Сталинизм: за и против
Специфика капитализма между двумя революционными волнами: после Первой и Второй мировых войн, оказала несомненное влияние на русскую революцию, которая оказалась замкнута в одной стране и ограничена таким образом в возможности своего развития. В критической литературе этот период называется периодом «сталинизма», хотя связывать этот период только с именем Сталина вряд ли корректно.
Сталин с позиций «домашней нравственности»
В истории господствует дурной стиль: рассматривать «сталинский» период развития советского общества, а шире – развития мировой революции – с точки зрения издержек классовой борьбы. Все ли жертвы и репрессии были оправданны? Все ли подсудимые на московских процессах были виновны? Эти вопросы могли решаться только исходя из конкретно-исторической ситуации того времени, и вся критика post factum просто бессмысленна. Конечно, с точки зрения более «спокойных» времен, то, что творилось при Сталине, недопустимо и неоправданно. Но становятся ли для нас сегодня менее значимыми итоги и идеалы Великой французской революции от того, что в ее ходе было срублено такое количество голов, в том числе и выдающихся, таких, как голова физика Лавуазье?
Мы не можем позволить себе роскошь превращать историю социализма и борьбы классов в плохой детектив, где есть виноватые и невиновные. На основе сегодняшнего анализа можно оценивать только правильность или неправильность общей политической линии руководства ВКП(б) и Коминтерна в тот период, а не средства и методы, которыми она проводилась.
Это та граница, которая отделяет марксистскую точку зрения от обывательской. Большинство значительных марксистов ХХ века, живших после смерти И. В. Сталина и его официального осуждения руководством КПСС на ХХ съезде партии, не стеснялись солидаризироваться со сталинской политической линией. Даже такой известный «антисталинист», как Георг Лукач, пишет в 1967 году безо всякого раскаяния: «В центральном для Советской России вопросе я стоял на стороне Сталина»[6].
С точки зрения реальной борьбы, а не морализаторства подходил к вопросу о сталинской эпохе и Михаил Лифшиц, рецензируя книгу о репрессиях гуру антисталинистов всех времен и народов Александра Солженицына:
«Прав ли против нас, при всех наших худших ошибках и более чем ошибках, прав ли против нас тот старый сытый, благополучный мир, которому и сейчас труднее достигнуть царствия небесного, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко? Правы ли кадеты и «веховцы», которые еще до революции шумели о грядущем хаме, о неизбежном торжестве формулы «цель оправдывает средства», о революционном цезаризме? Прав ли тот обыватель, который ни в чем не участвовал, коллективизацию не проводил, не делал и многое другое, в чем добро смешивалось со злом иногда в очень невыгодных пропорциях? Мне кажется, если воскресить Толстого и Достоевского, эти великие нравственные авторитеты русской литературы скажут, что не прав.
…Историческое дело – скользкая вещь, но его нельзя судить с точки зрения домашней нравственности. Человечество скажет: они сделали плохо и нужно делать снова – до тех пор, пока не сделается лучше».
Сталин в историческом блокбастере новой русской буржуазии
Однако есть определенный сорт «сталинизма», с которым марксизм не имеет ничего общего ни при каких обстоятельствах. Это присущие как части правящей российской буржуазии, так и «оппозиции» попытки представить Сталина добрым русским патриотом.
Сталин-державник, Сталин – строитель Русской Империи, Сталин минус коммунизм, Сталин минус интернационализм, Сталин минус революция – такой Сталин вполне устраивает их, и совсем не устраивает марксистов.
Но является ли Сталин-государственник просто химерой постмодернистского воображения, которая как привидение растворится при первых же лучах света истинного знания? Нет, в этом вопросе у буржуазии есть своя правда. Вот в чем она. Революционный политический лидер действует в объективных условиях, которые он застает как данность, он не может повлиять ни на степень развития страны, ни на степень развитости классовых противоречий в данной стране, где начинается его деятельность. Поэтому его действия могут сопровождаться уступками этим обстоятельствам, а тактика может корректироваться в соответствии с ними.
Так, в начале 20-х годов прошлого века ходом мировой истории социализм победил в одной, отдельно взятой стране, причем весьма малоразвитой. Исходя из этого, революционной партии и ее лидеру – В. И. Ленину пришлось пойти на определенное отступление, которое было названо новой экономической политикой. И именно это отступление становится тем звеном, за которое вытаскивают свою ржавую цепь ревизионисты, создавая образ Ленина – сторонника «рыночного социализма». Момент отступления, который был оправдан для отсталой изолированной страны с доминированием мелкокрестьянского уклада, дает оппортунистам массу «фактов» для их теории «рыночного» или «кооперативного» «социализма», которую, якобы, исповедовал Ленин.
Гораздо больше таких моментов отступления приходится на период руководства Сталина. Череда «брестских миров» и «нэпов», навязанных руководству партии обстоятельствами, складывается в общую линию «самотермидоризации» революции. Революция жертвовала частью, чтобы не потерять все.
Отступающая армия революции мало привлекательна для революционера-романтика, но искусство отступления – тоже искусство, и ему тоже нужно учиться. Но именно там, где революция отступала, именно там, где Сталин пошел на уступки силам старого общества, чтобы сохранить главные завоевания Октября и продвинуть революцию дальше в других сферах, он оказывается наиболее симпатичным реакционным «сталинистам». Они расщепляют исторический образ Сталина и выделяют, как соль из раствора, именно эту (по большей части вынужденную) реакционную сторону его практики.
