Глава II
На пути к империи
«Энергия и структура» Ричарда Адамса
Понятие «исторического прогресса», столь популярное в начале нашего века, оказалось в значительной степени дискредитировано к его концу. Опыт человечества успел за это время включить и практику геноцида в СССР и Германии, и угрозу экологической катастрофы в планетарном масштабе, и деградацию многих традиционных обществ, приведшую к ожесточенным гражданским конфликтам и массовому исходу населения. Однако все, видимо, согласятся, что два фактора, описывающих состояние общества, все же обнаруживают явную тенденцию развиваться по восходящей. Во-первых, это технология, и прежде всего способность людей использовать для собственных нужд все более значительные и все менее доступные источники энергии. Во-вторых, сложность политического устройства. Если не всегда из века в век, то по крайней мере от одного тысячелетия к другому возрастала интенсивность связей между людьми и коллективами, множилось разнообразие социальных позиций, источники и формы влияния одних людей на других, росли предельные размеры организованных коллективов. От мелких общин из нескольких десятков человек каждая, вступавших в регулярные контакты лишь с близкими соседями, – к мировому сообществу государств, меж– и надгосударственных организаций – вот путь, пройденный человечеством за пятнадцать последних тысячелетий.
Технология и политика взаимосвязаны. Одна из самых успешных попыток описать их взаимодействие была предпринята в начале 70-х годов профессором социальной антропологии Техасского университета Р. Н. Адамсом. У нас его труды так и остались малоизвестными. Одним из первых обратил на них внимание африканист Л. Е. Куббель. Оценив заслуги американского исследователя, его советский коллега в эпоху перестройки все же не преминул подчеркнуть, что Адамс пытается «все объяснить и обосновать чисто технологическими причинами», упрощая «реальную сложность исторической эволюции».
Подобный упрек не вполне справедлив, хотя и понятен. Авторы, признававшие возможность и неизбежность коренных изменений в обществе и утверждения нового социального строя, естественно, стремились обнаружить революционную смену формаций также и в прошлом. Поскольку предполагаемые рубежи между формациями ознаменовывались не столько существенными сдвигами в развитии производительных сил, сколько изменением производственных отношений, именно эти отношения, а точнее – отдельные их особенности, зачастую выбранные весьма произвольно, и оказались в центре внимания историков-марксистов. Полвека назад вопрос о формационной принадлежности перуанского и сходных с ним древних обществ и об их хронологических границах тоже довольно горячо обсуждался. Подобные дискуссии оказались не слишком плодотворны, а порой заводили в откровенный схоластический тупик. Утверждения типа «феодальный общественно-экономический строй был, несомненно, большим шагом вперед по сравнению с молодым и неокрепшим рабовладельческим строем инкского государства» давно уже не требуют комментариев.
При традиционном марксистском подходе общества с догосударственным уровнем организации (так называемые «первобытно-общинные») настолько же резко противопоставлялись классовым, насколько классовые – коммунистическому. Соответственно, для описания тех и других требовались совершенно разные терминологические словари. Подобно тому, как московский коллега нью-йоркского мусорщика именовался не иначе как работником треста очистки, точно так же первобытная община становилась сельской, «протогород» – настоящим городом, а потестарные отношения (т. е. отношения по поводу власти в традиционном обществе без четких классовых делений) – политическими в зависимости от того, признавал ли историк за каким-либо древним объединением статус государства или нет.
Самоочевидно, что и община, и город, и отношения господства-подчинения меняли свой характер от эпохи к эпохе, но происходило это чаще всего весьма постепенно, скорее эволюционным, чем революционным путем. И если изучение одних исторических проблем определенно требует акцентирования различий, то есть и такие, где важно не оставить незамеченным сходство. Примером служит хотя бы проведенное в 1980-х годах английским археологом Р. Флэтчером исследование хода урбанизации в эпоху первичных государств и в новейшее время. Оно обнаружило структурное сходство этих процессов и выявило тем самым закономерности такого высокого порядка, по отношению к которым известные ранее причинно-следственные механизмы оказываются всего лишь частными случаями.
