Империя в прыжке. Китай изнутри. Как и для чего «алеет Восток». Главное событие XXI века. Возможности и риски для России. Часть I. Социокультурная специфика: беглый практический очерк (В. В. Шеянов, 215)

1.1. «Пуп земли»

Многие переводы на поверку оказываются неточными просто из-за интеллигентности ученых, которые делали их первыми, нечаянно закладывая лингвистическую традицию.

Смысл общепринятого перевода самоназвания Китая на русский язык – «Срединная империя» – значительно точнее и без всяких ненужных красивостей переводится термином «Центральная империя», а еще точнее – простым и утилитарным «пуп земли».

Именно этот просторечный термин, несмотря на его некоторую вульгарность, наиболее полно и понятно (и, скажем прямо, завидно для нас, слишком часто живущих по принципу «каждый кулик хает свое болото») выражает самоощущение обычного китайца, его отношение к своей Родине и своему народу.

Сегодня, когда Китай имеет колоссальные, неимоверные основания для национальной гордости, подобное восприятие себя не только кажется представителям иностранных культур вполне естественным и рациональным, – оно характерно для представителей деловых и политических кругов почти всего мира, который современный Китай, подобно Атланту, держит на своих плечах, на некоторое время, но все же спасая от глобального кризиса.

Ниже мы подробно рассмотрим актуальный вопрос о том, как долго это может продолжаться и чем кончится, – но здесь и сейчас отметим иное: так было далеко не всегда.

Долгие столетия Китай находился в чудовищном, нищенском, разрушенном состоянии. Величие многих развитых стран, но в первую очередь блеск и богатства английской короны опирались на насильственную наркотизацию китайского народа, коррупционное разложение и удержание в полном ничтожестве китайского государства.

Искренние попытки многих политических деятелей укорить американцев фантасмагорическим ростом производства наркотиков в Афганистане после его оккупацией войсками США и их сателлитов по НАТО вызывают жалость и свидетельствуют лишь о дурном образовании. Никогда не стоит забывать, что Великобритания, а с ней и вся современная западная цивилизация добилась лидерства и богатства не только за счет стимулирования технического прогресса, но и за счет прямого, явного и открытого грабежа колоний, торговли рабами и наркотиками.

А память о методах достижения успеха так же сильна и приятна, как и о самом успехе. Поэтому соответствующий образ действия заложен в культурный код, в социальный генотип современного Запада и в особенности его англосаксонской части. Именно поэтому в рамках его политической культуры граждане многих стран де-факто просто не считаются людьми (и их можно убивать, в крайнем случае, бомбить без зазрения совести, причем отнюдь не только в ходе истребления цыган, евреев и славян-«унтерменшей»). Именно поэтому наркоторговля de facto является (хотя это, разумеется, и не признается публично) важным фактором социальной селекции и саморегуляции ряда западных обществ.

Китай пытался сопротивляться.

Понадобились две жестокие «опиумные войны», чтобы юридически, в рамках норм международного права закрепить право европейцев (прежде всего англичан, французов и американцев) широкомасштабно уничтожать китайцев, приучая их к наркотикам.

Кстати, существенное уважение, до сих пор во многом испытываемое к России в Китае, отчасти связано и с тем, что наши купцы и чиновники, в отличие от представителей Великобритании, Франции и США, не принимали в этом кошмаре никакого участия.

Однако даже в аду насильственно навязанной опиумной пандемии, когда до 10 % населения прибрежных районов были наркоманами, когда иностранные купцы не могли найти в Китае серебра – оно все шло в уплату за опий, население катастрофически сокращалось, а государства практически не существовало, – даже тогда Китай (разумеется, не весь, а его образованная часть) искренне и очень органично считал себя единственным центром цивилизации.

Крайнее самоуважение не только носит обычный для любого национализма иррациональный характер: в данном случае оно подкреплено пониманием массы и истории своей страны и своего народа, а на протяжении жизни последнего поколения – еще и грандиозного, небывалого в истории человечества (по крайней мере, как кажется нам сейчас) успеха.

Однако в значительно большей степени он является результатом культурной политики, проводившейся, безо всякого преувеличения, на протяжении тысячелетий:[6] китайский народ практически на протяжении всей своей истории последовательно, неустанно и изобретательно воспитывался в твердом убеждении, что является самым способным и самым великим, а вокруг него живут варвары, не знающие элементарных культурных норм (и обозначаемые с восхитительной простотой – по сторонам света; при этом сам Китай, «Срединное царство», является наряду с четырьмя традиционными отдельной стороной света – «серединой»).

Самый бедный, самый необразованный и неудачливый китаец преисполнен убеждения, что он гарантированно превосходит любого самого успешного и умного «варвара» своей историей.

Единственным исключением из этого правила являются евреи. Китайцы испытывают к ним колоссальное уважение, граничащее с обожествлением. Официальным обоснованием этого является признание евреев единственным народом с не менее длительной и богатой историей, чем у китайцев, но, возможно, играет свою роль и коммерческая успешность евреев, которая не может не вызывать живого отклика у другого коммерчески ориентированного народа.

Легенды о гениальности евреев стали фольклором; устойчивый термин «китайский еврей» является высокой похвалой и означает умного китайца, добившегося заслуженного успеха в жизни.

Евреи являются единственным народом, ребенок от представителя которого и китайца (или китаянки) официально не считается китайцем по национальности.

Современное населения Китая убеждено в главной роли Китая во всей истории человечества. Все значимые изобретения были сделаны именно в Китае, а опередившие его по уровню своего развития страны всего лишь «временно получили преимущество» (как правило, не «добились», а именно «получили» его!)

Китайские историки свято верят, что Китай всегда был самой сильной страной, а поражения изобретательно объясняют случайным стечением неблагоприятных обстоятельств: разобщенностью, численным превосходством варваров, обманом и тому подобное. Трактовка плохого состояния Китая до начала реформ в 1979 году потрясает своей простотой: «внешние враги завидовали силе Китая и временно лишили страну величия».

Разумеется, чем менее образован человек, чем уже у него кругозор, – тем сильнее он убежден в величии своей страны, однако в той или иной степени это убеждение является общим состоянием всего китайского народа, представители которого исходят из него в своей повседневной жизни.

Русский мазохизм деятелям китайской культуры и в целом китайцам совершенно непонятен и глубоко чужд.

Проникновенное осознание своей цивилизованности имеет, как и всякая медаль, оборотную сторону, – восприятие представителей иных культур как «варваров». Это восприятие будет снисходительным и вполне комфортным для Вас, пока Ваши интересы и настроения не противоречат интересам и настроениям Вашего партнера или случайного попутчика, но в случае появления таких противоречий может быстро стать весьма неприятным для Вас, а то и агрессивным.

Обычное наименование европейца в Китае – «лао-вай» – изначально не несет в себе никакого пренебрежительного смысла. Вопреки распространенным легендам и лобовым переводам, часто попадающимся не только в российских, но и в европейских словарях, слово «лао» означает «истинный» (а также «старый» и используется в уважительном обращении к старшим[7]), а «вай» – иностранный (и употребляется в таких, например, «оскорбительных» словосочетаниях, как «Министерство иностранных дел»).

Таким образом, «лаовай» означает всего лишь «истинный», «настоящий» иностранец, то есть иностранец-европеоид, а не азиат (в противовес, например, монголам, вьетнамцам и японцам).

Исторически слово «лаовай» несло в себе негативный оттенок, однако он был вызван не самим по себе значением этого слова, как любят рассказывать некоторые китаисты (распространение легенд о Китае вообще является любимым занятием многих из них, – особенно тех, кто не жил долго в Китае и не работал в нем), а общим отношением к иностранцам как к варварам. Существенную роль играет и то, что не имеющий опыта жизни в Китае турист или просто иностранец обычно действительно ведет себя как профан, неопытный человек, а то и откровенный недотепа (что, строго говоря, естественно).

Однако на практике рост общения с европейцами и американцами привел к тому, что в быту уничижительный смысл слова «лаовай» (невежда, не знающий обычаев) в значительной степени утрачен, – чего нельзя сказать о книгах, по которым продолжают учиться многие китаисты (кроме того, порой он продолжает использоваться с уничижительным оттенком и в самом Китае, – как при употреблении в сердцах, в отдаленных его регионах, жители которых почти не сталкиваются с иностранцами).

С учетом исторического опыта в официальной речи и документах иностранцев именуют «вайгожэнь», но в быту эта формула не применяется.

Использование слова «лаовай» напоминает использование слова «негр»: оно не было и не является ругательством в нашей стране, однако официальные лица стараются его избегать, говоря что-то вроде «наши друзья из Африки» или «африканцы» (аналог «вайгожэнь»), – а в быту, особенно в сердцах, слово «негр» может приобрести и негативный оттенок. Точно так же в японском языке «гайдзин» означает всего лишь «чужак».[8]

Вместе с тем массовая культура Китая подразумевает восприятие иностранца, вне зависимости от того, как его называть, как варвара и невежу. Китаец без всяких внутренних проблем, а часто и с готовностью признает, что иностранец превосходит его интеллектом, знаниями и умениями, но воспринимает это не более чем как «временное преимущество», которое надо быстрее перенять, чтобы превзойти его.

Никакого сомнения в возможности превзойти иностранца не существует в принципе: ее залогом является величие китайца, несколько тысяч лет истории и великие свершения китайского народа, о которых он никогда не забывает и сознание которых поддерживает его в любых, сколь угодно сложных ситуациях.

Самый неудачливый, самый бедный, самый забитый китаец абсолютно убежден в своем культурном и историческом превосходстве над «лаоваями».

Однако никакого пренебрежения к ним, в отличие от даже совсем недавнего прошлого, из этого не следует.

Разумеется, в китайском языке существуют и сознательно оскорбительные наименования для иностранцев. Японцев прямо называют «японские черти», и крайне негативное отношение к ним было распространено и до антияпонских кампаний, еще в то время, когда государство отчаянно, всеми силами завлекало в страну японских инвесторов[9]. Европейцам выпали термины «белые обезьяны», «волосатики», «грубые варвары» и так далее, – но аналоги встречаются в большинстве языков мира.

Гордость за свою историю и культуру легко сочетается у китайцев с пониманием своих проблем и недостатков. Так, стандартные для нашей культуры сетования на то, что русские (или украинцы, или белорусы) по отдельности являются очень умными и эффективными, а, собранные вместе, утрачивают свои позитивные качества и удесятеряют негативные, часто вызывают у китайцев бурное удивление и искренний пересказ их собственной аналогичной поговорки: «один японец – баран, много японцев – дракон; один китаец – дракон, много китайцев – стадо баранов».

Понимание культурных недостатков демонстрирует и государство. Некоторое время назад, когда китайские туристы официально были признаны каким-то международным органом самыми невоспитанными и некультурными в мире, это вызвало немедленную реакцию. Представители государства стали проводить весьма жесткие разъяснительные беседы о том, как надо и как не надо вести себя за границей, в ряде случаев была введена система поручительств за нормальное поведение китайцев, отправляющихся в туристические поездки, а о выпуске справочных материалов и обучающих фильмов не приходится и говорить.

Одним из неотъемлемых элементов пропагандистской подготовки к Олимпиаде 2008 года в Пекине наряду с широким оповещением мировой общественности об обучении волонтеров и полицейских английскому языку было точно такое же оповещение о разъяснительной работе с целью отучить пекинцев плевать в общественных местах.

Работа эта принесла результаты, хоть и ограниченные, но в данном случае для нас важно иное: не только рядовые китайцы, но и государственная пропаганда совершенно не стесняется признавать проблемы и недостатки не только китайского общества, но даже и китайской культуры, – и считает правильным демонстрацию старательной работы по их исправлению.

Таким образом, китайский национализм носит вполне естественный, органичный характер и в обычной жизни не создает проблем для иностранцев. Хотя нам все же не стоит забывать, что для наших партнеров единственные люди в полном смысле этого слова – китайцы, а остальные являются всего лишь незавершенными переходными этапами к этому состоянию или же тупиковыми ветвями эволюции.

Строго говоря, подобный национализм свойственен большинству народов, задумывающихся о собственном месте в истории, – в том числе и не имеющим для этого по-китайски глубоких и веских оснований. В конце концов, можно вспомнить массовое отношение к нам прибалтов и поляков (не говоря о финнах, более 85 % которых, живя все послевоенное время в значительной степени за счет нашего спроса на свою продукцию, по самым разным социологическим опросам устойчиво продолжают считать нас своими врагами), для элит которых ненависть к России, похоже, стала вполне удовлетворительным заменителем созидательной национальной идеи и инструментом конструирования если и не своих наций, то, во всяком случае, своих политических систем.

1.2. Диалектика и синтезирующий характер мышления

Китайцы искренне не понимают представителей иных цивилизаций, прежде всего западной и российской, которые видят мир разъятым на отдельные элементы и ставят себя в состояние выбора некоторых из них.

Они с непередаваемой иронией говорят про это: «Вы всегда выбираете из двух зол». Ведь ситуация выбора чего-то одного из двух различных вариантов противоестественна для китайца, который инстинктивно стремится овладеть обоими и выжать из них все лучшее и полезное.

В ситуации, когда мы выбираем между черным и белым, китаец начинает искать для себя позицию, позволяющую получить и то, и другое, – и весьма часто вместо грязно-серых разводов, уже нарисовавшихся в воображении некоторых читателей, обретает радугу.

Для европейцев и их наследников мир двоичен, как электричество: есть плюс, есть минус, – и между ними, как электрический ток, течет жизнь, представляющая собой борьбу опять-таки противостоящих друг другу добра и зла.

Между тем мир един, – и странно, что мы готовы признать это только во время безответственных и беспредметных философствований, да еще во время институтских занятий диалектикой.

Ведь даже христианство бегло упоминает, что Сатана отнюдь не равнозначен Богу, но является всего лишь его падшим ангелом. Это, кстати, формальная (наряду, разумеется, с содержательными, моральными) причина того, что манихейство, то есть признание равноправия и равнозначимости добра и зла, считается тяжким грехом.

Однако малейшее размышление на эту тему приводит к крайне неприятным и даже опасным для бытовой и официальной веры заключениям: например, что в таком случае Сатана должен быть подчинен Богу и, соответственно, зло существует в мире не само по себе, а по воле и желанию Бога. Поэтому официальное богословие, уподобляясь подводной лодке, предпочитает стремительно скрыться от остроты насущных вопросов и эмоций в глубину мутных вод заумных рассуждений, периодически выплевывая на поверхность (с сопутствующими обвинениями в ереси) не в меру пытливых, чувствительных или просто честно запутавшихся в этих смертельных глубинах адептов.

Для китайца этот взгляд представляется по-детски примитивным, хотя он и признает его практическую продуктивность и с удовольствием пользуется его плодами, в том числе в виде достижений западной науки.

В отличие от европейского мышления китайское не двоично, а троично: борющиеся противоположности китайское мышление склонно воспринимать с позиции их синтеза на следующем, более высоком витке развития, после соответствующего перехода количества в качество.

Мир есть единство и борьба противоположностей, но, если западное мышление ориентируется в первую очередь на борьбу, китайское воспринимает прежде всего единство. Правда, это представляется общей особенностью восточноазиатских культур, стремящихся в качестве высшей ценности не к индивидуальному успеху, а к достижению гармонии.[10]

С точки зрения физики все сущее представляет собой единство частиц и волн: осязаемой материи и, как правило, неосязаемой энергии, а в перспективе развития науки мы от понимания единства вещества и энергии придем к пониманию единства физической и психической энергии.

Цивилизационные различия Запада и Востока проявились, в частности, в различном характере доминирующих действий, в применении усилий к различным элементам этого находящегося в единстве противоречий: материалистичный Запад занялся изучением вещей, а философствующий (и при этом далеко не всегда «духовный» в нашем понимании этого слова) Китай посвятил себя энергии.

Из этого, в частности, вытекает принципиальное различие западной и восточной медицины. Если рассматривать тему более широко, именно культурно обусловленное стремление к работе с энергией вызвало технологическое отставание Востока от Запада, так как развитие технологий основано в первую очередь именно на работе с предметами, к чему есть склонность у носителей западных, а отнюдь не восточных культур.

Возможно, именно этим объясняется один из парадоксов тысячелетней китайской истории, на протяжении которой высочайшие технологические достижения (компас, порох, ракеты) использовались преимущественно для развлечений.

Тем не менее, целостное восприятие мира, диалектическое восприятие противоположностей в их неразрывном и неразделимом единстве, синтезирующий характер мышления являются важнейшими особенностями китайской культуры и китайского сознания, определяющими в том числе и сугубо бытовую философию повседневной жизни.

1.3. Образность мышления как фактор конкурентоспособности

Китайская письменность, как и письменность других народов Юго-Восточной Азии, основана не на буквах, а на иероглифах. Каждый иероглиф имеет свое значение и звучит как один слог. Поскольку число слогов в языке ограничено и значительно меньше числа используемых понятий, возникает проблема соответствия. В устной речи она решается использованием различных тонов: одни и те же звуки в зависимости от тона, которым они произнесены, означают совершенно разные вещи.

На письме проблема решается увеличением числа иероглифов до крайних пределов: даже чтобы просто читать газету, нужно знать около полутора тысяч иероглифов! В результате степень традиционной образованности в Китае и по сей день определяется, прежде всего, числом иероглифов, которые помнит человек. Тем не менее, для того, чтобы читать (и тем более писать) специализированный текст, посвященный сложным и разнообразным проблемам, еще не так давно часто требовалось несколько человек: один специалист просто не мог знать соответствующее число достаточно сложных иероглифов.

Таким образом, познание было в значительной степени коллективным, а не индивидуальным делом, что существенно усиливало и закрепляло и без того объективно свойственный восточным культурам коллективизм.[11] При этом сложность иероглифического письма стала колоссальной преградой развития технологий, так как люди просто не могли запомнить и затем воспроизвести полученную ими информацию. Это стало одной из наиболее глубоких, культурно-психологических причин технической отсталости Китая, нараставшей как минимум с середины XVIII века и обусловившей трагизм его истории в последующие двести лет, – на протяжении жизни восьми поколений!

Однако сложность и многочисленность иероглифов, даже доведенные почти до абсурда, все равно не могли решить проблему недостаточности слогового письма для обозначения большого количества имеющихся сущностей. Результатом ее нерешенности стала многозначность целого ряда иероглифов, разные значения которых часто весьма слабо связаны друг с другом.

Жизнь в условиях лексической многозначности, то есть, по сути дела, в условиях неопределенности смыслов представляет собой постоянную жесточайшую тренировку сметливости и находчивости, которую вынужденно проходит китайское сознание на протяжении всей жизни. Чтобы понять смысл сказанного, часто недостаточно просто знать значения слогов и даже тонов: надо постоянно и очень быстро сопоставлять различные варианты возможного и выявлять среди них наиболее реальный.

Естественно, подобная повседневная, воспринимающаяся как единственно возможная и само собой разумеющаяся норма, тренировка накладывает весьма существенный отпечаток как на национальную культуру, так и на национальный характер.

Весьма существенный отпечаток на них накладывает и иероглифическое письмо как таковое. Ведь иероглиф, в отличие от привычной нам буквы, представляет собой не абстрактный символ почти «в чистом виде»,[12] а картинку, имеющую самостоятельное значение или, по крайней мере, поддающуюся толкованию в таком качестве.

В результате при чтении иероглифов у достаточно культурного и образованного человека могут возникать (хотя могут, разумеется, и не возникать) три ассоциативные ряда одновременно: связанный с их прямым значением, со звучанием обозначаемых ими слогов и, наконец, – с видом иероглифа как картинки.

Купание в этих ассоциативных рядах способно смертельно утомить неподготовленного человека и вызвать у него глубочайшее отвращение ко всему китайскому как к чудовищно и бессмысленно усложненному. Вместе с тем такая многозначность тренирует интеллект – или, по крайней мере, его некоторые специфические особенности, а также (а насколько можно судить по практическим наблюдениям, в особенности) эстетическое чувство.

Повседневное использование в качестве исходной единицы письменности изображений, имеющих собственное значение, способствует развитию образности мышления, что в сочетании с синтетическим, – троичным, а не дуалистическим, – характером мышления дает китайскому сознанию колоссальные резервы, практически не используемые в настоящее время (как и в прошлом), но способные в будущем, – в том числе, вероятно, и не столь уж отдаленном, – развернуть перед ним колоссальные перспективы.

Дело в том, что одно из магистральных направлений развития компьютерных и в целом информационных технологий является повышение «дружественности интерфейса» и его биологизация, постепенно снимающая для человека смысловые и технические барьеры при обращению к компьютеру. Практически не вызывает сомнений, что через некоторое время мы будем обращаться за советом к компьютеру с такой же простотой и легкостью, что и друг к другу,[13] – и получать надежный, развернутый и проверенный ответ.

Это весьма существенно изменит характер конкуренции как между отдельными индивидуумами, так и между организациями.

Сегодня она ведется в основном на основе формальной логики, – а компьютер, будучи ее вещественным воплощением, по мере биологизации интерфейса сделает нас равными по доступу к ней (примерно так же, как Интернет уже уравнял нас по доступу к непроверенной и неструктурированной информации[14]). Конкуренция же на основе того, к чему ее участники по определению имеют равный доступ, невозможна в принципе, – поэтому конкуренция на основе формальной логики исчезнет так же, как в развитых странах исчезла конкуренция на основе доступа к калорийной еде[15] (хотя в неразвитых странах подобная конкуренция сохраняется и по сей день, – а по мере дегуманизации человечества даже начинает усугубляться).

В результате развития описанных процессов конкуренция на основе формальной логики уже отступает в тень, уступая место конкуренции на основе внелогических форм мышления: творческого и мистического. Это ведет к огромному и далеко еще не полностью понятному комплексу разнообразных последствий, однако бесспорным является рост значимости образного мышления по сравнению с формально-логическим.

Поскольку использование иероглифов поневоле создает предпосылки (а то и прямо способствует) развитию именно образного мышления, цивилизации, использующие иероглифическое письмо, получат уже в обозримом будущем дополнительное конкурентное преимущество перед теми, кто использует обычные буквы.

В этом отношении весьма интересным представляется принципиально различный ответ на вызов индустриализации, данный родственными китайской и японской цивилизациями (именно это родство во многом и обусловило жестокость конкурентной борьбы между ними: на человеческие культуры в полной мере распространяется правило, по которому внутривидовая конкуренция носит значительно более жестокий и ожесточенный характер, чем межвидовая).

Развитие индустриальных технологий и в особенности начало научно-технической революции потребовало кардинального упрощения иероглифического письма. Китай ответил на этот вызов кардинальным упрощением иероглифов, осуществленным при Мао Цзэдуне; Япония – введением в дополнение к иероглифическому письму обычной буквенной азбуки на основе латиницы. Вопреки широко распространенному мнению, это результат не американской оккупации, а развития индустрии, так как реформа эта была проведена в 1937 году; правда, тогда латиница не получила широкого распространения, и в 1946 году была проведена вторая реформа языка, предусматривавшая существенное упрощение используемых знаков, – как иероглифов, так и букв, – а также введение «иероглифического минимума» в 1850 знаков: реформой предписывалось стремиться к ограничению ими всей письменной речи для ее большей понятности.[16]

Тем самым японцы, стремясь к большей технологичности и простоте, неосознанно принесли в жертву не просто собственные культурные особенности, но и возможность использовать в будущем (правда, отдаленном до полной неопределенности) таящиеся в них конкурентные преимущества. В этом еще раз проявилось принципиальное отличие китайской и японской культур: вторая, сформировавшаяся под колоссальным влиянием первой (вплоть до использования китайских иероглифов даже и по сей день), обладает свойствами блистательного, изощренного копииста. Это обуславливает не только тщательность и живучесть разнообразных ритуалов, но и успехи в области общественного управления и технологического прогресса. Ведь рациональное заимствование и приспособление к национальной культуре социальных инструментов и механизмов в сочетании с заимствованием рыночных целей подразумевает достижение высоких технологических успехов как способа достижения заимствованных целей в рамках заимствованной же парадигмы.

Возвращаясь к нетривиальным возможностям, неожиданно открываемым перед Китаем современным этапом технологического прогресса, стоит особо отметить неожиданные последствия его непродуманной демографической политики.

Жесткое (по крайней мере, в городах) проведение в жизнь принципа «одна семья – один ребенок» в условиях традиционного стремления китайцев к наследнику привело к хорошо известному и многократно описанному количественному преобладанию рождающихся живыми мальчиков над девочками, которое сегодня хорошо заметно уже и среди молодежи.

Влияние этого на современное китайское общество (в том числе на рост его агрессивности, что представляется наиболее важным) будет рассмотрено ниже. Здесь мы ограничимся констатацией того самоочевидного факта, что более редкий фактор автоматически становится более ценным, а в человеческом обществе – и более влиятельным.

В результате обостряющаяся нехватка женщин исподволь меняет их место и значение в современном китайском обществе.

«Исподволь» отнюдь не только в силу естественной инерционности социально-психологических процессов (да еще и основанных на демографических изменениях). Важную роль в медленности и скрытом характере происходящих изменений играет и традиционное китайское отношение к женщинам, которое было, без всякого преувеличения, ужасающим, – по крайней мере, для не мусульманской страны.

Чудовищные бедствия, которые переживал китайский народ на протяжении всей своей истории, в первую очередь ложился на плечи женщин. Помимо того, что их в прямом смысле слова не считали за людей, понятное стремление крестьян иметь в первую очередь наследников и работников оборачивалось не только массовой продажей девочек (как «лишних ртов»), но и их прямым убийством в частые времена голода – для экономии пищи.