Таков классовый инстинкт: реакционные «сталинисты» хотели бы видеть диктатуру без пролетариата. По линии этого инстинкта корежится историческая правда пролетарской диктатуры. Сделки с империалистами для реакционных «сталинистов» – не вынужденное лавирование, а сознательный отказ от идеалов мировой революции. Переселение народов – не трагическая ошибка, совершенная в трудных обстоятельствах мировой войны, а метод, которым они не прочь воспользоваться и сегодня.
Сталину пришлось руководить движением, когда прыжок в Царство Свободы сопровождается неизбежными уступками Царству Необходимости, а пережитки последнего приводят к тому, что строительство нового общества, по выражению М. Лифшица, вершится делами, в которых добро и зло смешиваются порой в весьма невыгодных пропорциях. На особенностях такого периода строится отношение к Сталину сегодняшней российской буржуазии, делая его двояким.
В историческом блокбастере новой русской буржуазии Сталин – отрицательный герой, но по-своему привлекательный.
С одной стороны, российская буржуазия принимает либеральный миф о Сталине. Ее Сталин до крайности демонизированный, обвиненный во всех возможных и невозможных грехах. Этим, вопреки воле мифотворцев, он оказывается вознесен еще выше, чем при жизни.
Либеральный Сталин – самая жалкая и ничтожная личность в истории, узколобая посредственность. Тем не менее, эта личность – самая могущественная. Исключительно его волей происходят гигантские общественные перемены, начинается и заканчивается террор, война, голод, стихийные бедствия. В результате получается нечто вроде культа личности наоборот.
Либеральный Сталин виновен во взаимоисключающих преступлениях: в том, что слишком плохо готовился к войне с Германией, и в том, что сам готовился к нападению. В том, что отступил от «ленинского плана построения социализма», и в том, что был фанатичным последователем Ленина и т. д. и т. п. Либеральный Сталин уничтожил очень большое количество людей. Причем никто не знает точно сколько. Сами либералы не могут прийти к единому мнению, называя совершенно разные цифры в пределах от 10 до 100 миллионов. Мотивы либерального Сталина также не ясны: то ли это желание истребить вообще весь народ, то ли борьба с политическими противниками, то ли маниакальная подозрительность, то ли зависть к более умным и талантливым однопартийцам.
Причина адаптации либерального мифа о Сталине в сегодняшнем на первый взгляд патриотическо-имперском самосознании российской буржуазии проста. И это вовсе не сочувствие к «ленинской гвардии» или тяготам крестьянства в годы коллективизации. Причина в том, что именно под руководством Сталина были впервые в истории сделаны крупные шаги к преодолению частной собственности и уничтожению класса частных собственников. Поэтому Сталин до сих пор остается ночным кошмаром последних. Сталин для них – месть эксплуатируемых, представляющаяся ужасной, беспощадной и кровавой. Как Робеспьер с гильотиной, являвшийся в кошмарных снах аристократам XIX века, Сталин является новой русской буржуазии в часы ночного отдыха после тяжелого рабочего дня. Призрак Сталина мерещится им и в гуще бессловесных и покорных сегодня пролетарских масс.
Частные собственники прекрасно знают, что они сделали и продолжают делать каждый день в погоне за прибылью, они подсознательно ощущают, что когда-то всему этому придет конец. Будущая месть угнетенных оказывается опрокинута в прошлое ужастиками про ГУЛАГ. Жертвы репрессий в версии буржуа обязательно невинны, ведь буржуа не чувствуют себя виновными – при капитализме все происходит «само собой». Буржуа также чувствуют, что их власть не устоит перед организованным выступлением пролетариата. Именно поэтому жертвы репрессий в буржуазном эпосе беззащитны.
С другой стороны, буржуазное сознание адаптирует образ Сталина-патриота-государственника-русского националиста. Полуфабрикат такого Сталина был заготовлен в начале 90-х оппортунистической патриотической левой, сегодня он попал на идеологическую кухню имперской буржуазии путинской России, и из него готовится весьма опасное для дела пролетариата блюдо русского национал-социализма.
Нетрудно заметить, что эволюция образа Сталина проходит по линии вытеснения либерального Сталина патриотическим. Буржуазия подходит к историческим образам не менее утилитарно, чем ко всему остальному. Она приспосабливает Сталина под текущие политические нужды (если это возможно, то и пролетарских диктаторов она приспосабливает к своей цели максимизации прибыли). Когда ей нужно было ускорить процесс приватизации и укрепления связей с мировым капиталом – российская буржуазия пугает обывателя сталинскими репрессиями, «сталинизмом», единственным спасением от которых и является тотальная либерализация всего и вся. Так «Сталин» помогает либерализации.
Когда национализированная собственность была в основном поделена и встает задача стабилизации системы, нужно сильное государство, способное защитить собственность, – тут буржуазия превращает Сталина в патриота-государственника, и отчасти даже в «хорошего парня». Все буржуазные политики от Путина до Зюганова поднимают за Сталина рюмочку. Все газеты и журналы печатают статьи на сталинский юбилей. Так «Сталин» помогает стабилизации.
Сверхчеловек со знаком «минус»?
Сталин – ключевая и трагическая фигура освободительного движения ХХ века. Плохо, когда о нем пишут слишком просто.
Эта простота бывает двух видов. Простота панегириков коммунистическо-патриотической прессы, которая не устает перепечатывать похвалы Уинстона Черчилля, Шарля де Голля и т. д. на каждую годовщину рождения или смерти Сталина, забывая при этом, что к похвале врага нужно относиться очень и очень осторожно. И простота либеральная и леволиберальная, делающая из Сталина сверхчеловека со знаком «минус», произвольно меняющего русло реки истории, наперекор воле классов пускающего колесо революции вспять или на пустом месте устраивающего массовый террор и кровавую баню «ленинской гвардии».
