Индивидуальное и универсальное как зеркало вечного противостояния в философии. Раздел первый. Обоснование темы (В. М. Дорохин, 2010)

Глава 1. Термины и определения

В любой гуманитарной дисциплине теория может считаться научной, прежде всего, в том случае, если содержит доступные и признаваемые большинством специалистов определения ключевых понятий и категорий, составляющих ее основание и концепцию.

Отсутствие таковых означает одно из двух: либо теории еще рано претендовать на соответствие строгим требованиям научности, либо понятия, вокруг которых идет полемика и концентрируются попытки построить научный фундамент, являются предвестниками новой теории.

Однако бывают и другие варианты, к которым можно отнести и предмет исследования данной монографии – индивидуальное и универсальное. Они не являются чуждыми для воззрений юристов и философов. Более того, сама по себе тема монографии у всех без исключения вызывает мгновенный живой интерес и любопытство, как у странствующего путника вызывают оживление показавшиеся на горизонте очертания искомой цели путешествия. Несмотря на это, в современной юриспруденции и философии права нет исследований, посвященных данной теме. Практически отсутствуют попытки рассматривать вечный двойственный характер права с точки зрения соотношения в нем индивидуального и универсального.

Первым и прямым доказательством этого является отсутствие ясных и общепринятых толкований этих слов в философско-юридическом аспекте.

Для подтверждения сказанного проиллюстрируем результаты обзора философской, юридической и другой пользующейся непререкаемым авторитетом справочной литературы в части объяснения смысла этих слов.

1. Известный специалист в области философии права В. А. Бачинин в курсе «Энциклопедия и социология права» дает свой вариант объяснения основных, на его взгляд, философско-правовых терминов и категорий, однако среди них понятия «индивидуальное» и «универсальное» не упоминаются.

2. Этот же автор в книге «Философия права» дает расшифровку понятия «универсальное», а также некоторых других, близких по смыслу понятий:

– «Универсальное – единое» [6, с. 362];

– «Субъект – человек, способный к активной духовной и практической деятельности, общность, действующая как целое» [там же, с. 361].

Расшифровку понятий «индивидуальное» и «объект» он не приводит.

3. Большой юридический словарь, 2001 г.

Определение понятия «индивидуальное» отсутствует, но ближайшее по смыслу: «Индивидуально-определенная вещь – вещь, отличающаяся присущими лишь ей свойствами и характеристиками» [10, с. 227].

«Универсального» нет, но ближайшее по смыслу: «Универсалы – в Польше документы, имевшие характер манифеста, грамоты украинских гетманов XVII в., обращение украинской Центральной рады в 1907–1918 гг.» [там же, с. 643].

4. И. И. Кальной в учебнике «Философия права» также приводит свой словарь толкований наиболее значимых понятий и категорий в области права. Ближайшим по смыслу в нем значится «индивид», раскрытие смысла которого подтверждает, что достаточно распространенным в современной философии права является представление об индивидуальном как обо всем, присущем отдельной личности.

5. А. А. Иванов в книге «Теория государства и права» также не дает расшифровки искомых понятий. Ближайшее по смыслу: «Индивидуально-правовое регулирование – деятельность компетентных субъектов, заключающаяся в упорядочивании на основе действующего законодательства общественных отношений путем конкретизации масштаба поведения их персональных участников и установление требуемых для этого фактов» [39, c. 93].

Определение «универсального» отсутствует.

6. Краткий словарь по философии, 2007 г.

«Индивидуализм – политическое и социально-философское учение, которое придает особую ценность свободе автономности личности» [57, с. 261].

«Универсализма» («универсального») нет, но есть «универсалии – общие понятия» [там же, с. 680].

7. Философский энциклопедический словарь, 1983 г.

«Индивидуализм – тип мировоззрения, сутью которого является в конечном счете абсолютизация позиции отд. индивида в его противопоставлении обществу» [101, с. 206].

«Универсального» нет, но есть «универсалии – общие понятия, выражающие суть бытия, идеального, рационального познания, соотношения мышления и действительности» [там же, с. 702].

8. Философский энциклопедический словарь, 1997 г.

«Индивидуализм – направление мыслей, чувств и желаний, которое расценивает жизнь отдельного человека (в широком смысле также и жизнь отдельной особо ценной группы, например, семьи) как более важную, чем жизнь больших ассоциаций и общества в целом» [102, с. 175].

«Универсальный – всеобщий, всеохватывающий, разносторонний, относящийся к универсуму» и тут же – «универсалии – в схоластике общие понятия, идеи, которые, имея самостоятельный смысл, существуют телесно “ до вещей” (Иоганн Скот Эриугена) или “ в вещи” (Ф. Аквинский), либо же они существуют только в виде умственных построений “после вещи” (Локк) или являются просто “именами вещей”, словами (Росцелин, Оккама)» [там же, с. 468].

9. Философский энциклопедический словарь, 2009 г.

«Индивидуализация – разделение всеобщего на индивиды, на особенное. Принцип индивидуализации – основа существования особого или особенного» [103, с. 176].

«Универсальный – всеобщий, всеохватывающий, разносторонний, относящийся к универсуму. Универсум – единая Вселенная, “Мир как целое”» [там же, с. 469].

10. Философская энциклопедия, 1962 г.

«Индивидуализм – принцип поведения, социологическое и этическое учение, в основании которого лежит признание абсолютных прав личности, ее свободы и независимости от общества и государства» [104, т. 3, с. 260].

«Универсализма» нет, но есть «универсалии – общие термины в отличие от единичных (постоянных) терминов» [там же, т. 5, с. 278].

11. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.

«Индивидуализм (теоретический) – признание самостоятельного и пребывающего существования индивидуальных технических единиц, не упрощаемых и не упраздняемых общим мировым единством в той или другой форме» [128, с. 66].

«Универсализм – этическое миросозерцание, противоположное индивидуализму. У. рассматривает в теоретических основах индивидуализма несоответствие с фактическим положением вещей, а объяснение этого несоответствия видит в тех же психических иллюзиях, которым обязано было своим существованием…» [129, с. 745]

12. Энциклопедический словарь Гранат.

«Универсализм (со ссылкой на “партикуляризм”) – политическое учение, считающее идеалом государства федерацию, в которой отдельным штатам, кантонам и т. д. должна быть предоставлена возможно большая самостоятельность. В теологии противоположным партикуляризму считается универсализм» [131, с. 311].

«Индивидуализм – общественное мировоззрение, которое борется за права самоопределения личности, выдвигая ее автономную ценность в противоположность какому-либо коллективизму» [130, с. 612].

Из приведенного обзора видно, что индивидуальное и универсальное не рассматриваются представителями целого ряда научных, прежде всего гуманитарных, дисциплин (в том числе и права!) как два элемента дихотомии, составляющей методологическую основу для теоретических разработок и принятия практических решений.

Индивидуальное воспринимается чаще всего как нечто частное и психологическое, противоположное коллективизму. В лучшем случае – как мировоззрение, отражающее абсолютизацию позиции отдельного индивида в его противопоставлении обществу.

Универсальное (универсализм) раскрывается в еще более ограниченных вариантах. Наиболее полно, да и то лишь в философском аспекте, дается объяснение этого термина в Философском энциклопедическом словаре, изданном в 1997 г.

На этом фоне приятным исключением выглядит попытка В. С. Соловьева, редактировавшего многие философские понятия в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, дать расширенное определение этим терминам, рассматривающее их как единое в своей противоречивости общественное сознание. Однако его формулировки настолько абстрактны и «размыты», что ни один правовед не рискнет отнести их к сфере воздействия своей правовой мысли.

Глава 2. О двойственном характере права

История взаимодействия индивидуальных и универсальных начал в праве тесно переплетается с историей развития философии и берет свое начало в противоположных воззрениях некоторых софистов V в. до н. э. Однако как самостоятельные и противоположные концепции они проявили себя впервые во второй половине XIII в., когда началось противостояние двух основных философско-религиозных учений того периода – реализма и номинализма.

Представителем первого был Фома Аквинский – безусловный авторитет практически во всех сферах духовной жизни своего времени. В области права самый выдающийся мыслитель Средневековья выделял три его вида:

а) вечное право, как совокупность общих божественных принципов правления миром;

б) естественное право, как совокупность правил вечного права, проявляющегося в человеческих умах, отраженного в них;

в) позитивное право, как способ применения естественного права к общественной жизни [12, с. 125–126].

Известный польский ученый Юзеф Боргош, исследовавший его мировоззрение, в том числе и в области права, не дает более глубокого анализа правовых воззрений Аквината, однако даже сжатого их описания достаточно, чтобы понять ярко выраженное доминирование в них универсального начала.

Такое представление о праве не могло удовлетворить растущие потребности общества. Поэтому не случайно, что Болонский университет, один из центров правовой науки того времени, как на теоретическом уровне, распространяя идеи римского права, так и на практическом уровне, защищая интересы граждан от посягательства церкви, становился центром оппозиции официальной правовой доктрине, предлагаемой «ангельским доктором».

Противостояние достигло кульминации, когда сторону оппозиции принял известный богослов и философ Раймонд Лула (Луллий). Определяющим в его мировоззрении была мысль об особом методе или искусстве, посредством которого можно с разумной необходимостью вывести из общих понятий всякие истины. В юриспруденции, как считает И. А. Покровский, он также пытался применить указанный метод: «…и здесь его основною идеей была мысль о возможности выведения из общих принципов права его частных положений» [79, c. 259].

В этих словах – не только зачатки будущей рациональной теории права, созданной Г. Гроцием в XVII в., но и стремление развить, конкретизировать принципы Ф. Аквинского за счет перенесения центра тяжести в сторону индивидуального начала. Однако, делая шаг вперед, они сделали и два шага назад, отказавшись от универсализма.

То было время одного из мучительных в истории человечества интеллектуальных переходов от реализма к номинализму. Правовые воззрения всех участников спора тогда находились под непосредственным влиянием философии, и особенно религии. Самым значительным представителем этого периода был Дунс Скотт – главный оппонент Ф. Аквинского. Именно он первым провозгласил «свободу воли» человека, без которой невозможно построить рациональную систему права. Известный немецкий историк философии К. Фишер, излагая его взгляды, пишет: «…индивидуальность неопределима и неразрешима в познании по общим понятиям. Если реальность обостряется до индивидуальности и достигает ее, то уже нет познания реального» [106, с. 103]. Без этой мысли Скотта не было бы и мысли Луллия, о которой вспоминает И. А. Покровский.

Никогда не было такой сильной связи правовых и философских воззрений, как в эпоху Средневековья. Но и тогда философские и правовые амбиции номиналистов привели к необоснованному забвению универсализма в силу их неспособности понять глубинные истоки моральной философии Ф. Аквинского, определяющие собой вечные универсальные начала права.

Один из современных исследователей Аквината – В. Гертых восстанавливает историческую несправедливость в статье «Свобода и моральный закон у Ф. Аквинского». Он утверждает, что «история католической моральной теологии пережила номиналистическую революцию, изменившую саму природу этической рефлексии» [23, с. 95]. Он отличает качественную свободу Аквината от индифферентной свободы номиналистов. Качественная свобода объединяет отдельные действия силою выбранной цели, а индифферентная – заключена в каждом отдельном действии. Для качественной свободы нравственный закон – это необходимое условие ее развития, а для индифферентной свободы моральный закон – это враг, с которым она находится в состоянии постоянного конфликта. Именно второе представление о свободе стало парадигмой для Европы в эпоху ее бурного развития в XVII в. и основой формирования той формы индивидуализма, с которой до сих пор идет идеологическая война.

Причиной заблуждения номиналистов следует считать неоправданно высокие темпы рационализации неподготовленного для этого мышления. Они не учли главную особенность своей эпохи – состояние великой философской паузы, связанной с господством теологии. Это вынуждало человеческую мысль уходить в самые глубины сознания – интуицию и мистику, – развивая их своей свободной энергией, которую теология просто не могла «проглотить». Поэтому все, что лежало на поверхности, и чем, к сожалению, до сих пор пользуются многие исследователи этой эпохи, не представляет истинной ее ценности и глубины.

Одним из первых, кто обратил внимание на соотношение индивидуального и универсального как гносеологическую проблему, был выдающийся русский философ кн. С. Н. Трубецкой. Он признавал правоту концепции средневекового реализма и считал, что наряду с фиксацией единичного в нашем непосредственном восприятии фиксируется также и общее, точнее – неразрывное единство того и другого [99, с. 507–510].

Соединяя исходный принцип своей концепции – сознание открыто бытию – с разделявшимся им принципом вселенского соборного характера сознания, развиваемым русскими философами, особенно В. С. Соловьевым, от первых его религиозных трактатов до идеи о Всеединстве, Трубецкой формулирует понятие об универсальном (соборном) сознании как форме проявления бытия, составляющее одно из главных положений в его структуре всеединства.

Наш современник И. И. Евлампиев справедливо указывает на схожесть этого понятия Трубецкого с понятием «интенциональность», которое получило свое развитие примерно через 20 лет после русского философа [32, с. 37]. Итак, придавая человеческому сознанию одновременно и индивидуальное, и универсальное начало, Трубецкой акцентировал свое дальнейшее внимание не на их сочетании, а на развитии универсальной составляющей, в которой, как он считал, и протекают все акты чувственного восприятия отдельной личности.

К понятиям об индивидуальном, индивидуализме примыкает и представление С. Н. Трубецкого о субъекте, которое он рассматривает как обозначение человека в предметно-страдательном осмыслении. Такое понимание исходит из восприятия человека с позиции универсализма, т. е. восприятия его как объекта права, а не как субъекта права.

Предчувствуя приближающийся кризис индивидуализма, русский философ пытается «спасти» понятия субъекта и объекта как целостное представление о человеке. Однако, пытаясь защитить человека как единое целое, он фактически «раздваивает» его, защищая от английского эмпиризма «универсальный логический элемент в познании», с одной стороны, и «индивидуальную свободу человека» от немецкого идеализма – с другой.

Для этого он «трансцендентального субъекта Канта» из источника достоверных знаний превращает в «соборное сознание», при этом еще упрекая немецкого философа в том, что тот необоснованно «смешивал трансцендентальное сознание с субъективным». Позицию Трубецкого по «объективации» субъекта поддерживали другие русские философы: Н. Грот своим «мировым субъектом», Л. Карсавин своим «всеединым вне пространственным субъектом» и даже А. Лосев своим «субъектом сверх умного мышления».

К сожалению, никто из них, придавая особые оттенки понятию «субъекта», не провел рефлексию нравственно-правовых представлений о нем в направлении сочетания его с понятием «объект» в гносеологическом смысле, т. е. с учетом выработки методологии, позволяющей пользоваться ею для решения нравственных или правовых проблем.

Через все эти учения лейтмотивом проходит одна из главных мыслей Трубецкого как результат его многолетних исканий – опровержение тезиса о независимости существования сознания. Именно она могла бы стать еще тогда не только причиной отказа от индивидуализма, но и способом восприятия индивидуального и универсального как равнозначных средств познания реальности, которые в своем сочетании дают надежный метод анализа и совершенствования нравственно-правовых воззрений.

Одним из первых, кто обратил внимание на единство двух противоположных начал внутреннего мира человека, был немецкий философ И. Кант. В работе «Грезы духовидца, поясненные греза-ми метафизики» (1766 г.), рассуждая о связи человеческой души с нематериальными существами, он пишет: «Некоторые из наиболее мощных сил, действующих на человеческое сердце, приводят к тому, что наши цели перемещаются в другие разумные существа. Отсюда возникает борьба двух сил: своекорыстия и общеполезности» [46, с. 223]. Эти слова Канта стали своеобразным психологическим отражением борьбы двух начал в праве: и индивидуального, и универсального.

Рассматривая историю возникновения государственного права в Средние века в своем фундаментальном труде «Общее государственное право», Б. Н. Чичерин полагает, что некоторые формы проявления княжеской власти нельзя считать отражением формирования и развития закона в государственном значении этого понятия. В качестве одного из аргументов он приводит примеры договоров между князем и народом, которые имели место не только в Европе, но и в русском Новгороде. «Каждый договор, – пишет он, – представляет здесь ряд условий, заключаемых с каждым князем в отдельности. Эту форму, очевидно, нельзя подвести под понятие о государственном законе. Но именно это показывает, что тут не было государственного начала. В средние века государство поглощалось гражданским обществом, частное право определяло все отношения» [118, с. 23]. Автор не сопоставляет частное право с индивидуальными началами, однако противоположение его государственному закону, опирающемуся на универсальное начало, здесь очевидно.

Рассматривая в другом месте отличия и особенности судебной и законодательной власти, Чичерин опирается на соотношение в них индивидуального и универсального как на критерий этих отличий: «Законодатель постановляет нормы, общие для всех, он имеет и дол-жен иметь в виду только общие начала (курсив наш. – Авт.), а не отдельные лица или частные случаи… Судебная власть, напротив, касается единственно отдельных лиц и частных случаев, и здесь она должна быть совершенно независима» [там же, с. 337].

