Книга 2. Пять ночей
Продолжение
У меня было только одно желание, когда я раскрыл створки окна и увидел этих пришельцев, – задушить эту кобылу Адан и размозжить голову Аббату. Словно планер, я опустился на край песочницы, но дальше двинуться не смог.
Аббат, улыбаясь, развёл руками:
– Какая радость, мы снова вместе, нас уже четверо. А скоро, Коля, с твоей помощью нас будет множество. Программа последователей учения ТАББА НАДА не снята с повестки нашего собрания. Я сниму с тебя венец безбрачия и верну тебе твою единственную любимую, ради которой ты был готов отказаться от всех благ и нашей дружбы. Я сохранил её для тебя, в нашем деле она толковый помощник и готова сотрудничать с нами, просто рвётся в работу. У тебя хороший вкус, вы станете прекрасной парой, совет вам да любовь. Забирай свою Зою, поцелуешь её в носик, и она вновь примет свой прежний внешний вид.
Я смотрел на Аббата и слушал его издевательства, ударить его не было сил, и пришлось поддержать разговор:
– Может быть, поменяемся? Тебе Зою, а мне эту лошадь, я бы на ней покатался.
– Коля, зачем тебе Адан? Она однажды уже залазила к тебе в постель, сам от неё отказался.
– Не хочешь эту клячу отдать, оставь себе и Зою, если ей с тобой нравится, из вас прекрасная шведская тройка получится. Только скажи мне, почему именно я тебе нужен? Может, меня черти в карты проиграли?
– Коля, ещё раз говорю, я тебе одного только добра желаю. Тебе нужно усовершенствовать и развить свой редкий дар, направить его по нужное русло. И в этом тебе поможет ТАББА НАДА и я.
– О каком «даре» ты говоришь? Я самый обыкновенный иллюзионист, любому потренироваться – и он сделает то же, что и я.
– Ах, Коля, Коля! Ты не представляешь, какие возможности в тебе скрыты, их нельзя держать внутри. Зойка – и та тебя сразу вычислила, а я сколько охотился за тобой, чтобы сделать из тебя великого монстра!
– Что, тебе станет от этого легче? – переспросил я его.
– Да не только мне, но и тебе тоже.
Я вспомнил слова Сталина: «Месть – это блюдо, которое едят холодным». Шурочку я им не прощу, рассчитаюсь за неё сполна, отказываться нет смысла. И в знак согласия я кивнул Аббату. Он похлопал меня по плечу и, заглядывая мне в глаза, сказал:
– Ну, сорвался, с кем не бывает. Отдохни пока до полнолуния, развейся, съезди на гастроли, на, держи своё сокровище. – И непонятно откуда в руках его появилась ТАББА НАДА. Он сунул мне её под мышку. – Теперь попрощайся с девочками.
Адан манерно подала мне руку для поцелуя, но я только пожал её, Адан на это не обиделась и приняла это как должное. А Зойка, потихоньку хрюкнув, своим мокрым пятаком мазнула мне щёку, я погладил её по спине.
– Ну, пока, куколки, – и вместе с книгой я улетел в окно.
Набирая высоту, я прокручивал в голове разговор и пытался понять, на какие способности намекал Аббат. Вспомнилось детство… А ведь действительно, уже тогда я начал понимать, что отличаюсь от других детей!
Глава 1. Фрагменты автобиографии: детство
Сколько я себя помню, а помню я себя с тех пор, когда ещё не начал толком ходить и говорить, – в общем, с пелёнок. Даже резьбу на деревянной этажерке, которую сменили на комод, готов сейчас нарисовать.
И тот курьёзный случай, когда, сидя в качалке, я наблюдал за работой печника. Сложив печь, он, набрав в ладонь глину, обмазывал её. Затем мама побелила печь, и она, свежая и беленькая, готова была к эксплуатации. На следующий день меня ненадолго оставили без присмотра, а вернувшись домой, застали в детской качалке, перемазанного собственными фекалиями до самой макушки. Печь тоже была перема-зана тем же дерьмом, я бы и стену поштукатурил, но «глина» моя закончилась.
Потом меня отмывали в оцинкованном корыте горячей водой с мылом, мыло попадало мне в глаза, и я орал как резаный.
Но, пожалуй, из самых ярких воспоминаний был сон, который видел я несчётное количество раз на протяжении нескольких детских лет. Как только начинался этот сон, я уже знал, чем он закончится.
