Глава третья
По канаве кролики бегут[29]
(Наши дни)
1
Миновало раскаленное лето, за углом уже поджидала осень. Дни все еще были сухими и жаркими, но вечерами становилось ощутимо прохладно, а звезды по ночам сияли по-осеннему ярко. Порой Дон выходил во двор и смотрел на сияние и вспышки небесных россыпей, и сердце его наполнялось непонятной тревогой. Ему внушали беспокойство не столько сами холодные, бесстрастные звезды, сколько пустоты между ними. Постарел он, однако. Постарел, ослаб духом и телом. Парень с прибабахом, как говорит его любящая жена.
К утру тревога всегда проходила.
В последнюю неделю календарного лета он вытер пыль со своего ненаглядного «файрбёрда» 1968 года выпуска и отвез Мишель в город на праздничный ужин – заблаговременный подарок к годовщине их свадьбы. Дон заказал столик в «Староуэльсском трактире», традиционном уэльсском пабе-ресторане, располагавшемся, как ни парадоксально, в перестроенной испанской миссии в получасе езды от их дома в Уэдделл-Вэлли. В силу разных обстоятельств и упорного желания Мишель огибать любую таверну за километр, это был всего-навсего второй раз, когда ему удалось вытащить ее сюда.
Предложение было из разряда «теперь или никогда». Утром должны были приехать близнецы, устроившие себе импровизированный отпуск: Курт со своей новой женой, гонконгской принцессой, и Холли со своей девушкой, с которой они отправлялись каждое лето на поиски приключений. На следующей неделе Дон должен был читать лекции в рамках выставки по геоморфологии докембрийского периода в Редфилдском мемориальном музее естественной истории, а Мишель уезжала на антропологический конгресс в Турцию, новый пункт назначения ее ежегодного паломничества на Восток. Дон предпочел бы поехать вместе с женой; его пугала перспектива модерировать круглый стол, за которым восседали напыщенные ученые мужи, каждый с незарытым топором войны и камнем за пазухой, перед аудиторией, состоящей из целого, ну скажем, десятка человек, включая осветителей, звуковиков, официантов и музейных смотрителей.
К предстоящей суматохе Дон и Мишель относились спокойно. Их повседневная жизнь, протекавшая размеренно и плавно, иногда сменялась периодами абсолютной анархии. Мишель блистательно подвизалась на поприще сравнительной антропологии, обязанная своим успехом отчасти таланту с блеском писать яркие научные статьи, отчасти – сочетанию практической хватки и коварства, помогавшим получать внушительные гранты. Недоброжелатели ворчали, что она выйдет из игры исключительно ногами вперед, возможно в желудке анаконды, или пав под натиском какой-нибудь ужасной экзотической болезни вроде малярии. Дон, в свою очередь, состоял заслуженным профессором геофизики при Эвергринском колледже.
Поездка прошла довольно приятно, хотя педаль тормоза была туговата и Дон слегка не вписывался в повороты, – за исключением единственного в году разминочного тура по окрестностям, «файрбёрд» стоял на приколе в гараже уже добрый десяток лет. Жена предпочитала, чтобы он ездил на «вольво» или мини-вэне, особенно теперь, когда он носил очки с толстыми линзами и не мог похвастаться ни быстрыми рефлексами, ни памятью, хотя эти проблемы начались давно, как минимум, лет двадцать назад. Она заявляла, что разъезжать в суперкаре с восьмидесятилетним стариком за рулем противоречит ее принципам.
Поторопись, дорогая, а то гонки начнутся без нас, сказал он, подъехав к парадной двери дома. Она нахмурилась, бросив взгляд на его солнечные очки с диоптриями, автомобильные перчатки и клетчатый шарф, обернутый вокруг шеи, – он нацепил его специально, чтобы ее подразнить. В конце концов Дон заманил Мишель в машину, зажав в зубах розу и призывно похлопав по пассажирскому сиденью. Вот старый дурень, сказала она, хихикнув в ладошку.
Они въехали в Олимпию, когда закатное небо окрасилось оранжевым, и двинулись сначала по покрытым выбоинами проспектам исторических районов, потом по петляющему вокруг горных хребтов серпантину, затем пронеслись под величественными тенями стодвадцатилетних кленов. Дорога заканчивалась у береговой линии, изгибавшейся и убегавшей за город.
