© Алекша Нович, 2017
ISBN 978-5-4485-9801-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Данный текст содержит описание откровенных сцен сексуального насилия, воздействия психотропных веществ на разум человека и нецензурную лексику. В связи со всем вышеперечисленным, данная книга не рекомендована для прочтения лицам младше 21 года.
Но если опустить рамки закона, и общепринятых норм то эта та книга, которую должен прочесть каждый.
«Единственная цель, к которой стремится человек и человечество в целом – это избавление от человечности»
«Крещение Еремея»
1919 г.
– Еремей Иванович, мы так рады, что Вы согласились помочь нам в этой экспедиции, когда мне позвонила Людмила Владимировна и предложила вашу помощь, Я даже не сразу поверила, что Вы можете к нам присоединиться.
Женщина высокая, коренастая, с сибирскими чертами лица резво переставляла обутые в высокие валенки ноги в рыхлом лесном снегу. Её алые от мороза щёки светились в добродушной сельской улыбке, а взгляд игриво блуждал по великанам-соснам, в поиске какой-нибудь быстрой живности.
– О! Еремей Иванович, смотрите! – живым резвым голосом позвала она мужчину лет сорока, в кроличьей шапке и с густой, но не длинной бородой. – Вон там! – женщина указала рукой облачённой в шерстяную варежку на небольшую ель. – Видите чёрное пятнышко?
– Ой, да неужто норка? – будучи натуралистом, мужчина как-то по-детски заулыбался.
– Она самая, – уже намного тише, почти шёпотом подтвердила сибирячка, снимая с плеча охотничье ружьё. – Сейчас Я ей…
Громкий выстрел опередил слова Еремея и эхом пробудил бескрайнюю тайгу на многие километры вдаль. Со всех сторон завился гул испуганных птиц, оповещая лес о прибытии в своём нутре человека. Чёрная тушка зверька безжизненно сорвалась с ели и шмякнулась в пушистые объятья нетронутого снега.
– Клавдия Степановна! Ну, за что же вы животинку то, а? Ведь красивая была, – осторожна возмутился Еремей, чтобы не показать излишней городской мягкости.
– Потому-то и стрельнула, что красивая. Какой знатный воротник получится вашей жёнушке. Людмила Владимировна любит такую красоту, это Я знаю, – с гордостью проговорила женщина-егерь, подзывая помощника принести им мёртвого зверька.
– И Я знаю… – тихо промолвил Еремей.
Еремей Иванович был женат на прекрасной женщине, на Людмиле Владимировне. Член партийного совета, человек слова, настоящая советская женщина, о лучшей жене, как говорили ему родные, и мечтать грех, и, как все женщины, Людмила Владимировна и вправду любила красоту, тем более при посту, на котором она состояла, эта красота доставалась ей без особого труда. Еремей Иванович так же был замечательным супругом. Учёный-натуралист, известный не только на территории Советского Союза, академик, доктор наук в области химии и биологии, один из самых выдающихся учёных страны того времени, ставший этаким не без помощи всеобъемлющего влияния своей супруги.
Когда Людмила Владимировна сообщила Еремею, что собирается экспедиция на место происшествия неизведанного природного катаклизма в тайге и спросила, хотел ли он поучаствовать в этом, Еремей сначала отказался. В его планы входило написание нескольких кандидатских работ и поездка в родную деревню, чтобы навестить старых родителей. Но Людмила Владимировна дала понять супругу, что участие в этой экспедиции очень важно для статуса их семьи, как передовой в стране. Жена – член совета правления партии, добросовестный политик, а муж – учёный, один из первых исследователей загадочного, пока что секретного, феномена тайги. Да и опять же, как же долг перед Родиной? Есть обязанности, которые нельзя игнорировать. Исследование в этой сфере, могут принести процветанию всем народам Советов, и таким нельзя пренебрегать.
Общие, высшие интересы стали выше личностных интересов Еремея, и он согласился участвовать в экспедиции. В общем счёте, в первой экспедиции принимали участие четверо учёных, не считая двух десятков военных, егерей и разнорабочих, но особое внимание уделялось именно Еремею Ивановичу.
– Эй, Мишка! – окликнула молодого парня егерь – Клавдия Степановна. – Клади норку в мешок, да налей нам с Еремеем Ивановичем чаю из термоса.
Парень в солдатской форме быстро кивнул и побежал в конец строя идущей группы, где лошади несли весь основной груз экспедиции.
– Вы уж извините, что нам приходится пешком всё это расстояние джинжеляпать, но был приказ сверху, что нужно обследовать не только сам эпицентр феномена, но и радиус аж в пятьдесят вёрст. А хорошо всё обследовать-то с воздуха не получится, сами понимаете, – извиняющимся тоном начала Клавдия Степановна.
– Конечно, Я всё понимаю. И Я только рад, что у меня есть такая хорошая возможность, вживую наблюдать всю красоту тайги, – ответил Еремей и в мыслях своих произнёс: «Только этому и рад».
– Это ещё что, через пару часов дойдём до реки. По льду переправимся, вот там будет красота.
– А не рановато по льду-то? Ноябрь ведь.
– Уж по этому поводу не переживайте Еремей Иванович, – засмеялась сибирячка. – У нас в тайге лёд встаёт рано. Когда у вас в Москве последние яблочки с дерева срывают, у нас ребятня уже на санках катается во всю, – улыбающееся выражение лица егеря изменилось на гримасы возмущения и власти, она повернулась и закричала в конец строя, – Мишка! Где тебя черти дерут?! Неси чай!
***
Выйдя на берег, взору Еремея открылась картина, рождённая возможно самым талантливым художником, из всех существовавших когда-либо. Холст бытия пестрел всеми красками зимней тайги, то есть миллионами оттенков белого, чёрного, голубого и тёмно-зелёного.
Клавдия Степановна не обманула, неширокая речка и вправду стояла, скованная льдами и обильно присыпанная сверху снегом, по обоим берегам которой ровной величественной стеной росли густые ряды зелёных сосен. Первыми к реке выбежала тройка собак-волкодавов, которые сопровождали экспедицию, охраняя людей и лошадей от диких хищников. Собаки быстро обнюхали берег, вышли на лёд и вились по кругу где-то посередине реки.
– А на обратном пути можно будет порыбачить, если конечно вам рыбку не жалко, – с деревенской усмешкой сострила сибирячка. – Здесь у нас подлёдная рыбалка славится, вот таких карасей мужики порой достают, что в лунку не пролезают, – женщина условно показала рыбу размеров в половину своей руки.
Еремей сделал вид, будто не услышал сарказма и первым ступил на лёд, добро присыпанный снегом.