Ричард Адамс, основываясь прежде всего на работах своих американских предшественников, начиная с Лесли Уайта, предложил понятийный аппарат, отвлеченный от реалий конкретного общества и годный для описания социальных процессов любого масштаба. Характеристики социального макромира американский ученый выводил из законов взаимодействия своего рода «элементарных частиц», составляющих любое общество, т. е. отдельных людей и коллективов, поставленных в известные условия. В применении к конкретным событиям подобная теория, конечно же, недостаточна для их всестороннего объяснения. Однако Адамс и не претендовал на создание историософской концепции – типа тех, которые предлагают теория исторического материализма или христианские вероучения. Речь идет лишь об уточнении политических и технологических рамок человеческой деятельности, т. е. необходимых параметров, без знания которых историк и культуролог не в состоянии судить о достижениях отдельных обществ.
Согласно Адамсу, масштабы власти одного человека (или коллектива) над другими обусловлены тем, насколько первый контролирует (т. е. способен ими распорядиться практически) элементы окружающей среды, представляющие для остальных интерес. Человек как существо биологическое непосредственно зависит в своей жизни от внешнего притока энергии и веществ, необходимых для функционирования и обновления организма. Кроме того, как существо социальное индивид не может обойтись без постоянных и разнообразных контактов с окружающими людьми. Соответственно, возможность человека воздействовать на других, т. е. власть, которой он обладает, зависит от множества обстоятельств и факторов: от положения человека в административной или иной социальной структуре, от его знаний, навыков, владения орудиями и механизмами, вообще от любых небезразличных для окружающих физических и духовных качеств. Каждый человек, находясь в системе социальных отношений, имеет какую-то власть. Так, хотя древнеперуанский вождь и распоряжался судьбой работавшего в его хозяйстве ремесленника, последний тоже обладал известным влиянием на вождя, раз тот был заинтересован в золотых украшениях, для производства которых требовался труд специалиста. Власть в подобном социологическом смысле кончается, однако, там, где человек относится к другому как к неразумному существу, к простому элементу внешней среды. Поэтому террорист, захвативший заложников, лишь использует их, стремясь повлиять на поведение третьих лиц, с самими жертвами он ни в какие человеческие отношения не вступает.
Пределы власти раздвигаются по мере увеличения контролируемого людьми потока энергии и вещества, но сама власть лежит в сфере не технологии, а культуры, имеет не физическую, а социально-психологическую природу. Люди передают свою власть другим путем простого волеизъявления. Эта передача власти – снизу вверх и сверху вниз по общественной лестнице, ее концентрация в руках одного лица или рассредоточение среди многих обеспечивает возможность появления сложно организованных коллективов вплоть до государств и империй.
Коллективы складываются для решения общих задач. В простейшем, наименее сплоченном коллективе каждый его член наделен лишь своей независимой властью. Хотя люди здесь и преследуют единые цели, они, однако, взаимно не координируют свои действия. Не осознающую себя как целое общность из независимых индивидуумов или более мелких коллективов, связанных одной лишь «общей адаптацией», Адамс называет агрегатной (т. е. не имеющей своей выраженной структуры). Такова совокупность больных в поликлинике или пассажиров в аэропорту. В эпоху первобытности агрегатные общности складывались в рамках больших природно-ландшафтных областей, одной из которых и была центрально– и южноандская. Населявшие некогда эту обширную зону мелкие независимые общины охотников, собирателей и примитивных земледельцев мало знали друг о друге, хотя и решали сходные хозяйственные задачи. Обитатели областей с отличными от андских условиями, например, индейцы лесов Амазонии, осваивали свою природную среду иным образом и составляли особые общности. Границы между общностями такого рода нечетки, едва намечены.
Первый шаг на пути интеграции коллектива – пробуждение его самосознания, т. е. осознания культурной близости и общности интересов. Индейцы обычно отличают пусть и враждебные, но сходные с ними по культуре племена от тех, чей образ жизни им совершенно чужд. Инки именовали обитателей лесов на восточных и южных границах государства «аука», т. е. «враги», «дикари». Сходные названия для чужаков, скорее всего, появились задолго до возникновения империи.
Следующая ступень к объединению – начало согласованных действий между членами общества, что предполагает передачу доли власти от одних людей и коллективов другим. На подобной передаче основана любая неформальная группа, любой круг единомышленников. Это есть и наиболее ранняя мыслимая в человеческой истории ступень интеграции маленького коллектива. Классический пример общности, сплоченной лишь единством целей, самосознанием и символическим обменом ценностями, – совокупность общин, образующих мельчайший этнос («племя»), который еще не имеет вождя. Точнее, речь идет даже не о совокупности общин, а о множестве мельчайших коллективов, члены которых легко переходят из одного в другой, но остаются в пределах своей «племенной» территории. Именно такой была организация у бродячих охотников-собирателей Африки и Австралии.