Мишель восторженно ахнула, когда на вершине холма, до которой оставалось еще несколько витков дороги, показалось здание трактира.
– Господи, я и забыла, до чего тут красиво.
В ее темных очках отражались закатные всполохи. На ней была подвязанная платком шляпа в стиле Вивьен Ли.
Он украдкой бросал на нее взгляды, восхищаясь изысканной формой, которую приняла с годами ее красота. Он почувствовал прилив вожделения, которое не проходило с момента их первого свидания, когда она впервые приподняла подол платья и обвила свои сильные ноги вокруг его талии, – он немедленно заблокировал направление, в котором начали развиваться его мысли, чтобы не слететь с дороги из-за своих амурных настроений.
В свои восемьдесят два с половиной Мишель пошла на уступки суете сует лишь в одном: она предпочитала скрывать от общества тот факт, что ее длинные темные волосы стали снежно-белыми. Шрамы, с другой стороны, никак не подрывали ее самооценку. У нее на лице и теле остались отметины после аварии, случившейся много лет назад во время экспедиции в самое сердце Сибири. Водитель джипа не справился с управлением на грязной дороге у подножия горы, откуда до ближайшего города было три сотни километров. Мишель едва не погибла во время сорокачасового пути в больницу, и даже после множества операций она не избавилась от шрама – белая полоса с неровными краями тянулась от ее левого виска, спускалась на грудь и закачивалась изгибом в районе бедренной кости. Когда это произошло, Дон консультировал горнодобывающую компанию в первозданной глуши полуострова Олимпик и узнал о несчастном случае и о том, что Мишель была на грани смерти, только спустя неделю. Еще один покрытый туманом эпизод из его прошлого – он смирился с тем, что никогда его целиком не восстановит. А может, лучше было и не помнить.
Чтобы развеять подступившую грусть, он улыбнулся Мишель и принялся рассказывать о месте, куда они направлялись. Пятнадцать лет они с Аргайлом Арденом, Робби Гоулдом, Тёрком Стэндишем и остальными ребятами приезжали сюда выпить и сыграть в дартс. Здание миссии было перевезено сюда из Сан-Франциско в 1911 году и установлено на его нынешнем месте над Олимпийской гаванью. Вскоре по распоряжению местного отца-основателя и эксцентрика Мюррея Блэншарда III в нем открыли римско-католический монастырь.
Во время Депрессии и в бурную эпоху 40-х здание много раз меняло хозяев, затем пустовало вплоть до 1975-го, когда Эрла Тиг купил его у города за сущие гроши. Этот валлиец при поддержке своей энергичной супруги и пяти доблестных отпрысков трансформировал исторический объект в подобие памятника, в нечто среднее между современным дорогим рестораном и старинным постоялым двором. Внутри – высокие своды и много воздуха. Над дубовой барной стойкой и россыпью маленьких обеденных столов и кабинок полумусяцем нависал балконный ярус. В комнате для игры в дартс, сразу за аркой в двух шагах от основной галереи, висели пробковые мишени, стояло несколько потертых билльярдных столов. Здесь ежедневно собирались компании морских волков, сыпавших солеными шутками, а также благородных головорезов с утонченными манерами, они дудлили пиво и заключали пари на исход разыгрывающейся партии или любого спортивного события, которое показывал допотопный черно-белый телевизор.
«Мельник, столик на двоих», – сказал Дон метрдотелю, слегка нетерпеливой девушке с поразительным румянцем на щеках. Он не видел ее раньше, персонал сменялся здесь довольно часто. Их препроводили к столику на северо-восточном балконе с эркером – с прекрасным видом на окрестности, очерченные полосой темнеющей воды. Огоньки барж и шлюпов покачивались на волнах, бросая отблески в сгущающихся сумерках на лесистые склоны, где зелень уже начинала уступать место золоту и багрянцу.
