Предисловие
Так все складывалось, что этой книге не суждено было увидеть свет. Ее первоначальный текст был написан в 1995 году и являлся, по сути, продолжением тех работ, которые сейчас опубликованы под названием «Философия психологии (новая методология)» и «Развитие личности (психология и психотерапия)». Но тогда возникли серьезные проблемы с изданием. Мы с трудом опубликовали теорию личности в «Вестнике Балтийской педагогической академии», а затем символическим тиражом вышла «Философия психологии», в которой в сжатом виде были представлены новая методология и теория личности. На все это ушло несколько лет, за которые, впрочем, многое изменилось. В результате текст «продолжения» завершен не был, а у авторов изменился акцент научных поисков – место «отношений» прочно заняло «поведение».
В середине девяностых нам казалось, что основой психотерапии должен стать процесс развития личности, но поскольку работы по созданию системной поведенческой психотерапии дали новые и неожиданные результаты, к концу девяностых стало понятно, что психотерапия – сама по себе, а психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности – само по себе. Психотерапия должна заниматься лечением психических расстройств пограничного уровня, основываясь на понимании «механики» этих самых расстройств, а психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности актуально только в тех случаях, когда пациент (клиент) обращается к врачу с кризисом личностного роста, и в этом случае приоритетной является уже «механика» развития личности. Рассчитывать же, что процесс развития личности может стать локомотивом психотерапевтической работы, как оказалось, слишком наивно.
Да, в процессе развития личности человек, как правило, избавляется от психических расстройств пограничного уровня, если они у него были. В этом смысле психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности является в каком-то смысле даже терапевтичным (впрочем, мы всегда считали, что здесь важна последовательность – сначала терапия, а потом уже развитие личности). Кроме того, если развитие личности пациента (клиента) получило толчок во время психотерапевтической работы с врачом, то последующая работа психотерапевта по содействию этому процессу позволяет закрепить терапевтические результаты прежней – собственно психотерапевтической – работы. Однако же, нельзя уповать на то, что развитие личности будет «лечить» психические расстройства с тем же успехом, что и психотерапия. И если в середине девяностых у авторов еще сохранялись какие-то иллюзии на этот счет (хотя нашим основным терапевтическим методом всегда была именно поведенческая психотерапия), то к концу девяностых таких иллюзий уже не осталось.
В 2001 году у нас появилась возможность издать часть прежних текстов по новой методологии и теории личности [1]. И тут стало понятно, что теория личности, включая описание процессов ее формирования и развития, должна быть серьезно доработана. Отчасти это было связано как раз с прогрессом, достигнутым в работах по системной поведенческой психотерапии, отчасти – с появлением большого количества новых, в основном переводных, работ по интересующим нас проблемам. Так или иначе, но раздел, посвященный теории личности, был, по сути, написан заново. Тогда же появился термин – «психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности», который разграничил собственно психотерапию, с одной стороны, и психотерапевтическое пособие в рамках личностного роста – с другой.
Все эти незначительные детали важны лишь для прояснения возникшей в определенный момент путаницы. Дело в том, что изначально авторы анонсировали не системную поведенческую, а «паттернальную» психотерапию, основу которой, согласно их представлениям, должны были составлять паттерны индивидуальных отношений человека с миром, с другими людьми и с собой (отсюда и слово – «паттернальная»). Но впоследствии, именно благодаря указанным изменениям 2002 года, от самого этого понятия ничего не осталось. Термин «психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности», а также разделение психотерапевтического сопровождения процесса развития личности и психотерапии (системной поведенческой психотерапии), оказались более правильными, нежели попытки ввести понятие «паттернальная психотерапия». Но текст этой книги – «Индивидуальные отношения» – как раз являлся своего рода введением или предисловием к паттернальной психотерапии. Поскольку же она «отменилась», то подобное предисловие к ней оказалось ненужным.
Вместе с тем, материал этой книги, посвященной индивидуальным отношениям, имеет свой собственный смысл и по-своему важен, но поскольку теперь этот текст не служил введением в паттернальную психотерапию, его форма не соответствовала задачам, а потому книга нуждалась в серьезных исправлениях. Вот, собственно, по этим причинам у нее практически и не было больших шансов оказаться опубликованной. Эти шансы существенно выросли совсем недавно, когда появилась возможность издать все мои научные работы и встал вопрос о том массиве текстов, которые были созданы в середине девяностых. Тематически они освещали три вопроса – это новая методология, теория личности и индивидуальные отношения, а потому и было принято решение издать три самостоятельных книги, которые получили название «Философия психологии», «Развитие личности» и «Индивидуальные отношения». Хронологически эта книга написана третьей, но вторая – «Развитие личности», – как уже было сказано, позже подверглась серьезной переработке, а поэтому она – и третья, и вторая одновременно.