А начинался он с того, что я подходил к краю глубокого оврага и прыгал в него, но почему-то я летел не вниз, ко дну, а наоборот – вверх. Я летел не над крышами домов, не над лесом, а просто как ракета. Вокруг меня были только звёзды, а земля подо мной становилась всё меньше и меньше, пока не превращалась в шар, напоминающий яблоко. Меня несло в какую-то фиолетовую бездну, и я кричал туда: «УМ!», а затем «РАУМ!». И тело моё начинало вибрировать. Рассказывал я этот сон родителям, а они толковали его:
– Растёшь, значит. – И, может быть, были правы.
Какие-то физические изменения происходили со мной на следующее утро: лёгкие и горло были растянутыми и открытыми, словно труба. И эта как бы труба была до самого темечка. Через часик-другой эти ощущения исчезали.
Я любил этот сон, поэтому, уснув, радовался ему, когда онприходил. Но вот толком не помню, с какого времени я мог определить – варёное яйцо или сырое, не прикасаясь к нему. Как это получалось, сам не знаю. И ещё, взяв стручок гороха, мог безошибочно назвать количество содержащихся в нём горошин. Наши соседи разводили в сарае кроликов, а когда появились маленькие крольчата, дядя Андрей разрешал ходить с ним в крольчатник и кормить их цветочками клевера и листиками одуванчика. Крольчат было около десятка, я играл с ними и дал им всем имена, хотя они практически не отличались друг от друга. В общем, это были прозвища девчонок и пацанов с нашей улицы. Крольчонка с белым пятнышком на носу я назвал Томясой в честь соседской девчонки Тамарки, кролика с погнутым ухом – Шкляпом в честь Вовки, местного хулигана: и так далее. Каково же было удивление дяди Андрея: по половым признакам все имена совпали, Томяса и Шамаиха были кролихами, а Шкляп, Бутя и Панечкин – кролами.
Пироги дома пекли с разными начинками: с картошкой, морковкой, капустой и с луком и яйцом. Они были совершенно одинаковой формы и лежали вперемежку в одной большой чашке. С луком и яйцом были моими любимыми, я, почти не глядя, запускал руку в чашку и извлекал оттуда именно тот пирог, который был мне нужен.
А когда мы ночью залазили с пацанами в огород к Никифору воровать ранетки и быстро-быстро набивали их в карманы и за пазуху, наутро выяснялось, что червивых ранеток у меня никогда не было, а мои подельники выбрасы вали почти половину. За это на меня злились и говорили, что я, наверное, в детстве г… ел. Везло мне и в картах, и, наверно, я мог бы стать неплохим картёжником, но родители пресекли на корню эту деятельность, пообещав мне отрубить руки по самую майку, если ещё раз узнают, что я играю.
Став учеником повара в ресторане, я просто влюбился в эту профессию. Особенно любил готовить холодные закуски, делать овощные и мясные нарезки. Колбасу нарезал так, что она просвечивалась, сворачивал её в кулёчки, вставлял туда зелень петрушки или укропа, и получался дивный колбасный букетик. Создавать какую-нибудь феерию на блюде мне доставляло огромнейшее удовольствие.
Слова «даже есть такое жалко» служили мне высокой наградой. Готовил я и дома, каждый раз стараясь не повториться, что-нибудь новенькое, что-нибудь эдакое. Наверно, и родителям это тоже нравилось, особенно когда гости говорили: «Какой ваш Колька молодец!»
Были похвалы и такие: «Пожрал у вас – и нога перестала болеть». И такое было частенько. Соседка как-то сказала: «Попила вашего киселя – и газету без очков прочла».
Этому я не придавал особого значения. Через несколько лет, прочитав в «Комсомольской правде» об экстрасенсах, заинтересовался этим и решил сам попробовать.