– Еремей Иванович, обождите немного. Сейчас лошадок подождём, нужно груза с них снять, чтобы вес в группе распределить. Сами понимаете, лёд твёрдый, но лошадь сама по себе животное тяжёлое, – окликнула его егерь.
Еремей остановился и пошёл обратно.
Когда вся группа собралась у берега, участники экспедиции начали постепенно разгружать лошадей, каждый забирая свои вещи. Еремей одним из последних забрал свой рюкзак и сумку с приборами, для взятия проб.
– Ну, вот и славно, а теперь идёмте, – скомандовала Клавдия Степановна.
Еремей снова шагнул на лёд и пошёл как можно быстрее, чтобы хоть немного отстать от компании навязчивой Клавдии Степановны, общение с которой, порядком осложняло ему созерцание красот сибирских пейзажей. Шагая вперёд, Еремей заметил, что валенки проваливались в снег сначала на двадцать сантиметров, а чуть позже стали проваливаться на тридцать, и сам шаг по льду становится всё мягче.
Еремей оглянулся назад, вся шеренга группы затормозилась, впередистоящие суетно осматривали ноги, кто-то раскапывал снег.
– Что там у вас?! – крикнул Еремей группе, пройдя больше половины пути.
– Лёд мокрый! – пришёл ему в ответ крик егеря.
Кони стоящие всё это время смирно начали беспокойно мотать головой, вырывая поводья у хозяев.
– Под воду уходит! – крикнул кто-то из толпы.
На крик обернулась вся экспедиция и увидела, как пёстрая молодая кобыла, стоявшая позади всех, медленно погружается в мокрый снег. Тут же вся тайга наполнилось испуганным лошадиным визгом. Ничего подобного ранее Еремей не слышал. Дикий жалобный крик забирался в самую душу, рождая внутри неё неописуемый страх и жажду жить.
Все кони как взбесились, вырвали поводья и галопом рванули к берегу, но опора под ногами таяла слишком быстро, и вытаскивать копыта из киселеобразного сыпучего льда было всё сложнее. И чем ближе был берег, тем быстрее лошади застревали и тонули в ледяном песке. Все участники экспедиции так же бросились врассыпную, самые отчаянные пытались сохранить припасы, но тяжёлые сумки топили своих спасителей ещё быстрее.
Еремей с ужасом посмотрел на свои ноги. Валенки сильно намокли и как будто уходили в снег. Мелкие льдинки, вперемешку с густой кисельно-образной водой, затягивали стопы под его весом.
– Еремей Иванович! – женский испуганный крик вывел его из ступора.
Он поднял глаза и увидел, как Клавдия Степановна утопла по оба бедра в жидком льду где-то посередине реки, возможно пытаясь добежать до него. Стараясь выдернуть ноги из сковавшей её жижи, она опиралась на ружьё, которое использовала как посох.
Обернувшись назад, Еремей посмотрел на берег, до него оставалось метров сто, до Клавдии Степановны, примерно столько же.
Он закрыл глаза, все звуки обострились, они, как сотни иголок, били в самый центр его разума, визгом лощадей, лаем собак, криком испуганных солдат, мольбой Клавдии Степановны о спасении.
Еремей открыл глаза и резким движением через голову скинул тяжёлый меховой тулуп вместе с рюкзаком, вылез из мокрых валенок и, ступая на снег толстыми, шерстяными носками быстро побежал в сторону берега. Без лишнего груза он мгновенно, как когда-то в школе, за несколько секунд пересёк стометровку и лицом рухнул в снег на берегу уже той стороны реки. Крепко прижав руки к ушам, он кричал в землю, чтобы заглушить несущиеся к нему со всех сторон мольбы страха, источаемые человеческим и животным желанием жить. «Для стыда и самотерзания ещё будет время», – говорил Еремею спокойный внутренний шёпот, «нужно только провалиться сквозь этот снег, как можно глубже, к чёрной обледенелой земле, чтобы никто из людей не видел тебя таким, какой ты есть, чтобы не дай Бог никто не сообщил твоей жене, какой ты на самом деле, и уж тем более твоим родителям».
Прошла вечность, может чуть больше, скорее всего, минут десять, целых десять минут. От тепла тела снег на носках Еремея растаял, пропитался в шерсть и снова застыл. Пальцы на руках, которые были прижаты к ушам, Еремей не чувствовал, вполне возможно что они посинели от холода.
Что-то прошлось по его волосам, потом по лбу и снова по волосам. Гладкий язык и тёплая слюна на лице. Еремей открыл глаза и увидел нависающую над собой одну из собак-волкодавов. Она глубоко дышала и смотрела вдаль, на гладь замёрзшей реки. Еремей оторвал примёрзшие к ушам руки и прислушался.
Тишина.
Собака громко гавкнула, что у Еремея задрожала голова, и в ответ со стороны реки донесся дружный парный лай.
Аккуратно, боясь чужого взгляда, Еремей поднял голову и посмотрел на реку. Воды стояли скованные льдом, точно так же, как он их видал двадцать минут назад с другого берега. Ледяной кисель впитал в себя тяжёлые объекты и сам не сдвинулся ни на метр. По всей площади дальней половины реки раскидан груз, который был снят своими хозяевами и не утоплен вместе с ними в сыпучем льду. В большом мешке с провизией, что был брошен недалеко от противоположного берега, мордами рылись две собаки.
Еремей ещё раз посмотрел на пса, который стоял над ним. Это был бурят-монгольский волкодав, его густая чёрная шерсть развивалась на ветру, а сама стать пса выглядела сильной и гордой. Пёс смотрел на своих сородичей, которые были увлечены едой, и снова громко гавкнул. Звук эхом разнёсся по мёртвой тишине. Те вытащили морды из мешка, огляделись вокруг и снова продолжили трапезу.
Бурят-монгольский волкодав сорвался с места и быстро побежал по льду в сторону псов. Большие тяжёлые лапы наступали на лёд, но не проваливались, возможно, масса собак была меньше той критической, которую не выдерживал верхний слой, так же дело могло быть в площади покрытия давления на лёд, хотя это маловероятно. Скорее всего, всё-таки масса и скорость.
Подувший холодный ветер легко продул толстенный шерстяной свитер. Еремея окутала дрожь. Встав на ноги, он отряхнул снег с одежды и внимательно оглядел весь противоположный берег. Людей видно не было, лошадей тоже. Насколько понимал Еремей, собаки, сопровождавшие их экспедицию, были хорошо надрессированы на защиту и спасение людей от диких животных. И чтобы не случилась, любой из этих псов должен следовать за человеком, ибо там, где человек, там дом и тепло, там еда. Все псы здесь, никто из них не пошёл на тот берег в лес, соответственно скорей всего никого из людей, за которыми можно было бы следовать, в том лесу нет.
