Первое причастие
В нашей семье православные праздники чтили и праздновали всегда. Больше всего я ждал куличей на Пасху и крашенных яиц, которыми мы играли в разные игры. На Крещение Господне ходили в церковь за Святой водой, а на масленицу объедались блинами. Пост, по правде сказать, длился в стране круглый год. Великий пост после великих грехов. Народ голодал после войны.
Я не помню своего крещения, видимо оно совершалось в безсознательном моем возрасте, но помню, что к маме приходила подруга тетя Соня, и мама говорила, что эта моя крестная мать, и я должен ее слушаться. В Локне, куда бабушку занесла война из родной Опочки, старинная Спасо-Преображенская церковь ожила сразу после освобождения от немцев в 1944 году. Бабушка Анна, сорокапятилетняя, измождённая войной, женщина с шестилетней младшей дочерью Люсей и раненной на фронте, двадцатилетней старшей Сашей, выживали на картошке, ягодах и грибах. На работу бабушку никуда не принимали из за деда, расстрелянного смершовцами в 1943 в Завидово, где он нёс службу дорожным мастером. Отец, двигаясь на Запад с наступающими частями Советской армии, разглядел в деревенской толпе мою будущую мать и пообещал вернуться к ней после Победы. Демобилизовался он только в 1946, но слово своё сдержал. Работать устроился на Локнянский маслозавод, благодаря чему и выжил наш, поражённый в правах, Опочецкий род Антоновых и Григорьевых.
Настоятель Спасо-Преображенского храма протоиерей Владимир Пятницкий вёл службы проникновенно, но с особенной радостью крестил новорождённых послевоенных детишек. Уж больно много народу погубили изверги в наших местах. Скота порезали-пожрали видимо-невидимо и, как подсчитали в сельсовете, извели полторы тысячи семей пчёл. И где же теперь медку липового к чаю взять?
Бабушка бережно колола щипчиками кусковой сахар, велела мне держать его за щекой и долго сосать. Сахар, хоть и был твёрдый как камень, почему-то таял в моём рту очень быстро. Помню как мама в мой день рождения, подавая праздничный пирог, рассказывала, как в роддоме врач ее торопила с родами, чтобы не отнять у меня счастье. Вот и родился я 7-го апреля 1947 года в Благовещение Пресвятой Богородицы, и тем самым был награжден великим праздником в день своего Рождения. И любую грусть-тоску в этот день заслоняла великая радость – Благовещение Богородице.
Мне было около двух лет от роду, когда мои родители в поисках лёгкой жизни приехали в Ленинград. В деревне после войны есть было совсем нечего. Первое время родители снимали угол в дальнем краю Васильевского острова с веселеньким названием «Голодай». Старожилы утверждали, что раньше при царе это место называлось «Холидей», что в переводе на русский означало – веселое времяпрепровождение, каникулы. Но с тех пор как царя убили в стране Советов голодать не переставали.
Когда папа устроился управдомом, нам дали комнату двенадцати квадратных метров в полуподвале дома №42 по 3-й линии Васильевского острова. Помещение больше напоминало братскую могилу, но мама упорно пыталась свить уютное гнёздышко. Немногочисленные наши вещи и фотографии мама живописно развешивала на стене. Вещей было так мало, что большая часть стен оставалась пустой и обнажала неприглядную облезлую картину, на которой мне мерещились моря, горы и рыцарские замки. Самым красивым экспонатом были родительские гимнастёрки с орденами и медалями. Они поблёскивали в полутьме серебром и отливали красно-вишнёвой эмалью. В плохую погоду, когда гулять во дворе было заказано, мама разрешала мне ими поиграть. В углу красовалась круглая железная печка, согревавшая нас своим теплом. Дрова нужно было покупать на складах, пилить, колоть и складывать в поленницы во дворе. Одинокую электрическую лампочку под потолком мама заботливо укутала бумажным жёлтым абажуром, подаренным китайцем Сяо, за которого вышла замуж мамина подруга Лиза. Вдоль стен уместились три матраца на деревянных чурках, покрытых бабушкиными лоскутными одеялами и подбитыми по низу её же кружевами. Она плела их из ниток маленьким железным крючочком, прикрывая и щуря свои подслеповатые глаза. На подоконнике жадно тянулись к свету столетник с геранью, пленённые кем-то в далёких южных странах.