В противоположность «простым» подходам, оценка такого явления, как Сталин, возможна только с точки зрения продолжения борьбы, которую он вел. Любая иная оценка неизбежно свалится в две названные крайности: «зряшное» отрицание или «сталинистскую» апологетику.
«Историей» на Сталина была возложена также определенная задача в области теории. Она сводилась к обобщению того нового, что сделал Ленин, и суммированию опыта большевистской партии и Октябрьской революции. С этой задачей, не избежав при этом примитивизации, Сталин справился.
Этот период можно сравнить с тем, как после завершения теоретической деятельности Маркса и Энгельса, создавших материалистическую диалектику, наступил период II Интернационала, когда марксизм развивался «вширь», а не «вглубь». Победив практически во всех отрядах рабочего класса Европы, он снизил уровень, «популяризировался». Но это создало и условия для нового периода углубления теории, связанного с именем Ленина.
Упрощения и примитивизации, которые более «утонченные» марксисты не могут простить сталинскому периоду, являются следствием, с одной стороны, распространения ленинизма «вширь», с другой – необходимостью закрепить достигнутое в форме «учебника», «формулы», «догмы». Как примитивно ни выглядят сегодня теоретические результаты этого периода, без него и тех задач, которые он решил, не было бы нового прорыва в марксизме в постсталинский период.
Что касается практических задач социализма, то на долю Сталина выпало создание материальной базы нового общества, структурной перестройки экономики отсталой страны. Индустриализация, ликвидация мелкокрестьянского хозяйства – все это не относилось классиками марксизма к задачам социалистического общества. Предполагалось, что капитализм решит эти проблемы сам. Но они достались в наследство Советскому Союзу от царской империи, находившейся на периферии мирового капиталистического хозяйства.
Эти задачи были решены в СССР, причем в условиях изолированного развития, враждебного окружения («социализм в одной стране»), да еще и самой страшной в истории человечества войны.
Объективные условия
К середине 1920-х годов стало очевидно, что быстрой революции в странах Западной Европы не случилось, и что Советские республики на территории бывшей царской империи будут существовать какое-то время в окружении враждебно настроенных капиталистических государств.
Пролетарская власть оказалась изолированной в мелкокрестьянской стране. Вынужденная политика «военного коммунизма», заключавшаяся в прямом изъятии продукции сельского хозяйства у крестьян, разбилась о мятежи в Тамбове и Кронштадте. Среднее крестьянство, терпевшее систему продразверстки в период Гражданской войны из боязни прихода «белых», которые могли отнять землю в пользу аристократии, теперь отказывалось подчиняться насилию. Приходилось выстраивать отношения с крестьянством на рыночной основе.
Уступка мелкой буржуазии деревни, социальный компромисс с крестьянством был назван новой экономической политикой. Один из большевистских лидеров, Рязанов, назвал нэп «крестьянским Брестом» в том смысле, что крестьянству в 1921 году пришлось уступить не меньше, чем немцам в Брест-Литовске в 1918 году.
Значительная часть революционной партии считала такую уступку недопустимой, предательской. В начале 20-х среди коммунистов прокатилась волна самоубийств. Но без этой уступки советская власть просто сломала бы себе шею, власть малочисленного городского пролетариата не выдержала бы натиск сельской мелкой буржуазии. Ленин убеждал в этом партийцев, говорил о том, что нэп – мера временная.
Союз городского пролетариата и сельской мелкой буржуазии изменил свою форму. Если в Гражданскую войну крестьянство шло на уступку большевикам, разрешая изымать хлеб взамен на то, что Красная Армия гарантировала село от возвращения помещиков, то теперь большевики шли на уступку, на реставрацию рыночных отношений. Этот союз позволил большевикам продержаться до конца 20-х, пока союз не был разорван кризисом хлебозаготовок.
Интересно, что необходимость социального компромисса с крестьянством в случае задержки мировой революции была предсказана еще до революции. Правда, предсказана «от противного». Троцкий писал в 1906 году:
«Предоставленный своим собственным силам, рабочий класс России будет неизбежно раздавлен контрреволюцией в тот момент, когда крестьянство отвернется от него. Ему ничего другого не останется, как связать судьбу своего политического господства и, следовательно, судьбу всей российской революции с судьбой социалистической революции в Европе. Ту колоссальную государственно-политическую силу, которую дает ему временная конъюнктура российской буржуазной революции, он обрушит на чашу весов классовой борьбы всего капиталистического мира»[7].
Троцкий выдел выход из «крестьянского тупика» на полях классовых битв Европы, но что делать, если классовые битвы там пока проиграны? Ленин находит выход из тупика в нэпе. Переиздав свою работу 1906 года в 1919 году, Троцкий считал мысли, изложенные в ней, по-прежнему актуальными. В предисловии 1919 года он пишет: «Ход мыслей в основных своих разветвлениях весьма близко подходит к условиям нашего времени»[8].
Крестьянство, пишет он, есть «политическое варварство… социальная неоформленность, примитивность, бесхарактерность. А все это такие свойства и черты, которые никоим образом не могут создать надежного базиса для последовательной активной политики пролетариата»[9]. После захвата власти «пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню… Но… недостаточная классовая дифференциация крестьянства будет создавать препятствия внесению в крестьянство развитой классовой борьбы, на которую мог бы опереться городской пролетариат…
Но охлаждение крестьянства, его политическая пассивность, а тем более активное противодействие его верхних слоев не могут остаться без влияния на часть интеллигенции и городское мещанство.