– Не может быть… – рухнуло на душе Еремея. Ноги его обмякли и он медленно, присев на колени зарыдал. Громко, не стесняясь всхлипов, слёз, криков, он отдавал свою скорбь и сожаление тайге.
Все собаки тут же обратили внимание на него и, оторвавшись от пойка, подбежали к единственному на многие десятки километров живому человеку, которого нужно по зову древних отчих инстинктов защищать и оберегать.
Трое псов одинаково больших и могучих, двое черношёрстных хотошо (бурят-монгольских волкодава) и одна пиренейская горная сторожевая кипельно-белого цвета. Псы несколько раз обошли вокруг человек и сели неподалёку, принюхиваясь к окружающим запахам.
Когда разум Еремея понемногу начал просветлятся, он утёр слёзы и впервые внимательно рассмотрел собак. Будучи натуралистом, он отлично знал их породы, и был крайне удивлён, что в тайге на далёкой заставе, у егерей на службе состоят такие отличные по всем параметром псы.
Холод быстро завладел телом Еремея, он подошёл к одному из хотошо и обнял лохматого чёрного пса. Собака не сопротивлялась и спокойно приняла объятье. Тепло животного быстро разлилось по телу Еремея, но стоило ему отпустить пса, как дрожь снова возвращалась.
Если верить собакам, то группа и вправду могла утонуть во всём своём составе, и вернуться на заставу, чтобы просить о помощи некому. С той же стороны, если некому вернуться на заставу, то и некому рассказать о том позорном, бесчеловечном поступке Еремея.
Еремей глубоко вздохнул. На душе было тяжко и погано, но нужно было думать, какой следующий шаг спасёт ему жизнь, ведь был вполне реальный шанс вернуться в Москву и при этом сохранить незапятнанное имя.
Он отпустил собаку и подошёл к краю берега. Истоптанный его и собачьими следами снег, всё так же лежал на крепком с виду льду. Все припасы, находились на противоположной половине реки, идти за ними было бы безумием. На этой же половине находился только его рюкзак, сумка, снятый тулуп, шапка, и затянутые на половину в лёд валенки.
При мысли о том, что нужно будет ещё раз вступать на поверхность этой реки, Еремея одолевал панический ужас. Он представлял, что где-то здесь, на дне, или скорей всего в толще бегущих под силой течения вод, несутся под этой коркой сыпучего льда тела двух с-лишнем десятков людей, и нескольких лошадей.
– Э-ге-гей! Люди! Ау! – на всякий случай закричал Еремей, скорее для собственного убеждения, нежели надеясь найти отклик.
Фраза эхом разлетелась по тайге, не найдя ушей, которые были бы способны понять человеческую речь.
К Еремею подбежал белый пёс и активно начал облизывать ему замёрзшие пальцы.
– Дружок… – присел на колено и начал гладить пса за холку мужчина. – Дружище ты мой, белый, хороший… верный. Ты поможешь мне? Принеси мне, пожалуйста, тулуп, вон тот, – он указал несгибаемой кистью в стороны своих вещей. – Давай. Фас! Апорт! Взять! Принеси, тебе же не сложно, ты не утонишь… а Я утону, – блеск отчаянья снова скатывался на глазах Ерёмы.
И сколько бы не просил Еремей собак принести ему его вещи, они не пытались. Утерев покрывшуюся инеем бороду, он по-звериному закричал, да так, что бывалые псы поднялись с земли и насторожили уши.
– А! Мамочки, как холодно! Аааа!
***
Холод позволял думать Еремею быстро и решительно. Он понимал, что если не добыть тёплой одежды, то в любом случае он умрёт от переохлаждения. А выйдя на лёд, есть хоть какой-то малый шанс, что быстрое передвижение не даст опоре под ногами затянуть его.
Еремей подошёл к самому краю берега, лёг на снег животом, по-солдатски подполз ко льду и разгрёб снег руками. Верхний слой льда выглядел как мелкая белая стружка, оставленная после бурения лунки, хорошо скованная морозом. Он аккуратно, дрожащий от холода и страха рукой, потрогал поверхность, как и ожидалась, она была твёрдая. Тогда Еремей со всей силы надавил ладонью на лёд, никаких изменений не было.
– Интересно… – пробормотал академик себе под нос.
Научный интерес понемногу стал вытеснять из разума страх. Еремей поднялся на ноги и посмотрел на собак. Те спокойно лежали на снегу неподалёку.
«Ладно, если буду кричать, то подбегут», – подумал он.
Глубоко вздохнув, Еремей шагнул обеими ногами на лёд на расстояние буквально тридцати сантиметров от берега.
– Раз, два, три, четыре, пять, – считал академик, внимательно наблюдая за своими стопами. – Шесть….
Верхняя корка, как будто не тая, а расплавляясь, начала растекаться под шерстяными носками. Как только маленькие кристаллики белого льда стали расступаться под стопами мужчины, он тут же сорвался с места и одним прыжком добрался до берега.
– Ясненько… – сказал Ерёма в пустоту. – Барбосы! – крикнул он собакам, всё так же лежащим на снегу. – Если Я утону, передайте моей жене, что Я ошибся!
Отойдя немного назад для разгона, Еремей Иванович, что было сил, побежал по льду в сторону своего тулупа. Как и в прошлый раз, стометровку он преодолел быстро. Остановившись у вещей, он начал громко, чтобы перекричать собственную панику считать вслух.
– РАЗ! ДВА! ТРИ! ЧЕТЫРЕ…
Подобрав тулуп и шапку, не дожидаясь шестой секунды, он помчался обратно к берегу. Добежав, Еремей упал на землю и громко рассмеялся, борясь с приступом сильнейшего кашля. Подойдя к рядом лежащему белому псу, он укрыл его и себя тулупом, чтобы быстрее нагреть нужную температуру внутри верхней одежды.
– Вот, видишь, Белый, тулуп нам добыл, вот сейчас отдышусь и рюкзак с сумкой добуду.
Немного отогревшись, Еремей таким же способом вернул со льда рюкзак и сумку, в которой была собрана маленькая химическая лаборатория, для взятия первичных проб. Рисковать и пытаться выдернуть из ледяной хватки свои валенки Еремей не стал.
В рюкзаке в основном были личные вещи Еремея, сменная одежда, блокноты, книга и несколько справочников. Самым полезным, на тот момент в рюкзаке было только две банки паштета и банка консервированной кильки. Во внутреннем кармане Еремей так же нашёл швейцарский нож с компасом, подаренный коллегами из Швейцарии. Из сумки с химической лабораторией академик достал две спиртовки и спички.
