Глава 4
Нессель, когда он возвратился в комнату, все еще спала – поверх неразобранной постели, прямо в платье, свернувшись в клубок, точно кошка. Курт подтянул угол покрывала, прикрыв ей ноги и плечи, и лесная ведьма вздрогнула, открыв глаза и рывком сев на постели.
– В комнате прохладно, – пояснил он, отступив. – Ты мерзла во сне. Извини, не хотел тебя будить.
– Правильно разбудил, – возразила Нессель, спустив ноги на пол, и потянулась, подавив зевок. – Иначе не засну ночью… разобрался со своими делами?
– Почти, – вынув список, составленный в комнате обер-инквизитора, отозвался Курт. – Впереди у меня долгое и увлекательное путешествие по свидетелям расследования, которым интересовался убитый inspector перед своим исчезновением. Alias[18], для того, чтобы узнать, что случилось с ним, придется хотя бы отчасти расследовать расследование, которое расследовал он.
– Этот убитый ваш служитель… Он как инквизитор над инквизиторами? Ищет ересь среди своих же?
– Среди своих же ересь ищут в основном духовники, – улыбнулся Курт. – И стараются пресечь ее прежде, чем она разрастется; проще говоря, поставить своим духовным чадам мозги на место прежде, чем эти мозги окончательно съедут не в ту сторону. А эти ребята занимаются уже не помыслами, но делами: находят и передают суду тех из нас, кто исполняет службу не должным образом, сознательно и намеренно либо по глупости, слабости или попросту разгильдяйству… Порой они перегибают палку и цепляются едва ль не на пустом месте.
– Поэтому среди вас их не любят?
– Любовью не пылают, да, – признал Курт, присевши на табурет, и положил лист с именами на стол перед собою. – Но хоть и я сам не раз подпадал под их пристальнейшее внимание, не могу не признать, что пользы от них куда больше, чем вреда. Что было в данном случае – мне и надо выяснить.
– Получается… – Нессель помедлила, подбирая слова, и договорила: – Получается, ты в этом городе будешь делать их работу? Ведь чтобы выяснить, не связана ли пропажа этого…
– Inspector’а.
– Инспектора… с тем, для чего он и приехал, тебе надо будет узнать, правда ли твои собратья здесь виновны в том, в чем их заподозрили?
– Выходит – так… И в этом я бы хотел попросить твоей помощи.
– Моей?.. – удивленно и растерянно переспросила Нессель; он кивнул:
– Да. Ты говорила, что после пропажи Альты «обшарила» лес вокруг и не нашла ее там – ни живой, ни мертвой. Ты смогла это сделать, потому что она твоя дочь, или это работает с любым человеком?
– Ты хочешь, чтобы я нашла тебе вашего служителя?
– Было бы неплохо, – подтвердил Курт. – Если ты сможешь это сделать – это намного сократит время нашего пребывания в этом городишке, что выгодно не только мне, но и тебе самой, согласись. В живых его точно нет, стало быть, искать придется труп. Так как? Сможешь или нет?
– Я могу попробовать, – неуверенно отозвалась ведьма. – Но есть два условия. Первое: я не смогу этого сделать прямо сейчас. Мне тяжело в этом городе, здесь слишком… шумно и тесно, слишком многолюдно. В моем лесу безлюдно, и там ничьи помыслы не мешали мне работать, а здесь множество людей будет перебивать мне след. Да и сам город… Я не привыкла к такой обстановке. Мне надо освоиться, свыкнуться со здешним духом, надо понять, что следует отбрасывать тотчас же, а на что надо обращать внимание… да и боюсь, просто не отыщу следа в таком шуме… Не знаю, как тебе это объяснить…
– Полагаю, я понял, о чем ты, – кивнул Курт. – И сколько времени тебе понадобится для того, чтобы втянуться?
– Не знаю… Несколько дней. Дня три-четыре… может, пять. Если к тому времени ты не обойдешься без моей помощи – я попробую.
– Ну, не так плохо, – передернул плечами он. – А второе условие?
– Мне нужна его вещь. Неважно, что это будет, главное – что-то очень личное, что постоянно было при нем и чего он часто касался… Если это будет нечто, связанное с ним духовно, – будет совсем хорошо; к примеру, распятие или этот ваш медальон… Он ведь у каждого свой и с вами всю вашу жизнь?
– Да, и вручается в весьма торжественной обстановке; ближе него, разве что, и впрямь распятие, надетое при Крещении. К сожалению, Сигнум исключается: он остался на шее трупа. Где бы этот труп ни был… Но условие я понял, что-нибудь придумаю. Как почувствуешь, что готова, – скажи.
– Полагаешь, ты не найдешь его за четыре-пять дней? В Ульме я слышала, что когда-то давно свое первое расследование ты завершил за неделю, раскрыл при этом заговор и несколько убийств и…
– И чуть не остался валяться на земле, разорванный толпой в клочья, – покривился Курт. – Это было скорее исключением, да и ситуация была иной… Здесь придется копать глубоко.
