Император Николай II. Человек и монарх. Часть II. Монарх самодержавный и неограниченный (1894–1905) (П. В. Мультатули, 2016)

Глава 1. Болезнь и кончина Императора Александра III

В ночь с 15 на 16 января 1894 г. в Петербурге тяжело заболел Император Александр III. Цесаревич записал в своём дневнике: «Не дай Бог переживать много таких дней, как сегодняшний! Папа́ провёл ночь беспокойно, постоянно кашлял; жар у него был сильный: утром 39,6 – вечером 38,6. Мама́, как лучшая няня ухаживала за ним»{367}.

Граф С. Д. Шереметев утверждал, что в течение зимы 1893/1894 гг. здоровье Императора сильно пошатнулось, «все замечали необыкновенный, странный, восковой цвет его лица». По мнению графа, «тревожных признаков было довольно, чтобы обратить на них внимание. Правду сказать, что Государя “прозевали”»{368}.

Императрица Мария Феодоровна срочно вызвала в Аничков дворец лейб-хирурга Императора Н. А. Вельяминова, который застал Государыню «очень озабоченной и огорченной»{369}. Помимо Вельяминова во дворец прибыл лейб-медик, крупнейший врач-терапевт Г. А. Захарьин. На основании поставленного ими диагноза был составлен бюллетень, который был напечатан 17 января 1894 г. в «Правительственном вестнике»: «Его Императорское Величество заболел сильною инфлюэнцей со значительным катаром дыхательного горла (бронхитом) и воспалением нижней части правого лёгкого. Температура доходит до 39,6»{370}.

По мнению некоторых медиков, болезнь могла быть спровоцирована крушением поезда в 1888 г. и ушибами, которые получил во время этого крушения Царь. Н. А. Вельяминов свидетельствовал, что Император Александр III «был типичный наследственный артритик с резкой наклонностью к тучности». При этом «образ жизни он вёл очень умеренный, и все рассказы по этому поводу – басни»{371}.

Узнав о болезни Государя, народ небольшими группами собирался возле Аничкова дворца, стремясь узнать последние новости. Н. А. Вельяминов вспоминал: «Стоя иногда у окон моего помещения, выходившего на Невский, я многократно видел, как проходившие простолюдины набожно снимали шапки и крестились; некоторые останавливались и, повернувшись лицом к Дворцу, с обнаженными головами горячо молились, видимо, за здравие Царя»{372}.

21 января состояние здоровья Александра III несколько улучшилось, и он поспешил отказаться от врачебного наблюдения. Однако болезнь постоянно давала о себе знать. Тем более что Царь, чьё здоровье было серьёзно подорвано, полностью включился в работу с документами, засиживаясь за ней порой до утра. В мае 1894 г. Цесаревич Николай Александрович писал матери, что «дорогой Папа́» стал меньше получать бумаг и поэтому «ложится спать в половине второго» ночи{373}. Можно только предполагать, во сколько ложился Царь, когда бумаг «было много».

В начале лета Александр III гулял в гатчинском лесу со своей младшей дочерью Ольгой. Та убежала вперёд. Царь попытался обогнать ее, но девочка увидела, что он не может этого сделать. Со слабой улыбкой Государь сказал: «Детка, ведь ты не выдашь мой секрет? Я что-то устал. Вернёмся лучше домой». Ольга Александровна вспоминала, что он при этом выглядел совсем измученным и постаревшим{374}.

25 июля 1894 г. состоялось бракосочетание Великой Княжны Ксении Александровны с Великим Князем Александром Михайловичем. Царь и Царица 28 июля присутствовали при поздравлении молодых в Зимнем дворце. Александр III своего будущего зятя недолюбливал и согласился на этот брак, только уступая настояниям дочери{375}. Предчувствия Александра III не обманули. В ближайшем будущем Александр Михайлович не раз предаст как свою супругу, так и своего Августейшего племянника – Императора Николая II.

6–8 августа Царь делал смотр войскам в Красном Селе и остался им очень доволен, несмотря на то что физически едва его выдержал. Великая Княгиня Ольга Александровна вспоминала, что «Папа́» был крайне «бледен и утомлён», «глядя на это бесконечно дорогое лицо, я испытала жуткое чувство, что этот большой смотр был прощанием Папа́ со своей Гвардией»{376}.

11 августа врач Г. А. Захарьин при осмотре не нашел у Царя ничего серьезного, но рекомендовал ему обязательный отдых в местности с сухим климатом{377}. 7 августа Цесаревич сообщал в письме Аликс, что «Дорогой Папа́ чувствует себя не очень хорошо», выглядит усталым и вынужден все время отдыхать{378}.

9 августа 1894 г. Александр III по рекомендации врачей решил отправиться в Беловеж, «рядом со Спалой»{379}, где находилась охотничья императорская резиденция. Построенная в 1889 г. по проекту архитектора графа Н.И. де Рошфора, она напоминала французский замок, живописно расположившийся на берегу реки Наревки.

19 августа туда выехал Александр III с семьёй, за исключением Великой Княгини Ксении, которая находилась с мужем в Крыму. Начальник гродненского почтово-телеграфного округа Н. К. Полевой встречал Государя на перроне платформы Гайновки. Полевой, который до этого знал Александра III «как очень крупного, здорового человека, страшного силача, истинного русского богатыря», был поражен происшедшей в нем перемене: «Государь был бледен, лицо его и вся фигура похудели, выражение лица его было тоскливое, страдальческое»{380}.

С первого же дня Александр III почувствовал себя настолько плохо, что ни на прогулки, ни на охоту не выезжал. 1 сентября Наследник писал Невесте, что отец «этой ночью снова не спал и выглядит так плохо – мне больно видеть его в таком состоянии! Он начинает нервничать из-за своей слабости, но все же не слушает советы докторов»{381}.

23 августа в Беловеж приехал Великий Князь Георгий Александрович, которого старший брат лично встретил на вокзале. Родители «были обрадованы здоровым, бодрым видом сына». Но «это оживление продолжалось недолго. Великий Князь Георгий Александрович, только что прибывший с жаркого Кавказа, не выдержал внезапной резкой перемены климата, и болезнь его, только что уступившая лечению и прелестному климату Кавказа, быстро разыгралась вновь сильнейшим образом»{382}.

Здоровье самого Александра III постоянно ухудшалось. Несмотря на это, он продолжал много работать. Н. К. Полевой «изумлялся трудолюбию, работоспособности Государя. Он не позволял себе никаких развлечений, он редко ездил на охоту»{383}.

Главный лечащий врач Г. А. Захарьин приписывал ухудшение здоровья Императора сырому беловежскому климату и высказывал пожелания перевезти больного в теплые края. Вначале Александр III этому противился. Цесаревич Николай сообщал в письме к Аликс, что Папа́ заявил, что «если доктора его не оставят в покое, он уедет обратно в Гатчину! Мы все в отчаянии! Мысль о том, что мой любимый Отец чувствует себя нездоровым и слабым, так ужасно терзает меня!»{384}.

Наследника терзали не только чувства любви к больному Отцу, но и невозможность увидеться со своей возлюбленной. В письме к ней он с тоской замечал, что «скоро будет два месяца, как мы расстались, и я не очень представляю, когда мы сможем встретиться. Это тяжело, но единственный способ преодолевать это – молиться и просить Господа быть к нам милосердным, и да будет Его воля!»{385}.