Они заказали бутылку вина. Официант зажег свечи в элегантных кованых подсвечниках. В зал вплыли еще несколько пар, оставляя за собой шлейф негромких разговоров и смеха. Хорошо одетые люди преклонного возраста: мужчины с дорогими часами, в шелковых галстуках, женщины в изысканных платьях, шляпках с перьями и жемчужных ожерельях; зубные протезы каждого сияли снежной белизной и вазелиновым блеском. На маленькой сцене внизу скрипач в клетчатом пиджаке и котелке настроил инструмент и заиграл кельтскую джигу. Мишель пригубила вино. Ее глаза скользили по баннерам, геральдическим щитам и мозаичному изображению Девы Марии, отбрасывающему разноцветные блики на соседние столы.
Дон обожал жену; излучаемая ею радость согрела его сильнее, чем половина бутылки «Мерло». В такие моменты, как сейчас, когда морщинки и складочки на лице Мишель разглаживались, он снова видел в ней свою юную невесту с невинным личиком, с которой они наслаждались медовым месяцем в очаровательном курортном местечке на Мауи. Его пугала мысль о том, что Труман в Овальном кабинете вершил судьбы страны прямо в то время, пока они прожигали свои скудные сбережения, наслаждаясь солнцем, серфингом и сексом.
Они воздали должное ужину и вину. На десерт был подан шестислойный шоколадный торт, и величественный, респектабельный старший официант на серебряном блюде преподнес Мишель перламутровую коробочку с платиновой цепочкой внутри. Подарок в обстановке полной секретности был заказан Доном в «Мэллой Джуэлерс» за несколько месяцев до торжественного события. Мишель поднесла цепочку поближе к свече. Ее щеки раскраснелись, губы задрожали, а из глаз брызнули слезы. Она уронила свою аккуратно причесанную голову на руки.
– Вижу, что за все эти годы не растерял умения тебя порадовать, – шутливо сказал Дон.
Он залпом проглотил остатки вина в бокале. Плечи Мишель затряслись еще сильнее. Она все еще закрывала голову руками – и он не разобрал ответа.
– Что ты говоришь, дорогая?
Она подняла лицо в потеках туши и прорыдала:
– Я и радуюсь, черт побери!
Приняв во внимание такой поворот, он налил им еще по бокалу. Молчание поистине золото, мой мальчик, часто бормотал его дед, делясь мудростью, усвоенной за долгие годы непростого брака с женщиной куда более неистового темперамента, чем Мишель. Милая бабуля. Оставалась сумасбродкой до конца дней своих, земля ей пухом.
Мишель выудила из сумки платок и поспешила в дамскую комнату. Дон заметил, что она прихватила цепочку с собой, – это был хороший знак. Он надеялся на это. Мишель нечасто плакала – она никогда не была чересчур эмоциональной. Она считала, что жаркие страсти опасны для людей ее профессии, особенно в полевых условиях. Рыдающие иностранки не впечатляют перувийских бушменов и охотников за головами из Новой Гвинеи.
Дон посмотрел в окно, глянул вниз на парковку и заметил двух человек, отирающихся возле его машины. Несколько мгновений он озадаченно наблюдал за ними, склонившись к подоконнику и сжимая в руке бокал, застывший на полпути ко рту. Парковка была довольно маленькой, заполненной дюжиной автомобилей. Две темные фигуры, стоящие с пассажирской стороны «файрбёрда», были легко различимы в свете газоразрядной лампы. У него еще были сомнения: может, они направляются к «студебеккеру», запаркованному на два места дальше; но нет, подозрительные личности достаточно явственно склонились к окнам именно «файрбёрда», пытаясь получше рассмотреть салон, и – ого! Не закачалась ли слегка машина, недвусмысленно указывая, что они собираются взломать окно или дверь?
– Удачи вам, приятель! – сказал, проходя мимо, пожилой господин в вечернем костюме и галстуке-бабочке, похлопав Дона по плечу.
Спутница мужчины, красавица с уложенными в высокую прическу блестящими, словно отполированными, волосами, одарила Дона улыбкой. Эх, ты, жалкий олух, говорило холодное, снисходительное выражение ее лица.
– Мм? – Он попытался понять, о чем это они, и наконец сообразил: они решили, что Мишель покинула его посреди романтического ужина, потому что он испортил вечер какой-то бестактностью. – Э-э, да-да, спасибо.