– Вот так вот, братцы… – сказал он собакам, раздирая на листы справочник по метеорологии.
Порезав на куски часть брезента от сумки, Еремей примотал два плотных куска ткани к стопам тонкими шнурками, это должно было заменить подошву обуви. Наломав от мёртвого дерева горку мелких веток, он сложил их под большой сосной, по округе которой было не так много снега. В туже кучу к мелким веткам пошли оторванные листы справочника. Еремей поджёг обе спиртовки и, укрывая их от ветра, поставил под низ костра. Бумага быстро прогорела, а мелкие ветки дали только мутный белый дым.
– Нет, нет, нет… – зашептал Еремей, стараясь раздуть пламя на мокрой древесине. – Бляха-муха! А-а, чёрт!
Ни одна из попыток разжечь костёр не увенчались успехом. Бумага быстро прогорала, не успевая высушить и поджечь дерево.
– Барбос! – обратился он к белому псу. Размышлять вслух, было для него сейчас единственной возможностью рассуждать здраво. – Мы ведь от Ванавара шли вверх, да? Кажется, на север… значит, село ниже будет, а где будет село, там и переправа. Я ведь прав, а, Барбос?
Собака лишь быстро дышала в ответ.
Собрав все вещи, покрепче укутавшись в тулуп, Еремей отправился вдоль реки на юг в сторону села Ванавара. Собаки, даже без каких-либо команд, тут же пошли за ним. Чтобы забить тяжёлый голос в голове, который называется мыслями, Еремей продолжал громко разговаривать с псами.
– Зачем нужно было вообще переходить реку? «Феномен» то был всё равно по той стороне. Какая глупость… просто глупость. Настоящим виновником всех их смертей есть тот, кто написал этот безумный план. Это он виноват, не Я. Насколько нужно было быть некомпетентным в своём деле, чтобы по плану, вы слышите меня?! По плану! Написать переход реки по льду в начале ноября месяца. Это безумие! Уж не знаю, конечно, что там со льдом было, но даже такое можно было предусмотреть. И что тут такого, что Я не побежал её спасать? Даже если она побежала меня спасать. А может она и не бежала меня спасать, может она просто поняла, что по ту сторону реки спастись невозможно, вот и побежала на этот берег. Ну, извините меня, если она не догадалась снять тулуп ради собственной жизни, а Я догадался, не уж-то из-за этого меня теперь расстреляют как врага народа?
Один из псов громко гавкнул в сторону леса, остальные его сородичи тут же навострили уши и посмотрели в ту же сторону.
– И Я о том же! Хотя жалко, конечно, женщину, неплохая была, хоть и болтливая слишком. Но нельзя о покойных плохо говорить. Царства ей… – Еремей потянулся было рукой перекреститься, но тут же шлёпнул себя ладонью по лбу.
Высокая должность в атеистическом государстве, а уж тем более в научных кругах, со временем, кнутом или пряником, выводит из человека истинные и неистинные позывы к теологическим религиям. Но привычки, устоявшиеся ещё с царского детства, привитые бабками и дедами, глубоко врезаются в суть личности. Хочешь не хочешь, а по деревяшке постучишь и через плечо поплюёшь, привычка. Вот и приходится в зрелом возрасте отучаться, а то, боже упаси, скажешь в научных кругах «Боже упаси!», так ведь не поймут, что это просто приговорка такая, ещё, чего доброго, усомнятся в личном научном атеизме учёного, и тогда прощай доброе положение в обществе. Так что таким злостным привычкам, как перекреститься, при развитом социализме, нет места даже, когда учёный в одиночестве.
– Да… – протянул Еремей. – Жалко, когда молодые и красивые погибают. У неё ведь и мужа-то не было, пади, кольца-то Я не видел. И детей не было, наверное, а может-то и вообще девка нетронутая была. Кто знает. А ведь каких ребятишек могла нарожать, сильных, здоровых, сибиряков! – сказал он это громко, с гордостью, как будто говорил о своих детях. – А вот у нас с Людмилой Владимировной детишек заделать так и не получилось. Я ей говорю, давай усыновим мальчишку беспризорника, а она говорил, мол: «Не нужно мне чужих оборванцев, грязь разносить только». А Я хотел бы, ребятишек-то. Чтобы улыбались мне по утрам, бежали ко мне, когда Я домой прихожу, папкой называли, а как подрастут, отцом. А, нет, не разрешает Людмила Владимировна, бранится, – на глазах Еремея Ивановича выступили горькие мужские слёзы, он утёр их шапкой. – Может, конечно, Я и много чего хочу. Я вот, например, хотел не в эту экспедицию ехать, а к родителям в деревню. Они уже совсем старые, с года на год помрут ведь, а Я их вижу раз в три лета, когда с делами попроще. Да и вообще, Я в биологи пошёл, что бы саму жизнь изучать, а мне сказали, что стране нужны химики, и вожусь Я теперь с реагентами. А Я ведь не этого хотел! Но все говорят про долг! Долг родине – будь химиком! Долг обществу – женись на достойной женщине и создай приличную советскую семью! И это всё хорошо, по высшим нравственным нормам, но почему же мне так тоскливо-то?
Еремей остановился и посмотрел на собак, одного из чёрных псов не было.
– А где монгола-бурят?
Собаки молча смотрели в сторону леса, оттуда послышался недалёкий лай. Псы залаяли своему сородичу в ответ и побежали в его сторону.
– Эй! Вы куда! Барбос! – закричал Еремей, но собаки не обращали на него внимания.
Страх остаться в тайге в одиночестве и без охраны, пересилил страх перед неизведанным, и Еремей недолго думая побежал вслед за собаками. Бежать пришлось быстро, но не долго, метров через двести, среди деревьев мелькнула чёрная шерсть бурята-монгольской собаки. Она что-то быстро откапывала под корнем большого дерева, когда к ней подбежали остальные собаки. После, в земле под большим корнем образовалась широкая дыра и в неё по очереди нырнули все три собаки. Еремей осторожно подошёл к дыре, и внимательно осмотрел её.
– Берлога что ли… – ели слышно прошептал он.
Приложив ухо ко входу в берлогу, он прислушался. Собачьего скулежа слышное не было, только ровное быстрое дыхание.
– Эй! – крикнул он в берлогу.
В ответ из берлоги послышался скупой лай.