Таким образом, чем определеннее и решительнее будет становиться политика пролетариата у власти, тем уже будет под ним базис, тем зыбче будет почва под его ногами. Все это крайне вероятно, даже неизбежно»[10].
Прогноз Троцкого интересен тем, что он и оправдался и не оправдался. Оправдался потому, что пролетариат в конечном счете пришел к столкновению с крестьянством. Но не оправдался потому, что пролетариат вышел из этого столкновения победителем, преобразовав мелкобуржуазное сельское хозяйство на коллективных началах в 1930-е, несмотря на изолированность в капиталистическом окружении. Мысль Троцкого точна, но его политические выводы пессимистичны. За них Троцкого в 1920-е обвиняли в «неверии во внутренние силы русской революции». И это обвинение имело под собой основание, потому что русская революция еще долго держалась на «внутреннем ресурсе», хотя и далось это изолированное социалистическое развитие слишком большой ценой, слишком извилистым путем пришлось ей идти.
Когда нэповский компромисс с мелкой буржуазией был заключен, Троцкий все еще продолжал считать, что на таком союзе далеко не уедешь:
«Но как далеко может зайти социалистическая политика рабочего класса в хозяйственных условиях России? Можно одно сказать с уверенностью: она натолкнется на политические препятствия гораздо раньше, чем упрется в техническую отсталость страны. Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни одной минуты»[11].
Троцкий ищет выхода в мировой революции.
Официальная история говорит, что Сталин был сторонником строительства социализма «в одной стране», а Троцкий сторонником мировой революции. На деле и Троцкий, и Сталин были сторонниками мировой революции. В то же время и Троцкий, и Сталин выступали за строительство социализма в СССР.
Ни в выступлениях, ни в статьях, ни в документах (а следует учитывать значимость текста для политики той эпохи) у Сталина мы не встретим отказа или умаления идеи мировой революции. Более того, в отличие от Троцкого, чье видение осталось лишь теоретической схемой, в создании мировой системы социализма от Китая до Восточной Германии мы видим форму реализации этой идеи: Сталин воспользовался мировой войной, чтобы максимально расширить географию социальной революции. (Можно вспомнить хотя бы берлинский кризис, спровоцированный специально, чтобы отвлечь внимание и силы империализма от успехов революционной армии компартии Китая). Различные взгляды на политику коммунистических партий в Германии, Испании, Китае – это различные варианты революционной политики, которые, конечно, дали бы разные результаты. Но это вовсе не отказ от революции со стороны Сталина или Троцкого, хотя обвиняли они друг друга именно в этом смертном грехе.
Троцкий в свою очередь также предлагал определенные меры, которые, по его мнению, могли бы привести к развитию социализма в СССР. В частности, Троцкий и «левая оппозиция» настаивали на развернутой индустриализации раньше, чем та была принята сталинской группой, также он предлагал провести наступление на сельскую буржуазию – кулака, правда, куда более скромное, чем сталинская коллективизация, и не вторгающееся так решительно в отношения собственности на селе.
«Троцкизм» и «сталинизм» – это, прежде всего, разные программы развития революции в СССР.
Но вернемся к началу 20-х. На X съезде Ленин говорит:
«Социалистическая революция в такой стране может иметь окончательный успех только при двух условиях. Во-первых, при поддержке ее социалистической революцией в одной или нескольких передовых странах. Как вы знаете, для этого условия мы очень много сделали по сравнению с прежним, но далеко не достаточно, чтобы это стало действительностью.
Другое условие – это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения»[12].
Революционная власть чуть было не сломала шею, насилуя крестьянство «военным коммунизмом». Потом она пошла на компромисс с мелкой буржуазией, оставив свою собственную социальную базу – пролетариат – без «удовлетворения».
Это сознательным членам партии можно было объяснить, что мы отступаем, чтобы потом пойти вперед. Рабочему, который, вернувшись с Гражданской, увидел, что в городе опять жируют капиталисты-«нэпманы», это объяснить не так просто. Да и в партии не все понимали. Близкая соратница Ленина Александра Коллонтай считала, что в 1921 году советская власть стала «формальной вывеской», «с каждым днем приобретает все большее влияние и значение в политике… группа крупных воротил капиталистического производства, послушных наемных, великолепно оплачиваемых слуг капитала»[13].
«Термидор», то есть контрреволюционный переворот, повлекший утрату пролетариатом власти, – «совершившийся факт!», как пишет чуть позже, в 1923 году, член ЦК В. Смирнов. Он считает, что отставание индустриализации, рост кулака и нэпмана в период нэпа, смычка между ними и бюрократией, перерождение партии зашли настолько далеко, что без новой революции возврата на социалистические рельсы быть не может.
Злорадствуют меньшевики: они восприняли нэп как возвращение революции после неудавшегося большевистского эксперимента в «нормальное», буржуазно-демократическое русло.
Вот, например, слова Максима Горького, под которыми могли подписаться и многие члены партии: «…пока что рабочие являются хозяевами, но они представляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране (в лучшем случае – несколько миллионов). Крестьяне же – это целый легион. В борьбе, которая с самого начала революции идет между двумя классами, у крестьян есть все шансы выйти победителями… В течение четырех лет численность городского пролетариата непрерывно сокращается… В конце концов огромная крестьянская волна поглотит все… Крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего»[14].
Теперь партию раздирает фракционная борьба. Страна представляет собой мелкобуржуазный кисель, в котором, как твердая пробка, плавает национализированная промышленность. Пролетарская диктатура в кризисе.