Дальнейшее развитие приводит к тому, что члены коллектива уполномочивают кого-нибудь одного взять на себя принятие выгодных всем решений. В общине появляется лидер, вождь. Но сперва это слабый вождь, не обладающий собственной властью. Если соплеменники откажут ему в поддержке, он немедленно лишится всего. У нас немногим лучшее положение занимают сейчас организации с глобальными полномочиями типа ООН или Международного Суда в Гааге. Хороший пример перехода от предыдущей стадии развития к рассматриваемой дает история ацтекского государства. До третьей четверти XIV века городом Теночтитланом управляют собирающиеся на совет старейшины кальпулли (общин). Затем избирается первый тлатоани (правитель), но еще более полувека он играет в основном символическую и представительную роль.
Пятый уровень интеграции связан с появлением у лидера своих независимых, хотя поначалу весьма ограниченных источников власти. Племя во главе с вождем, свободным в принятии решений, в этнографии принято именовать вождеством, причем если лидеру подчиняются не только главы мелких общин, но и племенные вожди более низкого ранга, вождество называется сложным. На той же ступени интеграции, но в гораздо более обширных пространственных и демографических рамках находится так называемое территориальное царство – сообщество городов-государств во главе с сильнейшим. Правитель подобного царства способен покорить силой множество общин, но не в состоянии в дальнейшем вмешиваться во внутренние дела подчиненных центров, ограничиваясь сбором дани и пресечением явных попыток отколоться. Держава Саргона Древнего и государство ацтеков считаются лучшими примерами подобной организации.
И наконец, завершающая ступень. Теперь центр становится относительно независимым от поддержки «отдельных элементов» общества силой. В формировании социальных структур делегирование власти сверху вниз, от правителя – работникам специализированного управленческого, административного аппарата, становится важнее ее передачи снизу вверх, от рядовых членов общества – функционерам. Именно теперь формируются органы государственного управления, а в крупных государствах – и сложный бюрократический аппарат. Государство, объединившее все население в пределах большой природно-ландшафтной и культурно-хозяйственной области или даже нескольких областей, при этом лишившее подчиненные политические единицы не только независимости, но и реальной автономии, есть империя. Этого уровня в древней Америке достигли только инки.
Где же находят верховные органы управления столь необходимые им независимые источники власти? Во-первых, они обеспечивают себе самостоятельность, создавая своего рода «запас» переданной снизу власти, приобретая тем самым возможность маневра. Здесь и прямая концентрация разнообразных ресурсов, и прежде всего, продовольствия (а в наши дни также топлива) на государственных складах, и создание подчиненных правительству профессиональных воинских отрядов, и, не в последнюю очередь, накопление авторитета, кредита доверия, которым пользуется правитель. Чем больше проходит времени между волеизъявлением членов общества и ответными действиями центра, тем труднее бывает определить конечный источник власти. И все же никакой кредит не бессрочен. Если вся сосредоточенная наверху власть образовалась в конечном итоге из тех ее «порций», которыми наделили центр тысячи и миллионы людей, непосредственно контролирующих среду, положение правителя не будет прочным. Он получает солидную опору лишь с появлением такого источника власти, который другим членам данного коллектива вообще недоступен. Монополизируя товарообмен с соседями, личность или небольшая группа людей, стоящих у руля управления, концентрирует в своих руках ценные и престижные изделия и материалы, распределяя их потом по своему усмотрению. Правитель удовлетворяет потребности подчиненных, успешно организуя оборону или агрессию. Не случайно появление новых политических образований от вождеств до империй так часто связано с международной торговлей и войной. Опять-таки хороший пример находим в ацтекской истории. В 1426 году на трон Теночтитлана восходит Ицкоатль. В это время ацтеки участвуют в разгроме объединения тепанеков, в результате чего большие богатства впервые стекаются в город и оказываются в распоряжении правителя. Это меняет расстановку сил: «покупаемые» главы кальпулли становятся теперь более зависимыми от верховной власти, чем от рядовых общинников, кристаллизуется социально-иерархическая структура общества.