Летом тяжёлый характер болезни Александра III стал известен членам Династии. Великий Князь Владимир Александрович сообщал своему двоюродному брату Великому Князю Константину Константиновичу: «Здоровье Государя становится день ото дня хуже, доктора настаивают на пребывании в более тёплом климате, например в Корфу»{386}.

2 сентября решено было, что Царская Семья отправится в Ливадию, посетив на несколько дней Спалу Варшавской губернии, где находилось другое царское охотничье имение. Перед отъездом Александр III сказал Наследнику, что тот может не ехать с ним в Крым, так как уверен, что «кто-то» его ждет в Дармштадте{387}. По этому поводу Николай Александрович занёс в свой дневник: «Папа́ разрешил мне отправиться в Дармштадт из Спалы – Боже, что за радость. Хотя и тяжело было бы, но я готовился ехать с ними в Крым!»{388}

3 сентября 1894 г. Император Александр III и члены его семьи отправились в Спалу при общем ощущении надвигающейся беды. Царь, стоя на платформе перед своим вагоном, попрощался с придворными чинами и лицами прислуги, сказав им ласковые слова. «Громадная его фигура царила над всеми окружающими; выражение лица его было спокойно; голос ровный, но ослабевший. На лице его видно было страдание, и говорил он, точно прощаясь с нами навеки. Он снял фуражку и сказал: “Прощайте, господа. Благодарю за всё!” и, поклонившись, вошёл в вагон»{389}.

4 сентября Царская Семья прибыла в Спалу. Александр III очень любил это место, как вообще он «любил тишину, уединение, простоту обстановки, семейный очаг и природу»{390}. Царская усадьба Спала, расположенная на открытой площадке среди старого соснового леса, на берегу реки Равка, представляла собой деревянный двухэтажный охотничий домик, «очень простой и скромный»{391}.

Первые дни Государю стало чуть легче. Этому способствовала и тёплая погода. Небольшое улучшение здоровья привело Александра III к решению оставаться в Спале. Тем более что Ксения Александровна сообщала: в Крыму погода холодная и ветреная. Для Цесаревича остановка в Спале означала, что он не поедет в Дармштадт: «Отъезд в Крым отложен на неопределённое время, а с ним вместе и моя встреча с милой невестой»{392}. Николай Александрович заверял Аликс, что, как только погода в Крыму изменится и «врачи будут настаивать на отъезд Папа в Ливадию», он «немедленно полетит к дорогому Солнышку»{393}.

Однако вечером 7 сентября врач Захарьин обрушил на Царскую Семью тяжелое известие: у Государя хроническое воспаление почек – нефрит, болезнь в то время неизлечимая. 15 сентября Государя осмотрел известный немецкий врач Эрнст Лейден. Причины, по которым он оказался в Спале, не совсем ясны. В своем дневнике Цесаревич отмечал, что врач появился по настоянию Императрицы Марии Феодоровны, которая «выписала» его «без ведома Папа́»{394}. Но в письме к Аликс от 15/27 сентября Цесаревич сообщал, что Лейден уже находился в Спале. Его вызвали туда для осмотра заболевшего члена Государственного совета генерала от инфантерии О. Б. Рихтера. «Мама воспользовалась его приездом и с большим трудом устроила, чтобы он осмотрел Папа́»{395}.

Примечательно, что Цесаревич в дневник заносил одну информацию о диагнозе, поставленном Лейденом его отцу, а Аликс – другую. Так, в дневнике он писал: «Лейден нашел у Папа́ воспаление почек в том состоянии, в котором их увидел Захарьин, но кроме того и нервное расстройство – переутомление от громадной умственной работы»{396}. То есть Лейден подтвердил тяжкий и смертельно опасный недуг. В письме же к Аликс сообщалось: «Доктор нас успокоил, сказав, что состояние Папа́ лучше, чем он ожидал и что кроме болезни (что-то с почками), причина его слабости – в нервах»{397}. Вполне возможно, что Цесаревич в письмах к Аликс опасался, что они смогут быть перлюстрированы иностранцами, которым совсем не нужно было знать об опасном характере болезни русского Императора.

После подтверждения у Александра III нефрита вновь с особой остротой встал вопрос о немедленном переезде в Крым, где больной должен был оставаться, по мнению медиков, в течение всей зимы. Помимо врачей, об этом настойчиво просил Государя Великий Князь Владимир Александрович. В конце концов Александр III нехотя согласился. Николай Александрович помнил разрешение отца не ехать в Крым, а отправиться к Аликс в Германию. Но тогда ему ещё не был известен страшный диагноз. Цесаревич писал в дневнике, что в нем «целый день происходила страшная борьба между чувством долга – остаться при дорогих Родителях и поехать с ними в Крым – и страшным желанием полететь в Вольфсгартен к милой Аликс!»{398}. Но, как всегда, в Николае Александровиче победило чувство долга: «Первое чувство восторжествовало и, высказав его Мама, я сразу успокоился»{399}. В тот же день он сообщил Аликс, что едет с родителями в Крым и приехать к ней не сможет. «Я не мог поступить иначе. Я принял решение после целого дня мучительной борьбы с самим собой; как преданный сын (до самой смерти) и как верный слуга своего Отца, я должен быть с ним везде. И потом, как бы я мог оставить дорогую Мама́ в такой момент, когда в Крыму нет никого из Семьи»{400}.

Ответ Аликс был полностью созвучен настроениям ее Жениха: «С любовью поцелуй за свою невесту своего дорогого Отца. Выполняй свой долг. Это самое лучшее, остальное предоставь Богу»{401}. Царь, узнав, что Ники не едет в Вольфсгартен, был крайне изумлён и даже хотел настоять на этом, но встретил непоколебимое желание сына остаться с ним. «Оставить его в таком состоянии как сейчас было преступлением на моей совести», – писал Цесаревич Аликс 17/29 сентября.

Таким образом, свадьба Наследника отодвигалась на неопределённый срок. 15/27 сентября 1894 г. японский император Муцухито прислал Царю телеграмму, в которой спрашивал, когда будет назначено бракосочетание Наследника Цесаревича. На этой телеграмме слабеющей рукой Государь написал: «Я сам не знаю теперь когда»{402}.

В Спале все больше ощущалась тяжесть положения Александра III. «Болезнь дорогого Папа́ отравляет всё», – отмечал в дневнике Цесаревич. 17 сентября Цесаревич зашел в спальню Родителей проведать их. Супруги сидели друг против друга и не говорили ни слова. Оба чувствовали приближение чего-то страшного и неизбежного. «У меня комок подступил к горлу, и я сказал какую-то ерунду, пытаясь рассмешить их»{403}.

18 сентября Семья выехала поездом в Крым. На следующий день «Правительственный Вестник» сообщил: «Здоровье Его Величества, со времени перенесённой инфлюэнцы, не поправилось совершенно; летом же обнаружилась болезнь ночек (нефрит), требующая для более успешного лечения в холодное время суток, пребывания Его Величества в тёплом климате. По совету профессоров Захарьина и Лебедева, Государь отбывает в Ливадию для временного там проживания»{404}. 21 сентября Царская Семья вечером прибыла в Ливадию. Там болезнь Царя приняла окончательно тяжёлый характер, и он стал угасать на глазах, появился отёк ног, сопровождавшийся сильным зудом, одышкой и бессонницей. По свидетельству очевидцев, Царь весь «ссохся». Вельяминов писал: «Государь, несомненно, вполне сознавал опасность своей болезни и безнадёжность своего положения, но я никогда не видел, чтобы он падал духом, и меня он никогда по этому поводу не спрашивал»{405}. Врачи советовали Александру III отправиться на Корфу, но тот наотрез отказался, заявив, что «русский Царь должен умереть в России»{406}.