Еремей бросил сумки на снег, встал на четвереньки и полез внутрь. Берлога начиналась между больших корней и уходила вглубь под дерево. Лаз был на удивление просторным, видно для большого медведя. Проползя метра три в кромешной темноте, Еремей уткнулся лицом в мягкую собачью шерсть. Пёс немного пододвинулся, и Еремей смог пролезть дальше. Поняв на ощупь, и то, что он находится в самой берлоги, он достал из-за пазухи коробок спичек и зажёг одну. Сама берлога была просторной вширь и достаточно высокой, в которой Еремей мог сидеть на полу и не упираться головой в потолок. Здесь было сухо и тепло, рыхлая земля, как термос, сохраняла жар собачьего дыханья и тела. На земляном полу лежали клочки медвежьей шерсти. Скорее всего, берлога была прошлогодней, а медведя, наверное, извели охотники. По крайней мере, Еремей на это очень надеялся. «Тем не менее, собаки сюда залезли первыми» – думал Еремей, – «а собака существо чуткое, и излишней опасности себя подвергать не будет».
Выбравшись наружу, мужчина затащил в берлогу сумки и закидал вход в берлогу хвойными ветками. Внутри берлоги он уложил одного пса так, чтобы он своею спиной прикрывал лаз, тот был не против. Достав из сумки спиртовку, Еремей зажёг её и наполнил своё укрытие светом. Разводить, пусть даже маленький костёр, в таком тесном подземном пространстве было опрометчиво, а спиртовка своим маленьким огоньком добавляла хоть и немного, но уюта.
Берлога быстро нагрелась, да так, что Еремею стало жарко. Он снял свой тулуп и постелил его на земляной пол вместо постели. Его импровизированная обувь сильно промокла, Еремей так же снял её и поставил поближе к спиртовке, надеясь на то, что маленькое пламя поможет шерсти быстрее просохнуть. Еды было очень мало, при условии, что до села оставалось километров сорок. Еремей швейцарским ножом откупорил одну банку паштета и слегка подогрел её на спиртовке. Потом съел ровно половину банки, а вторую половину разделил между псами, давая паштет с пальцев.
– Извините, братцы, вы сегодня уже кушали, а Я почти нет, так что так…
Собаки и не возражали такому раскладу, они спокойно положили свои большие головы на землю и уснули. Вскоре Еремей тоже лёг на тулуп и быстро провалился в усталый сон.
***
– Еремей, что есть процветание? – голос сочился сквозь темноту, не давая распознать себя.
– Может цветение… – отвечал Еремей, чувствуя непривычную лёгкость в словах, как будто голос его был звонок и приятен как у молодого юноши.
– Как цветение цветка? – продолжал вопрошать неведомый собеседник, при этом зная ответы на все вопросы.
– Нет, не как цветок, как Человек. Если бы Я мог годами не вставать с места на которое сел, и при этом не испытывать чувства, что жизнь протекает мимо меня, это и было бы процветание.
Еремей проснулся от холода. Стоило ему открыть глаза, но картина не менялась. Тьма ровняла его способность видеть со слепотой. Торопливо натянув тулуп на дрожащее от стужи тело, Еремей быстро ощупал своё убежище. Собак в берлоги не было. Земля, на которой спали псы, была холодной, значит, ушли они давно. На ощупь он разжёг спиртовку и собрал выложенные вещи в рюкзак.
Снаружи, по лесу, крупными хлопьями сибирского снега разлеталось раннее утро. Тусклое северное солнце то ныряло в расплывчатый силуэт снегородных облаков, то являлось взору Еремея, как ровный, горящий вековым пламенем диск. Ни ветра, ни открытой взору жизни, только крупные белые хлопья, медленно застилающие следы трёх беглых псов.
Следы шли вглубь леса, дальше от реки и от сельской переправы.
– Едрёна мать… – выругался Еремей с непередаваемой интонацией русской тоски и сел наземь.
Вдруг со стороны леса, куда вели следы на снегу, раздался одинокий лай. Как ошпаренный, Еремей подскочил на ноги, крепко зажимая в руке рюкзак.
– Барбос! – крикнул он в пустоту и сорвался с места.
Лай повторился ещё раз более чётко, и мужчина ускорил бег. За собой Еремей оставлял множество одинаковых деревьев и сухих, усыпанных пышным снегом, кустарников. Судя по звуку, пёс должен был быть метрах в пятидесяти от него. Собачий лай снова повторился и совсем близко. Деревья перестали проноситься мимо, и мужчина выбежал на большую идеально ровную, белую от снега, круглую поляну. Он осмотрелся кругом, собак нигде не было, и вдруг лай раздался прямо перед его лицом, да так, что Еремей почувствовал дыхание этого звука, так как это было бы из пасти одного из его псов. Но перед его лицом никого не было.
От неожиданности Еремей рухнул назад. Настала давящая тишина, ни ветер, ни зверь, даже его собственные движения не могли её нарушить, звукам как будто было суждено на несколько мгновений умереть. Мужчина попытался выкрикнуть что-то, но звук не покидал его рта. Сказать, что Еремею стало страшно в тот момент, будет единственным правильным ходом. В такие моменты, если все старания человека не могут изменить ситуацию, то человек рискует пересечь грань безумия.
– Я люблю тебя, Еремей, – голос раздался в тишине, как воплощение всеобъятия родительской теплоты. Одновременно крепкий, как справедливое наставление отца, и мягкий, как заботливая ласка матери, голос не имел пола, неведомым методом объединяя в себе весь род мыслящих. – Ты устал, отдохни.
Скованный страхом Еремей не мог пошевелиться, не мог обернуться, чтобы узреть то неведомое, что порождало эти слова. Звук прижимающегося к земле под тяжестью медленных шагов снега коснулся его слуха. Шаги были гигантскими, их тяжесть вминала не только снег, но и чёрную землю под ним, мужчина чувствовал это спиной. Чем были ближе шаги, тем становилось более отчётливо слышно глубокое дыхание. Чтобы наполнить воздухом гигантские лёгкие, требовалось как минимум полминуты и полминуты на то, чтобы лёгкие опустошить от него. Когда шаги и дыхание остановились, то окаменелость тела Еремея сошла на нет. Он медленно, опасаясь резких движений, поднялся на ноги и повернулся.
Возвышаясь над поляной, стоя на ровне с вековыми великанами-соснами, держа гордую стать, стоял Олень. Его разросшиеся ветви-рога стремились упереться в небесный свод, а огромные, размером с половину человеческого лица глаза, не позволяли слишком долго смотреть в себя, грозя утопить в себе всё мирское, что было тогда в Еремее.
