Искушение архангела Гройса. 10. Гервяты (В. Г. Месяц, 2018)

10. Гервяты

Я открыл глаза и поднялся с белой скамейки, на которой, похоже, провел ночь. Я находился в саду, уставленном скульптурами и деревьями. Выкрашенный розовой известкой костел невероятных размеров возвышался за спиной. Костел был похож на таинственный замок из сказок братьев Гримм или Шарля Перро. Тут могли обитать людоеды, золушки, рыцари Круглого стола. Во всем виделось что-то чрезмерно светское. Фигуры апостолов, выполненные в античной манере, недавно выбелены. Газоны ухожены, вечнозеленые туи подстрижены.

На лужайке работали двое мужчин. Один – с бензиновой газонокосилкой, другой, более пожилой и солидный, – с обыкновенной метлой.

– Пан любит польских девушек, – повторил старший. – Как спалось?

Мне хватило ума улыбнуться. Мужики внушали мне доверие, хотя в жизни с католиками я общался мало.

– Со всеми бывает, – сказал я дружелюбно, начиная рассматривать скульптурную группу перед входом, переходя от одного памятника к другому. – Извините, если помешал. Давно хотел навестить ваши места. Дзенькую бардзо за понимание.

Дворники одобрительно кивнули моей жалкой мове, пожелали интересного времяпрепровождения.

– К нам многие приезжают…

Я подошел к лепному бородачу в римской тоге, присел на корточки, чтобы прочитать его имя. S. Simon. Святой Симон. Семен? Саймон? Пантеон польских святых был мне неизвестен. Мы чудовищно спесивы по отношению к иноверцам и до сих пор не можем принять раскольников всерьез. S. Jacobus, S. Andreas, S. Taddaeus, S. Bartholomeus… Почему все они на одно лицо? Типовой проект?

Мое внимание привлекли постройки во внутреннем дворике перед храмом. Большой деревянный крест с врезанным между перекладинами языческим солнцем, похожим на штурвал корабля. Другой крест, кованый, с характерными литовскими змейками, исходящими из центра во все стороны. Он размещался на остроконечной башенке, установленной на столбе с барельефом Девы Марии, держащей на руках младенца. Она напоминала Родину-Мать. Я вошел в костел. Помещение оставалось в полурабочем состоянии, здесь шел ремонт. У входа валялись рулоны плотного целлофана, перепачканные известкой. Ряды длинных деревянных скамей в храме кое-где прикрыты газетами и кусками рубероида, покрашены коричневой краской на манер школьных парт. Алтарь небогатый: башенки, пики, реалистические гипсовые распятия на бархатном фоне, застывшая бутафорская кровь, вытекшая из ран Спасителя… ангелы с твердыми крыльями… несколько картин маслом, изображающих коронацию Девы на небесах. Стрелки часов на стене приближались к полудню.

Я подошел к столику с церковно-приходскими книгами, безучастно полистал тетрадные страницы в клетку с перечислением заказанных молебнов за «змарлых» Янов, Тадеушей, Катарин, Марысь… Латиница по-соседски мешалась с кириллицей, из многозвучия польских, литовских и русинских имен слагалось имя единого народа. Альгирдаса Буткуса среди них не было. Он на ферме, достает яйца из-под страусов.

В костел вошел крепкий старик, разбудивший меня сегодня. В зеленой робе, коротких спортивных брюках и обрезанных по щиколотку резиновых сапогах на босу ногу.

– В раю тоже необходима перепись населения, – сказал он шутливо. – Интересуетесь? – Он чихнул, прикрывшись рукавом. – Сведенборг утверждает, что там такие же дома, только много красивее. В домах покои, гостиные, спальни. Во дворах сделаны клумбы, цветут сады, зеленеют лужайки. Все как здесь. Только лучше. И города там повторяют земные постройки. Лучшие районы этих городов на холмах. Там проживают духовно развитые личности. Более темные люди обитают в низинах. Вы в курсе?

– Нет. Как-то не задумывался…

– Зря. Свидетельств множество. Блейка, скажем, посещали и Вольтер, и Сократ, и Эдвард Первый, и царь Ирод. Мир и рай – это единое целое. Одно перетекает в другое. Я это давно понял. И смерти теперь не боюсь, и Страшного суда… «Поскольку все сущее существует, и ни вдох, ни улыбка, ни слеза, ни единый волос, ни единая песчинка не могут исчезнуть…» Небесный Иерусалим повсюду. Вы должны обладать «четырехкратным зрением», чтобы увидеть это. Или вы видите? Видите или нет?

– Видел. Вчера. На одной птицеферме.

Он пропустил мою ремарку мимо ушей и продолжил цитирование:

– «И ангел явился в сиянии крыл и лучиком света гробы отворил!» Понимаете, как все просто? Восьмой день творенья наступит сразу после победы над Сатаной. И тогда мы будем любить и славить. Помните картину Брейгеля «Страна лентяев»? Вы были сегодня похожи на одного из ее героев… Так безмятежно спали… Веровать, как сказал один праведник, это все равно что держаться за конец уходящей в небо веревки. Иногда кто-то дергает веревку со стороны небес, заставляя нас задуматься…

Старик показался мне подвыпившим, но вещи, о которых он говорил, были любопытны.

– А вы готовы к Страшному суду? – насторожился я. – Это когда? Через год? Или болтают? – Я видел какие-то мимолетные сюжеты по телевизору на эту тему, натыкался на ссылки в Интернете, но никогда не удосуживался войти в курс дела.

– Болтают. Страшного суда нет, молодой человек. Вернее, он идет вечно и непрерывно, это постоянное испытание, а не экзамен в конце семестра. Мы и сейчас на Страшном суде. Встать, суд идет!

Он хлопнул себя по бокам, словно пингвин, и, пританцовывая, прошел в глубь зала. Я почувствовал, что проповедь закончена, и подумал, что мне не мешало бы оказаться дома. Сон с каменными изваяниями до сих пор тревожил меня больше. Я не помнил ничего с того момента, как встретил Гарри. Черт, а где моя машина? Я похлопал себя по карманам: ключи были на месте. Мобильник, кошелек, сигареты…

Однако занятный старик своей лекции еще не закончил. Акустика в храме была удивительно хороша, несмотря на ремонт. Дед залез на деревянную кафедру, обращенную почему-то в сторону алтаря, и продолжил свою речь, повернувшись ко мне спиной.

– Можно ли увидеть Бога, находясь в раю? – воскликнул он. – Рай не может состоять из обыкновенной почвы, огня, воздуха и воды. Он должен быть лучше Земли, он состоит из некоторой иной субстанции. Альберт Великий назвал ее quinta essentia – «пятое вещество». Все ли могут входить в соприкосновение с этим материалом или только христиане? Может ли квинтэссенция допустить в рай души язычников и еретиков? Встречается ли это вещество на нашей планете? Где залегает?

– Так Бога можно увидеть или нет? – спросил я, удивившись громкости своего голоса.

– Вряд ли, – шутливо отозвался старик. – В послании апостола Павла к Тимофею говорится вполне конкретно. Бог обитает в «неприступном свете, Которого никто из человеков не видел и увидеть не может». В религии, как и в жизни, есть выразимое и невыразимое. В православии, а вы, я вижу, интуитивно относите себя к этой конфессии, различие между Божественной Сущностью и той частью Бога, которую можно почувствовать и познать, является главной темой. Западное христианство теоремы Гроссетеста не восприняло. Мы видим Бога только лишь в свете его славы.

– А почему вы стоите ко мне спиной? – поинтересовался я у служителя. – Мне кажется, что таким образом не очень удобно общаться.