– И что ты будешь делать, если выяснишь, что твои сослужители совершили преступление? Что вы все будете делать – скроете это?
– Откровенно? Я бы скрыл, – кивнул Курт, не обратив внимания на ее вызывающий тон. – Будь это единичное нарушение одного отдельного следователя. Собрал бы лишь наших служителей, устроил показательное судилище и казнь по всем правилам, но тайно – чтобы видели исключительно свои, те, в назидание кому это и следует представлять. На нас и без того вешают множество грехов, чтобы еще и давать пищу для поддержания таких слухов… Но если здесь обнаружится именно то, что подозревается – а именно, замешаны будут служители высшего ранга либо вовсе отделение целиком, – суд и кара должны быть прилюдными. Быть может, Конгрегация и беспощадна к врагам, но своих, что ведут себя как враги, не прощает, не покрывает и карает во сто крат страшней.
– А хотя бы одно такое показательное судилище было? – с явным скепсисом осведомилась Нессель; он кивнул:
– Было несколько. В основном – над людьми из прежних служителей, в первые годы, когда Конгрегация лишь начинала меняться. Кое-кто никак не желал усваивать, что Знак им вручен не для того, чтобы дать больше возможностей для удовлетворения собственных желаний… Идем, – чуть повысил голос он, не дав своей временной подопечной продолжить. – Время уже давно обеденное, и лично я предпочел бы продолжить беседу не с пустым желудком.
Нессель вздохнула, бросив на него угрюмый взгляд, но вслух не возразила. За трапезой лесная ведьма также не произнесла ни слова о Конгрегации, пропавшем inspector’е, грозящей предателям каре или собственной вере в ее справедливость; она вообще все больше молчала, уставившись в свою тарелку и украдкой поглядывая по сторонам. Покончив с обедом, Нессель торопливо ушла в комнату, а Курт остался за столом, разглядывая список причастных к делу и медленно потягивая местное пиво.
– Майстер Гессе…
На голос рядом с собою он обернулся неспешно, без особенного удивления увидев Ульмера; молодой инквизитор переминался с ноги на ногу, ожидая дозволения говорить дальше и косясь по сторонам, точно всякий миг ожидал немедленного и страшного нападения вражеских орд.
– Петер, – поприветствовал его Курт и кивнул на скамью напротив: – Садись. Тебя снова погнал ко мне старик Нойердорф?
– Нет, – мотнул головой тот, примостившись на край скамьи. – На сей раз я сам попросил…
– Но?.. – подбодрил Курт, уловив заминку в голосе следователя; Ульмер помедлил, вновь бросив взгляд вокруг, словно желая убедиться, что никто не смотрит в их сторону, и спросил со вздохом:
– Позвольте мне говорить прямо, майстер Гессе?
– Хотелось бы, – согласился он как можно благодушней.
– Хорошо… – с заметной неловкостью кивнул молодой служитель, явно тяжело подбирая слова. – Я… я понимаю, зачем вы здесь. Попечительское отделение заподозрило, что Официум ведет расследования недобросовестно, а то и впрямую нарушает заветы Веры, закон и тем порочит имя Конгрегации. И в исчезновении, а если говорить без обиняков, убийстве майстера Штаудта подозревают одного из нас. Явившись для его розыска, вы de facto явились ради того, чтобы сделать его работу, чтобы выяснить, не поселилось ли предательство в наших рядах, и если да – покарать изменивших клятве.
– Карать – не моя работа, – осторожно заметил Курт; Ульмер кивнул:
– Да-да, я понимаю. Вы лишь укажете на того, кто виновен, и предадите его суду. И вот для чего я пришел… Понимаете, майстер Гессе, когда я начинал свою службу, я знал, что до высшего ранга никогда не поднимусь; я получил Знак и Печать, меня сочли достойным следовательского чина, но все, и сам я в том числе, понимают, что я не обладаю особенным чутьем или острым умом, каковые могли бы поспособствовать моему возвышению. Я к этому и не стремился: все, чего я желал, – это делать то, на что достанет сил. Я без лишней скромности могу заметить, что на прежнем месте моей службы в проводимых мною расследованиях не бывало ошибок. По крайней мере, таково мнение руководства и на это надеюсь я сам. И когда меня перевели в Бамберг, я ничего иного и не желал, и до сей минуты все, чего я жажду всею душой, – это исполнять свою работу как должно. Майстер Нойердорф, я знаю, уже рассказал вам, из чего по большей части состоит наша служба в этом городе, и позвольте сказать: я ничуть этим не удручен. Покидая академию, я, разумеется, грезил битвой с еретиками и чудовищами, но мир показал мне – порой страшней всего то, что делают с людьми люди же, такие же, как все, добрые христиане. И когда я просто брожу по домам, разыскивая свидетелей обычного душегубства, свершенного из корысти или злобы, – я не чувствую, что теряю время своей жизни напрасно. Я делаю то, для чего меня и воспитали: посильно способствую уменьшению зла в нашем мире.