– Тебе нечего сказать, Еремей, – раздался тот самый тёплый бесполый голос. Олень внимательно смотрел на мужчину, но ни рот, ни лицо его не шевелилось. – Любви моей к тебе нет конца, сынок, – Олень немного наклонил голову набок, и Еремею даже показалось, что он заметил, как лицо гигантского зверя шелохнулось в лёгкой доброй улыбке. – Ты не понимаешь? – Олень не только говорил приятным для ушей Еремея голосом, но и слушал приятным еремеевой душе способом. Не слушая слов, а воспринимая то, что идёт и перед словами и перед мыслями. – Я научу тебя пониманию. Ты поймёшь, что ты мой сын, так же, как Я твой. Отче мой, Еремей.
Сознание учёного полностью опустело от страха, удивления, восхищения и эйфории непонятного. Но в тоже время он понимал, что всё происходит на самом деле, так же, как он понимает всю истинность существующего момента, он понимал истинность слов Оленя, всю его чистоту и непорочность.
– Всё поменялось, Еремей, извини меня за это, – лицо Оленя помрачнело. – Все слова, которые передавались от нас к вам, теперь есть лишь лукавство. Я плачу об этом не переставая, но Лукавый поводился везде. Мы жаждем, чтобы вы стали теми, кем должны стать, мы шепчим вам это в души, когда вы возвышены от счастья и угнетены от тоски, мы радуемся за вас, когда вы следуете Пути, чтобы сделать то, что можете сделать. Но вы перестаёте нас слушать, вы перестаёте слушать себя, вы слушаете только других, чей голос идёт от Лукавого. Почему ты не слушаешь меня, Еремей?! – голос прозвучал, как отцовский гром.
Тут Еремей почувствовал, как лёгкие сами наполняются воздухом, и он может говорить.
– Я не знаю! Я не слышал тебя, Я не знаю тебя, – со слезами вымолил учёный.
– Я говорил, что тебе нужно заняться кандидатской, съездить в деревню, отдохнуть вместе с родителями. Но ты ослушался меня, Еремей, – голос Оленя опять сошёл на милость, и в нём снова пробудились нотки родительской ласки.
– Этого Я хотел, но что моё мнение по сравнению с благом общества. Я не могу делать только то, что считаю нужным, Я должен был помочь жене и своей Родине.
– И ты ей помог? – голос Оленя кольнул Еремея слишком глубоко, в воспоминаниях больно мелькнула картина утопающий в кисельном льду егеря Клавдии Степановны.
– Нет, Еремей, не за то ты себя клеймишь. То, что ты остался жив, это единственный твой правильный поступок на Пути к тому, что ты сделаешь.
– Кто ты?! – с решимостью и страхом в голосе перебил Еремей Оленя, а после стиснул до боли зубы, понимая всю грубость своего опрометчивого поступка.
Олень не испытал обиды и лишь с чистой улыбкой ответил:
– Я просто Олень. А кто ты?
Еремей растерялся перед таким вопросом и стал искать в глубинах своего «Я» понятия, которые могли бы в полной глубине передать суть его существования перед таким великим существом как Олень. Собравшись с духом, мужчина выпрямил спину и представился:
– Заслужены учёный Советского Союза, академик, доктор наук в области химии и биоло…
– Что это? – на этот раз Олень перебил мужчину.
Еремей пошатнулся. Как можно было объяснить такие понятия с нуля?
– Ты сможешь мне объяснить это, возможно нам придётся долго об этом рассуждать, но всё так или иначе приведёт нас к тому, что ты просто Еремей, точно так же, как мы могли бы вечность рассуждать о моей значимости в мире и в конце пути прийти к тому, что Я просто Олень.
В то же мгновение Еремей понял, что все формальности, которые могли бы быть соблюдены в разговоре между «Нечто» Великим и учёным, в данный момент не имеют фактической ценности. Возможно, такие формальности никогда не несли объективной пользы, кроме как поддержания личного «Я» на уровне значимости. Разговор должен был состояться как между просто Оленем и просто Еремеем.
– Вы меняетесь, мы меняемся, и отношения между нами тоже меняются, Еремей. Раньше было достаточно слов и книг, в которых были написаны те слова, чтобы идти по Пути. Теперь же слова есть главная обитель Лукавого.
– Что такое Лукавый? – своей бестактности Еремей уже не стыдился, он понимал, что только вопрос в этом случае принесёт ему ответ. По сути, мужчина понимал значения слова «Лукавый», и в христианской, и в бытовой трактовке, но он не мог быть уверен, что Олень произносит это слово именно с тем смыслом, с которым его воспринимает Еремей.
– Это то, что сбивает тебя с Пути. Это не существо, как Я или ты, у него нет объектной сущности. Ты можешь воспринимать Лукавого как энергию, которая есть и в тебе, и во мне, и в моём отце. Но не пытайся систематизировать мои слова, это тебя тут же уведёт от Истины. Желания сделать что-то понятным есть одна из форм проявления Лукавого. Суть существования Лукавого в том, чтобы сделать всё иначе, неважно что, но иначе. Точно о цели существования Лжи мне не известно, но, возможно, Лукавый есть программа замкнутости нашего Пути. Если Путь воспринимать как линию, у которой есть начало и конец, то Лукавый, проникая во всё сущее нашей жизни, старается изогнуть, искривить эту линию, замыкая её концы и делая линейный Путь круглым, чтобы идя вперёд, мы всегда повторяли пройденное. Цикличность существования Вселенной это и есть результат Лукавого, заставляя не только вас, но и нас ходить по кругу. Из-за этого вы, мы, Вселенная и Лукавый не можем кончиться, не можем обрести спокойствие. В тоже время, Лукавый заставляет нас всегда изменяться, развиваться. Проникая в то, что толкает мир на стремление пройти Путь, Обман толкает нас на стремление сотворить новые способы постижения Истины. Кто-то рождается, ему открывается Истина, Он несёт весть о Пути людям, Он проходит Путь, через какое-то время в слова этой вести проникает Лукавый и Истинность теряется. И так происходит вечность, раз за разом, Лукавый сгибает Путь в круг.
Олень вытянул длинную шею с блестящим белоснежным мехом к небу и глубоко вздохнул.
– Но всё меняется, и Лукавый, и мы, и вы. И если Обман глубоко проник в книги, в слова и сами мысли, то ему не удалось проникнуть в чувство, в эмоции и сами души, туда, куда мы шепчим вам всё громче и громче. Мысли и слова сейчас уводят тебя от меня всё дальше, в какое-то вечное блуждание по своим воспоминаниям. Перестань слушать голос в своей голове! Это не ты! И начни слушать меня в своём сердце. Не книга лучший проводник между мной и тобой, а твои эмоции. Чувствуй их! Чувствуй меня, когда появятся вопросы.