Почему это важно? Дело в том, что книги рождаются в том контексте, в котором они рождаются. Всякий текст, выражаясь иначе, создается в том интеллектуальном пространстве, в котором он создается, возникая как некая фигура на фоне, и в этом смысле, он без него немыслим. Изменяя фон, мы автоматически меняем фигуру, что не всегда правильно. Вот почему все, что касается цитат и прочих отсылок, они сохранились в этой книге прежними, образца 1995 года. «Индивидуальные отношения» были написаны, когда авторы еще не знали, например, работ Жака Лакана (лишь только критику), поэтому тема «Другого» здесь, с одной стороны, самобытна, с другой стороны – недостаточна. В этом есть свои плюсы и свои минусы. Но ввести сейчас в эту книгу отсылки к Ж. Лакану (что было сделано, например, в «Развитии личности», но там соответствующие разделы были полностью переработаны) – значило бы изменить всю логику настоящего текста, которая в данном случае, возможно, даже важнее каких-то деталей.
Вместе с тем, книга все-таки подверглась существенной переработке. Когда-то я сильно расстраивался из-за невозможности издания этого текста, но сейчас даже рад тому, что он отлежался. Перед настоящей публикацией мне пришлось обстоятельно его отредактировать, с тем чтобы, так сказать, «расчистить» мысль. В результате это привело к серьезному сокращению текста, что, вероятно, как-то ухудшило его качество (часть информации выглядит слишком тезисной), но, сохранив главное и расставшись со второстепенным, он несомненно приобрел большую ясность. Впрочем, поскольку и в области методологии, а также в области теории и практики психотерапии многое теперь воспринимается иначе, от меня потребовалось большое количество усилий, чтобы не пытаться его полностью переделывать. Уверен, что в результате такой переделки он бы просто умер. Слишком объемная ему предстояла операция. Поскольку же я считаю его важным, мне пришлось сокращать «ответвления» и менять язык, оставляя при этом прежнюю логику изложения.
Почему этот текст кажется мне важным? Наверное, отчасти это объясняется новым названием книги, а точнее, ее подзаголовком – «Теория и практика эмпатии». Если мы посмотрим книги по психологии и психотерапии, вышедшие в России до 1995 года, то не так-то просто будет найти в них упоминание этого, ставшего теперь таким популярным, термина. Нет его и в этой книге, хотя речь идет именно о теории и практике эмпатического принятия. Впрочем, тут снова вопрос – а что считать этой самой эмпатией? Поскольку сама эмпатия относится к числу тех феноменов, которые являются сугубо субъективными, – ее не пощупать, не измерить – ответ на этот, как кажется, достаточно простой вопрос представляет собой гигантскую трудность. Внешне все достаточно просто: слово «эмпатия» происходит от греческого empatheia, что значит сопереживание. Добавим сюда то, что это психотерапевтическая техника (или, по крайней мере, психотерапевтический инструмент), и станет понятно, что речь идет о неком вчувствовании терапевта в состояние, в переживания пациента. И тут начинаются сверхъестественные трудности…
Психотерапевт, кроме того, что он человек, находится «при исполнении», то есть выполняет определенную работу. Если считать, что эта работа состоит исключительно в «принятии» пациента (клиента) таким, какой он есть, то есть выслушивании и одобрении, чем, в целом, ограничивается пациент-центрированная психотерапия Карла Роджерса, то тогда никаких проблем, в принципе, не возникает. Мы сочувствуем, принимаем, одобряем и поддерживаем – эмпатия как она есть.