Любой централизованный коллектив, таким образом, есть непременно открытая система (т.е. обменивающаяся энергией с «внешней средой»), в которой руководство черпает часть власти извне, контролируя источники энергии, находящиеся за пределами среды обитания коллектива. Отсюда, кстати, следует оптимистический вывод: глобальная империя, всемирное правительство, лишающее свои «отдельные элементы» независимости и даже автономии, невозможны, ибо вся власть, которой центр в этом случае располагал бы, должна была бы оказаться получена «снизу». Социальные фантасты типа Дж. Оруэлла и А. А. Зиновьева это, кстати, учитывали: в их антиутопиях мир разделен на несколько враждующих тоталитарных государств. Лишь гипотетическая встреча с внеземной цивилизацией может принципиально изменить положение.
Кока-Мама и Первый Инка, осматривающие свои владения
Говоря о зависимости жестко централизованных систем от независимых источников власти (т.е. не зависящих от влияния управляемых), важно отметить, что речь здесь идет не только о чисто материальных ресурсах (например, о той же концентрации в руках государства дефицитного сырья и разного рода престижных изделий). «Внешнюю» опору создает и сакрализация власти идеологическими средствами: благодаря этому в сознании подданных она предстает как священная, раз и навсегда данная свыше, не нуждающаяся ни в согласии на нее людей, ни в каком-либо «общественном договоре». В этих условиях сомнения в праве элиты принимать решения рассматриваются как кощунство, а само благополучное существование народа признается благодеянием государственной власти и ее неоценимой заслугой: так, у инков, например, ритуальное руководство земледельческими работами как бы обеспечивало саму возможность получения людьми пропитания.
Можно предполагать, что монополия на «тайное знание» была одним из важнейших способов удержания элитой власти в Древнем Перу, точнее, в тех обществах, которые существовали там ранее II тыс. н.э. Об этом в частности свидетельствует не просто использование в ритуалах вызывающих галлюцинации сильных наркотиков, но и демонстративное изображение соответствующих галлюциногенных растений и предметов для их использования на каменных монолитах, изделиях из золота, парадных тканях и т.п. Монополия на «тайное знание» опасна тем, что при определенных условиях ценность такого знания может быть поставлена обществом под сомнение и тогда вся социально-политическая система разваливается. Видимо, это и произошло в Центральных Андах сперва в середине I тыс. до н.э., а затем на рубеже I и II тыс. н.э. В эпоху инков контроль элиты над «тайным знанием» сохранялся, но перестал играть ту основополагающую роль, которую он играл раньше. Вместо этого на первый план вышли более прагматические формы утверждения власти – регулирование производства продуктов потребления и контроль над движением престижных изделий, таких как металлы, редкие раковины и ткани.
Для поддержания власти важна и возможность психологически обеспечить единство людей, противопоставляя всех членов данной общности неким внешним, чуждым и враждебным силам. Без «образа врага», без имитации «осадного положения», никакая простая, иерархически жестко построенная централизованная система долго не просуществует. Она либо (при редких благоприятных условиях) преобразуется в более сложно организованную, органически целостную, либо попросту распадется, раздираемая социальными и этническими конфликтами.
Растущая интеграция – не единственная тенденция в развитии общества. Совершенствование технологии делает формы контроля человека над средой, а следовательно, и источники власти разнообразнее. Появляется все больше независимых «доменов» власти (термин Адамса), высокая позиция в одном из которых вовсе не гарантирует господства в других. Один и тот же человек может быть политическим деятелем и одновременно физиком или же писателем, но в каждой своей ипостаси он создает разные, не связанные непосредственно одна с другой сферы влияния на людей. Общества с обилием независимых доменов власти не только сложнее, но и динамичнее тех, в которых рычаги воздействия одних людей на других однообразны и находятся в руках немногих. Такие общества могут быстрее реагировать на изменения среды, изыскивать новые средства ее использования, новые ресурсы и, следовательно, более конкурентоспособны.