Основная задача – борьба против мелкой буржуазии. Основные противоречия в партии по вопросу о крестьянстве.
Вначале троцкисты и зиновьевцы выступают за более серьезный нажим на сельскую мелкую буржуазию, чтобы выбить из нее средства на индустриализацию. Партийным большинством, возглавляемым Сталиным и Бухариным, это оценивается как попытка «разрушить рабоче-крестьянский блок». Бухарин в ходе дискуссии справедливо замечает, что «…в основе нашей дискуссии лежит вопрос об отношении между рабочим классом и крестьянством»[15].
Трудно говорить однозначно, но, по-видимому, политика Сталина и Бухарина в отношении крестьянства была более обоснованной в этот период, чем политика, предлагавшаяся Троцким и Зиновьевым. Наступление на мелкую буржуазию нельзя было начать просто по указанию партии, – это как раз был бы тот бюрократизм, который справедливо критиковался троцкистами. Для такого наступления нужно было обострение борьбы, которое появилось только после кризиса хлебозаготовок.
Этот кризис стал объявлением войны деревней городу. Вернее, война была объявлена 5–10 % богатейших крестьян – кулаков, которые контролировали значительную часть товарного хлеба. И у них был серьезный ресурс для такого противостояния: в европейской части СССР кулаки и самая богатая часть средних крестьян, т. е. около 10–11 % семей, осуществляли 56 % продаж хлеба в 1917–1928 годах.
Кризис завершился победой городского пролетариата (и «бюрократии», здесь их интересы неразделимы) против мелкой буржуазии: теперь он мог опереться и на 7 % безземельных крестьян и около 40 % бедняков в деревне. Или, как это отразилось в политике, победой Сталина над оппозициями, в особенности над правой оппозицией, настаивавшей на продолжении нэпа и послаблении в отношении сельской буржуазии.
Примерно этим периодом Л. Д. Троцкий датирует чуть ли не окончание революции (1927). И эту оценку можно понять: из партии исключены он сам, Григорий Зиновьев и основные фигуранты их фракции, так называемой «объединенной оппозиции». Однако с этим выводом сложно согласиться. Как раз тут-то в некотором смысле революция только и начинается; вторгаясь в сферу жизни подавляющего большинства населения страны – крестьянства, – она коренным образом меняет отношения собственности в деревне, проводит коллективизацию. Партия впервые вступает в схватку с мелкой буржуазией. Тут же начинается и развернутая индустриализация, то есть собственно создание технической базы социализма.
Большинство троцкистов, которые в 1920-е действительно были левой оппозицией к партийной линии, в этот период переходят на сторону Сталина, письма в поддержку нового курса руководства пишут практически все бывшие левые оппозиционеры. Первым это сделал Карл Радек, он счел необходимым твердо встать на сторону Сталина в борьбе с правым уклоном. Дополнительным аргументом для перехода троцкистов на сторону сталинского большинства ЦК было то, что Троцкий выступил в буржуазной печати с критикой партии и СССР, что было расценено многими как беспринципный блок с буржуазией.
Масштабы классовой войны, разразившейся в стране в конце 20-х, не предсказывал никто, ее размах и острота поразили и сталинскую группу, и троцкистов, и тем более бухаринцев. Группировки были дезориентированы, и после «великого перелома» происходит перегруппировка в партии. Сталинское руководство забирает в 1929–1932 годах влево так далеко, что правящая группа оказывается на крайне левом фланге партии, а все остальные группировки выстраиваются правее нее и выступают лишь с правыми программами. Группировки, правда, теперь становятся неявными или вовсе подпольными, поскольку в партии установлено «монолитное единство рядов», а открытое выступление против партийной линии наказывается полицейским порядком. Новый режим в партии тоже стал результатом наступления на мелкую буржуазию – силы пролетариата в стране были слишком маленькими и вынуждены были сорганизоваться чуть ли не военным способом, чтобы идти против крестьянского большинства. Эти «издержки» движения вперед – свертывание сначала советской, а потом партийной демократии – тот пункт критики СССР Троцким, где с ним нельзя не согласиться. Однако это были именно издержки движения, а не полное отступление[16].
Сталин и Троцкий
Троцкий ошибся в своих оценках развития правящей партийной политики. Внутри СССР, как это ни парадоксально, Сталин оказался большим революционером, чем Троцкий, что признавал позже даже близкий сторонник последнего Исаак Дойчер[17].
Дальнейшая история собственно троцкизма – это история уже совершенно другого политического течения, нежели исторический троцкизм 20-х. Новый троцкизм оппозиционен уже новому, левому курсу руководства, и органически включает в свою программу идеи правой оппозиции. Уже в 1928–1930 годах Бухарин и Троцкий сходились в оценке новой политики Сталина – первый называл ее «чрезвычайщиной», второй – ультралевым авантюризмом.
Высланный из СССР Л. Д. Троцкий предлагает в своем «Бюллетене оппозиции» комплексную общественно-политическую реформу советского строя, которую он обычно называет «политической революцией» или «свержением бюрократии». Однако прежде чем рассматривать политическую программу троцкизма, следует обратиться к его общественно-экономической программе, то есть к сфере собственно классовых интересов, сфере, в которой в 30-е годы противостояли не «демократия» и «бюрократия», а пролетариат и мелкая буржуазия, интересы которой сталкивались в том числе и внутри бюрократического аппарата, где эти классовые силы находили выразителей своего интереса.
