Завтра – очередное заседание комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав. Завтра мы примем на себя ударную волну презрения, неблагополучия и агрессии, а чтобы процесс этот был обставлен всеми необходимыми церемониями, я сижу и готовлю материалы к заседанию. За две недели, прошедшие с прошлого заседания, нам поступило совсем немного материалов, но зато все они так и сияют разнообразием статей. Вот отказной материал по части первой статьи сто шестьдесят семь УК РФ: девчонка в школе фотографировала пацана, а тот психанул и расхерачил об стену ее айфон пять-эс. Родители девчонки написали заяву в полицию. Вот информация по шесть-двадцать четыре: девчонка курила возле подъезда своего дома. И хотя, по большому счету, состава административки в этом нет, так и протокола нет. Но девчонку в ОВД все же доставили. Рассматривать придется. А вот намозоливший уже глаза пять-тридцать пять. Что там опять, кто там? Так… шестнадцатого… во столько-то… находясь по адресу… не исполнял. Ага. В отношении своих несовершеннолетних… ага. Так. Ага. Понятно. Все как всегда. Только персонажи новые.
Раскладываю протоколы с объяснениями по отдельным файлам, быстро стучу по клавишам, печатая повестку заседания. Приглашение членам комиссии разослано уже вчера, повестки я разнес в пятницу на прошлой неделе. Все не так уж и плохо! Я метаю взгляд в висящий за моей спиной календарь, для чего приходиться не без риска грохнуться на пол развернуться в кресле на сто восемьдесят градусов, и вижу пометку рядом с сегодняшним числом: «Светоч». Твою ж дивизию! А я, было, совсем запамятовал. На сегодня я договорился с ними сверить личные дела наших подучетников, поэтому уже прямо сейчас надо собираться. Благо, идти совсем недолго – пять минут, а я все-таки не люблю опаздывать куда бы то ни было. Маринка печатает прекращенки, я напоминаю ей про сверку, и она машет рукой: отстань, не мешай, иди, только запишись. Что я и делаю.
Центр социальной помощи семье и детям «Светоч» – учреждение, подведомственное Департаменту труда и социальной защиты, работает на восемь районов, однако головной полноценный центр обслуживает только один район. В остальных работают лишь его филиалы, которые, имея в штате в пять раз меньше сотрудников, должны, тем не менее, выполнять все те же функции, что и головной. Это – результат очередной оптимизации, проведенной, как и положено, исключительно в целях повышения качества предоставляемых услуг населению. И в этом никто даже не думает сомневаться.
Когда-то, когда наш районный филиал «Светоча» был просто детским отделением Центра социального обслуживания, я работал в нем специалистом по социальной работе и вел те же самые неблагополучный семьи. От прежнего нашего достаточно неплохого коллектива в центре теперь работают только трое: заведующей стала Танька Григораш, выпускниками детских домов занимается Ирина Анварова, а юрист – по-прежнему Максим Михалыч. Психолог Светлана Санна не выдержала и ушла на полставки, но и это, видимо, уже ненадолго. По телефону Григораш сказала, что у них новая девчонка – как раз по неблагополучным. Что ж, полюбопытствуем.
В центре ничего не изменилось. Те же снующие с тележками на колесиках соцработники, те же шамкающие, плохо пахнущие бабки, которым вежливо кричат почти в ухо: «Марья Петровна, пенсию Вы не у нас будете получать, а в Сбербанке или на почте!!», те же обшарпанные стены – все то же, что и два года назад. Барабаню пальцами в знакомую дверь, за которой сам просидел не один год, вхожу. Тут же, прямо с порога, меня встречают огромные, влажные глаза, выглядывающие из-за монитора, в глубине которых, я явственно это чувствую, скрывается бездна Великого Му. И, по всей видимости, это и есть новый сотрудник «Светоча».
– Вы что-то хотели? – раздается из-за монитора.
– Да. Хотел. Я инспектор КДН. Здравствуйте, – и я представляюсь.
– Елена, – в ответ говорит она и, минуту подумав и пару раз хлопнув глазами Великого Му, добавляет, – Ивановна.
Елене Ивановне, на вскидку, никак не больше двадцати пяти, поэтому я предлагаю перейти на «ты».
– Тебе Таня говорила, что я приду сверять личные дела? Она сама где?
– Они вроде на обследование пошли…
– Ну понятно. Ты давно здесь работаешь?
– Да вот, с двадцать первого числа.
– Раньше работала в этой сфере? Знакома со спецификой?
Мог бы не спрашивать. Великое Му так и сквозит изо всех углов кабинета. Когда-то давно, даже уже и не помню, при каких обстоятельствах, мне попался небольшой трактат на тему то ли корейской, то ли японской философской школы. Так вот, термин «Му» в этом труде трактовался, в том числе, как абсолютное ничто.
– Тогда давай так. Я сейчас тебе вкратце обрисую схему взаимодействия, а потом сверим личные дела. У вас, честно говоря, последние пару месяцев вообще по этому направлению почти ничего не делали.
Итак. Комиссия по делам несовершеннолетних и защите их прав – это коллегиальный орган, координирующий работу по профилактике семейного неблагополучия и уполномоченный рассматривать административные и уголовные дела, касающиеся несовершеннолетних либо их законных представителей. К примеру, пацан покурил на детской площадке, тем самым нарушив федеральный закон. Наряд полиции доставил его в ОВД, а инспектор ПДН составил протокол об административном правонарушении. Другой случай. Два пацана повздорили, и один другому набуцкал так, что того увезли в больницу с ЗЧМТ и СГМ. Родители потерпевшего написали заявление, итог – усматривается состав преступления по сто шестнадцатой, то есть побои. Но пацанам по тринадцать лет, а уголовная ответственность в данном случае наступает только после шестнадцати. Поэтому инспектор ПДН выносит постановление об отказе в возбуждении уголовного дела за отсутствием состава. Есть такое дело. Следующее. Девчонка не ходит в школу, куча неаттестаций. Школа нехило встревожена и пишет письмо в ОВД. После этого социальный педагог совместно с инспектором ПДН выходят в семью, где живет эта негодяйская ученица. Выясняется, что мамаша девчонки регулярно квасит и не следит за посещением школы дочери. На мамашу инспектор ПДН составляет административный протокол по пять-тридцать пять, то есть ненадлежащее исполнение родительских обязанностей. И вот потом все эти протоколы и отказные приходят к нам, в КДН. Эти материалы рассматриваются на заседании комиссии, и только комиссия, которая, повторюсь, является коллегиальным органом и состоит не только из председателя (это глава управы), зампредседателя (это замглавы управы по работе с населением), ответственного секретаря и инспектора (это мы с Маринкой), но и из представителей других организаций и учреждений: окружного центра физкультуры и спорта, районного спортивно-досугового центра, центра «Светоч», вас то есть, детской поликлиники, ОВД, совета ОПОП (общественные пункты охраны правопорядка), социально-реабилитационного центра для несовершеннолетних, муниципальных депутатов, наркдиспансера, школы и органов опеки и попечительства, – только комиссия может принять решение,: что с тем или иным случаем делать. Как правило, несовершеннолетних негодяев, которые так или иначе накосячили, мы направляем для проведения с ними социально-воспитательной работы в «Парус» – это наш районный спортивно-досуговый центр. Если накосячили родители – мы направляем их к вам для проведения индивидуально-профилактической работы со всей семьей. Все эти меры воздействия прописываются в постановлении КДН, которое, замечу, обязательно для исполнения. В противном же случае неисполнивших ждет административное производство и штраф.
