Глава вторая
Межвоенное двадцатилетие… Термин этот давно устоялся и прочно вошел в словари историков и политологов. Определяется он двумя датами: подписанием победителями в Первой мировой войне, странами Антанты, 28 июня 1919 г. в Версале мирного договора с побежденной Германией, только что ставшей республикой, и нападением нацистской Германии 1 сентября 1939 г. на Польшу, что послужило началом Второй мировой войны. Но Версальский мир оказался на редкость хрупким, непрочным, в действительности он продлился не два десятилетия, а всего одно. Во всяком случае, для Восточной Азии.
Японию, практически не участвовавшую в войне, не удовлетворило приобретение бывших германских колоний – Каролинских, Марианских и Маршалловых островов в Тихом океане и бухты Цзяочжоу на китайском Шаньдунском полуострове. В ночь на 19 ноября 1931 г., воспользовавшись как предлогом взрывом полотна Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД) под проходившим японским воинским эшелоном, Токио отдал приказ разоружить китайские гарнизоны во всех городах вдоль ЮМЖД и занять их. Лидер партии гоминьдан и глава национального – нанкинского правительства Китая Чан Кайттти запретил диктатору Трех восточных провинций (Маньчжурии) маршалу Чжан Цзолиню оказывать какое бы то ни было сопротивление захватчикам, дабы избежать расширения конфликта, перерастания его в войну. Однако японские вооруженные силы все же не ограничились лишь зоной ЮМЖД и оккупировали всю Маньчжурию. А 9 марта 1932 г. объявили ее «независимым государством» Маньчжоу-Го, возглавляемым сыном последнего китайского императора Пу И.
Советско-японская граница, прежде практически морская, увеличилась почти вдвое – за счет появления весьма протяженного, от Владивостока чуть ли не до Читы, сухопутного участка. На нем почти сразу же разместилась мощная японская армейская группировка, генералы которой не скрывали своих агрессивных устремлений. Но первыми расценили происшедшее как угрозу для СССР отнюдь не в Москве. Посланник США в Китае Джонсон сообщал 13 января 1932 г. в Государственный департамент:
«Я все более и более убеждаюсь, что японские действия в Маньчжурии должны рассматриваться больше всего в свете русско-японских отношений, чем китайско-японских… Высшие военные власти Японии пришли к заключению, что для них имеется возможность действовать в Маньчжурии и продвинуть японскую границу дальше на запад в подготовке к столкновению с Советской Россией, которое они считают неизбежным»[27].
Сталин и узкое руководство в целом, занятые нелегкими проблемами, связанными с индустриализацией, – поиском новых зарубежных кредитов или займов, созданием легкой промышленности, механизацией РККА и сокращением ее численности, – поначалу не хотели верить в серьезность возникшей на востоке угрозы. Видимо, уповали на иное, безопасное для СССР развитие событий.
11 ноября 1931 г. в городе Жуйцзине открылся I Всекитайский съезд рабочих и крестьянских депутатов. Он провозгласил образование Китайской советской республики, сформировал Совет народных комиссаров во главе с Мао Цзэдуном и Реввоенсовет, который возглавил Чжу Дэ. Руководство китайской компартии обратилось к гоминьдану с предложением прекратить шедшую пять лет братоубийственную гражданскую войну и создать единый антияпонский фронт. Чан Кайши отклонил предложение и бросил все имевшиеся в его распоряжении силы против советских районов. Однако те устояли, отразили нападение. Более того, 5 апреля 1932 г. Китайская советская республика объявила Японии войну.
Как свидетельствуют факты, Сталин решил, что новая ситуация коренным образом изменит положение в Китае, приведет рано или поздно к рождению общего фронта коммунистов и гоминьдана, который и вынудит Японию повернуть свои армии на юг, от советской границы. Поэтому он пытался сделать все, лишь бы не раздражать, не провоцировать Токио. Он предложил начать переговоры о продаже принадлежавшей Советскому Союзу Китайской восточной железной дороги (КВЖД), потребовал полного прекращения «подрывной работы ОГПУ и Разведупра в Маньчжурии»[28]. Однако в то же время Сталин остался равнодушным к предложению национального, гоминьдановского Китая восстановить дипломатические отношения, разорванные еще в 1929 г., и заключить пакт о ненападении.
19 июня 1932 г. Сталин писал из Сочи, где он находился в отпуске, в Москву Молотову, что США «пытаются вовлечь нас лаской в войну с Японией… Предложение нанкинцев о пакте ненападения – сплошное жульничество. Вообще нанкинское правительство сплошь состоит из жуликов». Правда, на всякий случай сделал оговорку: «Это не значит, конечно, что мы не должны считаться с этими жуликами или их предложением о пакте ненападения»[29]. Но уже через девять дней, скорее всего под влиянием наркома иностранных дел М.М. Литвинова, Сталин стал менять свое отношение к проблеме. 28 июня он дал указание остававшимся в Москве членам узкого руководства – Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Орджоникидзе:
«Согласен, что в отношении Нанкина нужна сдержанность, но позицию сдержанности нужно проводить так, чтобы не получилось отталкивание нанкинцев в объятия Японии. Этот вопрос, как и вопрос о наших отношениях с Америкой, имеет прямое отношение к вопросу о нападении Японии на СССР. Если Япония благодаря нашей излишней сдержанности и грубости к китайцам заполучит в свое распоряжение нанкинцев и создаст единый фронт с ними, а от Америки получит нейтралитет, – нападение Японии на СССР будет ускорено и обеспечено»[30].
Заняв такую промежуточную позицию, Сталин не спешил с принятием окончательного решения. Да, с его согласия в Москве заведующий 2-м восточным отделом НКИД Б.П. Козловский и в Женеве М.М. Литвинов начали вялотекущие переговоры с представителями национального Китая. Козловский и Литвинов настаивали прежде всего на ни к чему не обязывающем восстановлении полномасштабных дипломатических отношений, которые, мол, и позволят позже вернуться к вопросу о пакте о ненападении. И лишь для того, чтобы оказать давление на Японию, 1 июля «Известия» оповестили мир о проходивших беседах. Но в то же время, и не менее официально, узкое руководство оценило события в Жуйцзине как важную победу тактики и стратегии Коминтерна. В тезисах по докладу О.В. Куусинена XII пленуму ИККИ, одобренных Сталиным 16 августа[31], с нескрываемой гордостью отмечалось: «Наступил конец относительной стабилизации капитализма… В Китае – революционная ситуация, на значительной территории – победа советской республики… В Китае – массовый подъем антиимпериалистической борьбы, развертывание советского движения, крупные успехи героической китайской Красной армии…»[32].