Точно так же он отличает государство от местных органов власти. Первое – опирается на универсальные начала, вторые – на индивидуальные. Подобный пример сочетания противоположных начал в праве Чичерин использует и при рассмотрении других элементов государственного права. В частности, описывая государственный бюджет как средство удовлетворения потребностей общества, он выделяет следующее: «Отсюда двоякая точка зрения на государственную смету. Правительственная точка зрения состоит в том, что потребности государства должны быть удовлетворены: точка зрения плательщика состоит в том, чтобы не платить более, нежели необходимо» [там же, с. 457].

Однако наиболее близко к проблеме соотношения индивидуального и универсального Б. Н. Чичерин подошел при изложении понятия «закон» в третьей главе этой же книги. Рассматривая возможность «столкновения» между нравственным законом и государственным, он акцентирует внимание на необходимости доминирования «общественного толкования» нравственного закона перед представлением отдельного человека. «Это требуется, – считает он, – самим нравственным законом, который подчиняет мою волю воли целого союза» [там же, с. 28]. Такая постановка вопроса не означает для него полное доминирование общественного (универсального) над личным. Но признавая право совести отказаться выполнять требования государственного закона, он не отказывался от доминанты универсального, которая в данном случае требовала от этой же совести готовности понести наказание за свой отказ.

Развивая мысли о соотношении индивидуального и универсального, точный баланс между которыми не всегда можно разграничить и определить: где человек должен следовать внутренней совести, а где обязан подчинить ее государственному закону, Чичерин пишет: «…лицо должно глубоко взвесить в своей совести последствия своего действия, прежде, нежели оно решится отказать закону в повиновении, а государство должно щадить совесть человека, не насилуя его даже там, где его право очевидно» [там же, с. 29].

Трудность состоит в том, что эти красивые слова и великолепные мысли Чичерина не просто воплотить в жизни. В этой точке, которую он так ясно обозначил, сходятся главнейшие аспекты проблемы сочетания индивидуального и универсального. Но русский философ не дал ей дальнейшего разрешения, поскольку исходным пунктом для их сведения в эту точку у него выступают фактически два универсальных начала – нравственный закон и государственное право.

Чичерин еще раз возвращается к проблеме соотношения универсального и индивидуального: при обсуждении «свободы собраний» как личного права граждан он с неожиданной стороны освещает ее как средство обеспечения прав человека: «Частные собрания должны быть предоставлены свободе. Они, правда, могут служить предлогом для недозволенных целей, но это должно быть доказано, как всякое преступное действие. Возможность злоупотреблений не уничтожает правило, что частная жизнь должна быть изъята от вмешательства власти» [там же, с. 234]. Особое внимание в этой цитате следует обратить на второе предложение. Вторая его часть говорит о норме права, которая должна существовать либо уже существует в любом демократическом государстве. Первая часть – «Возможность злоупотреблений…» – является выражением публичного начала, стремящегося за счет ограничения прав граждан исключить последствия этих «злоупотреблений». Сама формулировка проблемы Чичериным обращает внимание на необходимость сочетания индивидуального и универсального начал в теории права. Однако он не развивает этой темы, обращая большее внимание на обоснованность ограничений публичных собраний.

Практически нет ни одного специалиста в области философии права, который бы не высказал своего отношения к тем или иным его проблемам, имеющим всеобщее значение. Интересный анализ различий в подходах к пониманию универсализма дает И. А. Кацапова в своей статье «Идея национального и универсального в русской философии права Б. Н. Чичерина и П. И. Новгородцева».

Представляя общественный идеал как «принцип свободного универсализма», Новгородцев трансформирует его в национальную идею, имеющую регулятивный характер.

Чичерин рассматривает государство и общество как два начала – национальное и универсальное. Оценивая «национальное» Новгородцева как цель государственной политики, направленной на гармонизацию отношений личности и общества, Чичерин фактически низводит его до индивидуального начала, оставляя за универсальным началом понятие о наилучшем устройстве человеческого общества, которое «вырабатывается общим сознанием человечества, поэтому истинный идеал не может быть национальным» [50, с. 134].

Относительно-универсальный характер понятия «национальная идея» у Новгородцева в рамках одного государства и его понимание права становятся относительно-индивидуальными в рамках универсального естественного права, имеющего, по Чичерину, всеобщее мировое значение «единой для всех цели». Преследуя цели более глубокого исследования учения Чичерина о праве, автор статьи, к сожалению, не рассмотрела более подробно различия в оценке универсального и индивидуального в творчестве двух выдающихся русских правоведов.

Специфическим пониманием соотношения индивидуального и универсального отличаются размышления М. Т. Степанца в статье «Восток – Запад». В ней речь идет о конференции философов Востока и Запада, проходившей в 1989 г. в Гонолулу, где прозвучала мысль о том, что полувековые усилия, направленные на достижения некоего «восточно-западного синтеза», не привели к ожидаемому результату. Крайне пессимистической реакцией на это явилось утверждение полной «несоизмеримости» ценностей Востока и Запада.

Один из участников конференции – Макинтайр – обратил внимание на то, что в классическом китайском языке нет терминов, соответствующих наиболее известным западным моральным концепциям. «Диалог Востока и Запада, – считает он, – не на путях синтезирования, но посредством, с одной стороны, стремления к взаимопониманию на основе изучения истории развития культур, а с другой – продолжения эволюции и трансформации собственной традиции, учитывающей при этом опыт иной культуры» [87, с. 154].

Прошедшие после этой конференции двадцать лет подтверждают точность направления сформулированного Макинтайром вектора развития отношений Востока и Запада.

Некоторые участники конференции (Р. Ганди, Д. Чаттопадхьяя и др.) неприемлемую для них особенность Запада формулировали как «универсалистский империализм», понимая под этим термином высокую степень унификации практически всех аспектов культуры (науки, техники, экономики). Хотя мнения других, например индийского философа Б. Мятилапа, автор статьи раскрывает так: «…существует тем не менее минимум общих для всего человечества моральных стандартов, к которым философ причислил: уважение к человеческой жизни, т. е. ненасилие; отказ от лжи; непосягательство на чужую собственность (не только на частную, но и государственную); супружескую верность; уважение прав другого; справедливость» [там же, с. 156]. Автор статьи не обратил, к сожалению, внимания на заметное сближение правовых воззрений, определяемых сближением экономик Востока и Запада. Однако он верно констатировал, что диалог необходим не только для понимания другого, но и более глубокого осознания себя.

Великий русский философ В. С. Соловьев значительно раньше исследовал проблему соотношения индивидуального и универсального в контексте вечного противостояния между Востоком и Западом в известной работе «Великий спор и христианская политика». Еще до христианства, полагает он, начался и по сей день продолжается этот спор. Об его актуальности даже в настоящее время можно судить по такой фразе Соловьева: «Ясно становится и значение Польши, как авангарда католического Запада против России» [86, с. 71].

С самого начала человеческой истории, считает русский философ, ясно обозначилась противоположность двух культур – восточной и западной. Основание восточной культуры – подчинение человека во всем сверхчеловеческой силе; основание культуры западной – самодеятельность человека. Еще Аристотель писал, что на Востоке народ слагался из управляемых, т. е. из целых родов или домов, откуда вытекает монархическая домашняя форма правления. В Элладе же (как и на всем Западе) народ слагался из вольных людей, откуда происходит республика.

Исходя из этого образа жизни, считает Соловьев, восточное образование выработало свой нравственный идеал, суть которого в смирении и полной покорности высшим силам (универсальному началу. – Авт.). И в общественной жизни, и в искусстве, и в мышлении – все служило божеству; силы же чисто человеческие имели вполне подчиненное и пассивное значение. Западную культуру в древнем мире выработали греческие республики и Рим. Умственная деятельность и художественное творчество получают здесь полную свободу, что принесло плоды в виде чистой философии и чистого искусства. А это, в свою очередь, привело к преобладанию личностного (индивидуального. – Авт.).

Даже к объединившему Восток и Запад событию – рождению христианства – они пришли, как полагает Соловьев, по-разному: «Запад почувствовал, что искомый им совершенный человек не может быть таким сам по себе, а только во внутреннем соединении с совершенством Бога, а Восток почувствовал, что совершенный Бог может обнаружить свое совершенство только в совершенном человеке» [там же, с. 85].

Анализируя основные проблемы русской мысли XIX в. и начала XX в., Николай Бердяев рассматривает их в том числе и с точки зрения соотношения универсальных и индивидуальных начал в сознании русского человека. Затрагивая в связи с этим отличие нашей ментальности в сравнении ее с западной, он пишет: «Западные христиане, и католики, и протестанты обыкновенно с трудом понимают, что такое соборность. Соборность противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнотарность, не знающую внешнего для себя авторитета» [8, с. 106].

Отдавая безусловное предпочтение универсальному в душе русского человека, Бердяев ищет поддержки у других философов и мыслителей своей эпохи. По мнению В. С. Соловьева, вспоминает он, есть два отрицательных начала – смерть и грех, и два положительных желания – бессмертия и правды. Бердяеву не удалось глубже раскрыть связь этих начал с понятием «соборность». Для самосознания русского человека понятие греха гораздо важнее, чем смерть, а понятие правды – чем бессмертие. Русская культура, как отражение этого самосознания, воспевает правду во всех своих проявлениях. Правда – это универсальное начало. Точно так же, как грех, как индивидуальное начало, можно в отношении русского человека понимать как нежелание нравственного совершенствования отдельно от всех и противопоставление этому совершенствованию правды для всех. Даже нежелание наглядного и открытого стремления к увеличению своего благосостояния отдельно от всех проявляло своеобразным способом понятие «соборность» как духовное качество, свойственное только русскому человеку, и долгое время служило объективным препятствием для развития в нем духа предпринимательства и индивидуализма.

Давая современную оценку творческого наследия выдающихся представителей русской школы права (Б. Н. Чичерин, Л. И. Петражицкий, П. И. Новгородцев и др.), В. И. Шамшурин задается вопросом: что есть средство, а что цель – человек или государство? В нем усматривается вопрос о соотношении индивидуального и универсального. Однако для автора статьи «Человек и государство в русской философии естественного права» этот вопрос есть отражение нравственно-политической точки зрения. Для него универсальное начало проявляется безусловной вечной ценностью человека как носителя духовного и свободы, а индивидуальное – как беззаконие государства, которое «ничего не исправляет и плодит только беззаконие, причем в геометрической прогрессии» [123, с. 134].

Вместе с тем автор упрекает русских философов эпохи «серебряного века» за то, что они необоснованно часто противопоставляли естественное право праву положительному. И в этом случае причину он усматривает в их стремлении придать праву большую универсально-нравственную ценность. При этом он вполне разделяет наиболее характерную черту русской мысли – «поиск постоянства и изменчивости на конкретном материале человеческой жизнедеятельности: что есть неизменного в законе как определенном правовом, социально-политическом знании, что позволяет ему, несмотря на все перемены, оставаться именно этим, а не каким другим законом?» [там же, с. 135].

Советский историк А. И. Медушинский в статье «Французская революция и политическая философия русского конституционализма» рассматривает становление русского государственного права в конце XIX – начале XX в. как результат исторического переосмысливания достижений и разочарований сторонников естественного права.

Для русского конституционализма этого периода, пишет он, основной теоретической проблемой было обоснование концепции правового государства новейшего времени. Обращение к естественно-правовым теориям прошлого было одним из важнейших средств, ведущих к этой цели. Наиболее выразительными представителями этой теории были Руссо и Монтескье, который, в отличие от первого с его идеями отказа от достижений цивилизации, стремился найти «свои доводы в историческом опыте развития конкретных форм государственного устройства, что позволило ему, – полагает автор, – построить свою известную теорию разделения властей» [71, с. 91].

Обосновывая причины того, почему старые доктрины эпохи Просвещения, неоднократно раскритикованные за несоответствие принципам историзма, вновь обрели популярность, автор статьи ссылается на авторитет П. И. Новгородцева, который подчеркивал такие особенности естественного права, как стремление к философскому исследованию его основ и нравственные критерии его оценки. А крупнейший специалист по римскому праву И. А. Покровский убежден, что «интерес в обществе к метафизическому осмыслению норм права возникает в пору законодательных преобразований» [79, с. 93].

Стремление русских конституционалистов переосмыслить историю права под новым углом зрения, по мнению А. И. Медушинского, нашло отражение в ее своеобразной диалектической интерпретации под влиянием философии Гегеля: теория естественного права при этом выступает как исходная позиция (тезис), ее критика с позиций исторической школы права означала попытку ее отрицания (антитезис) и, наконец, последующее современное развитие призвано было дать новое, высшее единство (синтез).

Стремление преодолеть двойственность в праве приводит русских конституционалистов, прежде всего В. И. Гессена, к формулированию «исторического естественного права». Другой государственник – А. Д. Грановский – формулирует общую идею следующей краткой формулой: «Цель государства есть свобода личности: средством для достижения этой цели являются конституционные гарантии» [там же, с. 103].

Возрождение теории естественного права в России не было лишь данью истории правовых идей, а составляло актуальную проблему общественной жизни, подтверждающуюся трудами ряда крупных представителей юридической мысли рассматриваемого периода.

Таким образом, делает заключительный вывод автор, формировалась концепция правового государства, которая стала достоянием русского конституционализма и служила обоснованием борьбы за демократию в России. Вдохновляющим источником этой борьбы были, естественно, идеи Французской революции.

Считая одним из самых дискуссионных вопросов проблему отношений между формальными и материальными аспектами в толковании правового государства, современный конституционалист Р. Ф. Гринюк усматривает ее источник в вечном противостоянии положительного и естественного права.

Данная проблема, считает он, может быть решена не в противопоставлении двух подходов, а во взаимодействии формальной и материальной концепций государства. Уже здесь напрашивается аналогия с поставленной в монографии задачей сочетания индивидуальных и универсальных начал в праве как универсальном средстве решения правовых проблем.

Подтверждением такой аналогии может служить уверенность автора в том, что анализ и объяснение этого взаимодействия являются важной составляющей анализа теоретико-правовой рефлексии понятия правового государства.

Выполняя функции «проводника» размышлений правоведов о проблеме отношений между государством и обществом через «лабиринт» теоретико-правовой рефлексии правового государства, Р. Ф. Гринюк направляет взоры читателей от более общего понятия «правовое государство» к «верховенству права» и далее – через более конкретное «верховенство закона» к наиболее конкретному понятию «законность».

Призывая юристов не к противопоставлению, а к синтезу «правового» и «государственного» подходов, автор на примере анализа понятия «законность» дает конкретный пример такого синтеза.

Если в качестве исходного его тезиса можно усматривать «законность» как один из принципов осуществления органами государственной власти своих полномочий (индивидуальное начало), то роль антитезиса в его воззрениях берет на себя признание закона как одной из основных форм артикуляции и фиксации правовых норм (универсальное начало). Тогда синтезом может служить представление автора о связи закона с государством с точки зрения на законность как на метод, формулирующий собой тип отношений государства и человека.

Методологическое значение работы Р. Ф. Гринюка состоит в том, что понятие «законность» у него играет роль средства «снятия противоречия» или, как мы говорим, одним из эффективных способов установления баланса в сочетании индивидуальных и универсальных начал в праве.

В статье М. Н. Марченко «Закон в системе источников современного российского права» двойственный его характер рассматривается в форме противопоставления «закона в научном смысле» и юридического закона. Признавая некоторую степень их неоднородности, автор пишет: «Вполне очевидно, что законы в научном смысле и юридические законы весьма разнородны не только в том смысле и в тех отношениях, о которых свидетельствует Н. М. Коркунов, а вместе с ним и другие авторы. Они далеко не однородны и в других отношениях, а именно: по своей природе и характеру, “по уровню” объективности и субъективности, по способности быть регулятором или просто стабилизатором общественных отношений, наконец, по характеру их связи и отражения в них особенностей развития природы и общества» [70, с. 10].

Справедливо опасаясь того, что разные способы понимания термина «закон» неизбежно приведут к различному способу их изучения и толкования, автор излагает официальную точку зрения, наделяя закон такими формально-юридическими признаками, с которыми он сам полностью не согласен. Свою позицию он разъясняет следующим образом: «…познание законов будет далеко не полным, весьма узким и односторонним, если изучение их формально-юридических черт и особенностей не будет органически сочетаться и дополняться учетом их фактически-сущностных и содержательных черт и особенностей» [там же, с. 16].

Пытаясь преодолеть, таким образом, двойственный характер права, Марченко предлагает ряд конкретных и интересных мер, которые, однако, не затрагивают соотношение индивидуального и универсального начал права. Заслуживает также уважения научная добросовестность автора, в одинаковой мере использующего высказывания наиболее авторитетных представителей как естественной, так и исторической школы права.