Дедок засмеялся несколько нездоровым смехом:

– А я вижу вас в отражениях Его славы!

Я вышел на улицу, позвонил жене. Спокойным голосом объяснил, что со мной случилось. Разговаривая, сделал круг вокруг храма, разглядывая деревянные распятия, завезенные сюда братскими литовцами, несколько гранитных надгробий ксендзов.

В Нарочь из поселка Гервяты Гродненской области возвращался на рейсовом автобусе. Примерно сто километров, полтора часа. Мелькали леса, вёски и городки, реки и озера. В радиоприемнике у водителя звучало нечто этнографическое:

Я понимал далеко не все, хотя догадывался, что слова могли бы стать местным гимном. «“На Беларуси Бог живет”» – так скажет мой простой народ». Идея эксклюзивной простоты белорусов меня давно достала. Никаких тебе размышлений, никакой риторики про Град Божий и Небесный Иерусалим. Все понятно. Господа увидят до Страшного суда не только Христос и Дева Мария, а каждый, кто захочет. Потому что он живет здесь, среди нас. На территории, назвавшей себя когда-то Великим княжеством Литовским и возросшей от Буга до Черного моря. Со всеми крестовыми походами, татарскими набегами, переходами из рук поляков к кацапам – и вот, наконец, обретшей независимость благодаря пьяному самодурству Ельцина, Кравчука и Шушкевича. Если Бог живет не в абстрактных высших сферах рая, а на этом благословенном клочке земли, то, может, он все так и устроил? Может, Беларусь и является тем самым раем, о котором так много рассуждали схоласты, саддукеи и аскеты? «Саагаст сошел с небес на Полесье», «Христос приземлился в Гродно». «На Беларуси Бог живет». Боже, скажи для начала, где я оставил свою машину?

КЛЮЧ И КАСТЕТ

Уходя на работу, Серафима всегда надевала перчатку – дедовскую крагу с желтым отливом, ушитую на дамский манер. Вторая перчатка была утеряна во время войны. Фронтовая легенда вяло поддерживалась, но правую перчатку сохранили скорее из общей неряшливости, чем из воспоминаний о дедушке.

Когда Тамара Степановна сообщила о болезни коровы, Серафима чистила мотоцикл. Каждое ее утро начиналось не с водных процедур, а с полировки сверкающих никелированных крыльев «Харлея», приобретенного когда-то за тридцать пять тысяч условных единиц. Мотоцикл был главным достоянием семьи. Стоил дороже дома и приусадебного участка. Серафима занималась им лично, отчима до техники не допускала. Она и замуж не вышла из-за «Харлея». Мотоцикл надежнее любого мужика.

– У Зорьки вымя отекло, – сказала Тамара Степановна трагическим голосом. – И глаза остекленели.

Валера шоферил на «Газели», Тамара Степановна сидела дома. Раньше она работала фельдшером в Сморгони, но теперь вышла на инвалидность. Лет семь назад Тамара попала под «КамАЗ», который раздробил ей тазобедренный сустав и правое бедро. Мужики решили поначалу, что ее пришибли, и хотели свезти в канаву. На их беду, оказались свидетели. Нарушителей посадили, Тамару реанимировали. Теперь ее главным промыслом стала корова. Летом дачники каждый день заходили за молоком и творогом. К осени надои спадали, но жить было можно. Серафима прирабатывала инструктором в байкерском клубе. С матерью и Валеркой держалась на дружеской ноге, но независимо. Казалось, она состоит в тайной секте и бездумно выполняет ее устав. На своем «Харламове» почти не каталась. Раз-два в месяц на какой-нибудь слет. Последний раз была в Киеве, на гонках Crazy Hohols Racers. Наград не привезла, но вернулась довольная.

– Вымя массажировала? – спросила Серафима мать, но та только махнула рукой. С коровой случилось что-то неладное.

До города, даже на хорошей скорости, было часа полтора. Девушка приближалась к Минску спокойно и нахраписто. Она знала, что привлекает внимание. На это и рассчитывала, профессионально выпячивая попку перед иномарками. Свои русалочьи волосы убрала в конский хвост, повязала косынку. Остальное – униформа, черная кожа да блестящие клепки. Разве что желтая перчатка на правой руке не в тему. Мужчины провожали мотоцикл завистливыми взглядами: зрелище яркое, но сиюминутное.

В Илье Фима заправилась на знакомой бензоколонке. Китаец, торгующий журналами для автолюбителей, заговорщицки ей подмигнул. Журналов не предлагал – все равно не купит. На прощание подарил гонщице бутылку «Боржоми».

– Приезжайте еще. У нас лучший бензин, лучший «Боржоми»!

С Долгиновского тракта Серафима свернула на Орловскую, доехала до проспекта Победителей. Город приподнял стены, расправил рекламные щиты. Серафима направлялась в центр. Ее не интересовало, разрешено ли там мотоциклетное движение. С сотрудниками автоинспекции она предпочитала не общаться. В отличие от провинциальных скептиков город Серафима любила. Ей нравился его стремительный рост, величественность полупустых улиц, добрососедство капитализма с социалистическою предприимчивостью.

В столице Фима никогда не парковалась. Не было причины. За шмотками на «Харлее» не ездят. Ей нравилось катать ребятишек. Один раз пригласила девушку, которую видела до того по телевизору. Нахальную, смелую, богатую. Дочь крупного промышленника. Они разговорились. Поначалу Серафиме было интересно. Когда наскучило, она выскочила с пассажиркой на Логойский тракт, набрала запредельную скорость. Километров через сорок притормозила, оставив девушку на обочине. Поймает мотор, рассудила она.

Пацанов катать было приятнее. У Фимы было на примете несколько дворов, где ее принимали с особенными почестями. Подростки составляли на бумаге очередь, несмотря на необязательность ее появлений. Бросали жребий, ревновали и ссорились. Мальчишки попадались забавные, безбашенные. Один начал лапать ее за грудь, когда она лавировала между грузовиками и фурами. Ей понравилось. Она довезла его до родительского дома. Улыбаясь, схватила обеими руками за шею. Поцеловала, оставив вокруг рта бедняги фиолетовый обод помады.

На день Петра и Павла у нее были другие планы. Пришлось поколесить по городу еще часа полтора в ожидании вечерних пробок. Часам к семи центр должен был охватить безысходный ступор. Серафима с удовлетворением наблюдала за неизбежным уплотнением, слушала нервные гудки, улыбаясь мрачным лицам водителей. Бензиновые выхлопы мешались с осенней сыростью. Серафима миролюбиво продвигалась по проспекту Независимости, разглядывая владельцев автотранспорта. Пристроилась за свежим «мерсом» черного цвета. В салоне на заднем сиденье лежал длинный серый зонт, чем-то напоминающий убитого аиста, несколько пакетов из супермаркета. Серафима проследовала за автомобилем, рассматривая напряженные лица мужчин, водителя и его шефа. Оба молчали. Босс подбрасывал на руке белую пачку сигарет, но не курил. Около кинотеатра Фима потянулась к боковой мотоциклетной сумке, сунула туда руку и молниеносно хлопнула кастетом по заднему пассажирскому стеклу. Кастет оставался висеть у нее на пальцах в желтой фронтовой перчатке, когда она зацепила шикарную на вид борсетку пассажира и уверенно крутанула газ.