Он опять посмотрел на стоянку и увидел не одну, не две, а целых четыре фигуры, отступающих в тень, и вовсе они никуда не склонялись – это были просто дети. Стайка малолетних хулиганов, понял он. Нахальные шпанята, отрывающиеся напоследок перед наступлением осени, перед тем как любящие руки государственной образовательной системы снова загребут их в свои объятия. В эти дни следы их деятельности можно было видеть повсюду: в центре города на автобусной остановке, покрытой граффити и зияющей выбитыми стеклами, в разбитых уличных фонарях и развороченных почтовых ящиках. К счастью, мерцания красного огонька сигнализации оказалось достаточно, чтобы отпугнуть потенциальных злоумышленников.
– Дорогой, посмотри, кого я нашла, – сказала Мишель. Веселое выражение ее покрасневшего от умывания лица делало ее похожей на проигравшую финалистку конкурса красоты; в вырезе платья сверкала цепочка. За руку она держала пожилую даму, которая была смутно знакома Дону.
Как ее звали? Пока он рылся в памяти, Мишель выжидательно улыбалась, а на лице ее знакомой застыла невозмутимо-кислая мина убежденного стоика.
– Ты же помнишь Селесту, милый? Мы с ней работали в экспедиции по изучению культуры тлингитов[30] на Аляске в 86-м. Ее муж – Руди Ханна. Ну – Руди Ханна! Ведущий специалист в области трудотерапии государственных школ Северного Терстона [31].
– Да, разумеется, – сказал Дон, не вспомнив абсолютно ничего, хотя и звучало это весьма достоверно.
Еще один пример белой страницы в его памяти. В его возрасте, когда ему уже положено быть погребенным в пирамиде, окружающие списывали его провалы в памяти на начинающуюся деменцию; но дело было не в этом – еще когда до старости было далеко, студентки умилялись его манере заикаться и мямлить, пытаясь воспроизвести элементарный факт или цитату, его постоянной небрежности в вопросах личной гигиены или привычке терять свои очки и записи. Даже в его лучшие годы, в бытность удалым геологом, покорителем пещер, все эти вещи заставляли его друзей и коллег понервничать. Когда-то нервничал из-за этого и сам Дон, но он научился приспосабливаться. Другого выбора у него не оставалось, иначе можно было сойти с ума.
Что касалось этой нынешней смутно знакомой Селесты, он решил не напрягаться. Его жена была популярной личностью, от Вашингтона до Пекина у нее имелось бессчетное количество коллег.
– Приветствую, э-э, Селеста. Рад видеть.
Он поднялся и чмокнул ее руку, исподтишка бросив взгляд в окно. Мистер Галстук-бабочка и его пышноволосая супруга усаживались в «студебеккер». Когда он поднял глаза, на лице Мишель читалось плохо скрытое раздражение, а Селеста улыбнулась ей откровенно фальшивой улыбкой, пустой данью приличиям. Мы обе знаем, что твой муж осёл. С равным успехом она могла бы просто закатить глаза. Дон производил такое впечатление на женщин. Как бы он ни старался излучать любезность и шарм, они неизбежно унюхивали его олуховатую суть: во всяком случае, к такому выводу он пришел. Существовали вещи и похуже. Мишель мирилась с его случайными приступами идиотии, а остальное было неважно.
– Я пригласила Селесту присоединиться к нам. Смотри, Селеста, вон за тем столиком есть лишний стул.
Прежде чем Дон успел открыть рот, чтобы озвучить, что он думает по этому поводу, они уже устроились и заказали новую бутылку вина. Слушая их щебет, Дон хотел было поинтересоваться, а где же Руди, но передумал. Трудно предугадать, в какую медвежью ловушку можешь угодить с подобным вопросом. Он бессмысленно улыбался, когда конус разговора разворачивался в его сторону, в остальное время его мысли были заняты другим.
В конце концов он поднялся и прошел к лестнице под предлогом размять затекшую спину. Он подозвал ближайшего официанта, высокого парня по имени Рой Ли, если верить табличке на его рубашке. Дон попросил передать его комплименты повару и упомянул, что менеджменту, возможно, будет небезынтересно узнать, что по парковке шныряет местная шпана.