Освоение новых источников энергии и расширение производства само по себе привело в древности не к изменению социальных структур, а всего лишь к росту населения, увеличению его плотности вплоть до того максимума, который был возможен при данном типе хозяйства в данной среде. Впрочем, и в наше время глобальные последствия технологической революции точно такие же. И лишь после того, как много больше, чем раньше, людей оказывалось втянуто в регулярные контакты друг с другом, менялся сам характер контактов: возникала более сложная, нежели прежде, общественная иерархия, формировались более крупные и сложно организованные коллективы с разной степенью централизации. Этнологи и социологи много внимания уделяют изучению факторов, ускоряющих или замедляющих подобный процесс. Однако все эти факторы теряют значение, если оказывается невозможным существенно увеличить поток потребляемой энергии. Уровень развития отдельных обществ в конечном итоге определяется поэтому обширностью известных и доступных ресурсов, т. е. особенностями окружающей среды и развитостью технологии, а также интенсивностью связи и обмена с другими человеческими сообществами.
Становление хозяйственных основ перуанской цивилизации
Для того чтобы осмыслить ход эволюции общества, необходимо, таким образом, прежде всего оценить изменение энергетического потенциала культуры, а затем выяснить, что за коллективы существовали на данной территории в отдельные периоды, насколько они были велики, сложны и централизованы. Если говорить о древнем Перу, то в грубом приближении археология способна сейчас дать ответ на оба эти вопроса. Начнем с пищевой и технологической базы центральноандской цивилизации.
До возникновения производящего хозяйства люди жили за счет ресурсов дикой флоры и фауны. Это был легкодоступный, но крайне ограниченный источник энергии. Вместе с тем возможности для охоты и собирательства на западе Южной Америки можно оценить как благоприятные. Здесь было много копытных животных, прежде всего, оленей и гуанако, а некоторые из дикорастущих растений оказались пригодными к окультуриванию. Так, остатки фасоли обнаружены в пещерных стоянках уже в слоях VIII тыс. до н.э. Не позже X тыс. до н.э. люди научились регулярно использовать сезонные ресурсы разных природных зон, которые в Андах расположены недалеко друг от друга. Во всяком случае на крайнем юге Перу небольшие группы людей передвигались от побережья океана до высокогорья. Обитатели горных районов центрального Перу примерно с VII тыс. до н.э. стали развивать такие методы охоты на викунью и гуанако, которые в итоге привели к одомашниванию этих животных, т. е. превращению их в альпаку и ламу. И все же в целом экономика Центральных Анд продолжала оставаться присваивающей. Перелом произошел в конце IV – начале III тыс. до н.э.
На побережье океана он был вызван прежде всего распространением рыболовства. «Морская» теория становления центральноандской цивилизации была создана в 1970-х годах американским археологом М. Мосли и поддержана многими специалистами. Как уже говорилось, перуанские воды исключительно богаты рыбой, особенно анчоусами. Вылов всего лишь одного процента этих запасов в год обеспечивает существование более ста тысяч человек – и это без каких-либо дополнительных источников питания. Эффективный лов возможен, однако, лишь мелкоячеистой сетью с лодок. В IV тыс. до н.э. на побережье Перу начали выращивать хлопчатник. Именно освоение техники плетения сетей из хлопчатобумажного волокна и привело, по всей видимости, к внезапному расцвету прибрежной культуры с рубежа IV и III тыс. до н. э. Лодки же стали делать из тростника, а поплавки к сетям – из легких плодов тыквы-горлянки, которую научились разводить еще раньше хлопка. Хотя по мере развития земледелия и скотоводства приморские районы Центральных Анд теряют то исключительное положение, которое они занимали в IV-II тыс. до н.э., рыболовство и по сей день составляет одну из основ перуанской экономики.
К середине III тыс. до н.э. относятся первые свидетельства выращивания на побережье Перу и северного Чили тропических клубнеплодов – сладкого маниока, батата и некоторых других растений, в частности, арахиса. Родом эти виды из низменных областей к востоку от Анд, где их окультурили значительно раньше. Не позже III тыс. до н.э. в Андах появилась и кукуруза, но она не играла большого значения, а во многих районах оставалась вообще не известна. Лишь с появлением в I тыс. до н.э. новых высокоурожайных сортов кукуруза в питании местных индейцев заняла действительно важное место. Рыба как основа белкового питания и калорийные высокоурожайные клубнеплоды – именно это сочетание обеспечило первоначальный рост населения в долинах тихоокеанского побережья. Результатом этого роста стало образование крупных и хорошо организованных общин. Лишь подобные коллективы и могли возвести те необычные постройки, которые впервые появились в Андах более 5 тысяч лет назад.