Серафима начала набирать скорость, проскакивая сквозь трафик, подобно слаломисту на горном спуске. Насмехаясь. Не оборачиваясь. Виляя жопой. Напевая эстрадные мелодии без слов. Светофор перед дворцом Лукашенко заставил ее на полминуты замешкаться. Гаишники в ярко-желтых жилетах рассматривали, как насупленно она потрескивает двигателем на перекрестке в ожидании зеленого сигнала. Обсуждали и приценивались. Вскоре она пронеслась по мосту над тускнеющей рекою, промелькнула мимо какой-то грандиозной стройки, усеянной журавлями подъемных кранов, и беспрепятственно выскочила на полупустую трассу.

По деревне шла пьяная Зинка-молдаванка, уборщица из продовольственного. Серафима поравнялась с нею, заглушила мотор, поздоровалась. Сидеть полдня в скрюченном положении она устала. Откинулась в седле, встала и пошла пешком, ведя мотоцикл между ногами.

– Чоппер? – поинтересовалась Зина моделью байка. Идти ей было трудно, и уборщица попыталась облокотиться о спутницу – плохая идея.

– Откуда ты знаешь такие слова? – удивилась Фима. – Осторожнее, он весит полтонны.

Девушки шли по краю канавы, их ноги цеплялись за бурьян и вросшие в землю бетонные плиты. До дома было рукой подать, но Серафима не торопилась.

– Один мужик решил сделать подарок зубному врачу, – сказала Зинка и расхохоталась. Это могло быть как началом анекдота, так и завершенным сообщением.

Однако она продолжила:

– Время было бедное. Не такое, как сейчас. – В последней фразе чувствовалась особенная горечь, и Фима подумала, что от молдаванки она сегодня просто так не отвяжется. – Время было бедное, – повторила Зинка. – Вот он и решил отблагодарить врача не деньгами, а говядиной. – Она хихикнула вновь.

– Как это?

– А вот так. Говядиной. – Зинка показала жестом большой кусок мяса в руках. – Он работал на скотобойне…

– Благородный поступок, – согласилась Серафима.

– Хер с ним, с поступком, – опять заржала уборщица. – Он завернул его в газету, положил в сумку и пришел на прием. А там очередь. Иногда подождать приходится, понимаешь?

Фима кивнула. Вести «Харламова» было тяжело, но они уже подошли к калитке.

– Очередь. Все боятся. Ты была когда-нибудь у зубного врача?

Зинка задумалась, помолчала.

– Врач ему зуб вырвал, и мужик про мясо-то и позабыл! Вот как бывает! – вскрикнула она. – А там очередь. Ну, разве не смешно?

– Нет, Зина, не смешно, – сказала Серафима серьезно.

– Очень смешно! – возразила Зинка. – Очень!

– Нет.

– Ну как не смешно, когда там очередь, всем страшно, а он выходит весь окровавленный из-за этого мяса. Оно через газету протекло.

Серафима поняла смысл истории, улыбнулась.

– Это мне мой отец рассказал, – всхлипнула молдаванка. – Ты богатая? Помоги мне вылететь в Кишинев. Он сегодня умер. Узнай хотя бы, когда следующий рейс.

Фима вздрогнула, сообразив наконец, что происходит. Достала мобильник, позвонила, но автоответчик поставил ее на очередь к оператору. Девушки стояли на деревенской улице, еле освещаемой редкими фонарями, слушая Поля Мориа в телефонной трубке. Прошло минут десять, но справочное не давало о себе знать. Одна мелодия сменяла другую, не предвещая какого-либо положительного разрешения.

– Я все равно сегодня уеду. На поезде, на автобусе… Можешь занять мне денег? Я верну, ты же меня знаешь.

Серафима обреченно похлопала себя по карманам, денег у нее не было. Открыла мотоциклетную сумку, достала украденную борсетку, заглянула внутрь. Удивленно ойкнула, заторопилась домой.

– Ты прости меня, Зина! Я очень тебе соболезную. Но у меня сейчас нет денег. И у Валеры нет, и у мамы. Извини меня. Я уйду сейчас. Я должна.

Она слезла с «Харлея», из последних сил толкая его к железным воротам. Уже совсем стемнело.

Как только она вошла на двор, почуяла недоброе. В темноте все казалось прежним, но по ощущению что-то случилось. Поставила мотоцикл на место, укрыла его чехлом. Вошла в дом.

– Ма-ам, ты где? Вале-ера!

Вспомнила, что мать к этому моменту должна доить корову, почти бегом направилась в хлев. На огородной тропинке валялось всякое барахло. Валеркина фуфайка, шарф.

По пути ей встретился взъерошенный отчим. Определенно здесь что-то произошло.

– А-а, – протянул он. – Явилась. Иди, погляди, что тут у нас. Картина Репина «Дурные на разминке».

Серафима подошла к открытым дверям сарая. Прямо у входа на пластиковом ящике сидела Тамара Степановна, обхватив голову руками. Услыхав шаги дочери, встрепенулась.

– Шайтан, – пробормотала она, взглядом показывая на дойную корову по кличке Зорька. – Уже третий час как не сдвинется с места.

Хлев полыхал гостеприимным светом, горел золотом устланный соломой дощатый пол. Клубы пыли старались приобрести осмысленные художественные формы. Зорька стояла в стойле, если так можно выразиться, на коленях. Подогнув передние ноги, она упиралась грудью в пол и молитвенным немигающим взглядом смотрела в залапанную брусчатую стену перед собой. Лохматые темные уши были неподвижны, словно рога. Красивые карие глаза ничего не выражали. Ведро с водой, поставленное у ее морды, оставалось нетронутым. Из-за нелепости положения костлявый крестец коровы поднялся еще выше, выпячивая, словно диковинный плод, набухшее недоеное вымя, едва прикрытое черной кисточкой хвоста. Пятнистый теленок с белым треугольником на лбу испуганно поглядывал из-за своей загородки в левом краю хлева. Другая телка, названная Молодухой, стояла на привязи и переминалась с ноги на ногу. Тамара сняла очки, потерла их о рукав мужской фланелевой рубахи.

– Я и подойти к ней боюсь, – сказала она. – Валера пытался ее поднять, но без толку. Напасть какая-то. И позвонить некуда. У тебя мобильник с собой?

Серафима шумно расстегнула замок кожанки, протянула телефон матери. Стояла и смотрела на все. Дедушкина крага – в одной руке, столичная борсетка – в другой.

– Это справочное аэропорта, – сказала Тамара без удивления. – Дурные на разминке.

Чувствовалось, что она вот-вот заплачет.

Серафима ни о чем не думала, когда достала из украденной сумочки большой бронзовый ключ с узорчатым гербом на основе. Старый, явно недекоративного происхождения, он напоминал о пиратских кладах и тайне черепахи Тортиллы. К дужке был прикреплен ремешок из сыромятной кожи, достаточно длинный, чтобы носить ключ на груди. Фима подошла к корове и накинула ей ключ на шею, даже не задев рогов с острыми черными окончаниями. Зорька удовлетворенно вздохнула и поднялась, словно ждала этого весь вечер.

– Мне Зинка анекдот рассказала, – сказала Фима деловым тоном. – Ну, такая чушь… Ты бы телку подоила, сейчас за молоком придут.

Корова доверчиво глядела в лица женщин, ключ на ее шее медленно раскачивался, пока не принял отвесное положение и замер над мутной лужей, излучая в сырой полутьме стойла все еще робкое, нездешнее свечение.

ИХТИАНДР

Андрей раздвинул заросли осоки локтями. Прикасаться к непослушной колючей траве не хотелось. В штормовке было жарко, но ему было легче терпеть жару, чем прикосновения растений и укусы комаров. Лодка лежала на прежнем месте. Засыпанная прошлогодними листьями на треть, она поднималась жестяным килем из травы: встреча со старой подругой оказалась тиха и радостна.