Только четыре месяца спустя Сталин отважился сделать выбор, отказавшись от надежды на скорую победу революции в Китае. 12 декабря 1932 г. в Женеве М.М. Литвинов и глава китайской делегации на Конференции по сокращению и ограничению вооружений Янь Хойцин обменялись нотами, объявившими о восстановлении нормальных дипломатических и консульских отношений между СССР и нанкинским правительством[33], отношений Москвы с тем режимом, который шестой год вел кровопролитную борьбу с коммунистами, с Китайской советской республикой. Но пакт о ненападении с Нанкином был заключен только 21 августа 1937 г., уже после открытой агрессии Японии против Китая.
…Еще более взрывоопасная ситуация начала складываться в Европе, а породили ее события в Германии, которую начиная с конца 1917 г. большевики рассматривали как идеальный и самый надежный центр пролетарской революции и на которую летом 1923 г. сделали основную ставку и «отодвигаемый» от власти Л.Д. Троцкий, и приходивший ему на смену Г.Е. Зиновьев, и будущий лидер правых Н.И. Бухарин. 14 октября «Правда», редактируемая Бухариным, опубликовала подборку материалов без подписи «Какое дело русскому крестьянину до германской революции». В одном из них утверждалось:
«Соединение самой могучей техники и промышленности Германии с сельским хозяйством нашей страны будет иметь неисчислимые благодетельные последствия. И та, и другая получат громадный толчок к развитию».
В том же был непоколебимо уверен и Зиновьев. Две недели спустя в «Правде» он заявлял: «Союз с победоносной пролетарской революцией (в Германии – Ю.Ж.) может быстро и радикально обезвредить опасные стороны нашего НЭПа. Союз пролетарской Германии и Советской России создал бы новую фазу НЭПа, ускорил бы и упрочил бы развитие нашей государственной промышленности и подрезал бы в корне тенденцию новой буржуазии занять господствующее положение в хозяйстве нашего Союза Республик»[34]. Практически то же утверждал Троцкий.
«Мы сейчас, – писал он, – несомненно, подходим вплотную к одному из тех исторических узлов, которые определяют дальнейшее развитие на ряд лет, а по всей вероятности, и десятилетий. Центром европейских и мировых проблем является Германия»[35].
Даже девять лет спустя, в июле 1932 г., в Кремле сохранялись те же, уже явно несбыточные и не отражающие политическую реальность надежды. На настроения Сталина и других членов узкого руководства не повлияли очевидные факты. В частности, тот, что ни самый глубокий в Европе экономический кризис, ни порожденная им невиданная ранее массовая безработица и сопутствующий ей голод не отразились на активности германского пролетариата, не привели пусть даже к отчаянному, заведомо обреченному на поражение революционному выступлению. Несмотря на очевидную утопичность, Сталин – по сути, от имени ИККИ – одобрил лозунги для организуемой германской компартией всеобщей забастовки: «Долой правительство Папена! Да здравствует рабоче-крестьянская республика – Советская Германия!»[36]. Ответ на такой призыв был получен две недели спустя – на прошедших внеочередных выборах в рейхстаг КПГ оказалась на третьем по поддержке избирателей месте после нацистов и социал-демократов. Такое же положение сохранилось и при новых выборах, прошедших 6 ноября. Коммунисты получили всего 100 мандатов из 608, социал-демократы – 121, нацисты – 196.
Не просто сложная – предельно напряженная ситуация вскоре разрешилась, но отнюдь не в пользу мировой революции. 30 января 1933 г. президент Гинденбург назначил канцлером Гитлера и поручил ему формирование правительства. 27 февраля нацисты инсценировали поджог рейхстага, обвинив в этом коммунистов – лидера коммунистической фракции Эрнста Толлера, а также болгарских эмигрантов Димитрова, Попова и Танева. На следующий день Гитлер подписал декрет «Об охране народа и государства», которым приостанавливалось действие семи статей конституции, гарантирующих права и свободы граждан. 3 марта был арестован лидер КПГ Эрнст Тельман. На еще одних, проведенных 5 марта, выборах нацисты в блоке с националистами сумели получить абсолютное большинство голосов. Спустя шесть недель были распущены профсоюзы, а затем и все, кроме нацистской, политические партии. В Германии, где так и не произошла пролетарская революция, победил, придя к власти чисто демократическим путем, нацизм с его никогда не скрываемой доктриной ревизии Версальского договора, реванша, расчленения СССР, превращения Украины и Белоруссии в «жизненное пространство» только для немцев.
Первой реакцией на события в Германии стало выступление министра иностранных дел Франции Поля Бонкура в Женеве на заседании политической комиссии Конференции по сокращению и ограничению вооружений, вырабатывавшей определение агрессии. Он поднял вопрос о столь же важной, с его точки зрения, назревшей необходимости заключения пакта о взаимопомощи в случае агрессии. Закончив речь, Бонкур демонстративно подошел к полпреду СССР во Франции B.C. Довгалевскому и пожал его руку, выразив тем без слов, с кем его страна желала бы заключить такой пакт[37]. Ту же идею, но уже от имени Малой Антанты – Чехословакии, Румынии и Югославии – изложил 8 марта министр иностранных дел Чехословакии Эдуард Бенеш в беседе с представителем СССР в Праге А.Я. Аросевым. Однако всего десять дней спустя Бенеш, из-за якобы выявившегося отрицательного отношения к пакту Румынии, попросил «считать его предложение и весь вопрос не существующими»[38].