Официант кивнул:
– Да, спасибо, сэр, я передам ваши слова начальнику смены, – он понизил голос, как бы придавая своим словам оттенок доверительной конфиденциальности: – Одна девушка недавно выгнала пару таких из женского туалета. Наверное, хотели разрисовать кабинки. Мы нечасто сталкиваемся с такими вещами. Судя по всему, это школьники развлекаются.
– Ничего себе! Вы, надеюсь, сообщили куда следует…
– Мы предпочитаем не тревожить гостей. К тому же Мари не успела толком их рассмотреть, так что и опознать их вряд ли сможет, – Рой выглядел смущенным. – Я думаю, они ее запугали. Она не хочет говорить об этом.
– Да вы что? – сказал Дон. – Какое свинство. Бедная девушка.
– Да, она сама не своя. Прошу прощения за резкость, но, если эти малолетние гады и в самом деле ей угрожали, я был бы не против намять им морды, – он хрустнул суставами.
– Понимаю, – сказал Дон. – Еще раз спасибо.
Рой стряхнул с себя негодование и вновь надел маску вежливой услужливости:
– Всегда пожалуйста, сэр.
2
По дороге домой он спросил Мишель:
– Что там Селеста говорила о Стамбуле?
Они выехали за пределы хорошо освещенных городских улиц и неслись теперь вдоль убегающих за горизонт лугов, перемежавшихся холмами и рощицами вековых деревьев. Дон не отрывал взгляда от дороги, опасаясь не заметить оленя. Пока они ужинали, небо заволокли облака, и за окнами было темно, как в шахте. Радио звучало так тихо, что его можно было с таким же успехом выключить совсем. Мишель с годами потеряла интерес к музыке, кроме разве что племенных напевов или отдельных образцов корейской придворной музыки бронзового века.
– О Стамбуле? А, она спросила, собрала ли я уже вещи. Она вечно затягивает все до последнего – прямо как ты.
– Нет, я не затягиваю. Так она тоже едет?
– Она ездит каждый год, дорогой, – лицо Мишель, обмякшее от выпитого вина, в свете приборной панели выглядело призрачно-зеленым. Ее язык слегка заплетался. – Зн-чит, я, Барбара, Линн…
– Линн Виктори? Ух ты. Она красотка что надо.
– М’лчать. Барбара, Линн и Юстина Френч. И Селеста. Женский клуб.
– Уверен, что будет весело, – Дон резко вывернул руль. В багажнике что-то перекатилось. Раздался внушительный бу-бум. – Наверняка это просто повод набраться и посмотреть порнушку – если твои друзья такие же, как мои.
У него было слабое представление о том, как проходили эти конгрессы. Каждый год они проводились в другом городе и другой стране – в прошлом году это был Глазго, в позапрошлом – Манитоба, а до этого Пекин; зачастую для этой цели избирались разные малоизвестные регионы государств-сателлитов, которые появлялись и исчезали, то отпочковываясь от бывших прародителей – Советского Союза, Африки, Югославии, то вновь растворяясь в их тени. Вечеринки на развалинах режимов, острила Мишель.
– Эт’ повод обсудить серьезную научную теорию и укр’пить социальные и професс’нальные связи. И, к твоему сведению, мы пьем винные шпритцеры и смотрим арт-хаус, – она усмехнулась, откинула голову назад, позволив гравитации болтать ее на сиденье, словно на вертушке в парке аттракционов.
– Кстати, один из официантов сказал мне, что в женском туалете отметились вандалы. Сильно ему досталось?
– Не-а.
– Ага, – сказал Дон. – А Рой уверял, что там хулиганила шпана.
– Кто т’кой Рой? – Речь стала еще бессвязней, когда она откинулась назад.
– Официант, с которым я разговаривал. Он сказал, что они разрисовали кабинки.
– Чт… а, это. Да ерунда. Какое-то граффити. Селеста была в легком шоке, но над такими вещами лучше просто посмеяться. Это называется тэггинг[32]. У нас ведь тут есть и свои банды, чт’б ты знал.
– Главное, чтобы держались подальше от моей машины.
Она повернулась к нему:
– Они что-то сделали с машиной? – Глаза ее округлились, как у совы.
– Да пустяки. Все в порядке, – он рассмеялся и похлопал ее по руке, она кивнула и закрыла глаза.