Однако ужасное положение женщин отнюдь не было следствием одной только беспросветной нужды. Достаточно указать на стандарты красоты, которые предписывали с детства калечить ступни женщин относительно обеспеченной части общества так, что в зрелом возрасте они не могли порой самостоятельно ходить.

В условиях дешевизны красивых девушек из крестьянских семей знатные и просто обеспеченные китайцы имели порой такое количество наложниц, что некоторые из последних вообще ни разу в жизни не видели своего владельца и повелителя. Само собой разумеется, что за «измену» им полагалась по-китайски изощренная и мучительная казнь, а прав у них не было практически никаких.

Шахерезада, несмотря на понятное и широко рекламируемое даже и в наше время отношение к женщинам в мусульманском мире, была просто невозможна в средневековом Китае. Превращение наложницы во всемогущую императрицу Цы Си является не столько исключением, которое лишь подчеркивает правило, сколько одним из проявлений глубины разложения традиционной китайской государственности и, шире, всего китайского общества в конце XIX века.

Это многотысячелетнее наследие, конечно, в принципе не может быть изжито в течение жизни нескольких поколений, – пусть даже и насыщенной разнообразными, в том числе трагическими событиями. Тем не менее, растущий «дефицит женщин» (да простит меня читатель за этот корявый и невежливый канцеляризм, но он наиболее точно отражает ситуацию) объективно способствует росту значения женщины в обществе и усилению ее влияния.

Даже в России мы видим ряд китайских коммерческих структур, эффективно управляемых, а часто и созданных именно женщинами. Успешно занимающиеся бизнесом женщины сплошь и рядом становятся фактически главами семей; их голос часто оказывается решающим во внутрисемейных спорах. В континентальном Китае этот процесс также весьма нагляден по сравнению с серединой 90-х годов, когда традиции еще были живы в своей полноте.

Увеличение общественной роли и влиятельности женщин в современных условиях представляется весьма серьезным фактором конкурентоспособности общества.

Дело в том, что воспетое в бесчисленных анекдотах различие мужского и женского типа сознания существует, несмотря на описания их преимущественно в произведениях «низкого жанра», на самом деле. Афористичное выражение этого различия заключается в том, что мужчина узнает, а женщина знает; научное – в склонности мужского типа сознания к формальной логике, а женского – к интуитивизму.

Развитие компьютерных технологий, которое, как было показано выше, через некоторое ограниченное время уравняет людей в доступе к формальной логике, равно как и оборотная сторона этих же технологий, – снижение познаваемости современного мира,[17] – повышают значение и, соответственно, востребованность в конкурентной борьбе именно женского, интуитивного типа мышления.

Насколько можно судить сейчас, оно в наибольшей степени соответствует надвигающимся временам, в которых конкуренция будет вестись, с одной стороны, в условиях непривычно высокой для нас неопределенности и, одновременно, – равного или почти равного доступа участников конкуренции к формальной логике.

Женский тип мышления, таким образом, имеет вполне реальное и увеличивающееся со временем конкурентное преимущество над традиционным мужским.

Конечно, до нового матриархата еще очень и очень далеко, но массовый выход женщин на политическую арену после начала глобализации (связанного с массовым применением соответствующих технологий), с 90-х годов, – результат не столько торжества оголтелого феминизма и извращенной толерантности,[18] сколько вечного стремления человеческого общества к эффективности и конкурентоспособности.

Просто времена сменились, и на новом технологическом базисе инструменты достижения эффективности – в том числе и в гендерном аспекте управления – стали несколько иными.

И Китай, – как ни парадоксально, на этот раз в силу грубых политических ошибок своего недавнего прошлого, – оказался «на гребне волны» и этого глобального процесса.

1.4. Этническая солидарность

Несмотря на глубочайшую пропасть не только между городом и деревней, но и между различными регионами, доходящую до полного непонимания диалектов друг друга, для китайцев характерна высочайшая степень этнической солидарности. Это стихийные, природные националисты, очень четко различающие свое отношение к другим ханьцам (даже если они могут объясниться с ними только в письменном виде) и представителям всех остальных народов.

Бытовые истории о глубине различий китайских диалектов (из-за которых, например, зачастую плохо понимали даже Мао Цзэдуна, говорившего на хунаньском) отнюдь не являются преувеличением.

Одному из авторов пришлось столкнуться с этим в небольшом ресторанчике в Сычуани, где названия блюд не только не сопровождались иллюстрациями, но и были (что вполне традиционно для туристических мест Китая) избыточно поэтичными, так что меню не позволяло понять о них практически ничего. Молоденькая официантка не говорила на мандарине (официальный китайский язык на основе пекинского диалекта) и не понимала его, а пекинские гости точно так же не понимали сычуанский диалект. В результате диалог через некоторое время приобрел полностью письменный характер.

В Тибете же и вовсе возникла анекдотическая ситуация, когда тибетец-экскурсовод, искренне веривший, что свободно говорит на мандарине, в конце концов был вынужден вести экскурсию на английском (точнее, на «пиджин-инглиш»[19]), русский член группы выступал в роли переводчика для китайских коллег, говоривших по-русски, а те уже переводили услышанное на китайский для остальных экскурсантов.

Этническая солидарность проявляется в мириадах повседневных деталей и, конечно же, находит свое отражение в языке. Так, у нас нет собственно русского слова для обозначения эмигрантов, покинувших нашу страну,[20] но в целом это слово до сих пор имеет отчетливо негативный характер, оставаясь по смыслу довольно близким к «невозвращенцу» еще сталинских времен. Китайское же «хуацяо» дословно означает «мост на Родину» и подчеркивает не отделенность живущего за границей китайца от его страны, но, напротив, его нерушимую связь с ней, даже если он никогда не видел ее и, скорее всего, никогда ее не увидит.

Терпимое отношение к эмигрантам весьма характерно проявилось, когда вскоре после смерти Мао Цзэдуна началось масштабное направление китайских студентов на учебу за границу. Около половины (а периодически – до 70 %) студентов по завершении учебы не возвращалось обратно, но в отношении них, как правило, не возбуждались репрессивные процедуры, а их оставшиеся в Китае семьи не подвергались наказанию, даже если учеба осуществлялась за государственный счет.

Такой подход не только отражал жизненный опыт и традиции народа, длительное время жившего в условиях жестокого перенаселения и, соответственно, вынужденной массовой эмиграции. Представляется, что он был по-китайски прагматичным, нацеленным на создание высокообразованного и потому влиятельного китайского лобби за границей.

Однако не менее важным видится и выражение в этом необычном для нас явлении этнической солидарности: китайцы-руководители просто не хотели карать представителей своего народа без крайней необходимости. Вероятно, сыграла свою роль и усталость от жестокостей времен Мао Цзэдуна, включая не только «культурную революцию», но и чудовищный, изнурительный длительный голод, в который была искусственно погружена значительная часть страны.[21]

По мере успешного развития китайской экономики, повышения благосостояния и благополучия населения вполне естественно росло и самосознание китайского общества. Соответственно, менялось и восприятие китайским государством его роли и значения для китайского народа.

Революционной была, безусловно, формула «одна страна – две системы», введенная Дэн Сяопином в начале 80-х годов, еще в самом начале преобразования Китая и знаменовавшая собой переход от узкоклассового к широкому культурному, цивилизационному подходу.

Конечно, она целиком и полностью была сугубо утилитарной, нацеленной на обеспечение конкретных нужд хозяйственного развития. Ведь на первом этапе реформы развитие Китая осуществлялось за счет капиталов хуацяо, и Тайвань, Гонконг, Аомынь (Макао) и другие анклавы играли роль воронок, через которые иссохшая почва китайской экономики орошалась бурными потоками зарубежного китайского капитала, политкорректно именуемого «иностранными инвестициями».

Но все великие преобразования, отвечавшие историческим потребностям, именно в силу этого были во многом вынужденными. Чтобы общество поддержало перемены (а иначе случается, как с Улугбеком, Павлом I, Людвигом Баварским и бесчисленным множеством других опередивших свое время реформаторов и фантазеров, пусть даже и стремившихся к лучшему), оно должно ощущать их своевременность, их полезность: преобразования только тогда будут и возможны, и полезны, когда они вызрели в ходе естественного общественного развития, когда они соответствуют назревшим потребностям.

А потребности эти обычно бывают самого «низменного», материалистического свойства и связаны с текущими повседневными нуждами: иначе общество просто не примет неизбежно пугающего его риска нового и отвергнет даже самые разумные и привлекательные реформы.

Провозглашая лозунг «одна страна – две системы», китайское руководство вряд ли глубоко размышляло о том, что отказывается тем самым от парадигмы классовой борьбы в пользу логики цивилизационного развития и участия в глобальной конкуренции на основе культурной общности.[22] Оно решало узко практическую задачу: переход к модернизации Китая на качественно новой для него, рыночной основе при сохранении «руководящей и направляющей» роли коммунистической партии.

Однако условия решения задачи оказались таковы, что пришлось от развития «в интересах рабочих и крестьян» (а на деле – в интересах партхозноменклатуры) перейти к развитию в интересах всего народа вне зависимости не только от классовой принадлежности тех или иных его элементов (что и саму коммунистическую партию привело в конечном итоге к перерождению[23] в партию всего народа), но и от границ, разделяющих этот народ в каждый отдельно взятый момент.

Так китайское государство, – из сугубо прагматических соображений, что очень по-китайски, – сделало неизбежным расставание со своим сектантским, классовым, идеологизированным обликом в пользу превращения в традиционное государство, преследующее интересы создавшего его народа.

Формальным образом этот процесс был зафиксирован в 2000 году, когда на стандартной визе, ставящейся в паспорта посещающих Китай граждан иных государств, вместо традиционной фразы «виза Китайской Народной Республики» стали писать просто: «китайская виза».

Это выразило завершение трансформации самосознания самого китайского государства, всей китайской бюрократии: с 2000 года она уже окончательно служит не «континентальному» и тем более не «красному» Китаю, а государству всех китайцев, где бы они ни находились, выражающему и защищающему их интересы на не столько политико-административной, сколько на этнической основе.

Революция сознания заняла, таким образом, почти два десятилетия, – и была не просто открытой: она была оформлена и закреплена так, чтобы быть понятной и очевидной для всего мира.

Для того, чтобы понять степень адекватности традиционного европейского сознания и уровень нашего понимания Китая следует добавить, что мир, в то время уже буквально не спускавший с Китая глаз и считавший его возвышение главным событием XXI века, этого формального завершения исключительно важной, ментальной революции вообще не заметил.

Никак.

Словно его не было.

Дерсу Узала говорил «глаза есть – посмотри нету», – но он говорил это про дикую природу, часто недоступную пониманию и восприятию горожанина.

Увы: приходится сознавать, что для этого горожанина весьма часто точно так же недоступно восприятию (включая восприятие профессиональных аналитиков) содержание пометок в его собственном паспорте.

А ведь революция эта, – в силу того, что китайские диаспоры есть почти во всех странах мира и, как правило, неуклонно расширяются и крепнут, – непосредственно касается в прямом смысле слова всех народов и всех государств современности.

Ведь один из лозунгов для внутреннего употребления – из тех, что редко и далеко не всегда охотно переводят иностранцам, даже если те настойчиво просят сопровождающих, – «китайцы ни в одной стране мира никогда не будут этническим меньшинством!»

Его популярность и распространенность в китайском обществе стала такой, что в начале 2010-х годов он зазвучал, наконец, и с высших партийных и государственных трибун.

Китай – это государство всех китайцев.

Его громада, влияние и энергия стоит за каждым из них, где бы и в каком бы плачевном виде он сегодня ни находился.

И забывать это – значит обрекать себя на весьма существенные, неожиданные, излишние, но в данном случае целиком и полностью заслуженные неприятности.

С конце 90-х в силу роста коммерциализации в Китае (сначала в туристических районах, а с середины 2000-х и в остальных[24]) появилось невиданное до того[25] явление – обман иностранных туристов. Проявлялось это обычно, конечно, не в привычных для наших рынков (особенно с гостями из Закавказья) прямом обсчете и обвесе покупателя, но в завышении цены (даже после ожесточенного и по-китайски изматывающего торга) и, особенно, пересортице, позволяющей торговцу «в случае чего» объяснить подсовывание более дешевого товара простым недопониманием или, на худой конец, непредумышленной ошибкой. (Надо отметить, что при всей изощренности своих навыков китайские торговцы крайне неохотно идут на прямой обман, предпочитая добиваться согласия покупателя на заведомо невыгодные для него условия; вероятно, это связано не только с культурными и профессиональными традициями, но и со страхом перед правоохранительными органами и боязнью лишиться «чистой» работы продавца.)

В середине 2000-х годов на рынке одного из южных городов континентальной части Китая, являющегося центром внутрикитайского туризма, но почти не известного иностранцам, сопровождающий одного из авторов данной книги заинтересовался выставленными образцами китайской каллиграфии.

Это удивительно утонченное искусство, захватывающее души десятков миллионов китайцев, но, к сожалению, трудно доступное для сторонних наблюдателей, не принадлежащих к китайской культуре. Сопровождающий оказался тонким ценителем этого искусства и всерьез заинтересовался одной из работ.

Когда продавец назвал ее цену – эквивалент двух тысяч долларов (в окрестностях этого города, благо район, за пределами туристических мест, был беден, за такие деньги, наверное, можно было купить, по крайней мере, небольшой дом) – потенциальный покупатель, у которого таких денег, разумеется, не было даже теоретически, с улыбкой ответил, что, если работа подлинная (то есть принадлежит перу мастера-каллиграфа, а не является простой копией), то она, конечно, стоит таких денег.

На что продавец, оценив квалификацию покупателя, очень серьезно спросил: «А это кому – ему или тебе?»

Смысл вопроса заключался в том, что иностранца можно обмануть и беспощадно «кинуть» на деньги, да еще и предложив сопровождающему помочь в обмане за долю в полученной прибыли (надо отметить, что такие предложения поступали нашим сопровождающим почти постоянно, но они воздерживались от их принятия, ограничиваясь приглашением в первую очередь к «своим» торговцам, – которые, правда, обычно отличались хорошим качеством товаров и умеренными ценами[26]).

Обмануть же «своего», всучив ему копию работы по цене подлинника, представляется серьезным проступком, идти на который (да еще по отношению к искренне интересующемуся предметом человеку) просто нельзя.

Поэтому, если бы сопровождающий всерьез выразил желание купить заинтересовавшую его работу, она была бы продана ему по цене копии.

Интересно, что сопровождавший рассказал эту историю с плохо скрываемой гордостью за национальное чувство не просто самых обычных китайцев, но еще и занимающихся мелкой розницей торгашей. При этом сам сопровождающий не только не испытывал патриотических чувств по отношению к китайскому государству, но был настроен почти диссидентски. Он по собственному почину рассказывал об «имеющихся недостатках» и проблемах даже там, где коллега из России и не подозревал об их существовании, так что порой приходилось просто одергивать его, заставляя переключаться на стандартное описание туристических достопримечательностей. В Пекине же этот сопровождающийся наотрез отказался вместе с российскими гостями посещать мавзолей Мао Цзэдуна, в резкой форме выразив свое недоумение по поводу желания гостей сделать это, а когда последние все-таки настояли на своем, проводил россиян на входе и встретил на выходе, не желая заходить внутрь.

И даже этот человек, весьма критически относящийся к современному ему китайскому государству и обществу, испытывал при виде этнической солидарности китайцев радость, которой не мог не поделиться с иностранными туристами, только что едва не ставшими жертвой этой солидарности!

Одной из фундаментальных основ этнической солидарности китайцев, мало понятной для представителей иных культур, и в особенности Запада, является полное отсутствие презрительного отношения к обычным, рядовым труженикам со стороны представителей образованных слоев, – по крайней мере, их старшего и среднего поколения.

Попадаясь на удочку мошенников, выражая негодование назойливостью торговцев, возмущаясь необязательностью или ленью обслуживающего персонала мы почти всегда наряду с полным сочувствием со стороны китайских коллег сталкивались с их попытками (часто весьма неуклюжими) защитить и оправдать в наших глазах часто совершенно неведомых им лентяев или жуликов.

Нам рассказывали о тяжелой жизни простых людей, о необразованности, влекущей за собой неорганизованность и разгильдяйство, о материальных и климатических трудностях и даже (правда, один только раз) о том, что развитие туризма в данном регионе призвано не столько удовлетворять вкусы туристов, сколько создать рабочие места для местных жителей с тем, чтобы выращивание наркотиков перестало быть для них единственным способом заработка, и за него стало возможным, наконец, карать по всей строгости китайских законов (то есть, расстреливать).

Ни единого раза мы не услышали из уст китайских интеллигентов прямого осуждения своих соотечественников, стоящих ниже их по социальной лестнице, даже в тех случаях, когда они заслуживали не то что порицания, но и серьезного уголовного наказания.

Причина этого, насколько можно судить, в масштабной кампании перевоспитания интеллигенции, проведенной Мао Цзэдуном в ходе «культурной революции».

В ее ходе китайскую интеллигенцию не обвиняли в каких бы то ни было преступлениях и не репрессировали каким-то специальным образом, а просто переселяли в сельскую местность и принуждали жить с крестьянами (положение которых было в то время ужасающим) одной жизнью.

Побывав в прямом смысле слова в шкуре простого крестьянина, целое поколение китайских интеллигентов прониклось глубочайшим, пожизненным уважением к тому «простому народу», на терпении и трудолюбии которого стоял тогда и стоит сейчас китайский колосс. Значительная часть китайской интеллигенции передало это чувство своим детям.

В результате китайский интеллектуальный класс представляется едва ли не единственным интеллектуальным классом мира, не считающим необразованных, «простых» людей своей страны, – даже тех, кто ведет без всякого преувеличения растительное существование, – «быдлом»[27] и полностью свободным от презрения к ним.

Здесь нет никакого сюсюканья, никакого заискивания, никакого преувеличения реальных способностей и возможностей китайских крестьян и ремесленников, никакого мистического бреда в стиле «народа-богоносца». Уважающие обычных китайцев образованные люди вполне способны организовывать их жесточайшую эксплуатацию, принимать решения, наносящие им серьезнейший ущерб, или просто со спокойным цинизмом игнорировать их интересы.

Но при всем этом образованная часть китайского общества испытывает глубокое уважение и даже, более того, почтение к китайскому народу – даже при всех его хорошо видимых и отлично сознаваемых недостатках.

Реальное, не на словах, а на деле единство интеллигенции с народом, этот посмертный и, скорее всего, совершенно непредумышленный подарок Мао стал исключительно серьезным фактором если и не монолитности, то, во всяком случае, единства – и, соответственно, конкурентоспособности китайского общества.

Разумеется, историческое удаление от шокового опыта маоистского «перевоспитания», а также широкое распространение западных стандартов образования ведет к ослаблению этого чувства. Значительная часть нынешних 30-летних китайских менеджеров, специалистов и аналитиков по своему восприятию обычных тружеников близки к западным сверстникам.

Это естественно: никакой результат разового воздействия, пусть даже и очень глубокого, не бывает вечным.

Но пока еще он сохраняется, и в ближайшее десятилетие основная часть китайской интеллигенции и в целом образованной части китайского общества все еще будет сохранять, хоть и остаточное, но безусловное уважение к обычному необразованному труженику (и даже спекулянту). Это уважение качественно усиливает не видимую со стороны и являющуюся поэтому «скрытым резервом», но исключительно важную для понимания его возможностей и перспектив этническую солидарность китайского общества.

Национальный характер каждого народа несет на себе отпечаток пройденного им исторического пути: в этом он подобен отдельной личности, представляющей собой сплав генетически заложенных в ней черт и собственных усилий, запечатленных в ее биографии.

В этом отношении китайцы не отделимы от всего остального человечества – с той лишь существенной поправкой, что в силу большей длительности их исторического пути и влияние его на национальный характер (или, с другой стороны, раскрытие национального характера в истории народа) представляется значительно более существенным.

Эта тема представляет собой колоссальный социопсихологический и культурологический интерес; огромный массив соответствующей информации должен быть предметом отдельного специализированного исследования. В рамках данной работы, имеющей преимущественно практическую направленность, авторы ограничиваются лишь отдельными чертами, представляющимися им наиболее важными именно с практической точки зрения.

2.1. Органичность государственности

Китайский народ является единственным из живущих в настоящее время на Земле, который не заимствовал свою государственность у соседей, но сам придумал, выносил и выстрадал ее и является ее носителем без каких бы то ни было существенных исторических разрывов.[28]

Маньчжурское завоевание было именно традиционным в древней истории нашествием варваров, не принесших своей культуры, но с восторгом воспользовавшихся завоеванной, ставших в итоге ее пленниками и полностью переработанных ею.

Обладание собственным, самостоятельно выработанным, выстроенным и выстраданным государством представляется огромным преимуществом, значимость которого хронически недооценивается именно в силу его уникальности. Между тем самостоятельное формирование собственного государства позволяет обеспечить его максимальное соответствие национальной культуре и особенностям национальной психологии, сделав его взаимодействие с народом наиболее гармоничным и потому эффективным с точки зрения развития общества.

Разумеется, это ни в коей мере не означает какого-то особенного гуманизма государства или его демократичности; скорее даже наоборот – с учетом низкого уровня развития производительных сил во время его формирования, не предусматривающей какой бы то ни было свободы индивидуума или, как минимум, не нуждающейся в ней.

Государство по своей природе и по объективно присущим ему свойствам не является не только нянькой народа, как полагают социалисты всех сортов, но и его слугой, в чем по традиции либеральной антироялистской пропаганды конца XVIII века до сих пор убеждены некоторые современные демократы.

Государство – это особый не только и даже не столько управленческий, сколько социокультурный и во многом хозяйственный организм, создаваемый народом на определенной, достаточно высокой ступени его развития не только для реализации, но прежде всего для выработки (и лишь затем формулирования) его коллективных интересов.

Более того: неотъемлемой функцией государства является последующее навязывание этих коллективных интересов отдельным личностям и общностям (как производственным, так и политическим, и территориальным), образующим этот народ, и превращение последнего за счет этого в нацию, – то есть народ, овладевший историей, познавший при помощи собственного государства свои долгосрочные исторические интересы и овладевший таким образом своим историческим предназначением.

Из этого следует со всей очевидностью и неизбежностью, что государство, даже если оно исторически выросло изнутри народа, служит ему и является его плотью от плоти и костью от кости, по самой своей функциональной природе не только не является его органической частью, но и неминуемо, при любом уровне демократичности и законности, в силу самой своей природы и самого своего предназначения является для него внешним источником насилия и принуждения.

Государство – это вынесенный вовне и наделенный самостоятельностью орган общества, принуждающий его к осознанию, восприятию и реализации его долгосрочных интересов, в том числе и в прямом противоречии индивидуальным, частным и потому хорошо осознаваемым интересам его отдельных составных частей.

Таким образом, противоречие между государством и народом, государством и обществом с неизбежностью вытекает из самой природы и неотъемлемых исторических функций государства. Тем ценнее его социокультурная близость к обществу, позволяющая по-китайски, максимально сгладить это противоречие и сделать взаимодействие государства с объективно противостоящим ему обществом и народом наиболее целостным и гармоничным.

Конечно, чрезмерная близость государства к обществу, избыточная солидарность с ним может привести к своего рода рабской зависимости от него, к потаканию низменным или, по крайней мере, сиюминутным и частным интересам отдельных элементов общества.

Очень часто выступающее под привлекательным прикрытием гуманизма и демократии[29], такое подчинение общего частному и отход под соответствующими благовидными предлогами от незыблемых в своей беспощадности принципов справедливости (которая представляется порой самым жестоким принципом из всех, существующих на свете) неминуемо становится фатальным для управляющей системы, каковой является государство.

Однако в нашем случае, насколько можно судить, в общем и целом, со всеми хорошо известными, в том числе и весьма длительными, отклонениями и исключениями, эта угроза преодолевается полнотой и целостностью восприятия, характерными для китайской культуры. Они позволяют эффективно и последовательно отграничивать частные интересы от общих – с вполне закономерным и, более того, совершенно необходимым принесением первых в жертву последним.

Высокая значимость обладания собственным, всецело выросшим из культуры данного общества и прочно укорененным в ней социальным механизмом наиболее наглядно, как представляется, видна на примере такого инструмента, как демократия.

О значимости для участия в глобальной конкуренции, обусловленной порождаемой этим инструментом эффективностью, свидетельствует его превращение в, по определению еще Линкольна, «гражданскую религию» современной западной цивилизации, достаточно прочно вытеснивший из соответствующей ниши регулирования повседневной и, во многом, политической жизни традиционные религии.

Не то что посягательство, но даже любое выражение сомнения (в особенности обоснованного) в отношении той ли иной демократических догм вызывает жесткую (в том числе и стихийную общественную) реакцию со стороны глубоко убежденных в своей толерантности и, более того, светскости людей, вполне сравнимую с реакцией исламских фундаменталистов на карикатуры, высмеивающие пророка Мухаммеда, или еврейских активистов – на сомнения в масштабах Холокоста.

И вот этот исключительно значимый для современного общества инструмент принципиально отличается у народов, заимствовавших его у разного рода «старших братьев», с одной стороны, и у народов, самостоятельно придумывавших и мучительно рожавших его, с другой.