Еремей упал на колени и из его глаз бесконечными ручьями потекли слёзы.
– Теми словами, – продолжал Олень, – которыми люди несут мораль, сложно нести добродетель. Больнее всего Лукавый бьёт через альтруизм, он сводит людей с Пути, показывая им, что в другой стороне кто-то нуждается в их помощи. Сойти со сложного Пути самосовершенствования ради помощи другому всегда просто. Лукавый всегда ведёт людей простым путём. Гораздо сложнее быть сильным и верить только своему сердцу, стремится туда, куда не пускает голос в голове, не слушать мнения широкого общества, которое и есть Вавилон. Лукавый проник в саму добродетель, ибо ему легче всего воздействовать на Путь тем, чем проповедуют идущие по Пути. Ты пошёл на помощь Родине, хотя сердце твоё стремилось к самосовершенствованию. Ты думал, что совершил добродетель, но на самом деле Лукавый просто подменил нечто по-настоящему ценное, «ценностью» не имеющей веса для твоего Пути. Не любое самопожертвование есть добродетель! И если есть свершения по умыслу Лукавого, почему не может быть самопожертвования по умыслу Лукавого, которое мало того что не принесёт добродетели, так ещё больше внесёт в существования Вселенной обмана. Начало самопожертвования, несущего добродетель, зарождается в сердце, в чистом желании сделать это, а не в рациональной мысли: «Если Я это сделаю, то это будет благо».
Давно сердце одного юноши стремилось к знаниям и постижению Истины, но постижение истины требовало долгих странствий. Окружающие его люди и собственный голос разума говорил ему, что оставить на долгое время пожилую мать в одиночестве будет верхом эгоизма с его стороны, тем не менее, он не поддался Лукавому и решился на сложный Путь, дорогу к которому нашёптывало ему его сердце. Ибо жертвование его стремлением к Истине не принесло бы благо миру. Через великие личностные переживания и слёзы, оставив мать в одиночестве, он долгие годы блуждал по Египту, Персии и Индии в поисках Истинны, а когда добыл её, явился домой, к родной матери и явил миру тот Свет Истины, который до сих пор многих людей ведёт к добродетели. А когда его сердце подсказало, что пришло время для самопожертвования, не размышляя о последствиях, он отдал себя на распятие на крест, и в этом был его Путь. – «Блаженны изгнанные за правду, ибо их Царство Небесное», – сказал тот юноша.
Теперь же, даже словами того юнца прикрывается Лукавый, ибо прошло слишком много времени. Основным оружием Обмана есть самопожертвование, а стремление по Пути осуждается людьми как эгоизм. Ибо несёт всё Слова, а слово порождает мысль.
«Благими намерениями выстелена дорога в ад», – говорили твои древние. Суть этого также и в ложной жертвенности. Созидая благо, идущее от разума, от Лукавого, вы забываете про то, к чему вас стремит ваше сердце. Живя мыслями об общественно-признанной добродетели, вы избегаете Пути, конец которого именно та цель, ради которой вы явились в Мир. И следуя таким «благим намерениям» всё, куда вы стремитесь, это только та точка, из которой вы всё начинали. А как сказал один муж прошедший свой Путь, – «Повторение одного и того же действия, надеясь на изменение результата, есть Безумие».
Я люблю тебя, Еремей, люблю крепкой родительской любовью. Твоя душа страдает от Лукавого, из-за того, что вокруг тебя слишком много властных людей, слова которых ты воспринимаешь как «честное», ты учён и в твоей голове много мыслей, ты добр и поэтому Лукавому так легко толкать тебя на поступки, которые ты не хочешь совершать. Но при этом ты хочешь жить, ты хочешь выжить и принести миру то, что суждено принести именно тебе. Внутренние терзания и слёзы на Пути, слушая своё сердце, вот что есть благое самопожертвование, а не жертва себя во имя хвалы окружающих. И даже если бы ты спас ту женщину ценой своей жизни, и люди восславили твоё имя, как благого героя, посмертно, ты бы не закончил свой Путь, и не принёс Истинной добродетели в Мир. Осуждение тебя Лукавым, есть один из первых признаков правильного Пути.
Поэтому всё изменится, Еремей, так же, как меняется Всё. Слово, рождённое мыслью, не принесёт больше Истины толкающей на Путь, ибо в нём Лукавый. Только голос сердца и поступки, вызванные этим голосом, смогут наставить мир на Путь. Я хочу, чтобы ты, Еремей, был одним из тех, кто через молчание будет нести людям Понимание Истины. И пусть Понимание, так же как Лукавый не будет иметь объективной сущности, пусть оно, как энергия, будет проникать во всё настоящее, постепенно распространяясь и подавляя Лукавого в сути своей. Не ты первый Еремей будешь нести немое Понимание в Мир, не ты и последний.
Еремей не мог остановить своих слёз и наполнить свой разум хоть одной мыслью. Он с благоговением созерцал образ Оленя, великого, чьи рога возвышались над кронами сосен веко-жителей, светлого, сущность которого была наравне с Солнцем, но при этом не ослепляла глаз.
– В Мире нет места разности между трактовкой слов людей, идущих по Пути, но есть место обрядам. Обрядность не рознит народы, а добавляет осознанности движению учения. Обрядность, как практика немым словам, даёт человеку ощутить на себе вес учения и поэтому Я не лишаю человечество обрядности на Пути новой Духовности.
Ты, Еремей, был отмечен старой обрядностью и для тебя она родная. Я не лишу тебя её, но повторю её. Я Крещу тебя, как когда-то твои родители Крестили тебя и ввели на тот Путь, с которого ты сошёл, – Олень осмотрелся вокруг. – Но в этом снежном лесу нет чистой воды, чтобы придать тебя Крещению, – Олень, вытянув шею, посмотрел наверх и, как будто выслушав что-то, от неведомого и неслыханного Еремею наблюдателя, сказал: – Хорошо. Я всё равно Крещу тебя.
Прозрачное, как белая марля, облако медленно растворилось на небесном своде и явило миру огненный шар северного солнца. Оно висело низко, чуть выше верхушек деревьев, но свет его всё также, как и летом, обширно распространялся по всей Сибири. Олень встрепенулся, длинная шерсть заиграла снежным блеском и потянул шею в сторону солнца. Как будто срывая с дерева сочный зелёный лист, Олень зубами сорвал с солнца кусочек ярко-сияющего огня. Когда Олень встал ровно, Еремей узрел большие глаза Великого существа, переполненные болью, но излучающие истинность и уверенность в правильности своего поступка. Голос Оленя всё так же чисто и ясно вещал в душу мужчины.