Дон снова резко свернул. Когда он переключал передачу, в багажнике что-то снова бу-бумнуло. «Ну ладно», – пробормотал он и притормозил у обочины, в широкой седловине между двумя холмами. С левой стороны высился отвесный склон. Наверху, у снеговой границы, находился радиомаяк, пункт лесной охраны и обсерватория – кооперативная собственность трех университетов и нескольких богатых частных лиц. Они с Мишель однажды поднимались туда, из обсерватории открывался вид на всю долину. Дон поднял ручник, включил аварийку и перегнулся через Мишель, чтобы достать из бардачка фонарик.
– А? Чт’ такое? – вскинулась она, схватив его за рукав.
– Ничего страшного, милая. Мне нужно кое-что проверить. Через минуту вернусь.
– Угу. Поосторожней там, – сказала она сонно.
– Слушаюсь.
Он сделал глубокий вдох, набираясь решимости, затем выбрался наружу. Ни одной машины на дороге. Воздух дохнул холодом и сыростью, а темнота, сгустившаяся вокруг хрупкого пузыря света от фар «файрбёрда» и фонарика в руке Дона, казалась безбрежной. Резкий сильный ветер, задувавший над невидимыми глазу лощинами и ручьями, шелестел кронами деревьев. Было слышно, как вдалеке трещат и рушатся на землю ветви, поддаваясь его напору.
Надвигается буря. Дон открыл багажник. Слабый луч фонарного света выхватил из темноты баллонный ключ, коробку фальшфейеров и рабочий пояс с отвертками и гаечными ключами. Нарушителем спокойствия оказался домкрат, он выскочил из крепления и перекатывался туда-сюда. Дон вздохнул и стал его закреплять, бросая беглые взгляды через плечо, чтобы убедиться, что из-за поворота не вылетает машина, – субботним вечером на шоссе и обычных дорогах не было недостатка в пьяных водителях.
Его гигантская тень растянулась на белом гравии и асфальте. Он чуть не задохнулся от ужаса, заметив чье-то лицо в зарослях кустарника, нависавших над канавой на самой кромке светового круга. Лицо было плоским и уродливым, словно вынырнувшим из кошмара, с жесткой линией черного рта и черными же глазами, глазами акулы, перекошенными самым невообразимым образом. Дон направил луч фонаря прямо на эту жуткую физиономию, и порыв сырого холодного бриза взметнул и разметал палую листву, обнажив скол большой сланцевой глыбы. Ее поверхность покрывали разноцветные кляксы окислов и грязи.
Боже всемогущий, а у старичка-то начинают сдавать нервы. Зря я так переволновался из-за этих хулиганов. Он предпочел объяснить свою минутную панику рациональными соображениями: последствиями переживаний за любимую машину, а также осознанием факта, что его лучшие годы остались далеко позади и что они с Мишель беззащитны даже перед обычными буйными подростками с дурными намерениями.
И все-таки треск ветвей, завывания ветра, абсолютная непроницаемость тьмы пугали его и действовали угнетающе. Никтофобия [33] в начальной стадии, как он продиагностировал себя, проверив симптомы по Интернету. В отличие от своей дорогой жены, он больше не годился для полевых экспедиций, по крайней мере после заката солнца. Даже перспектива провести ночь в палатке в близлежащем парке пугала его. Под конец своей карьеры он уже не покидал безопасных границ офиса и лаборатории, а его редкие поездки заканчивались в течение дня. Дальние научные экспедиции, которые он любил в юности, с годами вызывали у него только тревогу, он терпел их от случая к случаю как неизбежное зло. Жизнь за городом нравилась ему постольку-поскольку; главное, чтобы с наступлением ночи он всегда мог щелкнуть выключателем и рассеять тьму.
Дон перевел взгляд на щель между крышкой багажника и задним стеклом машины. Он мог видеть часть салона, слабо освещаемого панелью радиоприемника. Мишель развернулась на сиденье и пыталась рассмотреть, чем он занимается. Он видел только ее силуэт, лицо оставалось неразличимым. Ветер снова принялся терзать деревья, стучали обломки веток, вдоль дороги закрутился столб пыли. С облегчением захлопнув багажник, Дон поспешно вернулся в машину.
– Теперь все в порядке, – объявил он, пристегиваясь.