Когда вы получили копию постановления, ваша задача – выйти в семью с актом обследования в течение четырнадцати дней, и в этот же срок разработать план индивидуально-профилактической работы с семьей. В этот план надо включать ваши мероприятия, работу специалистов школы, ОВД, если родители пьют – консультацию нарколога и так далее, каждый случай индивидуален в своей конкретике. План этот утверждается на очередном заседании комиссии, и вы приступаете к его реализации, отчитываясь по результатам ежеквартально. И вы должны сами следить за сроками, мне совершенно не охота каждый раз пинать и напоминать. К слову, а может и во-первых, весь этот алгоритм работы прописан в Регламенте межведомственного взаимодействия, который касается КДН, соцзащиты, опеки, образования, здравоохранения и ОВД. Вот так, если коротко.
Елена Ивановна моргает на меня влажными глазами, и у меня начинает появляться стойкое ощущение, что, даже уволив предыдущего сотрудника и взяв нового, «Светоч» работать лучше не станет. А ведь когда-то…
– На самом деле, все не так страшно, – я решаю немного сгладить весь ужас навалившегося на Лену. – Я сам еще два года назад здесь работал, как раз тем же, чем ты сейчас, занимался. Поэтому прекрасно знаю все, так сказать, нюансы. Я так же понимаю, что нормально вести все семьи на сто процентов просто невозможно. И вот именно поэтому документы должны быть в идеальном порядке. Как говорится, провел мероприятие – напиши отчет, не провел – напиши два. Самое важное сейчас – подбить все документы за твою предшественницу, подчистить хвосты, так сказать. Чтобы ни у вас, ни у нас проблем потом не возникло. Есть такое дело?
Лена молча кивает.
– Тогда тащи сюда личные дела.
Начинается возня. Лена роется в сейфе, на столе у себя, на столе у Максим Михалыча, шарит по полкам шкафа. Я сижу и представляю, как в «Светоч» приезжает проверка из городской комиссии с господином Белоусовым во главе и, видя подобные безнадежные и безуспешные метания в поисках нужных документов, он начинает истерить, писать представление и требует уволить всех по статье, а заодно и гребаную районную КДН, которая ни черта не контролирует и попустительствует. В общем-то, он даже будет прав.
Наконец Лена приносит мне стопку папок-скоросшивателей. Я потираю руки и начинаю заочно знакомить ее с лучшими представителями нашего общества. При этом я прекрасно понимаю, что делать это должен вовсе не я, а заведующая «Светочем» Танька Григораш. Но… но пусть уж все будет если и не по инструкции, так хоть по-человечески. Надеюсь, это поможет изгнать из кабинета призрак Великого Му.
– Так, кто здесь? Ага, Меркуловы, замечательная семейка. Была уже у них? Нет? Ну тебе еще предстоит. Главное – не блевани от запаха.
– Так, Семенова. Девка не учится в школе, мамаше похеру. С отцом в разводе, но он прописан у них и пару раз в месяц приезжает ночью бухой и буянит. И да, они разводят тараканов. На весь дом уже развели, селекционеры, блин. Здесь не хватает отчета за четвертый квартал.
– Войнович. Пацан проломил кирпичом башку другому, был отказной за возрастом. По нему вы даже плана не сделали. Надо исправить.
– А это у нас… о, Гогашвили! Маленький телефонный террорист! Прошлой осенью сообщил о заложенной бомбе в школе, а в какой, не уточнил. Эвакуировали все четыре районные школы! Отказной по триста шестой, за заведомо ложный донос. Родители в разводе, мать его воспитанием не занимается, устраивает личную жизнь по новой. Главный редактор на СТС, кстати.
– Вот, прекрасная семья. Барабановы. Мать – соцработник в соседнем районе, бухает. Двое детей, сыну скоро восемнадцать, младшая две тысячи третьего года. Старший постоянно вызывает «02» из-за скандалов с матерью, она пишет на него встречное заявление. Обоюдка, отказные, пять-тридцать пять. Развлекайся – на них тоже нет плана и отчетов за два квартала.
– Так, теперь Сизова. И ее гражданский муж Васин. Это вообще отдельный и невеселый разговор. Оба – наркоманы. У Сизовой есть старшая дочь, но живет она у ее матери. Общий с Васиным ребенок – тоже девочка, ей всего год. Опека как-то не особо сильно чешется, а протоколы на них ОВД клепает только в путь. И, боюсь, ничем хорошим это все не закончится. Так вот…
Я пролистываю еще несколько скоросшивателей с личными делами с краткой характеристикой семьи и ремарками о том, что нужно исправить и дополнить. Но вот личные дела кончаются, а я еще не рассказал о семи семьях!
– Лен, а где у вас еще личные дела?
В ответ из раскрытого настежь сейфа опять начинает сквозить Великое Му.
– В общем, так. Судя по всему, твоя предшественница даже не завела личные дела на те семьи, которые мы поставили на учет в конце прошлого и начале этого года. Просто прекрасно! А ведь копии постановлений и социальный паспорт на всех я направлял. Ищи эти документы.
К моему великому удивлению, документы не находятся. Елена Ивановна обреченно шелестит бумажками, заглядывает в какие-то папки… Меня посещает внезапная догадка: она ведь даже себе не представляет, как визуально выглядит постановление КДН! Пытаясь подавить в себе закипающее раздражение, я резюмирую результат встречи.
– Так, понятно. Документы ты найти не можешь. Спроси остальных. Позвони, наконец, Юлии Владимировне. Твоя задача сейчас – найти эти документы и сформировать личные дела. И планы нам принести. Как они должны быть сформированы, как выглядят документы – вот, я тебе только что показал, изучай, развлекайся! Срок – до следующего понедельника!
А ведь «Светоч» просто-напросто охренел, и это мягко сказано! Уверен, что Маринка, когда узнает о результатах сверки, тоже взбесится и влепит-таки на этих особо дельных товарищей представление. Нельзя по-человечески, ну никак нельзя. В итоге окажешься крайним с этой своей никому не нужной человечностью. Наивный чукотский юноша! В конце концов, в прошлом году Маринка сделала три (!) представления на «Парус» – и ничего, сейчас даже работать стали. И «Светоч» начнет работать!
А вообще, опять же говоря по чесноку, реально хреново не то, что они просрочили кучу документов, а то, что с этими неблагополучными семьями действительно никто не работает. Когда кто-то из сотрудников «Светоча» крайний раз был у Меркуловых? Когда они были у Смирновой? А к Сизовой, наркоманке, кто заходил?! Проводил ли кто-то с ними разъяснительную работу, контролировал ли посещаемость школы, бухают ли родители и не умерли, вообще говоря, дети с голода?! Кто, бля, это проверял?!!..