Ф. В. Тарановский (1876–1936) в статье «Двусторонний характер юридической нормы» утверждает, что достаточно заглянуть в любой уголовный кодекс, чтобы убедиться в двойственном подходе при оценке преступного деяния, при котором для определения наказания принимается во внимание не только его внешнее вредоносное последствие, но и мотивы, руководившие преступником. Уголовное право, принимая мотив, учитывает, таким образом, напряжение злостной воли правонарушителя и степень антисоциальности его общего душевного настроения. Фактически автор настаивает на своеобразном способе «соизмерения» индивидуального (субъективные мотивы преступления) и универсального (объективная «вредность» его).

Однако сам Тарановский рассматривает это противопоставление по-иному: «Все обязанности, которые мы осуществляем в наших поступках, исчерпываются двумя приведенными категориями. Обязанности первого рода суть нравственные обязанности, второго рода – юридические или правовые» [90, с. 350].

Интересным для исследуемой в монографии темы может быть ознакомление с трудами философов в смежной прикладной дисциплине – философии науки. Известный специалист в области методологии социального познания, немецкий философ Шютц основной задачей исследования социальных процессов считает конструирование моделей человеческих действенных связей и мотивов, т. е. то, что на языке юристов называется «создание юридических конструкций».

Главная проблема социальных наук для него состоит в трудности поиска ответа на вопрос: каким образом могут быть образованы объективные смысловые связи на основе субъективного смысла действия? В поисках ответа на этот вопрос можно было бы выйти на анализ мотивов человека, имеющих субъективно-объективный характер, от которого идет «прямая дорога» к анализу соотношения индивидуального и универсального с правовой точки зрения. Однако Шютц упрощает решение задачи, стремясь создать для всех «адекватное поведение» с прозрачными и понятными мотивами, смысл которых весьма сомнителен, поскольку он не опирается на мораль.

Тем не менее социологические исследования Шютца имеют существенное методологическое значение, вытекающее из его слов: общественный запас (знаний. – Авт.) содержит не только больше, чем субъективный запас, но и больше, чем сумма субъективных запасов. Не считая это суждение бесспорным, следует отметить главное: оно наводит на конструктивные мысли о синергетическом единстве субъективного и объективного, единичного и всеобщего, на основе которых вопрос о соотношении индивидуального и универсального становится ключевым в теории права.

Один из исследователей его творчества российский философ В. А. Шульц в своей статье обратил особое внимание на ту часть социологических исследований, которую Шютц начинает с изучения трех идеальных портретов человека, а заканчивает выводами, которые до сих пор служат руководством для многих специалистов при проведении социологических исследований по изучению общественного мнения.

Возведение общественного мнения, благодаря ему, в ранг значимой социальной силы в конце 40-х годов прошлого века не только объясняет ход многих демократических процессов в последующий период в США и Западной Европе, но и придает новую окраску многогранному понятию универсального, которое необходимо учитывать в теории права.

В статье «К проблематике социального права» выдающийся русский философ С. Л. Франк связывает протекание в Европе параллельно двух духовных кризисов 30-х годов прошлого века: кризис идеи права и кризис индивидуализма. Стремление к преодолению индивидуализма, считает он, изначально сочетается с простым отрицанием идеи права и проявляется в двух могущественных и влиятельных духовно-социальных явлениях: в традиционном консервативном универсализме и в механическом коллективизме.

Индивидуализм в них, по сути, не преодолевается, а лишь переносится с конкретной единичной личности на персонифицируемое абстрактное единство общества. «Принцип индивидуализма – субъективная воля личности, руководимая своей высшей в себе действенной ценностью, – празднует при этом “переносе”, – как справедливо замечает Франк, – свое возрождение в декларации неограниченного произвола господ, которая основывается на естественных правовых нормах и которую представляет коллективная общественная личность» [108, с. 157].

Однако для выхода из духовного кризиса автор предлагает весьма сомнительное решение: избавление от связи правового мышления с индивидуализмом. Это, на его взгляд, позволило бы придать стремлениям к его преодолению одновременно и позитивное значение: направить идеи общественности в регулируемое правом русло. В качестве примера такой «социальной попытки» Франк рассматривает стремление работающего во Франции русского философа Г. Гурвича построить юриспруденцию и обществоведение на своей идее социального права.

В качестве важного отступления следует отметить, что «идейным отцом» общественной этики, социального права, а также популярного в этой стране учения «интенциональность», как базового для подобных социальных теорий, по праву можно считать С. Н. Трубецкого, о соответствующих трудах которого мы уже вспоминали. Возможно, его мировоззрение в этом направлении определялось братом – Е. Н. Трубецким, который в своей работе «Учение Чичерина о сущности и смысле права» сформулировал ключевую мысль о том, что «отдельная личность есть проявление какой-либо субстанции» [95, с. 530].

Социальное право, по Гурвичу, основывается не на координации индивидуальных претензий, не на их подчинении целому, а на принципе их интеграции, или, как зачастую выражается сам автор, «инординации», составляющей сущность как общества, так и конкретного многоединства. Социальное право при этом имеет более глубокий и широкий смысл, чем «социальная организация». Неорганизованная общность также основывается на ценностных принципах и поэтому подчинена господству непосредственного социального права.

Связывая возможность реализации ценностных принципов с господством социального права, Гурвич делает следующий, уже ожидаемый, вывод: по сути, существуют два типа права – индивидуальное право и социальное право. Первое – это право, в котором индивиды координируют свою деятельность, а во втором – интегрируют.

Высказывая русскому иммигранту симпатии, не как соотечественнику, а как личности, посвятившей себя преодолению индивидуализма, Франк понимает, что теория Гурвича не может изменить существующую юриспруденцию, и делает меткое замечание: «Надо полагать, что философу права следовало бы следовать и обосновать всеобщую правовую сущность государства совершенно независимо от своих политических убеждений. Трансцендентное, которое находит свое выражение в социальном праве, как и во всяком праве вообще, остается при этом незатронутым или не используется в своем истинном значении» [108, с. 159].

Слова Франка оказались пророческими. И не столько в отношении «трансцендентного», о котором сейчас многие правоведы не имеют ни малейшего представления, сколько в отношении «независимости от политических убеждений», отсутствие которой, наоборот, очень наглядно демонстрируют современные юристы, особенно когда речь заходит о правах человека.

Однако русский философ не обратил внимания на точку зрения Гурвича по другим вопросам, имеющим отношение к проблеме соотношения индивидуального и универсального. Рассматривая субъективное и объективное право в контексте своей концепции, он утверждает, что социальное право может быть выражено не только в сфере объективного права, но и в сфере субъективного. Развивая эту мысль, Гурвич достаточно близко подводит правоведов к осознанию проблемы индивидуального и универсального: «Для того, чтобы развеять подобные недоразумения (о невозможности словосочетания “субъективного социального”. – Авт.), необходимо со всей возможной ясностью подчеркнуть взаимное пересечение и взаимодополняемость терминов: с одной стороны, социального и индивидуального, а с другой – субъективного и объективного права» [29, с. 83]. Делая далее блестящее сравнение субъективного и объективного с «внутренней и внешней поверхностью одного и того же тела», Гурвич, к сожалению, не раскрывает методологической сути их взаимодействия для анализа права и правовых проблем.

Освещая далее соотношение между партикулярным и общим социальным правом, он доказывает необходимость превалирования последнего, точно так же, как и международное право необходимо превалирует над правом общенациональным одного государства. Другими словами, он признает необходимость доминирования публичного права над частным, но структурирует последнее на отдельные промежуточные виды в зависимости от их социального значения.

Осуществляя, как он пишет, «системный подход к соотношению между естественным (автономным для него) правом и позитивным, Гурвич признает научную несостоятельность первого: «Чисто автономное право уже не есть право, а лишь нравственный постулат, знание о праве с точки зрения морального идеала, но не самого права» [29, с. 307].

Рассматривая далее существующие определения права, он справедливо указывает на главный источник трудностей их анализа и сравнения: «…право, как социальное явление, чрезвычайно сложно из-за антиномичности его структуры. В рамках этой структуры существует автономия и гетерономия, идеальные и реальные элементы, стабильность и подвижность, порядок и созидание, принуждение и убеждение…» [там же, с. 602]. То есть он «разлагает» индивидуальное и универсальное на множество способов проявления их, не останавливаясь, к сожалению, на анализе исходных понятий.

Пафосом «преодоления индивидуализма» веет также и от теории «социального эволюционизма» Э. Райха, смысл и цели которой он изложил в своей книге «Общественная этика», опубликованной в Вене в 1935 г. С одной стороны, Э. Райх выдвигает тезис о главенстве обязанности перед любым субъективным правом, с другой стороны, исходя из этого, отрицает онтологическую и этическую ценность свободы, без которой нет самого права, а значит, нет и обязанностей. Понимая потенциальную противоречивость такой концепции, он «спасает» свободу, придавая ей статус социальной обязанности.

Опять мы наблюдаем, как манипуляции с понятиями индивидуального и универсального приводят к новым теориям, оставляя невыясненным вопрос о методологических возможностях исходных понятий.

Современный юрист М. В. Антонов считает социологический подход к праву одним из основных в современном теоретическом правоведении, обосновывая свое мнение на примере анализа творческого наследия Ойгена Эрлиха (1862–1922) – одного из основоположников социологии права. Для Эрлиха право находиться в обществе создается обществом и немыслимо в контексте чистого долженствования, в отрыве от фактов социальной жизни.

Для него право было субстанцией, производной от соотношения социальных сил. Он усматривал в соотношении ключ к решению многих правовых проблем, но требовал выведения этого соотношения из социального анализа.

М. В. Антонов считает, что не онтологический плюрализм, как источник различных вариантов права, которые нужно свести в одно, а методологический плюрализм является главным и наиболее интересным местом в правовой концепции Эрлиха. Он призывал включать методы различных дисциплин (психологии, социологии) для изучения правовых вопросов.

Далее автор пишет: «Не вдаваясь в исследование аналогий между учением Эрлиха и концепциями мыслителей школы Л. И. Петражицкого (Г. Д. Гурвич, Н. С. Тимашов), стоит лишь отметить наличие общих тенденций в социальных науках первых декад XX века – тенденций к преодолению монизма идеалистической философии права и дуализма кантианской традиции в общественных науках» [3, с. 134].

Рассматривая в книге «Этика права» отдельные признаки нравственно-правового сознания в Средние века, ее авторы, В. И. Букреев и И. Н. Римская, обращают особое внимание на противоречие между светской и религиозной властью по таким важным проблемам, как отношение к браку, к содержанию деятельности человека и повиновение государству и церкви.

Если светская власть проповедовала такие индивидуальные начала, как любовь к конкретному человеку, нравственный труд и разумное повиновение закону, то церковь настаивала на безбрачии, не придавая при этом труду значение великой созидательной силы, и призывала к слепому повиновению вере. Нетрудно заметить, что эти начала имеют универсальный характер, однако задачи авторов книги, очевидно, не предусматривали акцентирования внимания на такой оценке различий в воззрениях светской и церковной властей по вышеуказанным проблемам.

Рассматривая взаимоотношения права и морали в Новое время, авторы уделяют особое внимание мнению Гегеля по данному вопросу. Отмечая его несомненный вклад в развитие теории права и нравственности, они не соглашаются с тем, что немецкий философ ставил нормы позитивного права выше ценностей естественного. «Субъектоцентристская концепция нашего исследования, – считают они, – направлена на утверждение обратного: в нормах утрачивается ценностное свободное начало (курсив наш. – Авт.), они более формализуются, подчиняя себе человека, стандартизируя его. Чем более глобально государство, тем сильнее и масштабнее проявляется процесс этой стандартизации, нормативистского насилия» [13, с. 166].

Авторы не скрывают сути своей нравственно-правовой концепции, в центре которой – доминирующая роль в праве индивидуальных начал, которые одни только и способны обеспечить «ценностное наполнение» правовых норм.

Правовед О. В. Скакун в своей книге «Юридическая деонтология» устанавливает достаточно высокую планку требований к современному юристу, оценивая его всестороннюю подготовку результатами освоения таких смежных культур, как психологическая, этическая, политическая, эстетическая, экономическая, информационная и даже экологическая.

Несмотря на отсутствие в этом перечне философской культуры мышления, автор достаточно подробно останавливается на ее этической составляющей. «Связь морали и права, – считает он, – находит проявление в:

– единстве и общности;

– различии;

– взаимодействии и взаимообогащении.

Общее норм права и морали, продолжает он, в том, что они:

1) действуют в едином поле социальных связей, т. е. являются социальными:

2) преследуют общую цель – установление и поддержание порядка в обществе;

3) имеют единое функциональное назначение – воздействовать на поведение людей, регулировать их отношения, формировать масштабы (эталоны, стандарты) поведения;

4) адресованы ко всем либо к большей группе людей, т. е. являются правилами поведения общего характера;

5) имеют единую духовную природу, общий ценностный стержень – справедливость. Даже в древних государствах нормы права являлись выражением лежащей в основании норм морали» [85, с. 310].

Двойственный характер права в форме противопоставления его норм нормам морали проявляется в воззрениях автора как естественный, когда речь идет о различиях между ними. И хотя при этом не используются термины «универсальный» и «индивидуальный», их присутствие ощущается, когда он оценивает эти различия как:

а) догосударственные – государственные (по происхождению);

б) внутреннее осознание – внешнее поведение (по сфере действия);

в) обобщенные безличные правила – конкретные варианты поведения (по системе детализации);

г) не закрепляются в специальных актах – закрепляются в государственных актах (по форме выражения);

д) соблюдаются добровольно – обеспечиваются принуждением (по способу охраны от нарушений).

Р. Р. Апресян развивает свои представления об общественной морали, исходя из популярного во второй половине XX в. тезиса о том, что именно «логика общественной морали в современную эпоху требует снижения пафоса индивидуализации и личной автономии» [81, с. 59]. Если предыдущие авторы появление общественной (социальной) морали и права обусловливали стремлением сдержать и ограничить влияние индивидуализма, то у него исходной точкой раз-вития концепции общественной морали является, наоборот, сама ее цель как средство против индивидуализации.

А. В. Прокофьев, исследующий в своей статье его взгляды, обращает внимание не на направленность этих взглядов, а на важность развития этой тематики для нравственного воспитания современного общества. А заканчивает он статью сожалением о том, что вряд ли услышат призыв Апресяна те, к кому он обращается прежде всего: «Он может, в лучшем случае, объяснить, как работает мораль в “политике”, но выводы его исследований вряд ли смогут работать в ней» [там же, с. 61].

Многие философы и правоведы воспринимают универсальное в праве не как направленность правосознания на исследование всеобщего характера юридических норм, а как ценностное содержание, отвечающее состоянию культуры, традиций и морали общества. Аксиологический подход к проблемам права берет свое начало с Платона, однако как отдельная ветвь философии права получил свое развитие в 40-е годы XX в. Отчасти это было вызвано кризисом 30-х годов и Второй мировой войной, которые способствовали пересмотру ценностей во всех сферах деятельности человека. Отчасти это явилось следствием независимой и постепенно нарастающей тенденции переноса центра тяжести философских исследований с человека, как носителя и автора идей, на общество, как единое «тело идеи». Рожденная Платоном и восстановленная русским философом кн. С. Н. Трубецким, эта концепция получила наибольшее развитие у французских философов в учении «социальной этики».

В современное время центр тяжести исследований аксиологических проблем в области права переместился с Западной Европы на постсоветское пространство. Рост популярности аксиологии здесь среди философов и правоведов можно объяснить обратным тяготением к индивидуальному, которое естественно для общества, где вместе с доминированием публичного права и универсальных начал в его восприятии вдруг открылись зияющая пустота и неопределенность в путях дальнейшего его развития.

В книге «Очерки по философии права» ее автор Г. В. Гребеньков пишет, что право как явление социального бытия есть всегда результат телеологической, целе– и ценностно-рациональной деятельности социального субъекта. «Право в качестве исходного своего основания, – полагает он, – имеет такие нравственные и моральные феномены аксиологической природы, как справедливость, долг, ответственность, свобода и автономия личности…» [25, c. 127]. Он, так же как и многие другие современные философы и правоведы, убежден, что право возникает не там, где кто-то исполняет чужую волю, а там, где человек действует в соответствии со своей разумной волей как личность «сама в себе закон».

Аксиологический подход при рассмотрении правовых проблем как онтологической реальности, по мнению автора, требует восприятия права как вида конкретно-исторических ценностей. А это, в свою очередь, приводит к тому, что оно вбирает в себя содержание «универсалий культуры как исторического феномена бытия» [там же, с. 111]. Другими словами, он воспринимает универсальное в праве как его ценностное содержание, в котором присутствуют элементы культуры поведения, морали.