Вторые отличаются от первых не обязательно лучшей практикой правоприменения (в США она значительно хуже, чем, например, в Германии или Японии), но, как правило, существенно более низким качеством писаных законов. Общеизвестно, что, например, с точки зрения формальных демократических стандартов Конституция США значительно хуже конституций большинства государств Южной Америки, – при несопоставимо более высоком уровне реальной демократии и защиты прав человека. Причина представляется вполне очевидной: заимствовать (пусть даже сугубо формально) всегда проще, чем придумывать самому; в последнем случае корявости, шероховатости и внутренние нестыковки практически неизбежны. Однако непрерывно продолжающееся напряженное осознание и переосмысление цели, на которую направлено использующееся средство, и реальный, а не фиктивно-демонстративный характер этой цели, обеспечивает, само собой разумеется, качественно большую эффективность этого средства.

Принципиальным отличием обществ, самостоятельно создавших свою демократию, от заимствовавших ее является, как ни парадоксально, неполнота этой демократии, ограниченность действия демократических инструментов и институтов, – по крайней мере, на высшем уровне.

В полисах Древней Греции эта ограниченность заключалась в распространении демократии почти исключительно на глав семейств, обладавших собственностью и способных держать в руках оружие; в Венеции – в маленькой темной комнатке в роскошном Дворце Дожей, где собирался Совет Десяти, первый в истории орган государственной безопасности, зорко следивший за политической ситуацией и обладавший практически никак не ограниченной властью даже над самыми богатыми и влиятельными гражданами.

В Великобритании это уникальный институт королевской семьи, неформально являющийся ключевым бизнесменом не только страны, но и всей Империи (в том числе и после ее разрушения), и обладающий влиянием (как сугубо моральным, так и административным, политическим и даже финансовым), достаточным для нейтрализации практически любых демократических процедур, включая даже блокирование принятия нежелательных судебных решений.

Наконец, в США это «теневое государство», включающее в себя спецслужбы, политические машины обеих партий, профессиональных лоббистов и перетекающих из государства в бизнес и обратно топ-менеджеров, – зародыш и предтеча сегодняшнего глобального управляющего класса, эффективно использующего демократические процедуры в качестве инструмента вполне откровенного и лишь слегка маскирующегося тоталитаризма.

Резюмируя, можно зафиксировать: созданная самостоятельно, в соответствии с собственными внутренними потребностями, выстраданная демократия отличается от выученной наизусть наличием теневых встроенных механизмов, которые позволяют при необходимости даже убивать руководителей страны, но не дают им совершать действия, неприемлемые для общественной элиты или ставящие под угрозу долгосрочные интересы общества.

Указание на это обычно вызывает у адептов демократической «гражданской религии» категорическое отрицание; предъявление же доказательств ведет либо к агрессии, либо (у разумной части аналитиков) к вынужденному признанию в несовершенстве демократии или ее преходящем кризисе. Правда, они всеми силами стараются тактично умолчать, что, в конечном счете, этот преходящий кризис восходит еще к временам Аристотеля, справедливо бичевавшего современный тип демократии как «охлократию» – разрушительную для общества власть низменных инстинктов и сиюминутных частных интересов.

Практика показывает: чтобы защититься от них, самостоятельно создавшее демократию общество вырабатывает непубличные, внутренние механизмы, которые не пропагандируются и даже скрываются от постороннего глаза, – как из необходимости защищать от чрезмерного внимания конкурентов свои управляющие центры, так и в силу их вопиющего противоречия сияющему демократическому идеалу.

Поэтому народы, не рождающие демократию сами, а заимствующие ее у более удачливых соседей, как правило, даже не подозревают о неотъемлемо присущей ей неполноте и несовершенности: подобно туземцам колонизируемых стран, они не видят разницы между работающими часами и пустым циферблатом со стрелками, но без часового механизма.

Заимствованная демократия так же близка к самостоятельно рожденной и выращенной, как самолеты и целые аэропорты, заботливо сплетенные из тростника в рамках разного рода карго-культов, – к настоящим. Особенно ярко мы видим это на опыте даже не столько провалившихся попыток в рамках исламского мира (при реально, хоть и странным для нас образом, работающей демократии в Исламской республике Иран), сколько постсоциалистической демократизации стран Восточной Европы, – именно в силу ее формальной успешности.

Заимствующие демократию народы не создают у себя соответствующих страховочных механизмов, из-за чего их демократия оказывается неэффективной и, в конечном итоге, беззащитной перед разнообразными соблазнами (в том числе любезно предлагаемыми народами, построившими свою демократию самостоятельно). Неэффективность заимствованной демократии оборачивается, в конечном счете, поражением в глобальной конкуренции, – в том числе с теми, кто предоставил соответствующую модель демократии в качестве «сияющего образца».

Таким образом, скрытый характер механизмов, оперативно компенсирующих внутренне присущие и, по-видимому, объективные, неустранимые недостатки демократии, сам по себе является важным фактором конкурентной борьбы: заимствующие демократию попросту не подозревают об их существовании и необходимости и потому, пытаясь использовать механизм без его важнейшего самокорректирующего элемента, обрекают себя на неэффективность и тем самым – на поражение в глобальной конкуренции.

Они живо напоминают при этом нынешних «молодых менеджеров», твердо вызубривших, «как» надо осуществлять те или иные предписанные им действия, но не имеющих ни малейшего представления о том, «почему» и «зачем» их вообще надо совершать.

Государство – несравнимо более масштабная и объемлющая система, чем современная западная демократия, являющаяся отнюдь не универсальной ценностью, но оптимальной формой его существования во вполне определенных и совершенно точно преходящих исторических обстоятельствах.

Соответственно, описанные выше необходимые, но не разглашаемые внутренние «секреты», встроенные «маленькие темные комнатки», в общем – непубличные инструменты собственной корректировки несравнимо более важны для его функционирования и играют в нем значительно большую роль, чем та, которую мы рассмотрели только что на локальном и частичном по сравнению с ним примере демократии.

Тем важнее для эффективности и, соответственно, конкурентоспособности государства его органичность, его соответствие культуре и обществу, от имени которых оно выступает на мировой арене и развитию которых служит. А максимальный уровень такой органичности и соответствия вполне естественно достигается тем народом, который не заимствовал свою государственность со стороны, а создал ее самостоятельно, в соответствии с собственными идеалами и потребностями.

Весьма ярко и убедительно это проявляется в попытках решения проблемы, получившей в современной аналитике название «парадокса спецслужб».[30]

Дело в том, что любое общество, регулируя свою деятельность с помощью публично принимаемых им законов, сталкивается с необходимостью решения проблем, которые законами по самой своей природе решены быть не могут.

Прежде всего, это быстро возникающие и при этом столь же быстро создающие для общества неприемлемые опасности проблемы, требующие незамедлительных действий в ситуации отсутствия времени для предварительного принятия соответствующих законов.

Вторая категория объединяет разнородные проблемы, которые не могут решаться публично в связи с неприемлемостью единственно возможных методов их решения для общественной морали (помимо необходимого, но абсолютно аморального шпионажа, к ним относится, например, массовая этническая преступность со стороны представителей архаичных культур в относительно гуманных обществах).

Указанные две категории проблем (для отдельных исторических ситуаций их может быть и больше) создают универсальные ограничения для практического применения принципов «правового государства» и, соответственно, создают объективную, постоянную и в принципе не поддающуюся устранению потребность всякого значимого государства в неправовом, «специальном» регулировании общественных процессов.

Вполне логично, что занимающиеся ими структуры так и называются «специальными». Их парадокс заключается в том, что, объективно находясь вне законодательного и общественного регулирования, они сами определяют для себя границы своей компетенции – и, разумеется, как всякий управленческий организм, стремятся расширить их до абсурда или, как минимум, до заведомо неприемлемых и вредных для общества масштабов.

Любая крайность в урегулировании «парадокса спецслужб» вредна: чрезмерно плотная постановка их под общественный или хотя бы гражданский контроль делает их абсолютно беспомощными и не способными выполнять свои базовые функции (как это, насколько можно понять, произошло в Советском Союзе, где КГБ фактически находился под контролем ЦК КПСС).

Освобождение же от внешнего контроля приводит к подмене спецслужбами структур государственного управления, что создает склонный к насилию и часто откровенно криминальный политический режим, как правило, не способный к организации поступательного общественного развития.

Удерживание спецслужб в зоне «золотой середины», позволяющей сочетать инициативность и самостоятельность со службой общественным, а не собственным узковедомственным интересам, осуществляется созданием достаточно сложных, тонких и во многом неформальных институтов. (Примерами таких институтов могут служить регулярные отчеты руководства спецслужб перед своими же бывшими начальниками или сослуживцами, заседающими в закрытых парламентских комиссиях, а также в целом нормы поведения средств массовой информации, параметры режима секретности, характер подчиненности руководителей спецслужб и методы управления ими со стороны высшего руководства страны.)

Естественно, сложность таких институтов делает категорически необходимым наиболее полный учет культурной специфики: при недостаточности такого учета (например, из-за механического копирования институтов, действующих в рамках иной культуры) они просто не смогут выполнять свои функции.

Китайская система контроля за спецслужбами, несмотря на всю слабость формальной демократии (в ее западном понимании), работает, насколько мы можем судить, весьма эффективно. Это представляется еще одной иллюстрацией того, что китайская государственность органично вырастает из китайской культуры и не является для нее чем-то внешним и тем более чужеродным.

2.2. Стратегический характер управления

Органичность государства для национальной культуры проявляется не только в относительной гармоничности государственных институтов, не воспринимающихся обществом как что-то чужеродное, оторванное от него и враждебно ему противостоящее (даже когда эти неприятные особенности на самом деле имеют место).

То, что китайский народ сам вырастил свое государство, сделало это государство близким ему и, более того, обеспечил историческую преемственность даже тогда, когда официально она прямо отрицалась или, как сейчас, не признавалась «по умолчанию» (напомним, что сегодняшняя Китайская Народная Республика формально не является правопреемником китайского государства, существовавшего до 1949 года, – так же, как Советский Союз формально не был правопреемником Российской империи).

Длительность непрерывной письменной истории, наличие довольно широкого образованного слоя (в виде, прежде всего, чиновничества) и развитость государственности создали предпосылки для достаточно массовых размышлений над событиями прошлого, извлечения из них разнообразных уроков и их достаточно тщательной систематизации.

Длительные периоды раздробленности на различные государства позволяли сопоставить действенность тех или иных социальных механизмов, методов управления и принципов организации не просто на практике, но и в прямой конкуренции между собой, в том числе в военной. Существенно, что эта проверка проводилась многократно, как в разнообразных, так и в сопоставимых условиях, обеспечивая, по сути дела, постановку и изучение результатов множества разнообразных социальных экспериментов.

Хотя эти эксперименты и носили стихийный характер, обеспечиваемый ими опыт был бесценным, а в силу сохранения письменной истории и длительности периодов раздробленности (да и в формально едином государстве характер управления в различных провинциях, как правило, существенно отличался) – и весьма значительным по своему объему.

Естественное в условиях развитой государственности изучение, систематизация и осмысление накопленного опыта управления и социальных технологий в целом дает колоссальный культурный результат. Осмысленное наследие Древней Греции, в которой наличие множества долин в горах также способствовало развитию в разных городах-полисах различных сталкивавшихся между собой политических культур и социальных механизмов, оплодотворило (через Рим и Византию) всю будущую европейскую и, шире, западную цивилизацию. Точно так же осмысленное наследие Древнего Китая оплодотворило китайскую цивилизацию, в том числе и современную.

Вместе с тем характер стихийного осмысления обществом своего исторического наследия принципиально отличается на Востоке и на Западе в силу глубокого различия двух типов общественных культур.

Западное мышление носит (почему так сложилось – крайне интересная, но совершенно безбрежная и, главное, отдельная от настоящей работы тема) преимущественно материалистический характер. В природе оно обращает внимание, прежде всего, на образующие материю частицы, в общественной жизни – на отдельную личность. Западное мышление отливает свой исторический опыт в форму четких институтов, в настоящее время – институтов демократии (правда, в настоящее время в силу общего кризиса человечества они изживают себя, не предлагая взамен ничего привлекательного для отдельного индивида).

Восточное мышление,[31] напротив, более идеалистично: в природе обращает внимание преимущественно на энергию (что позволяет достигать успехов в медицине, но не дает заниматься механикой и потому тормозит по сравнению с Западом развитие технологий на достаточно раннем этапе), а в обществе – на коллективы, то есть социальные механизмы самых различных типов. В силу своей направленности восточное мышление отливает свой исторический опыт не в институты (включая жестко формализованные законы), а в традиции, то есть размытые и слабо формализованные нормы общежития, ориентированные на достижение не индивидуальной выгоды (и общественного блага именно как максимально возможной при данных условиях совокупности индивидуальных выгод), но коллективной гармонии (причем в идеале не внутри одного только общества, но и гармонии этого общества с природой).

Переработка своего исторического опыта при помощи столь специфичной (для нас, разумеется) общественной культуры способствует выработке стратегического мышления, инстинктивно стремящегося к максимально широкому объятию жизни, учета как можно большего количества факторов и процессов для обеспечения своего развития как части всеобщей гармонии (а в наиболее удачном случае – и как способа ее достижения).

Эта стратегичность мышления является весьма существенным конкурентным преимуществом Китая перед Западом. Как отмечали многие ученые, предприниматели и чиновники, работавшие с китайцами, последние, как правило, не отличались быстротой или оригинальностью мышления. Однако, имея привычку продумывать со всех сторон и как будто заново даже вполне тривиальные ситуации, они часто обнаруживали возможности, мимо которых проходили их более поверхностные и энергичные европейские коллеги.

С другой стороны, понимая в силу стратегичности мышления главное в каждый отдельно взятый момент времени, китайские руководители привыкли концентрировать все силы именно на этом главном, не отвлекаясь на второстепенные вопросы. В результате их деятельность сопровождается часто большими диспропорциями и погрешностями, но главные для себя задачи они решают быстро и хорошо.

Принципиально важно, что главное для них отнюдь не обязательно является главным для их подчиненных и тем более для сторонних наблюдателей. Поэтому поведение китайских руководителей иногда кажется иррациональным для тех, кто ошибается в оценке их мотиваций и приоритетов (простейший пример – восприятие иностранными современниками «культурной революции»).

«Они отнюдь не скородумы, но мыслят и действуют очень системно», – таково общее впечатление от китайских руководителей самого разного уровня и в самых разных сферах.

Возможно, играет свою роль и жесткая конкуренция, существующая внутри китайского общества просто в силу его масштабов. Для того, чтобы занять руководящую должность, сопоставимую с должностью своего европейского коллеги, китаец должен победить значительно большее число своих потенциальных соперников и, соответственно, обладать, как минимум, значительно большими конкурентными способностями, – хотя и с учетом глубокого отличия организации конкуренции в Китае от конкуренции на Западе.

Существенно, что стратегичность и системность поведения буквально «в крови» и у обычных китайцев, не сделавших карьеры. Вероятно, эта особенность национальной культуры имеет, прежде всего, исторические причины: крайняя тяжесть повседневных и массовых условий жизни требовала от многих поколений подряд не только энергии и упорства, но и продуманности действий и, более того, выработки и неукоснительной реализации жизненных стратегий.

Недаром именно в Китае традиционные для всех народов притчи оказались отлиты в уникальной форме «стратагем», в предельно емкой форме выражающих те или иные стратегии поведения. Это не отдельно взятые принципы поведения, обычные для пословиц и поговорок (вроде «не плюй в колодец – пригодится воды напиться» или «не имей сто рублей, а имей сто друзей: деньги отнимут, а друзья останутся»), а именно методология длительных действий в различных ситуациях.

Можно предположить, кстати, что именно в силу тактического характера западного и стратегического характера восточного мышления на Западе достигали успеха, как правило, выдающиеся стратеги, а в Китае, скорее, тактики: и те, и другие сталкивались с относительно низким уровнем конкуренции, так как обладали дефицитными для своих обществ качествами.

2.3. Прагматизм: подлинная религия китайского народа

Народ, сам создавший свое государство, обычно находит свои собственные, оригинальные социальные технологии его поддержания и развития, в которых (в силу важности государственного организма для общества) ярко и концентрированно выражаются особенности его культуры.

В истории Китая таким символом национальной специфики представляется прием на чиновничьи должности по результатам экзаменов.

Стоит напомнить, что не только в боярской допетровской России, но и на «просвещенном Западе» государственные должности столетиями распределялись, как правило, на основании принципов знатности и лишь в лучшем случае – личной преданности (и дай бог, если главе государства, а не одного из многих грызущихся кланов). С развитием рыночных отношений должности стали продаваться – и этот метод «отбора» с незначительными модификациями продержался во многих развитых (и даже лидирующих в тогдашнем мире) странах вплоть до конца XIX века, – с более или менее катастрофическими последствиями.

На этом фоне «отсталый» средневековый Китай выглядит недосягаемым мировым лидером в области управленческих и в целом социальных технологий.

«Жертвы ЕГЭ» привыкли обращать внимание на вполне современную прозрачность, публичность и объективность средневековой китайской экзаменационной процедуры (намного превышающая по этим критериям, скажем, современную аттестацию российских государственных служащих), то есть на качества, наиболее рекламируемые либеральными реформаторами в настоящее время.

Однако не менее важным представляется то, что экзамены на высокие должности проводились на территории императорского дворца, а часто и в присутствии императора, что придавало им сакральный характер. Таким образом, процедура проверки знаний (правда, начетнический и оторванный от жизненных нужд характер такого обучения превращал экзамены в способ проверки не столько самих знаний, сколько способности упорно учиться) не только была необходима для назначения на государственную должность, но и являлась, по сути дела, священнодействием.

Впрочем, с учетом значимости государства вообще и качества государственного управления в частности для жизни общества, вызывает недоумение не столько обычай древних китайцев, сколько то, что остальные современные государства, будучи уже хорошо знакомы с ним, так и не последовали китайскому примеру.

Экзамены на государственную должность в средневековом Китае представляются подлинным символом и высшим выражением прагматизма, берущего свое даже в, по сути дела, кастовой системе.

Однако самым удивительным для современного наблюдателя в этих экзаменах является даже не их сакральный характер, а то, что наряду с конкретными знаниями проверялась, например, способность кандидатов писать стихи.

Мы знаем, что практически все китайские поэты древности, чьи произведения дошли до нашего времени, по основному роду своей деятельности были чиновниками, – и, оказывается, это было элементом государственной политики: самый хороший управленец просто не мог подняться выше определенного уровня, если не умел писать стихи![32]

Это представляется отнюдь не отступлением от принципов прагматизма, но лишь иллюстрацией той исключительной важности, которое китайская культура придает задаче достижения и поддержания гармонии.

Если рассматривать государственное управление по-европейски, как способ удовлетворения насущных потребностей общества, слишком сложных или масштабных для его самодеятельных действий, экзамен на стихосложение кажется бессмысленной блажью, нелепой прихотью канувших в Лету самодуров.

Однако в том-то и дело, что в рамках китайской культуры любая человеческая деятельность имеет смысл лишь как способ достижения гармонии, лишь как путь к ней, – и государственное управление отнюдь не является исключением из этого всеобъемлющего правила. А, раз государство должно нести в мир гармонию, непосредственно заниматься этим делом могут лишь чиновники, способные понимать и самостоятельно создавать ее, – что и проверяется в ходе соответствующего экзамена.

Таким образом, стремление к гармонии носит не наносной характер, это не формальный ритуал и не часть аттракциона для тогда еще не существовавших туристов, но квинтэссенция народного духа Китая.

Другое дело, что, как и всякая квинтэссенция, она прячется глубоко в повседневности, не только пронизывая ее, но и размываясь ею, не существуя почти нигде «в чистом виде», – и стремление китайца к вселенской гармонии вряд ли поможет вам в коммерческом споре с ним или просто в ситуации столкновения интересов, в которой вы очевидным образом слабее.

Да и вне конфликтов чрезмерное внимание к китайской культуре и ее символам, отвлекающее от повседневных проблем и тем более мешающее эффективно решать их, вряд ли будет понято обычными китайцами.

«Конфуций и Лаоцзы хороши только для богатых иностранцев», – бросят вам в сердцах. И будут правы, ибо насаждение гармонии на символическом уровне ничего не стоит без повсеместных ежеминутных усилий по ее практическому претворению в жизнь, – а велеречивые философствования этим усилиям только мешают. Строго говоря, схожая ситуация наблюдается и в России: многие безупречно культурные, духовные и патриотичные люди теряют самообладание при виде расплодившихся бездельников, способных лишь бессмысленно и бесплодно разглагольствовать о «духовности», «патриотизме», «народе-богоносце» и «великой русской культуре».

Глубину и всеобщность китайского прагматизма, пронизывающего все поры общественной и личной жизни, весьма убедительно характеризует практическое отсутствие в обществе религии в традиционном смысле этого слова. Ее место занимают, по сути дела, различные своды практических правил, норм поведения и уважения старших, интегрированных в конфуцианстве и, в меньшей степени, в даосизме, которые представляют собой все тот же, избавленный от всех излишеств, выкованный и отшлифованный веками прагматизм, пусть даже и завернутый в привлекательную обложку мудрости.

Оборотной стороной этого является крайняя утилитарность, проявляющаяся практически во всех сферах жизни.

Многие европейцы чувствовали себя неуютно, когда понимали, что живущие в условиях перенаселения китайцы не просто едят все, что в принципе съедобно, но и потребляют все, что в принципе поддается потреблению, не испытывая никаких сантиментов, никакой неловкости и неуверенности в будущем.

Китайцы без тени сомнения используют все, что можно использовать, – в том числе и друг друга, и тем более носителей иных культур.

И вы можете быть самым уважаемым партнером, – и, пока вы нужны, вы будете купаться в лучах признания, уважения и даже искреннего восхищения.

А потом, если вы утратите свое значение для ваших партнеров, вас просто съедят (разумеется, не в физическом смысле слова: социализм оставил свой след, и Китай – это совсем не демократичная Африка, освободившаяся сначала от колонизаторов, а затем и от цивилизации), и обижаться вам будет не на кого. Ведь все, что не может приносить пользу одним способом, должно приносить пользу другим способом.

Восхищаясь китайским прагматизмом и порождаемой им эффективностью, ежась от китайской утилитарности, помните, что главная стратегическая задача практически любого сотрудничества (и в особенности в случае Китая) – это не переместиться из-за общего стола в тарелку.

В рамках китайской культуры, сформированной на протяжении тысячелетий чудовищными лишениями и неимоверно тяжелым трудом, этот переход будет сопровождаться минимумом сдерживающих остальных едоков сентиментальностей.

Правда, этот же самый часто пугающий прагматизм исключительно полезен вам, если вы хорошо делаете свое дело и приносите значимый вклад в общий котел. Осознав это, большинство китайцев будут дружелюбными и предупредительными, с удовольствием и уважением будут советоваться с вами, даже если вы будете много ниже их по рангу.

Поскольку деньги остаются главным мерилом успеха, именно прагматизм стремительно размывает те традиции и особенности, о которых пойдет речь ниже, именно он привел к появлению и ведет сейчас к стремительному расширению слоя европеизированных китайцев, готовых и способных работать даже вместо обеда, с охотой отвечающих на звонки не то что вечером, но и ночью, детально выполняющих свои контрактные обязательства, идущих вам навстречу в спорных вопросах ради сохранения (не говоря уже о расширении) сотрудничества и заранее, без каких бы то ни было намеков информирующих вас о всех возможных проблемах и задержках.

2.4. Стойкость и упорство

Одной из наиболее поразительных особенностей китайской культуры является практически полное отсутствие такого разрушающего и парализующего человека чувства, как отчаяние.

Не будет преувеличением утверждать, что оно попросту неведомо современным китайцам. Потерпев поражение, испытав крушение всех надежд, на горьком опыте убедившись в беспочвенности и тщетности своих чаяний, китаец испытывает лишь печаль и только в самых серьезных случаях (связанных, например, со смертью близких ему людей) – скорбь.

Отчаяние буквально ампутировано из души современного китайца и, вероятно, это связано прежде всего с историей китайского народа. В стране, где людей вырезали целыми уездами, если вообще не провинциями, а Мао Цзэдун, кажущийся нам людоедом, выглядел на фоне своих предшественников (да и многих современников) как подлинный гуманист, – люди, способные предаваться отчаянию вместо непрерывной исступленной борьбы за выживание, просто не имели шанса оставить после себя потомство, – по крайней мере, жизнеспособное.

В результате жесточайшего естественного отбора отчаяние, как своеобразный психический вирус, умерло вместе со всеми своими потенциальными носителями.

С сугубо экономической точки зрения отсутствие отчаяния всецело и однозначно позитивно: это важный фактор конкурентоспособности, обуславливающий стойкость и упорство и в непосредственном труде, и в управлении, и во всем остальном невообразимом множестве видов человеческой деятельности. Строго говоря, он повышает не только конкурентоспособность, но и жизнеспособность как таковую, помогая не расточать силы на заведомо бесплодные эмоции, а сохранять и концентрировать их для проявления стойкости, выработки и реализации умения как противостоять, так и приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам.

А приспособляемость китайцев к самым разным, в том числе и прямо враждебным внешним условиям, умение сохранять свой жизненный уклад и жить по собственным, наиболее удобным для них правилам исключительны: живым свидетельством тому являются китайские общины, интенсивно работающие и процветающие почти во всех странах мира.

Трудолюбие, способность к изнуряющему монотонному труду, организованность и готовность к лишениям, – эти вдохновляющие бизнесменов всего мира черты китайского национального характера также во многом связаны и с отсутствием в нем даже потенциальной способности отчаиваться.