В действительности Бенеш лукавил, ибо истинной причиной его отказа от собственных слов оказалось иное. В тот день, 18 марта, Муссолини предложил Великобритании, Франции и Германии заключить Пакт четырех – «пакт согласия и сотрудничества», предусматривавший прежде всего возможность пересмотра условий Версальского мирного договора, признание равенства прав Германии в области вооружений, а кроме того, принятие в будущем аналогичных решений в отношении остальных проигравших войну центральных держав – Австрии, Венгрии и Болгарии. Почти сразу же против сущности Пакта четырех выступили Польша и страны Малой Антанты, не без основания опасавшиеся ревизии своих границ. А вскоре ту же позицию заняла и Франция, осознавшая весьма опасные последствия и для себя. Поэтому пакт, хотя и подписанный 15 июля 1933 г. в Риме Муссолини и послами Франции, Великобритании и Германии, так и не был ратифицирован ни одной из четырех стран.
Обеспокоенная становившейся все более и более несомненной угрозой со стороны Рейна, Франция начала свою игру.
6 июля М.М. Литвинов сообщил шифротелеграммой лично Сталину о том, что французский премьер Эдуар Эррио и Поль Бонкур, причем каждый порознь, предупредили его о подготовке германо-польских переговоров для обсуждения возможности заключения между двумя странами пакта о ненападении[39].
Оставалось слишком мало сомнений в том, что Варшава намеревается сменить ориентацию с Парижа на Берлин, нарушив равновесие. Не могло серьезно повлиять на менявшуюся ситуацию и то, что Чехословакия отклонила предложение Гитлера решить судетскую проблему также путем только двусторонних переговоров. Парижу срочно требовался более сильный союзник, и непременно к востоку от жаждавшей реванша нацистской Германии.
Именно поэтому 19 ноября Поль Бонкур встретился в Женеве с Довгалевским и поведал ему о нажиме, «которому подвергается Франция со стороны Англии и Италии в смысле дальнейших уступок Германии». Выходом из тупикового положения было бы, по его мнению, вступление СССР в Лигу наций. Не имея необходимых полномочий, советский полпред вынужден был дать на такое недвусмысленное предложение отрицательный ответ. Однако глава внешнеполитического ведомства Франции не оставил своих попыток. В ходе новой встречи с Довгалевским, 22 ноября, еще раз вернулся к тому же вопросу, только на этот раз был более откровенным.
«Если бы французское общественное мнение, – заметил он, – узнало и убедилось бы в том, что Франция может осуществить положительную политику путем создания прочного барьера против натиска гитлеровской Германии, то это внесет успокоение в общественное мнение и выбьет оружие из рук тех, кто настаивает на сговоре с Германией».
Барьер же Бонкур представлял себе «в виде договора о взаимопомощи» и считал «вопрос назревшим и не терпящим отлагательств»[40].
В тот же день на помощь своему французскому коллеге поспешил Бенеш. Правда, он говорил еще не о договоре, а лишь о том, что должно было ему предшествовать, – установлении дипломатических отношений СССР со странами Малой Антанты, в том числе и с Чехословакией, с которой Советский Союз поддерживал всего лишь официальные (полудипломатические) отношения. Бенеш добавил, что «в Чехословакии, которая не имеет спорных вопросов с СССР, вопрос назрел настолько, что возобновление отношений не представляет серьезных трудностей»[41].
Неделя потребовалась узкому руководству на то, чтобы почти принять судьбоносное решение, которое заставило бы в корне пересмотреть не только внешнеполитический курс страны, но и стратегию и тактику Коминтерна, а вместе с тем и внутриполитическую пропаганду. Ведь требовалось дать согласие на вступление не просто в какую-то международную организацию, а в Лигу наций, ту самую, которую, в полном соответствии с оценками Ленина, в СССР определяли следующим образом:
«Ничем не прикрытый инструмент империалистических англо-французских вожделений… Лига наций – опасный инструмент, направленный своим острием против страны диктатуры пролетариата»[42].
29 ноября Н.Н. Крестинский, в отсутствие М.М. Литвинова, который готовил в Вашингтоне установление дипломатических отношений с США, руководивший Наркоминделом, сообщил Довгалевскому: «Вопрос о Лиге наций считаем дискутабельным и согласны обсудить. Но при этом у нас будут существенные оговорки, которые изложим при конкретных переговорах, если таковые будут иметь место. Вопрос о взаимопомощи также считаем дискутабельным и не прочь выслушать конкретные предложения. Можете на основании директив (решения ПБ – Ю.Ж.) начать беседу с Бонкуром»[43].
К переговорам приступили уже 5 декабря. Бонкур, естественно, прежде всего спросил Довгалевского, не может ли тот «сказать что-либо нового по поводу Лиги наций», и услышал невнятный – оговоренный в Москве – ответ: «Жду… конкретных предложений». Но все же Бонкур постарался объяснить свой настойчивый интерес к теме. Вступление Советского Союза в Лигу наций, сказал он, «весьма облегчило бы переговоры о взаимопомощи, которые в противном случае будут очень затруднены, ибо взаимопомощь не будет гармонировать с пактом Лиги наций, не говоря уже о том, что Польше будет трудно увильнуть от участия в договоре о взаимопомощи, если СССР станет членом Лиги»[44]. Так, хотя и контурно, он обозначил суть идеи, замысленной на Ке д’Орсе, где располагалось министерство иностранных дел. Подписание договора о взаимопомощи Франции, Советского Союза, Польши, стран Малой Антанты в случае нападения Германии на одну из них обусловливалось непременным вступлением СССР в Лигу наций.
В создании европейской системы безопасности Москва была заинтересована не меньше, если не больше, Парижа, ибо она снимала ставшую вполне реальной для страны угрозу войны на два фронта или борьбы с нацистской Германией один на один. При решении такой задачи не возникло бы никаких проблем, если бы не необходимость вступать в еще вчера осуждаемую и проклинаемую Лигу наций. Требовалось сделать выбор: либо старые доктрины, либо гарантия безопасности СССР. Сделать выбор следовало очень быстро, так как любая затяжка вынудила бы Париж поддержать Пакт четырех, подтолкнув тем самым Германию к агрессии против одного Советского Союза. Вступление же в Лигу наций неминуемо повлекло бы обязательный отказ, пусть даже на словах, от противопоставления СССР остальным странам, от идеи мировой революции; серьезную корректировку или, возможно, свертывание на время деятельности Коминтерна и, наконец, пересмотр внутренней политики, в которой пришлось бы соотноситься с уставом международной организации.