Иду по улице в расстегнутом пальто, мороз слегка прихватывает через рубашку. Плохо, все реально плохо. Только никто в этом не признается, ни здесь, на земле, ни наверху. А наверху этого всего, ко всему прочему, и не видят. И даже, сука, не подозревают, какой пиздец тут творится. В школах учат какой-то ереси. Дети не успевают осваивать программу, и поэтому теперь так много платных (платных, Карл!) дополнительных занятий в школе, которые ведут сами учителя. В центрах социального обслуживания ликвидировали отделения социально-медицинской помощи, сотрудники которых занимались обслуживанием на дому лежачих инвалидов, которых по каким-то причинам не положили в стационар. Это были люди с дипломами медсестер, они меняли памперсы, протирали от пролежней, делали уколы. То есть оказывали первичную медицинскую помощь, плюс еще оплачивали (не из своего кармана, разумеется) квитанции за коммуналку, ходили в магазин, убирали квартиру, даже могли приготовить еду и накормить… Что там скажешь, адская работенка, но, тем не менее, ее кто-то делал. А теперь этим заниматься некому. Хочешь, чтобы тебе памперсы меняли и уколы ставили – ложись в больничку. Не берут – ну так и быть, подыхай. Подыхай! Не нужны нашему государству инвалиды, на них херову тучу бюджетного бабла тратить нужно. Пусть дохнут по-тихой!
Я, каюсь, не очень люблю этих противно брюзжащих и пахнущих старостью пенсионеров, неторопливо кочующих из поликлиники – в сберкассу, из сберкассы – в магазин, из магазина – на рынок, с рынка – в пенсионный фонд или собес, а оттуда – на почту, но все равно, господа, так по-скотски относится к ним нельзя. Нельзя, ебта!
По Москве сократили специализированные бригады «скорой помощи». Теперь обычная бригада, состоящая из водилы, который лишь крутит баранку, фельдшера со стажем и практиканта – студента старшего курса медицинского колледжа, выезжает на все подряд случаи. Прихватило сердечко у старушенции – вперед, после – сразу на понос и рвоту у годовалого ребенка, следующий клиент – обоссаный и заблеванный бомж с гнилыми зубами и гангреной ног, после бомжа, не успев толком отмыть салон машины – на предродовые схватки или, если совсем уж повезет, на крутое ДТП с оторванными конечностями, которые им же и придется по трассе собирать. И главная задача – не столько качественно оказать помощь, сколько как можно быстрее довезти до больнички, чтобы поскорее сдать в приемное отделение. Ведь если пациент зажмурится в машине – потом за всю жизнь не отпишешься. А недавно кому-то наверху в голову долбанула просто гениальная мысль: давайте в целях экономии сократим водил на «скорой», и рулить будет как раз фельдшер! Охуенно просто, что тут еще скажешь!
Зачем в полицию берут столько теток-постовых? Особенно в мое родное УВД. Ребят, вы зачем их на службу берете? Разве этот постовой с дамской сумочкой через плечо выглядит как представитель власти? (Бля, как меня это бесило и бесит! Воспитанный в хороших воинских традициях касательно формы одежды – спасибо кадетке – в бытность свою инспектором отдела МПО и проверяя несение службы, я нещадно вписывал в служебные книжки замечания таким вот полицейским фифам. Нет, я совсем не против женщин. Но здесь речь не об отношениях к противоположному полу, а к вопросу профессионализма. Не носят женские сумки с формой! Не положено это по уставу! Или ты что, завидев правонарушителя, сумочкой его по башке пизданешь? А пизданешь ли вообще? Сможешь ли хоть что-то сделать против пары в меру пьяных, но агрессивных крупногабаритных дебоширов? Достанешь из кобуры пистолет? Убери его назад, дура неадекватная, за всю жизнь же потом не отпишешься!) А ведь в соответствии с тем самым законом «О полиции» сотрудник, находящийся при исполнении своих служебных обязанностей, является именно что представителем власти. Власти! Я в свое время наслушался множество замечательных историй про женщин-милиционеров, служивших постовыми в нашем УВД. Хорошо, хоть, лично не пришлось столкнуться. Определенно, хорошо.
Во втором отделе служила постовым некая барышня. Барышня была из провинции, глупенькая, и больно податливая перед мужиками. Где она только не еблась! Даже во время несения службы, бывало. Серега Горбунов, в ту пору инспектор ППС, постоянно пытался как-то на нее повлиять. «Я ей говорю, – взломав брови и разводя руками, рассказывал Серега, – ну нахера ты это делаешь? Что ты, „нет“ сказать не можешь? Знаешь, что она отвечала? Ну как я, говорит, им откажу? Они ж мужчины, они сильные… Понимаешь, какое дело?». В один же прекрасный день барышня просто сама себе вызвала скорую прямо из постовой будки и уехала рожать. «Кто отец-то хоть?» – пытался вызнать доброжелательный Горбунов. Но не могла барышня ничего пояснить по этому вопросу.
Как-то поступила на службу в «шестерку» (шестой отдел) одна дамочка. Симпатичная вполне, ножки там, сиськи тугие. Вот только брала почему-то только дневные смены. Ну, всякое бывает, мало ли что. А потом выяснилось, что днем она в милиции служила, а по ночам подрабатывала. Вышли как-то на «Тверской» в переход постовые из «двойки» народ пошугать, бабла посрубать. Смотрят: стоит девочка, работает. Ножки там, сиськи тугие. Они к ней, а там им в морды ксиву: свои, мол, шестой отдел. Ну и ладно, мы своим не мешаем. Вот только вскоре сняли ее четверо горячих кавказских парней, увезли в Щукино и отымели всем аулом, и денег даже не дали. Да еще и ксиву забрали. Пошла тогда девочка по линии тех же связей плакаться в ОМОН. Парни сработали оперативно, подняли на уши весь район, четверых горячих кавказских парней сами отымели вместе со всем аулом и ксиву назад забрать не забыли. А девочка после этой истории рапорт-то написала и уехала обратно в свою Омскую область. Тогда-то вдруг и решили ее по ЗИЦ пробить. А оказалось (батюшки-светы, вот конфуз-то какой!), что в родной Омской области у нее три эпизода по шесть-одиннадцать КоАП.
Нахуя женщин в постовые берут?
Я прихожу в управу уже к обеду. Чиновники постепенно отрываются от служебных дел и начинают усердно думать о хлебе насущном. Я тоже, будучи полноценным чиновником, с не меньшим усердием думая о жареной картошке, спрятанной в лоточке в общем холодильнике, распахиваю обычно открытую дверь нашего кабинета и сразу вижу перед собой скачущего между столами Юру.
Ну хоть что-то позитивное случилось в это утро!
Юра – мобист управы. Сотрудник, отвечающий за мобилизационную подготовку населения, учреждений, организаций и предприятий всего района. Точнее, отвечает-то за все это один хрен глава управы, но именно Юра работает, по сути, в этом направлении.
Юра – мой ровесник. Но это не так важно, это просто дополнение ко многому общему, которое у нас с ним обнаружилось.
Юра окончил московское СВУ. И хотя у нашей кадетки были постоянные терки с сурой, сейчас, спустя десять лет после окончания, это не имеет никакого значения.