Здесь Троцкий предлагает следующие меры. В области индустриального развития: «Железной рукой приостановить процесс инфляции, …и восстановить твердую денежную единицу», хотя бы ценою «смелого сокращения капиталовложений»[18]. «Перевод пятилетки на четыре года был актом легкомысленного авантюризма», – пишет Троцкий. «Пытаться насиловать хозяйство путем дальнейшего подстегивания значит усугубить бедствия». «Нужно отсрочить второй пятилетний план. Долой крикливый азарт! Прочь ажиотаж!»[19] В кризисный для нового левого курса сталинской группы 1932 год Троцкий пишет: «После авантюристского наступления необходимо как можно более продуманное плановое отступление». «Необходимо временное отступление в области промышленности, как и сельского хозяйства. Конечную линию отступления нельзя определить заранее»[20]. Троцкий призывает остановить «призовую скачку индустрии». Напомним, что именно в 1932 году появляется знаменитая «Рютинская платформа», программа объединенной правой и троцкистской оппозиции, которую склонна была поддерживать часть бюрократии[21].
В области сельского хозяйства Троцкий призывает распустить значительную часть колхозов и совхозов, большинство которых он считает насильственно созданными бюрократией. «Политика механического раскулачивания фактически уже покинута, – пишет он. – Надо официально поставить на ней крест. В то же время необходимо восстановить политику жестких ограничений эксплуататорских тенденций кулака».
Очевидно, что такая программа из всех социальных сил советского общества 1930-х могла опираться только на мелкую буржуазию. Соответственно, возникает и требование многопартийности. По Троцкому советская система «создает достаточно благоприятные возможности для образования нескольких партий». В другом месте он пишет о легализации всех «советских» партий.
Дело не в том, что Троцкий был контрреволюционером, субъективно он оставался революционером и считал термидорианцем, уничтожающим достижения Октября, своего оппонента – Сталина. Но объективная логика заключалась в том, что левой, революционной альтернативы сталинскому курсу по большому счету не было. Ее можно было представить себе теоретически – достаточно было сравнить советскую действительность с теоретическими описаниями движения к коммунизму: «Критикой Готской программы» Маркса и «Государством и революцией» Ленина. Собственно, теоретический троцкизм по большей части и занимался такими сравнениями. Первые же попытки найти опору для антисталинской политики внутри СССР приводили к тому, что единственной общественной силой, на которую можно опереться, оказывалась мелкая буржуазия. Поэтому, хотя теоретические взгляды Троцкого оставались революционными, и он критиковал советский строй за пережитки капитализма, за реальные пороки, его политическая программа оказывалась объективно контрреволюционной по своим возможным результатам.
Независимо от теоретической левизны консолидация оппозиции была возможна лишь на мелкобуржуазной платформе. Спайка «бюрократии» и пролетариата на основе левого курса Сталина просуществовала до 1937–1938 годов. Об этом свидетельствуют неуспехи оппозиции в среде рабочих, которые вынуждены признавать и ортодоксально троцкистские авторы.
Такой поворот слева направо в политике не будет таким удивительным, если принять во внимание, что чисто демократическую линию в русской революции проводили именно партии, испытывавшие сильное влияние мелкой буржуазии – меньшевики и эсеры, в то время как рабочая партия, большевики, с самого начала установили весьма жесткую революционную диктатуру. Социальный компромисс с крестьянством, принятый в начале 20-х, сопровождался жестким политическим зажимом, запретом мелкобуржуазных партий и даже фракций внутри правящей коммунистической партии. «Великий перелом» конца 20-х, пролетарское наступление в деревне и городе сопровождалось еще большим сворачиванием демократии. Таким образом, «демократическая» линия (даже линия «рабочей демократии») была тогда направлена в противоположную сторону от продвижения к социализму. Но такое противоречивое движение (социализм без пролетарской демократии) стал миной замедленного действия, заложенной в фундамент советского общества, заложенной, однако, не «злонамеренным Сталиным», а в силу неумолимой необходимости, диктовавшей организационные формы диктатуры пролетариата.
Сталин и партия, возглавлявшаяся им, были поставлены в определенные условия, когда, чтобы сделать шаг вперед в одном, приходилось идти на уступки в другом. В это положение СССР был поставлен предательством II Интернационала, просаботировавшего революцию в Европе, прежде всего в Германии[22]. Конечно, это объясняет действия коммунистов в то время, но не оправдывает всякий шаг их политики.
Существует соблазн представить противоречие между историческим «троцкизмом» и историческим «сталинизмом» как противоречие между «марксистской схемой» и «реальным движением». Мнение о том, что «идеальная» схема всегда противостоит «прозаической» реальности, конечно, имеет мало общего с наукой. Но в условиях «социализма в одной стране» во многом именно так и происходит. И разрыв между беспомощной «схемой» (троцкизм) и самоограничивающейся, самотермидоризирующейся, но живой практикой (сталинизм) – это трагедия. Троцкизм всегда прав, когда с бухгалтерской точностью подсчитывает все отступления от марксистской программы, совершенные в СССР, когда подмечает все зигзаги «сталинистской» политики. Но когда дело доходит до реальной революционной борьбы – троцкизм показывает свою полную беспомощность.