Несмотря на тяжкие мучения, Александр III оставался со всеми ласков, ровен и приветлив. 5 октября он со слезами на глазах сказал Цесаревичу, что сожалеет, что из-за своей болезни невольно разлучил его с Невестой. Затем Царь высказал пожелание, чтобы Аликс как можно скорее прибыла в Ливадию: он не хотел, чтобы в случае его кончины молодой Наследник был неженатым, а Россия оказалась бы без Царицы. Николай Александрович сразу дал телеграмму в Дармштадт, прося Аликс немедленно прибыть в Крым. Примечательно, что между Цесаревичем и Принцессой был разработан свой условный шифр переписки, доступный только им. Этим шифром они переписывались всю свою жизнь. Книжечка с этим шифром была найдена в Екатеринбурге после убийства Царской Семьи{407}. Как использовали ее большевики для своих грязных целей по фальсификации бумаг Царственных Мучеников, остаётся только гадать.

В Дармштадте искренне любили свою юную Принцессу, и ее отъезд вызвал у его жителей неподдельную грусть. Одна из дармштадтских газет писала в те дни: «Немецкий народ с чувством искреннего огорчения и сожаления следит за отъездом великодушной и всеми любимой Принцессы Алисы»{408}. Как только она пересекла границу Российской Империи, то направила своему Жениху телеграмму, в которой извещала о своей готовности принять Православие. Для Цесаревича это было радостным известием, которые были столь редки в те тяжелые осенние дни 1894 года. 8 октября Наследник писал в дневнике: «Получил чудную телеграмму от милой дорогой Аликс уже из России о том, что она желала бы миропомазаться по приезде – это меня тронуло и поразило до того, что я ничего долго сообразить не мог!»{409} Цесаревич был поражен той внезапностью, с какой Аликс согласилась перейти в Православие, если учесть, что ещё несколько недель назад она выражала сомнение в необходимости быстрой смены религии. Тем более что у нее был пример старшей сестры Эллы, которая приняла Православие лишь спустя семь лет после венчания с Великим Князем Сергеем Александровичем. 9 октября Николай Александрович сообщил отцу Иоанну Янышеву, что Аликс «после борьбы переходит в Православие с убеждением»{410}. Один из авторов воспоминаний об Императрице Александре Феодоровне писал: «Государыня приняла Православие, его заветы со всем пылом молодой религиозной души, без малейшего ханжества, нигде публично не подчёркивая своей искренней любви к обрядности и сущности нового для нее понимая учения Христа. Она вся отдалась ему, увлекшись скрытым духовным содержанием нашей религии. Она действительно сделалась православной и по духу, и по мысли»{411}.

8 октября в Ливадию прибыла королева эллинов Ольга Константиновна{412} и Великая Княгиня Александра Иосифовна{413}. По инициативе последней в Ливадию был доставлен известный на всю Россию протоиерей Иоанн Сергиев, которого в народе называли Иоанн Кронштадтский{414}. По молитвам этого священника происходили великие чудеса, в том числе и исцеления смертельно болящих. Однако в высшем обществе к отцу Иоанну было неоднозначное отношение, а многие его просто недолюбливали. Лейб-хирург Вельяминов в своих мемуарах утверждал, что Иоанна Кронштадтского якобы недолюбливал и сам Александр III: «Я думаю, что Государь подозревал у отца Иоанна желание выдвинуться и бить на популярность, а “популярничание” Государь ненавидел и искренно презирал»{415}.

Эти же настроения чувствуются и в воспоминаниях графа С. Д. Шереметева: «Когда перед смертью Александра III явился отец Иоанн в качестве исполнителя “Мессии”, могли подумать, что нужна была нравственная поддержка умирающему; но когда они встретились лицом к лицу, тогда отец Иоанн понял свое недомыслие. Я видел его выходящим от Царя, он был подавлен неожиданным величием праведника и, казалось, сам почерпнул назидание»{416}.

Эти воспоминания лишь свидетельствуют о том, что их авторы ничего не понимали ни в праведном Иоанне Кронштадтском, ни в отношении к нему Императора Александра III.

8 октября отец Иоанн Кронштадтский отслужил в Ливадийской церкви литургию и молебен о здравии болящего Государя. 9 октября Цесаревич впервые увидел «Всероссийского батюшку»: «Познакомился и разговаривал с о. Иоанном», – записал он в своем дневнике{417}. Батюшка пригласил Цесаревича на следующий день принять участие в молебне о здравии Государя Александра III. Утром 10 октября состоялась встреча Иоанна Кронштадтского и Императора Александра III. Отец Иоанн оставил в своём дневнике следующую запись: «Вхожу в кабинет Его Величества. Государь встретил меня стоя, в шинели, хотя сильный отек в ногах не позволял ему стоять. Я приветствовал его… После этого благодарил Государя, что он удостоил меня пригласить в Ливадию и лицезреть его особу. Он изволил сказать, что он не смел сам пригласить в такой далекий край России»{418}.

Днём 10 октября в Симферополь прибыла Принцесса Алиса Гессенская в сопровождении своей сестры Великой Княгини Елизаветы Феодоровны. Николай Александрович встречал ее в Алуште, куда он прибыл из Ливадии в час дня. Наследника сопровождал его дядя – Великий Князь Сергей Александрович. «После завтрака сел с Аликс в коляску, и вдвоем поехали в Ливадию. Боже мой! Какая радость встретиться с ней на родине и иметь близко от себя, – половина забот и скорби как будто спала с плеч»{419}. Коляска, на которой Царевич привез свою Невесту в Ливадию, была обычной почтовой тройкой лошадей, какие использовались для пассажирского и почтового сообщения между Симферополем и Южным берегом Крыма. Собственником этого сообщения был богатый симферопольский купец-миллионер караим А. Я. Иоффе, владелец всех почтовых и транспортных средств в Крыму{420}. Он приходился отцом первому большевистскому полпреду в Берлине А. А. Иоффе, который спустя 24 года будет, по ленинскому выражению, «врать» германскому правительству про убийство Царской Семьи, заверяя о «безопасности Принцесс германской крови»{421}.

Путь, по которому следовал экипаж с Цесаревичем и его Невестой, был усыпан цветами, стоящие вдоль дороги люди кидали букеты прямо в коляску. Сопровождал экипаж эскорт Крымского конного дивизиона, состоящий в основном из крымских татар. Один гимназист следовал за экипажем на велосипеде и получил от Аликс яблоко. Через 20 лет, при посещении лазарета в Вильно, Императрица Александра Феодоровна пройдёт мимо раненого офицера и не узнает в нём симферопольского гимназиста, о чём будет затем очень сожалеть{422}. В 17 час. Цесаревич и Принцесса прибыли в Ливадию. Они сразу же пошли к умирающему Государю. Александр III приказал поднять его и облачить в мундир. За время болезни Царь настолько исхудал, что мундир оказался для него слишком велик. Невзирая на затруднения ходьбы из-за оттека ног, Александр III пошёл навстречу Аликс и тепло, радушно её приветствовал, долго не отпуская будущую невестку из своей комнаты{423}.