Юра окончил Военно-космическую академию в Питере. То есть в полной мере хлебнул разудалой курсантской жизни в столичном городе, а потом, распределившись на Дальний Восток, отказался занимать сержантскую должность (тогда же как раз бушевала «экономически выгодная» реформа Медведева-Сердюкова, отправившего херову тонну обученных и, в общем, мотивированных к службе офицеров в запас) и уехал обратно в родной город. Поработав некоторое время в аппарате одной из ключевых в стране политических партий, волею судеб он оказался мобистом в управе нашего района.
Мы сразу, вкупе с Маринкой, нашли с ним общий язык.
Да, кстати, о Маринке.
Марина Александровна Петрова, ответственный секретарь комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав, старше меня на пять лет. Маринка замужем, и у нее растет дочь. Маринка окончила московскую академию МВД и год служила дознавателем в одном из отделов на севере столицы. Однажды на их земле МУРовские опера взяли вора в законе по прозвищу Барин и, естественно, доставили его в местный ОВД. Отдел дознания начал уголовное производство (а взяли Барина, кажется, с наркотой), но вскоре все необходимые вопросы были оперативно решены, и в КПЗ вместо Барина присел какой-то лох. Естественно, что на лапу получили и начальник отдела, и начальник ОУР, и отдел дознания в полном составе. Маринку спасло только то, что в это время она валялась на больничном с переломом мизинца на левой ноге. Когда спустя трое суток дознание вышло в суд с ходатайством об избрании меры пресечения для задержанного, и в зал суда явились производившие задержание опера МУРа, скандал вышел просто феерический. Начальнику ОВД и начальнику отдела дознания кое-как удалось отмазаться, а вот Маринкин сослуживец-дознаватель, с которым она сидела в одном кабинете и который вел дело, присел на несколько лет. Первые полосы многих газет тогда пестрили заголовками типа вроде того, что «Не Барское это дело – в СИЗО сидеть», и Маринка, выйдя с больничного и ужаснувшись постигшей соседа по кабинету репрессии, тут же написала рапорт по собственному. И все бы ничего, вот только уволиться ей удалось только через полгода, когда она послала рапорт по почте заказным письмом на имя начальника УВД. В общем, бурная у нее была юность.
И, наверное, два бывших сотрудника в районной КДН – это вполне неплохо.
Когда я захожу в кабинет, Юра скачет между нашими с Маринкой столами, изображая, как он в детстве залепил старшей сестре яблоком в голову. В кабинете, как всегда, одурманивающе пахнет кофе – Юра традиционно выставил наполовину выпитую чашку на мой стол, а теперь забыл про нее и источает вокруг флюиды позитива и драйва. Я вхожу, Юра резко замирает на месте в нелепой позе, а потом обрушивает на меня поток праведного возмущения:
– Блин, у меня чуть яйца не поседели! Ты, блин, совсем уже охренел, что ли? Разве можно так красться?!
Юру можно понять. Он мобист, и его кабинет находится под кодовым замком, он весь заставлен сейфами, окно забрано решеткой, а к компьютеру не подключен интернет. То есть тотальная и безапелляционная изоляция, что при Юрином темпераменте категорически невыносимо. Устроившись на работу в управу, он, как и всякий новый в коллективе человек, искал свой круг общения, прощупывал почву и проводил рекогносцировку. В отделе ЖКХ, где у нас работают в основном мужики, к такому поведению мобиста не привыкли. До Юры в управе работал Иван Иваныч Шматко, кап-раз в отставке, скучный и незаметный пенсионер, безвылазно сидевший в своей берлоге неделю напролет и лишь в пятницу сваливающий сразу после обеда на дачу, оказавшийся под пятой ЖКХ и клепающий за них все отчеты по учениям ГО и ЧС, планы, отчеты и прочую ересь. Когда на Юру попытались взвалить привычный, но не положенный объем дополнительной работы, и Юра достаточно жестко и по-военному огрызнулвшийся —, отказался это делать при главе управы., Оотдел ЖКХ сразу резко провел в неформальном общении с ним разграничительную черту. Среди девчонок из бухгалтерии и орготдела Юра, естественно, не нашел свой круг общения, и в итоге он оказался в кабинете комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав. Узнав, какими безобразиями мы здесь занимаемся, он не преминул тут же рассказать, как в пятом классе сунул «Корсар» в унитаз школьного туалета и как тот взлетал, словно космический корабль на космодроме «Байконур», и сколько килограммов говна пришлось ему потом соскребать со стен, пола и потолка. И как потом именно после этого инцидента отец, офицер Генштаба, отправил его в московское СВУ.
– Привет! Я просто задолбался, уж не обессудь. Марин, прикинь, «Светоч» категорически не хочет нормально работать. И еще взяли на работу какое-то Му!
– Да я знаю. Просто бляди они все. – Маринка, как всегда, категорична.
Я падаю в свое офисное кресло, отодвигаю из-под носа нестерпимо ароматизирующую Юрину кружку с кофе и вхожу в ЭДО.
ЭДО. Электронный документооборот. Очередной высер мозга какого-то модернизатора в верхах. Целая система, подобная базам данных, содержащая в себе функции отправки и получения бумажного документа в отсканированном виде. Просто гениальное изобретение. И по этому ЭДО мы периодически получаем документы, хорошо хоть, не в пример меньше, чем тот же отдел ЖКХ. Хотя, с другой стороны, пусть их ковыряются.
В ЭДО ничего нового нет, и это не может не радовать. Пока я ковыряюсь с компьютером, Юра переходит к повествованию о подвигах изобретательности на первом курсе ВКА: самоход, связанные простыни, падение с высоты третьего этажа прямо на крышу патрульного уазика… Это действительно забавно и весело, но мысли о жареной картошке в лоточке перебивают не только веселье по поводу Юриных похождений, но и отвратительное впечатление безнадежности и безысходности, оставленное после не предполагавшегося, но произошедшего контакта с Великим Му. Картошка все переможет! Стрелки настенных часов показывают ровно двенадцать ноль-ноль по московскому времени, Юра хватает с моего стола свою чашку с кофе и исчезает в дверном проеме. Еще бы – его ждет супчик, заботливо собранный ему на работу будущей женой. И это действительно неплохо! Маринка уходит обедать в соцотдел, а я остаюсь наедине с жареной картошкой и своими мыслями.