Стойкость и упорство производят порой впечатление простой ограниченности кругозора и неспособности задумываться о будущем: китаец предпочитает не сдаваться здесь и сейчас, а там видно будет… Хотя уже это представляется слишком русской формулировкой: для китайца «там видно будет» несущественно, так как в силу глубочайшего, всеобъемлющего прагматизма никаких «там» и «потом» для его сиюминутного восприятия зачастую попросту не существует.

Разумеется, носитель китайской культуры так же, как и остальные люди, строит планы и прогнозирует будущее, применяясь к своим прогнозам, – однако он совершенно не склонен к беспредметным надеждам и ожиданиям. Если он не может себе представить того, что будет завтра, он не гадает и не мечтает о будущем, а механически переносит на него сегодняшние реалии, тем самым забывая о нем и, перестав отвлекаться на бесплодные размышления, всецело погружаясь в «здесь и сейчас».

При этом руководители китайских корпораций часто, недостаточно хорошо понимая ситуацию (особенно в другой стране, – например, в России) предъявляют своим сотрудникам заведомо неисполнимые требования и ставят перед ними нереальные цели. Однако сотрудники не только обязаны пытаться сделать заведомо невозможное (пока руководство не одумается), но, по наблюдениям авторов этой книги, действительно искренне пытаются сделать это, отнюдь не переживая ситуацию как трагедию (что кажется неизбежным для представителя западных культур).

Погруженность в текущий момент, растворенность в сиюминутности порождает крайние упорство и настойчивость в отстаивании своих непосредственных интересов.

Наиболее наглядно это проявляется во внезапно вспыхивающих и по сей день крестьянских восстаниях, в ходе которых китайцы, отчаявшись защитить свои интересы законным образом, прибегают к демонстрации негодования и неприятия решений власти, а затем и к прямому насилию. При этом они действуют жестко, последовательно и бескомпромиссно. Уровень социальной напряженности в Китае, по некоторым данным, и сейчас оценивается по количеству этих восстаний, числу их участников и их последствиям.

Обычно крестьянские восстания возникают при строительстве новых объектов инфраструктуры, землю под которые выкупают у крестьянских общин (коммун). Естественно, государство старается купить ее подешевле, крестьяне – продать подороже, и представления сторон часто различаются в разы. Если сроки строительства поджимают, времени на убеждение крестьян не остается, – и те понимают, что могут диктовать свои условия, хотя формально последнее слово принадлежит государству.

Существенно и то, что иногда отчуждаемая земля по тем или иным причинам является исключительно значимой для крестьян, и они не хотят расставаться с ней ни за какие деньги, что качественно усугубляет конфликт.

Стойкость и упорство, порождаемые всеобъемлющим и всепроникающим китайским прагматизмом, воспитываются и повседневной культурой поведения. В частности, и сегодня, несмотря на подлинный культ «маленьких императоров» (мальчиков, являющихся единственными детьми в семье), детей с самого раннего возраста приучают добиваться того, что им нужно, самостоятельно, без всякой помощи взрослых.

Не раз и не два в очередях на разного рода выставки и туристические объекты в Китае нам приходилось наблюдать за китайскими детьми, пытающимися пролезть вперед. Если им удавалось это сделать, за ними достаточно быстро подтягивалось все семейство, – мол, это наши дети, мы должны быть с ними. Если же взрослые из других семей (в том числе, возможно, и наученные уже собственным горьким опытом) указывали этим детям на место, те возвращались обратно, но их родители и не пытались защитить их, даже когда их отчитывали излишне жестко.

В России такое демонстративное равнодушие к собственным детям выглядело бы странно, но в Китае является нормой жизни: мол, это твое желание, твое решение, твоя попытка и твой риск: привыкай.

Для владельцев фабрик является нормальным использовать своих сыновей, знающих английский, не только как менеджеров по внешним связям, но и как простых переводчиков и безжалостно «гонять» их на равных с обычными сотрудниками основаниях, – просто для тренировки и воспитания.

Стойкость и упорство китайца, как и все в этой культуре, не демонстрируются публично и далеко не всегда различимы при беглом общении, однако о них следует помнить всегда и избегать ситуаций, когда они могут оказаться направлены на вас.

Строго говоря, китайское мастерство ведения переговоров и достижения компромисса во многом порождено именно тысячелетним желанием всеми силами избежать лобового столкновения и не допустить разрушительного, а часто и саморазрушительного влияния упорства в отстаивании своих неотъемлемых интересов.

Куда бы вы ни шли в современном бизнесе, политике или культурной деятельности, – вы не пройдете мимо Китая: таков его современный масштаб, его влияние на весь остальной мир, – и таковы соблазны, которые он предоставляет.

Это касается далеко не только организации производства, хотя огромное число бизнесменов по всему миру привыкло считать названием этой страны своего рода ключом к своему коммерческому успеху, а перенос в него производств (и даже значительной части разработки новых изделий) – универсальным способом решения своих проблем, своего рода волшебной палочкой или, как минимум, категорическим требованием современной глобальной конкуренции.

Китай на глазах становится самым емким рынком в мире, – и, хотя доступ на него весьма и весьма труден, за последнее десятилетие он существенно упростился. Прорыв же на этот рынок с востребованным товаром, пусть даже и произведенным в самом Китае, или с важной для него услугой, как правило, разом окупает все возможные и невозможные риски.

Граждане России, сталкивающиеся с необходимостью обновления мебели, создали целую новую подотрасль – «мебельный туризм», экономя колоссальные деньги и сталкиваясь с невероятным переизбытком предложения.

Времена технологического отставания Китая остались далеко в прошлом: он давно уже стал в прямом смысле слова «мастерской мира» – такой, какой в позапрошлом, XIX веке была Англия. Недаром Барак Обама в личной беседе со Стивеном Джобсом просил его перевести производство «айфонов» из Китая в США, – и недаром тот категорически отказал самому влиятельному человеку в мире, указав на то, что в США попросту нет работников должной квалификации и дисциплины.

Поэтому, если вы делаете в современном мире что-либо серьезное, – рано или поздно, но вы поневоле придете в Китай.

И к тому моменту должны знать о правилах работы в нем хотя бы самые базовые, элементарные вещи.

3.1. Жизнь как процесс ведения переговоров

Лучшее описание практического значения китайской культуры для носителей иных культур попалось авторам в старом, еще середины 80-х годов, не получившем сколь-нибудь заметного распространения (по крайней мере, в нашей стране) американском учебнике международного бизнеса.

С исчерпывающей простотой, без тени нравоучения и многозначительности, с поистине китайской прагматичностью там было зафиксировано: «Если по итогам переговоров с китайцем вы убеждены в том, что одержали верх, – тщательно проверьте все и найдите свою ошибку».

Носителю европейской культуры если и можно теоретически, то крайне затруднительно на деле выиграть честные переговоры у китайца:[33] его можно вытеснить на грань предварительно намеченной им для себя переговорной позиции, но не более того. И никакой мистики, никакого дешевого преклонения перед «одухотворенным тысячелетним Востоком» здесь нет: это просто опыт.

Многие великие народы создавали свой стиль жизни. Для итальянцев это комфорт, dolce vita; для французов – мечта об утонченной роскоши (именно мечта, так как основная часть народа жила и до сих пор живет в едва ли не спартанских условиях); для американцев – бизнес. Собственно, США, насколько можно судить, построены не столько для людей, сколько корпорациями и для корпораций: страна в меньшей степени, Нью-Йорк в максимальной – тем и потрясает. Это роднит их с нашей страной, которая тоже построена не для людей, а для некоей высшей цели, – правда, частью потерянной, а частью подзабытой.

Стиль жизни, который подарила миру повседневная китайская культура, – это переговоры, причем не как утилитарный инструмент, служащий достижению узко определенной цели и подлежащий поэтому отбрасыванию и забвению сразу по ее достижению, а как постоянный процесс, как форма взаимодействия с окружающим миром и способ гармоничного (то есть наиболее привлекательного) существования.

Стоит вам в отношениях с китайцем проявить чрезмерную заинтересованность в чем-то (в частности, показать, что вы торопитесь, – это наиболее распространенная ошибка европейца в Китае и на Востоке в целом), – и вам придется идти на дополнительные встречные уступки. Возможно, именно понимая эту особенность китайской культуры, Сталин несколько месяцев «мариновал» Мао Цзэдуна на правительственной даче, прежде чем приступить к переговорам. (Хрущев же, надеясь договориться с Мао без должной подготовки, да еще и в условиях дефицита времени, в результате отдал ему атомную бомбу, не получив взамен ничего, кроме оскорблений, личной дискредитации в Китае и долгосрочного подрыва двусторонних отношений.)

Динамизм современной жизни диктует «тактику ухода» как наиболее разумную и эффективную методику торга с китайцами. Если Ваш партнер действительно заинтересован в развитии сотрудничества, Ваше твердое намерение уйти (продемонстрированное, разумеется, предельно вежливо и комфортно для него) вынудит его если и не раскрыть свои позиции, то, по крайней мере, существенно продвинуться Вам навстречу. Хотя при наличии для него альтернативных вариантов он может с легкостью предпочесть переориентацию на них. (Характерно, что в приведенном выше примере Сталин милостиво начал-таки переговоры с Мао Цзэдуном лишь после того, как тот в весьма убедительно демонстрируемом и, нельзя исключить, вполне искреннем отчаянии всерьез засобирался домой.)

В Тибете один из авторов данной книги вдвое по сравнению с первоначальной снизил цену на танку – буддистскую икону, написанную на коже яка (в силу трудоемкости выделки кожи и росписи по ней подделывать такие иконы попросту нерентабельно). В ходе торга, который длился четыре с половиной часа, автор уходил из магазина дважды, а один раз ушел из собственного магазина его хозяин. Присутствовавшие при этой немой дискуссии (ибо покупатель и продавец не понимали языка друг друга, а переводчик-«мажор» из Пекина начал было торг слишком агрессивно, что вызвало равное отторжение у обоих его основных участников) китайские аналитики преподнесли автору высший комплимент, когда бы то ни было услышанный им в жизни, заявив, что он «торгуется, как китаец».

Переговоры с китайцами требуют более глубокой подготовки, чем с носителями европейской культуры. В силу многомерности сознания вашего партнера они могут идти на нескольких уровнях сразу – и вы должны продумать как эти уровни сами по себе, так и соответствующие интересы вашего партнера. Как правило, сделанная вам уступка на одном уровне будет сопровождаться получением от вас компенсации на другом, – причем вы, вполне возможно, даже и не заметите этого. Однако в любом случае вы должны заранее продумать, какими могут быть эти компенсации и на каких именно уровнях и выбрать как наиболее удобные для вас, так и совершенно неприемлемые. В противном случае от Вас могут начать требовать (или аккуратно навязывать вам) встречные уступки, которые могут быть совершенно неприемлемыми для вас.

Классическим примером является пересортица: если Вы успешно «продавливаете» продавца по цене и чувствуете, что добились от него согласия на более низкую цену, чем та, к которой он первоначально был готов, – с особой тщательностью проверяйте товар. Если он будет аккуратно и бережно упакован без Вашего непосредственного участия (или если Вы просто будете смотреть в другую сторону, – например, считать деньги, – в момент его упаковывания), он может оказаться несколько более дешевым, чем тот, по поводу которого Вы торговались и который, как Вам казалось, Вы купили.

Принципиально важно, что, если китаец чувствует затронутыми свои неотъемлемые интересы (или, не дай бог, национальную гордость, что в последние годы участилось и может происходить по совершенно непонятным Вам причинам), он проявляет предельную твердость и даже жесткость – по принципу «ни шагу назад!» Более твердым в отстаивании своих интересов народом из всех, известных авторам, являются лишь вьетнамцы, – но этот сравнительно небольшой народ не просто испытал (причем менее чем два поколения назад, что немного по историческим меркам) жесточайшую почти 30-летнюю войну, стоившую ему колоссальных жертв, но во многом и сформировался именно в ходе этой войны.

Для понимания твердости вьетнамского характера стоит привести историю, случившуюся в конце 90-х в одном из крупных западноевропейских городов. Местная вьетнамская мафия, в отличие от всех остальных этнических мафий, не соблюдала неформальных «правил игры», сложившихся в этом городе, чем вызывала серьезное недовольство местной полиции. В чем именно заключалось это нарушение (равно как и название мегаполиса), история и международная полицейская этика умалчивают: важно, что полиция никак не могла принудить вьетнамских мафиози к соблюдению необходимых для ее нормального самочувствия норм приличий.

Разумеется, пойманных преступников отдавали под суд и лишали свободы, – но далеко не все даже раскрытые преступления можно было доказать в суде: права человека, как и всякая медаль, имеют оборотную сторону. Кроме того, члены организованных преступных группировок получают поддержку и в тюрьме далеко не только на постсоветском пространстве, но и во вполне фешенебельных странах, а число свидетелей, готовых выступать против своих соотечественников в пользу закона, в диаспорах исчезающе мало.

Так или иначе, полиция ощутила свою беспомощность перед мафией, – главари которой, разумеется, были безупречно респектабельными гражданами, оформить свои претензии к которым в рамках закона правозащитные органы были не в состоянии. А на неформальные переговоры эти люди, прошедшие многолетние войны и привыкшие жить под страхом смерти, просто не шли, посмеиваясь над наивными европейцами, являющимися рабами утвержденных каким-то парламентом бумажек.

В конце концов, полицейские развитой, гуманной и безупречно цивилизованной страны вынужденно открыли для себя то, что потом, после знакомства с коллегами из России, назвали «московским методом».

Имея право задержать «до выяснения обстоятельств» гражданина на сутки (или чуть больше), они стали задерживать главарей вьетнамской мафии и, после тщательного личного досмотра и допуска адвоката, через сутки выпускали. Но у ворот его дома его «принимали» представители другого полицейского участка (или другого отдела полиции) – и опять держали у себя сутки, после чего опять выпускали, – чтобы мафиози опять был перехвачен вскоре после выхода на волю.

Так вот, для того, чтобы усадить вьетнамских мафиози «за стол переговоров», понадобилось две недели (!!!) таких мытарств. Две недели эти уже, в общем, вполне привыкшие к более чем комфортной жизни и в основном пожилые люди не мылись, почти не спали, не питались нормально и постоянно проходили весьма унизительные процедуры (в первую очередь, разумеется, личного досмотра). Тем не менее, они лишь через две недели – и то далеко не все из них – начали аккуратно и вежливо интересоваться у полицейских руководителей, не нуждаются ли те случайно в их помощи по каким-либо конкретным вопросам.

Эту восточную твердость надо уметь распознавать (так как она довольно часто весьма эффективно скрывается под маской вежливости и корректности) и ни в коем случае не пытаться оскорбить ее попыткой преодоления «в лоб» (что может привести к конфликту, но в любом случае не к позитивному результату), и стараться «обойти» ее, выявив неприемлемые для партнера уступки и попытавшись предложить ему новые варианты, которые, возможно, просто не приходят ему в голову. (Не стоит забывать, что человек любой культуры испытывает стресс при покушении на что-то, что является частью его личности, и при попытке вынудить его пойти на неприемлемые уступки. Этот стресс, мобилизуя все силы организма на сопротивление, сокращает его возможности по выработке взаимоприемлемых компромиссов, так как он попросту занят совершенно другим. Это касается и таких мастеров компромисса, как китайцы, – и, если вы продемонстрируете способность находить пути выхода из лобовых конфликтов, вы, скорее всего, будете оценены весьма высоко, – хотя вам этого и не скажут.)

Однако иногда другого способа, кроме как просто подчиниться китайской настойчивости, просто не существует: альтернативой является лишь немотивированная (с точки зрения китайца) обида, которая может привести к разрыву или, во всяком случае, серьезному охлаждению отношений. Поэтому, если в ситуации, принципиально важной для китайца, вы не можете сделать шаг навстречу, – переборите раздражение и старательно, подробно и терпеливо объясните причины, по которым вы не можете этого сделать. По крайней мере, вы сохраните контакт (если это, разумеется, вам надо), – а возможно, даже сумеете вместе найти устраивающий обоих выход из положения. Строго говоря, это правило является универсальным и само собой разумеющимся, – однако оно особенно важно именно в общении с людьми китайской культуры.

Классическая в этом отношении история произошла вскоре после восстановления нормальных отношений с Китаем, в самом начале 90-х годов, еще во время существования Советского Союза.

Советская делегация тяжело перенесла избыточно плотное знакомство со специфической китайской едой (в то время она была еще мало адаптирована для европейского вкуса даже на официальных приемах) и алкоголем, в результате чего на следующий день один из ее участников просто не мог пойти на официальный обед: ему было плохо.

В результате обед срывался, так как советский инженер был единственным иностранным гостем на нем (члены делегации работали порознь, по различным, не во всем пересекающимся программам).

Китайцам это грозило самой настоящей катастрофой, так как в то время даже в Пекине и даже удачливые менеджеры жили голодно, и возможность наесться, и даже не просто досыта, а до отвала (не говоря уже о том, чтобы наесться деликатесами), была неимоверным счастьем, о котором потом можно было вспоминать (и рассказывать другим), без преувеличения, годами, существенно повышая при этом свой социальный и профессиональный статус (тогда никто еще не предвидел феноменального взлета Китая с соответствующим ростом благосостояния его элиты и «среднего класса»).

В результате молодые китайские менеджеры, которые должны были сопровождать на обед советского гостя, стали просить его все же не отказываться от мероприятия и хотя бы посетить его.

Эти просьбы продолжались в неизменно любезной и при этом разнообразной форме на протяжении более чем 45 минут подряд. Когда советский инженер (а это был человек с богатым жизненным опытом), несмотря на недомогание, осознал, что за все это время объяснение причины, по которой ему надо прийти на официальный обед, не повторилось ни разу, – он нашел в себе силы собраться и доставить китайским хозяевам такое удовольствие, несмотря на то, что из всех деликатесов, что были представлены на обеде, он мог позволить себе только чай и таблетки от головной боли.

Как выяснилось по завершении визита, молодые китайские менеджеры в полной мере оценили самоотверженный шаг навстречу им, сделанный советским специалистом. Уже после завершения официальной части программы (вполне разочаровывающей для обеих сторон: китайцам не удалось вытянуть никакой информации об интересующих их технологиях без их оплаты, а советские специалисты не смогли заключить обязывающий стороны контракт) они буквально завалили своего партнера хорошим алкоголем (так как с едой было плохо у них самих, а вкусов в отношении сувениров они не знали), включая вполне доступный тогда настоящий маотай.[34]

Более того: поскольку китайские менеджеры понимали, что норма провоза алкоголя через границу значительно (а если быть точным – неимоверно) превышена, они договорились с таможенниками в аэропорту, и те закрыли глаза на это «несущественное отклонение от правил».

Сейчас, разумеется, это уже вряд ли возможно, – и не только в части неформальной договоренности с таможней, но и в части масштабов искренней благодарности со стороны менеджеров.

Рынок есть рынок, он делает свое дело.

Важной особенностью китайской культуры (как, впрочем, и многих других восточноазиатских культур, в частности, наиболее последовательно подражающей китайцам японской культуры), позволяющей достигать компромисса даже в весьма трудных ситуациях, является стремление к долгосрочному сотрудничеству.

Иногда это стремление проявляется вполне анекдотичным, на наш взгляд, образом. В частности, в 90-е годы официальные японские делегации проявляли совершенно неадекватный, с точки зрения сторонних наблюдателей, интерес к одному из скромных заместителей министра экономики России.

Даже в то время, когда в сферу компетенции этого человека не входило ничего, представляющего интерес для Японии, – официальные и деловые японские делегации неуклонно стремились к встрече с ним и, на этих встречах, всякий раз вполне бессмысленных с точки зрения интересов японцев, оказывали ему совершенно не соответствующие его положению и возможностям знаки внимания.

Когда соответствующими российскими структурами (в то время именовавшимися «компетентными» еще не только в насмешку или в силу исторической традиции) было установлено, что этот человек не осуществлял никакой неформальной теневой деятельности (причем не только в интересах Японии, но и вообще никакой), на членов очередной японской делегации насели с подробными расспросами. Те, сильно удивившись непониманию столь очевидных для них вещей, с радостью просветителей и культуртрегеров объяснили, что этот человек находится на своей должности дольше всех не только в своем министерстве, но и во всем социально-экономическом блоке российского правительства, и в этом качестве является не только заслуживающим уважения во всех отношениях человеком, но и носителем, пусть даже невольным, традиций и долгосрочных стратегических интересов Российской Федерации.

Хорошо знавшие (как им казалось) упомянутого чиновника и считавшие его крайне ограниченным и неумелым чинушей российские специалисты вдоволь посмеялись над нелепыми японскими стереотипами, – и продолжали смеяться до тех пор, пока после очередной хозяйственно-политической катастрофы этот человек не стал министром экономики и не проявил на этом посту те самые долгие годы хорошо скрываемые им здравый смысл и управленческую эффективность, в которых отказывала ему самовлюбленная реформаторская молодежь (благодаря чему он, собственно говоря, и уцелел в составе российского правительства).

Имея за плечами более 4700 лет только непрерывной и только письменной истории, действительно, поневоле научишься ценить стабильность и традиционность, которые обычно являются последствиями того, что монголы (по крайней мере, во времена Чингисхана) называли «длинной[35] волей». Поэтому, если вы сумеете убедить вашего партнера (что возможно, конечно, в результате не столько заявлений, сколько конкретных действий) в долговременности своих намерений и в том, что заняты своим делом «всерьез и надолго», вы тем самым убедите его в своей значимости и, как достойный человек, сможете рассчитывать на дополнительные шаги навстречу.

Аналогичным образом вы сможете рассчитывать на них, если сумеете грамотно презентовать длительность своего сотрудничества с Китаем (в том числе с китайцами за его пределами), разнообразие этого сотрудничества и накопленные в его ходе опыт и знания (разумеется, если вам есть что презентовать таким образом).[36]

Если вы не думаете об этом, а просто живете достойным с точки зрения вашего китайского контрагента образом, эти шаги навстречу могут оказаться совершенно неожиданными для Вас и даже избыточными; в этом случае крайне важным представляется умение принять их, не «потеряв лица», то есть, сохранив чувство собственного достоинства в его традиционном китайском понимании.

3.2. Стандартные приемы ведения переговоров

Необходимо четко понимать, что в ходе переговоров китайские коллеги будут стараться мягко, ненавязчиво и незаметно, но крайне последовательно и настойчиво затянуть вас в сотрудничество с тем, чтобы вы не могли отказаться от него и были вынуждены вкладывать в него все больше и больше.

Общий принцип – «коготок увяз, всей птичке пропасть», поэтому вы должны заранее определить для себя «красные линии», после пересечения которых будете выдираться из сотрудничества, даже ценой потерянных конечностей.

Каждый раз, когда вы будете давать слабину, проявлять невнимательность, недостаточно хорошо продумывать свои шаги или поведение партнеров, совершать иную ошибку, – это будет оборачиваться для вас потерей денег или, в идеальном случае, «всего лишь» времени.

Вместе с тем знание простейших, стандартных приемов при ведении переговоров, которые ваши китайские коллеги впитывают буквально с молоком матери, помогут вам не только сделать переговорный процесс более приятным и предсказуемым, но и существенно улучшить его конечные результаты.

Не столько сознательно применяемым приемом, сколько обычаем и проявлением добросовестности следует признать невероятно подробное расспрашивание вас обо всех деталях, которые кажутся значимыми вашим партнерам. Помимо того, что вас будут спрашивать об одном и том же разные люди (и в случае грамотно организованного управления ваши ответы им будут тщательно сопоставляться), один и тот же человек может на протяжении одной и той же беседы задавать одни и те же вопросы об одном и том же, всякий новый лишь чуть-чуть по-иному фокусируя вопрос (а то и обходясь без этого).

В результате диалог может принимать совершенно безумный характер, напоминающий упражнение по усвоению грамматики иностранного языка, при котором вопросы последовательно задаются по отношению к разным частям одного и того же предложения, – наподобие нижеследующего:

– Вы купили эту шариковую ручку в магазине?

– Да, конечно.

– Ага, понятно. Вы купили в магазине вот эту шариковую ручку?

– Да.

– Ага, понятно. А Вы в магазине купили вот эту шариковую ручку?

– Конечно, в магазине.

– Да-да, конечно. А это именно шариковая ручка?

– Какая ж иная – Вы ж сами видите.

– Ага, понятно. И это именно Вы ее купили?

И так далее, и тому подобное, в дурную бесконечность, – как в сказке про белого бычка или ее позднейшей разновидности, игре в «купи слона!», причем понятно, что после полного и окончательного исчерпания первоначального сюжета он может быть бесконечно усложнен вводом новых переменных – например, цвета ручки, местонахождения магазина или времени, когда была совершена эта волнующая судьбоносная покупка. И всякий раз – заново: «на колу мочало, начинай сначала».

Это отнюдь не проявление феноменальной тупости, не издевательство и тем более не такая его разновидность, как «крэш-собеседование»,[37] применяемое неадекватными эйчарами (специалистами по кадрам) в самозабвенно влюбленных в новые социальные технологии компаниях или на вылете из аэропорта Бен-Гурион, но всего лишь проявление старания получить как можно больше важной информации и не упустить по случайности, своему непониманию или Вашей невнимательности, ничего существенного.