Окно было вровень с тротуаром улицы и в окне целый день мелькали ноги прохожих. Часто с соседскими мальчишками мы забавлялись над прохожими из моего окна. Сделав конфетку из глины, завернув ее в фантик от конфеты, бросали на тротуар, привязав за ниточку. Когда кто-то из прохожих пытался конфетку поднять, мы дергали за нитку и заливались хохотом.
Когда я оставался в комнате один от шорохов в тишине мурашки бегали по коже. От страха спасало радио, из которого лилась музыка. Иногда, в дождливую погоду, я слышал как по радио рассказывали сказки. Дикторша добрым и вкрадчивым голосом медсестры говорила: «Здравствуй, дружок».
Мне казалось, что усыпив мою бдительность, она начнет делать мне уколы. В голодное послевоенное время дети много болели и их постоянно лечили уколами. Но постепенно проделки Иванушки-дурочка или Емели захватывали всё моё воображение.
Когда мы устроились на новом месте мама решила забрать из деревни бабушку со своей младшей сестрой Люсей. Мама работала в больнице у Тучкова моста. Когда приехала бабушка, мы в уголке коридора устроили кладовку с дарами из дедушкиного амбара. В минуты одиночества и тоски я засовывал голову в кладовку и дышал запахом антоновских яблок, мёда и разных трав, переносящих меня в моё детство.
С приездом бабушки моя жизнь приобрела новое расписание. Я уже не сидел один во дворе в ожидании, когда вернутся с работы отец и мать, и часами глядя на шпили дома в готическом стиле на пятой линии. Дом виднелся виднелся в глубине двора, и я представлял себе что это замок, где живет принцесса. Мы с бабушкой гуляли по линиям Васильевского острова и изучали местность, которая должна была стать нашей новой родиной. По Среднему проспекту ездили трамваи, истошно визжа на поворотах своими железными колёсами. Машины разгоняли гудками прохожих, по своей рассеянности бросавшихся под колёса, перебегая улицу в запрещённых местах. Но самую большую радость я испытывал, когда слышал цокание копыт и долго бежал за телегой, запряжённой лошадкой с красивой упряжью, сверкающей на солнце десятками кругленьких латунных заклёпок. Гужевой транспорт был самой тесной связью с нашей прежней жизнью.
Вскоре мы набрели на Андреевский рынок. От него пахло деревней и жизнь обретала знакомые вкусы и не казалась такой чужой и казённой. Торговые люди приезжали на рынки из окрестных сел и деревень и бабушка искала, нет ли среди них земляков. Гонимая войной, семья давно покинула Опочку и скиталась по чужим местам, но часть родных осталась в оккупации под немцем. Кто-то из торговцев оказался родом из Пскова, и она стала расспрашивать его не слышал ли он чего-нибудь о брате ее Иване и сыночке Анатолии, не объявлялись ли они где-нибудь в родных местах? И хоть она получила похоронку на сына, но верить в это не хотела и ждала чуда.
Рядом с рынком возвышался колокольней Андреевский собор, но люди превратили его в какое-то новое учреждение, от которого веяло холодом и злобой. Входить туда было нельзя. На углу Малого проспекта и 7-й линии стояла разрушенная и осиротевшая церковь Благовещения. Вокруг нее был сквер и играли дети. На углу Среднего и нашей 3-й линии в здании Лютеранской кирхи Святого Михаила громыхали станки какого-то завода, а на Съездовской линии зиял темными окнами собор Святой Великомученицы Екатерины.
