистом-утопистом. Сегодня я, конечно, другой. Скорее реалист, с некоей долей прагматизма и здорового оптимизма. Но все равно, надеюсь, что хоть что-то хорошее в характере осталось из той, теперь уже прошлой, жизни.

Оптимизм, скорее искусственно привитый, нежели реальный. Понимаю, что быть пессимистом и ныть по каждому поводу – это вогнать себя в депрессию, потихоньку деградировать, окончательно опустить руки и потихоньку ковылять к финишу.

13

Директором АТК был у нас Константин Степанович. Он был очень хороший директор, и не потому, что был всем хорош (руководитель не может быть, в принципе, всем хорошим). Но что в нем подкупало прежде всего: все чувствовали – мужик, лидер, умел за собой повести людей, руководитель, что называется, от сохи. Сам хорошо разбирался в технике и, конечно, умел найти подход к людям.

Чтобы быть руководителем, нужно быть психологом; пусть не по образованию, а по своей человеческой природе. У него это было.

В то время – и это было важно – многое делалось на энтузиазме. Многое на предприятии делалось и строилось методом народной стройки. Это и субботники, и добровольный, безвозмездный труд на благо предприятия. Если нужно привезти на стройку в АТК стройматериалы, грунт, песок, гравий, то последний рейс, святое дело, – домой, на родное предприятие.

Так, народной стройкой были построены стояночные боксы, отсыпана территория и многие другие объекты.

Понимали, что это не совсем законно, но ждать финансирования, рассчитывать на плановое введение объектов строительства – для нас это была непозволительная роскошь.

А главное, это было обусловлено заботой о людях, и понятно, что на этом никто не наживался. Тогда еще не существовало откатов, офшоров и других схем увода денег для собственной наживы.

Так вот, чтобы поднять людей на благое дело, нужно иметь качества лидера, организатора и иметь авторитет в коллективе. У нашего Степаныча все это было.

Как-то летом горела тайга, сил у профессиональных пожарных не хватало, и на борьбу с пожарами мобилизовали молодежь от предприятий. В этот раз пожар сильно близко подступил к поселку и, главное, к нашей единственной заправке. Константин Степанович организовал весь коллектив предприятия на тушение пожара и спасение автозаправки. Благо, что практически все работники жили в общежитии. Мало того, что организовал, он сам активно участвовал в тушении пожара. Спасли заправку и погасили пожар.

Был у него авторитет и в поселке, в поселковой партийной организации, среди руководителей нефтяников, строителей, буровиков. Умел отстаивать интересы предприятия, а это было сложно, потому как в первую очередь, в том числе и снабжение, было приоритетным для нефтяников.

Но он умел доказать, что техника – это тоже нефтедобыча. И для нефтяников не менее, а может, даже более важно получить спецтехнику для обслуживания промыслов.

Я часто вспоминаю Константина Степановича еще и потому, что в моей личной жизни он сыграл свою положительную роль.

Как-то, из-за каких-то разногласий, я повздорил с руководителем среднего звена и решил уволиться. Степаныч меня остановил, не подписал заявление об увольнении, сказав при этом:

«Ты не горячись, все будет хорошо, потом, если послушаешь меня, вспомнишь, что я был прав».

Конец ознакомительного фрагмента.