Поздним вечером Императрица, Наследник и Принцесса Гессенская присутствовали на кратком молебне, который отслужил отец Иоанн Янышев при сослужении отца Иоанна Сергиева. Предполагалось, что переход Принцессы Алисы в Православие произойдёт сразу же после ее приезда в Ливадию. Но Александр III хотел лично присутствовать при таинстве, однако всякий раз не мог этого сделать по причине крайне плохого самочувствия, и миропомазание приходилось каждый раз откладывать{424}.

11 октября вся Императорская Семья присутствовала на литургии, которую служил отец Иоанн Сергиев. Наследник отметил в дневнике: «Он очень резко делает возгласы, как-то выкрикивает их – он прочёл свою молитву за Папа́, которая произвела сильное впечатление на меня»{425}.

17 октября Император Александр III причастился. Это был день чудесного спасения Царской Семьи в Борках в 1888 г. По этому случаю по традиции были отслужены панихида и молебен. Вечером у Александра III начался сильный кашель, горлом пошла кровь. Наследник весь вечер провёл рядом с отцом. На следующий день «Правительственный Вестник» опубликовал тревожный бюллетень: «В состоянии здоровья Государя Императора произошло значительное ухудшение. Кровохарканье, начавшееся вчера при усиленном кашле, ночью увеличилось, и появились признаки воспалительного состояния в левом лёгком. Положение опасное»{426}. Директор канцелярии министерства иностранных дел граф В. Н. Ламздорф занёс в свой дневник: «Бюллетень – плохой. Нужно быть готовым ко всему»{427}.

19 утром Александр III, несмотря на сильнейшую слабость, встал, оделся и сам перешел в кабинет, к своему письменному столу, где в последний раз подписал приказ по военному ведомству{428}. Ночью он не спал, дыхание было сильно затруднено, деятельность сердца быстро слабела. Тем не менее Государь находился в сознании.

Наступило 20 октября. Рано утром Царь сказал Супруге: «Чувствую конец, будь покойна, я совершенно покоен»{429}. В 6 час. 30 мин. утра Государя с большим трудом пересадили в удобное кресло и вывезли в залу, где он оставался до самой кончины{430}. В начале десятого часа Цесаревич Николай сказал протопресвитеру Иоанну Янышеву, что Государь просит его пройти к нему для молитвы. Во время молебна священник услышал, как Александр III твёрдым голосом сказал: «Желал бы приобщиться…» Отец Иоанн отправился в церковь Большого дворца и вернулся с Преждеосвященными Дарами. Цесаревич лично подготовил столик возле кресла, в котором полулёжа сидел Государь и на который батюшка поставил Святые Дары. Молитву по Святом Причащении Император Александр III произнёс вместе со священником твердым и чётким голосом. Слова молитвы «Верую, Господи и исповедую…» он произносил «с сердечным умилением». По окончании Причастия отец Иоанн Янышев хотел удалиться, но Государь остановил его и неоднократно благодарил, попеременно поцеловав обе его руки, с трудом поднимая их к своим губам. Растроганный отец Иоанн в свою очередь поблагодарил Государя за его неизменную заботу о Церкви, которой он неизменно был верным сыном и твердым защитником{431}.

Затем Александр III милостиво разговаривал с членами семьи, собравшимися в комнате. При этом он не забыл поздравить с Днем рождения Великую Княгиню Елизавету Феодоровну, которой исполнилось 20 октября тридцать лет{432}.

Затем Император сказал Наследнику, что хочет остаться с ним наедине, после чего они около часа разговаривали{433}. Потом Александр III попросил позвать отца Иоанна Кронштадтского, который прибыл к умирающему сразу после Божественной литургии. По просьбе Императрицы он прочитал над Царём молитву об исцелении и помазал его святым елеем из лампады чудотворной иконы. Александр III попросил, чтобы отец Иоанн возложил на его голову руки{434}. «Отец Иоанн положил руку на голову и держал её на ней, всё время молясь. Император ему сказал: “Благодарю Вас, мне так хорошо”»{435}. Последние слова отец Иоанн Кронштадтский объяснял тем, что он «явился тотчас по совершении литургии и дланями своими я держал Пречистое Тело Господне и был причастником Святых Таин»{436}.

Александр III начал сильно задыхаться, ему насосом вводили кислород. Государь несколько раз поцеловал Императрицу, которая стояла на коленях справа от Супруга, поддерживая его левой рукой. Удушье настолько усилилось, что силы совсем покинули Императора. Он сказал Императрице: «Не могу даже поцеловать тебя!» Рядом находились Наследник Цесаревич Николай Александрович, Великий Князь Георгий Александрович, Великий Князь Михаил Александрович и Принцесса Алиса Гессен-Дармштадтская. Александр III всех благословил и просил их сесть, боясь, что они устанут. Шестнадцатилетний Великий Князь Михаил Александрович всё время гладил руку отца. Тот, с нежностью глядя на сына, сказал: «Душка!» потом добавил: «Тяжело, очень тяжело»{437}. Голова Царя все чаще склонялась на плечо Императрицы Марии Феодоровны. Внезапно Царь захотел что-то сказать и обратился к профессору Лейдену, следившему за биением пульса: «Кислороду!» Но, прежде чем Лейден исполнил его желание, Государь склонил свою голову на плечо Императрицы и испустил последний вздох. Цесаревич опустился на колени и прижался лбом к правой руке Усопшего{438}. На часах было 14 час. 15 мин. По словам Императрицы Марии Феодоровны: «Он до последнего момента оставался в полном сознании, говорил с нами и смотрел на нас, пока тихо и без особой борьбы не уснул для вечной жизни»{439}.

Послышались слова первой молитвы об упокоении души в Бозе почившего Государя Императора Александра Александровича{440}. Все присутствующие опустились на колени. Наступила мертвая тишина, никто не рыдал. Затем члены семьи стали подходить к Усопшему и целовать его в руку и лоб. Потом целовали Императрицу, которая продолжала сидеть неподвижно возле скончавшегося супруга, обнимая его тело. Стали подходить к Цесаревичу, только что ставшему Императором, и в первый раз целовали ему руку как Главе Династии и России.

После прощания Семьи к Усопшему были допущены лица свиты и служащие дворца. Граф С. Д. Шереметев вспоминал: «Спиною к открытым дверям в креслах сидел Государь. Голова его слегка наклонилась влево, и другая голова, наклонённая вправо, касалась его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяния. То была Императрица. У меня промелькнуло: они оба живы или они оба умерли? Священник медленно и отчётливо читал Евангелие. Мгновенно все вокруг меня зарыдало, и никто не трогался с места. Такого впечатляющего величия сразу не выдержать! ‹…› Рихтер на коленях стоял уже у правой руки Государя, спокойно опущенной на правое колено, он поцеловал эту руку, полную, как всегда, и белую. Я вижу ее, я целую эту руку, но не поднял глаз на Государя. Меня остановило чувство, что встречу взгляд Императрицы, что не достоин взглянуть на лицо Праведника, и я поклонился до земли… Кто видел это лицо, те говорят, что оно было чудно, точно он спал, выражение кроткое, детское. Да, именно детское. Да он и был чист, как ребёнок, а по непреложному обещанию Спасителя – “таковых бо есть Царствие Небесное”»{441}.