Но что если психотерапевт считает свою работу чуть более сложной (не психологически, разумеется, а технически), то есть подразумевает, что его пациент (клиент) в чем-то не прав, где-то допускает ошибки, в чем-то движим неосознанными мотивами и так далее? Тут с эмпатией, как с элементом психотерапевтического процесса, сразу возникают серьезные проблемы. Теперь уже психотерапевт вынужден выбирать – чему он будет сочувствовать, а чему не будет. Не может же он, воспринимая своего пациента (клиента) в рамках такого подхода, с сопереживанием относиться к его заблуждениям, ошибкам или к его иррациональному поведению, осуществленному под давлением неосознанных мотиваций. Не может. Как возможна такая ситуация, когда мы в целом по отношению к человеку проявляем эмпатию, но параллельно с этим какую-то его часть, пусть даже и «неправильную», болезненную, не принимаем? Нет, это какой-то абсурд. Я или принимаю, или не принимаю, я или сочувствую, или не сочувствую. Не будем строить на этот счет иллюзий. «Я ему сочувствую, но думаю, что он не прав» – это может быть чем угодно – жалостью или признаком хорошего воспитания, но это не сочувствие, не сопереживание. Тут как с беременностью, которая частичной не бывает – или да, или нет.
Теперь пойдем дальше и представим себе психотерапевта, который сочувствует пациенту (клиенту) в том, что является его истинной проблемой, но сам пациент (клиент) пока (или в принципе) не ощущает это как проблему. Простой пример: мужчина, будучи сиротой, от которого еще в младенчестве отказались родители, воспитывался в жестких условиях интерната и не умеет устанавливать по-настоящему крепкие эмоциональные связи с другими людьми. Он переживает, потому что у него не складываются личные отношения, что его обманывают, предают, что от него отказываются, что им пренебрегают и так далее. Почему это происходит? Ну, потому что он просто не умеет поддерживать с людьми эмоционально близкие отношения, не понимает женщин, которые страдают от его «холодности» и нечувствительности. Но переживает ли он сам оттого, что ему неизвестны чувства эмоциональной близости? Зачастую, нет, не переживает, потому у него просто никогда не было такого опыта, да и сама способность к такому переживанию в нем не развита. Как он может тяготиться ее отсутствием? Результаты отсутствия этой способности его печалят, но не собственно отсутствие способности. А чему будет сочувствовать психотерапевт, если в нем это сочувствие появится? Тому, что у этого его пациента (клиента) не складывается жизнь, или тому, что он как инвалид, как «деревянный», как слепой или немой? Разумеется, второе. То есть, психотерапевт проявляет эмпатию, а на той стороне одно недоумение – мол, не тому сопереживаете, доктор, все нормально я чувствую, у меня другая проблема: меня женщины бросают, а я хочу семью! Да, то, что бросают, – это, конечно, печально, но куда печальнее то, что они и будут это делать, потому что он, в каком-то смысле, эмоционально инвалидизирован. Можно ли назвать это отношение к своему пациенту (клиенту) принятием? И да, и нет. Сопереживание есть, но ощущение со стороны пациента (клиента), что ему сопереживают, у него отсутствует.
Наконец, третий аспект: некоторые авторы расценивают, например, нейролингвистический «рапорт» как проявление эмпатии, впрочем, тут можно говорить не только об этой конкретной технике, но и о других, схожих по сути. Речь идет о такой ситуации, когда благодаря работе психотерапевта между ним и пациентом (клиентом) устанавливается прекрасный психологический контакт, у пациента (клиента) возникает ощущение доверия, а сам психотерапевт проявляет почти «телепатические способности» – все понимает, обо всем догадывается. При «внешнем осмотре», при оценке «эффекта» сомнений практически не возникает – перед нами эмпатия в чистом виде! Но… Можем ли мы расценивать техническую процедуру как проявление сочувствия, сопереживания, собственно вчувствования? Нет, техническая процедура – это техническая процедура, а описанный эффект говорит нам лишь о высоком профессионализме специалиста. «Подстроиться» к пациенту (клиенту), понять, как он думает и что чувствует, – это альфа и омега психотерапевтического процесса, но это не есть некое личное участие психотерапевта в переживаниях пациента. Тут, скорее, напротив – высокий уровень здравого, разумного, рассудочного подхода. В каком-то смысле, здесь специалист больше даже изображает сочувствие (хотя и неправильно так говорить), наигрывает его. Разумеется, это делается только с одной целью – получить максимум информации и добиться максимального терапевтического эффекта. Но сам факт того, что нам приходится делать подобные оговорки, свидетельствует о том, что перед нами не эмпатия (как бы мы хотели ее понимать), но виртуозная работа, благодаря которой пациент (клиент) чувствует, что ему сопереживают, что за него болеют, что он важен, что его принимают и поддерживают, хотя, на самом деле, вполне возможно, сам психотерапевт не испытывает всей палитры этих чувств или, по крайней мере, не испытывает их так сильно, в той мере, как это может показаться и кажется пациенту (клиенту).