Разрыв сталинизма и троцкизма – это также разрыв между движением и его самокритикой. В рамках этого разрыва и движение становится догматичным, и самокритика часто превращается в голый скептицизм. Именно поэтому троцкистские движения нигде и никогда не добились практического успеха в революционной борьбе. Именно поэтому троцкизм всегда критиковал практически любую политику Сталина внутри страны или вне ее. Троцкизм стал именно абстрактной, изолированной самокритикой коммунистического движения, выдавленной из него сталинской дисциплиной. Но и коммунистическое движение, лишившись своей самокритики, своего отрицания зачахло, окостенело и сползло в то же болото, куда раньше сполз II Интернационал. Неудивительно, что живая марксистская мысль, представленная в ХХ веке такими мыслителями, как Георг Лукач, Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков, не находила себе места ни в троцкизме, ни в «сталинизме» в качестве теоретической основы политики, а была загнана в академическое гетто.
Противоречия троцкизма и сталинизма – это даже не противоречие между «рабочей демократией» и «бюрократической реакцией», ведь даже самые догматичные из троцкистов не могут не признать революционного характера сталинской коллективизации на селе, победы над мелкой буржуазией. В то же время, это и не противоречие между «верным ленинцем» Сталиным и «отступником» Троцким, потому что даже самый убежденный сталинист не может не признать, что именно Сталин отступил от программы, намеченной в «Государстве и революции» Ленина.
Действительная разница между Сталиным и Троцким заключается не в том, строить или не строить социализм в одной стране (этот вопрос лишен смысла хотя бы потому, что социализм/коммунизм – «не идеал, к которому нужно стремиться, под коммунизмом мы понимаем действительное движение, уничтожающее теперешнее состояние» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 3, с. 34), а в том, какими путями, по их мнению, должно было происходить это движение в конкретных условиях победы пролетариата в СССР и поражения в Европе.
В огромной степени разделительной линией служил вопрос об отношении к крестьянству, который стоял очень остро весь период нэповского компромисса. При этом позиция Сталина по этому вопросу развивалась: сначала он стоял фактически на одной позиции с Бухариным, а потом сделал резкий левый поворот, по сравнению с которым, по словам Исаака Дойчера, даже позиция Троцкого выглядела реформистской.
Теоретические мотивы Троцкого почти безупречны: трудно представить себе развитие социализма без прогресса в деле мировой революции. Однако, 30-е годы дают обратную картину – стремительные социальные преобразования в СССР и коричневеющая, несущаяся к мировой войне Европа.
Не последнюю роль в этом сыграл мировой кризис, известный как Великая депрессия.
1932 год стал кризисным годом левой политики Сталина: в этот год историки фиксируют резкий всплеск антисталинских выступлений в партии, самым крупным из которых была «Рютинская платформа», автор которой был до этого лоялен. Появляются серьезные колебания у многих членов Политбюро, большинству которых Сталин, как явствует из опубликованной переписки с Молотовым, не доверяет. Наконец, в этом году Сталин не выступил ни на одном публичном мероприятии, в том числе на XVII партконференции, а на последовавшем Пленуме ЦК ограничился лишь репликами с места.
После уничтожения частного хозяйства на селе, острие борьбы вновь вернулось в город. Условно можно назвать его противоречием между «бюрократией» и пролетариатом. В бюрократию здесь следует включить не только управляющий слой – государственную и партийную бюрократию, – но и высокооплачиваемых лиц умственного труда, прежде всего хозяйственную бюрократию. Этот слой позже получил название «партийно-хозяйственной номенклатуры».
Период 30-х годов обычно описывается через две штампованные схемы. Первая: бюрократия под руководством Сталина уничтожала одно за другим завоевания революции. Вторая: советский народ под руководством Сталина строил социализм «от победы к победе». Ясно, что ничего общего с реальностью не имеет ни та ни другая схема.
Сторонники первой схемы до сих пор тщетно пытаются вывести все мероприятия, проводившиеся в СССР из «интересов бюрократии». Бюрократия превращается в волшебную отмычку, при помощи которой можно раскрыть все тайны советской политики и экономики. Достаточно сказать пару фраз о бюрократии, и все становится ясно.
Бюрократия превращается в самого Господа Бога, пути которого, как известно, «неисповедимы». Так же неисповедимы и «интересы бюрократии». По крайней мере, невозможно сказать, почему в 30-е годы эти интересы были именно таковыми, а не другими.
Почему бюрократия поддерживала линию Сталина? Гораздо логичнее с точки зрения действительных интересов бюрократии было бы превратиться в частных собственников или высокооплачиваемых капиталистических менеджеров, поддержав Бухарина. Или, на худой конец, тихо саботировать «призовую скачку индустрии» и прочий «авантюризм», и пожинать плоды тихого и размеренного бюрократического благополучия. Собственно, эти два способа поведения и были избраны советской бюрократией, когда она была предоставлена самой себе – в эпоху Брежнева и Горбачева.
В 30-е годы мы видим прямо противоположное. Вековой уклад, составлявший основу господства старой русской бюрократии, взрывается головокружительными атаками, а затем и вовсе запускается мясорубка большого террора, в котором значительная часть бюрократии гибнет физически.
«В первый свой период советский режим имел, несомненно, гораздо более уравнительный и менее бюрократический характер, чем ныне, – пишет Троцкий. – Но это была уравнительность всеобщей нищеты. Ресурсы страны были так скудны, что не открывали возможности для выделения из массы населения сколько-нибудь широких привилегированных слоев. В то же время «уравнительный» характер заработной платы, убивая личную заинтересованность, превратился в тормоз развития производительных сил»[23].
Ускоренная индустриализация заставила такой привилегированный слой выделить: это управленческий (в том числе не только хозяйственное, но и политическое управление, которое было слабо разделено), технический и научный персонал. Или «сталинская бюрократия», если пользоваться привычным уже термином. Эту бюрократию приходилось растить не менее ускоренными темпами, чем проводилась сама индустриализация, а для этого приходилось ее подкупать высокими зарплатами, лучшим жильем и т. п. Это было несомненным отступлением от принципов социализма, но никак по-другому в изолированной стране строить этот самый социализм было просто невозможно.