Глава 2. Наследие Александра III

Императора Александра III часто любят противопоставлять его преемнику – Императору Николаю II. Дескать, волевой и сильный Царь сумел железной рукой подавить смуту, держал в полном повиновении династию и народ, не давал революционерам поднять голову. Проживи он еще десять лет, утверждают некоторые, и Россия избежала бы революции и мировой войны. Но «слабый» Николай II, не имея ни силы воли, ни чёткой программы действий, попадал под разные влияния, «ослабил вожжи», дал втянуть себя в «авантюрную» Русско-японскую войну, а затем и Первую мировую войну и «проиграл» монархию и Россию. Подобные представления не имеют никакого отношения к исторической правде, но тем не менее они до сих пор являются весьма распространённым мнением не только в общественном сознании, но и в среде историков.

Конечно, при Императоре Александре III произошли стабилизация и стремительное развитие русской экономики и промышленности. Император сумел найти и назначить на ключевые экономические должности таких профессионалов, как Н.X. Бунге, И. А. Вышнеградский, С. Ю. Витте. Главной особенностью экономического курса Александра III была решительная переориентация на путь покровительственной политики отечественной промышленности, совершенствования сборов налогов, строительства железных дорог. Число рабочих, занятых в промышленности к 1894 г., превысило полтора миллиона человек, стоимость выработанных товаров в том же году приближалось к 2 млрд. Росли новые места добычи полезных ископаемых (Донбасс, Кривой Рог, Баку). К 1894 г. в России появились Крестьянский и Дворянский земельные банки, при помощи заграничных займов удалось стабилизировать русский рубль, быстрыми темпами росло число железных дорог, в том числе и Великого Сибирского пути. Продолжалось строительство новых линий в центральных районах России. В 1893 г. введено в эксплуатацию 1670 км железнодорожных путей: линии Рязань – Свияжск – Казань, Жмеринка – Могилев – Новоселицы. В 1894 г. введено 2340 км: линии Курск – Воронеж и Чернигов – Пирятин, Тамбов – Камышин – Уральск, Беслан – Петровск.

Прямые налоги были самыми низкими в мире, уверенно росла внешняя торговля (ее оборот превышал 1 млрд руб.). За десятилетие промышленное производство в стране удвоилось, а выпуск продукции тяжелой промышленности увеличился в 3 раза. Особенно быстро развивались отрасли народного хозяйства, связанные с новыми видами топлива – углем и нефтью. В Донецком бассейне, где до 1887 г. было лишь 2 металлургических завода, к концу 90-х гг. действовало уже 17. С 90-х гг. бурный рост переживала сосредоточенная на Кавказе нефтяная промышленность. Здесь успешно внедрялись новые способы добычи, хранения и переработки нефти и нефтепродуктов, находивших все более широкий спрос во всем мире. Крупнейшей компанией являлось «Товарищество братьев Нобель». Фирма занималась добычей и переработкой нефти, а также строительством специальных судов и вагонов-цистерн для ее перевозки. По мнению доктора ист. наук А. Н. Боханова: «90-е годы XIX века стали периодом бурного развития промышленного сектора экономики. По темпам среднегодового прироста промышленной продукции Россия в этот период обгоняла все европейские страны и шла вровень с США. В конце 90-х годов XIX века средний прирост промышленной продукции составлял 12 % в и более в год. Россия являла миру пример “экономического чуда”»{442}.

Несмотря на эти успехи, темпы экономического роста не были достаточными для преодоления большого разрыва с экономиками западных государств. Эту проблему пришлось решать уже Императору Николаю II.

В 1884 г. правительство Александра III предприняло важные шаги по борьбе с коррупцией: были приняты «Правила о порядке совмещения службы с участием в торговых и промышленных товарищеских компаниях», которые ограничили круг госслужащих, которым запрещалось принимать участие в акционерных обществах. В 1882 г. была учреждена фабричная инспекция. Закон от 1 июня 1882 г. запретил на заводах, фабриках и мануфактурах использование труда детей до 12 лет и ограничил продолжительность труда подростков от 12 до 15 лет. Было также запрещено использование их труда на «вредных и изнурительных» производствах. Закон от 3 июня 1885 г. запретил ночную смену женщин и подростков до 17 лет на ряде производств.

В 1880–1890-е гг. усиливается протекционистская политика государства по отношению к ввозимым из-за границы в Россию чугуну, железу, углю, машинам, хлопку. Таможенное обложение ввозимых в Россию вышеназванных товаров возросло с 16,1 % в 1879 г. до 28,3 % – в 1885 г.

Особенно ярко защита интересов отечественных производителей выразилась в таможенном тарифе 1891 г. Этот тариф был разработан под непосредственным руководством министра финансов И. А. Вышнеградского, который привлёк к разработке великого русского учёного Д. И. Менделеева. Новый тариф предусматривал индивидуальное налогообложение для каждого ввозимого из-за границы товара, а не единый тариф, как это было раньше.

Во внешней политике за годы своего недолгого царствования Александр III сумел придать международному положению России новый и весьма высокий уровень. Причём сделал он это не путём войны, а умелым маневрированием между основными европейскими державами при сохранении твёрдой защиты национальных интересов. Граф В. Н. Ламздорф отмечал, что Император Александр III «указал внешней политике ясную, определённую цель – поставить Россию в такое международное положение, которое позволило бы ей ‹…› направить все силы на национальное возрождение и на внутреннее успокоение»{443}.

Император Александр III быстро осознал коренные изменения, происшедшие в Европе после Франко-прусской войны. Пруссия, бывшая на протяжении XIX столетия союзницей России и создавшая в 1871 г. в захваченном Версале Германскую империю, стала представлять собой опасного потенциального противника. Наряду с сильной армией Германия стремительно развивала и тяжёлую промышленность, пытаясь диктовать свои условия на внешнем рынке. В планах германского руководства были и более радикальные замыслы. Канцлер Отто фон Бисмарк планировал вторую войну с Францией, с тем чтобы навсегда покончить с нею как с великой державой. Все французские колонии должны были перейти Германии. В таких условиях, полагал Бисмарк, Англия была бы обречена на подчинённый союз с рейхом. Этим честолюбивым планам могла помешать только Россия, которую канцлер пытался задобрить обещаниями черноморских проливов и территориями Османской империи. Однако одновременно Бисмарк в 1882 г. стал одним из основателей т. н. Тройственного союза, в который вошли Германия, Австро-Венгрия и Италия, направленного в первую очередь против России. Александр III справедливо воспринимал этот блок как враждебный. «Пока он будет существовать, – говорил Царь о Тройственном союзе, – наше сближение с Германией невозможно»{444}.

В 1891 г. Александр III заключил секретную военную конвенцию с республиканской Францией (окончательно утверждена в 1893 г.). Это тайное соглашение изначально не являлось союзным договором между двумя державами{445}. Оно должно было вступать в силу только в случае нападения Тройственного союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии) либо на Россию, либо на Францию, либо на ту и другую одновременно. В этом случае обе державы согласно конвенции должны были оказать друг другу помощь всею совокупностью своих вооружённых сил.

Тайный военный союз с Францией не был вызван со стороны Александра III симпатией к III Республике. Это был шаг прагматика, понимавшего, что Франция, которая к концу XIX в. находилась в условиях полной изоляции перед лицом нового германского вторжения, неминуемо была бы вынуждена пойти на неравный договор с немцами. В этом случае Германия, которая уже состояла в союзе с Австро-Венгрией и Италией, вступив в союз с Англией и заставив примкнуть к нему Францию, стала бы самой могущественной державой Европы. Россия в этом случае оказалась бы перед угрозой изоляции.