Еще дальше на набережной Невы в церкви Успения Божией Матери дверь была открыта, и мы вошли с надеждой помолиться. Роспись стен рабочие замазывали белой краской. Весь церковный пол был залит цементом. В церкви строили каток для фигуристов. Бабушка начала рыдать и читать молитвы. Измазанные краской рабочие выгнали нас на улицу. Бабушка долго плакала и сквозь рыдания щебетала: «Господи, помилуй нас грешных».
Вечерами бабушка вязала и рассказывала мне сказки. Из деревни она привезла с собой толстую книгу, но картинок в ней не было, а читать, ни она, ни я не умели. Эта книга лежала «мертвым» грузом. Бабушка мечтательно говорила, что когда я вырасту и пойду в школу, тогда я все в ней прочитаю. Эта отдаленная перспектива меня радовала мало, и я уговаривал ее рассказать мне сказку или какую-нибудь старинную историю из ее жизни.
По воскресным дням у мамы и папы был выходной. Они отсыпались после тяжелой трудовой недели. Чтобы им не мешать бабушка выставляла нас с Люсей гулять во двор, а потом выходила сама, и мы шли в церковь. Церковь находилась на другом берегу Невы, на Петроградской стороне – Успенский собор Равноапостольного Князя Владимира. Долго уговаривать меня нужды не было, и причина этого крылась вот в чём. Вышло так, что к своим пяти годам я ужасно боялся смерти. На нашей улице прямо на моих глазах автобус задавил пацана из нашего двора. Обычно дети нашего дома играли в своем дворе. Двор был узкий и завален поленницами дров. Можно было играть в прятки, пятнашки, колдуны, пристенок или на спор, кто смелее, прыгнуть с крыши дровяного сарая. Однажды зимой я прыгнул из окна второго этажа и стал чемпионом двора по смелости. В мяч играть соседи запрещали, потому что мы часто били им стёкла. Для игры в мяч мы ходили на школьный двор напротив нашего дома через улицу. Можно было покататься на «колбасе» трамвая. На остановке нужно было подсесть на любой торчащий предмет или выступ вагона и трястись по среднему проспекту, пока кондуктор тебя не сгонит.
По нашей улице изредко проезжал автобус маршрута №44. Мама все время просила меня переходить улицу осторожно. Зимой улицу заносило снегом, а снег укатывало машинами до невероятной скользкости. Мальчишки постарше придумали забаву – скользить за автобусом, ухватившись как нибудь за автобус. На повороте со среднего проспекта, где автобус замедлял ход, пацаны цеплялись длинными проволочными крючьями за задний бампер и тащились за автобусом, кто на коньках, кто на подошвах своих ботинок.
В ту злопамятную зиму я, как обычно ждал, когда пройдет автобус, чтобы перейти улицу. Когда автобус поравнялся со мной, я увидел, как пацан, тащившийся за автобусом на коньках, подскочил на кочке и, вперед ногами, ускользнул под колеса. Когда автобус отъехал, на снегу лежал этот мальчик с раздавленной головой в луже крови. Как из-под земли собралась толпа зевак и смотрела на мертвого мальчика. Спасти и помочь ему уже никто не мог.
Мне стало плохо, меня затошнило, и я несколько дней бредил с высокой температурой. Пацана хоронили всей улицей, но скоро об этом все забыли и снова цеплялись и скользили за автобусом. Но не я. Я запомнил этот кошмар на всю жизнь. Смерть стала для меня ощутимой, свирепой карой.
На улицах после войны было много инвалидов. Особенный страх на меня наводили полулюди, люди без обеих ног. Они не ходили, а ездили на дощечках с колесиками из подшипников, опираясь о землю деревянными колодками. Дома мои родные часто вспоминали и горевали об убитых на войне родственниках. Бабушка плакала о своем сыне Толе и муже Якове. Мама горевала о своем первом муже Еремее. К нам в гости часто приезжал его брат Вася с женой Валей, и тогда за столом дело доходило до слез и долгих рыданий.