Таким образом, аксиологический подход Г. В. Гребенькова позволяет «пронизать» всю субъектно-объектную систему права стремлением дать ему ценностно-смысловую оценку, обратить внимание специалистов на соответствие норм права нормам морали.

В. И. Мильдон противопоставляет индивидуализму не универсализм, а эгоизм. «Главное отличие эгоиста от индивидуалиста состоит в том, что первый считает себя совершенным, а второй – совершаемым» [73, с. 44]. С его точки зрения, социальное целое, которое начинается с «другого», возможно только тогда, когда «индивиды осознанно и целенаправленно соединяют свои усилия…» [там же].

Спокойный стиль изложения сменяется всплеском оригинальных идей, которые можно извлечь из его простого анализа истории языка, свидетельствующего, что местоимение «Я» – продукт позднего раз-вития. В русском же языке это последняя буква алфавита. Указывая в конце статьи на главную особенность эпохи начала XXI в. – высочайшую степень зависимости жизни всего общества от свободного выбора человека, от его личной ответственности за этот выбор, – автор не уточняет, о каком слое этого общества идет речь.

Лауреат Нобелевской премии К. Лоренц в своей книге «Оборотная сторона зеркала» с монистических позиций рассматривает природу человеческого сознания, настаивая на гносеологическом единстве «субъекта» и «объекта», «материального» и «идеального». Оценивая процесс познания как взгляд в зеркало, он упрекает идеалистов за то, что они ничего не видят другого, кроме себя в нем, а реалистов – за то, что они не смотрят в зеркало как в потустороннюю реальность и не замечают себя как часть этого внешнего мира.

Такой монистический подход полезен и в философии права, особенно для понимания того, что соотношение любых правовых категорий является отражением общих закономерностей человеческого мышления. Вот как пишет об этом сам Лоренц: «Направление зрения мешает обеим увидеть, что у зеркала есть неотражающая оборотная сторона, ставящая его в один ряд с реальными вещами, которые оно отражает: физиологический аппарат, функция которого состоит в познании внешнего мира, не менее реален, чем сам этот мир» [66, с. 260].

Известный специалист в области философии науки Р. А. Аронов ставит философские исследования австрийского биолога и этолога К. Лоренца в один ряд с такими именами, как К. Поппер, Д. Кэмпбелл и др. Р. А. Аронова в трудах австрийского ученого интересует, прежде всего, «попытка понять эволюцию человеческих познавательных способностей» [4, с. 99]. Для нас же важен сам факт такого квалифицированного участия в исследовании философских проблем представителя естественнонаучных дисциплин, особенно при существующем дефиците обратного влияния.

Нейрофизиологические основы разделения абстрактного и конкретного мышления человека рассматривают авторы коллективного сборника «Физиология человека». Особенность структурно-функциональной организации коры большого мозга обусловлена тем, что в эволюции происходила кортикализация функций, т. е. передача коре головного мозга функций нижележащих структур мозга. Однако это не означает, пишут авторы, что кора берет на себя выполнение функций других структур. Ее роль сводится к коррекции возможных нарушений функций взаимодействующих с ней систем, более совершенного, с учетом индивидуального опыта, анализа сигналов и организации оптимальной реакции на эти сигналы, формирование в своих и других заинтересованных структурах мозга памятных следов о сигнале, его характеристиках, значении и характере реакции на него. Другими словами, мозг человека своей организацией дает великолепный пример сочетания централизации с периферийной самостоятельностью, универсального способа управления с индивидуальным опытом и особенностями конкретного человека.

Другой особенностью корковых полей является экранный принцип их функционирования. Это означает, что один сигнал фиксируется не одним нейроном, а примерно пятью тысячами, что обеспечивает его полный анализ и возможность передачи в другие заинтересованные структуры.

Еще во второй половине XIX в. были замечены различия в работе полушарий, получившие название концепции доминантности полушарий (Дакс, Брок и др.). В настоящее время известно, что межполушарная асимметрия в решающей мере зависит от функционального уровня переработки информации. Принято считать, утверждают авторы, что правое полушарие специализируется в переработке информации на образном функциональном уровне, левое – на категориальном. Левое полушарие обладает способностью к переработке информации как на семантическом, так и на перцептивном уровнях, возможности правого полушария ограничиваются перцептивным уровнем.

Основываясь на этих различиях, известный русский врач, экономист и философ А. А. Богданов сделал вывод о преобладающем развитии левого полушария у всесторонне развитых людей и отнес их к классу «организаторов». Люди же с преобладающим развитием правого полушария добиваются, как правило, больших успехов при узкой специализации труда и творчества и потому, по его классификации, относятся к классу «исполнителей».

А. А. Богданов считал, что такая классификация (независимо от уровня цивилизации общества и его социально-политической структуры) исторически обусловлена развитием общественного разделения труда, которое в течение длительного времени приводит к подобным биологическим последствиям социального «подбора».

«Авторитетное сотрудничество, – утверждал он, – это такая форма трудовых отношений, когда деятельность организаторская отделена от исполнительской, так что та и другая воплощаются в раз-личных особях» [9, с. 121]. При этом оба класса имеют абсолютно одинаковый социально-экономический статус. Бывают периоды, считает он, когда общество больше нуждается в классе организаторов – для проведения экономико-правовых или социально-политических реформ, когда на первом месте стоит задача выработки стратегии дальнейшего развития общества. После этого, наоборот, общество в большей степени нуждается в тех, кто может воплотить эту стратегию в жизнь, – в высококлассных специалистах узкого профиля.

Вегетативная нервная система, продолжают авторы «Физиологии человека», также отражает собой противополагающий характер отношений между симпатической и парасимпатической частями нервной системы. Их взаимоотношение уподоблялось коромыслу весов, в которых подъем на определенный уровень одной чаши сопровождался снижением на такой же уровень другой.

Обе системы оказывают на управляемые органы противоположное воздействие: если, например, парасимпатическая система отвечает за сужение бронхов, то симпатическая – за их расширение. Точно так же первая отвечает за усиление моторики надпочечников и кишечника, а вторая – за ослабление и т. д.

Но и тут организм достигает требуемого баланса в сочетании противоположных начал: задачу восстановления и поддержания этого баланса, нарушенного в результате возбуждения симпатической части автономной нервной системы, берет на себя метасимпатическая и отчасти парасимпатическая части нервной системы.

Интересную трактовку взаимодействия индивидуального и универсального дает современный немецкий филолог Ч. Шталь в блестящей статье «Единое Платона – корень “неиного” Н. Кузанского?». Доказывая принципиальное несовпадение взглядов А. Лосева и Н. Кузанского по обсуждаемой теме, автор указывает главное в миро-воззрении обоих философов. А. Лосев, на его взгляд, признает абсолютно недоступный для познания онтологический абсолют и считает, что «примат веры над знанием может предохранить человека от духовной смерти» [125, с. 114]. Кузанец, пишет Шталь, не стремится доказать существование Бога в «неином», а стремится к познанию Бога, начиная с обоснования истинного познания.

Мировоззрение немецкого философа Шталь определяет как «концепцию соединения гносеологического индивидуализма с онтологическим универсализмом». Если бы этой концепцией руководствовались философы и правоведы при создании в XVII в. рациональной теории права, автору этой книги пришлось бы детально использовать их труды для обоснования своей темы.

В. П. Малахов рассматривает индивидуальное и универсальное в праве как часть «совокупного социально-духовного опыта народа». Индивидуальная правовая культура, считает он, накапливается на основе индивидуально-социального духовного опыта освоения и воспроизводства существующих культурных достижений. Ее накопление носит случайный характер. По Малахову, индивидуальная правовая культура и универсальный духовный опыт соотносятся как часть к своему целому, причем содержание этой части носит случайный и неопределимый характер.

«Каждому человеку, – полагает он, – принадлежит определенная совокупность прав, которые являются элементами общественной правовой культуры» [67, с. 188]. Структурный подход к анализу различных правовых проблем характерен, когда, например, универсальное – это право общества в целом, а индивидуальное – право индивида.

У И. И. Кального проблема соотношения индивидуального и универсального проявляет себя как проекция на общепринятую для философов плоскость понимания специфических проблем. В этой проекции индивидуальное – это правовое чувство, о котором он пишет, а универсальное – рациональное отношение к действующему праву, с которым он сравнивает первое. Такой подход является надежным способом правового воспитания, но спорным, если оценивать его эффективность как средство для анализа правовых воззрений уже состоявшихся философов и правоведов.

Когда он пишет, что «правовые чувства формируются на уровне обыденного сознания, как правовой инстинкт…» [45, с. 85], возникает надежда на верховенство разума в процессе усвоения правовых знаний. А когда он заключает, что «чувство не только основание рационального освоения права, но и форма реакции на те или иные нормативные акты…» [там же], чувствуется связь его философских воззрений с эмпириомонизмом А. А. Богданова.

Универсальное выступает у Кального при оценке правосознания как формы общественного сознания. Отсюда неожиданно вытекает очень важный для темы монографии вывод о единстве философского сознания с правосознанием. Сам автор говорит об этом так: «Если философию можно назвать душой культуры в целом, то правосознание является душой правовой культуры» [там же, с. 86].

Возвращаясь к проблеме отношений между Востоком и Западом как своеобразной трактовке взаимодействия индивидуального и универсального, следует остановиться на статье А. А. Крушинского «Язык и мышление в Китае». Рассматривая закономерности эволюции китайского мышления, автор улавливает сходство в воздействии пиктограмм как носителей образов и эмоций, составивших основу китайской письменности, с кантовскими категориями чистого разума. «Категоризация пиктограмм, – пишет автор, – понималась китайскими мыслителями, скорее, как единократный акт воображения – так сказать, “идеализация” – по разным причинам в данный момент эмпирически невоспринимаемой, но с помощью некоторого конкретного “следа” мысленно восстановимой предметности» [59, с. 103].

В отличие от обычного абстрактного понятия, в данном случае происходит выбор среди единичных понятий одного главного и воз-ведение его в общее. Такой способ создания универсальных понятий называется «репрезентативная абстракция». Вместо привычной для нас теоретико-множественной концепции обобщения, полагает автор, мы имеем дело с концепцией «репрезентативного обобщения». Иначе говоря, специфика китайского обобщения заключается в том, что она опирается на идею конструкций, фундирующих репрезентативное абстрагирование.

Это наглядно демонстрирует различия в мышлении Востока и Запада с еще одной стороны. Они определяют отношение китайцев и к демократии, и к правам человека. Если на Западе концепция права исходит из наиболее общих понятий естественного права и приводит к осознанию автономии воли человека, то в Китае «мышление из себя» восходит до осмысливания общественно необходимой установки на поведение, определяемое (репрезентируемое) внешними авторитетами (религия, обычаи, решение партии или диктатора).

В. А. Бачинин в своей книге «Философия права» раскрывает суть диалектического подхода к решению правовых проблем, особое внимание уделяя состоянию «амбивалентность» (двойственность, раздвоенность, противоречивость), которое, в его понимании, означает сосуществование в человеческой психике противоречащих друг другу установок, влечений, интенций, настроений.

С его точки зрения, «амбивалентность следует считать нормальной формой сосуществования и развития морально-правового сознания, неизбежной в условиях социализации личности, в обстановке противоречивых социальных отношений, постоянно предлагающих личности альтернативные варианты возможных действий» [6, с. 158].

Рационально-рассудочная амбивалентность выглядит для него как столкновение противоположных объяснительных моделей, идей, концепций относительно одного правового феномена. Ее характерным выражением является антиномия, воспринимающаяся обыденным право-сознанием как симптом познавательно-ориентированного тупика.

Раскрывая суть социологического подхода к праву, В. А. Бачинин утверждает, что он предполагает подчиненность логики исследования принципу социального детерминизма, который исходит из приоритета общественного над личностным. «Социологический подход, – полагает он, – имманентно несет в себе идею приоритета целого над частью, социума над индивидом, и право в свете его предписаний – средство проведения этой идеи в практику…» [там же, с. 165].

В другой работе («Морально-правовая философия») В. А. Бачинин определяет цель в праве как способ «осуществлять встречную, причинную детерминацию из виртуального будущего…», если рассматривать эту цель как ценности, ради достижения которых и обладания которыми люди готовы прилагать огромные духовные и практические усилия.

«Благо и справедливость, свобода и равенство, социальный порядок и права гражданина представляют собой ценности, которыми дорожат культурное сознание и цивилизованный мир» [7, с. 178]. В этой цитате В. А. Бачинин приводит три пары понятий, ценностное содержание которых он раскрывает в последующем изложении, не анализируя их как взаимодействие индивидуальных и универсальных начал в праве.

Известный американский правовед Денис Ллойд в своей книге «Идея права» констатирует необычайную популярность теории индивидуализма в XVIII–XIX вв., которая все более и более приобретала экономический характер. Уже в самом названии одного из разделов книги – «Индивидуализация и коллективизм» – угадывается его подход: индивидуальное, как философско-психологическое начало, в поведении и мировоззрении человека противопоставляется коллективизму, как альтернативному мировоззрению.

Это подтверждают следующие его слова: «Но как бы ни были влиятельны идеи свободы предпринимательства, они, тем не менее, проигрывали битву другой идее, которая подчеркивала важность социального обеспечения и необходимость законодательного вмешательства с целью создания необходимых условий для достижения общества благоденствия» [65, с. 227].

Идеальной серединой Д. Ллойд считает детерминистов, которые хотя и оставались индивидуалистами, но придавали первостепенное значение и поощряли рост материального благосостояния общества в целом. Далее автор констатирует как исторический факт обреченность и несостоятельность и этой правовой теории, однако не дает конструктивных решений, ориентируясь на решение всех проблем экономическими путями.

Одним из косвенных подтверждений недостаточной освещенности в правовой теории проблем соотношения индивидуального и универсального является такая же неясность в отношениях публичного и частного права. Обращая внимание специалистов на эту проблему, Л. А. Андреева пишет: «До сих пор проблема соотношения публичного права и частного не получила должного освещения в российском правоведении. В отличие от МПП (международное публичное право. – Авт.) отечественная юридическая наука не может похвастаться тем, что имеющиеся в области ЧП знания сложились в теоретическую систему в строгом значении этого понятия» [2, с. 4].

Оценивая состояние современной правовой науки, она считает, что, даже взятые в совокупности, такие категории, как «субъект права», «метод правового регулирования» и т. д., не дают цельного представления о праве и могут квалифицироваться лишь как элементы научной теории, но не как «концентрированное выражение самой теории».

Ее справедливое утверждение о том, что международное частное право как наука, как система категорий, определений практически отсутствует, можно рассматривать как своеобразный методологический прием вынесения правовой проблемы на такой уровень, на котором, как при солнечном свете, видны все недоработки и недостатки, связанные с отсутствием единого метода исследований, преодолевающего «национальные границы» правосознания.

В статье «Правовой эгоцентризм как разновидность деформации индивидуального правосознания» А. А. Малиновский сообщает о принятой в юридической науке классификации таких деформаций правосознания: правовой инфантилизм, правовой негативизм, право-вой нигилизм и правовой идеализм. Незаслуженно, на его взгляд, обойден вниманием вопрос: «Какая из разновидностей деформации правосознания детерминирует совершение индивидом злоупотреблений правом?»

Прежде чем дать ответ на этот вопрос, автор рассматривает вышеуказанные «деформации».

В частности, правовой негативизм он представляет как «отрицание ценности права как универсального социо-нормативного регулятора общественных отношений» [68, с. 172]. Закон всегда можно обойти, считают «негативисты». «Идеалист», напротив, верит во всесильность права.

Эгоцентризм оценивается автором как разновидность эгоизма, самая крайняя форма его проявления. Правовой эгоцентризм становится мировоззрением, которое во многом детерминирует индивидуальное сознание и поведение. «Субъективное право с эгоцентрической точки зрения рассматривается индивидом как средство удовлетворения только своих потребностей, а правоохранительная система – как инструмент, призванный защитить исключительно его интересы» [там же, с. 175]. Отождествляя фактически эгоцентризм с утилитаризмом, автор полагает, что правовой эгоцентризм характеризуется прагматическим знанием права и желанием его утилитарного использования.

О. Э. Лейст в книге «Сущность права» разделяет мнение о его двойственной природе с первого же вопроса – определения его сущности. Он полагает, что понятие права как воплощение свободы вызывает ряд сомнений, и если оно применимо к естественному праву, то в отношении действительного права неприемлемо.

Сущность права, считает он, не только не может быть постигнута методами практической юриспруденции, но и вообще не относится к кругу ее интересов. Он разделяет мнение известного правоведа Шершеневича, который считает, что философия права не может быть построена на одних юридических началах. Без социологии и этики общей теории права никогда не удастся выявить, что такое право и что такое государство.