Ухудшение политических отношений между Германией и Россией испортило и их экономические отношения, что больно сказалось на экономике обеих стран. В 1897 г. Германия поглощала 30 % российского экспорта, являлась важнейшим сырьевым рынком России и поставляла ей машинное оборудование. Немецкий капитал был крупнейшим участником русской промышленности, цифра его вкладов в хозяйство России превышала 200 млн золотых рублей{446}. В последние годы жизни Императора Александра III между Германией и Россией разразилась таможенная война, причиной которой стала тарифная политика этих государств в отношении друг друга. До 1891 г. вся германская промышленность пользовалась в России всевозможными льготами, и большинство германских товаров проходило без всяких пошлин. Никаких торговых договоров между Россией и Германией не существовало. Однако в 1891 г. Россия ввела новый таможенный тариф, который предусматривал индивидуальное налогообложение для каждого ввозимого из-за границы товара. Главной целью этих мер было создать свою собственную национальную промышленность. В ответ на русский новый тариф Берлин ввёл высокие пошлины на сельскохозяйственные продукты из России и главным образом на ввозимый хлеб. Петербургу был поставлен ультиматум: отменить действия нового тарифа. Однако Россия не поддалась германскому шантажу и в свою очередь повысила ввозные пошлины на германские уголь, металл и машины. В результате Берлин был вынужден пойти на уступки, однако торговые противоречия между двумя империями продолжали оставаться.

В 1887 г. «Союз трёх императоров», действовавший между Россией, Германией и Австро-Венгрией с 1881 г., не был возобновлён по инициативе германских государств. Реакцией Александра III на это были слова: «Слава Богу!».

При Александре III ослабло русское влияние на Балканах, прежде всего в Болгарии, которая была освобождена от османского ига его отцом Императором Александром II.

Александр III, участник Освободительной войны, считал, что конституция, дарованная его отцом Болгарии, излишне либеральна, а политика болгарских властей – слишком независима от России. По настоянию Царя в Болгарии было создано правительство во главе с русским генералом К. Г. Эрнротом. Болгарская армия была преобразована по русскому образцу генералом бароном А. В. Каульбарсом, занявшим пост военного министра Болгарии. Александр III полагал, что политика болгарского правительства должна быть полностью ориентирована на Россию. Русское правительство требовало от болгарского передачу строительства железных дорог в руки русских железнодорожников, а также приведение болгарских законов в соответствие с законами Российской империи.

Но 25 августа/7 сентября 1883 г. князь Александр Баттенберг распустил правительство, а формирование нового поручил представителям либеральной партии, настроенным враждебно к России. В Болгарии утвердилась диктатура Стефана Стамболова, который провозгласил себя регентом до избрания нового князя. Александр III пытался добиться избрания на болгарский престол участника Освободительной войны, генерал-майора светлейшего князя Н. Д. Дадиани. Однако болгарское национальное собрание провозгласило князем датского принца Вольдемара. Александр III заявил, что не признаёт постановления этого собрания. Александр III отозвал Каульбарса и всех русских агентов. Дипломатические отношения между Россией и Болгарией были разорваны.

В марте 1887 г. сторонники союза с Россией подняли восстание в Рущуке. По приказу Стамболова оно было жестоко подавлено. Расправам подверглись русофилы и в Софии. 11/23 августа 1887 г. на болгарский княжеский престол был приглашён австрийский принц Фердинанд Саксен-Кобургский. Александр III, считавший его легкомысленным повесой, заявил: «Выдвижение его в качестве кандидата на престол столь же комично, сколь комична и сама кандидатура»{447}.

Фердинанд, так же как и его предшественник Александр Баттенберг, не любил Православие и остался католиком. Он заявил, что его потомство будет пребывать в католической вере. Русский дипломат князь Г. Н. Трубецкой, общавшийся с болгарским венценосцем, свидетельствовал: «Свой народ Фердинанд не любит. Он не стеснялся презрительно отзываться о нем, и мне лично пришлось слышать от него подобные отзывы… Болгары боялись его, никто не любил его»{448}. Стамболов последовательно содействовал утверждению в стране позиций Австро-Венгрии, Германии и Англии{449}. Болгарская Православная Церковь осуждала политику Стамболова и отказывалась признавать католика Фердинанда главой Болгарии.

Ради упрочения своей власти Фердинанд начал тайно вести переговоры с Петербургом по поводу нормализации отношений. Там ясно дали понять, что, пока такой отъявленный русофоб, как Стамболов, остаётся у власти, об этом речи быть не может. В мае 1894 г. князь Фердинанд отправил Стамболова в отставку. Несмотря на это, отношения с Болгарией при Александре III улажены не были.

В царствование Императора Александра III с особой силой обострились русско-английские противоречия. Стремительное завоевание Россией новых позиций в Средней Азии и на Дальнем Востоке, среди иноверческих народов, которые в целом добровольно входили в империю Белого Царя, убедительно доказывало Англии, что то же самое произойдёт и в её колониях, если там в той или иной мере утвердится русское влияние.

О том, что эти страхи Лондона имели под собой основание, говорит письмо индийского магараджи Дулин Сингха к Императору Александру III с просьбой освободить Индию от англичан. Сингх писал, что он осмеливается изложить Царю «просьбу как государей, так и народа индийского об освобождении их от угнетателей». Император Александр III написал на письме: «Это желательно»{450}. В своей резолюции министру иностранных дел он указал: «Повелеваю Вам лично – на прочтение. Не показывайте эту депешу никому. Составьте ответ ему и покажите мне до отправления»{451}. Содержание ответа Императора индийскому князю неизвестно, но совершенно очевидно, что русские цари со времён Императора Павла I сочувствовали порабощённому индийскому народу. Кроме того, возможный поход в Индию всегда мог быть адекватным ответом России на английскую агрессию.

В 1872–1873 гг. между Россией и Англией было подписано соглашение, которое определяло как территориальные пределы Афганистана, так и общие начала взаимного политического положения обеих стран в Средней Азии. Одной из причин столкновения на Кушке в 1885 г. было нарушение Англией договора с Россией 1873 г., по которому обе державы договорились о создании «буферного пояса в Средней Азии», причём Англия брала на себя обязательство удерживать афганского эмира от каких бы то ни было наступательных действий против России{452}.

Характерна оценка Александром III английской стороны, данная Императором сразу же после событий на Кушке. Полностью оправдывая действия генерала А. В. Комарова, Царь писал, что события на Кушке «ещё раз это доказывают, что мы имеем дело с величайшими нахалами»{453}.

Инцидент на Кушке легко мог привести к англо-русской войне, и только железная выдержка Александра III, а также убедительная демонстрация готовности России мобилизовать все свои вооружённые силы заставили Британию отступить.

«Прошло 13 лет царствования Императора Александра III, – писал выдающийся русский историк В. О. Ключевский, – и чем торопливее рука смерти спешила закрыть его глаза, тем шире и изумлённее раскрывались глаза Европы на мировое значение этого недолгого царствования. Европа признала, что Царь Русского Народа был и Государем международного мира, и этим признанием подтвердила историческое призвание России, ибо в России, по её политической организации, в воле Царя выражается мысль Его народа, и воля народа становится мыслью его Царя. Европа признала, что страна, которую она считала угрозой своей цивилизации, стояла и стоит на её страже, понимает, ценит и оберегает союзы не хуже её творцов»{454}.