Картошка… Когда-то наши предки и не знали, что на свете существует такой замечательный овощ. Точнее растение, корнеплоды которого мы употребляем в пишу уже сколько? Ага, более трехсот лет, в общем-то. Это же ого-го, какой срок! Какие цифры, какой масштаб! За три сотни лет нашей истории чего только не приключилось со страной и ее гражданами. Двадцать лет воевали со шведами. Гнули спины на бар. Баре без зазрения совести торговали живым товаром, настоящими мертвыми душами. Воевали с турками. Строили Балтийский, затем Черноморский флоты. Покоряли Альпы. Сжигали Москву, бились насмерть при Бородино, гнали взашей французишек до самой ихней столицы. Щупали французских баб. Восхищались гением Пушкина. Гоняли своих же провинившихся товарищей через строй. Опять воевали с турками, а заодно и с англичанами, итальянцами и французами. Оставляли разрушенный Севастополь. Топили свои корабли. Ковали блоху. Воевали в Туркестане. Воевали в Болгарии. Воевали в Китае. Созывали Государственную думу. Жгли барские усадьбы в девятьсот пятом. Гремели кандалами на каторге. Кричали «ура» в четырнадцатом. Шли на мобилизацию. Гнили в окопах, бились с германцами и австрияками. Потом братались с ними же. Свергали царя. Убивали царя. Воевали сами с собой, с поляками и финнами. Строили коммунизм. Поднимали страну в пятилетках, колхозах и лагерях. Воевали с немцами. Так воевали, что чуть не отдали Москву, Ленинград, Кавказ, Украину и Беларусь. Потом воевать научились. Дошли до Берлина. Побили японцев. Полетели в космос и показали всем «кузькину мать». Воевали в Афгане. Хоронили. Снова строили коммунизм, но пришлось заняться перестройкой. Развалили страну. Торговали. Воровали. Воевали. Карабах, Приднестровье, Чечня. Хоронили, хоронили, хоронили. Потом снова строили, голосовали, избирали, улучшали, покупали, продавали. Дожили до сейчас. Непонятно как, но дожили. И все это время, несмотря ни на что, ели картошку!
Картошку можно пожарить. Быстро почистить, нарезать брусочками, бросить в уже раскаленную сковороду с маслом, помешивать, потом посолить. Выложить дымящуюся, с румяной корочкой, местами даже слегка пригоревшую, на тарелки. Поставить на стол банку соленых огурцов, положить рядом большие ломти душистого бородинского хлеба…
А можно картошку сварить. В мундире. Вымыть хорошенько и прямо в кожуре забросить в кастрюлю. Когда немного остынет, очистить кожуру и, макая в соль и заедая зеленым луком, видеть своей ментальной памятью колышущиеся от ветра моря спелой пшеницы, чувствовать запах конского навоза и согретого осенним солнцем сена, слышать звон струек молока под ловкими руками доярки…
Можно вновь очистить картошку и, не нарезая, сварить так же, как «в мундире», но чищеную. Выложить дымящиеся картофелины из кастрюли, полить душистым маслицем, подцепить на вилку кусок жирной селедочки с прозрачным колечком остро пахнущего лука, налить в рюмку тягучего самогона из запотевшего графина…
А можно уже сваренную картошку залить молоком и размять в пюре, добавив туда изрядный кусок сливочного масла, а потом, как в детском саду, за пять минут съесть свою порцию, где тающая во рту пюреха дополнена тугими, розовыми, как поросята, сосисками и половинкой недозрелого водянистого помидора.
Можно с картошкой повозиться побольше. К примеру, очистить, натереть на самой мелкой терке (ужасно муторное и надоедливое занятие), затем слить обильно выделившийся сок, засыпать в натертую массу мучицы, вбить пару яиц, соль и свежемолотый перец – и пожарить затем аппетитнейшие, румяные оладьи, которые стоит есть прямо со сковороды, горячими, и хрустеть при этом свежим, освежающим холодным огурцом, разрезанным вдоль на четыре части.
Хотите использовать духовой шкаф? Пожалуйста! Молодые, не больше полкулака картофелинки тщательно моем, прямо в кожуре разрезаем на дольки (восемь или двенадцать), раскладываем на противне, предварительно застеленном фольгой (блестящей стороной вверх!). В произвольном порядке разбрасываем на картошку пару щепоток сушеного розмарина – а лучше кладем две веточки свежего, затем крупная соль, свежемолотый черный перец, сбрызгивание оливковым маслом… Тридцать минут в духовом шкафу, а потом наслаждайтесь ароматом и вкусом полезного, запеченного молодого картофеля!
Это то, что я готовлю сам, но преобладает, как правило, вареная или жареная картошка. Наиболее просто и менее трудозатратно, да к тому же жареная еще и позволяет варьировать рецепт на свое усмотрение. Хочешь – пожарь на сале, тогда картошка станет сытнее и дополнится отличным ароматом и хрустящими шкварками. Можно предварительно обжарить лук, затем добавить к нему картошку. Тоже неплохо! А ведь еще существует вариант со свежими или сушеными грибами…
Приятного аппетита!
«Приятного аппетита», – сказал я сам себе минут десять назад, а теперь стою и мою лоточек в нашем «бытовом уголке». Тут есть все необходимое: кухонные шкафчики, в них посуда, моющее средство для посуды, губки и прочая дребедень, есть мусорное ведро, холодильник, две микроволновки… Есть все необходимое, кроме душевой кабины, здесь тепло, светло, чисто и опрятно. По большому счету, в управе можно даже жить! Но к чему я об этом? Да все просто: в некоторых наших семьях нету даже такого минимума.
Тогда я еще работал в соцзащите. В системе произошла очередная оптимизация, и все семьи соседнего, в два раза большего района, обслуживать тоже должен был наш отдел. Естественно, что штатную численность нам никто и не думал увеличивать, хотя по правилам, количество сотрудников отделений помощи семье и детям рассчитывается в соответствии с количеством детского населения в каждом районе. Тем не менее, мы получили в «подарок» еще один район. И, естественно, работа с неблагополучными семьями обоих районов свалилась на меня, а я ведь вел еще и выпускников детских домов. Пиздец, как говорится, подкрался незаметно.
Однажды нам поступила жалоба от кого-то из жителей. То ли бабка, то ли тетка, то ли вообще мужик жаловались нам на безобразный образ жизни своего соседа по подъезду Васи Иванова, который полгода назад выпустился из детского дома и получил от государства квартиру. Свою. Отдельную. Конечно, такие квартиры не приватизируют, она остается за выпускником как муниципальное жилье, доступное для его проживания сначала по договору безвозмездного пользования, а спустя пять лет – по договору соцнайма, да и квартиры эти, как правило, высвобождаются в городской жилой фонд после смерти какого-нибудь одинокого старичка, но тем не менее! И вот нам жаловались на постоянные заливы из квартиры Васи, на шум, гам и тарарам. В итоге, как апофеоз всего беззакония, жалобщик даже приходил к выводу, что в квартире Васи действует наркопритон и работают проститутки. Картина была маслом. Но по опыту, к сожалению, приходилось учитывать и такой вариант развития событий.
Около недели я пытался выцепить участкового, затем ждал его на морозе возле опорного пункта. Было холодно, глупо и бессмысленно. Осознавая, что в очередной раз я инициировал всю эту возню, что мне опять «больше всех надо», я обреченно мерз возле запертого опорного пункта и в каждой проезжающей по двору машине пытался угадать тачку участкового. Наконец, он приехал – худощавый рыжий старлей на грязно-вишневой «Мазде». В салоне сидел еще крупный молчаливый сержант. Мы поехали на адрес.
Дверь в квартиру долго никто не открывал. Старлей мельком выяснил у меня обстоятельства жизни подопечного Васи Иванова. Естественно, что жалобы от жильцов дома ему не поступали. У нас народ теперь по участковым не ходит. Лучше сразу мэру или президенту написать! Все же теперь грамотные, в интернетах сидят! И не задумываются бедные наши, в праведном гневе пребывающие обыватели, что ни мэр, ни президент их словесный, дурно пахнущий понос разбирать не будет, а чиновник аппарата шустро спустит это жалобу по команде на землю, то есть таким вот трудягам, как участковый старлей или я.