– Здравствуй, лодка, – сказал Андрей и погладил ее лоснящийся бок, ошлифованный волной и временем. Гладкий, как пасхальное яйцо. Встречи с любимыми предметами иногда более глубоки и эмоциональны, чем общение с людьми.

Сквозь кусты протиснулся Авдеев. Неясно, как тяжелая одышка могла сосуществовать с идеальной безмятежностью его лица. Он бросил взгляд на лодку и сказал с сожалением:

– На замке. У тебя ключ есть?

Андрей рассеянно кивнул, не желая расставаться с сокровенными мыслями. Счастливая меланхолия накатывала на него редко. Он неторопливо притянул к себе проржавевшую цепочку с номерным замком, с улыбкой набрал «0911». Колесики с цифрами плохо слушались, проскакивая под большим пальцем или вообще застревая от долгого простоя. Наконец лодка была освобождена. Цепочка скользнула змейкой в траву и затаилась.

Андрей вернулся к автомобилю, вытащил из открытого багажника острогу, изготовленную из лыжных палок и мотоциклетных спиц. Легкая двухметровая конструкция после сборки походила на трезубец Нептуна или вилы с выставленными наружу зубьями. Добротное оружие, хоть сейчас на войну.

Авдеев взял целлофановый пакет с водолазными масками и зажатым между ними нарезным батоном. Сунул под мышку пластиковую бутылку с водой, похлопал по карманам, чтобы не забыть сигареты. Он нащупал в наколенном кармане-клапане запасную пачку и поместил ее в более защищенное от воды место: положил себе на макушку и прижал кепкой.

– Леша, – услышал он за спиной проникновенный голос Андрея. – Леша, скажи мне, пожалуйста, почему меня комары кусают, а тебя – нет?

Было в этом голосе что-то угрожающее. Сзади стоял человек со страшным орудием подводного лова. Авдеев решил отшутиться:

– Я водку пью, Андрей. Они меня стороной обходят. Боятся потравиться. Понимаешь?

– Нет, Леша, не понимаю. Все сложнее. Я тоже иногда пью водку. Но они кусают меня от этого еще сильнее. Я бы сказал, что запах алкоголя их привлекает. И комаров, и мух, и оводов. Пьяный пот для них что валерьянка для кошки.

– Значит, у меня невкусная кровь. Отрицательный резус-фактор.

– Отрицательный? – вздрогнул Андрей. – А может быть, у тебя СПИД? Может быть, ты ВИЧ‑инфицированный?

Авдеев положил на плечо пустой холщовый мешок из-под сахара. Захлопнул багажник и пошел вслед за Андреем по вновь образовавшейся тропе. Андрей нес весла на одном плече, острогу – на другом. Авдеев тащил вспомогательные снасти. На его голом торсе с небольшим пивным животом высвечивался незагорелый отпечаток от майки-безрукавки. На груди покачивался серебряный крестик на светлом, выцветшем от долгой носки шнурке.

Мужики без труда перевернули лодку, слаженно столкнули ее в воду. Погрузились. Авдеев положил на нос моток веревки, громыхнув несколькими кирпичами, служившими якорем, сел за весла. Андрей расположился на корме. Солнце поднялось высоко, почти до зенита. Вода, скорее всего, уже прогрелась. Несколько дождливых дней, случившихся накануне, ушли в прошлое.

Они легко скользили по пустой озерной глади в направлении острова. Молчали. Улыбались. То ли друг другу, то ли своим мыслям. Метрах в двухстах от заросшего кустарником мыса, смотрящего в сторону Скемы, остановились и бросили якорь.

– Ну, я пошел, – сказал Андрей, надевая маску.

Протянул Авдееву батон. Сел на задний бортик с острогой в руках, по-аквалангистски перекувыркнулся и с немногочисленными брызгами ушел под воду. На уме вертелась песенка, услышанная недавно по радио: «Уходи, дверь закрой. У меня теперь другой».

На глубине песня зазвучала еще громче. Андрей погружался, спускаясь по якорной веревке, мысленно подпевая девичьему голосу. Увидев дно, поплыл. Постепенно, по касательной. На дне покачивались илистые заросли сапропеля, темно-зеленого, с редкими бурыми пятнами. Марсианское зрелище. Андрей шел параллельно этому клубящемуся лесу, присматриваясь к малейшим его всплескам и движениям. Солнечные лучи падали сверху соломенным снопом, глубинные толщи распределялись слоями – и по степени освещенности, и по температуре воды. К дворовому шлягеру добавился стук в ушах, вскоре перешедший в тупую боль, которую нужно было проглотить или к ней привыкнуть. Он сделал несколько характерных упражнений, поднял голову, надеясь увидеть днище лодки. Ее в пределах видимости не оказалось. Заметив волнообразное движение в зарослях, ударил туда острогой. Один, два раза. На остриях повисло три извивающихся угря, небольших, меньше метра в длину. Победно подняв острогу над головой, пошел наверх; воздуха в легких почти не оставалось.

Авдеева увидел неподалеку: тот разомлел на солнышке, курил, попыхивая желтым, как и его усища, дымом. Андрей подплыл к нему, невысоко приподнимая свой многозубец над поверхностью. Угри змеились, хлестали хвостами по его лицу. В их шевелении было что-то античное.

– Леша, прими товар, – сказал Андрей и, пока Авдеев снимал рыбу с зубьев и складывал в мешок, отдышался.

– Хорошее начало, – сказал Авдеев. – Как комары? Не мешают?

Андрей погрузился опять. На этот раз поплыл сразу на прежнее место. Он был уверен, что нашел счастливую поляну. Второй заход принес монструозную тварь, длиной около двух метров. Авдеев умудрился насадить ее сразу на три зуба остроги. Отличный удар. Он чувствовал, что входит во вкус: вынырнув, поднес гигантскую вилку к лицу и поцеловал царь-угря в плоский и склизкий лоб.

– Попался, хозяин. Долгожитель. Как вас зовут, ваше сиятельство? Карл? Фердинанд? Петр?

– Это самка, – разочаровал его Авдеев. – Видишь, какая голова? Значит, самка. Царица морей.

– Тебе бы в зоопарке работать.

– В аквариуме, – поправил Леша. – Рыбы в аквариумах живут.

Они сложили гиганта вдвое, засунули в мешок, который тут же сделался наполненным и живым.

– Не устал? А то могу заменить.

– Спасибо. Мне нравится. Ихтиандр возвращается в родную стихию.

Прилипчивая песенка не отставала. Оказалось, Андрей помнит чуть ли не весь ее текст:

Натерпелась, наждалась. Я любовью обожглась. И теперь я наконец-то будто снова родилась…

Красивые слова, жизненные. Он задумался о далекой школьной юности, первой любви, выпускном вечере.

Следующий удар пришелся в голову примерно такой же крупной особи. Угорь оказался сильнее, чем предполагалось. Когда Андрей притянул его к себе, чтобы как следует вздеть на острогу, угорь мощно вильнул телом и сорвался со спицы. Андрей шуганул своим орудием ему вдогонку несколько раз. Не попал. Он уже готовился к всплытию, когда из зарослей отчетливо показалось змеиное кольцо другого чудища. Чудище выросло из мха, вздулось – и огромной хищной петлей потянулось к шее аквалангиста. Замашки плотоядных змей: анаконд и питонов. У страха глаза велики, но Андрею показалось, что угорь составлял сантиметров пятьдесят в диаметре, чего в природе не встречается. О его длине приходилось лишь догадываться.