Древнейший комплекс сооружений общественно-культового назначения, Сечин Бахо, обнаружен пока в долине Касма примерно в 300 км к северу от Лимы. Радиоуглеродные даты показывают, что он был построен еще во второй половине IV тыс. до н.э. Гораздо больше подобных центров найдено в расположенном ближе к Лиме районе Норте Чико. Их открытие в 1990-х годах стало сенсацией, поскольку некоторые из комплексов (наиболее известен Караль) имели подлинно монументальные размеры. Большинство памятников Норте Чико относятся ко времени между 2600 и 1800 до н.э., но некоторые, в частности Асперо, возникли раньше, может быть, даже в конце IV тыс. до н.э.
Эти искусственные платформы были давно замечены, но еще 20 лет назад мало кто предполагал, что они такие древние. Материальная культура строителей оставалась, однако, удивительно примитивной. Кроме обрывков циновок и несложных тканей, сосудов и поплавков из тыквы-горляки да рыболовных крючков, сделанных из обточенных раковин или колючек, в культурном слое мало что можно найти. По такому набору артефактов определить возраст памятников непросто. По сравнению с более ранними деревушками собирателей раковин и рыбаков поселения Норте Чико были достаточно велики, однако их размеры все же плохо соответствуют величине монументальных сооружений. Во многих случаях жилая застройка занимает меньшую площадь, чем общественно-культовые сооружения. Свидетельств социального расслоения в Норте Чико тоже нет. Не может быть никаких сомнений, что в общинах были лидеры, которые организовывали строительство храмов, но эти люди не считали возможным и нужным выставлять напоказ свое положение.
Где-то около 1800 до н.э. в Центральных Андах распространяется керамика. Появление сосудов из обожженной глины вряд ли внесло существенные изменения в повседневную жизнь людей. Однако керамика вскоре стала излюбленным материалом для изготовления сосудов с культовыми изображениями, которые использовали в ритуалах и клали в могилы знати. Эту свою роль керамика в культуре Перу и Боливии сохранила и дальше, хотя с конца I тыс. до н.э. сосуды из золота и серебра несколько оттесняют керамику на второй план. Одновременно с появлением керамики на побережье Перу начинают строиться не просто большие, но гигантские платформы из щебня и глины, которые принадлежат к числу самых массивных и высоких искусственных сооружений, когда-либо возведенных в доиспанской Южной Америке. Население тоже растет, хотя число обитателей каждого из оазисов не превышало нескольких тысяч человек.
В горах Перу по крайней мере с конца IV тыс. до н.э. выращивали не только фасоль, но и тыквы, киноа, картофель, перец и в некоторых случаях кукурузу. В совокупности эти растения содержат почти все необходимые организму вещества, но урожайность их в это время была еще низкой. Первые оседлые деревни появились где-то в конце III тыс. до н.э., а древнейшие сложенные из камней святилища – несколькими веками раньше. Свои потребности в животных белках обитатели горных районов северного Перу вплоть до середины I тыс. до н.э. продолжали удовлетворять в основном за счет охоты, хотя мясо прирученной морской свинки местами имело существенное значение. Домашние альпака и лама появились первоначально в более южных районах, в зоне пуны. Эти животные ценились в Перу прежде всего за то, что давали шерсть, а ламы могли использоваться для перевозки грузов. Пометом лам удобряли поля. Нормы потребления мяса домашнего скота были сравнительно низкими. Однако это потребление было хотя и не ежедневным, но регулярным: лам забивали и поедали во время праздничных жертвоприношений. Подобные ритуальные пиршества сопровождались употреблением алкоголя. Лучший, наиболее богатый питательными веществами и витаминами слабоалкогольный напиток получали из кукурузы. Вплоть до прихода испанцев, кукуруза ценилась прежде всего как сырье для изготовления такого напитка, чичи, и лишь во вторую очередь как продовольственная культура в узком значении.
Формирование пищевой базы центральноандской цивилизации завершается к рубежу нашей эры. Судя по данным палеоботаники и по изображениям на древних сосудах и тканях, к этому времени в Перу были введены в культуру практически все растения, которые выращивали здесь и в XVI веке, все их главные разновидности и сорта. В конце I тыс. до н.э. скотоводство, как уже говорилось, получает развитие в северных районах горного Перу, где ранее оно оставалось неизвестным. В I тыс. до н.э. лам начинают широко использовать на Тихоокеанском побережье. Господствовавшее некогда мнение, будто ламы не выносят климата низменностей и что этих животных разводили исключительно в горах, опровергнуто археологами.