После пяти минут стука кулаками в дверь (звонка, конечно, у двери не было) в квартире послышался какой-то приглушенный шорох, и робкий мальчишечий голос спросил: «Кто там?..»
– Открывай, полиция.
Дверь отворилась. На пороге стоял маленького роста, взъерошенный пацан в вытянутой майке, спортивных штанах и босиком. Он больше ничего не говорил и молча таращил на нас испуганные глаза, редко помаргивая белесыми ресницами. Во всем его виде, во всем его взгляде так и сквозило какое-то затравленное, забитое неблагополучие. Я сразу почувствовал эту атмосферу вокруг пацана – за несколько лет работы я безошибочно научился схватывать это ощущение. Старлей с сержантом протиснулись в прихожую и бесцеремонно стали заглядывать во все помещения квартиры. Мне всегда претило это несколько нагловатое и самоуверенное поведение сотрудников полиции. Наверное, поэтому я и ушел из органов.
– Ты Иванов? Паспорт давай. В чем проблема? Почему соседей заливаешь?
– Да я это… кран вот течет…
– В ДЕЗ обращался? Слесаря что, вызвать не можешь?
– Да я телефон не знаю…
Пока происходил этот сумбурный и обычный в таких случаях диалог, я тоже решил осмотреть квартиру. Что я там увидел? Ничего! В комнате на полу валялся драный кроватный матрас, на нем – две чем-то заляпанные подушки без наволочек. Стоял еще на полу минибук с треснувшим экраном, заклеенным скотчем, подключенный в розетку. На кухне стояла старенькая замызганная газовая плита, на которой в грязной кастрюле что-то варилось – оказалось, это были слипшиеся макароны. Была еще раковина с тумбочкой и дверь на балкон. На кухонной батарее сушились носки и женские колготки.
Сержант тоже заметил наличие колготок на батарее и, ткнув в них папкой на молнии, спросил:
– Кто еще находится в квартире?
Парень потел и мялся, переступая босыми ногами по немытому, липкому линолеуму.
– Ну?!.. – папка угрожающе затряслась перед его носом.
Тогда скрипнула балконная дверь, и вместе с клубами морозного пара на кухню вывалились еще четверо человек: два пацана и две девчонки. Судя по их виду, они успели хорошенько замерзнуть на балконе: им пришлось спрятаться, как только участковый стал ломиться в дверь. С этого момента прошло уже не менее двадцати минут.
Все они явно были младше восемнадцати лет.
– Это кто?
– Это друзья мои.
– Паспорта.
Замерзшие детдомовцы (а это были, конечно, они, сбежавшие и живущие теперь у своего старшего товарища), начали что-то просительно и невнятно мычать. Старлей прошел в комнату.
– Так, Иванов, иди сюда. Тебе срок два часа, чтобы вызвать слесаря и чтобы эти покинули жилплощадь. Дальше. Каждые два дня будешь отмечаться у меня в опорном пункте. Утром или вечером. Понял? И не дай, если не отметишься или опять поступит жалоба. По-другому тогда говорить будем, понял?
Иванов стоял и обреченно кивал в ответ. Макароны на плите начали подгорать.
– Так, Василий, – теперь пришла моя очередь вывалить на пацана кучу информации, – я сотрудник центра социального обслуживания. Вот визитка, там есть адрес и телефоны. Мы помогаем выпускникам детских домов, консультируем по различным вопросам: бытовым, юридическим, социальным и так далее. Все вопросы задавай нам. Поможем. Лучше всего тебе завтра к нам подъехать. Давай напишу, как добраться.
Я забрал из рук пацана визитку и на обратной стороне расписал, на какой автобус ему нужно сесть, на какой остановке выйти и как дойти до центра. Я писал это и понимал, что если он сам не захочет, мы ничем не сможем ему помочь. И, скорее всего, никуда он завтра не приедет. И никуда эти его друзья не денутся.
– Мебель себе купи, что ли. Сколько ты получил при выпуске из детдома? Тысяч сорок? Шестьдесят? Где эти деньги? – Парень угрюмо молчал. – Квитанции оплачиваешь за квартиру? На работу надо устраиваться. Или в колледж поступать. Приезжай, все подскажем и расскажем.
Никуда он не поедет, точно. Деньги все либо отобрали, либо уже потратил на бухло и сигареты. Или на наркоту. Траву, скорее всего. А вот эти малолетки – они же к нему и приезжают за бухлом и травой. И не нужна ему ни учеба, ни работа, ни мебель. И через год, не позже, выкинут его из этой квартиры полукриминальные риэлторы, хорошо еще, если живого, и никто даже не почешется. Да что там говорить – в том же районе на другой территории, в квартире, которая до сих пор вроде как принадлежит бывшему детдомовцу, живет другой участковый. И прекрасно себя чувствует! «Мне самому жить негде. У меня двое детей. А так за квартирой хоть присмотрю», – говорил он, стоя на площадке у мусоропровода и покуривая вонючий «Винстон», когда мы после передачи нам дел решили пройтись по всем новым подопечным. «И долгов по кварплате нет, как у Михеева. Знаете уже Михеева?».
Михеева мы уже знали. Листая личное дело, у меня шевелились волосы не только на голове, но и на других частях тела, обладающих волосяным покровом. Михеев был старше меня на три года, но до сих пор состоял на социальном сопровождении как выпускник детского дома, договор социального найма на пользование квартиры не заключал, нигде не работал, квитанции не оплачивал и за десять лет накопил уже долгов больше чем на полмиллиона! Предыдущие особо дельные работники соцсферы благополучно отписывали каждые пять лет, что выпускник Михеев недостаточно социализовался и предлагали департаменту жилищной политики продлить договор безвозмездного пользования. И поэтому ему можно было ни за что не платить, а выселить его не могли.
Мы вышли из квартиры Васи Иванова. Я поблагодарил старлея с сержантом, мы распрощались. «Да вы обращайтесь, если такое дело, – бросил, спускаясь по лестнице, старлей. – Это же и наша работа тоже». Вот в том-то и дело, что это и ваша работа. И моя. И еще кого-то. То есть, устройством во взрослой жизни бывших детдомовцев занимается соцзащита, департамент жилищной политики, образование, службы ЖКХ, полиция, органы опеки – а в итоге они спиваются, садятся на иглу и теряют свои квартиры. И никто – никто – ответственности за это не несет. Ведь человек – сам хозяин своей жизни. Каким бы он ни был: инвалидом, алкоголиком, многодетным отцом, одинокой матерью, круглым сиротой, министром здравоохранения, сержантом ППС, оленеводом на Крайнем Севере – он все равно будет единоличным хозяином своей судьбы. Так ли это? Никто не скажет. Никто.