Расставаться с такой добычей не хотелось. Андрей всплыл, схватился за борт лодки, начал быстро дышать носом, чтобы как можно скорее наполнить легкие кислородом.

– Пусто? – равнодушно спросил Авдеев.

Андрей не ответил, лишь приложил палец к губам для обозначения важности момента.

– Отдохни. Всех не поймаешь. Давай я занырну. Разомлел я здесь на солнце. Что с тобой?

Неожиданно лодку ударило так, что Авдееву с трудом удалось сохранить равновесие. Бесконечным серебристым потоком по поверхности озера шел косяк уклеек. Рыбки мелькали в глазах, не отклоняясь от своего маршрута ни на йоту. Веселенькие, юркие. То ли память предков их вела, то ли характер подводных течений. Лодка плавно покачивалась в быстро движущейся рыбьей массе. Авдеев тяжело дышал, зачарованно глядя им вслед.

– Щекотно, – сказал Андрей. – Якорь на месте?

– Далеко они нас не утащат, – отозвался Леша. – Ты когда-нибудь видел такое? Всеобщая мобилизация! Куда они? Почему так спешно?

Андрей вдохнул поглубже и пошел на погружение. Рыбки ударялись по щекам, бились в маску, приятно щекотали тело, но плаванию не мешали. Вскоре стая осталась наверху, полупрозрачно заслоняя солнце калейдоскопическими тенями. «Мне не нужен больше твой номер в книжке записной».

Он внимательно оглядывал дно водоема, пытаясь узнать место, где только что видел угря-гиганта. Книга рекордов Гиннесса, сто процентов. Может, это сом? О существовании столь больших угрей Андрей не слышал. Если есть гигантские сомы или там щуки, значит, и угри могут быть очень большими. Некоторые считают, что динозавры еще не вымерли, а сохранились в таких вот озерах, имеющих выход к морю. У плезиозавра, судя по картинкам, такая же шея. Длинная, змееподобная. Недаром многих морских чудищ ошибочно зовут змеями: и спрутов, и осьминогов, даже крокодилов…

Ил, устилавший дно Нарочи, оставался кладбищенски спокоен. Андрей был уверен, что монстр где-то рядом, но старческая мудрость подсказывает ему затаиться. «Надо найти какую-нибудь расщелину, пещеру, – думал охотник. – Такая большая рыба должна жить в собственном гнезде. У нее должна быть штаб-квартира, может быть, даже дворец. Как в сказках. Был же раньше дворец на Мядельском озере. Был, да ушел под воду. Вместе со всеми его крестоносцами и правителем их Гедимином».

Увидев шевеление справа, Андрей молниеносно ударил острогой в ту сторону и зацепил еще одного угря среднего размера. Ударил опять. Теперь уже наугад. Попался еще один. Удивительное место. Рыбное. Счастливая поляна. Надо отметить ее как-нибудь. Андрей решил временно привязать к якорю спасательный оранжевый жилет Авдеева, чтобы обозначить место.

– Еще два? Нормалек. – Леха заскучал уже основательно. – Андрюша, не могу я здесь больше сидеть. Хочу в воду.

– Хорошо. Скоро поменяемся.

Андрей нырнул опять, поплыл в прежнем направлении. Почувствовал, что устал. Не отдавать же Авдееву такую добычу! Ему мерещился морской змей с короной на голове, песенка медленно точила его душу: «Но подружка мне призналась, что тайком с тобой встречалась. По щеке бежит слеза. Я скажу тебе в глаза».

Вскоре ему пришлось забыть и песенку, и змея, и мечты детства. В поисках чудо-рыбы Андрей опустился совсем глубоко и шел в нескольких сантиметрах от дна, надеясь на свою реакцию и легкость остроги. Угриные всполохи виднелись то здесь, то там, но он больше не обращал на них внимания. Мелочь, успеется. Прямо по ходу он заметил шарообразный предмет, похожий на пушечное ядро, но в несколько раз превышающий его в диаметре. Что-то подсказывало, что камень как-то должен быть связан с властителем этих вод. Он приблизился к нему, прикоснулся острогой, стараясь не затупить ее о твердую породу. Валун напоминал часть фасада провинциального Дома культуры – такие огромные шары украшали здания, построенные в советские времена, красовались на парапетах у парадных лестниц. Поверхность оказалась металлической на ощупь, пористой, напоминающей коксующийся уголь. Андрей положил острогу рядом с камнем, обхватил его двумя руками, стараясь ободрать склизкий растительный налет с его боков и верхушки. Илистая дрянь отходила на удивление легко, словно наросла совсем недавно. Очистил шар, решив, что тот, видимо, создан природой или людьми из метеоритного железа. На левом его боку он обнаружил какой-то барельеф и решил очистить это место как можно тщательнее. Наросты отваливались клочьями, стоило лишь прикоснуться.

Наконец работа была завершена. Андрей обогнул загадочный мегалит и уставился на рисунок, выдолбленный на нем неизвестно когда, неизвестно кем, неизвестно зачем.

Наверх поднимался как ошпаренный. Он понимал лишь одно: отсюда пора валить. С озера, из города. Может быть, из страны. Зловещий смысл древнего знака воспринимался напрямую, без включения интеллекта, минуя возможности анализа и интерпретации. Иероглиф отпечатался на сетчатке его глаз навсегда, навечно, сколько ни мусоль, ни три глаза, ни промывай их родниковой водой или авиационным бензином.

Жалкий, дрожащий, он подгреб к лодке, перевалился за ее борт и на мгновение распластался на днище. Авдеева на месте не оказалось. Ждать его также не предcтавлялось возможным. Андрей осмотрелся и стремительно погреб в сторону шоссе. «Если Леха нырнул, то вот-вот всплывет, – думал он. – Он может быть только возле острова». Страх гнал вперед, заставляя забыть о дружбе и здравом смысле. Он вглядывался в горизонт, но увидеть что-либо был уже не в силах. Тяжелые слезы застили его глаза, ужасный облик увиденного сдавливал черепную коробку, стучал в висках.

Он причалил к берегу, машинально вытащил лодку одной рукой на песок. Кое-как оделся, поднял мешок с рыбой, но, что-то вспомнив, отшвырнул его в сторону. Глаза его рыскали в поисках церковного креста. Андрей перебежал дорогу, поднялся по огромным бетонным ступеням к стеле «Памяти павших». Последний раз он был здесь в день своего бракосочетания. Образ мускулистого солдата с поднятым автоматом «ППШ», изображенного на стеле, не принес ему спокойствия. Он начал молиться, насколько был на это способен. «Господи, помилуй мя, Господи…» Собрал все цветы, лежавшие у постамента, в охапку, сложил в сухой пахучий стог. Потом рухнул на него головой и уснул. Глубоким, бессмысленным, беспробудным сном. Как убитый. Менты, разбудившие его к вечеру, не могли поверить, что он не пьян. Увидев их над собой, Андрей тут же твердо решил, что не скажет им ни слова…

МАМА АВА

Авдеев вышел из вёски под вечер. Перед этим выпил, но пьян не был. Пыщ с Сивуком на несколько дней ушли из семей и переселились в палатку на Швакштах. Рыбачили, пили пиво. Отдыхали. Встреча одноклассников. Вечер воспоминаний. Они действительно виделись в последние годы редко: в магазине, в маршрутке, у нотариуса. Уйти из дома с палаткой – поступок простой, но по здешним меркам экстравагантный. В палатках живут туристы. А они с ребятами – местные жители. Мужики устали от женщин, решили сменить обстановку. Когда Авдеев почувствовал, что тоже устал от женщин, пошел на Швакшты. В Кобыльнике встретил знакомого милиционера, разговорились.