И выбор был сделан так же кулуарно, как до сих пор шло обсуждение вопроса о вступлении в Лигу наций, в рамках узкого руководства – Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов – с привлечением лишь тех, без кого нельзя было обойтись – Литвинова и Крестинского. Это произошло 9 декабря даже без оформления как решения ПБ. А через день нарком иностранных дел поспешил известить полпреда в Париже: «Мы взяли твердый курс на сближение с Францией»[45]. Литвинов поторопился, на неделю опередив события. Окончательно решение ПБ о согласии СССР вступить в Лигу наций формально было принято 19 декабря 1933 г. узким руководством в присутствии Литвинова и Довгалевского[46], срочно вызванного в Москву. Оно, в частности, гласило:
«Дать тов. Довгалевскому для ответа Бонкуру следующие директивы: 1. СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу наций. 2. СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии».
Были сформулированы детали будущего, пока еще проблематичного пакта, которые в любом случае должны были закрепить тесные отношения Советского Союза с Францией, а кроме того, предусматривали помощь и на случай нападения Японии. Помимо этого, но уже чисто декларативно, всего лишь как необходимая дань идеологии были занесены в «директиву» и те условия вступления СССР в Лигу наций, на выполнение которых ПБ просто не могло рассчитывать. Среди них – арбитраж «лишь по спорам, которые… будут иметь место после вступления Союза в Лигу»; исключение из статута Лиги наций санкционирования войны для решения международных споров; отмена мандатного управления великими державами ряда территорий; обязательность «для всех членов Лиги расового и национального равноправия»[47].
В полном соответствии с указаниями из Москвы 28 декабря Довгалевский изложил «условия» Полю Бонкуру, который сразу же согласился с большинством советских предложений. Одобрив перечень участников будущего пакта, он подчеркнул: «Самое существенное – это СССР, Польша, Франция и Чехословакия»[48]. По мнению Бонкура, настоящие переговоры о создании Восточного пакта только начинались.
«Директивы» Довгалевскому занесли в «особую папку» решений ПБ, что означало право знакомства с ними лишь для нескольких человек, призванных претворять их в жизнь, и недоступность их для всех остальных членов ЦК. Несмотря на это, Сталин поспешил разгласить тайну, обращая тем возможное негодование со стороны противников вступления страны в Лигу наций исключительно на себя. Уже 25 декабря он принял корреспондента газеты «Нью-Йорк тайме» Дюранти и дал ему интервью. Он вполне преднамеренно намекнул американскому журналисту на секретное решение.
Дюранти: Всегда ли исключительно отрицательна ваша позиция в отношении Лиги наций?
Сталин: Нет, не всегда и не при всяких условиях… Несмотря на уход Германии и Японии из Лиги наций (19 октября и 27 марта 1933 г. соответственно – Ю.Ж.), – или, может быть, именно поэтому – Лига может стать некоторым тормозом для того, чтобы задержать возникновение военных действий или помешать им. Если это так, если Лига сможет оказаться неким бугорком на пути к тому, чтобы хотя бы несколько затруднить дело войны и облегчить в некоторой степени дело мира, то тогда мы не против Лиги. Да, если таков будет ход исторических событий, то не исключено, что мы поддержим Лигу наций, несмотря на ее колоссальные недостатки.
4 января 1934 г. все центральные газеты Советского Союза опубликовали это интервью. А спустя три недели в Москве открылся XVII съезд ВКП(б). Открылся традиционным отчетным докладом Сталина о работе ЦК за истекшие три с половиной года, который начался с неизменной для такого рода докладов характеристики международного положения. Но Сталин ни словом не обмолвился о самом главном – об уже предрешенном, и в самое ближайшее время, повороте во внешней политике и о том, что его сделало единственно возможным. Скорее всего, Сталин расценил отсутствие какой-либо реакции на свои слова о вроде бы возможной «поддержке» Лиги наций либо как полное непонимание смысла сказанного, либо как нежелание ортодоксальных кругов партии начинать дискуссию по этому поводу. И потому заговорил о более привычном для слушателей, о том, чего от него и ждали, – о революционной ситуации. Правда, в отличие от оценок, данных XII пленумом ИККИ, он отметил, что революционный кризис только назревает, а чуть позже выразился еще более осторожно – «он будет назревать». Затем, как то бывало уже не раз, напомнил об угрозе войны и пообещал делегатам: в случае нападения империалистических держав на СССР, «отечество рабочего класса всех стран», его «многочисленные друзья… в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям»[49]. Таким весьма прозрачным эвфемизмом Сталин продемонстрировал свою твердую веру в пролетарскую солидарность.
Вместе с тем в докладе прозвучали и явно новые, необычные ноты. Говоря о росте фашизма, о его победе в Германии, Сталин многозначительно заметил:
«Господствующие классы капиталистических стран старательно уничтожают или сводят на нет последние остатки парламентаризма и буржуазной демократии, которые могут быть использованы рабочим классом в его борьбе против угнетателей»[50].
Он впервые обозначил вполне возможную, с его точки зрения, альтернативу мировой революции. И даже не мирный путь компартий к власти, а лишь использование парламентов для защиты интересов трудящихся – то, что до сих пор большевиками и Коминтерном напрочь отвергалось как реформизм.
Затем, вернувшись вдруг к внутренним проблемам, Сталин перечислил по значимости то, на что СССР может рассчитывать в сложившейся международной обстановке. На первое место поставил экономическую и политическую мощь страны, только потом – моральную поддержку трудящихся за рубежом. Но он не ограничился учетом классовой солидарности, а тут же присоединил к ней не менее, судя по контексту, значимое – наличие стран, не заинтересованных в развязывании новой войны, имея в виду прежде всего Францию. На последнее же место Сталин поставил Красную армию, признав тем ее слабость, порожденную отсутствием современного вооружения, так как оборонную промышленность лишь предстояло создать – в ходе выполнения второго пятилетнего плана.