Ульмер умолк ненадолго, не глядя на собеседника и уставившись в стол; Курт тоже молчал, не торопя собеседника, ни о чем не спрашивая и ни слова не говоря.
– Я хочу, – продолжил тот тихо, подняв, наконец, взгляд, – чтобы вы мне поверили. Я не знаю, насколько оправданны подозрения кураторского отделения, я не знаю, что вы сумеете найти и доказать, но знаю, что я сделаю все, что могу, чтобы вам помочь. Я безгранично уважаю майстера Нойердорфа, этот год под его началом был не самым плохим в моей службе, и по моему глубокому убеждению, он не виновен ни в чем. Но если что-то в Бамберге нечисто – я хочу помочь вам выяснить это. Или доказать, что Официум чист перед Господом и законом. Понимаю, что так говорил бы на моем месте и виновный или соучастник и у вас нет причин мне доверять, но хотя бы дайте мне шанс, майстер Гессе.
Курт помедлил, глядя в лицо молодому инквизитору и видя в глазах напротив знакомый огонек, знакомую горячность, так легко узнаваемое нетерпение…
– Да, Петер, – отозвался он наконец, подбирая слова тщательно и осторожно, – я тебя понимаю. И ведь помимо прочего, впереди у тебя много лет службы, и никому не хочется, чтобы начало его работы навсегда ознаменовалось пометкой «был причастен к делу о халатности отделения»… Верно?
– Не в том дело! – вскинулся Ульмер и, повстречавшись с собеседником взглядом, запнулся, отведя глаза. – Да, – негромко и через силу согласился он. – И это тоже. Если выяснится, что (не приведи Господь) кто-то из наших или даже… сам майстер Нойердорф имеет отношение к исчезновению inspector’а и хотя бы части недобросовестных расследований… Мне бояться нечего, понимаете, майстер Гессе? Что бы ни вскрылось – я-то точно знаю, что ни в чем не замешан, ни к чему не причастен, и если что-то совершил по неведению – готов нести за это ту епитимью, каковую руководство сочтет полагающейся. Но я знаю, что в любом случае не совершил ничего, за что мог бы лишиться Знака и инквизиторского чина, а стало быть – мне еще служить и служить. А это означает, что мне ни к чему слава следователя, замешанного в грязных делишках. Если же, напротив, я приложу долю своих скромных сил к тому, чтобы доказать непричастность Официума или лично майстера Нойердорфа к чему-либо противозаконному – убежден, это пойдет на пользу всем.
– А если без околичностей, – вскользь усмехнулся Курт, – это возвысит тебя в глазах обер-инквизитора, каковой в благодарность за подобное рвение, быть может, даже напишет прошение о присвоении тебе следующего ранга. Или, если в чем-то виновен сам старик, тебе не помешает пометка «оказал немалую помощь следствию» в твоих характеристиках, тем паче – пометка, оставленная легендой Конгрегации Молотом Ведьм.
– Ambitio – это не моя черта, – оскорбленно возразил Ульмер. – Не стану скрывать, что мне это… будет выгодно, да. Но не для того, чтобы обрести новый чин и возвыситься, не для того, чтобы потакать самолюбию, а для того, чтобы в грядущих расследованиях мною не пренебрегали и к моим доводам прислушивались. Я, как уже говорил, не тешу себя надеждой, что когда-нибудь смогу приблизиться хоть вот настолько к такому следователю, как вы, майстер Гессе, и не вижу себя легендой Конгрегации, но я уверен, что могу больше, нежели мне позволено. Недавний случай: я имел версию в расследовании, каковой версией поделился с майстером Нойердорфом; и он не воспринял ее всерьез, ибо следователь более высокого ранга…
– Кристиан Хальс, первый ранг.
– Да, – поджав губы, кивнул Ульмер. – Он выдвинул свою версию, и она оказалась созвучной выводам, каковые сделал сам майстер Нойердорф. Всем казалось, что новичок третьего ранга беспременно ошибется… В итоге мою версию стали проверять самой последней, когда все остальные не оправдались. И что же оказалось? Прав был я. И таких случаев бывало уже несколько; где-то в мелочах, но бывало, и нередко. В Официуме ко мне относятся так, словно я лишь вчера вышел из академии… Меня лично это не задевает, но ведь страдает дело. Упомянутые мною случаи касались происшествий несерьезных, порой даже пустяковых, но если бы речь шла о чем-то более значимом, о человеческой судьбе или даже жизни, к примеру?