Раввин Б. И. Берштейн в своей речи на кончину Императора подчеркнул, что покойный «первым показал свету, что сила Государя является не в разрушительных войнах, оставляющих вдов и сирот, а в господствующей всюду – тиши. ‹…› Он явился прототипом для всех монархов: стремясь к миру, он был готов во всякое время отражать могущественного врага; он держал бразды правления не только России, но и всей Европы; от того все его чтили и трепетали перед ним»{455}.

Даже британский посол сэр Фрэнк Кавендиш Ласселс в эти дни был вынужден признать: «Какова судьба! Император Александр III, бывший для Европы страшилищем при своём восшествии на престол и в первые годы царствования, исчезает в тот момент, когда ему обеспечены всеобщие симпатии и доверие»{456}.

Однако, несмотря на большие успехи, в короткое царствование Императора Александра III полностью не было решено ни одной из поставленных задач. Более того, именно в этот период было создано много новых проблем, решать которые пришлось Императору Николаю II. В этом не было вины усопшего Государя. Он сделал всё, что мог, но слишком мало прожил и слишком мало успел. Н. А. Павлов полагал: «Государь в краткое царствование не успел противопоставить чего-либо реального начавшемуся расстройству экономического порядка в стране. ‹…› Вместо широкого самоуправления и органической системы децентрализации и установления действительной власти на местах, законодатель ограничился “опытом” введения земских начальников, причём предводителям дворянства, председателям ряда учреждений не было дано ни власти, ни прав, ни ответственности. ‹…› Здесь нет места объяснять, как самобытный по духу Государь Александр III был вовлечён министрами и дипломатией в безвыходный круг международных обязательств и некоторых форм политики и хозяйства и разгадка уступчивости этого Государя – нелегка. ‹…› В то же время и в полное противоположение развитию капиталистического хозяйства, тот же Государь даёт закон 14 декабря 1893 г. о неотчуждаемости крестьянского надела. Этим законом крестьяне почти навсегда закрепощались к земле. Ни продать, ни купить земли, ни пользоваться где-либо кредитом с этой поры крестьяне не могли»{457}.

Конечно, убеждённый сторонник Аграрной реформы 1906 г. (т. н. «Столыпинской») и разрушения крестьянской общины Н. А. Павлов несколько преувеличивал последствия закона 1893 г. Торговля земельными наделами крестьянам была разрешена, но не чаще одного раза за 12 лет, а досрочный выкуп разрешался только при согласии ⅔ крестьянского схода. Продажа земельных наделов нечленам данной общины запрещалась. Закон этот преследовал своей целью наделение всех крестьян минимальным участком земли, что, по мнению его авторов, должно было пресечь тлетворное влияние на деревню городского пролетариата. Но при этом законодатель не учёл, что быстрое развитие капиталистических отношений не может не затронуть и деревню, в которой неминуемо начнётся имущественное расслоение, а значит, и потребность в увеличении земельных наделов. Закон 1893 г. не давал предприимчивому крестьянину возможность получения земли, мешал росту крестьянского благосостояния, а потому делал из деревни социальную бомбу. Примечательно, что, когда в Комитете министров Н. Х. Бунге подверг закон серьёзной критике, Цесаревич Николай Александрович сочувственно его поддержал{458}. Поэтому нельзя не согласиться с Н. А. Павловым в том, что «консервативнейший Государь безотчётно встал на опасный путь».

Александр III это понимал. Однажды он спросил генерала О. Б. Рихтера: «Как Вы себе представляете положение России?», на что тот ответил: «Я много думал об этом и представляю себе теперешнюю Россию в виде колоссального котла, в котором происходит брожение; кругом котла ходят люди с молотками, и когда в стенах котла образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклёпывают, но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невозможно, и мы все задохнёмся». Государь застонал от страдания. «Да, котлу необходим был предохранитель»{459}. Но этот «предохранитель» создать при Александре III не удалось.

Но здесь возникает вопрос: а от кого или от чего нужен был этот предохранитель? От народа? Но народ был в целом царелюбивым и верным. От революционеров? Но они были слишком малочисленные и не могли создавать тогда реальной опасности государству. Между тем главная опасность заключалась во все растущем влиянии на государственные дела русской элиты и русской бюрократии. Конечно, речь идёт не обо всей элите и не обо всей бюрократии, но о той тенденции, которая всё больше набирала в их среде силу. При этом первая всё менее считалась с Самодержавной властью Монарха, а вторая все больше подменяла собой его власть. Элита, в том числе и некоторые члены Династии, уже не считали себя обязанными беспрекословно слушаться своего Главу. В полной мере это проявлялось и в царствование Императора Александра III. Как писал Н. А. Павлов: «К нам с Запада поступила бюрократическая система управления и хозяйства, на которую даже такой Государь как Александр III вынужден был опираться»{460}.

Во второй половине XIX столетия стало ясно, что мир входит в новую индустриально-техническую эпоху, которая бросала свои вызовы всей прежней мировой экономической и политической системе. Было также очевидным, что эта новая эпоха таит в себе большие опасности христианской государственности. Поэтому Россия, как аванпост этой государственности, попадала в самое тяжёлое положение. Нужно было, с одной стороны, отвечать на вызовы времени, чтобы бесконечно не отстать от главных геополитических противников, а с другой – сохранить свою самобытную государственную духовно-нравственную политическую систему – Царское Самодержавие. Эту задачу пытался уже решить Император Александр II. Вопреки распространённому мнению, Царь-Освободитель не был сторонником введения в России ни конституции, ни парламентского строя. Когда при нем зашла речь о конституции, Александр II сказал: «Я даю слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что, сделай я это сегодня, завтра Россия распадётся на куски»{461}.

Александр II хотел ввести в России такое народное представительство, которое отвечало бы старинным русским традициям, а не западной модели. Оно должно было стать не «оппозицией Его Величества», а гласом народным, напрямую слышанным Царём. Но точных планов и идей на этот счёт у Александра II не было, и он ухватился за предложение своего министра графа М. Т. Лорис-Меликова, чья звезда взошла на русском политическом небосклоне. Граф неоднократно, энергично и горячо высказывался перед Императором «против организации народного представительства в России в формах, заимствованных с Запада, чуждых русскому народу»{462}. Его реформа сводилась к созданию комиссий, на обязанности которых «лежало бы составление законопроектов в тех пределах, кои будут им указаны Высочайшею волею с призывом выборных от губерний, а также от некоторых значительнейших городов. Причем в видах привлечения действительно полезных и сведущих лиц, губернским земским собраниям и городским думам должно быть предоставлено право избирать таковых не только из среды гласных, но и из других лиц, принадлежащих к населению губернии или города»{463}.

Таким образом, члены комиссий могли иметь лишь совещательный голос, то есть обсуждать проекты законов, а вся законодательная инициатива и утверждение законов должны были принадлежать исключительно Верховной власти. «Император Александр II, – писал генерал Н. А. Епанчин, – сознавал, что необходимо устроить так, чтобы голос народа доходил до Царя не через посредство бюрократии, и решил образовать при Государственном Совете особое присутствие из сведущих лиц и земских деятелей; заключения этого присутствия представлялись в Государственный Совет, и с его мнением восходили к Монарху. Это положение Император Александр II подписал утром 1 марта 1881 г., а в тот же день в 3 ч. 30 м. дня его не стало»{464}.