Судя по всему, действительно значимыми, даже решающими в конкретных условиях Сталин полагал усилия советской дипломатии, проводившей «кампанию за заключение пакта о ненападении». Он объяснил такую оценку тем, что между Советским Союзом и некоторыми странами Запада – опять же Францией, а также Польшей «нежелательные отношения начинают постепенно исчезать… атмосфера, зараженная взаимным недоверием, начинает рассеиваться». И сделал отсюда логический вывод, вновь намекнув на близкий поворот внешнеполитического курса. «Если интересы СССР, – сказал Сталин, – требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это без колебаний»[51].
Однако и этого Сталину показалось мало, и он твердо произнес ранее немыслимое, просто невозможное. Отныне единственной для ВКП(б) задачей должно было быть отстаивание, обеспечение национальной безопасности страны, а не становившейся все более призрачной идеи пролетарской солидарности и связанных с нею интересов мировой революции. «Мы, – предельно однозначно пояснил Сталин, – ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР»[52].
О грядущих вскоре переменах свидетельствовали и многие другие положения доклада Сталина, в том числе итоговая оценка сложившихся социально-экономических отношений:
«Удельный вес социалистической системы хозяйства в области промышленности составляет в настоящее время 99 %, а в сельском хозяйстве, если иметь в виду посевные площади зерновых культур, – 84,5 %… Социалистический уклад является безраздельно господствующей и командующей силой во всем народном хозяйстве»[53].
Следовательно, несомненно подразумевал докладчик, настало время не просто заявить о завершении НЭПа, но и сделать соответствующие политические выводы, зафиксировать отмеченные сдвиги со всеми вытекающими юридическими и идеологическими последствиями.
Столь же многозначительным оказался и раздел доклада, посвященный собственно партии, положению в ней. Начал Сталин с констатации восстановления ее единства. Сказал, что «разбиты и рассеяны» троцкисты, правые уклонисты и национал-уклонисты, олицетворением последних сделав Н.А. Скрыпника – члена ЦК и ИККИ, наркома просвещения УССР, покончившего с собой в июле 1933 г. Лишь упомянул, не назвав поименно, «его группу», к которой следовало отнести писателей Н. Хвылёвого с его открытым призывом «Прочь от Москвы!», П. Гирняка, М. Ялового (Юлиана Шпола), историков М. Яворского, М. Равич-Черкасского, философа В. Юринца, филологов Е. Курило, Е. Тимченко, театрального режиссера Л. Курбаса, некоторых других, незадолго перед тем обвиненных П.П. Постышевым в пропаганде национализма[54].
Просто перечислив троцкистов, правых, национал-уклонистов, Сталин почему-то не вспомнил о громких, достаточно хорошо известных партии конкретных политических делах, заставивших ПБ и ЦК в октябре 1932-го – апреле 1933 г., то есть как раз за отчетный период, принимать специальные постановления. Словно забыл о деле «контрреволюционной группы», она же «Союз марксистов-ленинцев» М.Н. Рютина, П.А. Галкина, М.С. Иванова, других почти неизвестных партфункционеров, подготовивших манифест «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», а также обращение «Ко всем членам ВКП(б)», написанных с откровенно правых позиций и содержавших чисто фракционную критику проводимого сталинской группой курса. Не упомянул докладчик и о потрясшей партию высылке в октябре 1932 г. Зиновьева в Кустанай и Каменева в Минусинск, правда, возвращенных в Москву год спустя. Они были высланы только за то, что знали о документах, написанных Рютиным, но не сообщили о них в ЦКК, как того требовала партийная этика. Умолчал Сталин, хотя прежде непременно использовал бы подобную информацию для разжигания страстей, о деле члена коллегии наркомата снабжения Н.Б. Эйсмонта и начальника Главдорстроя при СНК РСФСР В.Н. Толмачева, обвиненных в правом уклоне. Умолчал и о «бухаринской школе» – «антипартийной группе правых А.Н. Слепкова», за связь с которой исключили из партии и сослали в Тобольск Н.А. Угланова, в 1921–1929 гг. первого секретаря Петроградского и Нижегородского горкомов, Московского обкома, секретаря ЦК ВКП(б).
Всерьез говорить о только что нанесенном сокрушительном ударе по правым Сталин не стал, явно не желая обострять положение. Он сосредоточил внимание делегатов съезда на ином – на «путанице по ряду вопросов ленинизма в головах отдельных членов партии, которая нередко проникает в нашу печать и которая облегчает дело оживления остатков идеологии разбитых антиленинских групп». «Путаница в головах» отражала в равной степени взгляды как левой, так и правой оппозиций, но главным образом левой. Но, заняв умеренную позицию, Сталин ограничился тем, что предложил всего только «поднять теоретический уровень партии на должную высоту… Не замазывать, а критиковать смело отклонения некоторых товарищей от марксизма-ленинизма»[55]. Обрушился он в праведном гневе на другого врага – на безликую и нефракционную опасность, на бюрократизм, причем столь же сильно, как это делал Троцкий всего десять лет назад.
«Бюрократизм и канцелярщина аппаратов управления, – провозгласил Сталин, – болтовня о «руководстве вообще» вместо живого и конкретного руководства, функциональное построение организаций и отсутствие личной ответственности, обезличка в работе и уравниловка в системе зарплаты, отсутствие систематической проверки исполнения, боязнь самокритики – вот где источники наших трудностей, вот где гнездятся теперь наши трудности». Резкую, но поначалу довольно общую мысль он уточнил: «Это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков… Как быть с такими работниками? Их надо без колебаний снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом. Их надо смещать с понижением в должности и опубликовывать об этом в печати. Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож-бюрократов и поставить их на место. Это необходимо для того, чтобы укрепить партийную и советскую дисциплину»[56].
Говоря так, Сталин уже не оставил сомнений у слушателей, что имеет в виду в равной степени руководителей и партийных, и советских без различия чинов и рангов.