– Как знакомо, – хмыкнул Курт и пояснил, когда Ульмер непонимающе нахмурился: – Так начиналась моя служба в Кельне. Никто не принимал всерьез мои выкладки, никто не слушал моих догадок, над моими версиями вовсю потешались – до тех пор, пока они не подтверждались от и до. А так как свое первое расследование я завалил, к этому присовокуплялось еще и мое чувство собственной ущербности и боязнь напортачить… Однако мне, как я погляжу, с начальством повезло несколько больше тебя; майстер Керн, под началом коего мне довелось служить, вскоре сам же начал толкать меня вперед, подстегивая там, где я опасался сделать лишний шаг…
– Со мною иначе, – вздохнул Ульмер. – Даже после нескольких случаев меня все еще держат за неразумного щенка. Я имею Сигнум и Печать следователя, но defacto исполняю работу помощника.
– И теперь напрашиваешься в помощники мне?
– По крайней мере, в этом мое положение хотя бы не изменится, – неловко улыбнулся инквизитор и, посерьезнев, добавил: – Зато хотя бы появится шанс сделать что-то полезное.
– А старик, я так мыслю, не знает, что ты направился ко мне с подобными колоссальными планами?
– Майстер обер-инквизитор сказал, чтобы я был наготове по первому вашему слову явиться, дабы препроводить вас куда скажете, и я заметил, что мне лучше прямо спросить у вас, не требуются ли мои услуги проводника по Бамбергу.
– Alias[19], – уточнил Курт с усмешкой, – ты солгал обер-инквизитору.
– Я… – замявшись, не сразу отозвался Ульмер, – просто не стал обременять его деталями. Я уверен, что изложи я ему свои мысли – и он вновь сказал бы, что я замахиваюсь на дело не по силам, что напрасно потрачу время, что… Словом, высказал бы мне все то, что не раз говорил прежде. Быть может, это и так. Вполне может статься, что пользы от меня не будет и я ничем не смогу помочь, но я хочу хотя бы попытаться.
– «Не стал обременять деталями» – это верное решение, – согласился Курт и, помедлив, спросил: – Могу ли я, в таком случае, обратиться к тебе с просьбой, о деталях которой ты также не станешь ставить Нойердорфа в известность?
Ульмер распрямился, даже, кажется, чуть побледнев, и снова исподволь бросил вокруг настороженный взгляд.
– Да, майстер Гессе, – согласился он, наконец, понизив голос почти до шепота. – Разумеется. Что я должен сделать?
– В Официуме хранятся личные вещи Георга Штаудта. Среди прочего в его сумке должно быть шифровальное Евангелие; я хочу его получить. Само собою, я мог бы потребовать его у старика открыто, но мне не хочется возиться с бумажками, а главное – не желаю посвящать Нойердорфа в подробности своего расследования.
– А… полагаете, майстер Штаудт мог оставить что-то в книге? Мы осматривали все его вещи, и никаких записок или отчетов обнаружено не было; каждую страницу Евангелия и майстер Хальс, и я перетряхнули лично, и…
– И тем не менее, – мягко, но настойчиво оборвал Курт. – Отчет – не отчет, а как знать, быть может, где-то стоит не заметная с первого взгляда метка, клякса, точка, стертая буква… Я хочу осмотреть Евангелие сам, лично. Причем так, чтобы об этом никто не знал. Когда я закончу – верну его, и ты тихо и аккуратно положишь книгу на место. Сможешь это сделать?
– Да, майстер Гессе, – с готовностью кивнул Ульмер. – Постараюсь справиться как можно скорее.
– Ну, что ж, благодарю заранее, – неспешно проговорил Курт, разровняв на столе список причастных, уже изрядно помятый, и придвинул его к собеседнику. – Также начать причинение пользы ты можешь с того, что расскажешь мне об этих людях. А там поглядим.
Домики Инзельштадта, теснящиеся вдоль улиц, были чем-то неуловимо схожи между собою; каждый имел, как водится, некую отличительную особенность – деревянного голубя на крыше, особо изукрашенную фонарную решетку над дверью, флюгер в виде лодки – но все они при этом были точно бы на одно лицо, будто близкие родичи. Дома простых горожан не образовывали собою отдельного квартала в отдалении от обиталищ знати, а стояли вперемешку, толпясь небольшими группками неподалеку от высоких дорогих жилищ.
Дом Вилли Клотца, истца по делу, на котором спалился судья Юниус, был в очередной такой компании своих собратьев крайним – аккуратный одноэтажный домик с высоким чердаком, покатой крышей и тяжелой, точно складская, дверью. Владелец домика был человеческой копией этой двери – такой же массивный и широкий, с громовым, раскатистым голосом и суровым взглядом командира наемников под густыми бровями, и даже его далеко не крошечных размеров супруга смотрелась рядом с ним, точно детская кружка рядом с пивным бочонком. Сам же майстер инквизитор взирал на Вилли Клотца снизу вверх, чуть отступив назад, дабы не задирать голову. В беседе, однако, хозяин дома был учтив и добродушен, даже чрезмерно, и гостям пришлось потратить около минуты на то, чтобы отказаться сперва от участия в семейном обеде, а после – от посиделок за раухбиром[20] местного производства, вполне ожидаемо лучшего в Империи.