Не нужно переоценивать эти привилегии. Социолог Л. Гордон пишет: «Соотношения, при которых практически все инженеры и ученые получали заметно больше рабочих, а последние – больше колхозников, когда на оборонных заводах и у командного состава армии оклады были выше, чем на гражданских предприятиях или в учреждениях культуры и обслуживания, – эти соотношения воспринимались как само собой разумеющиеся. Что же касается наиболее произвольных различий в сфере распределения, имевших характер привилегий, они распространялись в те годы на очень узкий круг работников и находились по существу вне поля зрения народных масс»[24].
Однако при этом бюрократия обрастала связями, окостеневала, входила во все большие противоречия с массами, ее аппетиты росли.
Именно в этой обстановке такие противоречия привели к вспышке террора 1937–1939 годов.
Террор решал, во-первых, проблему производственной эффективности. Бюрократический метод управления давал результаты лишь в определенных пределах. С завершением индустриализации он стал давать сбои, по крайней мере, в крупных городах. В социальном плане это вылилось в противостояние «масс» и «аппарата». Причем самое высшее руководство партии выступило здесь на стороне масс. В условиях, когда материальных условий для уничтожения разделения труда и перехода к самоуправлению еще не было, дело вылилось в погром аппарата, в собственно террор. Движение, которое при других условиях могло вылиться в переход к бесклассовому коммунизму, привело лишь к демократизации и сильному разбавлению аппарата выходцами из низов. Этот аспект террора, даже убежденными антисталинистами отмечается как демократический аспект репрессий.
Место «сталинизма» на пути от капитализма к коммунизму
Касаясь «преданий старины глубокой» коммунистического движения, меньше всего хочется «будить призраков» и участвовать в спорах 80-летней давности, от политических условий которых не осталось и следа. Тем не менее, важно указать действительное место сталинского периода в истории СССР в общем движении от капитализма к коммунизму.
Что такое коммунизм с действительно научной точки зрения? Немногие из коммунистов сегодня задумываются об этом. Большинство удовлетворяется той версией, что коммунизм – это что-то типа теории «социального государства» с примесью патриотизма (по вкусу). Но коммунизм – это вовсе не сборная солянка мелкобуржуазных теорий.
«Коммунизм как положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному. Такой коммунизм, как завершенный натурализм, = гуманизму, а как завершенный гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение»[25]. При этом, «положительное упразднение частной собственности, как утверждение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, т. е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, т. е. общественному бытию»[26].
Общественная сущность человека противостоит ему как индивиду, являющемуся частным собственником или представителю частной профессии в системе общественного разделения труда.
Именно поэтому коммунизм назван Марксом практическим гуманизмом. В отличие от буржуазного гуманизма, являющегося моральным выражением принципа равенства перед законом, практический гуманизм Маркса есть действительное преодоление противоречия между индивидом и родом и снятие таких форм коллективной деятельности людей, в которых сама эта деятельность противостоит им как нечто чуждое. Таких, как государство, право, религия, семья и т. д.
Это преодоление осуществляется через уничтожение частной собственности и разделения труда – этой основы классового деления общества.
Снятие отчуждения проходит как бы в два этапа, которые можно назвать формальным и действительным уничтожением частной собственности, «неполным» и «полным» коммунизмом.
«Коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности; на первых порах он выступает как всеобщая частная собственность», – пишет Маркс о первой стадии.
«Отчуждение проявляется как в том, что мое средство существования принадлежит другому, что предмет моего желания находится в недоступном мне обладании другого, так и в том, что каждая вещь сама оказывается иной, чем она сама, что моя деятельность оказывается чем-то иным и что, наконец, – а это относится и к капиталисту, – надо всем вообще господствует нечеловеческая сила»[27].
Формальное обобществление снимает лишь одну сторону отчуждения, существующую в классовом обществе, но оставляет в силе другую. Над обществом продолжает господствовать, как нечеловеческая, сила государства, права, классовой морали и т. п., «вещь оказывается иной, чем она сама» хотя она уже и принадлежит всем (т. е. и мне), а не «другому».
Экспроприация буржуазии ликвидирует ту сторону отчуждения, которая проявляется наиболее зримо, как прямая нищета, отчуждение пролетариата от средств существования, являющихся частной собственностью капиталиста и обмениваемых на рабочую силу пролетария при крайне невыгодных для последнего условиях. В этом смысле Сталин писал, что рабочий класс в Советском Союзе перестал быть пролетариатом, преодолев отчуждение от средств собственного существования. Но эти средства его собственного существования остались средством существования рабочих как особого класса в условиях разделения труда. То есть, несмотря на формальное обобществление, рабочий остался рабочим на заводе, профессор – профессором в университете, партработник – партработником в парткоме. (Формальное обобществление названо у Маркса «грубым коммунизмом». Не правда ли поразительное совпадение: Ленин в «Письме к съезду» дает Сталину характеристику «грубого» коммуниста?)
В сталинский период развития советского социализма была решена задача «ликвидация буржуазии, как класса». Буржуазия была экспроприирована, и основные средства производства стали государственной собственностью в руках пролетарской диктатуры. Была решена и более сложная задача – миллионы мелких собственников – крестьян – были объединены в крупные коллективные сельские хозяйства. Однако оставалась другая, гораздо более сложная, задача – ликвидация рабочего класса как класса.
Конец ознакомительного фрагмента.