Обед закончился, а оперативно-профилактический рейд «Подросток» продолжается. Сегодня нам с Надькой надо-таки дойти до квартиры Смирновых – и вновь приобщиться к прекрасному. Я записываюсь в журнал командировок, шмыгаю носом и вновь окунаюсь во влажную московскую зиму. Зима в городе, твою мать…
Смирновы живут недалеко от Меркуловых – это старые сталинские кирпичные пятиэтажки с высокими потолками. В части из них были милицейские общежития, в части – общаги работников окрестных заводов. Снова темный, зассаный кошками подъезд, спертый запах табака и старческих лекарств, снова подоконники с консервными банками-пепельницами, снова заплеванный кафельный пол и надписи на стенах: «Аня шлюха», «здохни тварь», «отсосу бесплатно» и т. д. Снова обшарпанная, грязная дверь в квартиру, снова неработающий звонок – антураж вокруг наших семей всегда один и тот же. Пока стоим у двери, я жалуюсь Надьке на «Светоч».
– «Светоч»? А кто это вообще? – Надька прекрасно знает, о какой организации я говорю, но нарочно меня подзуживает. – Они же ни хрена не делают, верно? Ну и забей! Если у них ничего нет – так и не появится.
Я не успеваю поспорить либо согласиться с Надькой – дверь, наконец, открывается. Нас встречает сама Мария Владиславовна – маленькая, глуповатая женщина, которая никогда в жизни не работала, но успела родить двоих не менее глуповатых дочерей.
– Ой, а вы опять к нам? Ну проходите, – удивляется, а затем недовольно ворчит Мария Владиславовна. – У нас нормально все.
Оот Смирновой явно пахнет спиртным.
– Да где же нормально, Мария Владиславовна? Старшая опять в школу не ходит. Вы что, пьете опять?
– Я не пью…
– О! И Аня здесь!
Мы проходим в комнату. Свет не зажжен, все завалено какими-то кучами явно не стиранного белья, на полке справа от двери топорщится целлофановый пакет с коробочками от старых диафильмов. На столе красуется только початая, блестящая тусклым янтарем бутылка виски, два стакана, двухлитровая бутылка колы.
– Ань, ты че в школу не ходишь, а? Нам опять пишут, – спрашивает Надька у худой и бледной девчонки с огромными, на пол-лица, глуповатыми глазами, а сама открывает свою папку-чемоданчик. – По какому случаю праздник?
Аня только хлопает глазами, а Мария Владиславовна начинает невпопад бубнить:
– Да куда ей щас в школу? Тяжело ей учиться, она сколько вон пропустила в декрете… Да и вообще она у меня не шибко умная, я ее с восьми лет в школу отдала же…
Девчонка с глуповатыми глазами – это старшая дочь Смирновых, Аня. Осенью, аккурат в день моего рождения, ей исполнится восемнадцать. А пока она никак не может закончить девятый класс, зато год назад родила сына. Идиотская школа, содрогаясь, видимо, все это время, прикрывала свою задницу и Смирнову до того момента, пока Надька, выйдя в очередной раз на адрес, не обнаружила дома у Смирновых новорожденного младенца. Это был скандал. Школу трахнула прокуратура,, Надька стремительно начала рыть землю, пытаясь накопать на сто тридцать четвертую, но в итоге выяснилось, что на момент «залета» Ане Смирновой уже исполнилось шестнадцать, а отцу ребенка было только семнадцать. Вскоре после рождения ребенка новоиспеченный отец отправился снашивать камуфляж и кирзовые сапоги куда-то в Волгоградскую область, а молодая мамаша на несколько месяцев уехала в Пушкино к гипотетическим свекру и свекрови. Уже после, возвратившись с ребенком к родителям, Аня продолжила тусоваться в компании малолетних кандидаток на панель, за что вскоре и была доставлена в наш ОВД по двадцать-двадцать. В школу она, естественно, не ходила и ребенком не занималась. Когда к Ане домой завалились очередные двое пацанов, глава семейства, столяр-алкоголик Дмитрий Евгеньевич Смирнов, попытался выдворить любвеобильную молодежь за порог. В итоге пацаны отметелили Дмитрия Евгеньевича и сгинули, а тот, срывая злость на дочери, выгнал ее с годовалым ребенком на площадку, надавав пощечин и порвав мочку уха. Аня, вся в слезах, соплях и крови, позвонила свекрови, и та вновь забрала ее на несколько месяцев в Пушкино.
Как оказалось, Аня вновь вернулась в квартиру родителей.
– Мария Владиславовна, так почему пьем-то? В присутствии несовершеннолетней дочери? – — Надька уже пристроилась на табуретке и принялась заполнять бланк протокола. По всему, намечался пять-тридцать пять. – Паспорт давайте.
Смирнова-старшая снова принялась что-то бурчать и полезла в шкаф. Пока она рылась на полках, Аня принялась рассказывать:
– Эти виски папе подарила Елена Андреевна, она к нам в гости приезжала вчера.
– Елена Андреевна – это кто?
– Это Саши мама, то есть свекровь моя. Как Саша из армии придет, мы поженимся и будем в Пушкино жить.
– А школу заканчивать ты собираешься? Жить на что будете? У Саши твоего что, специальность есть? Ребенком кто будет заниматься?
Аня закусила губу, замолкла и уставилась на янтарную бутылку.
– Нате вам паспорт.
– Мария Владиславовна, почему стакана два стоит? У вас муж дома?
– Не, муж на работе. А я Аньке налила, пусть выпьет с матерью.
– Пусть что? Пусть выпьет? Она школу закончить не может, у нее ребенку год, а вы ей – выпить?
– Ну а что? – Смирнова-старшая явно не чувствовала за собой никакой вины. – Я ей и коктейли иногда беру, эти, в железных банках. Трудно же ей, молодой одинокой матери!
Я увидел, какой блеск в глазах появился у Надьки. Еще бы! Это вам не сраное «пять-тридцать пять», это целое вовлечение, да еще часть вторая! Своих несовершеннолетних детей! Пока Надька вписывала в протокол паспортные данные, я решил поинтересоваться у Марии Владиславовны:
– А Вы понимаете, что вот это застолье – это административное правонарушение? И да, Надежда Владимировна сейчас составляет протокол. А самое интересное – знаете что? Штраф по второй части этой статьи составляет четыре тысячи рублей!
Вот так. Я прямо вижу, как Смирнова-старшая начинает трезветь, и ее бараньи глаза наполняются влагой. Конечно, учитывая, что долги за коммуналку у них уже за триста тысяч перевалили…
Надька на всякий случай уточняет обстоятельства:
– Ань, ты пила?
– Не, – еле шепчет та, – попробовала чуть-чуть, но оказалось слишком крепко. Я такие виски не пью.
Вот так, она не пьет такие виски! Я заглядываю в протокол. В графе объяснений привлекаемого лица Надька так и пишет: «Гражданка Смирнова М. В. такого-то года рождения пояснила, что виски, которые употребляла она и ее несовершеннолетняя дочь Смирнова А. Д. такого-то года рождения, подарила ей свекровь Смирновой А. Д.». Учите русский язык, бля!
Я выхожу из темного, зловонного подъезда. Вокруг меня – город. Мой город. Город, в котором я родился и вырос. Город, который меняется на глазах – и все равно остается неизменным в своей сути. В чем его суть? Я не знаю. Не знает никто, потому что это город-хамелеон: сегодня он ностальгически-грустный, а завтра блядство и блевотина повсюду, куда ни кинешь теплый, опохмелившийся взгляд. Суть города – в каждом из нас.