Мишель не ответила. Она глубоко спала, обмякнув в кресле; из уголка губ тянулась ниточка слюны. Дон отер ее рот рукавом, недоумевая, каким образом минуту назад он был так уверен, что она на него смотрит, и так ошибся. У него явно начинается размягчение мозга.
Он выехал на дорогу. Бу-бум! – донеслось из багажника.
– Вот ведь зараза, – сказал он и нажал на педаль акселератора.
3
С наступлением рассвета небо еще сильнее нахмурилось, но буря так и не разразилась. По радио сказали: будьте наготове, ребята, это только вопрос времени.
Дом четы Мельников располагался в нескольких километрах от столицы штата, в буколической низине Уэдделл-Вэлли, которая врезалась неглубокой дугой в гущу лесов, покрывающих холмы Блэк-Хиллз. Изрытая выбоинами асфальтовая дорога петляла вдоль тихих ферм, где лошади и коровы лениво щипали траву на тех немногочисленных лугах и пастбищах, которые еще не отступили под напором дикой природы. В 1963-м Мишель унаследовала резиденцию в Олимпии от тетушек Ивонны и Гретхен, которые, овдовев в Первую мировую войну, переехали в Нью-Гемпшир, чтобы провести остаток жизни с родственниками из восточной ветви семейства Моков. Дамы завещали Мишель бóльшую часть своей собственности, приобретенной почти за столетие, и Мельникам еще предстояло поменять старинную мебель, разобрать картины и мелкие безделушки, не говоря уже о том, чтобы перерыть все сокровища на чердаке, во флигеле и в огромном подвале, похожем на лабиринт.
Дом представлял собой бело-желтое строение с каменной печной трубой, прилепившейся сбоку, и двумя крупными надстройками (одной из которых была увитая плющом кирпичная башня – дополнительный этаж). Дом стоял на холме, к которому вела грунтовая дорога, а окна Мельников по ночам оставались единственным источником света на много миль вокруг. На заднем дворе возле амбара, который Дон перекрасил и использовал как гараж и мастерскую, высилась пара магнолий. Это были гигантские деревья, покрытые большими мшистыми наростами и толстым чешуйчатым слоем коры, похожей на окаменевшую шкуру крокодила.
В детстве Курт сводил Дона с ума, забираясь на самые верхние ветви и раскачиваясь там в подражание своему кумиру Тарзану. Тогда он только что открыл для себя Эдгара Райса Берроуза и Роберта И. Говарда, и на несколько месяцев их жизнь превратилась в настоящий кошмар. Курт прекратил свою воздушную гимнастику, только когда Дон пообещал срубить все деревья и сделать из них обеденный гарнитур. По сравнению со своей милейшей сестричкой Курт был – и по сей день оставался – сплошной головной болью. Мишель фыркала и качала головой, слушая, как Дон превозносит Холли, словно небесного ангела. Мечтай-мечтай, приятель, она дитя своей матери, приговаривала Мишель, загадочно заламывая бровь, на секунду выныривая из завалов изъеденных червями бумаг, экспедиционных журналов, покрытых пятнами крови, и машинописных отчетов, высившихся стопками высотой жирафу по колено в ее кабинете. Комнате под названием «вход категорически воспрещен».
Старый дом служил Мельникам летней дачей вплоть до недавнего времени: девять месяцев назад Дон наконец согласился продать их резиденцию в Сан-Франциско, где они жили и работали на протяжении 70-х, проводя там две трети времени, и который идеально подходил в качестве отправной точки для международных путешествий Мишель. Дон безоговорочно предпочитал их сан-францискскую гасиенду – небольшой, светлый и приветливый дом в испанском колониальном стиле, но жена еще давным-давно настояла на том, чтобы на лето перебираться в Вашингтон, – детям нужен был свежий воздух и хотя бы минимальное знакомство с природой.
Разумеется, когда в восьмидесятые дети разъехались по колледжам, а Дон и Мишель получили прекрасные предложения от вашингтонских исследовательских и образовательных учреждений, им пришлось разрываться на две практически равные части между Сан-Франциско и скромной Олимпией с одинаковым количеством друзей и коллег на каждой чаше весов. По этой причине Мельники не могли полностью осесть ни в одном из двух мест обитания – пребывая как бы в бесконечной командировке и переезжая туда-сюда, словно из одного хорошо обжитого отеля в другой.