«Важно понимать, – пишет далее О. Э. Лейст, – что философия права качественно отличается от общей теории права не только более высокой степенью абстрактности философских понятий и категорий, но и выходом за границы юридической проблематики» [62, с. 7].

Теория права, полагает автор книги, выступает как индуктивное знание, исходящее из достижений конкретных юридических наук, тогда как философия права формируется в качестве дедуктивного знания о мироздании. «Методологический плюрализм» и созданные на его основе разные понятия – определения права – имеют познавательное значение и не ведут к постижению сущности права.

«Существенное разнообразие правопониманий, – полагает О. Э. Лейст, – обусловлено сложностью объекта исследования, методом, углом зрения исследователя и нередко идеологическими установками… Многие конфликты современного мира – международные, внутригосударственные, социальные, национальные и другие, связаны с проблемами правовыми, их различным толкованием и пониманием» [там же, с. 13].

Такую же двойственность видит автор и внутри одной правовой системы, исходя из того, что гражданам разрешено все, что не запрещено законом, а должностным лицам разрешено только то, что вытекает из их компетенции или предписано приказом.

По-своему понимает проявление универсального начала в праве автор статьи «Нравственный идеал и право» А. М. Величко. Анализ природы права на всем его историческом пути, считает он, свидетельствует о наличии в праве нравственной составляющей. И только благодаря ей «право выступает в роли универсального регулятора человеческой свободы» [19, с. 195]. Причем универсальный характер самой нравственности придает, по его мнению, удовлетворение ее двум требованиям:

– опираться на реальную, а не воображаемую идею свободы личности;

– идеал свободы и нравственности должен быть внеисторическим и надмирным, т. е. носить безусловный характер.

Легко предположить, что именно в нравственности видит он единственное средство для сдерживания и ограничения в праве индивидуального начала во всех его проявлениях. Об этом свидетельствуют следующие его слова: «Таким образом, право, поставленное вне рамок нравственного начала, становится самодостаточной величиной и если и не формирует индивидуальный эгоизм, то, по крайней мере, защищает его, развивает и даже узаконивает» [там же, с. 196–197].

Своеобразное понимание соотношения индивидуального и универсального усматривается в статье «Санкция как структурный элемент правовой нормы», хотя ее автор А. И. Мягких не употребляет этих терминов. Оно также вытекает из двойственной структуры права, понимаемой в данном случае как вполне обоснованная концепция бинарной структуры строения правовой нормы, которую разделяют и другие правоведы (В. В. Нырков и др.). Согласно этой концепции существуют регулятивные нормы, состоящие из двух элементов – гипотезы и диспозиции, и охранительные нормы, также состоящие из двух элементов – гипотезы и санкции.

Стремление автора к сочетанию универсального и индивидуального в данной статье следует усматривать не только как удачную попытку логического выведения конкретных правовых терминов из более общих понятий, но и как не менее удачное обоснование необходимости сочетания поощрительных и репрессивных санкций в гражданском праве.

«Признание существования логической нормы, – пишет он, – как комплекса двух двухчленных норм (регулятивной и охранительной) снимает противоречия (курсив наш. – Авт.) во взглядах противников и сторонников “поощрительных санкций” на структуру поощрительной нормы и на место санкции в ней» [74, с. 110].

В качестве аргумента в свою пользу автор приводит пример из Гражданского кодекса РФ, в котором используется как поощрительная норма (вознаграждение за находку утерянного животного), так и репрессивная (обязанность надлежащим образом содержать найденных животных).

С завидным постоянством тема о соотношении универсального и индивидуального с различных точек зрения обсуждалась на страницах журнала «Вопросы философии». В статье Г. Д. Левина «Проблема универсалий в диалектическом материализме» предлагалось договориться о словоупотреблении. Если соответствие общего понятия действительности по-прежнему понимать так, как понимали его концептуалисты, платонисты и номиналисты, т. е. как зеркальное, дубликатное, то ни о каком соответствии общего понятия объектам, составляющим его объем, не может быть и речи.

Автор не соглашался со многими советскими философами, считавшими, что «битве средневекового схоластического номинализма и реализма (платонизм) по взгляду на природу универсалий… был положен конец марксистской философией, разработавшей диалектику единичного и всеобщего» [61, c. 68]. Свое мнение он аргументировал тем, что в средневековой проблеме универсализма речь идет о диалектике не единичного и общего, а субъективно и объективно общего.

Развивая далее свою мысль, Г. Д. Левин утверждал, что никаких других концепций, кроме концептуализма, номинализма и платонизма, на базе «зеркального соответствия» создать нельзя. Вырваться из треугольника «концептуализм – платонизм – номинализм» можно только на основе «максимы Рамсея» – за счет отрицания того, что принимается как очевидное всеми тремя – «принципа зеркальности». Именно в отказе от него, переходе к фактической трактовке соответствия, возникающей не на умозрительных рассуждениях, а из тщательного анализа реального положения дел, и состоит, на взгляд автора статьи, вклад диалектического материализма в исследование традиционной проблемы универсалий.

Абстракция отождествления – главный, но не единственный компонент того механизма, который позволяет видеть класс сходных предметов, как один общий предмет. Развивая этот тезис, автор фактически приходит к новой формулировке старого принципа зеркальности: «…чтобы понять, как общее абстрактное понятие соответствует (здесь и ниже курсив наш. – Авт.) плану исходных, одинаковых признаков, разномощному классу их носителей, необходимо: 1) абстрагироваться от всех других признаков, присущих этим носителям; 2) абсолютизировать сходство оставшихся признаков; 3) отождествить каждый из носителей такого признака к самим этим признакам; 4) заменить абсолютное сходство таких признаков тождеством» [61, с. 73].

Конец 80-х годов прошлого столетия отмечен в истории философии права СССР пересмотром своих правовых концепций многими философами. В частности, Ю. А. Замошкин в статье «За новый под-ход к проблеме индивидуализма» признает, что «связь индивидуализма с созданием правового государства и тем более форм демократии не была объектом столь пристального внимания» [34, с. 4].

Если раньше, считает он, с индивидуализмом у нас ассоциировалась тенденция нравственного релятивизма и аморализм, то сейчас, после изучения опыта США и Западной Европы, следует признать, что нормы права и морали выступали там и выступают не только в роли ограничителя по отношению к целям и притязаниям, санкционируемым индивидуализмом, но и в роли условий, благоприятных для таких целей и притязаний. При этом индивидуальный интерес, обеспечивающий высокое качество труда и его производительность, без которой трудно достичь успеха, сопровождался также сознанием того, что труд становился полезным и для всего общества в целом.

Раскрывая положительные стороны индивидуализма, автор утверждает: «Американская история последних десятилетий свидетельствует, что индивидуалистическая традиция в ее демократическом варианте может оказываться также препятствием для развития национализма, точнее, того его особенно опасного статически-авторитарного и нередко милитаристского варианта, который настаивает на полном подчинении личности государству…» [там же, с. 13].

Индивидуализм у нас, полагает Ю. А. Замошкин, принято изображать как тотальную противоположность коллективизму. Однако именно свободная и самостоятельная личность, как свидетельствует об этом опыт США и Западной Европы, проявляет гораздо большую способность к коллективным организованным действиям.

Выступая в рамках «круглого стола» по теме «Право. Свобода. Демократия», проводимого редакцией журнала «Вопросы философии», В. А. Мальцев отметил: «Разрыв права и действительности – вот основной порок нормативизма, который логически ведет к спиритуализации и фетишизации правовой нормы… Проблема права излагается в изоляции от проблем личности, от проблем общества, от проблем морали» [69, с. 17]. Этот разрыв можно оценивать и как последствие разрыва индивидуальных и универсальных начал в праве.

В рамках этого же «круглого стола» В. Д. Зорькин высказал мысль о единстве субъективного и объективного права в мировоззрении тех правоведов, которые в одинаковой степени признают истинным как естественное, так и позитивное определение права. «Многообразные юридические масштабы, – утверждает он, – нормы, правила и аксиомы (“каждому по его труду”), презумпция невиновности и т. д. восходят к всеобщей правовой мере – справедливости. Она состоит из двух взаимосвязанных аспектов. Во-первых, это справедливость уравнивающая, т. е. юридическое равенство субъектов права. Во-вторых, справедливость распределяющая, т. е. юридический эквивалент, относящийся к сфере распределения благ, товаров и услуг, а также воздаяний и наказаний за правонарушения. Это так называемое золотое правило нормативной регуляции: “каждому по делам его”» [38, с. 21].

В. Д. Зорькин считает, что в единстве и взаимодействии права и морали образуется сфера нравственного мира человека. Поэтому так опасны попытки разобщить и противопоставить право и мораль.

К еще более оригинальной трактовке соотношения универсального и индивидуального можно отнести проблему соотношения функций права и функций юридической ответственности, которую раскрывает в своей статье Д. А. Липинский. Доказывая, что регулятивная функция юридической ответственности участвует в реанимации регулятивной функции права, автор призывает к многостороннему анализу взаимодействия между ними.

Весьма важным, считает он, представляется вопрос соотношения превентивной функции юридической ответственности с функциями права: «Превентивное воздействие, – полагает он, – образуется из частнопревентивного и общепревентивного направления правового воздействия юридической ответственности» [64, с. 150]. Они оба по-разному относятся и взаимодействуют с функциями права. «По нашему мнению, – продолжает он, – общественное воздействие осуществляется в рамках регулятивной функции права, а частное превентивное – в рамках охранительных» [там же].

Угроза наказания является вспомогательным воздействием на лиц, способных к преступлению. С точки зрения Д. А. Липинского, «способы осуществления превентивной функции схожи со способа-ми осуществления регулятивной функции, однако есть определенное сходство и с охранительной функцией права» [там же]. Взаимосвязь состоит в следующем: охранительная функция устанавливает запреты совершать определенные поступки, в то же время «запрет совершать определенные действия предполагает обязанность действовать соответствующим образом» [там же].

Таким образом, рассматривая проблему взаимоотношения раз-личных функций права, автор определяет для функций юридической ответственности промежуточное положение между регулятивными функциями права и отдельными видами охранительных функций.

Отсюда Д. А. Липинский делает вывод об ошибочности сведения карательной функции юридической ответственности к карательной функции наказания. Первая больше последней и включает ее в себя. Но, с другой стороны, карательное воздействие юридической ответственности составляет как часть регулятивной, так и часть охранительной функции права.

Подтверждая понимание важности проблемы соотношения более общих (универсальных) правовых понятий с более конкретными (индивидуальными), автор справедливо упрекает некоторых ученых, у которых «вообще не возникает вопроса о соотношении охранительной функции права и восстановительной функции юридической ответственности» [там же, с. 152]. Специфика восстановительного воздействия юридической ответственности (восстановить, например, причиненный ущерб), отличающая ее от других проявлений восстановительной функции права, состоит в том, что она осуществляется одновременно с карательной функцией юридической ответственности.

В таком же ключе автор рассматривает и сравнивает воспитательные функции права и юридической ответственности. Здесь первые снова занимают место более общих (универсальных), а вторые – более конкретных (индивидуальных).

Обратную тенденцию – тяготение к индивидуальным началам – проявляет в своей статье «Уголовная ответственность и ее применение» Ю. Н. Ткачевский.

Ссылаясь на ч. 2 ст. 8 УПК РФ, автор обращает внимание своих оппонентов на то, что никто не может быть признан виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе, как по приговору суда.

Для убедительности своей концепции автор готов оспорить выражение «уголовное наказание», считая его неточным и предлагая вместо него фразу «уголовная ответственность». Даже если чело-век будет признан судом виновным, считает он, закон предусматривает возможность освобождения его от уголовной ответственности (ст. 75–78 УК РФ).

«Поэтому, – делает он вывод, – если согласиться с тем, что уголовная ответственность начинается с момента совершения преступления, или возбуждения уголовного дела, или привлечения лица в качестве обвиняемого, то в подобных случаях, до принятия судом рассматриваемого решения, лицо уже частично понесет уголовную ответственность. В таких случаях будет иметь место не освобождение от уголовной ответственности, а от ее продолжения» [92, с. 313]. Значит, термины «уголовная ответственность» и «уголовное наказание» не тождественны.

Далее автор признает ошибочными и взгляды некоторых юристов, относящих принудительные меры воспитательного характера к элементам уголовной ответственности. Он считает, что они не преследуют цель наказания, а ориентированы только на исправление лица. По своему характеру, полагает Ю. Н. Ткачевский, уголовная ответственность ретроперспективна. Она устанавливается за прошлые, совершенные преступления. Нельзя согласиться с тем, что уголовное право устанавливает и позитивную уголовную ответственность, которая выражается в воздержании лица от совершения преступления, в его позитивном поведении. «Ответственность, – считает он, – это то, что следует за какими-то действиями (бездействием). Лицо отвечает за них. Позитивные действия не могут вызвать ответственность, за них поощряют» [там же, с. 319].

Даже такой известный юрист, как О. Э. Лейст, занимающий по данному вопросу более персонифицируемую позицию, чем автор предыдущей статьи (Д. А. Липинский), выглядит сторонником более универсальной точки зрения, т. е. оппонентом Ю. Н. Ткачевского. Такая «расстановка» правовых воззрений трех авторов по линии «универсальное – индивидуальное» достаточно четко просматривается, поскольку автор последней статьи довольно часто вспоминает точку зрения О. Э. Лейста, вступая с ним в заочную полемику.

Подводя итог, Ю. Н. Ткачевский дает единственно верное, на его взгляд, определение: «…уголовная ответственность – правовое последствие, результат применения норм уголовного права к лицу, совершившему преступление. Оно заключается в осуждении от имени государства виновного лица за совершение преступлений» [там же, с. 328].

У А. Валицкого (США) индивидуальное и универсальное усматривается в плоскости исследуемых им взаимоотношений между частным и публичным правом. Оценивая высказывания Б. Н. Чичерина в пользу не только частного, но и естественного права, он делает на этом основании вывод о неизбежной конфронтации его с правом государственным (публичным). «Из этого следовало, что право должно быть автономной сферой, не зависимой от государственной власти и от целей проводимой государственной политики» [17, с. 30]. Исследуя точку зрения либералов (Б. Н. Чичерина, В. С. Соловьева, Б. А. Кистяковского и др.) на взаимоотношения права и экономики, американский профессор оценивает ее как радикальную, не допускающую никакого государственного вмешательства в сферу экономики. Причем само вмешательство при этом он оценивает как попытку более нравственного распределения. Это дает ему повод далее говорить об отсутствии связи между правом и нравственностью как определяющем элементе в концепции права одних русских либералов (Б. Н. Чичерин и др.) и, наоборот, об «инквизиторских замашках» тех (В. С. Соловьев и др.), которые, по его мнению, насильно внедряли нравственность в право.

Следует отметить, что его оценка различий во взглядах русских либералов на отношение права и нравственности является зеркальным отображением учений западных либералов. «Таким образом, – делает он вывод, – проблематика споров, о которых я говорил в своем докладе, жива и в настоящее время. Как я стремился показать, русская либеральная мысль начала XX века развивалась в том же русле, что и западная, и отнюдь не отставала от нее» [17, с. 37].

В статье «Правовая система и критерии отраслевой дифференциации права» Н. В. Разуваев подвергает глубокой критике три основных способа структурирования правовой системы государства на четыре вида права: конституционное, административное, уголовное, гражданское.

На примере анализа имущественных отношений автор приходит к выводу, который разделяют и многие другие юристы: эти отношения могут быть предметом как гражданского, так и административного права. «Отсюда явствует, – считает он, – что, по крайней мере, некоторые имущественные отношения (а именно те, к числу участников которых принадлежат органы государственной власти) регулируются одновременно нормами гражданского и административного права» [82, с. 34].

Отталкиваясь от фундаментального признака любой системы (в том числе и правовой) – принципа бинарной оппозиционности, – автор приходит к выводу о необходимости переосмысления, прежде всего, самой правовой системы в пользу определения ее как мета-системы «правовая культура».

Развивая эту мысль, Н. В. Разуваев предлагает пойти еще дальше, разграничив одну сферу духовной культуры на две достаточно самостоятельные, включающие в себя правовую и политическую культуру, отражающие в качестве «объективной стороны» соответственно частное и публичное право.

Ссылаясь на римских юристов, которые постоянно подчеркивали кардинальные различия двух правовых режимов (частное и публичное право), автор пишет: «Ясно, что в данном случае перед нами нечто большее, чем два различных способа правового регулирования общественных отношений разного типа (к чему зачастую пытались свести дихотомию «частного» и «публичного» романисты Нового времени). Представляется, что здесь мы имеем дело с двумя принципиально различными трактовками качества и свойств одной и той же личности» [82, с. 42].