В Центральных Андах отсутствовали условия для распространения экстенсивного переложного земледелия. Почти каждый клочок земли требовал сложной и трудоемкой обработки, но зато давал устойчивые и высокие урожаи. В теплых долинах и в оазисах побережья собирали по два и по три урожая в год. В зависимости от особенностей климата и ландшафта применялись разные формы мелиорации: искусственное орошение, террасирование склонов (с одновременным регулированием полива), устройство посевов в выемках или на грядах с целью использовать подпочвенные воды или, наоборот, избежать переувлажнения. Мелиорация в древнем Перу развивается как минимум с середины II тыс. до н.э. В начале нашей эры на побережье уже создаются единые в пределах целых долин оросительные системы. На прилегающих к озеру Титикака заболоченных равнинах осваиваются тысячи гектаров заболоченных территорий, превращенных теперь в грядковые поля. Именно такие гряды (андские крестьяне называют их вару-вару), на которых сажали картофель, стали основой земледельческого потенциала цивилизации тиауанако. Вару-вару дают втрое более высокий урожай картофеля, нежели тот, что собирают без применения минеральных удобрений на обычных участках. Что же касается удобрений, то скалистые островки близ побережья Перу славятся, как известно, залежами гуано – помета морских птиц. В прошлом веке при разработках гуано были обнаружены древнеперуанские изделия, оставленные, очевидно, индейцами, которые приезжали за удобрениями и попутно совершали какие-то обряды. Самые ранние по времени вещи оказались принадлежащими культуре мочика и датируются III-IV веками н.э. В одной из хроник XVI века рассказывается, как обитатели прибрежных долин плавают в лодках за гуано на острова и какому божеству они при этом поклоняются.
Что касается обработки минерального сырья, то и в этой области основные открытия уже были сделаны к первым векам нашей эры. Керамика начала I тыс. н.э. по твердости и тонкости черепка и равномерности обжига не уступает лучшей продукции древневосточных гончаров. Правда, обжигалась она не в горнах, а на открытом воздухе, точнее, под грудой топлива, уложенного особым образом. Сосуды лепили не на круге, а в формах или на специальной болванке. Подобные способы обжига и лепки уступают в эффективности евразийским, но эти различия не слишком существенны. Аналогичными методами пользовались в свое время и некоторые древневосточные ремесленники. На северном побережье Перу традиционные индейские способы производства глиняной посуды сохраняются до сих пор среди испаноязычных креолов, успешно конкурируя с европейскими.
Сама идея массового производства стандартных, сделанных в специальных формах глиняных изделий, возможно, проникла в Перу через Эквадор из Мезоамерики. Если это так, то перед нами единственное заметное технологическое нововведение, освоенное древними обитателями Центральных Анд в результате внешних контактов. Во всяком случае в Мексике прямоугольный стандартный кирпич-сырец впервые появляется еще в третьей четверти I тыс. до н.э. На северном побережье Перу лепку в формах начинают применять с рубежа нашей эры для изготовления как кирпичей, так и сосудов и немногочисленных здесь статуэток. В I тыс. н.э. прямоугольный кирпич, сменивший менее удобные конические адобы, распространяется по побережью на юг.
С точки зрения истории техники довольно любопытно, что колесо и вообще идея вращения были американским индейцам вообще-то знакомы. Хорошо известны, например, «игрушки» (на самом деле, вероятно, культовые предметы) в виде фигурок животных на колесиках, происходящие из древних захоронений на западе Мексики. В Андах в середине I тысячелетия н.э. создатели культуры рекуай в горах северного Перу изготавливали парадные сосуды на гончарном круге достаточно быстрого вращения. Тем не менее подобные изобретения не получали распространения и о них забывали.
Собачка на колесах.