Обложившись самиздатовской литературой, ушёл с головой в дебри экстрасенсорики. Не стану рассказывать, скольким людям я помог исцелиться, но вот однажды птичку вернул к жизни, это была трясогузка. Кот наш был большой охотник до птиц и грызунов, но имел такую особенность: пойманную добычу приносил в дом. А там её начинал есть, оставляя после себя перья или мышиную печень. Ему, наверно, хотелось показать, что не зря его в доме держат, он тоже на что-то способен. И как-то раз вошёл он в двери, урча и размахивая хвостом, держа в зубах птичку. И только собрался съесть, положив её на пол и прижав лапой, как я успел выхватить её у него. Проводив недовольного котяру за дверь, я занялся трясогузкой: глазки её были наполовину прикрыты, многочисленные ранки от зубов, на мой взгляд, были не очень глубокими; разместив её на газете, лапками кверху, я стал делать над ней пассы правой рукой, а левую отводил и приближал к её тельцу. Какое-то время спустя, уже решив, что старания мои напрасны и сделать тут ничего нельзя, я вместе с газетой отнёс её к котовой миске. Обратил внимание на неё через полчаса: она сидела на газете, без звука открывая и закрывая клювик. Взяв птичку в руки, я напоил её своею слюной прямо изо рта, а ещё через полчаса она стала прыгать и бегать по комнате. Раскрыв створки окна, я дал ей возможность самостоятельно вылететь на улицу.
Глава 2. Пятигорск
На гастролях в Пятигорске работа как-то не клеилась. После триумфа в Сосновке мой концерт, без полёта зрителя и зажигательного канкана, казался мне халтурой и все мои старые номера выглядели несовершенными, хотя и зарабатывал я от зрителей аплодисменты. Курортников в санаториях было не густо, так что пришлось брать маленькие площадки, вроде швейной фабрики или газетного издательства.
Да и с проживанием в гостинице не всё было благополучно: от соседа по номеру житья нет, достал. Каждый вечер напивался и заводил разговоры о политике, приставал с вопросами: как я отношусь к тому или иному члену правительства и каково моё мнение о принятии нового закона о бюджете. Не дожидаясь ответа, начинал говорить, почему я не прав и что во всём виновны Горбачёв и мне подобные, но это ещё семечки. Самое страшное начиналось ночью. Он храпел так, что стёкла в окне дребезжали. В армии у нас бросали сапоги в храпящего, и после недельки такого кирзового массажа храпун спал тихо, как мышка. Эта методика была эффективной, но к моему соседу не подходила по причине отсутствия у меня кирзовых сапог. Несколько раз я просил администратора гостиницы расселить нас, но свободные кровати были только в четырёхместных номерах. А что такое четырёхместный номер, я знал не понаслышке. Настроения работать не было никакого. Совершенно другая мысль свербила мне голову – как уничтожить этих оборотней. Я вспомнил фразу с плаката в аптеке: «Капля никотина убивает лошадь». Вряд ли это применимо к Адан. Она, пожалуй, стакан никотина выпьет, и в лучшем случае её только пронесёт. С Аббатом ещё сложнее. Зойку, конечно, трогать не надо. Она сама жертвой стала, и не без моей помощи, а с ней ведь тоже нужно что-то делать. Наверное, ответ на мои размышления должен быть в этой проклятой книжке. По-видимому, мне придётся пройти полный курс учения ТАББА НАДА. А если в процесе этого учения моя голова превратится в ослиную башку, то, в общем-то, я её заслуживаю. Но в любом случае, чего бы мне это ни стоило, за Шурочку я с ними рассчитаюсь. Читать ТАББА НАДА в обычные дни не имеет смысла, так как непонятно, о чём идёт речь. Информация поступает только в полнолуние. Сколько же этих лун должно пройти, чтобы освоить эту чёртову науку? Если я освою это учение, наверняка буду уметь делать то, чего не могут они. Иначе для чего ещё я им нужен, стали бы они возиться со мной. Вот так, шагая по улицам Пятигорска, я размышлял об одном и том же. Проходя мимо места дуэли Лермонтова, представил, как бы я стрелялся здесь с Аббатом и всадил ему пулю в лоб, но, увы, меня наверняка ждала бы участь Михаила Юрьевича. Вызывать этого мерзавца на дуэль – это значит сразу подписаться под смертный приговор. Мудро в своё время поступил герой сказки Шар ля Перро «Кот в сапогах»: превратилась колдунья по его просьбе в мышку, он и съел её. Вот так бы и мне, уговорить Черчилля превратиться в муху, и размазал бы я его тогда газетой по столу, да пусть хоть в мышку, я бы его, как тот, кот живьём съел. На выходе из парка старенькая бабуся просила милостыню. Мелких денег у меня не было, и я хотел просто пройти мимо, но она таким жалобным взглядом посмотрела на меня, что я не смог остаться равнодушным, положил на разостланный перед ней платок бумажную купюру, не помню уж, какого достоинства. Нищенка перекрестилась и вдогонку произнесла:
Конец ознакомительного фрагмента.