По сути, ту же мысль, хотя и не полностью и несколько своеобразно, развил Л.М. Каганович в докладе по оргвопросам. В своих построениях он исходил из двух решающих факторов: во-первых, успехов индустриализации, во-вторых, наличия не доставшихся «в наследство» от прошлого, а собственных, воспитанных и обученных за годы советской власти специалистов. «Шахтинский процесс, как все последующие процессы, – отметил Лазарь Моисеевич, – вскрыл, что многие из наших коммунистов – руководящих работников, не зная техники, не пытаясь овладеть ею (здесь Каганович имел в виду специальное среднее и высшее образование – Ю.Ж.), слепо доверялись этим (старым – Ю.Ж.) специалистам, работали как «комиссары» худшего типа». Ну а теперь положение изменилось, «Советский Союз превратился в страну массового технического образования… Молодые специалисты, окончившие вузы и техникумы в годы первой пятилетки, составляют более половины всех специалистов»[57].
Потому-то, а также исходя из вполне обоснованного дальнейшего роста как промышленности, так и числа новых специалистов, Каганович объявил об очередной реорганизации структуры партаппарата всех уровней, о переходе в ней к производственно-отраслевому принципу с максимальным использованием коммунистов не с «прошлыми заслугами», а обладающих высшим образованием.
Существовавшие с лета 1930 г. функциональные отделы ЦК ВКП(б) – оргинструкторский, административно-хозяйственных и профсоюзных кадров, культуры и пропаганды, агитации и массовых кампаний – ликвидировались. Вместо них впервые за всю историю партии образовывались отраслевые – промышленный, транспортный, сельскохозяйственный, планово-финансово-торговый, которые должны были осуществлять повседневное наблюдение за работой соответствующих наркоматов и ведомств. Сходными задачами наделялся и еще один отдел, политико-административный, призванный контролировать силовые органы: союзные – наркомат по военным и морским делам, суд и прокуратуру, ОГПУ; республиканские – наркоматы внутренних дел, юстиции. Другую, чисто партийную группу составляли отделы культуры и пропаганды, институт Маркса – Энгельса – Ленина (на правах отдела), руководящих партийных органов (ОРПО). Последнему предстояло не столько наблюдать за работой, сколько подбирать и представлять на утверждение ПБ кандидатуры на должности первых и вторых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов, председателей совнаркомов союзных и автономных республик, край– и облисполкомов, согласовывать состав соответствующих центральных комитетов и бюро[58].
Тем самым узкое руководство в лице ПБ с помощью вроде бы обычной, административной по характеру реформы устанавливало абсолютный и к тому же вполне официальный – все перемены закреплялись новой редакцией устава партии – контроль над всеми без исключения наркоматами и комитетами. Истинная власть трансформировалась, становилась принципиально иной. Из прежней двуединой – партийно-советской, хотя и тесно переплетавшейся, но все же сохранявшей хотя бы видимость некоторой самостоятельности каждой из ветвей, она превращалась в откровенно партийную, теперь более сложную, многоступенчатую. Раньше члены узкого руководства могли непосредственно воздействовать только на те структуры, которые сами же и возглавляли: В.М. Молотов – аппарат Совнаркома СССР, К.Е. Ворошилов – наркомат по военным и морским делам, Г.К. Орджоникидзе – наркомат тяжелой промышленности, оставляя остальные за теми наркомами и председателями комитетов, которых считали верными, надежными. Теперь же, пусть и не прямо, а через ПБ и отделы ЦК, право создавать и формировать которые узкое руководство негласно оставило за собой, оно получало контроль уже за всеми без исключения органами советской власти.
Своеобразный «административный» переворот, без сомнения, породило стремление узкого руководства в соответствии с заветами великого немецкого стратега генерала Карла Клаузевица перед решающей схваткой прежде всего укрепить свои тылы. О том же свидетельствовала и необычная умиротворяющая позиция на съезде Сталина, всячески пытавшегося ничем не спровоцировать очередной раскол или какое-либо идеологическое противостояние в ЦК, сохранить в нем пусть чисто внешнее, но все же единство и согласие хотя бы на время, ибо он остро нуждался в стабильности для того, чтобы очень скоро осуществить крутой поворот курса партии и страны. Поначалу предполагались перемены во внешней политике, что являлось наиболее важным, первостепенным. А затем, вне всякого сомнения, должно было произойти и то, о чем отнюдь не под сурдинку предупредил Сталин: смена широкого руководства[59], замена тех, кто обладал заслугами лишь в прошлом как активный участник революции и гражданской войны.
Делегаты съезда, давно привыкшие и к поискам очередных «врагов», и ко всевозможным реорганизациям, в том числе и партаппарата, видимо, всерьез не задумались ни о заявлении Сталина о бюрократии как главном источнике всех трудностей, ни о предложении Кагановича. Единогласно утвердили резолюции по обоим докладам и новый устав партии. Одобрили и состав ЦК, существенно не отличавшийся от предыдущего.
Как и прежде, из 71 члена ЦК восемнадцать (около 25 %) оказались теми, кто в разные годы входил в состав высших партийных органов, давно уже являлся членом или кандидатом в члены ПБ, секретарем ЦК: И.В. Сталин – генеральный секретарь, К.Е. Ворошилов – нарком по военным и морским делам, Л.М. Каганович – 2-й секретарь ЦК ВКП(б) и первый – МК и МГК, М.И. Калинин – председатель ЦИК СССР, С.М. Киров – первый секретарь Ленинградского обкома, С.В. Косиор – первый секретарь ЦК КП(б) Украины, В.В. Куйбышев – председатель Госплана СССР, В.М. Молотов – председатель СНК СССР, Г.К. Орджоникидзе – нарком тяжелой промышленности СССР, А.А. Андреев – нарком путей сообщения, А. И. Микоян – нарком снабжения СССР, Г.И. Петровский – председатель ЦИК УССР, П.П. Постышев 2-й секретарь ЦК КП(б) Украины и первый – столичного Харьковского обкома, Я.Э. Рудзутак – председатель упраздненной съездом Центральной контрольной комиссии – ЦКК ВКП(б), В.Я. Чубарь председатель СНК УССР, Я.Б. Гамарник – начальник Политуправления РККА (в 1924–1928 гг. 1-й секретарь Дальневосточного крайкома, в 1928–1929 гг. – 1-й секретарь ЦК КП(б) Белоруссии), А.В. Косарев – генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, Н. М. Шверник – первый секретарь ВЦСПС (в 1926–1927 гг. секретарь ЦК ВКП(б), в 1927–1929 гг. – 1-й секретарь Уральского обкома).