– Мне и сказать-то нечего, – откровенно смущаясь, пояснил Клотц, едва уместившийся на табурете, явно смастеренном лично – под собственную внушительную комплекцию. – Я уж все рассказывал – не упомню, сколько раз. И вот майстеру Ульмеру, и обер-инквизитору, и в магистрат меня вызывали…
– Я читал протоколы, – кивнул Курт, – и говорил с обер-инквизитором; однако пересказ с чужих слов, а тем паче запись этих слов, по опыту знаю, всегда хоть в чем-то, да против истины погрешат, вольно или невольно. Секретарь поленился или не успел в спешке написать неважное, по его мнению, словечко (суть-то передана) – и внезапно весь смысл меняется… Расскажите суть дела еще раз, Вилли. С чего все началось, как продолжилось… ну, а чем закончилось – я, в общем, уже понял.
– Закончилось… печально, – шумно вздохнул гигант. – А начиналось вполне мирно. Суть, майстер инквизитор, такая. Я и мой двоюродный брат были приемышами у друга нашей семьи. Так уж вышло – я осиротел совсем рано, он чуть позже; чума коснулась и Бамберга когда-то, хоть у нас было и не так страшно, как в иных городах, слава Господу. И вот нас обоих взял под свое крыло старый друг наших отцов; говорят, что тоже родич в каком-то дальнем поколении, но никто этого никогда не выяснял, да и ни к чему было. Воспитывал он нас равно заботливо, честно, даже исхитрился сохранить за нами собственность наших родителей, и когда мы оба встали на ноги, у каждого был дом и начальные средства – покуда мы жили в его доме, наши жилища сдавались. А перед смертью наш приемный отец завещал мне место на рынке.
– Вот это первое, что я не вполне понимаю, – заметил Курт. – Из протоколов я увидел, что вы состоите в кожевенной гильдии, доход получаете в виде гильдейской доли, а потому мне неясно, для чего вам рыночное место.
– Рента, – пояснил Клотц, широко улыбнувшись. – Наш приемный отец был тот еще прохвост… Не подумайте дурного, майстер инквизитор, это я по-доброму. Просто умел крутиться и извлекать выгоду на законных основаниях. Когда-то он выкупил у городского управления рыночное место – удобное, хорошее и недешевое; а так как желающих угодить именно на это самое место было много – оно никогда не пустовало, а отчим неизменно получал от торговцев небольшую, но постоянную плату за сдачу лавочки внаем.
– И почему же он завещал эту серебряную жилу именно вам?
– Незадолго до смерти он рассорился с моим братом, – печально отозвался гигант. – Так разругался, что Господи помилуй… Один из его сыновей вознамерился жениться, и девица была, прямо скажем, из семейства не слишком благовоспитанного, да и сама поведения… предосудительного. Отчим пытался внушать, доказывать, говорить и по-доброму, и со строгостью, но мой брат и слушать ничего не желал и сына отвращать от такой женитьбы не намеревался. Любовь у него, видите ли… А девица, должен вам сказать, и сейчас уже якшается, вот клянусь вам, с двумя поклонниками разом, и ее родители даже ухом не ведут. Вся семейка такая, прости Господи…
– Так что с наследством? – поторопил Курт; хозяин кивнул:
– Да, прошу прощения, майстер инквизитор… Так вот, незадолго до того, как отойти ко Господу, отчим завещание и переписал. А старое почему-то не уничтожил – то ли уж память была не та, то ли еще надеялся брата переубедить и все оставить как есть… Поначалу-то лавочное место именно брату и должно было отойти – потому как двое сыновей и место в гильдии пониже моего, вроде как ему нужнее, а у меня и приличный доход, и сын всего один, и тоже на хорошем счету в гильдии – того гляди станет мастером. Брат должен был делиться со мною малой частью дохода, и на этом все. А когда отчим умер, он откуда-то добыл прежнее завещание и выставил его как свидетельство.
– И вы решили судиться с братом? – не скрывая укоризны, уточнил Курт.
– Я б и не подумал, – возразил гигант горячо, – не думайте, что мне денег жалко стало или еще что… Я и не стал бы! Но этот дурак же удумал рыночное местечко передать в полное владение сыну с молодой женой, той самой девицей. Да отчим бы в гробу перевернулся, если б узнал, что все то, на что он годы и труды тратил, досталось какой-то, Господи прости, прошмандовке! Я и решил – нет уж, отсужу себе обратно, а сын у брата все-таки не совсем уж скорбен головой, рано или поздно одумается, увидит, что ему за тварюка досталась в невесты… Вот тогда уж мирно, по-семейному, и решим, как с этой лавчонкой быть. А мирно – вон оно как… Не вышло.
– Ваш брат убил свидетельницу.