Специалисты, к сожалению, часто думают, что их способность вызывать доверие, входить в положение пациента (клиента), понимать его, предугадывать его поведение – и есть эмпатия. На самом деле, это конечно не так. И проблема не в чем-нибудь, а в самом этом понятии – эмпатии. Оно, откровенно говоря, просто неудачное, хотя и закрепилось в психологической науке. Почему закрепилось – понятно: феномен эмпатии есть, хотя, кроме него, за этим термином прячутся, как мы только что показали, самые разные иные, подчас совершенно не относящиеся к делу варианты отношений между психотерапевтом и его пациентом (клиентом). Тут возникают точно такие же сложности, как и с понятиями «невротик», «истерик», «психопат». Феномены есть, но названия не подходят, они называют и феномен, и еще с десяток других феноменов, которые к нему примыкают, но существенно, а подчас и принципиально отличны. Это как ружье со сбитым прицелом – все вроде делаем правильно, а по мишени не попадаем. Вот почему в заглавие книги приходится выносить название – «эмпатия», а говорить не о нем, потому что о нем лучше вообще не говорить, поскольку это только создает лишь дополнительную путаницу.
Итак, о каком же феномене идет речь? В целом, любой специалист вправе понимать под «эмпатией» все, что ему заблагорассудится, – хоть то, хоть другое. Как уже было сказано, эмпатия не измерима и не определима, а потому субъективна и, соответственно, может толковаться специалистами так, как им удобно. Но феномен, который действительно имеет место быть, имеет место быть. И это не сострадание, не определенное мировоззренческое отношение к человеку (в принципе – к человеку), не профессионализм психотерапевта, выражающийся в способности к высокой конгруэнтности в отношениях, это нечто совсем иное.
В теории личности, разработанной на основе новой методологии, этот феномен получил название «индивидуальные отношения». И в данном случае принципиально важны оба слова – и индивидуальные, и отношения. Под «отношениями» тут понимается то, что возникает между двумя людьми, – это не «отношение к», и не «мое отношение», и ни что другое, но только «отношение между». Индивидуальные отношения не принадлежат ни тому и ни другому из двух людей, они – паттерн взаимодействия, в пространстве которого разворачиваются события их коммуникации. Поэтому индивидуальные отношения всегда симметричны, то есть не может быть так, что кто-то из двух людей, состоящих в этих отношениях, чувствует их больше, а кто-то меньше, могут переживать чуть-чуть по-разному, но в сущности – идентично. Понятие «индивидуальности» в этом термине указывает на источник этих отношений, то есть на то, какой своей «частью», если можно так сказать, человек участвует в этих отношениях. Если бы речь шла о неких «ролях» (отождествленных или неотождествленных), то такие отношения являются «формальными». Здесь же речь идет об индивидуальных, то есть о сущностных отношениях, об отношениях, в которых задействована сущность человека, его индивидуальность, а потому они и называются «индивидуальными».
Рассказывать сейчас об индивидуальных отношениях что-то еще – бессмысленно, поскольку этому феномену посвящена вся книга. Здесь же важен другой вопрос, терминологического свойства: можем ли мы называть индивидуальные отношения – эмпатией? И да, и нет, и даже, несмотря на избранное название книги, скорее нет, чем да. Просто, когда речь заходит об эмпатии, мы должны понимать, что это, с одной стороны, такой дискурс (то есть, набор разного рода тематических суждений о неком «абстрактном предмете», причем, суждений, зачастую, весьма противоречивых), а с другой стороны, это нечто несказуемое, о чем мы пытаемся говорить (ведь феномен нельзя сказать, можно сказать лишь «о нем», а это, мягко говоря, разные вещи).