Вторую по важности группу членов ЦК, 35 % от его численности, составили партийные функционеры рангом несколько ниже. Первые секретари почти всех региональных партийных организаций: К.Я. Бауман – Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б) (в 1929–1930 гг. 1-й секретарь МК и секретарь ЦК ВКП(б)), Л.П. Берия – Закавказского крайкома, И.М. Варейкис – обкома Центрально-Черноземной области, Е.Г. Евдокимов – Северо-Кавказского крайкома, А.А. Жданов – Горьковского обкома, В.И. Иванов – Северного обкома, А. Икрамов – ЦК КП(б) Узбекистана, И.Д. Кабаков – Свердловского обкома, А.И. Криницкий – Саратовского обкома, Л.И. Лаврентьев – Дальне-Восточного крайкома, Л.И. Мирзоян – Казахстанского крайкома, И.П. Носов – Ивановского обкома, М.О. Разумов – Восточно– Сибирского крайкома, И.П. Румянцев – Западного обкома, К.В. Рындин – Челябинского обкома, М.М. Хатаевич – Днепропетровского обкома, Б. П. Шеболдаев – Азово-Черноморского крайкома, Р.И. Эйхе – Западно– Сибирского крайкома. Вторые секретари: К.И. Николаева – Ивановского обкома, Н.С. Хрущев – МК и МГК.
Руководители остальных, подчиненных непосредственно ЦК ВКП(б) региональных партийных организаций: ЦК КП(б) Белоруссии – Н.Ф. Гикало, Средне-Волжского крайкома – В.П. Шубриков, Нижне-Волжского крайкома – В.В. Птуха, Татарского обкома – А.К. Лепа, Башкирского – Я.Б. Быкин, Крымского – К.А. Семенов, были избраны кандидатами в члены ЦК.
Ко второй же группе членов ЦК – партийных функционеров – следует отнести и заведующих ликвидированными отделами: А.И. Стецкого – культуры и пропаганды, Н.И. Ежова – распределительного, а также ответственных работников исполкома Коминтерна – В.Г. Кнорина, Д.З. Мануильского, И.А. Пятницкого.
Менее представительно выглядели в составе ЦК советские работники. Главы союзных наркоматов: С.С. Лобов – лесной промышленности, И.Е. Любимов – легкой промышленности, М.М. Литвинов – иностранных дел, Я.А. Яковлев – земледелия, Г.Г. Ягода – председатель ОГПУ, а также председатель правления Центросоюза И.А. Зеленский (в 1921–1924 гг. 1-й секретарь МК, в 1924-м – секретарь ЦК РКП(б), в 1925–1931 гг. – председатель Средне-Азиатского бюро ЦК ВКП(б). Первые заместители наркомов союзных наркоматов: Н.К. Антипов – упраздненного съездом РКП, И.П. Жуков – связи, М.М. Каганович и Г.Л. Пятаков – тяжелой промышленности, К.В. Уха– нов – снабжения, В.И. Межлаук – председателя Госплана. Руководители республиканских структур: председатель СНК РСФСР Д.Е. Сулимов, его заместитель Д.З. Лебедь, нарком просвещения РСФСР А.С. Бубнов (в 1924–1929 гг. начальник политуправления РККА), полномочный представитель ОГПУ по УССР и председатель ГПУ УССР В.А. Балицкий[60].
Именно они, а также и остальные – почетные, как Н.К. Крупская и Г.М. Кржижановский, либо номинальные члены ЦК и 68 кандидатов в члены ЦК – в день закрытия съезда, 10 февраля, собрались на свой первый пленум 17-го созыва, для того чтобы образовать постоянно действующие высшие органы партии. Однако и в его ходе новаций не было. ПБ избрали в том же составе, который сложился еще в декабре 1930 г.: Андреев, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, Косиор, Куйбышев, Молотов, Орджоникидзе, Сталин плюс кандидаты в члены ПБ – Микоян, Петровский, Постышев, Рудзутак, Чубарь. Лишь секретариат подвергся небольшим изменениям. В него, как и прежде, вошли Сталин, но уже без титула «генеральный», и Каганович; новичками же в такой должности стали Жданов и Киров. Из этих людей и сложилась вершина многоуровневой пирамиды власти – неизменное, хотя и неформальное узкое руководство. Его старый состав – Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе – пополнился Ждановым, что и превратило «пятерку», в «шестерку».
Вполне реальная, полная и безраздельная власть узкого руководства или, как ее называли, сталинской группы, выражалась в полномочиях ее членов. Сталин, как председательствующий на заседаниях ПБ и секретариата, сохранил за собой общее руководство, то есть право утверждать ту или иную повестку дня и определять степень готовности выносимых на рассмотрение проектов решений. Схожие функции, но только применительно к СНК СССР, остались за Молотовым. Ворошилов, как и прежде, возглавлял то самое ведомство, которое со времен гражданской войны рассматривалось всеми как главная гарантия существования и безопасности советской власти – наркомат по военным и морским делам. Орджоникидзе продолжал лично контролировать важнейшую в условиях индустриализации тяжелую промышленность, включавшую теперь такие новые для страны отрасли, как авиационная, автомобильная, тракторная.
Двое членов узкого руководства согласно решению ПБ от 10 марта[61] разделили между собой ответственность за народное хозяйство. Л.М. Каганович, оставаясь 1-м секретарем МК и избранный председателем новой лишь по названию Комиссии партийного контроля, за которой сохранились функции прежней ЦКК, получил дополнительно еще и должность заведующего транспортным отделом ЦК – стал куратором наркомата путей сообщения и главного управления дорожного транспорта при СНКСССР при заместителе Жданове, отвечавшем за водный транспорт. Тому же Жданову, утвержденному поначалу еще и заведующим сельскохозяйственным отделом, вверили заботу обо всем аграрном секторе, то есть наркоматах земледелия, зерновых и животноводческих совхозов, комитете заготовок при СНК СССР. Затем, с 10 апреля, став заведующим другим отделом, планово-финансово-торговым[62], он получил контроль за деятельностью наркоматов финансов, внешней торговли, снабжения, Госбанка СССР. Тем самым Жданов, не только не член ПБ, но даже еще и не кандидат в члены, вставал попеременно то над членом ПБ Куйбышевым, то над кандидатом в члены ПБ Микояном. Собственно, в этих, казалось бы, нарушениях иерархической подчиненности и заключалась сущность узкого руководства.