Я тоже горевал о них, но ужас у меня вызывала мысль о том, что когда-нибудь умру и я. Тогда я спрашивал папу, вернемся ли мы когда-нибудь после смерти на Землю?
– Нет – твёрдо отвечал папа.
– Никогда?
– Никогда!
– Никогда, никогда, никогда???
– Никогда, никогда, никогда!!!
Мне становилось так страшно, что я боялся на ночь закрывать глаза.
Бабушка меня успокаивала:
– Не бойся, внучек. Когда мы умрем, мы попадем в Царство Небесное. Там живет Боженька с ангелами и святыми. Там хорошо!
– А где это?
Бабушка показывала на небо. Действительно там было хорошо. Под голубыми небесами плыли пышные, как французские булки, облака, щебетали птички. Иногда шел дождь. Тогда бабушка говорила, что Боженька с ангелами плачут о нас. Когда гремел гром – по небу ехал Илья-пророк на колеснице. Вечером царство небесное сияло мириадами звезд, и загадочно улыбалась луна. Там везде, конечно, жили люди. Те – умершие, хорошие. Потому что плохих в аду жарили в котлах внутри вулканов.
И вот, однажды, в пятый день моего рождения, бабушка повязала чистый платок и сказала:
– Пойдем в церковь причащаться.
– Не хочу.
– Пойдем. Я тебе Царство Небесное покажу. И Боженьку.
– А там есть?
– Есть.
Я пошел.
К Тучковому мосту от нашего дома можно было дойти двумя путями. Первый, по Среднему проспекту мимо универмага, где стояло чучело медведя, мимо рыбного магазина, где в витринах стояли аквариумы с живыми карпами и было много других соблазнов. Мы пошли вторым путем, потому что опаздывали на службу. Он был более короткий и шел через банный проходной двор, узкий и темный. По двору ходили красные распаренные люди с вениками. Пахло сыростью, и вспоминались, как наказание, банные дни с длинными очередями, горячей водой и жесткой мочалкой. Баня была единственным местом, где можно было отмыть нательную грязь, скопившуюся за неделю. В нашей подвальной квартире был туалет и одна чугунная раковина с краном, из которого текла ледяная вода.
Сначала я ходил в баню с мамой и бабушкой. Очереди были огромные. Mы часами стояли молча. Говорить, когда рядом чужие люди, было не безопасно. Зато мылись быстро, по-деловому. Сначала мыли меня, выводили в раздевалку, заворачивали в простыню. Я ничего особенного не замечал. Баня как баня. Моются тетки. Но вскоре тетки стали кричать, возмущаться, ссориться с мамой. Что, дескать, мужика водите, глазеет на нас, мыться спокойно не дает.
И с этих пор я начал ходить в баню с папой. Для меня вокруг оставалось все таким же. Мылись вокруг голые тетки, теперь стали мыться голые дядьки. Но теперь баня стала мукой, так как папа мыл меня горячей водой и брал с собой в адскую парилку, где у меня болела голова.
Когда мы с бабушкой шли через банный двор у меня возникали эти неприятные воспоминания. Но зато этот путь был короче.
Тучков мост дыбился, как гора, заслоняя собой весь белый свет. В Неве около моста извивались и струились длинные гибкие водоросли, и пацаны закидывали к ним с моста свои удочки и проволочные сетки на длинных веревках. Взобравшись на середину моста, очень хотелось посмотреть на реку, глубокую воду в водоворотах, проплывающие буксиры, из труб которых валил черный дым, а если повезет, то и на речной трамвайчик, полный разодетого веселого народу, отдыхающего в воскресный день. Хотелось покормить скользящих по воздуху чаек, посмотреть далеко в даль, где виднелось море. Но бабушка тянула за руку, торопилась на службу. С середины моста, как с вершины горы, за дворцом Бирона виднелась церковь с высоченной колокольней, утопающей в кронах деревьев церковного сквера. Она, эта колокольня, как свеча упиралась в небо своим сверкающим крестом, а за ней светились золотом кресты четырёх куполов, и слышался звук колокола. С моста под горку шлось легко и быстро.