Много раз подряд (как вежливый или стремящийся произвести такое впечатление человек) отвечая на, по сути дела, один и тот же вопрос, вы совершенно незаметно для самого себя всякий раз отвечаете на него чуть-чуть по-другому, раскрывая тем самым разные грани реальности и давая вашему собеседнику своего рода «объемную», – не плоскую, но стереоскопическую картинку. При этом вы отвечаете значительно более полно, чем хотели первоначально, так как припоминаете многие подзабытые детали и описываете то, что первоначально казалось вам незначительным и было поэтому опущено.

Разумеется, помимо эффективности в качестве технологии сбора информации данный прием часто применяется из-за простой и честной неуверенности ваших китайских коллег в своих силах – опасаясь что-то упустить, а что-то понять неправильно (значительная часть китайцев не очень способна к языкам и сознает это), они задают Вам вопросы снова и снова до достижения полной, окончательной, кристальной ясности.

Правда, если целью вашего собеседника не является получение от вас максимального объема наиболее полной информации, можно попасть и в диаметрально противоположную ситуацию: боясь «потерять лицо», ваш собеседник не будет переспрашивать вас даже в том случае, если сознает, что ничего не понял из ваших слов (например, из-за не очень хорошего английского). Если вас ни о чем не переспрашивают, – попробуйте корректными наводящими вопросами проверить, понимают ли вас, чтобы недоразумение в процессе совместной деятельности не превратилось в большую проблему.

Это одно из серьезных отличий китайской культуры от западной, где переспрашивать или попросить пояснить свою мысль является совершенно нормальным.

С другой стороны, ваша попытка получить полный объем интересующей вас информации может полностью провалиться из-за категорического нежелания китайских коллег сообщать вам что-либо кроме, по их мнению, совершенно необходимого для вас.

Особенно увлекательно это выглядит в коммерческой переписке, когда на стандартный запрос обычного прайс-листа Вы вдруг получаете встречную просьбу указать то, что именно вам нужно, – и в ряде случаев не сможете продолжить общение без выполнения этого непонятного в странах европейской цивилизации, но совершенно обычного в Китае требования.

В его основе – стремление держать ситуацию под как можно более полным контролем. А знание, как сказал великий Роджер Бэкон (и эта фраза, как и многое другое, была политкорректно искажена нашими переводчиками), – это власть.

Стремление китайцев к тотальному контролю за важными для них процессами ярко характеризует «дайвинг с инструктором», практиковавшийся на Хайнане в качестве аттракциона в самом начале 2000-х годов, когда бывший «непотопляемый авианосец» Китая только преобразовывался в туристический регион (и, возможно, сохранившийся до настоящего времени). Поскольку дайвинг требует наличия достаточно сложных навыков, без которых может быть опасен, китайский инструктор полностью управлял поведением своего клиента, которому даже не выдавали ласты. Дайвер не мог сам даже наполнить воздухом свой жилет, чтобы всплыть, или стравить воздух, чтобы погрузиться. При попытках же проявить малейшую самостоятельность и самому управлять своим телом инструктор полностью блокировал его, не применяя разве что болевые приемы.

Существенно и категорическое нежелание предоставлять лишнюю информацию о себе (так как, возможно, на ее основе вы сможете сделать какие-то выводы о своем партнере, непредсказуемые и потому нежелательные для него): подлинная информационная безопасность – это неизвестность.

Наконец, очень часто полная информация не предоставляется вам просто потому, что вы имеете дело с посредником, который может найти любой интересующий вас товар, но не хочет тратить время и силы на заведомо напрасный сбор информации о товарах, которые вам не интересны. В отличие от Запада, потеря вас как потенциального клиента не волнует его, так как в условиях экономического бума вместо вас появятся другие клиенты.

Исключительно характерной в своей крайности стала фраза, сказанная одному из российских экономистов, который, ответив на исключительно подробные расспросы относительно ситуации в России, начал было расспрашивать своего случайного собеседника об аналогичной ситуации в Китае: «Вы наши мудрые учителя, а мы ваши смиренные ученики. Поэтому здесь мы задаем вопросы».

Из «чистых» приемов ведения переговоров следует назвать, прежде всего, контроль за временем, – значительно более значимый даже, чем контроль за пространством (местом проведения переговоров: китайцы всегда стараются, насколько это возможно, проводить их «на своей территории»).

Если ваши партнеры видят вашу заинтересованность в достижении результата (вы ограничены во времени, или потратили на поездку столько сил и времени, что не можете уехать с пустыми руками), они будут давить на вас всеми доступными способами. Обычно изображается полное отсутствие интереса к вашим предложениям, выдвигаются чрезмерно жесткие встречные требования, демонстрируется безразличие к исходу переговоров, заявляется о том, что в случае вашего неподчинения ультимативным требованиям отношения с вами будут прекращены, а китайцы начнут работать с вашими конкурентами.

Подчинение китайским ультимативным требованиям недопустимо: это наиболее короткий путь в ад. Поэтому правильной реакцией представляются ответные намеки (или прямое заявление о намерении в случае толстокожести партнера) на то, что вы начнете сотрудничать с другими китайскими компаниями (в идеале – прямыми конкурентами ваших партнеров).

Хороший прием – с извинениями отложить заранее запланированную очередную встречу в связи с возникновением у вас новых направлений сотрудничества. В конце концов, после уговоров и разъяснений, что это невежливо и ломает график ваших партнеров, встречу можно и не откладывать, – но демонстрация того, что у вас есть альтернатива, эффективно помогает достижению договоренности. Если же китайцы согласятся отложить встречу, вы действительно должны пойти на деловую беседу в названное вами время, так как ваши передвижения будут тщательно отслеживаться.

В целом правильным поведением является применение в отношении китайцев их собственных стратагем и тактических приемов: именно это, а не выпивка и разговоры по душам, является надежным способом достичь взаимопонимания и близких человеческих отношений.

Зная вашу дату отъезда, китайские партнеры могут до последнего момента откладывать принятие решения с тем, чтобы истощить ваше терпение и вынудить вас на все новые уступки. С позиции людей, за спиной которых находится 4700 лет непрерывной письменной истории, вы нетерпеливы по определению.

Если вы чувствуете возможность успеха (что не обязательно: к прелестным особенностям китайцев относится и ведение части переговоров «для практики», для оттачивания умений, без всякого желания достичь соглашения), проще всего зарезервировать несколько дат отъезда и быть готовым внезапно для китайцев идти им навстречу, уступая не в результате переговоров, а в их продлении.

С другой стороны, эффективной может быть и обостренная «тактика ухода», описанная выше: вы сообщаете своим партнерам дату отъезда на день позже планируемого, а накануне радуете их сообщением, что в силу каких-то непредвиденных обстоятельств уезжаете завтра, а не послезавтра. В этом случае будьте готовы подписывать договор в аэропорту, непосредственно на стойке регистрации, – но помните, что в любом случае, вне зависимости от всех предыдущих согласований при подписании его надо тщательнейшим образом заново проверять весь, до последней запятой.

Переговоры Горчакова с Дизраэли на Венском конгрессе 1877 года, по итогам которого два великих старца, слабо интересовавшихся географией, этой «наукой для извозчиков», без всякой задней мысли подписали каждый свой договор о границах (в которых они весьма сильно различались), после чего дипломатические ведомства двух империй несколько лет урегулировали последствия этого феноменального триумфа доброй воли, не имеет отношения к вашему возможному сотрудничеству с Китаем.

Все, что вы подпишете, из вас выгрызут зубами; все обязательства партнеров, которые вы по любым причинам (включая их самоочевидность и нежелание обижать хороших людей излишней мелочностью) не поставите в договор, скорее всего, не будут выполняться.

Важным приемом является создание «ложной реальности», в ходе которого ваши партнеры могут с исключительным разнообразием и потрясающим напором демонстрировать вам в качестве самоочевидных вещи, не имеющие к реальности никакого отношения.

Российские бизнесмены многократно описывают ситуации, когда китайцы, закупая у них товары, раз за разом посылают от имени различных фирм многочисленные и разнообразные группы представителей. Проводимые ими изнурительные переговоры раз за разом заканчиваются ничем якобы по причине «высоких российских цен» (или желания российских партнеров получать от «бедных китайцев» деньги, а не товары и услуги по бартеру).

Единственный способ противостоять этому – самостоятельное получение знаний о рынке и прямые инициативные контакты с теми, кто представляет для вас интерес. Китай велик, и разного рода бессмысленные (для вас) посредники могут ездить к вам бесконечно долго.

В целом изматывание партнера является для китайских предпринимателей нормой поведения: переговоры затягиваются сознательно, чтобы вызвать раздражение, потерю терпения и желание «убраться, наконец, из этой страны хоть с каким-нибудь результатом». При этом китайцы с особым искусством спаивают своих партнеров вечером и ночью с тем, чтобы «дожимать» их днем на мучительных переговорах, ведущихся в рваном, изматывающем ритме, часто возвращаясь к, казалось бы, уже согласованным вопросам.

И, разумеется, ключевым методом является абсурдное, часто в разы завышение цен продажи и занижение – покупки. Подобно арабским купцам, китайские производители и продавцы получают удовольствие от самого процесса торга, – но, в отличие от ближневосточных коллег, они еще и убеждены в том, что сумеют заключить сделку на условиях лучше рыночных, если как следует воспользуются глупой нетерпеливостью иностранца.

В электронике сбить цену относительно первоначально запрошенной серьезным производителем на 20 % считается очень хорошим результатом.

Принципиально важно, что китайцы широко используют для максимизации коммерческих результатов сделки разного рода побочные обстоятельства, которые могут показаться вам второстепенными, а им могут принести основную часть прибыли. (Так Катар после внезапного из-за «сланцевой революции» закрытия американского рынка экспортирует сжиженный газ в Европу периодически с нулевой рентабельностью, то есть не получая от экспорта вообще никакой прибыли. Стратегическая выгода заключалась в захвате рынка, а гарантированную высокую прибыль приносила переработка конденсата на химических предприятиях.)

Договорившись о цене (особенно если вам удалось ее существенно сбить), проявляйте повышенную бдительность в отношении дополнительной комплектации и сопутствующих выполнению контракта услуг: ваш партнер может попытаться наверстать недополученное за счет завышения цен не на основную продукцию, а именно на них.

Весьма часто китайцы в ходе переговоров (особенно когда они совмещены с ужином или обедом) прибегают к «исключению из разговора», общаясь друг с другом на китайском языке и обращаясь к вам на английском или через переводчика лишь эпизодически. Если вы обратитесь к переводчику, предоставленному вашими партнерами, с просьбой рассказать о ходе беседы, вы услышите много интересного о погоде, молодых годах своих партнеров и прочих неважных вещах или же столкнетесь с резким ухудшением его языковых способностей и снижением скорости его перевода. В любом случае вы не узнаете ничего интересного, – особенно, если это интересное действительно присутствует в разговоре, из которого вас столь бесцеремонно выключили.

Правильным ходом является никогда не показывать свое знание китайского (если оно есть) или брать на встречу переводчика-европейца в качестве партнера, чтобы он рассказал вам о происходящем после встречи, а китайцы не знали, что он понимает их язык. Правда, в этом случае надо приглашать достаточно выдержанного человека: если у него вдруг полезут глаза на лоб, ваши китайские партнеры поймут, что их внимательно слушают. В тех же целях – для последующего перевода – можно записывать своих коллег на диктофон, встроенный во многие модели мобильных телефонов.

Переход на китайский в вашем присутствии ни в коей мере не является для китайцев нарушением приличий, и от вас ни в коем случае не ждут, что вы не будете точно так же разговаривать со своими коллегами на непонятном китайцам языке: это нормально.

Вместе с тем для ваших китайских партнеров точно таким же нормальным делом является обсуждение в вашем присутствии того, как именно вас будут обманывать и на каких именно деталях получать за ваш счет необоснованную прибыль. По китайским меркам, это является не проявлением враждебности или неуважения, а нормальной деловой процедурой. Проявив при последующем сотрудничестве повышенное внимание именно к обсуждаемым вопросам и не дав обмануть себя, не устраивая при этом скандала (то есть «не теряя лица»), вы зарекомендуете себя в глазах своих китайских партнеров высоко квалифицированным специалистом, заслужите уважение и гарантируете себя от попыток обмана.

Хотя, разумеется, вы можете узнать из таких разговоров в вашем присутствии нечто такое о своих партнерах, что вынудит вас прервать всякие отношения с ними.

Общаясь с китайскими коллегами, необходимо понимать, что, по меньшей мере, с конца XVIII века Китай является мировым центром массового производства самых разнообразных подделок (или, выражаясь корректно, «неавторизованных копий»). Первоначально их индустрия возникла как естественный и простой ответ на огромный европейский спрос на китайскую старину (благодаря чему на лицах китайских искусствоведов, знакомящихся с европейскими коллекциями китайского искусства, часто, при всей восточной сдержанности, приходится наблюдать улыбки чеширских котов), в дальнейшем она совершенствовалась и достигла таких высот, что найти подлинные старые вещи (которыми сначала считались созданные до революции 1912 года, потом до 1938 года, потом до «культурной революции») в сегодняшнем Китае можно лишь в глубинке, причем ориентированной на внутренний туризм (который создает соответствующие рынки и вынуждает продавцов обеспечивать предложение).

В этом отношении представляется весьма показательным то, что любимой темой при обсуждении континентального Китая на Тайване является именно «невозможность» найти на «континенте» ничего подлинного, – ни произведений искусства, ни водки, ни лекарств (особенно это касается женьшеня). Несмотря на очевидное преувеличение и на то, что в этом подходе ярко проявляется понятная и естественная ревность различных китайских стран, в нем очевидно и зерно истины: Китай уже почти четверть тысячелетия является бесспорным мировым чемпионом по подделкам или, выражаясь политкорректным языком, копированию во всех сферах человеческой деятельности.

Справедливости ради следует отметить, что в последние 30 лет многие китайские «подделки» считаются таковыми не более чем из-за превращения глобальными корпорациями института интеллектуальной собственности в инструмент злоупотребления монопольным положением. Многие изделия прославленных западных торговых марок, в том числе «домов высокой моды», производятся в Китае, а в западных странах к ним лишь пришивают соответствующую фирменную этикетку. В результате в Китае в массовом порядке продаются эти же изделия без этикеток, но с соответствующими этикетками (скопировать которые ничего не стоит) они уже считаются «подделкой» и «контрафактом», хотя полностью идентичны «оригинальной» продукции.

Публичные акции по уничтожению при помощи бульдозеров миллионов компакт-дисков с «пиратскими» программами и записями лишь оттеняют тот факт, что оплата чужих авторских прав (по крайней мере, иностранных производителей) рассматриваются значительной частью китайского общества как бессмысленные и не имеющие никакого оправдания издержки.

Отдельным бизнесом является массовая продажа в Китае контрафактных дисков, «уничтоженных» в Европе и США: технология «уничтожения», разработанная безвестным гением от коммерции, предусматривает прокалывание их иглой, – в результате чего становится недоступна лишь одна из многих содержащихся на диске песен (или эпизодов фильма), что снижает его потребительскую ценность совсем ненамного.

Естественно, исторические навыки копирования и отношения к чужой интеллектуальной собственности в полной мере проявляются и в технологической сфере.

Строго говоря, о китайской технике впервые заговорили всерьез в середине 80-х годов, когда, приобретя по лицензии японское производство телевизоров, китайцы усовершенствовали его и начали экспортировать продукцию обратно в Японию, – не только из-за низкой себестоимости, но и благодаря некоторым техническим улучшениям.

Когда китайские партнеры покупают у вас образцы или даже небольшую партию понравившейся им продукции (скажем, для испытаний и технической проверки), – следует понимать, что заказ на их производство и регулярные поставки им вы получите только в том случае, если им не удастся скопировать эту продукцию с приемлемым для них (возможно, до смешного низким с вашей точки зрения) качеством.

Если вы «по-дружески» поделитесь с китайскими коллегами способом решения той или иной инженерной или организационной проблемы, – вы никогда не получите соответствующий контракт: ознакомившись с основными принципами в качестве ориентира, они справятся (или, по крайней мере, попытаются справиться) с их практически воплощением в жизнь самостоятельно. Помните, что ценность могут иметь даже те подходы и принципы, которые кажутся вам самоочевидными, – вы вполне можете обладать «слишком хорошим» образованием и опытом.

Во время индустриального бума в Китае крупнейшие мировые концерны были вынуждены мириться с тем, что китайские коллеги рассматривают заводы и комбинаты, которые они строили в Китае в качестве совместных предприятий, как не более чем образцы для копирования, возводя одновременно с ними (часто в нескольких десятках километров от них) их точные копии, но уже принадлежащие исключительно китайским компаниям.

Поэтому будьте крайне осторожными с передачей любых изделий или технологий: помните, Вы имеете дело с наиболее опытными, умными и эффективными в сфере заимствования технологий людьми во всем современном мире.

Важной чертой национальной психологии, отражающей колоссальную национальную гордость, представляется глубочайшая убежденность китайцев в том, что, если они что-то произвели, это уже является китайским по происхождению. Не «копией», а именно оригинальным китайским продуктом, созданным гением китайского народа. Поэтому апеллировать к праву интеллектуальной собственности, к тому, что ваши партнеры незаконно (если это так) скопировали не принадлежащее им решение, как правило, не имеет смысла: помимо понятных и прозрачных соображений выгоды, вы, скорее всего, действительно не будете поняты.

Принципиально важным является первый контакт с потенциальными партнерами. Обычно вас рассматривают как источник прибыли и потому стараются всячески ублажить (в том числе и надеясь на последующие встречные уступки в рамках «гуаньси», которое будет описано ниже). После заключения договора, когда взаимные обязательства будут твердо зафиксированы, отношение к вам станет спокойным, вам перестанут предлагать развлечения, общаться с вами будут специалисты вашего уровня, а не руководители компании, – в общем, вы утратите приоритетность и из «дорогого гостя» превратитесь в «рядового партнера».

Разумеется, здесь возможны и исключения: один из российских бизнесменов по незнанию приехал в Китай в разгар эпидемии «птичьего гриппа» и связанной с ней общественной истерики. (В Китае умерли сотни людей, и были случаи, когда местные жители громили госпитали, спешно развернутые на окраинах их городов и деревень.) Хотя он искренне объяснял китайским коллегам, что его приезд не является политической демонстрацией дружбы и что он действительно просто ничего не знал об эпидемии, его буквально носили на руках, и он на долгие годы остался приоритетным партнером огромной китайской корпорации, несмотря на совершенно мизерные по ее меркам масштабы сотрудничества.

Когда говорят, что для понимания китайского характера нужно представить себе, что перед вами глубоко лицемерные, неискренние и поверхностные люди, надо помнить: это не более чем технико-психологичекий прием для быстрого преодоления культурного разрыва, который с содержательной точки зрения в целом ряде случаев не имеет ни малейшего отношения к реальности.

Хотя среди китайцев, как и среди носителей любой культуры, есть разные люди, – и надо научиться быстро отличать интеллигентных и культурных людей от прожженных дельцов и хапуг без чести и совести. Рискуя впасть в этническую солидарность с нашими китайскими друзьями, авторы не могут не отметить, что в стране, заметная часть которой до сих пор ведет растительный образ жизни и мечтает о второй чашке риса в день, наличие таковых все же более понятно и естественно, чем, например, в нашей стране, где подобные проблемы были полностью решены несколько поколений назад.

Универсальным правилом ваших отношений с китайскими коллегами будет завершение с их стороны, иногда резкое, «медового месяца» вскоре (а вполне вероятно, что и сразу) после подписания контракта. Это значит, что, если вас на ранних этапах переговоров встречают прохладно или просто без преувеличенных (по меркам европейской культуры) демонстраций надежд, восторгов и посулов, – знайте: вы получили один из немногих полностью однозначных сигналов, которые вы можете получить в Китае. Вы не представляете интереса для ваших коллег, они не нуждаются в сотрудничестве с вами, и вам лучше поискать других партнеров.

Весьма существенно, что, несмотря на старание произвести на вас благоприятное впечатление и всячески задобрить вас на первых встречах, дарить подарки, даже сугубо формальные сувениры с фирменной символикой, в период знакомства (если за ним подразумевается выгодное сотрудничество) не принято.

Это радикальный разрыв с традицией, с пресловутыми «китайскими церемониями», произошедший в прямом смысле слова на глазах авторов: еще в 1995–1997 годах взаимные представительские подарки при знакомстве были практически обязательны.

Однако в настоящее время кардинальная интенсификация контактов, в том числе и международных, сделала обмен подарками при знакомстве бессмысленно затратным и сложным, а порой (из-за зачастую связанных с ним недоразумений) и прямо мешающим развитию деловых и дружеских контактов. В результате волна развития попросту смыла этот обычай, как смывает, строго говоря, и большинство пресловутых «китайских церемоний»; сегодня правильно и вполне достаточно будет пригласить партнера, с которым вы решили работать, на ответный ужин.

Один из авторов данной книги на себе испытал подобное недоразумение в середине 90-х, вручив в ходе взаимного представления российской и китайской делегаций наиболее ценный подарок второму по значению члену китайской делегации, а ее руководителю – лишь второй по значимости подарок.

Проблема была вызвана отнюдь не разгильдяйством, а простым несовпадением систем ценностей: для членов российской делегации все было в порядке – врученный китайскому начальнику подарок казался безусловно лучшим, однако для китайцев, в их системе ценностей, он совершенно неожиданно оказался лишь вторым по значению.

Китайский руководитель перенес удар судьбы мужественно: он, насколько можно было судить, понял, что налицо не заговор против него и не попытка публично унизить, а всего лишь недоразумение или, в худшем случае, недостаточный культурный уровень членов российской делегации. Поэтому переговоры прошли хорошо, и никаких последствий этот инцидент не имел.

Однако на его заместителя в момент получения подарка и вскоре после этого в прямом смысле слова было страшно смотреть: он был скомпрометирован перед своим руководителем, так как ему незаслуженно оказали большие почести, чем начальнику. Конечно, «по-хорошему» он должен был отказаться от такого подарка, – но это означало устроить публичный скандал, создав угрозу срыва переговоров, и на это он тоже не мог пойти.

В результате ему стыдно было смотреть в глаза всем присутствующим, и он пропустил первый этап переговоров, сказавшись больным. Когда он вернулся за стол переговоров, мы поняли, что его отсутствие было большой неудачей для всех нас: он был тактичным, умным и опытным переговорщиком, и с его участием диалог пошел значительно быстрее и плодотворнее.

Одной из доживших до нашей дней «китайских церемоний» является завещанное Конфуцием правило начинать любой серьезный разговор с обсуждения погоды. Как и другие его заветы, это правило сугубо прагматично: обсуждение нейтральной темы позволяет оценить собеседника, увидеть его сильные и слабые стороны, а при удачном ходе дела – и «размять» его, введя в нужное психологическое состояние и, в общем случае, сделав более расположенным к вам и сговорчивым.

Разумеется, Конфуций не «разжевывал» всего этого своим ученикам, а просто говорил о правильном начале беседы как необходимой среди культурных людей демонстрации утонченности (в идеале – взаимной).

Конечно, получившая западное образование молодежь (или с головой погруженные в производство и коммерцию менеджеры с фабрик) могут попросту не знать об этой норме или же сознательно пренебрегать ей, – однако в этом случае вы ничего не потеряете, выглядя чудаком или человеком, который никуда не торопится (что в любом случае очень полезно на переговорах).

В глазах же культурных людей вы, показав приверженность традиционному ритуалу, заработаете несколько не слишком значимых, но в любом случае полезных очков.

Принципиальным отличием китайской культуры от западной является иное отношение к времени: китайцы, как правило, демонстрируют, что они никуда не торопятся (даже при острой нехватке времени). Это касается и речи: в развитых странах идеальный доклад занимает четверть часа, так как слушателям ни при каких обстоятельствах не должно стать скучно.

Китайцы приучены слушать долго и терпеливо, а говорить – почти бесконечно. Нашу стандартную шутку «прочту доклад коротенько, минут на сорок» большинство китайских коллег попросту не поймет.

При общении с ними, даже завершив ритуальное обсуждение погоды, не стоит сразу же говорить о сути дела, «беря быка за рога»: это считается не экономией времени, а проявлением неуважения. Поэтому к разговору о главном могут перейти в самом конце и общения, и произносимой речи.

3.3. «Потеря лица»

Лучше (и дольше) всего известная и понимаемая особенность китайской (как и в целом восточной) культуры тем не менее исключительно важна как в обычной жизни, так и на официальных переговорах.

Для китайца действительно нет ничего страшнее публичной оплошности, публичного нарушения норм поведения: даже незначительная, но замеченная многими, она покрывает его несмываемым позором в его собственных глазах.

То, что для европейца может быть мелкой неприятностью, а при чувстве юмора – и поводом первым посмеяться над собой, для китайца может оказаться подлинной катастрофой (так что, будь он японцем, – сделал бы харакири).

Классической стала история про китайца, ехавшего на велосипеде по дороге и на глазах западного корреспондента рассыпавшего яблоки, которые он вез в порвавшемся пакете. Он не бросился их собирать, но встал с независимым видом, дожидаясь, пока мимо проедут все, кто теоретически мог видеть его неудачу, – и стал собирать яблоки лишь потом, всем своим видом демонстрируя полную непричастность к ним, удивление и радость по поводу столь неожиданной и приятной находки.

Поэтому главное правило приличий при любом взаимодействии с китайцем заключается в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не дать ему «потерять лицо».

Это очень удобно, когда ту или иную неловкость допустили вы, – если к вам нормально относятся, ее, скорее всего, просто не заметят, а если вы переживаете, вас, вероятно, еще и утешат. И потом вы можете подсмеиваться над собой и своей неловкостью, – но помните, что это ваше исключительное право: никто, кроме вас, посмеиваться над вашим промахом, каким бы нелепым он ни был, просто не может.