Детская игрушка. Культура ольмека. Найдена при раскопках в Мексике
Ремесленникам, освоившим к I тысячелетию н.э. уже довольно сложную технологию, было, по-видимому, непросто перейти к совершенно другим приемам обработки материала или к созданию изделий абсолютно нового класса. Быть может, если бы в Новом Свете имелись домашние животные, пригодные для того, чтобы тянуть упряжку, полноценная колесная повозка была бы индейцами в конце концов создана и внедрена в хозяйство. Однако ни лошадей, ни крупного рогатого скота до появления европейцев в Новом Свете, как известно, не было (точнее, местная американская лошадь вымерла около 10 тысяч лет назад), а довольно слабосильную ламу было целесообразнее использовать в качестве вьючного, а не тяглового животного, особенно на горных дорогах. В Мексике же, обитателям которой даже ручная тележка могла бы изрядно пригодиться, не существовало развитой металлургии, а следовательно, нельзя было изготовить втулки для колес.
Выплавку меди из окислов первыми в западном полушарии открыли не позже середины II тыс. до н.э. индейцы горной Боливии или севера Чили. Тогда же или несколько раньше здесь появилось и золото. В конце II тыс. до н.э. металлургия стала известна на севере Перу. Сосуды и украшения из золота и серебра, найденные в датируемых первой половиной I тыс. до н.э. погребениях северного побережья, свидетельствуют о превосходном владении техникой обработки драгоценных металлов.
Последний заметный сдвиг в совершенствовании технологии приходится в древнем Перу на конец I тыс. н.э. Он ознаменован прежде всего прогрессом металлургии. На северном побережье осваивают выплавку меди из серосодержащих руд, что позволяет отныне неограниченно расширять производство этого металла. Бронзу (мышьяковистую на побережье и оловянистую в горах) используют теперь для изготовления любых орудий. Сплав меди с оловом был уже хорошо знаком создателям культуры тиауанако – они, скорее всего, и открыли эту технологию в середине I тыс. н.э. Железа обитатели Нового Света в доколумбовый период своей истории не умели, как известно, ни добывать, ни обрабатывать.
С IX—X веков н.э. на побережье Перу начинается прокладка более крупных, чем ранее, магистральных каналов, соединивших оросительные системы отдельных долин.
Центральные Анды в сравнении с Мезоамерикой
Достижения древних перуанцев в области сельского хозяйства и ремесла по достоинству оцениваются лишь на фоне того, что происходило в других областях Нового Света. Народы Центральных Анд не только опередили в развитии индейцев востока Южной Америки, но и имели важные преимущества по сравнению с народами Мексики – Гватемалы. Большим тормозом в развитии Мезоамерики стало отсутствие надежных источников белковой пищи. Даже если бы ацтеки и майя путем селекции вывели сорта кукурузы, вдвое урожайнее тех, которые они выращивали в XVI веке, им вряд ли бы удалось добиться пропорционального роста населения, оставаясь зависимыми от результатов охоты на кроликов и оленей. Употребление в пищу богатых белком водорослей или птицеводство не могли решительно поправить дело. Многие исследователи считают одной из причин запустения многих городов майя в конце I тыс. н.э. хронический дефицит белкового питания в условиях перенаселенности.
В Древнем Перу проблема сбалансированного питания не стояла. К приходу испанцев как скотоводство, так и морское рыболовство процветали, вполне обеспечивая полноценными белками те восемь-десять миллионов человек, которые, по достаточно осторожным оценкам, жили в пределах инкской империи.
Что касается развития ремесла, то в этой области Мезоамерика не уступала, на первый взгляд, Андам. Те, кто видел фотографии ольмекских статуэток из нефрита, золотых украшений миштеков или фантастических фигурных кремней майя, по праву восхищаются этими произведениями искусства. Однако нас в данном случае интересуют не уникальные достижения, а массовое производство. И здесь при сравнении доиспанских культур Мексики и Перу нам придется сопоставлять каменный век с бронзовым. Обитателей Мезоамерики эквадорские торговцы познакомили с обработкой меди, золота и серебра лишь в IX веке н.э., а в повседневной жизни металл в Гватемале и Мексике оставался редок до самой конкисты. Применение медных и бронзовых орудий в сельском хозяйстве Мезоамерики не сулило существенных выгод, а лишь оно одно могло дать резкий толчок развитию новой отрасли ремесла.
В Перу же, по крайней мере на побережье, бронзовые землеобрабатывающие орудия к началу нашего тысячелетия получили распространение. Даже если такие орудия использовались главным образом в ритуалах, ими, судя по большому числу дошедших до нас экземпляров, могли владеть не только верховные жрецы.
Конец ознакомительного фрагмента.