Расхождение между правовой и политической культурой, полагает автор, проявляется, прежде всего, в том, что каждая из них формирует, конституирует свой собственный культурно значимый образ тех или иных (зачастую тех же) феноменов. В итоге мы получаем иногда две трактовки одного явления, присущие правовой и политической культуре. Эта разница проявляется затем на всех уровнях правовой системы и влечет за собой ее первичную, самую общую дифференциацию на отрасли частного и публичного права.

Так у автора статьи по мере изложения своей концепции все отчетливее и яснее проявляются «очертания» соотношения индивидуального и универсального.

Два различных толкования свободы анализирует Э. В. Ильенков в своей статье «Свобода воли», которые также можно расценить как преобладание универсальных либо индивидуальных начал в миро-воззрении человека. Для Фихте, пишет он, существует негативное определение – способность действовать вопреки давлению массы «внешних» обстоятельств – и позитивное определение – способность строить действия сообразно цели, в противоположность причине. Цель определяется как идеал, чтобы отсечь материальные цели, свойственные как животным, так и людям.

Спинозистов, продолжает он, справедливо, на первый взгляд, обвиняли в фатализме, ибо они отождествляли понятие «свободы воли», которую понимали как неосознанную причину, скрытую на подсознательном уровне. «Однако, – считает Э. В. Ильенков, – Спиноза разделяет эти понятия, понимая свободу как познанную универсальную необходимость, которой противопоставляет зависимость от частных ближайших обстоятельств» [41, с. 70].

Продолжая развивать свое отношение к противопоставлению двух подходов, автор утверждает, что воля – это чисто идеальный фактор деятельности, несмотря на то, что он, как и все остальные психические функции, реализуется вполне материально – нервно-мозговыми механизмами. Функция всей совокупности внешнего действия создает себе орган, а не наоборот.

Способность воли Э. В. Ильенков определяет как «способность осуществлять всю совокупность действий вопреки онтологическим воздействиям ближайших обстоятельств, т. е. “свободно” по отношению к ним, сообразуя действия с универсальной зависимостью (необходимостью), идеально выраженной в форме цели (т. е. потребности чисто социального – всеобщего, а не индивидуального, происхождения и свойства» [там же, с. 73].

Другими словами, полагает он, это не «моя» (индивидуально-эгоистическая) потребность, а всеобщая (коллективно-положительная) потребность, сделавшаяся моей личной.

У Спинозы воля тем сильнее (тем свободнее), чем яснее представление о всей совокупности обстоятельств. У Фихте («перевернутый» Спиноза) воля фигурирует как «бессознательный интеллект», как деятельность до рефлексии.

В поисках компромисса между двумя направлениями Э. В. Ильенков предполагает, что человек – и не как индивид, и не как то, одинаково общее каждому индивиду, а как «конкретно-историческая развившаяся совокупность всех общественных отношений, как их полный ансамбль. Притом отношений, опосредованных вещами, созданными человеком для человека» [там же, с. 75].

Из выдающихся философов только С. Л. Франк оценил двойственный характер права как проблему соотношения «индивидуализма» и «универсализма». В своей блестящей работе «Очерки методологии общественных наук» он заканчивает критический анализ практически всех известных на то время (1922 г.) направлений социальной философии рассмотрением именно этого соотношения.

Однако и у него они выступают как два независимых, противоположных друг другу учения. Индивидуализм ему представляется как более общее выражение психологизма в обществоведении. «Под именем индивидуализма, в теоретическом, методологическом смысле – иногда его в этом смысле обозначают также термином сингуляризма как практического социально-политического направления – мы разумеем воззрение, попирающее общество, как сумму или совокупность индивидов, и поэтому методологически предполагающее, что рассмотрение свойств отдельных людей, составляющих общество, их потребностей, стремлений и т. п., и необходимо, и достаточно для научного познания природы общественных явлений» [110, с. 49]. Ему противостоит, полагает русский философ, универсализм – точка зрения, которая исходит из понятия общества как целого или подчиненного единства, не сводимого к сумме или совокупности отдельных людей и имеющее свою самобытную природу, которая как таковая и есть предмет изучения обществоведов.

Оба течения у Франка разделяются не только по сути, но и по времени их доминирования в общественном сознании. Если первое было господствующим в эпоху торжества рационального познания XVII в. – первой половины XVIII в., то второе расцвело накануне Французской революции и стало его идеологическим знаменем.

С. Л. Франк – один из немногих, кто не связывал особенность того или иного социально-философского учения с методологическими основами его. «Главнейшим вопросом методологии общественных наук, – полагает он, – является разрешение спора между индивидуализмом и универсализмом, или общее между онтологически-механическим и органическим воззрением на общество» [там же, с. 57]. Другими словами, он уже тогда видел необходимость сбалансированного сочетания индивидуальных и универсальных начал в организации любой общественной науки, в том числе и в праве, но, к сожалению, не в организации мышления, направленного на общественное обустройство посредством решения правовых, экономических и социально-политических проблем.

Итак, анализ литературных источников свидетельствует об отсутствии оценок исследуемых в них философских и правовых проблем с точки зрения соотношения индивидуального и универсального. Тем не менее практически во всех рассмотренных работах авторы настолько близки к этой идее, что ее не составляло особого труда усмотреть в их противопоставлениях, амбивалентной структуре изложения, дихотомическом духе рассуждений.

Например, легко рефлексируется мысль об индивидуальном и универсальном при анализе условий признания всеобщего сознания наряду с сознанием отдельного человека, развития на этой основе концепции «соборного сознания» у таких авторов, как В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Трубецкой, Шютц и др.

Такая же аналогия напрашивается при рассмотрении работ, посвященных психологическим исследованиям по такой актуальной проблеме, как индивидуализм и коллективизм у таких авторов, как С. Л. Франк, А. А. Малиновский, Ю. А. Замошкин и др.

Наиболее плодотворным представляется рефлексия в пользу индивидуального и универсального при анализе следующих проявлений двойственного характера права:

– общий характер законодательной деятельности контрастирует у Б. Н. Чичерина с конкретным применением судебной власти;

– нравственный закон «конфликтует» с государственным у Б. Н. Чичерина, В. И. Шамшурина, А. М. Величко, О. В. Скакуна, И. Канта и многих др.;

– вечное противостояние мировоззренческих парадигм Востока и Запада у В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, А. А. Крушинского, М. Т. Степанца, Макинтайра и др.;

– взаимодействие и противостояние позитивного и естественного права у А. И. Медушинского, О. Э. Лейста, В. Д. Зорькина;

– логическое и юридическое содержание норм права у М. Н. Марченко, Р. Ф. Гринюка, Ф. В. Тарановского, А. И. Мягких, В. А. Мальцева;

– индивидуальное и социальное право у Г. Д. Гурвича, М. В. Антонова, Э. Райха, О. Эрлиха и др.;

– формальный и аксиологический подход к праву у С. С. Алексеева, Г. В. Гребенькова, А. М. Величко и многих др.;

– материальное и идеальное в правовом сознании и в мировоззрении человека в целом у К. Лоренца, Р. А. Аронова и Э. В. Ильенкова;

– полярность исходных принципов частного и публичного права у Б. Н. Чичерина, Л. А. Андреевой, Н. В. Разуваева и др.;

– неоднородность функций права и юридической ответственности у Д. А. Липинского, О. Э. Лейста и Ю. Н. Ткачевского.

Выявленный таким образом «дефицит» исследований по проблеме соотношения индивидуального и универсального создает дополнительные стимулы для подробного обзора методик, используемых в юриспруденции и философии права для решения вышеуказанных и других задач правовой науки. Если это и не поможет узнать место нахождения «станции “Индивидуальное-Универсальное”», которую проскочил «экспресс правовой мысли», то, возможно, укажет путь к ней.

Глава 3. Обзор методов, используемых в правовых исследованиях

Метод изложения истории права Рудольфа Иеринга характеризуется многоуровневой структурой. Во-первых, с системной точки зрения он имеет структурно-лингвистическую основу: немецкий юрист расчленяет понятие «история права» на два отдельных – «история» и «право». Отдавая приоритет природе права, Иеринг пишет: «В той же мере, в какой всеобщее учение о природе права подвинется вперед путем философии права и опытного сравнения и обогащения новыми идеями и точками зрения, в той же мере расширится и знание истинного существа римского права» [40, с. 20].

Во-вторых, требование, заключающееся в природе права, он рассматривает с двух точек зрения: анатомического и физиологического исследования правового организма. При этом он исходит из господствующего в середине XIX в. понимания права как объективного организма человеческой свободы.

Главной целью анатомического исследования, на его взгляд, является точное установление предмета права: «Чтобы верно изобразить предмет, потребна двойная способность – верно воспринимать его и верно воспроизводить его – т. е. дар наблюдательности и талант воспроизведения» [там же, c. 24]. Если последнее не всегда удается даже у высокоразвитого народа, как же велико может быть различие между фактическим и формулированным правом у народа, не достигшего своей духовной зрелости?

Анатомическое исследование, полагает Иеринг, позволяет сделать вывод о том, что правовые положения суть только самые внешние верхушки права, не исчерпывающие ни количественно, ни качественно его действительное содержание: «Эта основная мысль, с одной стороны, предостережение, с другой – выставляет требование. Предостережение – не отождествлять право какого-либо времени с его правовыми положениями…» [там же, с. 29]. «Требование» – исследовать право систематической деятельностью, сущность которой заключается в том, что «она не только, как во всякой другой науке, размещает отдельные части по их местам, но что этот формальный процесс оказывает вещественное воздействие на самый материал и что этой процедурой производится внутреннее преобразование правовых положений» [там же, с. 31].

Физиологическое рассмотрение правового организма Иеринг начинает с выражения, которое вместе с физиологическим смыслом определяет одновременно и сущность метода: «Цель органов лежит в их функциях…» [там же, с. 41]. Истинное достоинство права лежит в его функциях, т. е. в его практической годности. Функция права, полагает он, состоит в его осуществлении; что не реализуется, не есть право, и, наоборот, то, что отправляет функции, есть право, хотя бы оно и не было признано таким (обычаи, прецеденты). В связи с этим Иеринг различает материальную и формальную осуществимость права. Под первой он понимает относительность и обусловленность требований конкретным историческим и экономическим условиям. Под второй – легкость и надежность применения абстрактного права к частным случаям.

Именно второй, т. е. логический, путь составляет основу метода, которым до сих пор руководствуются юристы при разработке многих норм права: «Каждое правовое положение, – развивает он свою мысль, – присоединяет к определенному предположению (“если кто-либо сделает то-то и то-то”) определенное следствие (“то должно совершиться то-то и то-то”)» [там же, с. 44].

Во второй части своей методологии Иеринг рассматривает требования, лежащие в основе истории, и соотносит их применимость к изучению права. Исследуя различные ступени историографии, он делает вывод о том, что «внутреннее родство и соотношение фактов есть более существенный момент, чем их внешняя связь во времени» [там же, с. 51–52].

Если руководствоваться этим методологическим приемом, то можно дать следующую оценку римскому праву, которая представляет резкий контраст с большинством его изложений: «…в моих глазах история этого права представляет бесподобное художественное произведение, в котором величайшая простота и единство сочетались с богатейшей полнотой развития» [там же, с. 53]. Именно внутреннее единство, полагает Иеринг, определяет идею «индивидуализирующей тенденции» позднейшего римского права.

Вторым методологическим приемом, сформулированным немецким юристом на основе анализа историографии, стало положение об одновременности исторического движения. Значение момента времени для истории права состоит в том, что «история работает в этой области чрезвычайно медленно, при малой производительности употребляет необыкновенно много времени» [там же, с. 58].

Таким образом, считает автор, момент времени признается в истории права несущественным, а момент связи (хронологическое и систематическое единство) – определяющим.

Б. А. Кистяковский (1868–1920) разделяет концепцию некоторых своих современников (Шершеневича и др.), для которых «теоретические подходы» и есть метод познания права. Такая методологическая концепция позволяет ему в своей работе «Право и метод» одним мазком дать полную картину современных ему правовых теорий: «Само собой понятно, что как только меняется научная дисциплина, которая служит для ориентировки науки о праве, тотчас же изменяется и взгляд на то, к какой области явлений надо причислять право. Таким образом, в зависимости от признания той или иной области научного знания исходной для построения науки о праве, одни ученые причисляют право к государственно-повелительным явлениям, другие – к социальным, а третьи – к явлениям психическим» [53, c. 342].

Известный русский правовед Л. И. Петражицкий в своей статье «Введение в изучение права и нравственности» рассматривает миссию будущей науки политики права как сознательное ведение человечества в том же направлении, в каком оно двигалось пока путем бессознательно-эмпирического приспособления. Отсюда он делает вывод, что политика права есть психологическая наука. То есть, по существу, под политикой права он понимает методологию права и дает свое четкое представление о требованиях к ней: «Теоретическим базисом ее должно быть общее психологическое знание факторов и процессов мотивации человеческого поведения и развития человеческого характера и специальное учение о природе и причинных свойствах права, в частности, учение о правовой мотивации и учение о правовой педагогике» [77, с. 498].

Основным методом право-политического мышления Петражицкий считает психологическую дедукцию, умозаключения на основании надлежащих психологических посылок относительно тех мотивационных последствий, которые должны получаться в результате действия известных начал и институтов права. Поскольку в известных областях возможно применение и индуктивного метода, политика права должна пользоваться и этим методом для проверки правильности дедуктивных выводов.

Следует отметить, что Л. И. Петражицкий внес заметный вклад в усиление позиций теории и философии права как базисной науки для реальной юриспруденции.

Е. Н. Трубецкой практически во всех работах, посвященных теории права, пользуется логическим приемом, который можно определить как «метод отсечения». Суть его состоит в том, что для установления принадлежности рассматриваемого признака или понятия к существенным признакам или категориям права необходимо мысленно отсечь его от понятия самого права. Если понятие права допускает свое существование без этого признака, тогда его нельзя отнести к существенным понятиям (признакам) права. Такой методологический подход позволил ему эффективно выявлять заблуждения и ошибки в правовых воззрениях даже таких выдающихся юристов, как Савиньи, Гуго, Иеринг и др.

В третьем разделе настоящей работы будут приведены конкретные примеры, подтверждающие эффективность этого метода.

Известный русский правовед, знаток римского права И. А. Покровский в небольшой, но оригинальной работе «Абстрактный и конкретный человек перед лицом Гражданского права» рассматривает усредненное понятие гражданского человека – «абстрактный чело-век» – как специальный методологический прием для поиска оптимального решения некоторых приведенных им правовых проблем. Используя этот прием при построении норм гражданского права, он предупреждает: «…необходимо помнить, чтобы за этим абстрактным человеком не был забыт конкретный человек, живая человеческая личность» [78, с. 7].

В первом примере он использует понятие «абстрактный чело-век» для разрешения спора о признании юридической силы только «типичных договоров». До сих пор сторонники римского права, отмечает он, считают, что если договор не может быть подведен под тот или иной законом регулируемый тип, суд должен отказать в его признании. Сам Покровский в данном примере выступает на стороне реального живого многообразия, т. е. против сторонников римского права и «абстрактного человека».

Иное дело, полагает он, когда речь идет об «обязательствах абстрактных», т. е. об обязательствах без указания причины. Вопрос о признании или непризнании абстрактных обязательств при таких условиях есть, прежде всего, вопрос об отношении закона к самому «абстрактному человеку». В Европе этот вопрос, констатирует автор, решается положительно, и он разделяет эту позицию.

Третий пример касается непризнания имущественного характера непременным признаком обязательства. И. А. Покровский разделяет мнение тех, кто отстаивает наличие и важность неимущественных прав человека, призывая окончательно перейти от понятия «экономического человека» к понятию «абстрактного человека». Но когда стоит вопрос, нужно ли удовлетворять «индивидуальную прихоть» любого человека в этой области прав, он не поддерживает сторонников «абстрактного человека», считающих, что необходимо ограничить сферу неимущественных прав, дабы не расширять гражданское право до неоправданно больших размеров.

В последнем примере он рассматривает правовую коллизию, связанную с непризнанием сделок, совершенных под принуждением. Сторонники «абстрактного человека» считают, что возможны случаи необоснованного страха: некто испугается там, где «средний человек» не испугался бы. И. А. Покровский не разделяет эту точку зрения, считая, что и «трусы» имеют право на защиту своих интересов – «право чудака на существование» [там же, с. 18].

Излагаемый Покровским метод интересен при разрешении правовых вопросов, но он не имеет того универсального значения, в котором нуждаются правоведы. Его позитивным отличием является то, что даже в локальных, «микроскопических» примерах находит свое отражение проблема соотношения индивидуального и универсального.

Рассматривая иррациональный подход как особый методологический прием при толковании и осмыслении вечной сути права и власти, И. А. Исаев пишет: «Юридическая герменевтика рождается в Библии, где выявление сокровенного смысла божественного закона осуществляется в контексте множества переплетенных смыслов, выраженных в символике зла, знания, воли, греха и преступления» [44, с. 353].