Поэтому боже упаси вас напомнить китайцу о промахе, который когда-то совершил он, – особенно если вы же сами его перед этим и утешали: это будет воспринято всеми присутствующими как невероятная невоспитанность, и ваша принадлежность к европейской культуре извинит вас лишь частично.

Публичное указание на совершенные человеком ошибки, публичный подрыв его репутации в любой форме, публичное сомнение в его решениях совершенно недопустимы, так как это ведет к «потере лица» указанным человеком. Подобного рода действия являются оскорблением, которое в Китае наносится исключительно осознанно, – никаких случайностей здесь не бывает, и быть не может (примерно так же, как в нашей культуре не бывает случайным удар кулаком в лицо). Подобного рода действия противоречит китайской культуре: это агрессия и конфликт, которых всегда стараются избегать. Поэтому вы не должны позволять себе подобных действий, а если вы сами стали их объектом со стороны носителей китайской культуры (которыми бывают и европейцы, долго живущие в Китае) – не утешать себя пустыми отговорками, а дать отпор и задуматься, чем вызвано подобное нападение.

Иногда желание скрыть допущенный промах вынуждает китайцев идти на самые странные, самые невероятные отговорки, немыслимые в устах западного менеджера и не способные вызвать ничего, кроме недоумения. Столкнувшись с подобным, не стоит пытаться прямо разоблачить ложь собеседника: обычно это несложно, но, поставив его в неловкое положение, вы продемонстрируете недостаток как вежливости, так и заинтересованности в достижении общей договоренности. Вполне достаточно будет намекнуть на несостоятельность отговорок: ваш партнер, скорее всего, не подаст вида, но оценит и вашу зоркость, и вашу тактичность.

Иногда доходит до смешного. Вполне стандартной является ситуация, при которой вы, беседуя с руководителем, задаете ему какой-то узкоспециальный вопрос, ответа на который он не знает.

Рядом стоит специалист, который знает ответ, – но руководитель не переадресует ему вопрос, так как это значит признать свое незнание, а тот не будет отвечать вместо руководителя по собственной инициативе, чтобы не подчеркивать его незнание: в этом случае руководитель «потеряет лицо» и справедливо (в рамках китайской культуры) воспримет это как оскорбление.

В результате вы столкнетесь с тем, что руководитель попытается игнорировать ваши вопросы, переводя разговор на какие-то более удобные для него, но, возможно, совершенно не представляющие интереса для вас темы. Если ваши вопросы действительно значимы для вас, вы начнете невежливо настаивать на них, – и начнете получать в ответ совершенно бессмысленные отговорки, произносимые с совершенно безмятежным видом.

Упаси вас бог в этой ситуации обращаться напрямую к стоящему рядом специалисты – это будет оскорбление руководителю, который уже дал понять, что не знает ответов, и вынудит специалиста играть с вами в ту же бессмысленную игру, чтобы не дать «потерять лицо» своему начальнику.

Поэтому для ответа на узкоспециальные вопросы лучше просить руководителя представить вам соответствующего специалиста, чтобы «не отвлекать руководство мелкими мало что значащими деталями».

Разумеется, это правило и связанные с ним ограничения работает только в тех случаях, когда вы воспринимаетесь китайцами как человек и играете в их глаза одну из не слишком многих социальных ролей, доступных иностранцу в Китае (основные – «кошелек на ножках», «чужой дурак», «деловой партнер», «опасный враг» и самая лучшая, «мудрец»).

Вместе с тем может оказаться и по-другому, так как «отношение китайцев к «лаоваю» (иностранцу, «некитайцу»)… бывает даже покруче отношения к негру в вятской деревне[38]. И тут еще одна специфически китайская проблема, на которую обращали внимание люди бывалые. Зачастую отношение китайца-провинциала к «лаоваю», говорящему на китайском (пусть плохо, едва понятно, но все же) – это культурный шок и удивление прежде всего. Представьте себе, что на улице к вам обратилась лошадь с просьбой показать ей как пройти в библиотеку, к банкомату или гостинице. Уверен, вы, вместо того, чтобы ответить на вопрос, будете лихорадочно соображать, что надо бы позвать свидетелей, потому что вам никто не поверит, что вы видели лошадь, которая разговаривает по-русски, и надо скорее показать такое диво родственникам и сослуживцам, а не помочь бедному животному.

Вот примерно такое запросто может случиться, обратись длинноносая западная белая обезьяна на человеческом языке к жителю Китая».[39]

Понятно, что в этом случае на вас не распространяются практически никакие социальные ограничения: «лошадь», пусть даже и говорящая, может вести себя как угодно. Но и сотрудничать с нормальными людьми она просто по своему статусу не в состоянии, – и потому оказываться в таком положении неудобно даже обычному туристу.

Во всех остальных случаях правило недопустимости «потери лица» действует без каких бы то ни было ограничений.

Сами китайцы, оконфузившись, «сохраняют лицо» при помощи отработанного (опять-таки за тысячелетия) приема: они делают вид, что ничего не происходит.

Это универсальный метод: если китайцу что-то не нравится, а он не может или не хочет вмешаться, он просто начинает смотреть в сторону – с поразительным искусством, если неприятный процесс разворачивается у него прямо под носом. Мол, я этого не вижу – и, следовательно, этого не существует в природе.

Поэтому, если китаец совершил оплошность, но не переживает по этому поводу, а делает вид, что все в порядке, – верхом неучтивости будет обращение к нему с предложением помощи и словами утешения. Принятая им в целях самозащиты роль вынудит его, как бы хорошо он к вам лично не относился, посмотреть сквозь вас и деликатно осведомиться о том, что, собственно, произошло и чем вызвано ваше необычное поведение, – у него, мол, все в порядке.

Многие европейцы всецело переняли эту черту китайской культуры и просто не обращают никакого внимания на происходящие с ними неприятности; принимать ли этот метод на вооружение – решать вам, но, случись вам «потерять лицо» в Китае или при общении с китайцами, он является лучшим и, что особенно полезно, универсальным методом выхода из самой неприятной ситуации.

Принципиально важным следствием боязни «потерять лицо», о котором надо знать, является то, что китаец, даже если вы являетесь близким для него человеком, практически никогда, как бы от ни мучился, не будет жаловаться ни на что. Он может плохо себя чувствовать, страдать от смены часового пояса, находить пищу ужасной, а график работы невыносимым, но он не будет говорить о своих проблемах и трудностях, – по крайней мере.

Это особенно важно, когда вы сотрудничаете с ним на своей территории (например, он приехал к вам в гости или в служебную командировку). Если он вдруг по своей инициативе сообщит вам, например, о своем недомогании и о том, что нужно найти врача, – к этому надо отнестись с крайней серьезностью, так как будет означать, что он не может уже больше терпеть, а его положение, весьма вероятно, стало критическим.

Для исключения подобного рода проблем стоит периодически расспрашивать китайских гостей не о том, как они себя чувствуют (вы не получите в ответ ничего, кроме дежурной благодарности и заверений, как все хорошо), а о том, как лучше сделать то или иное действие: в какой ресторан пойти, как составить график работы, с какой скоростью вести машину и так далее.

3.4. Культурная двойственность

Китайцы очень четко отличают свою культурную парадигму от европейской и требуют от европейцев того, что кажется им европейскими ценностями, – сами предпочитая жить по своим правилам (или свободно переходить от одного набора ценностей к другому, выбирая то, что им нравится).

Это проявляется во всем, но прежде всего – в точности во времени.

Китаец может опоздать на встречу на четверть и даже на половину часа, не видя в этом ничего плохого и необычного, так как сознает свою принадлежность к культуре, в которой это вполне допустимо.

В то же время малейшее опоздание со стороны европейца будет вызывать напряжение и восприниматься как проявление несерьезности отношения к сотрудничеству, хотя в явной форме это никто из китайцев не продемонстрирует.

Китаец, встретив вас, может совершенно спокойно оставить вас ждать кого-то еще на четверть часа, – однако, если аналогичным образом поступить с ним, будет расценивать это как признак плохой организованности, скрытых проблем или неуважения к нему лично. Просто потому, что такое поведение не соответствует вашей культуре, – а для его культуры оно вполне органично.

Разумеется, длительное общение дает людям представление о привычках друг друга, и со временем, если все будет хорошо, ваш китайский партнер перестанет реагировать на подобные действия, если они вам свойственны, – однако в начале сотрудничества за них надо извиняться и их надо объяснять хотя бы для того, чтобы выглядеть вежливым и заинтересованным; хотя, конечно, лучше всего не допускать подобных неточностей.

Схожая ситуация складывается со многими другими культурными особенностями.

Самый яркий пример – коррупция. В Китае за нее жестоко карают, но самый законопослушный китайский бизнесмен за пределами Китая, как правило, с охотой будет давать взятки и выплачивать «откаты», если это соответствует местным обычаям. Китайцы совершенно не склонны прививать «варварам» китайские ценности и взгляд на вещи, для них характерно не западное культуртрегерство и воспитание, а наши поговорки «с волками жить – по-волчьи выть» и «со своим уставом в чужой монастырь не суйся».

Например, китайцы в силу особого строения носоглотки часто харкают и сплевывают под ноги (и даже специальные усилия правительства, связанные с Олимпиадой, имели в этой сфере лишь ограниченный эффект). Это вполне нормальное поведение: если они понимают, что это чуждо и неприятно вам, они могут стараться делать это как можно реже, – но они вполне могут и не понимать этого. А вот аналогичные действия с вашей стороны, если ваш партнер знает, что они не свойственны вашей культуре, будут восприняты как невежливость.

«Китайские церемонии» стремительно уходят в прошлое, так что наши дети уже не будут понимать, что это такое, точно так же, как великолепие нынешнего Шанхая заставило нас забыть старинное русское слово «шанхай», означавшие самовольные трущобные застройки на окраинах (аналог – «нахаловка», «самострой»).

Однако многое от них все еще остается. Так, при обращении, по крайней мере, пока ваше общение не станет теплым и сердечным, принято даже в устной речи обязательно указывать должность, звание или профессию (это похоже на немцев, которые обязательно указывают перед фамилией «доктор», «профессор» или «инженер», если у них есть соответствующие титулы; нечто похожее в меньшей степени наблюдается у американцев). Например, вежливо говорить (даже справляясь об отсутствующем человеке) «директор Ли», «профессор Ван» и так далее. Кстати, на китайском языке сначала идет фамилия, а затем имя, – и при вежливом обращении вместо имени произносится статусное дополнение.

Однако китайцы, ожидая этого от вас (если вы будете называть малознакомых людей по имени или без статусного дополнения, вам никто и ничего не скажет, но вас сочтут невеждой, – правда, это может и не помешать сотрудничеству), к вам будут обращаться в соответствии с нормами вашей культуры, как им проще и приятней. И могут очень быстро (причем без всякой помощи алкоголя) перейти от чинного «профессор Иванов» к коробящему наш слух простецкому «Вася».

Это в принципе нормально, хотя, если будет вызывать ваше неприятие, правильным будет вежливо попросить обращаться как положено, – помимо поддержания комфортной для вас обстановки, это будет умеренной и оттого полезной демонстрацией силы.

Но вот ваше представление другим китайцам должно происходить строго в рамках китайской культуры, в соответствии с вашим официальным титулом. Если переводчик сообщает вам, что вас назвали так же, как в прямой беседе, это обязательно необходимо уточнить: если он не упростил перевод для собственного удобства и экономии времени – вас жестоко и публично унизили. (Авторам настоящей книги, правда, в подобные ситуации попадать не приходилось ни разу, так что это, скорее, гипотетическая возможность.)

Европейская культура допускает возможность перебивания говорящего собеседника для дополнения, вопроса или даже прямого возражения. В Китае это невообразимая грубость, – по отношению к китайцу. Вас, принадлежащего к европейской культуре, перебивать в принципе можно, – хотя в обычной ситуации этого и постараются не делать. Однако, если у собеседников возникнет опасение, что высказываемая вами мысль уведет беседу от нужных им вопросов, они перебьют вас, и это не будет восприниматься ими как невежливость. Разумеется, вы свободны делать то же самое, – однако это будет восприниматься в лучшем случае как непонимание основ культурного общения.

Китайцы, как и представители многих других восточных культур, крайне чувствительны к телесным контактам. Поэтом твердое рукопожатие – максимум нормального в этой сфере (при этом, в силу плохой экологии и несбалансированного у многих питания, оно не должно быть слишком твердым, а привычка брать визитную карточку двумя руками с полупоклоном обычно делает излишним и его). Это не значит, что, если вы по французским обычаям попытаетесь чмокать в щечку представляемого вам человека, вас сочтут агрессивным гомосексуалистом, – но общаться с вами присутствующим станет неприятно.

Но вот китаец, демонстрируя к вам приязнь (искреннюю или притворную), вполне может через некоторое время после сотрудничества тепло обнять вас – в рамках уже вашей, европейской культуры. После этого можно обниматься с ним уже и по своей инициативе, – но упаси бог проявлять ее в первый раз самому.

Крайне распространенной ошибкой является попытка самому узнать должность и функциональные обязанности людей, пришедших на первую, ознакомительную встречу с вами (а во многих случаях – и на последующие). Это может поставить ваших партнеров в крайне неудобное положение, так как на этих встречах может присутствовать в прямом смысле слова кто угодно, по каким-то причинам важный для предприятия (или для его руководителей) и приглашаемый для поддержания личных отношений.

Встреча (особенно ужин) с иностранным партнером – это событие, и в рамках «гуаньси» приглашение на нее является ценной услугой, которая может принести пользу в будущем.

С другой стороны, это способ мотивирования персонала. Обычай приглашать на встречу личных водителей и секретарей, чтобы они сытно и вкусно поели, а также повысили свой социальный статус и самоуважение, продержался в некоторых провинциях аж до середины 2000-х годов, хотя к настоящему времени практически сошел на нет (а в туристических регионах гиды без особого приглашения не сядут с вами за один стол даже пить чай).

Наконец, на встречу с вами может прийти посмотреть на возможного партнера и владелец предприятия, с которым вы собираетесь иметь дело. Если он, как Гарун-аль-Рашид, решил поизучать вас инкогнито, он оденется попроще и будет молча скромно сидеть в сторонке, не на престижном месте.

В любой из этих ситуаций просьба рассказать о сфере деятельности каждого участника встречи поставит вашего собеседника в неловкое положение. Поэтому рациональней принимать те представления, которые ваши китайские коллеги делают вам сами; единственное исключение – ваш непосредственный партнер, с которым вы поддерживаете постоянный контакт.

Но при всем этом вас о ваших спутниках и партнерах будут расспрашивать подробно и безо всякого стеснения, стараясь выжать максимум информации обо всех сопутствующих деталях (включая организационную структуру вашей организации), – ведь в вашей культурной традиции это вполне нормально.

3.5. «Гуаньси» как способ общественной самоорганизации

«Гуаньси» – это налаживание человеческих отношений, при которых вы можете обратиться к знакомым с неформальной просьбой. Она может быть выполнена или нет, – но вам постараются сделать одолжение, так как после этого вы будете «должны услугу», и к вам можно будет обратиться за помощью, – иногда через несколько лет. Вы, в свою очередь, можете и не оказать ее, – но, чтобы не показать себя неблагодарным невеждой и не выпасть из ткани общественных отношений, вам придется очень подробно и аргументировано объяснить причины, по которым вы вот именно в этом отдельно взятом случае не можете сделать ответного одолжения. В этом неприятном положении лучше не оказываться, но, если уж вы в него попали, – правильно будет заверить невольно разочарованного вами человека (пусть даже полузнакомого) в ваших самых теплых чувствах и обещать ему всю возможную помощь в других делах.

Российские авторы, переводя «гуаньси» как «блат» или даже как его «мягкую форму», как представляется, по меньшей мере неточны.

Понятие «блат» возникло вскоре после Великой Октябрьской Социалистической революции, в начале гражданской войны, когда опорой Советской власти были латышские стрелки, многие из которых просто не понимали русский язык. Поэтому уговаривать их в тех или иных сложных ситуациях было бесполезно, – но они практически беспрекословно (в отличие от матросской анархической вольницы) подчинялись запискам от их командиров, которые служили и охранными грамотами, и стимулом к оказанию той или иной помощи.

По-немецки (на котором так или иначе говорили почти все латыши) «деловая записка», от наличия или отсутствия которой зависело порой не то что относительное благополучие, но и сама жизнь, называлась «das Blatt» (дословно переводится одновременно как «лист» и как «дело», «суть дела»). Отсюда и пошло название этого социального явления, сохранившегося (разумеется, в сильно смягченном виде) в нашей стране не то что до последних дней Советской власти, но, к сожалению, и до настоящего времени.

Принципиальной особенностью блата, оставшейся неизменной со времен революции до наших дней, является неформальное, основанное на личных контактах обращение к распределителю тех или иных благ (от еды до должности и самой вашей жизни), который является по отношению к вам более влиятельным в какой-либо иерархии. Иерархия может быть разной, вплоть до сложившейся в продуктовом магазине (где народный артист или чиновник является просто покупателем и потому заведомо младшим по отношению к продавцу), но «блат» – это всегда обращение снизу вверх, «по социальной вертикали».

«Гуаньси» же – это общение «по социальной горизонтали», общение не только нижестоящих с вышестоящими, но в первую очередь общение примерно равных или же принадлежащих к разным иерархиям.

В терминах советского общества, существенно ослабившихся, но сохранившихся в нынешнем российском, «гуаньси» соответствует не «блату», а «знакомству». «По знакомству» оказывали услуги не за деньги, а за ожидание встречных услуг, сохраняя в памяти и в социуме неформализованные, но, тем не менее, сложнейшие взаиморасчеты, тянувшиеся долгими годами и перераставшие часто в нормальные человеческие отношения.

Как и взаимодействие «по знакомству» в Советском Союзе, «гуаньси» сшивает социальную ткань современного китайского общества прочно, неформально и незаметно для стороннего наблюдателя. С его помощью решается огромное количество даже весьма сложных вопросов и, поскольку круг знакомств благодаря ему оказывается прямо пропорционален вашей влиятельности, китайцы стараются включить в круг своих знакомых как можно больше сколь-нибудь значимых людей, – в том числе и иностранных партнеров. Этому правилу придерживаются даже те китайцы, которые болезненно переживают «неправильное», «невежественное» поведение иностранцев и относятся к ним как к варварам.

Исключение составляют социальные верхи Китая: чиновники, топ-менеджеры, крупные собственники. Для них «гуаньси» работает в основном в их среде и, насколько можно судить, редко распространяется на людей, стоящих на социальной лестнице значительно ниже их. Если вы оказываетесь ниже их вдвойне – и по своему социальному статусу, и как иностранец (что для китайца практически всегда, если вы только не попадаете под категорию «иностранного мудреца», означает «варвар») – рассчитывать на отношения «гуаньси» с их стороны не следует.

Однако люди более низкого социального уровня, особенно обычные, с огромным удовольствием и даже энергией включают в свой круг «гуаньси» и вас, – и в обмен за совершенно ничтожные, по вашим меркам, знаки внимания, оказываемые им, вы сможете просить их (разумеется, неформально) об очень серьезных для вас услугах.

Поэтому готовьтесь, что даже малоизвестные вам люди в процессе общения вдруг с совершенно неуместными и неинтересными для вас деталями начнут рассказывать вам о своих достижениях, влиятельности, о своих связях, а также связях знакомых и родственников. Это не пустая и глупая похвальба перед залетным иностранцем (хотя бывает, безусловно, и такое), а деловое предложение – описание своих возможностей в достижении договоренностей, которые, возможно, когда-либо понадобятся вам.

Готовьтесь и к тому, что в начале делового сотрудничества ваш партнер, скорее всего, будет всячески пытаться оказать вам какую-либо услугу (обычно приятную и для его самого – вроде показа интересных мест в городе или торжественного ужина). После этого «счет любезностей станет в его пользу», и он перестанет приставать к вам с предложением чем-либо вам помочь, но через некоторое время обратится с просьбой помочь ему, причем для него эта помощь всегда будет более важной, чем те знаки внимания, которые ему удалось оказать вам (хотя для вас она и может выглядеть сущим пустяком).

Именно благодаря «гуаньси» первое, что обязательно делают китайцы, когда начинают какое-то дело, – это устраивают по этому поводу банкет, на который приглашают всех, кто хотя бы теоретически может как-то помочь в реализации проекта. На Западе банкет устраивают, чтобы отметить совместно достигнутые успехи, а в Китае – чтобы обеспечить работу по их достижению. При этом банкет для установления «гуаньси» ни при каких обстоятельствах не считается взяткой, хотя его организатор получает все основания надеяться на как минимум доброжелательное участие к себе его участников, которые в итоге оказываются ему хоть чуть-чуть, но обязаны.

В американской системе координат «гуаньси» – это классический пример «игры с ненулевой суммой» (или, иначе говоря, «взаимодействия win-win), при котором оба его участника получают больше, чем отдают (разумеется, по своим собственным шкалам ценностей, естественное несовпадение которых и обеспечивает общий выигрыш).

Разумеется, никакое взаимодействие, в том числе социальное, и в особенности неформальное, не обходится без погрешностей: оказанная вами услуга легко может быть забыта или вполне осознанно не «отдарена». Так случается, однако в среднем «гуаньси» работает и является весьма эффективным инструментом сотрудничества с китайцами. Его игнорирование не просто создаст вам дурную репутацию, но и исключит вас из неформальных кругов взаимопомощи, приходящей порой с самой неожиданной стороны, что может привести к серьезным убыткам, а часто и вовсе лишить вас возможности взаимовыгодного сотрудничества.

Разумеется, «гуаньси», как и всякое массовое неформальное взаимодействие, способно существенно ограничивать возможности государственной политики за счет вязкого сопротивления социальной ткани. Однако прочность этой ткани, гибкость и адаптивность общества, во многом обеспечиваемые именно «гуаньси», с лихвой компенсируют его негативные черты.

«Гуаньси» представляет собой тот предельно вырожденный случай коррупции, когда она почти перетекает в свою противоположность, оборачиваясь взаимовыручкой, – да, не вполне бескорыстной, но и не жаждущей немедленной наживы, вполне удовлетворяющейся туманными возможностями еще неясной будущей пользы.

Разумеется, в Китае есть и обычная коррупция, – и широко пропагандируемая борьба с ней в условиях бурного роста экономики и стремительного обогащения отдельных регионов и социальных групп позволяет лишь удерживать ее в некоторых, достаточно широких рамках.

Жесткость борьбы производит сильное впечатление. Конечно, с проворовавшихся чиновников уже не сдирают заживо кожу и не набивают чучела в назидание (причем в Средние века нередки были ситуации, когда чиновник брал взятки, сидя в кабинете с чучелами своих предшественников: деваться-то некуда), но смертная казнь за смехотворные по российским меркам хищения в несколько миллионов долларов является нормой.

Широко применяется двухлетняя отсрочка приговора: если взяточник активно сотрудничает со следствием и с лихвой возмещает нанесенный ущерб, ему по завершении этого срока часто заменяют смертную казнь пожизненным заключением. Правда, могут и не заменить, могут и не предоставить двухлетней отсрочки, – а при понимании того, что представляет из себя китайская тюрьма, пусть даже и современная, милость эта начинает производить не вполне однозначное впечатление.

Китайцы не могут себе даже представить, что разоблаченный и осужденный судом коррупционер может отделаться штрафом, что стало нормой в России после либерализации уголовного законодательства, проведенной в президентство Медведева.

Борьбой с коррупцией традиционно руководит пятый человек в китайской иерархии, что позволяет сделать круг даже теоретически «неприкосновенных» людей весьма узким.

Принципиальных отличий китайской коррупции от российской три.

Первое отличие – жесткая заинтересованность чиновников в исполнении своих обязанностей, в первую очередь в развитии экономики и социальном благополучии. Поэтому они берут деньги за помощь предпринимателям, за усиленное исполнение своих обязанностей, а не за помощь в преодолении специально для этого созданных ими же препятствий.

Второе отличие – несмотря на многие случаи обмана, коррумпированные чиновники, как правило, исполняют свои обещания и не переходят от них к вымогательству все новых и новых сумм из бизнесменов.

Наконец, третье и главное: китайская коррупция не носит системный характер, то есть не влияет (или влияет несущественно) на принятие принципиальных, ключевых, стратегических решений. Китайцам в принципе не понятен российский анекдот о руководстве страны, которое, получив предложение от «Кока-колы» взять в аренду государственный флаг, чтоб он соответствовал ее корпоративному красному цвету, пошло выяснять сроки действия контракта с «Аквафреш» (символом которого являются белая, красная и синяя полосы).

Вместе с тем, помимо «гуаньси» и традиционной коррупции, в Китае распространены самые обычные семейственность и кумовство, – и их масштабы и значение едва ли не превосходят масштабы и значение двух первых явлений.

Коррупцией, являющейся преступлением, за которое надо карать, для большинство китайцев является нанесение прямого ущерба государству (символом которого раньше был император – «Сын Неба», а теперь руководство КПК), а в последние десятилетия – и корпорациям.

Продвижение же «своих» людей по принципу «ну как не порадеть родному человечку» до сих пор является скорее общественной нормой, чем предосудительным действием. Большим прогрессом стало понимание необходимости хоть в минимальной степени соответствовать профессиональным требованиям, так как назначенный на должность заведомый тупица в условиях административной конкуренции и сам не удержится на ней, и «подставит» своего благодетеля. Однако китайское общество, как представляется, лишь начинает воспринимать семейственность и помощь землякам как проблему.