– Да, – тяжело выговорил гигант, вздохом едва не сдув Ульмера с табурета. – Так вот оно… У отчима женщина была на примете – вдова, одинокая, благочестивая и умная женщина, в возрасте с ним тоже одном… Решили пожениться – чтобы последние дни не коротать в одиночестве; оно все ж легче так, с родным человеком. Но не успели, отчим слег и… Ясно стало, что не до свадеб ему уже. Но она к нему в дом приходила, навещала, присматривала, как могла. И когда он переписывал завещание – она оказалась свидетельницей. На подписании присутствовали эта женщина, судья Юниус и нотариус. И вот вскоре после смерти отчима погиб нотариус…
– Просто-таки проклятая лавка какая-то, – заметил Курт. – На таком количестве смертей не всякое темное капище строилось.
– Что вы, майстер инквизитор, брат тут никоим образом не замешан! – как-то совершенно по-женски всплеснул руками гигант. – Он, конечно, грех на душу взял, душегубство совершил, но лишь одно; канцлер[21] по собственной вине погиб. Шел вечером домой, сильно подвыпивши, и с мостика-то в воду того… опрокинулся. Кто поблизости был, выловили его, попытались откачать, но где там… Пока был в бессознании – наглотался воды и преставился. Так вот и остались из свидетелей только судья да та женщина. И вот когда я явился с новым завещанием, судья заявил, что впервые его видит, а свидетельница лжет. Не то чтоб ему сразу поверили, хотя и было его слово против слова какой-то старой вдовы; нет, назначили еще одно слушание, чтобы во всем разобраться… А дальше – все как в протоколе записано: сперва судья Юниус ей угрожал, потом она пошла к моему брату, чтобы устыдить нечестивца, и там-то он ей в обед отравы и подсыпал. Официум начал расследование и… Вот, – уныло развел руками Клотц. – Оказалось, что и брат мой виновен, и его супруга была в курсе задуманного, и оба сына – все они на семейном совете одобрили убить славную женщину за место на рынке… Я тогда пожалел уже, что начал это дело; не хватайся я так за эту и впрямь проклятую лавчонку – не подтолкнул бы брата ко греху.
– Я уже вам говорил, Вилли, – вмешался доселе молчавший Ульмер, – всякий сам отвечает за себя. И в грехах вашего брата вам себя винить не должно.
– Все ж родная кровь, – снова вздохнул хозяин дома. – И кто ж знал, что оно так обернется…
– Вот именно, – наставительно произнес молодой инквизитор. – Никто не мог знать, а уж вы – тем паче. Потому перестаньте уже казнить себя. За собственную душу он и должен держать ответ сам; уже ответил перед людьми, а после – и перед Господом.
Клотц понуро кивнул, опустив глаза и пробормотав что-то неразборчивое; Курт расслышал печальное «но всё равно…» и кашлянул, привлекая к себе внимание.
– Все то же самое вы рассказали и inspector’у? – спросил он, когда хозяин снова поднял к нему взгляд. – Он заходил к вам и интересовался подробностями дела. Вы рассказали ему то же, что и мне сейчас?
– Да, майстер инквизитор; только он спросил еще, что случилось с дочкой судьи и кто из магистратских занимался его делом.
– И что с дочкой?
– Так удавилась бедняжка. Она ведь до последнего полагала, что отца оговорили, что он ни в чем не виновен, а уж когда все разъяснилось, когда он сознался, когда соучастника нашли… Ее никто не доводил, – поспешно уточнил Клотц. – Не подумайте, майстер инквизитор. Никто ей не тыкал в глаза отцом-преступником, напротив – жалели, соболезновали, спрашивали, не надо ли помочь чем; она ведь со смертью отца совсем одна осталась, без средств к существованию… Но она ни с кем не общалась, всех сторонилась; а в день, как судью казнили, – возвратилась домой и…
– Кто ее обнаружил?
– Соседка. К вечеру решила навестить ее, посмотреть, как она там, узнать, не надо ли чего… Ну, и вот. Я это тоже рассказывал уже вашему предшественнику, майстер инквизитор. Мне кажется, он решил, что убили ее; только никому это было не нужно и не выгодно – наследников нет, дом городу отошел, да и все видели, в каком она подавленном состоянии. И дверь была заперта: соседка звала мужа, чтобы ее сломать, – потому как вечер уже, а в окнах света нет и тишина, и на стук никто не отзывался… Вам теперь сказать, кто из магистратских вел расследование?
– Все те, кто есть в протоколе? – спросил Курт, обратясь к Ульмеру, и когда тот молча кивнул, отмахнулся: – Не надо. Лучше скажите, что это за девица, на которой намеревался жениться ваш двоюродный племянник, и где мне ее найти.
– Девица? – растерянно переспросил Клотц, переглянувшись с молодым инквизитором. – А… девица-то вам к чему? Простите, – спохватился он тут же, – то есть, я хотел сказать, что она-то тут вообще ни при чем, я не собирался вас поучать…
– Я понял, – улыбнулся Курт. – У меня подобных допущений и в мыслях не было. А майстер Штаудт разве не интересовался ею? Не спрашивал о ней, не имел планов с ней побеседовать?