Остальные члены и кандидаты в члены ПБ, включая и избранного секретарем ЦК Кирова, но игравшего ту же роль, что и Косиор, составили не второй, а всего лишь третий уровень власти. Помимо исполнения прямых обязанностей, они должны были своими голосами одобрять либо отклонять решения ПБ и постановления ЦК, являвшиеся обязательными не только для партии, но и – как совместные постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР – для всей страны. Сами же проекты таких решений задумывались и готовились на втором уровне, которым являлась также немногочисленная группа, включавшая преимущественно остальных заведующих отделами ЦК. Д.А. Булатов был утвержден на важнейшем для региональных партийных комитетов посту заведующего ОРПО. Н.И. Ежов возглавил на сей раз промышленный отдел, который надзирал за работой прежде всего выделенных в 1932 г. из ВСНХ наркоматов лесной и легкой промышленности и тех предприятий, которые в соответствии с решением ПБ от 15 марта 1934 г. предстояло передать в ведение совнаркомов союзных и, возможно, автономных республик[63] – Вместе с тем по совместительству Ежова утвердили еще и в должности заместителя председателя КПК. А.И. Стецкий получил теперь в свое подчинение оба прежних идеологических отдела, объединенных в культпроп. А всего через месяц эту группу пополнил Я.А. Яковлев, сменивший 10 апреля Жданова в должности заведующего сельскохозяйственным отделом[64]. Кроме того, в тот же второй эшелон власти входил и М.М. Литвинов, нарком иностранных дел, ибо все вопросы внешней политики обсуждались и решались исключительно внутри узкого руководства Сталиным, Молотовым, Кагановичем и, в случае необходимости, Ворошиловым.
Окончательно подотчетность отделов установили только 4 июня 1934 г. постановлением ПБ «О распределении обязанностей между секретарями ЦК». В соответствии с ним отдел культуры и пропаганды, особый сектор – канцелярия ПБ, возглавляемая А.Н. Поскрёбышевым, а также собственно ПБ оказались в ведении Сталина. За работу промышленного и транспортного отделов, КПК, ВЛКСМ и вместе с тем оргбюро ЦК стал отвечать Каганович. Жданов же должен был «наблюдать за работой» сельскохозяйственного, планово-финансово-торгового отделов, ОРПО, управления делами и секретариата ЦК[65].
Однако значение данного документа отнюдь не ограничивалось заурядной проблемой установления обычной четкой субординации в партийном аппарате, решением всего лишь чисто административных задач. Фактически постановление закрепило полное слияние еще недавно существовавших, хотя и формально самостоятельно, двух ветвей власти – партийной и советской, установило вместе с тем двойной контроль за деятельностью всех без исключения наркоматов и ведомств, региональных структур. Сделано это было самым простым способом – концентрацией вопросов подбора и расстановки кадров только в соответствующих отделах ЦК.
Вместе с тем документ содержал и еще две весьма примечательные детали. Он лишний раз подтвердил, что один из четырех секретарей ЦК Киров так и не получил никаких дополнительных обязанностей, проистекавших из его нового положения во власти, остался лишь 1-м секретарем Ленинградского обкома и членом ПБ, что давало ему право только голосовать по подготовленным и внесенным на обсуждение проектам решений. Кроме того, постановление липший раз подчеркнуло и особую, предельно самостоятельную роль Литвинова, ведомство которого, НКИД, так и не было включено в сферу ответственности кого-либо из секретарей ЦК либо других членов узкого руководства персонально.
Ставшее несомненным усиление власти, сконцентрированной в руках сталинской группы, невозможно объяснить лишь властолюбием. Возможно, здесь сыграла роль жесткая необходимость именно такого шага в условиях реальной военной опасности, угрозы весьма близкого по времени нападения на СССР одновременно с запада и востока. А кроме того, стремление всемерно обезопасить себя накануне принятия тех важных решений, в том числе и в области внешней политики, вряд ли одобренных бы наиболее активной частью партии, то есть широким руководством, о намерении сменить которое заявил на съезде Сталин.
Свидетельствовало постановление от 4 июня и еще об одном важном процессе. Секретари ЦК, поначалу возглавившие половину новых отделов, завершали подбор кадров для них, тех, кто и должен был вести повседневную, даже рутинную работу. Подтверждает такое предположение то, что уже 9 июля ПБ утвердило в должности заведующего транспортным отделом вместо Кагановича явно рекомендованного ему членом ПБ и одновременно наркомом путей сообщения Андреевым ответственного сотрудника НКПС Н.Н. Зимина[66].
Таким образом, к середине 1934 г. из членов узкого руководства только Жданов помимо всех прочих своих обязанностей лично руководил планово-финансово-торговым отделом. Само образование отраслевых отделов ЦК и утверждение большинства их заведующих сразу же повлекло непременную в подобных случаях частичную реорганизацию правительства Советского Союза[67].
Однако до завершения всех запланированных кадровых перестановок, буквально на следующий день после закрытия съезда, сталинская группа неожиданно оказалась перед весьма сложной дилеммой. От нее требовалось, и притом незамедлительно, во всеуслышание выбрать одно из двух. Либо выразить верность идеям пролетарской солидарности, мировой революции, но в таком случае предстать перед западными демократиями двуличными политиканами, доверять которым ни в коем случае нельзя. Либо столь же открыто отречься от вчерашних идеалов и принципов, подтвердив тем, но уже в глазах партии, давнишний тезис Троцкого о своем перерождении, теперь уже бесспорном оппортунизме, даже ревизионизме.