Что в данном случае является феноменом? Если мы соглашаемся с тем, что в случае эмпатии речь идет об индивидуальных отношениях, то мы таким образом решаем очень серьезную «методическую проблему». Ведь, если в основе своей это индивидуальные отношения, то это уже проблематика развития личности, а не вопрос лечения душевных расстройств, и, соответственно, психотерапия – как медицинская специальность – сможет с чистым сердцем расстаться с понятием эмпатии. Это, кажущееся таким трагическим, расставание, на самом деле, оказывается необыкновенно целительным для дисциплины в целом. Отказ от понятия эмпатии позволяет нам спокойно и осмысленно выстраивать то здание, которое бы следовало назвать «гуманистическим континуумом психотерапии», оставив в стороне всю ту идеалистическую чепуху, которая до сих пор так часто превращает психотерапевтическую науку в некое текущее по древу, аморфное и безответственное «творчество».
То, что индивидуальные отношения и гуманистический континуум психотерапии – это разные вещи, стало понятно именно с утратой последних иллюзий на счет возможности создания «паттернальной психотерапии». Разделение психотерапии (системной поведенческой психотерапии) и психотерапевтического сопровождения процесса развития личности стало для нас своего рода финальным аккордом, устранившим знак равенства между феноменом индивидуальных отношений и феноменом гуманистического континуума психотерапии. Работа, профессия может требовать от специалиста определенных навыков – быть внимательным, чутким, понимающим, однако, она не может требовать от него быть искренним, любящим, абсолютно открытым. И если первое актуально для психотерапии, благодаря чему психотерапевт создает определенную атмосферу психотерапевтической работы (как хирург, создающий условия стерильности в операционной), то второе – это вопрос личностных, индивидуальных отношений между двумя людьми, один из которых мог «по случаю» оказаться психотерапевтом, а другой его пациентом (клиентом).
Произвести это различение важно, но поскольку в данной книге речь пойдет лишь об этих личностных, индивидуальных отношениях, связанных с процессом развития личности, поэтому позволю себе сделать небольшое уточнение. Сам этот термин – «гуманистический континуум психотерапии» был мною предложен в 2000 году в работе, опубликованной в «Вестнике психотерапии». Заместителем главного редактора этого журнала являлся тогда профессор, доктор медицинских наук О.Н. Кузнецов – наш общий с А.Н. Алехиным учитель. Вот Олег Николаевич и предложил мне «отчитаться» на страницах своего журнала о той работе, которую я на тот момент проводил в Клинике неврозов им. И.П. Павлова. Дело в том, что выпуск предполагался тематическим и должен был быть посвящен «культурологическим аспектам психотерапии», а Олег Николаевич, памятуя мои прежние работы по библиотерапии и творчеству Ф.М. Достоевского, рассчитывал, что я напишу по этой теме некую «программную работу». Но в Клинике неврозов меня целиком и полностью занимала системная поведенческая психотерапия, и в результате у нас с Олегом Николаевичем даже состоялись своего рода «прения» на этот счет.
Тогда я пытался прояснить свою позицию: есть психотерапия (некая «механика» процесса), а есть «атмосфера», «среда», в которой она происходит, и хотя «среда» отчасти является терапевтичной, не следует рассматривать ее как самостоятельное психотерапевтическое средство, потому как это размывает рамки психотерапии. По итогам этой беседы, во время которой, как мне кажется, мы так и не пришли с Олегом Николаевичем к консенсусу, я и написал работу, где использовал это «политкорректное», как мне тогда казалось, определение – «гуманистический континуум когнитивно-поведенческой психотерапии». И уже только после того, как эта работа вышла в журнале, стало понятно, насколько важным и значительным является этот, как казалось поначалу – «компромиссный» термин.
В действительности, ситуация того диспута, как я сейчас понимаю, объясняется очень просто. Сам Олег Николаевич никогда не разделял терапевтический эффект работы пациента (клиента) с психотерапевтом и «духовный», «нравственный», «экзистенциальный» эффект от этой работы, что было и безусловно сильной, и, одновременно с этим, слабой стороной его работы. И ему было непонятно, почему я отказывался принять в качестве самостоятельной терапевтической процедуры «гуманистический подход». Поскольку же разработанная нами с А.Н. Алехиным теория личности, а также описание процессов формирования и развития личности, сформировали необходимый научный фундамент, появилась возможность дифференцировать различные эффекты взаимодействия психотерапевта и его пациента (клиента).