– Газеты читаешь? – спросил Толик. – В Островце будет атомная электростанция. Энергетическая независимость не за горами.

– А если рванет? – забеспокоился Авдеев. – Япония почти затонула. Рыбой радиоактивной торгует. Кальмарами.

– У нас своей рыбы полно, – резонно ответил милиционер. – А кальмаров я в гробу видел.

– А я люблю. Отличная вещь, – не согласился Авдеев. – Креветок особенно. Капусту морскую, корейскую морковь.

– Тебе что, своей капусты мало?

Разговор съел уйму времени, начало смеркаться. Авдеев, раздосадованный болтливостью милиционера, поковылял в сторону Вильнюсской трассы. Если рванет, греха не оберешься, думал он. Сто километров, много это или мало для облака радиоактивного заражения? Евросоюз от атомной энергии отказался, у литовцев станцию закрыли. А у нас наоборот. Ну и правильно. Еще покупать будут, когда кончится уголь.

Около костела к нему пристроилась рыжая коротконогая собачка с высоко поднятым пушистым хвостом. Ей Авдеев почему-то понравился. Он протянул ей сушку в знак признательности, но собачка отказалась. Бежала рядом, махала хвостиком, преданно заглядывала в глаза. Лисичка, окрестил ее Авдеев. Лисичка-сестричка.

– Кто в теремочке живет? – спрашивал он у собачки добрым голосом и улыбался.

Стало совсем темно. Темно и тихо. Авдееву это было не по душе. Хмель выветрился, оставив в глубине глотки ком надтреснутого сушняка. К тому же доканывала одышка. Самая страшная смерть – в подводной лодке, размышлял Авдеев. Взрыв двигателя, радиация, рвота. Америка не поможет, лежим на дне. Темнотища, вонь, капитан погиб первым. Тесно такой оравой в кубрике. И главное, нечем дышать. Кислорода осталось минут на пять. И до поверхности километр. А сверху айсберг, вечная мерзлота. И вражеские прожекторы. И беспилотники. И радары. Но мы – без паники. Паниковать – последнее дело.

– Последнее дело, – повторил он, оглядываясь по сторонам. – Лисичка, твою мать! След! Голос!

Собака уже давно отстала, но Авдеев продолжал командовать и распаляться:

– Умница! Героиня! Представлена к награде!

Он прошел мимо огромного католического кладбища на окраине города: оно было известно массовым захоронением немецких солдат времен Первой мировой. Вспомнил зловещего орла, высившегося над лесом солдатских крестов, и ему стало одиноко и неуютно. «Вяликия беларуския арлы» не покрывали его своей теплой тенью. Тьма опустилась на Нарочанский край, застигнув Авдеева на полпути от места назначения. Он не расстроился.

Прикинув что-то в уме, свернул с дороги влево. Надеялся найти ночлег на каком-нибудь хуторе, а то и в стогу сена. Некоторое время брел по кочкам и буеракам, жалея, что не прихватил с собой никакой палки. Наконец ему попался одинокий дом на окраине вёски: то ли недостроенный, то ли заброшенный. Таких здесь много.

Авдеев вошел в избу, почувствовав прелый запах старых матрасов, пролитого машинного масла и негашеного карбида. Предметов обстановки здесь почти не осталось: в гостиной посередине комнаты стояла заплесневелая кушетка, в кухне доживал последние дни полуразвалившийся фанерный шкаф, обклеенный отходящими то тут, то там обоями. На полу валялось несколько колченогих табуреток. Авдеев нашел фуфайку в прихожей – положить под голову. Придвинул кушетку к стене. Поставил рядом табуретку – для часов и очков. Аккуратный человек.

На кухне, в одном из ящиков шкафа, отыскалась банка консервов. «Минтай в масле». Ему выдавали такие сухим пайком, когда он служил в Красноярске. Гадость, но жрать можно.

В фуфайке оказалось полпачки папирос «Казбек» выпуска 1975 года.

– Антиквариат, – пробормотал Авдеев, давясь незнакомым дымом. – Что за табак? Чеченский, что ли? Террористический?

Вспомнил о недавнем взрыве на станции метро. В таких вот заброшенных домах могут орудовать террористы. Изготовлять бомбы, пояса шахидов. Сколько таких заброшенных деревень вокруг! Мест, куда не ступала нога милиционера. Беларусь находится на одном из первых мест по количеству ментов на душу населения. Но их все равно мало.

Он вышел на двор, подошел к ржавой металлической бочке с дождевой водой и умылся. Вода попахивала болотом, но казалась пригодной для питья. Он выпил несколько глотков, брезгливо сморщился. На круглой водной глади плавала луна: изъеденная облаками, щербатая, как подтаявший рафинад. Он провел рукой по воде, пустил волну. Луна ожила, задрожала, в ее одутловатом облике проступило что-то коровье. Авдеев погладил желтую корову, перекрестился и пошел спать. Лежать на старой телогрейке было уютно: напоминала дедушкину. Авдеев помечтал немного и скоро уснул.

Проснулся, почувствовав, что его лицо лижет собака. Нетерпеливая, поскуливающая от радости. Лисичка. Она самая. Он поздоровался со вчерашней спутницей, ласково потрепал ее за ушами. Солнце встало, в доме было как-то особенно приветливо и светло. За окном раздавался ритмический, хлесткий стук – как от скакалки по асфальту. В доме слышались воскресные шорохи, стук разделочного ножа, треск масла на сковородке, мурлыканье радиоприемника. Авдеев поднялся, сел на кровати.

Лисичка встала перед ним на задние лапки, уткнулась мордой в ширинку. Авдеев вздрогнул и погладил ее по голове.

Обстановка в доме переменилась. Полы подметены, пыль и паутина исчезли, на окнах появились занавески, на полочке в углу – иконы. Авдеев заметил, что на ночь его кто-то бережно укрыл коротким бежевым пледом: вчера его не было. Вообще изба приобрела жилой вид, будто недавно здесь был ремонт. Хорошее, чистое помещение. Обставленное скромно, но с душой. У противоположной стены под охотничьим гобеленом стоял телевизор на журнальном столике, проигрыватель, несколько дисков с фильмами из магазина «Эврика» в Кобыльнике. Авдееву уже не хотелось переться в Швакшты к собутыльникам. Хорошо бы полежать здесь на кушетке, посмотреть кино, покурить.

В комнату вошел мальчик лет четырех. С двумя пластмассовыми рыцарями в руках. Они сражались. Ребенок комментировал поединок звуками «быжь-быжь».

– Здравствуй, папа, – сказал он. – Мы едем сегодня на озеро?

Авдеев посмотрел на него, судорожно вспоминая, что вчера пил и с кем.

– На какое озеро? – спросил он осторожно.

Мальчик ему нравился, в нем чувствовалось что-то родное. Авдеев сразу принял все как есть, полагая, что обстоятельства должны быть умнее наших воспоминаний. Мало ли что с ним могло случиться. Провалы в памяти, амнезия. Это излечивается. Это описано в литературе. Удар по голове – и ты ничего не помнишь.

– Как на какое? – удивился мальчик. – На Швакшты. Тебя же там друзья ждут. Поехали. Ты обещал.

– Раз обещал, то поедем, – пробормотал Авдеев. – Обязательно поедем. Сейчас только схожу в туалет, – смущенно поднялся, словно сказал что-то не то. – Сейчас. Побреюсь только.