– Если и имел, то никому из нас об этом не известно, – чуть растерянно отозвался Ульмер, когда хозяин дома неопределенно передернул плечами. – Вилли, как я понимаю, он о ней не спрашивал, меня или майстера Нойердорфа тоже… Да и не видели его в той части Бамберга.
– «В той части» – это где?
– Рыбацкая деревня в Инзельштадте, – кивнув в сторону окна, пояснил Ульмер. – В самой ее бедняцкой части. Ее семья занимается ловом, а потом сама же продает свою добычу…
– Желание ее несостоявшегося супруга во что бы то ни стало получить торговое место в свете этого становится еще более понятным, – заметил Курт. – Даже странно, что девица оказалась ни при чем… Ты знаешь, где ее дом?
– Покажу, – кивнул молодой инквизитор, – хотя убежден, что время будет потрачено напрасно: не желая никого задеть, замечу, что не при ее… уме и сообразительности оказаться в соучастниках. Я говорил с нею и уверен, что ее никто не ставил в известность.
– Полагаю, что ты окажешься прав, – согласился Курт, когда, распрощавшись с хозяином, они вышли под яркое летнее солнце, – однако для полноты данных все-таки следует с нею пообщаться. Если Штаудт не говорил никому о том, что намерен ее посетить, это значит лишь то, что он об этом не говорил, как и то, что его там не видели посторонние, значит, что его там не видели; и даже окажись девица и впрямь невинней всех невинных – если пропавший inspector побывал там, это даст мне след в его поисках. Сожалею, Петер, но доказательство вины либо невиновности Официума – не моя цель и не моя работа; вскоре в кураторском отделении решат, кого направить на смену убитому, он этим и займется; если мне удастся что-то выяснить попутно с моим собственным расследованием – слава Богу, если же не сложится…
– Я понимаю, майстер Гессе, – вздохнул Ульмер с вялой улыбкой. – Но я именно на это и уповаю. Не зря же ходят о вас легенды, и мне думается…
– Дай-ка я кое-что тебе объясню, – утомленно вздохнул Курт, не дав ему договорить, – дабы избавить тебя от неоправданных упований. Тебе приходилось наблюдать за тем, как происходят выборы в магистрат? Представители гильдий и знатных семей внезапно начинают совершать до крайности добрые дела для блага города, но все равно больше говорят, чем делают; о многих из них начинают расползаться слухи, в которых оные представители описываются так, что Ангелам Господним остается лишь завидовать… Полагаю, для тебя не новость, что девять из десяти таких рассказов – не более чем преувеличение, и это в лучшем случае? Это работа на публику, от которой зависит их продвижение, наработка репутации, от которой зависят голоса. Попросту эта маленькая res publica[22] становится для них полем личной деятельности.
– Я все это знаю, – кивнул Ульмер настороженно, – но не хотите же вы сказать…
– Именно что хочу. Когда государство ведет войну, вовремя доставленная и публично оглашенная ободряющая relatio[23] поднимает дух подданных, вселяет в них надежду, сообщает имена героев… Если требуют обстоятельства, деяния героев можно преувеличить, успехи превознести, а надежды тем самым – приумножить. Король и его ближний круг будут знать, что происходит на самом деле, но для публики порой важнее не вся правда, а та самая надежда; здесь, Петер, и проходит тонкая граница в понятии «publicus»[24]: где кончается государственное, а где начинается общественное – решается на месте и по обстоятельствам. Так вот, в случае, когда нужна надежда и нужны герои, – эта самая relatio publica[25] будет, как и в случае с выборами в магистрат, несколько не соответствующей действительности.
– Вы скромничаете, майстер Гессе, – уверенно возразил Ульмер. – Расследование, которое прославило вас – изобличение предательства двух курфюрстов в Кельне – было или не было?
– Положим, было, – неохотно согласился Курт. – Однако оно лишь на словах выглядит так победоносно и полностью представляется моей заслугой. На деле же работало множество людей – агенты слежки, мои сослуживцы, зондергруппа… каковая, к слову, явившись вовремя, позволила мне впоследствии насладиться лаврами, а не уютным гробом. И так – в каждом деле. Вообрази себе стычку, где множество людей бьет сильного и обученного бойца. Каждый наносит ему рану, выматывает его, а потом прихожу я – и наношу последний удар измученному, ослабленному противнику; и кто скажет, что гибель этого бойца – не моя заслуга? Это будет и правдой, и преувеличением. Сие иносказание в некотором роде и отражает истинное положение вещей. А все прочее – исключительно необходимость Конгрегации в громких именах и героях. Я удачно подвернулся под руку, и девять из десяти частей моей столь оглушительной славы – та самая relatio publica.