Перед церковью толпилось много нищих. Мы прошли через их строй и взошли на паперть. Люди крестились и кланялись. Бабушка показала мне, как надо перекреститься, сложив пальцы в троеперстие, и мы вошли в мерцающий свечами и золотом полумрак храма. Меня поразила огромная его высота. Там, в вышине, пели ангелы. От чего то я заплакал. Mне стало страшно от таинственности и я прижался к бабушке. Народу было много и из-за них ничего не было видно. Мы пробирались все дальше и дальше. Сладостный запах ладана похожий на разнотравье дедушкиного амбара ударил мне в ноздри. Какой-то очень громкий мужской голос закричал какое то непонятное слово «вонмем». Мне показалось, что ловят грешников, чтобы наказать их. Мы протиснулись, наконец, к большой золотистой иконе со ступеньками. На ступенях сидели дети, такие же, как я и ещё меньше. Их было много. Бабушка сказала, что это Николай Чудотворец, чтобы я сидел около него и ждал, а она пойдёт исповедовать свои грехи.
– А я?
– Тебе еще рано, у тебя еще нет грехов – сказала бабушка.
– Как? А за что же вы меня лупите и ставите в угол голыми коленками на гречневую крупу?
Какая-то рыжая девчонка не давала мне сосредоточиться на мыслях о моей не заслуженной каре. Ей хотелось знать, как меня зовут. Я не отвечал и уклонялся от её приставаний. Хотелось молчать и слушать пение. Когда пришла бабушка, мы снова стали протискиваться сквозь людей. Вдруг все затихло и все встали на колени. И бабушка тоже. Я подумал, что сейчас нас всех начнут бить ремнем за грехи. Бабушка вытерла мне слезы уголками своего платка и сказала, чтобы я не плакал, и что сейчас начнут причащать. Все стихло. В огромной красивой стене открылись огромные двери в ярко освещенную залу, посреди которой стоял стол. Батюшки в золотых одеждах пошли к нам, неся в руках какие-то свертки. Бабушка сказала, что это Дары. Я обрадовался. Я любил подарки. Жили мы очень бедно, и редко кто-нибудь что-то дарил. Когда батюшки с Дарами подошли к нам ближе, я увидел Бога. Он светился в красной и синей одежде в глубине алтаря. Он был красивый и добрый. Не было, похоже, что он хочет нас наказывать. Из алтаря, где был Бог, веяло свежей прохладой. Бабушка подвела меня поближе, и сказала, чтобы я назвал свое имя.
– Коля – сказал я батюшке.
– Причащается раб Божий Николай Честнаго и Святого Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в Жизнь Вечную.
– Вот!!! – возликовал я. Вечную…
Батюшка зачерпнул из чаши и поднес мне чего-то в ложечке. Я открыл рот и проглотил что-то очень вкусное. В то время так баловали не часто. Тот, кто давал лизнуть мороженое, становился другом на всю жизнь. Батюшка ткнул мне донцем чаши в нос и начал причащать бабушку.
– Анна, – сказала бабушка священнику.
Я смотрел на Бога в алтаре. Он мне очень нравился. Бабушка взяла меня за руку и потянула куда-то в сторону, в толпу людей, которые от меня всё заслонили. Бога стало не видно. Потом бабушка подняла меня, чтоб я поцеловал икону Николая Чудотворца. В ушах у меня звенели голоса ангелов, из глаз катились слезы от схлынувшего, непонятного страха и неизвестности.
Когда мы вышли из церкви, в вышине раздался звон колокола. На душе было легко и радостно. Около входа стояли искалеченные люди и тоже радовались. Бабушка давала им копеечки и они благодарили:
– Спаси Бог!
Mне было хорошо. Я теперь точно знал, что после смерти есть Жизнь Вечная, есть Царство Небесное! Красивое, уютное. И знал, где оно находится. За Невой. На Петроградской стороне.