– Мама, он согласился! – закричал ребенок и убежал в кухню.

– Ава Оскаровна, – раздался грудной женский голос за окном. – Ава Оскаровна, вы встали? Пойдемте. А то опоздаем на службу.

В дверном проеме показалась женщина, высокая и статная. Увидев ее, Авдеев нелепо уставился на приподнятую то ли бюстгальтером, то ли молодостью грудь. Не решился посмотреть в глаза. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что женщина удивительно красива.

– Доброе утро, – весело сказала мама Ава. – Завтрак на кухне. Мы с Яковлевной до храма. Не забудь покормить Лисичку.

Она подошла к Авдееву и привычным жестом погладила его по голове.

– Выспался? Не хотела тебя будить после вчерашнего. Ромка уже поел. Собирайтесь и езжайте. Я приеду вечером. У меня для тебя сюрприз! Думаю, ты удивишься… – Последнюю фразу она добавила с такой добродушной игривостью, будто делала сюрпризы каждый день. – Что ты такой испуганный?

– Нормально. Все нормально.

Он нашел в себе силы заглянуть ей в глаза и увидел в них любовь и привязанность. Давно он этого не видел. Приключение пришлось ему по душе. Отличное приключение. Любовное. Почти любовное. «Думаю, ты удивишься… Сюрприз… Конечно, удивишься. Еще как удивишься». Уже удивился. Как тут не удивиться.

Он вызвался сходить за сигаретами: не по вкусу, мол, чеченский табак!

Ава кивнула, но шутки, кажется, не поняла. Они попрощались у калитки. Он пошел в одну сторону, жена с немолодой подругой в другую. Подруга была с большим букетом белых роз в руках, роскошных, но уже немного увядших.

Сивук и Пыщ ему не поверили. Так бы и сказал, что ночевал у любовницы. Авдеев особо не возникал. В его жизни появилась тайна. Неразгаданная загадка. Возвращаться пока что он не решался, хотя ощущение, что он обманул ребенка, сосало под ложечкой до самого вечера. Его в детстве обманывали часто. Что это такое, он помнил. На рыбалке больше следил не за поплавком, а поджидал красные «Жигули» Авы Оскаровны.

Они не приехали. Он ждал допоздна, до такой же темноты, как вчера. Сердце саднила обида, хотя непонятно, кто из них и на кого должен был обижаться. Бросила меня мама Ава. Поматросила да и бросила. Разошлись как в море корабли. На ночь глядя уговорил Сивука съездить в поселок на велосипеде. Сам сел за руль, товарища усадил на багажник.

Дом нашли легко. Остов автомобиля во дворе, ржавая бочка с рафинадной луной, «Минтай в масле» на нижней полке кухонного шкафа. Хромой аист бродил по территории, искоса заглядывая в глаза приезжим. Фуфайка валялась в прихожей на прежнем месте. Авдеев достал из ее кармана надорванную пачку и вспомнил, что именно папиросы «Казбек» когда-то курил его дедушка. Пока он предавался воспоминаниям, Сивук притащил откуда-то с огорода лопату.

– Отличное орудие труда, – сказал он. – Именно труд превратил обезьяну в человека. В хозяйстве пригодится.

НАНОСЫ

Нарочь делится на две части полуостровом Наносы, по обеим сторонам которой образуются два плеса: Большой и Малый. Максимальная глубина (метров под тридцать) на Большом – в Гатовских ямах, Малый плес метров на десять мельче. На полуострове располагается одноименная деревня. Преобладает сосновый бор южно-таежного ареала, в конце мыса – лиственный лес, потом начинаются заливные луга. Здесь сохранился полуразрушенный немецкий дот времен Первой мировой. Из культовых камней наиболее известна Чертова плотина. Нагромождение валунов разного размера уходит в воду на расстояние более километра, ширина ее такова, что по ней могут ехать рядом четыре телеги. Считается, что валуны принесены ледником из Скандинавии во время позерского оледенения двадцать тысяч лет назад, но у местных жителей свое мнение. Они уверены, что гряду построил черт. Хотел соединить каменными мостами деревни на разных берегах озера в колдовских целях. Начал таскать камни из окрестностей. Однажды, когда он нес камень, пропел петух. Черт уронил булыжник и навсегда оставил свою бессмысленную работу.

Сивук оказался в этих местах на строительстве богатого маёнтка[2] на краю деревни. Дом из красного кирпича был поставлен у самой воды: оформили еще до указа о водоохранной зоне. Строил человек из города, неприжимистый. В свободное от работы время Сивук уходил на окончание мыса смотреть на воду. Казалось, что вода – со всех сторон. Сивук представлял себе, что он на необитаемом острове, и ему становилось хорошо. Рыбачить на мелководье резона не было, а любоваться природой можно.

В тот вечер он отправился за грибами: недавно прошли дожди. Заядлым грибником он не был, но оставаться на стройке не хотелось. Пойменная трава – зеленая до неестественности, высокая и тонкая как волос. Островки растительности появлялись то здесь, то там – еще не высохшие, какие-то вечно молодые. Трава лежала волнами в низинах, устилала обочины по обеим сторонам тропы. Сивуку хотелось полежать на лесном пологе, но он почему-то считал, что не может себе этого позволить.

Лесок грибами оказался беден. Несколько сыроежек, один подосиновик. Внимание Сивука привлек старый древесный гриб необычной формы. Из старого пня торчало природное образование, похожее на человеческую ногу. Поначалу ногу можно было принять за сделанную из гипса или отлитую из какого-то попорченного временем пластика. Сивук обрадовался находке: такую вещь можно показывать друзьям или даже выставлять в музее. Из озорства он пощекотал ноге пятку, попытался оторвать. На ощупь нога была плотной и шершавой, как замша. Обычно такие грибы растут на деревьях, но встречаются случаи произрастания на соломе, целлюлозе. К дереву прикрепляются крепко-накрепко. Этот экземпляр тоже ни в какую не отрывался, хотя Сивук был крепким парнем. Со злости он пнул диковинный гриб сапогом. Отошел в лес за какой-нибудь палкой. Если что, готов был сходить в лагерь за топором. Нашел у края дороги хорошую березовую дубину, оторванную ураганом, на месте слома вполне острую.

Очистил ее от веток и пожухлой листвы. Вернулся на место, но удивительного гриба не обнаружил. Разворошенные пряди травы, целлофановый пакет с сыроежками, брошенный им и еще не прогоревший окурок. Гриба не было! Никаких следов: ни ямки, ни разрыхленности. И пойменная трава, укрывающая своими лапами вековой дерн. Сивук похлопал по траве руками, разочарованно вздохнул.

Неподалеку он увидел еще один похожий гриб, вдвое больше первого. На этот раз решил быть осторожнее. Этот трутовик также имел форму человеческой ступни – повторял ее во всех подробностях, вплоть до уникального рисунка кожи (спирали на наших ладонях и ступнях уникальны). Нога, торчавшая из земли, подтверждала, что все в космосе отражается друг в друге, рифмуется, перетекает из одного сосуда в другой.

Сивук достал из кармана моток бечевки, которую использовал на стройке в качестве измерительной ленты, и привязал дикорастущую ногу к мощному березовому стволу. Нужно привести мужиков из деревни, сфотографировать и документально оформить. Десять свидетельских показаний имеют больший вес, чем одно. Хорошо бы пригласить хозяина. Интеллигентный человек, ему поверят. Сивук обмотал гриб нейлоновым шнуром, словно боялся, что тот убежит, и помчался на стройку.