После того как вопрос с их выходом на пенсию был наконец решен, переезд начал казаться правильным и разумным. Стоимость жизни в Вашингтоне намного ниже, а загородная обстановка куда более безмятежная по сравнению с Сан-Франциско. Вдобавок Мишель вознамерилась изучить свое генеалогическое древо, а старый дом был буквально забит книгами и документами, самый древний из которых был ровесником времен поспешного исхода гугенотов из Европы, хотя корни рода Моков простирались и того глубже.
Дон провел немало приятных послеполуденных часов, удобно расположившись на подвесной скамье со стаканом лимонада в руке и обмахиваясь каким-нибудь серьезным естественно-научным трудом, наблюдая за снующими по деревьям белками и изредка проезжавшими по шоссе машинами. Участок, как и большинство земель в Уэдделл-Вэлли, изначально находился в собственности помещика, голландца по происхождению, который продал его Ивонне Мок в 1902 году. Одному богу ведомо, когда был построен дом (он подвергался реконструкции дважды), но, по слухам, фундамент был заложен в 1853-м, что делало здание одним из старейших исторических жилых объектов в Олимпии. Можно было только гадать, что повидали на своем веку эти стены. Окружало резиденцию поле в форме неправильного четырехугольника площадью в несколько сотен метров, обнесенное проржавевшим проволочным ограждением. Окрестности поросли травой, дикими цветами и молодыми березками. По краям высились поросшие лесами холмы. Черный лабрадор Дона по имени Туле обожал гонять кроликов из одного конца участка в другой.
Ближайшими их соседями были Герцы – светловолосое румянощекое семейство. Светловолосая жена; трое или четверо светловолосых пухлых мальчуганов; две светловолосые девочки, старшая из которых ходила в среднюю школу; они походили друг на друга как выводок гусят. Только папа Герц с его суровым загорелым лицом и пронзительными исландскими глазами больше напоминал ожившего героя диснеевских мультфильмов. Дитрих был владельцем полуразорившейся молочной фермы и продал уже около половины своей земли, доставшейся ему в наследство от отца, фермера во втором поколении. Во владении Дитриха оставалось всего полдюжины коров и участок, где стоял его дом и коровник. Будучи парнем немногословным, при встречах с Мельниками он лишь приподнимал на ходу шляпу, приветствуя Дона, и огибал взглядом Мишель, предпочитая не признавать факта ее существования. Она смеялась и объясняла, что такое поведение типично для богобоязненных представителей соли земли, и Дону совершенно незачем ощетиниваться. Кроме того, создавалось впечатление, что Дитрих мог бы запросто поотрывать Дону руки: «Боже милосердный, ну и ручищи у него!» Только у автослесаря, каменщика или дояра могли быть такие руки.
По другую сторону, в полукилометре от них, находился район «Мисти Вилла». Эта зеленая зона начала застраиваться в 1969 году, селились здесь представители среднего класса, проживавшие в относительно новых домах с облицовкой из винила, искусственного кирпича и камня. Дон и Мишель некоторое время поддерживали знакомство с архитектором, который спроектировал модернизированный коттедж в дальнем конце одной из многочисленных замыкающихся в кольцо улиц зеленой зоны. Они посетили несколько барбекю и коктейльных вечеринок, обменивались рождественскими открытками. В начале девяностых архитектор переехал в Бразилию, нанятый какой-то корпорацией, которая занималась строительством небоскребов и дорогих отелей в странах третьего мира, обеспечивая комфортные условия для работы и проживания в чистых, кондиционированных помещениях топ-менеджерам и предпринимателям, занятым организацией и консолидацией промышленности развивающихся государств. Звали архитектора Дэн, фамилия забылась. Другими знакомствами в округе Мельники обзавестись не успели; друзья их жили в основном в городских пределах Олимпии, Такомы, Сиэтла и во многих других городах континента. Они выбрали Уэдделл-Вэлли именно по этой причине – достаточно близко, чтобы быстро доехать до города, достаточно далеко, чтобы свести к минимуму случайные визиты.
Конец ознакомительного фрагмента.