3.6. Изменение отношения к России

Весьма существенным для русских, – как предпринимателей, так и простых туристов, – представляется изменение отношения к России.

В целом китайское общество хорошо помнит как колоссальную помощь, оказанную Советским Союзом Китаю до фактического разрыва отношений в конце 50-х годов, так и изнуряющий страх перед советскими танками из Монголии, владевший Мао Цзэдуном, по крайней мере, с середины 60-х годов. Этот страх хорошо памятен китайцам старших поколений в том числе потому, что он привел не только к установлению дипломатических отношений с США и революционному визиту Никсона, но и к бессмысленному строительству циклопических укрепрайонов, расточившему огромную часть и без того скудных из-за хозяйственной разрухи ресурсов.

Советский Союз был для Китая значительно более развитым, более мощным и несравнимо более богатым соседом, – то помощником и спасителем, то чудовищной и неотвратимой угрозой.

Распад Советского Союза оказался полной неожиданностью не только для китайского руководства, по традиции занятого в основном внутренними проблемами, но и для всего мира. Однако именно в Китае в силу огромного символического значения нашей страны для тогдашнего поколения руководителей значительная часть дискуссии о будущих путях развития своей страны шла в форме изучения, анализа и обобщения опыта Советского Союза и демократической России.

Наиболее интенсивным это изучение было в середине и конце 90-х годов, однако окончательно этот этап был завершен в середине 2000-х. Лишь тогда в китайской исследовательской среде и в руководстве страны окончательно возобладало понимание позднесоветского и российского опыта как преимущественно негативного, которому нельзя следовать категорически, под угрозой уничтожения страны и чудовищных бедствий для народа.

Соответственно, менялось и восприятие нашей страны.

После распада Советского Союза Россия просто в силу того, что эти слова по-китайски, как и по-русски, принадлежат соответственно к мужскому и женскому роду, из «старшего брата» превратилась в «старшую сестру».

Для традиционной крестьянской культуры, которой остается китайская, это катастрофическое понижение статуса: если «старший брат» автоматически является для младшего брата не просто авторитетом, но и непосредственным руководителем, которому следует безоговорочно подчиняться, «старшая сестра» является, как и всякая женщина, человеком «второго сорта», которая не то что не смеет руководить и не обладает самостоятельным авторитетом, но и сама должна подчиняться брату, пусть даже и младшему, – если и не прямо сейчас, то чуть позже, когда он подрастет.

Осознание катастрофичности 90-х годов для России пришло к китайцам с большим запозданием: слишком велика была инерция могущества царской России и Советского Союза. По этим же причинам, несмотря на очевидность и предсказанность во всех деталях российскими СМИ как минимум за полгода, дефолт 1998 года оказался для китайского руководства полнейшей неожиданностью. Лишь после него Россия стала восприниматься не просто как «старшая сестра», но как «заболевшая», испытывающая серьезные проблемы.

В то же время премьерство близкого китайцам по духу и понятного по своей служебной карьере Примакова, последующая борьба с чеченским сепаратизмом, начало президентства Путина и разгром «ЮКОСа» воспринимались китайцами как медленный и мучительный, но обнадеживающий процесс выздоровления, процесс восстановления российской государственности после «вашего очередного Смутного времени».

Однако к середине 2000-х годов эти иллюзии развеялись, и сложившийся в России режим стал восприниматься как компрадорский и прозападный, постоянно сдерживающий и ограничивающий Китай в интересах его противников и потому часто даже прямо враждебный Китаю. Вероятно, решающую роль в этом сыграл вероломный, с точки зрения части китайских аналитиков, отказ России от строительства прямого нефтепровода «Ангарск – Дацин» в пользу более дорогого, протяженного, проходящего по тысяче километров сейсмоопасной зоны нефтепровода Восточная Сибирь – Тихий океан (ВСТО). Эта замена проектов обеспечила России возможность продавать восточносибирскую нефть не только Китаю, но и его стратегическим противникам (США и Японии) и конкурентам (Южной Корее). Кроме того, смена проектов существенно отсрочила получение Китаем российской трубопроводной нефти, а сам ВСТО был построен на 15-миллиардный китайский кредит.

Примерно в 2006 году драматическое изменение отношения к России в Китае, насколько можно судить, в целом завершилось: теперь она воспринималась не как «заболевшая сестра», которая, тем не менее, уже скоро, скорее всего, выздоровеет, а как «гулящая сестра» – вполне безнадежная, махнувшая на себя рукой и покатившаяся по наклонной, предающаяся пороку, спасти которую уже нельзя.

В дальнейшем это отношение постепенно расширялось, крепло и усугублялось. Конечно, специалисты по России профессионально любят свой предмет изучения и стараются (хотя бы ради поддержания собственного статуса) укреплять иллюзии об ее возможном возрождении и хотя бы о частичном восстановлении ее влияния и значения. Однако их усилия не способны преодолеть все более доминирующего восприятия нашей страны как пассивного и разлагающегося пространства, представляющего интерес лишь как добыча и как источник опасностей, связанных с его неизбежной в будущем гибелью.

Распространение такого подхода в аналитической элите и в руководстве Китая не лучшим образом отражается на динамике повседневного обыденного отношения к русским обычных китайцев.

Достаточно указать, что в весьма популярной и широко распространяющейся книге о неравноправных, кабальных для Китая договорах прошлого Россия занимает свое место не просто как один из колониальных агрессоров, – но как единственный колониальный агрессор, отторгнувший от Китая огромные территории. В них включают как минимум нынешнюю Монголию, которую китайцы считают своей (называя ее «Внешней», по аналогии с Внутренней Монголией, входящей в состав Китая), а также Приморский край. Добровольная, осуществленная в одностороннем дружеском порядке, ничем и никогда не компенсированная передача Советским Союзом Китаю части нынешнего Синцзян-Уйгурского автономного района, освобожденного от Чан Кайши в результате антикитайского восстания, как и возвращение реального контроля за всей Манчжурией и ряда крупных военных баз (например, Далянь – бывший Дальний, не говоря об обильно политом русской кровью Порт-Артуре), как это принято в международной политике по отношению к слабым ее участникам, в расчет категорически не принимается.

Принципиально важным является то, что в китайском обществе отношение интеллигенции к тому или иному явлению, определяя характер аналитического обеспечения власти, постепенно меняет восприятие последней и трансформирует ее позицию. А позиция власти, в свою очередь, – тоже не быстро, но практически неотвратимо, – трансформирует отношение общества.

Это отнюдь не однозначный процесс, так как мнения и настроения общества также весьма существенно влияют на власть, вынужденную, пусть и косвенно (чтобы не обнажить своей зависимости от общества), но реагировать на них.

Однако в случае нашего общества диалектика взаимодействия между позициями аналитического сообщества и общественных «низов» носит второстепенный характер, так как обе эти позиции меняются примерно одинаково: в сторону восприятия России как ничтожного, распадающегося государства, уничтожающего свой безропотно умирающий народ и несправедливо эксплуатирующего огромные стратегические ресурсы в интересах стратегических противников Китая.

Это весьма существенная и болезненная для нас трансформация, которую на частном, индивидуальном уровне надо как минимум учитывать.

Бизнесменам же из России следует понимать, что им нечего делать в Китае без надежного – доверенного и влиятельного – представителя-китайца и что, главное, в случае прямого конфликта, пусть даже в суде, им не стоит рассчитывать на сколь бы то ни было реальную защиту своих интересов в Китае. В том числе потому, что за ними нет никакой – ни реальной, ни символической – имеющей значение для китайцев силы, а сами они как представители России все чаще вызывают растущее презрение и даже враждебность, которая у молодежи приобретает порой агрессивный характер.

Разумеется, как и все происходящее, это не является абсолютной нормой и чувствуется далеко не повсеместно. В последние годы наблюдается даже улучшение отношений к русским, а фраза «Россия и Китай – очень хорошие друзья» произносится все чаще и со все более сильным ударением на слове «очень».

Отдельной причиной некоторого улучшения отношения к России является восхищение Путиным, которого самые разные китайцы, как правило, превозносят до небес. По опыту одного из авторов, попытки критиковать его политику вызывают самое искреннее недоумение и, в случае разъяснения причин этой критики, искреннее, но преходящее огорчение, – большинство собеседников приходят к выводу, что российский аналитик просто слишком пристрастен, хочет слишком много и слишком быстро и вообще забыл поговорку «от добра добра не ищут». Строго говоря, это отношение крайне выгодно для России.

Любовь к Путину вызвана тем, что после «дела “ЮКОСа”» китайцы считают его победителем олигархии, который прищемил хвосты «жирным котам» и заставил их в страхе и добросовестности служить обществу.

С другой стороны, Путин в глазах китайцев противостоит беспричинной, безудержной и всеразрушающей агрессии Запада во главе со США и прислуживающей ему Японией, что автоматически делает его партнером Китая. Кстати, не случайно китайские руководители, исключительно внимательные к терминам, категорически против характеристики наших стран как стратегических «союзников», жестко и последовательно ограничивая разговор исключительно стратегическими «партнерами».

С другой стороны, среди молодежи, особенно добившихся определенного успеха менеджеров, получивших западное (по типу, то есть в том числе и в Китае) образование, подобных позитивных для России настроений, насколько можно судить, почти нет.

Общей закономерностью является улучшение отношения к России по мере удаления от ее границ и мест скопления туристов, будь это «челноки» или отдыхающие (что относится, прежде всего, к Хайнаню): чем южнее, тем теплее к нам относятся.

Однако изложенный позитив отнюдь не распространяется на повседневные коммерческие отношения: некоторое (и весьма спорадическое) улучшение общего китайского отношения к России отнюдь не означает непонимания ее слабости, что прямо проецируется на положение российских участников двустороннего сотрудничества.

3.7. Договор: не более чем фиксация добрых надежд

В силу существенного снижения авторитета нашей страны и повышения в связи с этим уровня нашей повседневной, бытовой уязвимости для нас особенно важно хорошо понимать все, что связано с исполнением заключаемых нами договоров – как в устной, так и в письменной форме.

По причинам, описанным в конце предыдущего параграфа, все нижесказанное касается вас в неизмеримо большей степени, чем американца, немца или даже канадца, – и, соответственно, имеет для вас качественно большую значимость.

Прежде всего, описанная выше культурная двойственность ярко проявляется в китайском отношении не только к договоренностям, касающимся времени проведения встречи с вами, но и ко всем договоренностям в целом, в том числе зафиксированным на бумаге.

Как правило, ваш китайский партнер, каким бы добросовестным им ни был, будет категорично, жестко и без каких бы то ни было существенных уступок настаивать на дословном, точном, полном и своевременном исполнении вами всего, что написано в договоре, и всего, о чем вы договорились в устной форме. При этом во втором случае он будет настаивать на исполнении вами устной договоренности в том виде, в котором он ее понял, – даже если вы убеждены, что он понял ее совершенно неправильно или искажает понятое им в своих интересах.

Важно понимать, что отношение к разного рода «сертификатам подлинности» и «профессиональным сертификатам» в Китае диктуется прагматизмом и навыками производства подделок. Если вы пропишете в договоре, что те или иные работы должны выполняться человеком, имеющим соответствующий профессиональный сертификат, – Вы легко можете столкнуться с ситуацией, когда этот сертификат будет выдан ему по знакомству или за малую мзду и не будет гарантировать ни малейшего качества работы. В то же время оснований для предъявления формальных претензий у вас не будет.

Свои же обязательства даже по подписанному договору нормальный китайский бизнесмен рассматривает как заявление о намерениях и примерный план своей работы, в который можно вносить достаточно существенные произвольные изменения, – в том числе и не информируя об этом партнера (по крайней мере, в момент одностороннего внесения изменений).

Безусловно, из этого правила есть исключения, с которыми можно встретиться довольно часто, – но в масштабах Китая это, тем не менее, не более чем исключения.

Для нормализации своего кровяного давления при работе с китайскими партнерами крайне полезно выучить прекрасное арабское слово «иншалла»: дословно оно означает «если позволит Аллах», а содержательно, – «если мне ничего не помешает выполнить ранее перечисленные обещания, я обязательно постараюсь что-нибудь сделать».

Распространенность этого термина в повседневной и коммерческой жизни, являющаяся одной из причин нынешнего плачевного состояния еще недавно великой арабской цивилизации, связана, как представляется, с относительной молодостью ислама как религии. Молодая религия просто в силу своей молодости возлагает на Господа исключительные полномочия и трактует тезис «на все воля Аллаха» (или, в других случаях, «все в руце Божией») слишком прямолинейно, грубо, распространяя его на все явления.

Это не позволяет планировать свою деятельность, так как принятие на себя жестких обязательств означает подмену божественной воли своим намерением и, по сути дела, граничит с богохульством. В результате необязательность становится нормой, к которой быстро адаптируются люди, взаимодействующие с носителями великой арабской культуры.

В Китае отклонения от привычных нам представлений о нормальной точности существенно ниже, чем в арабском мире, и для более быстрого принятия китайских реалий лучше сравнивать их не с желаемым для нас, а с арабским опытом.

Принципиально важно понимать, что в Китае в силу жесткости внутренней конкуренции между людьми последние склонны всецело концентрироваться на своей основной деятельности. Это в Средние века чиновники могли «между делом» писать стихи (хоть это и считалось важным): сегодня они всецело заняты управлением, и на все остальное многообразие человеческой жизни зачастую просто не остается сил и времени. Ученые и исследователи изучают окружающий мир, студенты учатся, спортсмены тренируются, а коммерсанты – зарабатывают деньги.

И этому подчинено в их жизни (по крайней мере, в той ее части, с которой Вы столкнетесь) в прямом смысле слова все. Места для посторонних занятий – от написания стихов до кажущихся вам естественными моральных норм – по вполне объективным причинам просто не остается.

Поэтому вас они будут рассматривать исключительно с точки зрения извлечения из вас денег: если получится – «прибыли», которая в нашей системе ценностей ассоциируется с продуктом более-менее честной деятельности, но прежде всего – простой «наживы», которую проще всего получить прямым и вульгарным обманом.

Сотрудничающие с Китаем длительное время опытные предприниматели четко и однозначно предупреждают: большинство предприятий, с которыми вы будете иметь дело, и большинство ваших партнеров будут стараться обмануть вас, причем, даже если вы поймаете их на первой же попытке такого рода, они будут продолжать эти попытки снова и снова.

Вы должны в полном объеме и с беспощадной ясностью понимать: вы – иностранец, и вам никогда не стать китайцем, то есть вы никогда не будете в Китае человеком в прямом и полном, социальном смысле слова.

Вы – «кошелек на ножках», долгосрочное сотрудничество с которым отнюдь не всегда является ценностью: зачастую вас надо просто как можно быстрее опустошить.

Обман иностранца для обычного китайского бизнесмена не является нарушением моральных норм и проявлением недобросовестности: это обычная бизнес-операция, ничуть не менее нормальная и, что важно сознавать, с точки зрения большинства ваших китайских партнеров по бизнесу, ничуть не менее необходимая для повседневной коммерческой деятельности, чем производство продукта и его последующая продажа.

Более того: в силу остроты проблемы первоначального накопления капитала и отсутствия в ряде случаев цивилизованных возможностей его приобретения достаточно распространена практика получения соответствующих средств за счет обмана иностранных партнеров, не имеющих хороших связей в Китае, что делает подобные операции практически безнаказанными. Часть китайских предпринимателей совершает несколько обманов, просто чтобы «подняться»: получить капитал, достаточный для организации сколь-нибудь масштабной деятельности, – и уже потом начать работать по-честному. Но для тех иностранных партнеров, кто попадется им на этапе их становления, сравнительное благородство конечных намерений является заведомо недостаточным утешением.

Существенной проблемой взаимодействия с китайскими предпринимателями является огромное количество перекупщиков, перепродавцов и разного рода посредников. Сотрудничая с ними вместо конечного производителя, вы не просто будете переплачивать заведомо лишнее: вы еще и лишите себя возможности контроля за качеством закупаемого товара и своевременностью его поставок, так как посредник сам не может этого обеспечить, а часто просто и не заинтересован в этом, а также существенно повысите вероятность обмана (так как фабрика от вас никуда не убежит, и вы сможете хотя бы предъявить претензии, а найти сменившего офис посредника будет уже крайне затруднительно).

Весьма распространенной практикой является переупаковка продукции посредниками, которые таким образом маскируются под настоящих производителей: они делают свою упаковку, клеят свои фирменные этикетки, меняют названия. Однако, как и всякая маскировка, вносимые ими изменения носят лишь внешний характер: им невыгодно серьезно менять дизайн или переделывать программу, и потому следы настоящего производителя сохраняются всегда. Получив в руки образец потенциально интересующей вас продукции, вы должны, прежде всего, потратить время и силы на поиск проявлений оригинального производителя, – или убедиться, что вас не обманывают, и вы имеете дело с производителем, а не посредником.

Однако лучший, наиболее надежный способ защитить себя от посредников, заключается в настойчивом требовании, как только вы осознали свою заинтересованность в той или иной продукции, посещения производства. Наиболее желательно также общение с его руководством, в том числе и потому, что умный и опытный посредник в принципе может спокойно привести вас на экскурсию на производство, к которому на самом деле не имеет ни малейшего представления.

Если ваш китайский партнер по любым, самым благовидным причинам (вплоть до поломки автомобиля или производственной аварии) не показывает вам производство и не знакомит вас с его непосредственными руководителями, подтверждающими его статус и его прямую связь с производством, – перед вами посредник, которого надо всячески избегать. Как правило, производители не просто рады показать вам свое производство, но и сами, не дожидаясь ваших просьб, приглашают вас на него.

Существенно, что на производстве вам вместе с техническими специалистами разумно как можно более подробно ознакомиться не только с текущей деятельностью, но и с продукцией, которую оно выпускало в прошлом. Это позволит вам получить наиболее адекватное представление о реальном технологическом уровне данного производителя. Следует помнить, что в Китае достаточно распространена практика наращивания количественных характеристик изделий вместо сложного, а в китайской структуре цен – и более дорогого освоения качественно новых технологий (например, вместо использования более качественного пластика для получения прочностных характеристик делают изделие более массивным).

Принципиально важно, что, заключая договор, вы должны подписывать его именно с тем юридическим лицом, которое производит интересующие вас товары, и его от имени этого юридического лица должен подписывать именно тот человек, который имеет на это право. Использование псевдонимов и «бизнес-имен», а также иных адресов совершенно недопустимо, ибо, по сути дела, делает договор недействительным.

Весьма существенно, что счет компании, с которой вы заключаете договор, должен находиться в той же самой юрисдикции, что и сама компания. Китайские предприниматели любят просить перечислять им деньги за производство в Китае в другую страну или территорию с особым режимом регулирования (Гонконг или Аомынь) для минимизации налогов, однако это, как правило, будет серьезным нарушением китайских законов, в том числе и с вашей стороны, и заключать такие договора не следует (по крайней мере, без детального ознакомления с соответствующим механизмом и, в случае уверенности в его легальности, получением половины выгоды вашего партнера).

Существенно, что китайские производители имеют понятную нам привычку расслабляться и со временем понижать качество своей работы, – вплоть до порой совершенно неприемлемого уровня, граничащего с катастрофой. Поэтому вы должны обязательно вписать в договор свое право в любой момент проводить тщательные инспекции производства (разумеется, не в целом, а для контроля именно своего заказа) с привлечением всех нужных вам специалистов, как с вашей стороны, так и со стороны китайских коллег, – и, даже если все идет хорошо и качество продукции остается высоким, не менее раза в полгода действительно проводить такую инспекцию с тщательным анализом всего производства (включая то, не являются ли используемые комплектующие бывшими в употреблении или контрафактными). Готовую продукцию необходимо выборочно проверять до упаковки и обязательно после упаковки, уже перед самой отгрузкой; отдельные образцы, предоставляемые производителем, как правило, не значат ничего.

Это необходимо, чтобы показать твердость ваших намерений, вашу основательность как партнера и ваше серьезное отношение к качеству продукции, – в общем, для острастки, чтобы не создавать лишних поводов попытаться сэкономить именно на вас.

При этом любые проблемы, выявленные в ходе инспекций, должны фиксироваться на бумаге: устная договоренность легко может быть не выполнена.

Нельзя забывать, что для большинства даже безукоризненно честных по стандартам китайской этики китайских бизнесменов «введение партнера в заблуждение» – такая же естественная часть коммерческой деятельности, как для военачальника – введение в заблуждение его противника. Пресловутые стратагемы, рассматриваемые нами с точки зрения воинского искусства, применяются китайцами повседневно, буквально ко всему в их обыденной жизни.

В том числе и, – не сомневайтесь в этом, – и к вам.

При этом обман может быть как исключительно изощренным (вроде предоставления скидок для налаживания отношений с партнером, что может длиться годами, и бегством с полученным на производство крупной партии авансом), так и оглушительно простым, в стиле незабвенных в России 90-х годов.

Например, накануне подписания из весьма объемного полностью согласованного документа могут быть (разумеется, без оповещения вас) изъяты крайне важные для вас абзацы и даже целые страницы, содержащие затруднительные для китайских коллег положения. Если вы заметите это, перед вами извинятся, сославшись на простую техническую погрешность и заверив, что виновные будут жестоко наказаны,[40] и, скорее всего, вернут документ в согласованный вид. Но, если вы проявите недостаток бдительности (а накануне вас могут усердно и целенаправленно спаивать), – вы получите не совсем то (или не совсем тогда), о чем вы, как вам казалось, договорились.

Поэтому детальная проверка любого документа перед его подписанием должна стать нормой вашей жизни. Помните: «джентльменские договоренности», как правило, не работают! – хотя из любого правила, разумеется, бывают исключения.

Особым пунктом, который необходимо включать в любой договор с китайскими коллегами, что-либо производящими для вас, являются жесточайшие штрафные санкции за наличие скрытых недокументированных функций в поставляемой вам продукции (это, вероятно, единственный случай, когда со штрафами нельзя переборщить, вызвав описанную ниже негативную реакцию).

Первоначально это касалось лишь производителей телефонов, так как некоторые изделия без оповещения владельца регулярно направляли СМС-сообщения на платные номера, нанося ему регулярный, но малозаметный ущерб, который большинство списывало на дороговизну связи.

Однако в октябре 2013 года в Санкт-Петербурге была случайно перехвачена партия бытовой техники (не только телефоны и видеорегистраторы, но и утюги и электрочайники) со встроенными китайскими инженерами чипами, которые при включении изделия автоматически подключались к незащищенным паролем wi-fi сетям, начиная рассылать по ним спам и вирусы. Возможно, они выполняли и иные, шпионские функции, но об этом не сообщалось.

Российские специалисты отметили, что радиус действия чипа, встроенного в утюг, достигал 200 метров, в поддельный iPhone – 50–70 метров, что достаточно, например, для охвата подъезда дома. Директор российской компании-импортера отметил, что поставивший ему шпионящую бытовую технику китайский производитель является «проверенным» партнером.

Помимо само собой разумеющейся попытки заработать, обман является для многих китайских предпринимателей инструментом постоянного тестирования, проверки партнера: если он не разоблачает обман (и в особенности если он его замечает, но по каким-то причинам терпит), – он является слабым и неумным, и на нем необходимо наживаться, не просто тиражируя, но и наращивая обман, делая его все более разнообразным и разрушительным.

Письменный договор и тем более устные соглашения являются прежде всего сырьем для обмана: их нарушением можно получить деньги, и в этом их если и не главное, то, во всяком случае, весьма существенное значение.

Западный подход, в соответствии с которым договор должен быть тщательнейшим образом проработан для того, чтобы обеспечить его участникам полную безопасность и надежность, соответствует китайским реалиям ровно наполовину: договор обязательно должен быть тщательнейшим образом проработан как для того, чтобы на вас не взвалили совершенно лишних для вас обязательств, так и для того, чтобы вы имели основания предъявить китайскому партнеру претензии за нарушения его значимых положений.

Штрафные санкции за каждое из возможных нарушений должны быть прописаны максимально подробно, – а вот с жесткостью их важно не переборщить.

С одной стороны, если санкции будут недостаточно жесткими и подробными, вы покажете себя как слабый переговорщик, некомпетентный бизнесмен и недостаточно серьезный партнер. Если в отношении вас сложится такое мнение, вам проще будет бросить на стол кошелек и уйти: потери вам гарантированы.

С другой стороны, риски штрафов неминуемо учитываются при определении цены работ, которые вы намерены получить: чем выше и жестче штрафы, тем меньше ваша выгода, и о том, что кому-то удалось сломать эту закономерность на китайском рынке, авторы настоящей книги не слышали ни разу.

Кроме того, известны случаи, когда российские партнеры, овладев китайской техникой ведения переговоров или просто вызвав «личную неприязнь» своих партнеров, добивались для себя исключительно выгодных условий – сверхнизких цен или запредельных штрафов даже за незначительные нарушения – и разорялись, когда китайцы просто в отместку им полностью «заваливали» контракт и разрывали отношения.

Идти в китайский суд (и даже в международный) с предъявлением китайской компании претензий в здравом уме и твердой памяти способен только мазохист.

Известны исключения: если вы попадете «в случай», когда высокопоставленные чиновники или партийные функционеры по каким-то своим причинам (обычно внешнеполитическим) хотят продемонстрировать действенность своей судебной системы (или просто наказать соответствующего китайского бизнесмена), – суд примет решение в вашу пользу, да еще и (о чудо!) проследит за его исполнением.