– Такую славу было бы непросто поддерживать, если б вы ей хотя бы отчасти не соответствовали, – заметил Ульмер. – А посему я все-таки надеюсь, что ваше пребывание в Бамберге завершится еще одним поводом для ее возрастания.
– Ты поставил меня в неловкое положение, – усмехнулся Курт, ступая следом за сослуживцем на изогнутый мостик между двумя островками. – Практически загнал в угол; теперь мне придется вывернуться наизнанку, дабы не обмануть твоих надежд… Куда дальше?
– Желаете сперва переговорить с девицей или с магистратскими? – уточнил Ульмер, указав в сторону: – Вон там – видна крыша ратуши, совсем близко. До дома нужной вам свидетельницы – несколько кварталов, это на той стороне Инзельштадта.
– Стало быть, в магистрат, – кивнул Курт, свернув за своим проводником налево от мостика. – К тому же, я полагаю, о моем прибытии там уже осведомлены и меня наверняка с нетерпением и беспредельной радостью ждут.
Ульмер неловко хмыкнул в ответ на его усмешку, но то ли с ответом не нашелся, то ли счел для себя предосудительным обсуждать представителей городского управления в подобном тоне.
Ратуша оказалась трехэтажным узким строением с приткнувшейся к нему колокольней; приют законности высился на островке посреди реки, соединенный с обоими берегами узкими мостиками – копией многих из тех, что встречались на пути и прежде. О том, что остров был создан людскими руками, Ульмер рассказал еще на подходе; вообще сама история существования магистратского здания была одним сплошным юридическим казусом. Когда речь зашла о постройке, епископ, в чьем владении находилась земля, уперся и пошел на принцип, отказавшись выделять ее в любом виде, – ни в дар городу, ни в аренду, ни продать хотя бы клочок никто так и не смог его убедить. В конце концов, заявив, что река не принадлежит никому, горожане попросту насыпали искусственный остров, положили мосты к левому и правому берегам и возвели ратушу посреди Регнитца.
Здание вышло крепким, солидным, а внутреннее убранство после подчеркнутой мрачности Официума показалось даже, можно сказать, уютным. На третьем этаже размещался городской архив, на втором – канцлер, ратманы, бюргермайстеры и прочий управляющий люд, а на самом нижнем трудилась, по выражению местных, «магистратская плесень» – мелкие секретари и писари, каковые уже в молодые годы обзаводились всеми мыслимыми болезнями суставов по причине постоянной сырости.
Судья Герман Либерт и нотариус Клаус Хопп, пришедший на смену утопшему предшественнику, обнаружились не сразу – в зале, где, по словам молодого инквизитора, их всегда можно было отыскать, была тишина и пустота, и лишь слабый летний ветерок из распахнутых окон прохаживался вокруг столов и скамей. Оставив Курта в зале, Ульмер почти бегом устремился прочь, на ходу пробормотав извинения, и возвратился спустя несколько минут в сопровождении обоих представителей магистрата. Неудивительно, что местный обер-инквизитор не принимает своего подчиненного всерьез, отметил Курт, выслушав еще одну порцию извинений; нрав у парня для инквизиторского чина чрезмерно мягкий и излишне несамолюбивый. То, что при таком складе натуры он вообще угодил в инквизиторы, не удовлетворившись должностью помощника, само по себе было чудом.
Беседа с судьей и нотариусом заняла едва ли не полчаса, однако ничего не прояснила; впрочем, иного Курт и не ждал – если судить по протоколам и рассказам обер-инквизитора и Ульмера, все участие этих двоих в деле ограничилось тем, что они приняли с рук на руки самого обвиняемого, все собранные Официумом улики и доказательства, после чего им оставалось лишь подмахнуть постановление о казни. О канувшем в безвестность inspector’е Штаудте никто из них также не смог сказать ничего внятного; да, заходил, да, спрашивал о том же, о чем и майстер инквизитор, да, интересовался судьбой дочери казненного судьи, нет, о невесте сообщника-племянника не заговаривал и ее участие в деле не обсуждал.
– Если и есть какой-то путь, по которому отслеживать майстера Штаудта не имеет смысла, так это девица, – убежденно сказал Ульмер, когда ратуша осталась далеко позади. – Не похоже, что само ее существование его как-то заинтересовало.
– В любом случае, оно заинтересовало меня, – возразил Курт и, остановившись, отер взмокший лоб: невзирая на надвигающийся вечер и близость реки, воздух не свежел, а, казалось, становился все более жарким и душным. – Но, боюсь, до нее я смогу добраться лишь завтрашним днем – сегодня на это не хватит ни времени, ни, по чести сказать, сил… Старик Нойердорф говорил, что трактир, где остановился Штаудт, находится здесь же, в Инзельштадте; далеко он?
– Нет, совсем рядом, – указав на противоположный берег реки, отозвался Ульмер, и Курт кивнул:
– Стало быть – туда. Заодно и перехватим кружечку.