Удалось найти Шинкарева и Фридмана. Сивук благоразумно не стал объяснять им детали аномального явления, сказал лишь, что нашел в лесу что-то интересное.

– Снаряд? Здесь много снарядов. И с Первой, и со Второй.

Составить компанию рабочим согласилась Лера, девушка-студентка из города.

– Лерочка, а кудри у вас с рождения или вы делаете завивку?

Дерево на месте находки было варварски вырвано с корнем и валялось тут же, обрывки веревки виднелись на стволе. Пахло сгоревшим порохом – это признали даже скептически настроенные коллеги. Гриб исчез так же бесследно, как и первый. Провожая девушку вечером до дома, Сивук приобнял ее и почувствовал, что дрожит:

– Я расскажу вам обо всем, что сегодня случилось. Это чертовски важно. Я завтра приду и обязательно расскажу. Дайте только время собраться с мыслями. Ладно? Обещайте, что выслушаете меня…

ПОХОРОНЫ В ПАРИЖЕ

Утро начинается со звонка в дверь, на будильнике полвосьмого. Кого черт принес? Какая еще крыша? У нас протекает крыша?

Эдуард Шаблыка живет на четвертом этаже многоквартирного дома с женой Ольгой, имеет сына, но тот сейчас в городе, учится в академии МВД. Без ребенка в доме стало скучновато. Сначала они с супругой надеялись на возврат романтического настроения, однако годы не те. Эдуард ушел с головой в работу, Ольга увлеклась эзотерикой, стала во всем видеть знаки и символы.

– Я вчера была в ЖКХ, – говорит она по телефону подруге. – Мне назначили на восемь. Представляешь, – добавляет она с придыханием, – назначили!

– Ну и что? – отвечает подруга. – Назначили, что ж в этом такого? Деловые люди ценят свое время.

– Мне назначили на восемь и дали три минуты на разговор. Представляешь? – Ольга переводит дыхание. – Я пришла на пятнадцать минут раньше, чтобы успеть. Главного инженера зовут Лев Васильевич. Лев Васильевич. Лев! Три буквы в имени! Вы не знакомы? Приятный такой мужчина, стильный. Мне даже захотелось с ним сфотографироваться, когда я его увидела. Но я не стала.

«Это что-то новенькое, – думает Шаблыка, – это, пожалуй, требует разъяснений. Что значит – захотеть сфотографироваться с незнакомым мужчиной?»

– И зовут его Лев, – повторяет Ольга, распаляясь все больше. – Лев! Представляешь? Три буквы в имени. Три буквы, как у Пола Маккартни. На человека, чье имя состоит из трех букв, можно положиться. По своему опыту знаю. Он выслушал меня и сказал: завтра же будет сделано. И вот они приехали. В оранжевых комбинезонах. Двое или трое. На подъемном кране. Представляешь? Я показала им на кухне место, где протекает. Мы же на последнем этаже…

«Это ее нумерологический бред», – успокаивает себя Шаблыка. Поднимается с постели, накидывает халат. Проходя на кухню, треплет Ольгу по плечу.

– Хозяйственная ты наша…

Включает электрический чайник, с удовлетворением слушая шаги рабочих на чердаке. Надо же, какой сервис. Вчера поступила заявка – сегодня уже приступили к исполнению. Они дорожат своими рабочими местами.

Желтая подъемная лестница проходит прямо перед его окном, метрах в двух. Шаблыка подходит к окну и смотрит вниз на автоподъемник. Новенькая немецкая автолестница «Метц» установлена на родной советский «КамАЗ».

Год назад Эдуард смотрел передачу, посвященную параду пожарников в Минске: вся история пожарной охраны прошла перед его глазами. От конок с цистерной и ручным насосом до сверхмощных «Мерседесов», встающих на службу МЧС. Сегодняшний подъемник не красный, как это принято у пожарников, а желтый. Наверное, службе ремонта крыш присвоен желтый цвет. Шаблыка любуется сверкающими механизмами, неспешными грузными мужчинами, управляющими подъемником. Хорошо начинать день с такого зрелища.

Он поднимает глаза и видит, что такие же подъемники стоят у каждого здания в поселке. Ай да Лев Васильевич! Ай да имя из трех букв! Неужели и там замечено протекание крыш? Краны стоят повсюду, даже у будки стоматолога. У нежилой полуразрушенной постройки из белого кирпича напротив их окон тоже стоит машина и суетятся люди.

Солнце за лесом давно встало, но только сейчас вышло из-за тяжелой декорации туч. Вдали по проселку скользят мотоциклы, молоковозы, грузовики. Небо рябит траекториями ласточек. Сверху-вниз-наискосок отпечатывается след реактивного самолета. И высокие желтые лестницы у каждого дома. И деловитые мужчины в спецодежде несут свою вахту на наших крышах.

Слева, в таком же доме, как у них, похороны. У подъезда стоит маленький «зилок» с синей кабиной. Его кузов украшен еловыми ветками. Около куста рябины сложены одинаковые венки из магазина «Ритуал». В этом доме у Шаблык знакомых нет. Народ бродит, сбивается в кучки, перешептывается. Кажется, люди не замечают красоты окружающих их желтых лестниц. Эдуард различает в толпе отца Сергия из церкви в Кобыльнике. Наконец из подъезда выносят маленький легкий гроб с телом старушки. Шаблыка сожалеет, что оставил свой бинокль в беседке в Антониенсберге, а когда вернулся, не нашел.

Процессия начинает свой ход. Музыка установлена на грузовике: из черного динамика начинает звучать траурный марш Шопена в исполнении оркестра. Поп встает впереди рядом с парнем, которому поручено нести крест. Мужчины без труда несут гроб на плечах вслед за автомобилем. Ремонтники тоже начинают сворачивать деятельность. Рабочие спускаются с крыш. Лестницы плавно сокращаются в размерах, ложатся на лафеты. Весь транспорт выстраивается вслед похоронам и слаженно покидает поселок.

Эдуард вспоминает молодость. Когда-то, еще в советское время, ему посчастливилось побывать в Париже в составе научной делегации. Впечатления остались на всю жизнь. И вот вспомнилось нечто похожее на сегодняшнее. В Париже он видел похороны на Монпарнасе, около театра Марселя Марсо. В одной из мансард умерла старуха. Жилой фонд в старом Париже старый и неудобный. Спустить гроб по винтовым лестницам с крыши нет возможности. Вот французы и решили использовать в этом деле лестницы пожарной охраны. Стрела пожарной машины поднимается в небеса, гроб надежно закрепляется. И покойник, перед тем как лечь в сырую землю, испытывает чувство полета. И провожающие его в последний путь стоят на тротуаре, задрав головы, а гроб качается над ними. И не падает.

Год основания Мяделя – 1324-й. Об этом напоминает памятник неизвестному рыбаку, находящийся на въезде в город со стороны Нарочи. Памятник красивый, похож на увеличенную сувенирную продукцию местных умельцев. Рыбак стоит у парусной лодки, на мачте которой расположена часовенка с тремя золотыми куполами. В его сетях реалистично плещутся уклейки, лещи, щуки и окуни. Поодаль от рыбака, перед полуразвалившимся двухэтажным домом с плоской крышей и чахлой порослью антенн, стоит стандартное деревянное распятие, вырастающее из цветочной клумбы. Распятие серо-черное, с желтыми трилистниками на концах; за ним на литовский манер укреплен образ солнца (а может, тернового венца), из-за чего крест немного похож на штурвал корабля. А Христос – белый, раскинувший руки, как чайка, которых в этих озерных краях множество.