Противопоставляя в одних случаях теологическую и юридическую герменевтику, автор полагает, что при толковании законов и замысла законодателя их позиции весьма близко соприкасаются: теологическая герменевтика, чтобы подчеркнуть важность прочитанного, исходит из предпосылки, что слова Писания потрясают и лишь потрясенный ими способен их понять.

Для усиления своей точки зрения автор приводит цитату Х. Г. Гадамера из книги «Истина и метод»: «…подлежащий пониманию текст обретает конкурентность и завершенность лишь в истолковании (курсив наш. – Авт.), тем не менее, это последнее крепко держится за смысл самого текста. Ни юрист, ни теолог не смотрят на задачу аппликации как на полную свободу по отношению к тексту» [там же, с. 376].

Справедливо настаивая на необходимости методологического единства формы и содержания закона, И. А. Исаев утверждает, что высшим достижением словесной формы становится формула, в которой происходит консервация логики межэлементарных связей, пронизывающих данное предписание. Формула – это готовый конгломерат смыслов в области юриспруденции, совпадающий с понятием нормы: логика нормы есть внутренняя структура юридической нормы.

Правило действует силой формы, считает он, и эффект рациональности только приумножает эту силу, добавляя ей логику и социальность; рациональность соединяет силу универсального, логического, формального с силой официального.

Рассматривая методологические проблемы общественных наук в статье «О необходимости науки о межгосударственной системе», Г. И. Тункин пытается обосновать необходимость новой науки о межгосударственной системе. Явления межгосударственной системы, пишет он, изучаются многими науками, прежде всего наукой о межгосударственных отношениях, наукой международного права, наукой о межгосударственных организациях и другими. Однако не существует науки, которая бы изучала межгосударственную систему в целом, как систему. Это и будет делом науки о межгосударственной системе. Этим, прежде всего, определяется ее положение в системе наук.

Понимая, что для новой науки нужен свой метод исследований, автор статьи оправдывает его создание и отличие от уже существующих методов исследования вышеуказанных наук. По его мнению, изучение системы невозможно без изучения отдельных факторов и их взаимодействия, однако изучение системы не сводится к этому, а идет дальше, включая изучение системы в целом, интегративных свойств системы, ее специфических закономерностей.

Между тем в статье не обозначен переход от общих терминов к определению тех конкретных методологических приемов, которые будут отличать новую науку от уже существующих.

Современная методология, считает Г. И. Иконникова, под методом понимает совокупность приемов, способов, алгоритмов достижения поставленной цели. По степени общности различаются философские методы (методы-подходы), общенаучные (методы-приемы) и специальные методы конкретных наук.

Уровень философии науки, полагает она, это не специальные, а наиболее общие методы: исторический, диалектический, метафизический, логический, системный, аксиологический, феноменологический, деятельностный и герменевтический.

Естественно, что для познания правовой реальности широко используются и общезначимые методы — анализ, синтез, сравнение, моделирование, индукция, дедукция, абдукция, эксперимент и наблюдение.

Рассматривая герменевтику как один из самых эффективных методов исследования в праве, автор пишет: «…герменевтика как теория и метод требует, чтобы частное согласовывалось с целым. Применительно к правовой сфере это означает: любой закон, подзаконный акт должны выражать интерес жизненного мира, а не отдельной монополии, холдинга, “семьи”, олигарха, ибо нет более важной целостности, чем Человек» [43, с. 210].

Г. И. Иконникова считает, что герменевтика выступает теоретической и методологической основой для толкования закона анализом языка текста. Для законодателя герменевтичекая ориентация означает, что нельзя писать законы только для математиков, политиков, военных и т. д. Закон следует формулировать так, чтобы он был понятен любому гражданину.

Говоря о методологии, как способе исследования правовых проблем, а также критерии для объяснения различных точек зрения по одному и тому же вопросу, нельзя не вспомнить тех ученых, которые освещают творческую функцию языка не только как средство общения, но и как реальную причину, определяющую заключительный этап процесса мышления.

Родоначальником такого отношения к языку можно считать немецкого мыслителя В. Гумбольта. Он писал, что «язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как созерцающий процесс» [36, с. 90].

Один из самых значительных специалистов в этой области – Н. Хомский – дает свое понимание творческого начала языка: «Безграничные возможности мысли и воображения находят свое выражение в творческом аспекте использования языка. Язык предоставляет конечное средство для неконечных возможностей выражения, ограниченных только правилами формирования концептов и формирования предложений, которые, будучи частично идиосинхронными (присущими отдельным языкам) и частично универсальными, образуют общечеловеческую способность» [там же, с. 81]. История развития культуры разных народов подтверждает, что «идиосинхронные» особенности языков накладывают свой отпечаток, в том числе и на понимание и способы выражения правовых аспектов человеческих отношений и в целом на формирование правовых воззрений.

Более того, «принцип неконечности языковых образований» всегда может служить предпосылкой для оригинального выражения определенной правовой проблемы, отличающейся от предыдущих или обобщающей их.

Другой представитель порождающей семантики Джеймс Мак Коли отмечает, что Хомский прав, когда утверждает, что человеческий язык обладает творческими потенциями.

Основатель стратификационной грамматики Сидней Лэм считает, что теория Хомского не способна объяснить способности человека в создании новых идиом, т. е. новых лексем. «Существует также способность создавать новые концепты, новые словосочетания, когда вы берете две раздельные идеи и выясняете, что же можно соединить, – это включает установление связей между двумя различными элементами в концептуальной сети» [там же, с. 82].

Принципиальное различие концепции языка и его употребления, о котором неизменно настаивает Н. Хомский, является одним из возможных объяснений непонимания правоведами друг друга, поскольку в сфере права, так же как и в других сферах деятельности человека, эта разница составляет «дистанцию огромного размера». Хотя именно в правоведении актуальность общения с идеально говорящим – слушающим и знающим свой язык в совершенстве – намного выше, чем в других сферах знания.

В связи с этим уместно напомнить замечание Дж. Мак Коли относительно того, что язык тесно связан с культурой и овладение языком равнозначно овладению знаниями, зафиксированными языком.

Подводя итоги рассмотрения лингвистических проблем, О. В. Звегинцева пишет: «Используя традиционное противопоставление языка (универсальное. – Авт.) и речи (индивидуальное. – Авт.), мы полагали, что для осуществления речевой деятельности необходимо располагать языком, который, в свою очередь, воссоздается и преобразуется в речевой деятельности. Эта извечная связь существует, пока живет язык, и исчезнет только со смертью языка. Именно эта взаимообусловленность является источником творчества в языке, пронизывающего всю область его жизнедеятельности» [там же, с. 86].

Поскольку причинность в теории права всегда являлась одним из ключевых понятий общефилософского лексикона, следует обратить внимание на интересную статью профессора из Великобритании Д. А. Мел лора. Только действия, считает он, могут быть объективным свидетельством своих причин, а причины – своих действий. Опираясь на достижения современной физики, автор статьи не разделяет мнения тех, кто признает реальными универсальные причины. «Это могло бы означать. – полагает он, – что некоторые события не имеют причины, т. е. причинность не является универсальной» [72, с. 81].

Такая мысль вынуждает его более глубоко исследовать смысл понятия «причинность». Д. А. Меллор признает, что имеется четыре основных и вместе с тем дополнительных значения причинности:

1) временная: причины предшествуют своим действиям;

2) предсказательная: причины дают основания для предсказания своих действий;

3) объяснительная: причины объясняют действия;

4) средство-цель: если действие есть цель, то причина является средством для него.

Но когда он пишет, что «если бомбардировка атома вызывает его распад, то она будет: 1) предшествовать его распаду; 2) давать основание для его предсказания; 3) объяснять распад; 4) служить средством для этой цели» [там же], то становится ясно, что речь идет о различных трактовках одной и той же причины, детерминирующей определенное событие (распад атома).

Тем не менее его исследование представляет огромный интерес для юристов и правоведов не только наглядностью интерпретации простого, на первый взгляд, понятия на несколько составляющих, но и выводимыми из него примерами: «Есть и другие основания для требования, чтобы объяснения увеличивали смысл объясняемого (курсив наш. – Авт.): при объяснении может расшириться сфера объясняемого» [там же, с. 90].

Такой подход особенно эффективен в гуманитарных науках. В праве его дополнительная эффективность может быть обеспечена фактом совершенствования правовой системы только за счет улучшения правового воспитания членов общества.

Рассматривая возникшую проблему как источник познания, немецкий философ К. Поппер отводит ей место на границе между знанием и незнанием. Нет проблемы без знания и нет проблемы без незнания. Применяя этот тезис к особенностям познания социальных наук, он пишет: «Метод социальных наук, как и наук естественных, заключается в испытании предлагаемых для данных проблем решений – проблем, из коих они исходят… научный метод, следовательно, есть метод решения, контролируемый самой строгой критикой. Это критическое развитие метода проб и ошибок» [80, с. 66].

Поясняет свою точку зрения Поппер следующим образом: «Примером могут служить промахи и недоразумения методологического натурализма и сциентизма, который требует от социальных наук, чтобы они, наконец, научились у естественных наук научному методу» [там же, с. 67].

Объясняя причину подавления социологии антропологией более последовательным применением естественнонаучного индуктивного метода познания, немецкий философ пишет: «Победа антропологии есть победа мнимого наблюдателя, мнимого описания и мнимой объективности, а потому лишь мнимого естественнонаучного метода. Это – пиррова победа, еще одна такая победа, и мы утратим и антропологию, и социологию» [там же, с. 68].

Незначительный элемент движения мысли проявляется в последующем уточнении Поппера: «…дедуктивная логика есть теория переноса (курсив наш. – Авт.) истины от посылок к следствиям» [там же, с. 71].

Оценивая прошлые попытки глубокого и всестороннего изучения монархии и оценки ее как негативной формы правления, один из учеников П. И. Новгородцева – русский эмигрант И. А. Ильин – объясняет их неспособностью преодолеть методологические трудности. Для того чтобы разобраться в этом, полагает он, «нужна серьезная философская подготовка, и справедливость требует признать, что многие из опытных и даже признанных юристов не разбираются в ней надлежащим образом» [42, с. 104].

Эту реплику русского философа и правоведа можно отнести к объективной оценке философской культуры мышления большинства юристов и правоведов, а также к объяснению причин их заблуждений в правовых воззрениях.

События реальной жизни, считает он, «не спросясь» у норм, возникают, развиваются, длятся и кончаются по законам «причинной необходимости», независимо от того, были они предусмотрены правовыми нормами или нет.

Поэтому методологически следует изучать законы и их состав – отдельно и сначала, что создаст так называемую «догму права», в силу которой отличие монархии от республики будет одно. А потом надо изучать отдельно политический состав исторических фактов, что даст политическую историю, и тогда быстро окажется, что отличие монархии от республики будет совсем другое. Ясность и строгость мысли будет осуществлена, пишет он, но единый критерий отличия будет устранен.

Таким оригинальным способом, опираясь, прежде всего, на иррациональный способ мышления, Ильин убеждает, что разные методы исследования одной и той же проблемы, применяемые даже одним и тем же человеком, дадут обязательно разные результаты.

Всесторонне анализируя юридическую норму, А. Ф. Закомлистов использует так называемый гносеологический метод исследования. Он объясняет его как сочетание позитивной рецептивности (воспринятости) нормы и ее негативной рецептивности социальной аномалии. «Рецептивность, как воспринятость юридической нормы, – сообщает автор, – означает состояние ее всеобщей обозримости и прозрачности как публикацию и доведение до всех членов общества» [33, с. 39].

Нарушение запрета, полагает А. Ф. Закомлистов, означает переход в другое нормологическое пространство – юридической ответственности, где реализуется негативная рецептивность.

Диалектический метод в данном исследовании автор понимает как диалектику процесса нормообразования в осуществлении правового качества отношений между людьми.

«В диалектической манифестации значения утверждается, – пишет он, – что в результате рефлексии (отражения) происходит восхождение знания как воплощающегося в действительности от исходного момента спекулятивного разума до степени абсолютного закона в виде Абсолютной идеи» [там же, с. 131].

Н. И. Козюбра считает, что до сих пор (1990 г.) в научной литературе отсутствует однозначная, целостная и непротиворечивая трактовка понятий «метод», «методология» и производных от них. В юриспруденции наиболее распространенным является понимание методологии юридической науки как системы теоретических принципов, логических процессов и специальных методов и средств познания государственно-правовых явлений.

От теории познания, исследующей процесс познавательной деятельности, методологию отличает акцент на методах, путях достижения истинного и практически эффективного знания.

По мнению автора, методология подразделяется на несколько уровней. Философская методология – методология высшего уровня обобщения. Диалектико-материалистическая философия выполняет особую мировоззренческую и методологическую функцию, которую не могут взять на себя ни отдельные науки, ни совокупность конкретно-научного знания вообще.

«Методология юридической науки не является чем-то принципиально отличным и обособленным по отношению к научной методологии вообще, – утверждает Н. И. Козюбра, – как разновидность последней, она подчиняется общим законам развития методологического знания» [55, с. 8]. Автор выделяет в юридической методологии две отличающие ее от других видов особенности:

а) совокупность теоретических принципов, специально научных методов и способов познания государственно-правовых явлений, методики и технику познавательной деятельности;

б) конкретно-познавательное учение о государственно-правовой действительности.

В заключение статьи автор делает вполне ожидаемый вывод: «Следовательно, в разработке понятийного аппарата юридической науки, как и в решении многих других ее методологических проблем, необходим поворот в мышлении» [там же, с. 17].

Придавая особое значение прогностической функции юридической науки, в другой статье сборника «Методологические проблемы юридической науки» Н. И. Козюбра пишет: «Высказывания правоведов о перспективах развития конкретных государственно-правовых явлений нередко опираются на общие соображения, а не на комплексные исследования закономерностей и тенденций развития этих явлений, широкое использование данных практики и соответствующую методику» [56, с. 56].

Здесь же он высказывает ряд соображений, характеризующих его оценку права как науки «приземленной», в отличие, например, от философии и других общественных наук. Отличительной особенностью права, полагает он, является привязанность к так называемому «малому времени». Точность и конкретность методик прогноза – основные требования автора, логично дополняемые пониманием необходимости увеличения степени их математического обеспечения.

Другой автор этого же сборника – Е. В. Бурлай – посвящает статью анализу некоторых аспектов вопроса о методологических функциях, выполняемых философским знанием по отношению к юридической науке, в частности к теории государства и права. Из этого анализа нельзя оспорить только одно: философия должна играть руководящую роль при совершенствовании методологической составляющей юриспруденции.

В. В. Оксамытный в этом же сборнике рассматривает социологические методы исследования правовых явлений. По его мнению, социологические методы применяются для исследования ряда важных проблем юридической науки: правосознания различных групп общества, эффективности правовых норм и институтов, деятельности средств массовой информации в сфере правовой пропаганды и правового воспитания, причин судебных ошибок и т. д.

А. П. Заец в этом же сборнике затрагивает вопросы методики исследования эффективности республиканского законодательства. Эффективность права (правовых норм), считает он, определяется в юридической литературе как соотношение между фактическим результатом и действием и теми социальными целями, для достижения которых эти нормы были приняты.

Отсюда недостатки законодательства автор понимает как объективно установленные факты: неточное отражение условий общественного развития, несоответствие правового регулирования существующим условиям хозяйствования и формальная противоречивость предписаний друг другу.

Один из авторов сборника «Введение в теорию государственно-правовой организации социальных систем» – В. И. Крюков – утверждает, что анализ социальных систем основан на единстве логического и исторического исследований. Системная стратегия исследований предполагает переход от анализа к синтезу, от изучения отдельных элементов, частей и их свойств к изучению системы в целом. «Только логический способ исследования, – считает он, – положенный в основу системно-логического метода, может дать конкретное системное знание. Он предполагает выявление общего, повторяющегося, присущего любой социальной системе логического средства существенных сторон, и в этом, как представляется, его методологический потенциал» [60, с. 25]. Тут же автор проводит анализ исследований в области формирования методологии изучения социальных систем таких специалистов, как С. Янг, В. Р. Афанасьев, Б. Н. Лазарев и др.

Рассматривая современные проблемы нормативно-правового регулирования социальных систем в сфере экономики, другой автор сборника – В. И. Тимошенко – справедливо констатирует, что до сих пор нет единого понимания некоторых понятий, например, «субъекта хозяйственной деятельности», без чего невозможно проведение эффективных исследований этого феномена. «Отсутствие четких признаков и характеристик субъектов хозяйственной деятельности лишило законодателя возможности кодификации законодательства, регулирующего их деятельность» [91, с. 131].

Заканчивая анализ нормативно-правовых проблем, возникающих при переходе стран СНГ с социалистического пути развития на «альтернативный», автор делает вывод о необходимости усиления роли государства в переходный период, с одновременным увеличением уровня юридической регламентации общественных отношений.