Я останавливаюсь на автобусной остановке, вокруг которой – битое стекло, урна с пивными бутылками и наполовину стершаяся с лета надпись баллончиком «MIX, СПАЙС». Почему-то безудержно хочется курить. Я бросил эту дурацкую привычку еще на втором курсе училища – хотя, по большому счету, я и курить попробовал именно в то время. Побаловался пару месяцев, растратил энную сумму из нищенского денежного удовольствия на удовольствие табачное – и плюнул на это бестолковое занятие. Но теперь вновь хочется курить, я даже ощущаю в легких щекочущее поперхивание табачного дыма, ротовая полость обильно наполняется густой тянущейся слюной. Я сую руку в шерстяной перчатке за пазуху пальто, выуживаю кошелек и начинаю исследовать его недра. Тааак… Ну, вообще-то, я хотел купить домой «Пемолюкс» и губки для мытья посуды, да хрен бы с ними, щас придумаем что-нибудь. Топчусь на остановке и пересчитываю мятые бумажки в кошельке. Блять. Сука. Ничего не получается.
Захлопываю кошелек, собираюсь уже убрать обратно в карман. А если… А, нет же. Сссука… Хотя… Вот что! В конце концов, позвоню Тарасову и предложу забрать пару бутылочек перцовки рублей по… ну, сторгуемся, в общем. А если захочет взять чистого… Ну, смотаюсь в выходные к бабушке в гости, к тому же и проведать ее в принципе пора. Я еще раз заглядываю в кошелек и бодрым шагом направляюсь в магазин через дорогу.
На кассе, как всегда, очередь. Угулбек покупает пятнадцать батонов, шесть майонезов, четыре «Дюшеса» и два кило лука на весь аул. Датый мужичонка в шапке-гондонке берет чекушку и колбасную нарезку. Терпко пахнет дешевой сырокопченой колбасой с большими кружками жира. Молодая бледная девчонка в наушниках и стоптанных грязных уггах берет злаковый йогурт, клюквенные хлебцы и еще какую-то диетическую поебень. Смотрю на ее скудный набор, и вдвойне хочется этой терпко пахнущей мужичонковской колбасы. Но стоп, пить с ним я не собираюсь.
Подходит моя очередь.
У меня вполне приличный набор: «Пемолюкс» с ароматом зеленого яблока, упаковка из пяти разноцветных губок для мытья посуды (зеленая, лимонная, розовая, сиреневая и снова зеленая), рулон дешевой сортирки (я ей не жопу вытираю, а протираю ободок сиденья,. Ддля жопы покупаю более мягкую, подороже), пакет кефира, полбуханки черного хлеба (это все домой), небольшой кусок российского сыра (белорусского производства) и одно красное яблоко, на которое криво налеплен распечатанный на весовом аппарате ценник. Я выкладываю свои трофеи на ленту кассы, и когда немолодая продавщица пропикивает все это и спрашивает насчет пакета, я выставляю перед ней мерзавчик какого-то коньяка и прошу… что бы такое взять… «Русский стиль» синий у Вас есть?
Тетка внимательно смотрит на меня и отрывисто бросает прямо мне в лицо, не переставая полоскать мою трехдневную щетину во взгляде своих усталых водянистых глаз:
– Паспорт!
Ну конечно!
Мне ведь всего шестнадцать лет! Я так похож на школьника, который готовится сдавать ГИА!
Секунд пятнадцать я даже раздумываю, показать ей паспорт или поскандалить и вызвать менеджера? Но слюна во рту самым мерзким образом продолжает копиться, и я, шумно вздохнув, сую ей прямо в ее водянистые глаза свой документ. Да, тетя, мне скоро тридцать, ебта! Тетка бурчит «спасибо», пропикивает мне мерзавчик и сигареты. Да, и зажигалку еще. Да самую дешевую. Работает? Ну и прекрасно.
На улице – сырой московский вечер. Небольшой морозец противно щиплет нос, прохватывает сквозь тонкий летний костюм и легкое пальтецо. В мокром асфальте отражаются фонари, мигающие рекламные вывески, лучи фар автомобилей. В воздухе – колючая морось, вонь бензина, из открытой форточки несет запахом сильно пережаренного лука, сигаретный дым щекочет ноздри. Я облегченно улыбаюсь, шуршу пакетом, откупориваю мерзавчик с шибающим в нос коньяком и тут же опрокидываю в рот половину бутылочки. Дешевый коньяк обжигает горло, льется по пищеводу в желудок, жжет язык и дурманит мысли. «Двадцать-двадцать», от пятисот до одной тысячи пятисот. Инспектор, блять. Судорожно вскрываю пачку сигарет, вытягиваю одну, резко дую в фильтр… Подкурить мешают ветер и пакет, ветер шуршит им, я кручусь на тротуаре, чиркая замерзающим пальцем по колесику зажигалки и тихонько матерясь. Наконец, сигарета подкурена, терпкий удушающий дым наполняет рот, легкие, и перед глазами плывут видения: казарма, желтые с белым стены, засаленные бушлаты, истоптанный плац, тощие лица с лихорадочно блестящими глазами, отдающий ржавчиной чай, постоянное желание упасть и уснуть, мечты, разговоры, разговоры… А теперь мне почти тридцать, и я иду домой, пытаясь ни о чем не думать, пью дешевый коньяк, со вкусом ем сыр с яблоком и курю впервые за последние восемь лет. Стараюсь не думать.
Не думаю.
Не могу не думать.
Почему я – здесь? Почему, имея совсем другие увлечения и стремления в подростковом возрасте, почти десять лет проведя в погонах, учась работать с личным составом, обеспечивая его должное морально-психологическое состояние на службе, я в итоге уже пятый год тону в болоте человеческого неблагополучия, глупости, бреда и горя. Родители-наркоманы, родители-пьяницы, родители-психи, родители-уголовники… Дети-наркоманы, дети-пьяницы, дети-уголовники… Просто юные и бестолковые курильщики, прогульщики, агрессивные и закомплексованные подростки. Девчонки, крадущие тушь и алкогольные коктейли из магазина. Старшеклассница, объевшаяся таблеток из-за конфликта с родителями и несчастной любви. Пацан, вломивший однокласснику за похабный комментарий в соцсети под фото его матери. Юный террорист, подогнавший тележку из «Ашана» к нашему ОВД с запиской «Мусора пидарасы, сосите хуй, Аллах акбар, привет от Ахмеда». Не самые лучшие люди, но, наверное, и не самые худшие. Самые худшие у нас отбывают наказание. Ха-ха, хер там плавал. Сколько невинных сидит у нас в стране? Сколько подонков гуляет на свободе? Кто сможет хоть что-то изменить?
Могу ли я что-то изменить? Здесь и сейчас? Я не знаю. Не хочу задумываться над этим. Я уже пробовал. В итоге оказываешься на краю чудовищно глубокой пропасти, один взгляд в которую уже ввергает тебя в тихое помешательство. Не надо думать. Надо делать.
Конец ознакомительного фрагмента.