Гуманистический подход, соответствующий взгляд на пациента (клиента), создает и атмосферу психотерапевтического лечения, и условия для потенцирования процесса развития личности пациента (клиента). Но в одних случаях эти условия потенцируют личный рост, а в других – нет. Если это произошло, то дальше мы уже не лечим, мы содействуем человеку в его личностном росте. При этом роль, положение и место психотерапевта в отношениях с пациентом (клиентом) меняются, что очень важно; теперь он уже не «врач», теперь он человек, находящийся на определенном уровне развития личности и обладающий определенным набором специальных знаний. Имеет ли место в данном случае «гуманистический континуум»? Нет, уже не имеет. Он актуален только для терапии, если же речь идет о сопровождении процесса развития личности, то здесь мы имеем дело уже не с континуумом восприятия («как-я-отношусь-к»), но с реальностью отношений – индивидуальных отношений.
Возвращаясь к структуре этой книги, остается сказать, что, кроме трех основных разделов, посвященных именно индивидуальным отношениям, в ней есть также «общий раздел», посвященный открытой системе психологии человека, и «дополнительный раздел», посвященный этоэстетике – проблематике «морали» в восприятии психотерапевта. Они также были написаны более десяти лет назад, и поскольку с тех пор многое было сделано в развитии этих идей, мне кажется важным обратить внимание читателей не столько на содержание этих разделов, сколько на тот подход, который они демонстрируют. Сейчас, например, мы намного больше можем сказать об открытой системе психологии человека, причем, не только в деталях, но и в методологическом аспекте, поскольку, как оказалось, такой подход позволяет не только коренным образом реформировать психологию (как науку о человеке), но и философию (как науку об истине).
Наконец, следует представить текст, который заканчивает эту книгу, является ее «приложением». Это неопубликованная часть моей, уже известной читателям книги – «Самоучитель по философии и психологии». Здесь история очень напоминает историю публикации «Индивидуальных отношений», но, на мой взгляд, она еще более забавна. Опубликованный вариант «Самоучителя» заканчивается указанием даты его написания – 1996–2002 годы. На самом деле, это не совсем так. Первая и вторая части книги («Самоучитель по философии» и «Самоучитель по психологии»), содержащие рассказы о Семен Семеныче, были написаны в 1996 году. В этом же году была написана и третья часть – «Просто самоучитель», но к моменту, когда в 2002 году у меня появилась возможность издать книгу целиком, текст ее третьей части меня уже абсолютно не устраивал. И тогда я полностью его переписал (именно в таком, новом, измененном виде, образца 2002 года, он и был опубликован), а изначальный текст лег под сукно.
Сейчас я вспоминаю один весьма примечательный разговор, который состоялся у меня с литературным редактором журнала «Реальность и субъект» – Дарьей Богачевой, и который показался мне странным. По крайней мере, я находился в некоторой растерянности. Дело в том, что в 2001 году в этом журнале уже начали публиковаться мои истории про Семен Семеныча, и я получил предложение издать текст третьей части книги в специальном выпуске журнала. Мой отказ, аргументированный несерьезностью и даже откровенной слабостью этой моей работы, очень удивил редакционную коллегию. Сам того не ожидая, я нарвался на множество лестных слов о своем тексте, которые, признаюсь, на свой счет не принял и посчитал необъективными. Тогда, помню, я еще раз, на всякий случай, просмотрел текст первого варианта третьей части «Самоучителя», убедился в том, что он никуда не годится, и через год, к публикации в книжном варианте, написал другой текст вместо прежнего.
Что же забавного в этой ситуации с моим «Просто самоучителем»? Сейчас, занимаясь подготовкой к изданию «Индивидуальных отношений», вынужденный сохранять в нем свою прежнюю «идеологию», я вдруг вспомнил об этом тексте. Вернулся к нему, перечитал и только теперь понял, почему шесть лет назад он казался мне абсолютно несостоятельным. Да, если оценивать его, занимаясь в этот момент работой над «Руководством по системной поведенческой психотерапии», то назвать его «серьезным» и «заслуживающим внимания», наверное, сложно. Но с точки зрения «Индивидуальных отношений», текст, действительно, и внимания заслуживает, и интересен по-своему, и, более того, словно специально для них написан. Так что, все это забавно, особенно, если учесть, что тут и автором, и критиком является один и тот же человек, который то сходится, то расходится с собой во мнениях, причем не по одному разу, ощущая при этом свою абсолютную самотождественность.
Наверное, поэтому сейчас в научном плане меня больше занимают «способы думать», нежели что-то, «о чем можно думать». В конечном итоге, именно «способы думать» определяют «то, что мы думаем», и более того – то, что мы видим или просто способны увидеть.
Андрей Курпатов