Однако всерьез рассчитывать на это стоит с той же вероятностью, что в XVIII веке рассчитывать стать фаворитом императрицы: да, такие случаи известны и далеко не единичны, – но строить в ожидании одного из них свою жизнь способен только безумец.

Как правило, китайские суды демонстрируют ту самую «этническую солидарность», которая была описана выше.

Вы, конечно, можете предусмотрительно внести в договор пункт об урегулировании претензий в судах других стран, – однако, если вы имеете дело не с международным гигантом, а с локальным производителем (оборот которого может быть колоссальным по меркам России), это будет значительно менее продуктивным способом урегулирования споров, чем «методом Монте-Карло» – подбрасыванием монетки.

Дело в том, что производящие китайские компании, как правило, не представлены за пределами своей страны, а если и представлены, то работают через разнообразные «прокладки». Поэтому санкции, наложенные на вашего партнера судом, например, Швейцарии никак не отразятся на его продажи в этой стране, производимые через специализированного трейдера (или через фирму внука сестры подруги двоюродной бабушки владельца).

В настоящее время в принципе не существует международных механизмов взыскания с компаний, действующих на внутреннем китайском рынке, присужденных вам судами других стран денег, – и в ближайшее время подобные механизмы вряд ли появятся. Поэтому китайские компании, скорее всего, даже не потрудятся принять участие в судебном процессе за пределами Китая: у них другие проблемы, им надо «стричь» других иностранцев, а не тратить время на заведомую ерунду.

Поэтому идти в суд при нарушении китайским партнером договора – такая же глупость, что и бить посуду. Необходимо твердо и жестко предъявлять претензии, указывать на невыполнение взятых на себя обязательств, но не превращать ситуацию в прямой конфликт и тем более не давать партнеру «потерять лицо».

Разумно указывать на «недостаточность контроля», подчеркивать нанесенный вам ущерб и требовать его возмещения, – и лишь после изнурительных переговоров соглашаться на его возмещение в виде скидки на последующую партию товара или на оплату последующих работ.

Если Вы хоть раз добились от китайского коллеги выплаты вам в качестве штрафных санкций денег в полном объеме (да и, собственно говоря, просто денег), – вы можете гордиться собой: вы подлинный мастер, и ваш опыт и познания не имеют цены для миллионов людей по всему миру, сотрудничающих с Китаем.

Из всех событий новейшей истории своей страны китайские менеджеры едва ли не лучше всего усвоили попытку Apple получить от своего крупнейшего китайского подрядчика (и, кстати, одного из крупнейших частных предприятий Китая, – на ее заводах занято до миллиона человек) тайваньской Foxconn (Hon Hai Precision) «живые деньги» в качестве санкций за некачественно выполненные работы. Дело закончилось, как сообщают в назидание партнерам, исправлением допущенных ошибок за счет производителя и предоставлением скидки на следующую партию товара, – а глава Apple через некоторое время извинился за «высокомерие и жадность» своей компании в отношении китайских покупателей айфонов.

Подводя итоги, следует зафиксировать: человек, надеющийся на закон и договор и пренебрегающий ради этой надежды китайской спецификой (в первую очередь «гуаньси», но далеко не только), может быть успешен в Китае лишь по недоразумению.

Строго говоря, изложенное является отнюдь не только китайской спецификой.

Так, например, в США – наиболее развитой в экономическом отношении стране современного мира – учебники малого бизнеса порой прямо предупреждают, что главной проблемой бизнесмена является не заключение договора и не выполнение предусмотренных им работ, но получение заранее оговоренных денег за это.

Даже уважаемые американские структуры порой пускаются во все тяжкие (вплоть до отговорок «у нас бухгалтер отлучился, зайдите завтра»), чтобы избежать выплат совершенно смешных сумм – или, по крайней мере, оттянуть их.

А не менее уважаемые пособия по личностному росту и деловому успеху призывают своих читателей не только брать в долг (мол, «тогда вы все время будете думать о том, как его отдать, и это будет мотивировать вас к новым усилиям»), но и как можно дольше не исполнять свои обязательства перед другими. Мотивация проста и до боли откровенна: это, по сути дела, является бесплатным кредитованием и позволяет сэкономить на банковских процентах.

О повседневных реалиях нашей страны мы и вовсе умалчиваем: простое воспоминание о них дает исключительно широкий спектр весьма убедительных причин, по которым, несмотря на все сложности взаимодействия с Китаем, постоянно растущее число наших сограждан наращивает сотрудничество с ним, а многие (по имеющимся оценкам, около ста тысяч) и вовсе перебираются в него жить насовсем.

И, наконец, последнее.

Помните, что китайцы, хоть и кажутся нам на одно лицо, отличаются друг от друга ничуть не меньше, чем мы.

Многие из ваших китайских коллег не будут носителями некоторых (а то и многих) типических черт, о которых мы рассказали вам выше, – точно так же, как многие из нас не являются носителями классической русской деловой культуры. Все люди разные, даже в рамках одного общества, а мир меняется, и традиционная культура со всеми ее плюсами и минусами частью трансформируется во что-то новое, частью слабеет (особенно у молодежи), уходя в прошлое, как и пресловутые «китайские церемонии».

Доброжелательная внимательность к происходящему, постоянная переоценка рисков, терпение и разумная инициатива – Китай открывается этими ключами точно так же, как и весь остальной мир.

И, если вам вдруг случится полюбить его, – он неминуемо, так или иначе, но обогатит вас.

1. Одежда

Несмотря на то, что пресловутые «китайские церемонии» в целом ушли в прошлое более столетия назад (еще в результате первой китайской революции), формальности играют чрезвычайно важную роль в повседневной жизни Китая, и следовать им важно, – хотя бы просто для того, чтобы не создавать себе лишних трудностей.

Безусловно, они не являются абсолютным правилом: если ваш партнер надеется получить от вас прибыль, в большинстве случаев он стерпит и неподобающий внешний вид, и странное поведение, и даже откровенную невежливость.

А при общении с «продвинутой» европеизированной молодежью (некоторые представители которой красят волосы в кислотные цвета, носят разноцветные – и, как искренне надеются авторы, смываемые – татуировки и одеваются весьма экстравагантно даже по меркам японских сверстников) строгий костюм, принятие визитных карточек двумя руками с полупоклоном, упоминание должности или титула вместе с фамилией и прочие стандарты китайской вежливости выглядят и вовсе неуместно.

Однако в обычных, наиболее распространенных случаях неуместное поведение может обойтись довольно дорого, – вплоть до сознательного коммерческого наказания европейца, явившегося на деловую встречу в неподобающем виде.

На рынке ходит достаточно историй о том, как приход на знакомство со своими потенциальными партнерами европейца в шортах и майке (или даже джинсах и цветастой рубашке с короткими рукавами), что нам кажется вполне оправданным в душную сорокаградусную жару, был воспринят его китайскими коллегами как неприкрытая демонстрация своего превосходства, причем превосходства этнического. Надо отметить, что в этом отношении китайцы, как и другие представители успешных в настоящее время народов, в прошлом находившихся в колониальной зависимости, весьма чувствительны. Результатом было враждебное отношение – вплоть до сочетания крайней любезности, согласования крайне выгодных для российского бизнесмена условий, а затем – холодного и безжалостного «кидания на деньги».

Причем причиной этого была отнюдь не склонность китайских партнеров к мошенничеству, но исключительно неправильное поведение их партнера, перепутавшего «форму одежды» или пренебрежительно отнесшегося к необходимости ее выбора.

Строго говоря, такое отношение к деловым формальностям в одежде характерно далеко не только для одних китайцев.

Так, в 1997 году первому вице-премьеру Немцову, считавшемуся тогда наследником Ельцина, из-за изменения графика более влиятельного тогда Чубайса внезапно пришлось встречать в аэропорту прибывшего с официальным визитом президента Азербайджана Гейдара Алиева. Немцов привык одеваться на работе неформально и оказался одетым в белые брюки и майку, – и то, что он снял с охранника спортивный пиджак с золотыми пуговицами, исправило ситуацию совершенно незначительно (правда, после этого он стал ходить в костюме). Президент Алиев, бывший в советское время руководителем республиканского КГБ, переживший опалу и крайне сложное возвращение к власти, – один из величайших людей в истории азербайджанского народа и исключительно мудрый человек. В ответ на жесткие (и отчасти обусловленные внутриполитической борьбой) претензии российской прессы к Немцову он сказал, что не простил бы такого нарушения протокола никому, кроме него.

В современном Иране официальные лица принципиально не носят галстуков, но даже при 50 градусах жары на любом официальном мероприятии крайне желателен темный (лучше всего черный) деловой костюм. Если же Вы не в силах носить пиджак (или встреча носит рабочий характер), но не хотите всячески подчеркивать свой свободный образ жизни, разумно вместе с брюками от делового костюма носить рубашку с длинными рукавами. Короткий рукав мужской рубашки – признак свободолюбия и либерализма, внутренней фронды, хотя на встречах с иностранцами так одеваются иногда даже чиновники МИДа (возможно, чтобы «сойти за своих»).

Впрочем, в современном Иране в некоторых учреждениях еще при Ахмадинежаде[41] даже не читали молитву перед началом рабочих совещаний, – что уж там говорить о смягчении делового этикета!

2. Визитки

Визитные карточки – необходимая часть любого делового общения, особенно в ситуации, когда из-за различного фонетического строя языков партнерам трудно правильно воспринять (не говоря уже о том, чтобы запомнить) имена друг друга «на слух».

Поэтому милая забывчивость, которая легко будет вам прощена в странах западной культуры (и собеседник даже протянет вам свою карточку, чтоб вы могли написать ему свои координаты и имя на ее обороте), в Китае изначально вызовет к вам настороженность, и ее лучше избегать.

Как и во всем развитом мире, визитные карточки с портретами, игрой цветами, большими яркими эмблемами не приветствуются и рассматриваются как весьма убедительный признак несерьезности и ненадежности.

Как и везде, визитки должны быть однотонными, в идеале – двуцветными (хотя и совсем не обязательно черно-белыми).

Точно так же, как и в большинстве сфер бизнеса в развитых странах, в Китае весьма скептически относятся к двусторонним визиткам. Однако, если на Западе это вызвано распространенной привычкой делать пометки на обороте Вашей визитной карточки, в Китае такое считается простым проявлением ненужного скупердяйства, проявлением «экономии на спичках». Делать же пометки на визитной карточке китайца в его присутствии не следует: как иностранцу вам это, само собой разумеется, простят, но «осадочек» от этой невежливости останется.

Визитки должны быть односторонними, и желательно на английском (или русском, если ваши партнеры владеют русским, но не английским; бывает и такое, хотя редко). Последнее связано как с трудностями перевода на китайский язык (в результате чего ваша фамилия может быть переведена недобросовестным переводчиком смешным или, что еще хуже, буквальным образом, – и тогда из «Гарри Поттера» вы легко превратитесь в «Харю Горшечника»), так и использованием в разных китайских странах разного написания иероглифов. В Гонконге, на Тайване и в Аомыне (Макао) используют классические иероглифы, в континентальном Китае и в Сингапуре – введенное в ходе реформы 50-х годов упрощенное их написание. Классические иероглифы понятны не всем китайцам, привыкшим к использованию упрощенных. Упрощенные же понятны всем без исключения, но являются свидетельством определенного пренебрежения к использующим классические иероглифы хозяевам, демонстрацией того, что они менее интересны вам, чем континентальный Китай и Сингапур.

Важной особенностью Китая (как, впрочем, и Японии) является необходимость помещения на вашу визитную карточку всех без исключения Ваших регалий: должностей, научных степеней, почетных званий, признаков членства в общественных советах и так далее. Чем их больше – тем более вы серьезный человек, тем лучше укоренены в социальную ткань своего общества, тем выше ваше влияние, пусть и неформальное (и, среди прочего, тем большую потенциальную ценность вы представляете с точки зрения «гуаньси»).

3. Коммерческие псевдонимы

Китайцы прекрасно понимают, что для европейского уха их имена звучат крайне странно. Но, в отличие от европейцев, настроенных на то, чтобы сосуществовать со своими проблемами и изучать их (или американцев, превращающих свои проблемы в проблемы других, или отечественных менеджеров, порой превращающих проблемы своих компаний в источник личного обогащения), китайцы с обескураживающей простотой стремятся проблемы решать.

Проблемы трудных имен решаются тем, что при вручении вам визитки с правильным китайскими именем вам сообщается его английский (или русский) вариант с просьбой называть вашего собеседника именно так. В коммерческой сфере бывают случаи, когда на визитке уже исходно стоит не настоящее китайское имя, а коммерческий псевдоним. Не надо удивляться: это простая вежливость, призванная упростить отношения с вами. При этом руководитель менеджера, представляющегося таким образом, как правило, знает его бизнес-имя, так что «в случае чего» проблем с предъявлением претензий у вас не возникнет.

Разумеется, наиболее вежливым будет настоять на том, чтобы называть вашего китайского коллегу, каким бы малозначимым на своем предприятии ни был, его настоящим именем. В конце концов, многие китайские фамилии и некоторые имена просты и не составляют никаких проблем. Однако, поскольку так все же бывает не всегда, вам в любом случае надо будет потренироваться в правильном произнесении имени вашего коллеги, – и здесь вас поджидает большая неприятность: дело в том, что обычный средний китаец никогда не будет исправлять вас, как бы сильно вы ни коверкали его имя. Что, разумеется, никоим образом не доставит ему удовольствия.

Поэтому, если вы действительно хотите быть вежливым, несколько раз сами, несмотря на уговоры о том, что у вас уже все хорошо получается, попросите его произнести свое имя, повторяя за ним и корректируя свое произношение самостоятельно.

Но, если вас будут при этом поправлять – радуйтесь: это уже проявление доверия, уже сотрудничество, взаимопомощь и демонстрация понимания того, что вы стремитесь к совместному достижению истины и общей пользы, а не к удовлетворению своего самолюбия и потому не будете обижаться на поправки.

Хотя проще всего, разумеется, «брать что дают» и спокойно использовать названное вам бизнес-имя.

Некоторые китайцы, подобно российским телефонным посредникам, называют себя разными европейскими именами при знакомстве с разными европейскими партнерами и ориентируются, кто к ним обращается и по какому поводу, уже по тому, как их называют.

Но гораздо чаще встречается иная практика: в коммерческих компаниях люди на определенных должностях (обычно связанных с заочным поддержанием контактов) всегда имеют одно и то же бизнес-имя – просто для удобства клиентов. И вы можете поддерживать контакты несколько лет, а потом узнать (или не узнать), что за это время под одним и тем же именем с фамилией и адресом электронной почты сменилось несколько общающихся с вами менеджеров.

Забавная история приключилась с деловым партнером одного из авторов, который, познакомившись с менеджером крупной компании, которая вела сотрудничество с ним, нашел ее весьма привлекательной и в электронных деловых письмах слегка (как ему казалось) флиртовал с ней. Он испытал довольно сильные эмоции, получив через несколько месяцев электронное письмо, в котором ему крайне вежливо сообщалось, что некоторое время назад работающий с ним менеджер сменился, и мужчине, да еще и женатому, стало крайне неловко читать послания своего уважаемого делового партнера.

4. Напитки

Для китайца стандартный способ продемонстрировать свое доверие к партнеру – напоить его чаем. Часто говорят даже «разделить с ним чай». Чай пьют везде, всегда, практически при любых встречах; его могут предложить (и тогда вы можете отказаться, предпочтя, например, воду), но очень часто просто приносят и ставят перед вами.

Многократное заваривание одной и той же заварки для настоящего китайского чая – норма. Лучшими считаются вторая, третья и четвертая заварки; всего же заваривают обычно шесть раз, а первую заварку в ресторане выливают (поэтому в ресторане не надо спешить отпивать ее, – хотя в офисе ее пьют с удовольствием).

Чай вам будут подливать бесконечно, поэтому, если вы не хотите пить его бесконечно много, – пейте маленькими глотками или просто прекратите его пить в какой-то момент. Это не будет признаком неуважения.

Интересно, что правильно подобранной последовательностью различных сортов чая можно ввести человека в состояние, весьма напоминающее опьянение, – однако через полчаса, максимум час после прекращения питья чая организм возвращается в норму. Правда, в реальной жизни Вы с этим, скорее всего, не столкнетесь, так как за едой пьют один, максимум два сорта чая.

Если Вы по каким-то причинам не хотите, чтоб Вам подливали, просто переверните пустую чашку вверх дном, – а вот прикрывать ее рукой сверху является крайней невоспитанностью, и делать так категорически не следует.

Многие сотрудничающие с Китаем сообщают о своих проблемах в связи с неумеренным потреблением чая, так как китайский чай обладает мочегонным действием (да и, строго говоря, выпивать огромное количество воды без соответствующей подготовки трудно). Авторам эти сетования, признаться, не вполне понятны, так как для взрослого человека нет ничего зазорного в том, чтобы поинтересоваться, где находиться туалет, и покинуть уважаемых коллег на пару минут.

Единственное, не следует пользоваться распространенным в России эвфемизмом и спрашивать, где можно «помыть руки»: в этом случае вас вполне могут, не выказывая удивления, отвести в комнату с прекрасной раковиной, горячей и холодной водой, – и без всяких признаков действительно необходимых вам удобств.

Впрочем, такой случай приключился с одним из авторов в областном комитете современного белорусского комсомола в Гродно, так что возможность подобного непонимания вряд ли является исключительно китайской спецификой.

Китайцам в целом свойственно демонстрировать причастность к западной культуре, и многие действительно тянутся к ней вполне искренне.

Среди внешних проявлений этой тяги (помимо ношения костюма темного цвета, галстука и демонстративного посещения западных фастфудов вместо великолепных китайских забегаловок) следует выделить потребление кофе и вина.

Весьма вероятно, что вам, как европейцу, предложат на выбор чай или кофе. До последнего времени кофе был, пожалуй, единственным продуктом западной цивилизации, копировать который китайцам категорически не удавалось: его вкус был поразительно ужасен даже по сравнению со вкусом картонных стаканчиков или кислого офисного кофе в Германии.

По одной из версий, популярное в Германии разбавление офисного кофе молоком под предлогом его вреда для сердца на самом деле было вызвано необходимостью любой ценой заглушить неудачный вкус эрзац-кофе, который практически вытеснил обычный к концу войны и которому после войны по своим детским и юношеским впечатлениям стали подражать производители растворимого кофе.

В последние годы в Китае появился целый ряд кофеен с вполне хорошим европейским или итальянским кофе, но вас вряд ли поведут в них, так как они специализируются именно на его потреблении. Вам стоит помнить, что наличие в офисе (или ресторане) даже самой современной кофемашины совершенно не гарантирует приемлемого вкуса и, если у вас нет особый предпочтений, следует выбирать чай, который если и не везде великолепен, то практически всегда хорош.

Предпочтения же тех китайцев, которые искренне любят свой кофе, а не свой чай, представляются авторам одной из и по сей день не решенных загадок великой китайской цивилизации.

Весьма схожей является ситуация с вином.

Китайцы приложили титанические усилия для развития своего виноделия, – насколько можно судить, в рамках общего стремления к обогащению себя достижениями западной цивилизации.

Несколько крупных фирм производят вино вполне удовлетворительного качества, хотя попытки употребления его за пределами Китая с блюдами европейской, а не китайской кухни приводят к существенным затруднениям.

Однако китайцы порой с большим удовольствием и гордостью потчуют своих европейских партнеров импортным вином, – и вот оно, как правило, отличается таким качеством, что потребление его можно объяснить лишь почти религиозным рвением и стремлением проникнуться западными ценностями. То, что считается в Китае хорошим импортным вином, долгие годы являлось (а во многих местах является и по сей день) красной жидкостью с умеренным содержанием алкоголя и мало для кого приемлемым вкусом, помещенной в бутылки с невоспроизводимыми этикетками и надписью «Made in France». При знакомстве с ней живо вспоминались эскапады многолетнего Главного санитарного врача России Онищенко по поводу разливавшихся в Подмосковье «грузинских» и «молдавских» вин, пригодных, по его компетентному мнению, преимущественно для покраски заборов.

Поэтому пить вино в Китае (по крайней мере, в обычных, не исключительно «пафосных» местах) следует лишь из этнографического любопытства.

Правильным будет потребление крайне разнообразной в различных регионах местной водки, которой, в отличие от 90-х, уже практически нигде нельзя отравиться. Существуют, разумеется, и общекитайские марки, – однако от покупки самой знаменитой водки Китая, любимого Мао Цзэдуном и ставшего легендарным «маотая» следует отказаться: с одной стороны, он нещадно и в чудовищных масштабах подделывается, с другой – подлинный «маотай» стоит совершенно неадекватных денег.

Китайская водка, как правило, обладает специфическим запахом ацетона, поэтому для знакомства с ней достаточно ограничиться пятьюдесятью граммами (если, конечно, Вы все еще настолько инфантильны, что употребляете крепкие спиртные напитки). Большинство людей, перешагнув первоначальный барьер, пьют дальше с колоссальным удовольствием (один из авторов регулярно ставит подобные бесчеловечные опыты на своих друзьях), и лишь меньшинство переносит первоначальное содрогание на всю свою последующую жизнь.

Лучшим же китайским алкогольным напитком является пиво, – легкое настолько, что его разливают в бутылки по 0,7 литра и пьют в весьма больших количествах. Наша «Балтика», кстати, пользуется значительной популярностью, в том числе, из-за своей относительной крепости.

Возможно, высокое качество пива (странное при плохой в целом воде) объясняется мощной традицией: первая пивоварня была построена русскими купцами в Харбине, вторая – немцами в их колонии в 1912 году, и до сих пор «Циндао» является фирменным китайским сортом, а харбинское пиво, пусть и менее известное, также почитается по всей стране. Разумеется, в каждом регионе производят собственное, обычно весьма интересное местное пиво, а в последнее десятилетие на общенациональный рынок буквально ворвалось несколько новых, весьма качественных сортов.[42]

Интересно, что китайское государство проводит жесткую ценовую политику, делая водку относительно более дорогой, чем пиво, и профилактируя, таким образом, алкоголизм. Побочным следствием этого оказываются повышение рисков для китайцев, приезжающих в Россию: столкнувшись с до сих пор относительно дешевой водкой, многие начинают пить ее интенсивно – и довольно быстро спиваются.

Среди других интересных напитков, которыми вас вряд ли будут угощать, но которые заслуживают знакомства с ними, следует выделить консервированные соки, в том числе экзотических для нас фруктов, в том числе с мякотью и газом, а также кокосовое молоко (они продаются в маленьких баночках и очень помогают в сильную жару).

Распространено в Китае и соевое молоко, но его редко предлагают европейцам и, с учетом неполного соответствия его вкуса нашим традициям, в общем, правильно делают.

Оно иногда продается на улицах разносчиками в стаканчиках с пластиковой крышкой за один юань: это настолько редкая гадость, что некоторые китайцы, несмотря на весь свой патриотизм, даже выражают готовность согласиться в этом со своими европейскими коллегами.

5. «Сиеста»

Когда-то на вопрос Кеннеди о секрете его политического (да и обычного) долголетия Черчилль ответил: «Вы должны некоторое время спать в перерыве между обедом и ужином, и никаких полумер, никогда! Снимите одежду и ложитесь в кровать. Я всегда так поступал. Не думайте, что так вы сделаете меньше работы: это ошибочное мнение людей, которые лишены воображения. У вас будет целых два рабочих дня в течение одного дня. Если не два, то полтора я вам гарантирую!» Подобное отношение к сну распространено во многих странах мира – от Испании до Абхазии. Характерно оно и для Китая, – по крайней мере, для его южных районов, наиболее развитых в экономическом отношении.

В китайских компаниях является нормой послеобеденный сон, – правда, не по-черчиллевски, со сниманием одежды и разобранной кроватью, а прямо на рабочем месте, причем рабочий день сотрудника, который спит после обеда, совершенно официально на час длиннее, чем у остальных.

В целом обед и последующий сон для многих китайцев является неотъемлемой частью жизни до такой степени, что, вынужденные какими-то причинами трудиться в обеденное время, они просто теряют работоспособность. Российские бизнесмены рассказывают о том, что попавший в подобные условия человек часто теряет самообладание, лишается возможности бороться с собой и может думать только о еде, о том, как быстрее, любой ценой и любым способом, пойти поесть и потом поспать.

Разумеется, из этого правила, как и из всех остальных, есть исключения. Молодая, бурно развивающаяся или просто состоящая из европейски ориентированных людей компания, скорее всего, ударно работает и в послеобеденные часы (а ее представители совершенно не обращают внимания на потенциального партнера, пришедшего на встречу не в деловом, а в обыденном костюме).

Но все же не стоит обижаться, если в большинстве фирм в это время активность полностью замрет. С вами не будут встречаться с часа до трех или даже четырех часов пополудни, – и, весьма возможно, не будут даже брать телефонную трубку.

Это время отдыха, которое не тратят на посторонних. Исключение возможно, лишь если сами китайские коллеги захотят что-либо сделать в это время, – но, скорее всего, вы окажетесь на прекрасном, но чрезмерно затянутом обеде, который никто не захочет портить обсуждением сложных и тем более спорных вопросов.

6. Деловой ужин

7. Вечер: массаж, караоке, проститутки

При рассказах о каждой стране, – особенно о той, которую рассказчик искренне любит, – людям свойственно умалчивать о многих деликатных или неприличных сторонах жизни, даже если они являются ее существенной частью.

Конец ознакомительного фрагмента.