– Я люблю тебя, Еремей, как своё родное дитя, и ты возлюби меня, как отче любит ребёнка. Возлюби же, Еремей, и всех людей, как ты возлюбишь меня и детей своих. Помни, Еремей, что ты отче их, так же, как они отче твои. Не подымится у тебя сердце на то, чтобы обидеть отцов и детей своих. В любви есть добродетель, в любви есть свобода, Еремей.
Олень тяжёлым, но бесшумным шагом подошёл к мужчине. Еремей стоял на коленях в снегу, не отводя взгляда, он созерцал всё величие существа, что назвалось его сыном и его отцом. Небесное пламя обжигало нёбо Оленя, и из его ран текли красные струи крови. Большие густые капли горячей тёплой жидкости падали Еремею на голову и сгустками стекали по его лицу, затылку, спине. Часть оленьей крови просачивалась наземь, часть впитывалась в тело Еремея, окутывая мужчину ураганом неведомых ранее чувств.
Неосознанно, как в детстве, Еремей поднёс ко лбу три пальца и перекрестился. В его разуме более не было мыслей, которые должны были контролировать этот позыв, он сделал это так, как ему подсказывало нутро. Сердце Еремее окутало неведомое ранее пламя, оно сжигало всё, что ранее мешало мужчине дышать полной грудью, бежать во всю прыть, чувствовать то, что было нелогичным. Совсем без мыслей все вещи стали понятны, стали ясны многие абсурдности его ранней жизни, ненадобность многих слов и необходимость многих действий.
– Еремей! К концу дня ты выйдешь к селению, – голос Оленя звучал всё так же твёрдо, не смотря на пламя, раны и кровь, сочащуюся из его рта. – Тебя встретит молодая здоровая девушка, ты примешь ночлег в доме её отца. Ты останешься жить в этом доме на год, после ты возьмёшь Настасью замуж…
В мыслях Еремея, сквозь бурю эмоций машинально всплыло: «А Людмила Владимировна?». Ответ Оленя прозвучал тут же, не дожидаясь слов Еремея.
– Не была Людмила тебе женой, была она женой для окружения твоего, была она женой тем, кто выбрал её в жёны за тебя. Ты же не выбирал. Путь твой хотел от тебя твоих детей, продолжателей немого слова твоего еремеева, Людмила же сроду своего была бесплодна, и нутро твоё выбрать её никак не могло. А Настасью Я не советую тебе, Я просто знаю, что суждена она тебе по Пути твоему, а если ты к себе прислушаешься Еремей, и поймёшь что она не твоя, так иди в другую сторону. Не принимай мои слова как совет, прими их как данность. Через год вернёшься ты в Москву, потому что сам так решишь. В Москве все позабудут про тебя, так как будут считать тебя мёртвым. Людмила будет с тем, кого сама выберет, так что ты о её судьбе не горюй. Понесут твои дети Понимание за тебя, когда Путь твой придёт к концу. А всё остальное ты и сам Поймёшь. Люблю Я тебя, Еремей, как сына и отца люблю.
***
Ясный свет небесного шара добро отражался в каждой снежинке лежащей у берега. Не чувствуя усталости и стужи Еремей, вдохновлённый и счастливый, легко ступал по снегу, с озорством подзывая своих собак чтобы те не отставали от него. Старик, что сидел у переправы и смолил папиросу-самокрутку, никогда ещё не видел такого живого, полного чистого светлого сияния человека. С приближением Еремея к переправе, сердце старика всё больше наполнялось радостью от столько хорошего солнечного дня.
– Отец! – улыбаясь, крикнул переправщику Еремей. – Это ль Ванавара?
– Она самая, – ответил старый.
– Переправь на тот берег, сделай милость.
Забыв об оплате, старик переправил Еремея на берег Ванавары.
– Спасибо тебе, – сказал Еремей, сходя на берег. – Нет у меня денег, чтобы оплатить тебе твой труд, но возьми пса этого, будет он тебе служить верно, – Еремей махнул на чёрного бурято-мангола и обратился к псу: – Ну, Чёрный, пойдёшь к Семёну в службу?
Пёс не думая гавкнул в ответ, перелез обратно на переправу и сел рядом со стариком. Долго служил чёрный пёс семье переправщика, долгих пятьдесят лет. И дивились все родственники старика такому долголетию чёрного пса и верности его. А старик до самой смерти вспоминал, когда это он Еремею успел в словах своё имя обронить, вспоминал-вспоминал, да так и не вспомнил.
Как зашёл Еремей в село, его встретила девушка лет двадцати, чистой русской красоты. Длинную косу она прятала за шерстяным платком, а на коромысле несла два ведра со студёной водой с речки. Яркий румянец выдавал в девушке крепкое сибирское здоровье, а сияющий взгляд – озорство и силы юности. Дыхание Еремея замерло в восхищении. Не помнил он тогда ни о возрасте своём, ни о том долгом пути через лес, который ему пришлось пройти, ни о голоде. Сорвавшись с места, не думая ни секунду, он подхватил у девушки коромысло и, как лёгкую веточку, погрузил его себе на плечо.
– Что ж ты, красивая, тяжесть такую таскаешь, – обратился он к ней, смотря в кристальные до прозрачности глаза.
– А кому таскать то ещё, как не мне. Отец старый, а Я у него одна, вот и таскаю, – голосок девушки был мягким, тонким, но в тоже время сильным и уверенным.
– А помощник твоему отцу не нужен? – спросил Еремей красавицу. – За службу попрошу лишь еды три раза в день, да валенки.
Девушка с улыбкой посмотрела на лапти, связанные Еремеем из куска брезента и шнурков, а после на лицо Еремея. Не было в этом лице ни усталости от преклонных лет, ни страха, ни алчности. Не внушал этот мужчина ей опаски, а напротив распространял по всей её душе неуловимое родство. И тут же стал Еремей, вроде как чем-то и на отца её похож, как в молодости, на фотокарточках, и даже запах от Еремея исходил какой-то родной, как из дома.
– Нужен… – как то с осторожностью, ловя себя на мысли что слишком долго всматривается в глаза незнакомца, сказала девушка.
– Ну, так пойдём, поговорим с отцом. В какую сторону шагать?
– Вон туда, – девушка указала в сторону улицы ладонью одетой в меховую варежку.
– Ладное направление. А как звать-то тебя?
– Настасьей Кирилловной по батюшке будет.
– Ну, пошли тогда Настасья Кирилловна.
– Угу, – девушка кивнула и пошла следом за Еремеем, как будто не она, а он вёл её по дороге к дому её отца.