Прежде чем приступить к описанию своих методов исследования социологии морали как основы этико-правовых исследований, А. Е. Выгорбина напоминает об уже известных классификациях методов в этой области философии права.

1. Р. Лукач подразделяет их на две группы:

– методы сбора и описаний социально-нравственных явлений;

– методы научного обобщения первичной информации.

2. Ю. Подгурецки, в свою очередь, рассматривает:

– систему эмпирических методов, дающих возможность получить первичную информацию о следующих объектах;

– методы, используемые для обобщения результатов исследований и дающие возможность сконструировать теоретическое знание об изучаемом предмете;

– научные принципы, с помощью которых осуществляется приближение к философскому знанию.

Сам автор использует в своих исследованиях социологические методы, дающие возможность получить первичную информацию, которая, на ее взгляд, делится на две группы: «Первая, чрезвычайно широкая разновидность средств исследования, – это система типично социологических методов, применяемых во всех отраслях социологии, в том числе социологии права. Вторую группу составляют методы специфического характера, выработанные в социологии морали на основе социологических приемов исследований. К первой подгруппе эмпирических методов относятся наблюдения, опрос и его виды; анализ документов; статистический метод; психометрический тест; социометрический тест; контент-анализ; эксперимент. Вторую подгруппу составляют: метод информационного анализа; метод оценки субъектом моральных ценностей и норм» [20, с. 27].

Одно из наиболее точных и всесторонних представлений о методе дает Б. Н. Чичерин в своем фундаментальном исследовании «Основания логики и метафизики». Метод для него – последовательное действие разума в познании вещей.

Признавая, как и многие другие, в качестве основных методы разложения и сложения, он отдает безусловное первенство, с исторической точки зрения, синтетическому, ибо разложить можно только то, что сложено. Рассматривая индуктивный и дедуктивный способы мышления, он ясно указывает на существенное различие между ними: представление разлагается по содержанию, но слагается по форме. Именно это различие не улавливают многие, исследуя правовые проблемы «в одной каузе», т. е. смешивая форму и содержание, как при индуктивном, так и дедуктивном способах мышления. Именно неспособность их разделения чаще всего свидетельствует о низкой философской культуре мышления.

Считая основной задачей индукции исследование действительной связи явлений, русский философ выделяет четыре возможных ее вида, в зависимости от действующей причины, определяющей эту связь: субстанция, причина, цель и закон.

Дедукция, полагает он, есть путь общего к частному; обратный путь является следствием индукции. И здесь он видит четыре основные формы умственной деятельности:

а) понятия дают определения сути вещей;

б) суждения дают аксиомы;

в) умозрения дают конструкцию из чисто рациональных элементов;

г) категории, как выражения способов действия разума, образующих общую систему, служат непосредственным источником выводов.

Его определение вывода как «утверждение действительности, вытекающей из логической необходимости» [119, с. 186] однозначно указывает на причину многих ошибочных суждений, коренящуюся в логической непоследовательности, что и является одним из главных признаков низкой философской культуры мышления.

Предупреждая будущие поколения от подобных заблуждений, Б. Н. Чичерин отмечает: «…дедукция дает лишь общие рациональные начала. Приложение этих начал к частным явлениям требует изучения самих явлений, а оно дается противоположным путем, индуктивным. Поэтому полнота знания требует сочетания обоих методов» [там же, с. 188].

В советскую эпоху «идеологическая зашоренность марксизма» не мешала отечественным философам продуктивно работать над философско-правовой проблематикой. Так, например, В. Н. Шердаков дал одно из самых блестящих определений методологии: «Методология, с одной стороны, является предпосылкой исследования, определяющей движение мысли, с другой стороны, она сама является итогом работы мысли над материалом, результатом исследований, не менее ценным, чем добытое конкретное содержание» [124, с. 83].

Материалистические взгляды не мешали ему признавать «разделенность добра и пользы, жизненной мудрости и служения долгу, счастья и добродетели…», правда, причину этой раздвоенности он искал не в головах людей, а в «исторических причинах».

Другой философ – Д. А. Керимов – считает, что исследование конкретной истории государства и права возможно лишь на основе простого обобщения и индукции. А единство логического и исторического методов нужно понимать не как рядом расположенные, а как их органическую связь, взаимодействие и взаимопроникновение в исследовательском процессе.

Сравнивая конструирование знания со строительством дома, автор пишет: «Но в отличие от строительной индустрии научное познание осуществляется не по завершенным циклам работ, а параллельно, одновременно, в том случае, если эмпирическое и рациональное знание перекрещиваются и обогащают друг друга на всем протяжении познавательного процесса» [51, с. 77].

Процесс перехода мышления от конкретного к абстрактному и обратно, полагает он, сопровождается такими универсальными логическими средствами познания, как анализ и синтез. Продолжая свою мысль, автор пишет: «…в движении мышления (курсив наш. – Авт.) от анализа к синтезу своеобразно отражается и воспроизводится соотношение логического и исторического в процессе познания» [там же, c. 112]. Следуя духу диалектической логики, автор утверждает, что «объективное и субъективное вовсе не рядом расположены, сосуществующие факторы, их взаимодействие отнюдь не растворяет, не превращает один из них в “полуобъективное”, а другой – в “полусубъективное” качество, они суть единство двух противоположностей, различие которых имеет не абсолютное, а относительное гносеологическое значение» [там же, с. 164].

В другой работе Д. А. Керимов отмечает, что возведение особенного в общее в праве предполагает обнаружение внутренней общности и, исходя из нее, оказывается возможным вскрыть отличие друг от друга особенных форм правовых явлений и тем самым показать объективное многообразие форм проявления права как общего.

Положительным отличием такого подхода к проблеме соотношения общего (универсального) и конкретного (индивидуального) являлось то, что ученый выделял разные степени общности правовых норм, увязывая это с их действиями в пространстве и времени. «…Общее в праве отличается от отдельных проявлений права тем, что вбирает в себя только существенное отдельных правовых явлений» [52, с. 239].

Методология общественных наук, полагал С. Л. Франк, подобно всякой методологии, есть учение об общих точках зрения, из которых должен исходить изучающий эти науки, о правилах, которые он дол-жен соблюдать при исследовании, и о приемах, которыми он должен пользоваться. Подобно тому как метод решения математической задачи – это еще не сама задача, способ исследований в праве – это еще не само право.

Всякая методология основана на своеобразии объекта данной науки и предполагает предварительное познание его общих, формальных свойств – именно тех свойств, от которых зависит правило, приемы и подходы данной науки. Именно двойственность права, понимаемая в целом, как разделение его на объективное и субъективное, частное и публичное, положительное и естественное (сформулированное нами как индивидуальное и универсальное), должна послужить основой для создания нового метода в праве.

Общественные науки, право в том числе, изучают явления, обусловленные волей и разумом человека, направленным на достижение своих целей. Поэтому философское и физиологическое знания природы воли и разума имеют существенное значение для создания метода в таких науках. Поскольку нейрофизиология и психология еще не настолько глубоко проникли в тайны сознания и психики (книга опубликована в 1922 г.), Франк предупреждает, что естественнонаучную составляющую данной проблемы не стоит принимать во внимание и следует сосредоточить свои усилия на самой древней и точной науке – философии.

Философская методология общественных наук есть нечто иное, чем философия общества, или социальная философия. Исторический подход, как метод изучения общественных явлений, наиболее полно развил немецкий философ И. Г. Ф. Гердер (1744–1803). Методология истории, поясняет Франк, основывается на:

1) вере в некую благость человеческой природы и легкую способность ее к совершенствованию абсолютно произвольно;

2) ошибочном рационалистическом взгляде на непрерывность умственного развития;

3) биологической эволюции по весьма сомнительной теории Дарвина.

Автор очень кстати вспоминает великого Августина Блаженного, который еще в IV в. н. э. сказал, что историческое развитие есть не победа добра над злом, а лишь дифференцирование сил добра и зла. Методологическая несостоятельность исторической теории состоит в том, полагает Франк, что в ней весь смысл общественно-исторической жизни усматривается в ее последней, конечной фазе и лишь путем его предвосхищения и систематического уяснения существа общественной жизни.

«Жизнь неизмеримого числа поколений, – настаивает автор, – не может рассматриваться как удобрение для расцвета культуры последних поколений или как слабые ростки будущего. Смысл и существо исторической жизни должны быть поняты так, чтобы они действительно охватывали, так сказать, равномерно всю историческую жизнь» [110, с. 16].

Франк дает исчерпывающий и всесторонний анализ социальных учений, предметом которых является та или иная сфера общественных отношений, однако не создает при этом такого метода, который можно было бы взять на вооружение в юриспруденции.

Однако его окончательные методологические выводы имеют неоценимое значение для создания современной общей методологии общественных наук:

«1. Двойственный характер общественного явления дает возможность двойственного его изучения – с идеальной и реальной стороны.

2. Ввиду определяемости общественных явлений идеями, т. е. телеологически, чисто казуальная точка зрения имеет ограниченное применение:

а) форма констатирования закономерной связи процессов духовных явлений;

б) форма установлений общих закономерностей» [110, с. 85].

Итак, обзор методов подтвердил объективность вывода Н. И. Козюбри об отсутствии единой общепризнанной методологии в юриспруденции. Анализ философской литературы распространил этот скептический вывод на всю теорию познания, в рамках которой до сих пор отсутствует раздел методологии как сформированной системы знаний.

Одной из причин этого можно считать отсутствие настойчивости и последовательности в развитии блестящих методологических разработок, выполненных Р. Иерингом в третьей четверти XIX в., Б. Н. Чичериным и Е. Н. Трубецким в конце XIX – начале XX в. и, конечно же, Д. А. Керимовым, работавшим во времена «брежневского застоя».

С другой стороны, возможно, что именно дефицит, вызванный отсутствием такой общепринятой методики, стал плодородной основой для создания того «творческого многообразия», с которым частично мы ознакомились в данном обзоре.

Выводы

1. Анализ философской и юридической литературы был направлен на выявление позиции авторов в отношении сочетания индивидуальных и универсальных начал в праве. Поиск этого сочетания осуществлялся во всех возможных проявлениях дихотомии права. Соответствие логической и материальной структур права, функций правовых норм и юридической ответственности, взаимоотношений частного и публичного права, конфликт права и нравственности – все представляло интерес для достижения поставленной цели.

В результате проведенного анализа выяснилось, что индивидуальные и универсальные начала в праве и, тем более, их сочетание не использовались практически ни в одном из рассмотренных аспектов как средство для объяснения его сути и способ решения правовой проблемы.

Упоминаемое С. Л. Франком социальное учение «индивидуализма», как более общего методологического направления психологизма в обществоведении, представляет собой мировоззрение, попирающее общество как сумму или совокупность индивидов. К его сторонникам можно отнести А. Смита в политической экономии, Г. Гроция в праве и многих других, особенности правовых воззрений которых мы коснемся в третьем разделе монографии.

Пришедшее ему на смену социальное учение «универсализма» представляло собой противоположное учение, которое исходит из понятия общества как целого или подлинного единства. Концепции наиболее видных представителей этого учения (Де Местр, Сен-Симон, Берк и др.) не были рассмотрены во второй главе этого раздела, поскольку наша задача – исследование единства противоположных начал в праве, а не разрозненных теорий. Вместе с тем универсалистские тенденции в правовых теориях таких ученых, как Гоббс, Савиньи, Иеринг, будут затронуты в третьем разделе.

Но откуда исходит сама мысль о необходимости сочетания индивидуального и универсального как элементов бытия вообще и «неразрывных составляющих» права в частности? Объяснение, вытекающее из обоснования темы монографии, не несет достаточного характера, поскольку оно проводилось тенденциозно, с учетом заложенного в него условия объективности такой установки.

Такой подход определился у автора при изучении истории права с целью поиска ответа на трудноразрешимый вопрос: почему (если это действительно так!) на Западе доминирует в обществе частное право, а на Востоке – публичное? Параллельный анализ истории философской мысли помог автору увидеть более общее содержание и смысл этого противостояния, а анализ источников в данном разделе подтвердил обоснованность такой постановки вопроса.

Об этом свидетельствует даже беглый анализ терминов и определений, близких по смыслу к искомым понятиям. Однако, как и ожидалось, и философы, и юристы оказались близки к пониманию актуальности «формально отсутствующей проблематики». Вечное противостояние Востока и Запада (В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, А. А. Крушинский и др.), взаимодействие и противопоставление позитивного и естественного права (А. И. Медушинский, В. Д. Зорькин, Р. Ф. Гринюк, О. В. Скакун и др.), полярность исходных принципов частного и публичного права (Б. Н. Чичерин, Л. А. Андреева, Н. В. Разуваев и др.) и многое другое – все это можно назвать на более высоком абстрактном уровне как проблему соотношения индивидуального и универсального.

Следует отметить, что большинство авторов предлагают свои способы решения рассматриваемых в данном аспекте правовых проблем, вкладывая при этом в «общую копилку» философско-правовых воззрений свои мысли, талант и завидное трудолюбие.

2. Обоснование темы подтверждает также и глубокую заинтересованность многих авторов в органичном синтезе права и нравственности. Об этом призывают такие философы и правоведы, как С. С. Алексеев, В. А. Бачинин, В. И. Букреев, А. М. Величко, Г. В. Гребеньков, О. В. Скакун и др.

Однако односторонность аксиологического подхода усматривается, на наш взгляд, в том, что он проявляется только как следствие нравственных требований ко всем правовым формам общественных отношений, начиная с включения этических элементов сознания в содержание правовых норм и заканчивая общим уровнем культуры юристов, включающей в себя высокое нравственное сознание и профессиональную этику.

Другая же сторона проблемы – движение права навстречу нравственности – практически не рассматривается. Одной из причин такой «односторонней любви» можно было бы считать отсутствие серьезных исследований, в которых аксиологический подход проявился бы как средство познавательного содержания права, как метод для теоретико-правовой рефлексии таких актуальных в настоящее время понятий, как «правовое государство», «демократия», «гражданские обязанности» и т. д. Острый дефицит именно в таких исследованиях ощущается «между строк», когда читаешь замечательную статью А. А. Малиновского «Правовой эгоцентризм» и разносторонние по своей тематике очерки Г. В. Гребенькова.

Но самой главной причиной такого состояния во взаимодействии права и нравственности представляется отсутствие философско-правовых исследований в направлении убедительного обоснования свободы как источника и конечной цели права. Решению этой задачи посвящается частично следующий раздел и полностью четвертый раздел монографии.

3. Анализ методологических исследований применительно к теории права, а также тех, которые потенциально можно отнести к возможным для применения в праве, свидетельствует о локальном характере, при котором внимание акцентируется на важных, но частных правовых категориях и их взаимодействии с отдельными элементами структуры бытия.

При этом используемые ими методы носят такой же двойственный характер, как и сама теория права. Являясь эффективным средством для частных правовых вопросов («абстрактный человек» у И. А. Покровского, «причинность» у Д. А. Меллора, «психологическая дедукция» у Л. И. Петражицкого и т. д.), они не способны решить главную задачу – устранить эту двойственность, другими словами, дать руководство для поиска оптимального сочетания в праве индивидуального и универсального.

Некоторые специалисты предложили частные решения рассмотренных проблем, которые при своем предельном развитии «упираются» в искомую задачу («социологические методы» А. Е. Выгобиной, «законность» у Р. Ф. Гринюка, «выводы» у Б. Н. Чичерина и т. д.), однако их применение ограничено теми рамками, в которых они рассматривались. Образно выражаясь, их методологические разработки «не растягиваются», чтобы охватить собой всю обширную область, на которую простирается правовое понимание индивидуального и универсального.

Одну из причин этого прямо и честно определил Н. И. Козюбра. Другую причину можно установить, если перефразировать сформулированный К. Поппером методологический вывод о том, что любая проблема находится на стыке знания и незнания. Методологическая проблема всегда будет таковой, если человеческая мысль не получает свое дальнейшее развитие на стыке между уже достигнутым уровнем абстракции и более высоким, к которому необходимо стремиться. Особенно тогда, когда в других сферах знания этот уровень достигнут и наука «ждет» новых методик, поскольку без надежного тыла ударные силы человеческой мысли не могут долго и эффективно отвоевывать у природы и мозга новые тайны мироздания и души.

Такая точка зрения внушает оптимизм, поскольку человечество создало солидный задел, которого хватит на многие будущие поколения, если они смогут им воспользоваться. В правовой сфере такие высочайшие образцы человеческой мысли, как учение Р. Иеринга, Б. Н. Чичерина, Е. Н. Трубецкого во главе с трансцендентальным методом И. Канта, создают необходимые и достаточные предпосылки для решения этой трудной и благородной задачи.

Так давайте же воспользуемся этим богатым наследием и приступим к ее решению.