Несмотря на расплывчатость и «сырость», этот проект был шагом положительным, ибо он создавал предпосылки для создания форм народного представительства, не только не покушавшегося на самодержавные права Монарха, но наоборот призванного помогать ему. Тем самым прорубалось окно в душном забюрократизированном мире, в котором жил Самодержец. Этот мир не давал ему полноты картины состояния дел в обществе и стране, отделял его от народа.

Злодейское убийство Александра II положило конец этому проекту. Принято считать, что новый Император Александр III был убеждённый «реакционер», а потому проект Лорис-Меликова был сразу им отвергнут и всё вернулось к «абсолютизму». Это представление в корне неверно. Александр III в своих воззрениях шёл дальше Лорис-Меликова. Он был сторонником созыва Земского Собора, основанного на «старорусских началах». Впервые подобную идею высказал славянофил С. Д. Голохвастов в своём письме к К. П. Победоносцеву. Последний передал письмо Цесаревичу Александру Александровичу, а тот Императору Александру II, который поставил на проекте резолюцию: «Прочёл ‹…› с любопытством и нашёл много справедливого»{465}. Идея Земского Собора продолжала занимать Александра Александровича и в дальнейшем, о чём он не раз говорил с графом Н. П. Игнатьевым. Тот привлёк к работе профессора Д. Я. Самоквасова, и под руководством Цесаревича было выработано положение о Земском Соборе. Н. А. Епанчин подчёркивал: «Цесаревич предпринял это важное дело не под влиянием своих сотрудников, но по своему глубокому убеждению в необходимости создания таких условий, при которых Царь мог узнавать о нуждах его подданных через людей, знакомых с местными делами, и чтобы об этих нуждах Царь узнавал не по единоличным докладам министров, не через чиновников, а через свободное обсуждение выборных от народа людей»{466}. Подпись Цесаревича Александра Александровича стояла под проектом Лорис-Меликова, подписанного Государем, хотя с самим проектом Цесаревич был не согласен, так как Лорис-Меликов предлагал сделать ставку только на земское и городское представительство, а именно из их среды выходила большая часть террористов и агитаторов.

Однако, по верному определению того же Епанчина: «В обществе также осознавали, что нужно изменить порядок направления государственных дел, но большинство видело весь вред только в отсутствии конституции в западноевропейском духе; в таком направлении шла пропаганда – революционные силы открыто требовали конституции»{467}.

Когда граф С. Г. Строганов предупреждал в докладе, что проект Лориса «прямо ведет к конституции», Александр III заметил: «Я тоже опасаюсь, что это первый шаг к конституции»{468}. Однако 8 марта 1881 г., на заседании Совета министров, когда шло обсуждение в определении дальнейшего курса, Царь не высказал своего прямого отношения ни к проекту Лорис-Меликова, ни вообще к идее земского и городского представительства. Он оказался под давлением справа и слева. В основном мнения делились: либо всё запретить, либо продолжать двигаться по пути, предложенному Лорис-Меликовым, сырой и невнятный проект которого не нравился Александру III. При этом и «охранители», и «реформаторы» пугали Царя всяческими бедами, если не будет принят именно предлагаемый ими вариант развития событий. Александр III в конце концов склонился к твердой линии, результатом которой стал знаменитый манифест, в котором говорилось «о незыблемости Самодержавия». Царь совершенно справедливо посчитал, что в стране, охваченной смутой, невозможно заниматься судьбоносными реформами. Страну надо было сначала успокоить, а смуту усмирить. Эту же мысль высказал и К. П. Победоносцев: «В такое ужасное время, Государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносили бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!»{469}

Самодержец Александр III – действовал: смута была усмирена. Но необходимость совещательного народного представительства не отпала. Не случайно Александр III вернулся к ней через год, когда министр внутренних граф Игнатьев подал ему записку о необходимости созыва Земского Собора одновременно с коронацией Царя. Авторами «Записки» были славянофилы П. Д. Голохвастов и И. С. Аксаков{470}. Мысль эта вновь ужаснула К. П. Победоносцева, который писал Александру III: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия гр. Игнатьева была ещё нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы Земского Собора. Что сталось бы, какая вышла бы смута, когда бы собрались в Москве для обсуждения неведомо чего расписанные им представители народов и инородцев Империи, объемлющей Вселенную?»{471} Царь проект Игнатьева отклонил, хотя в принципе и выразил свое одобрение самой идеи. Опять-таки Государя можно понять: в словах Победоносцева было много верного, да и момент для созыва Собора вряд ли был подходящим. Но не вызывает сомнения, что вновь была упущена возможность создать представительный орган на русских традиционных началах по инициативе Самодержавной власти. В результате в обществе все больше набирало силу представление, что власть не хочет идти на создание никаких представительных органов, а значит, они должны быть созданы силой и по западному образцу. Александр III скончался, так и не подойдя даже к проектам представительской реформы, невольно заложив тем самым бомбу, которая взорвалась в 1905 г. при Николае II. Славянофил генерал А. А. Киреев считал: «Александра II убили. Понятно, что Александр III должен был подтянуть поводья, остановить ход России. Но вместо того, чтобы через 2, 3, ну, 4 года повести Россию по славянофильскому либеральному пути, А.[лександр] III продолжал затягивать поводья, давал машине задний ход. Его авторитет был еще довольно велик для того, чтобы государственное здание еще держалось, фасад стоял. Но с его смертью авторитет погиб в противоречиях внешней и в особенности внутренней политики, нужно было стать добровольно на путь реформ в славянофильском духе, вышло обратное – испуг – западная конституция»{472}{473}.

Одновременно революционные идеи становились популярными в умах многих представителей общества. Дошло до того, что террористов-убийц начинали почитать за мучеников, борцов «за лучшую долю». Происходила подмена духовных ценностей, в России набирала силу чуждая, смертельно опасная идеология. В этих условиях власть не смогла противопоставить этой идеологии мощную преграду. Власть не считала нужным пропагандировать самою себя, полагая, что, так как идеалам Православия и Самодержавия придерживается большинство русского народа, то против отдельных нигилистов достаточно одних лишь полицейских мер. Однако к концу ХIХ в. одних таких мер было уже недостаточно. Требовались решительные неординарные меры по отвлечению общества от агрессивной чуждой идеологии. Идеологи правительства отвечали лишь запретами. Александр III хорошо чувствовал опасность подобной политики, когда сказал Победоносцеву: «Ты как жгучий мороз, гнить не даешь, но и расти не позволяешь»{474}. По утверждению Витте, Александр III ему жаловался, что «из долголетнего опыта он убедился, что Победоносцев отличный критик, но сам никогда ничего создать не может»{475}.

Нельзя не согласиться с Н. А. Епанчиным: «Нет сомнений, что преобразования Императора Александра III имели бы русский, народный характер, а не западноевропейский, парламентарный. ‹…› Общераспространённое мнение говорит, что Император Александр III обладал твёрдой волей, но не доказывает ли отказ от созыва Земских соборов обратного – недостатка воли? Я убеждён, что нет; это доказывает только то, что один в поле не воин, что напор на Самодержца, не поддержанного мнением народа, так силён, что ему одному не по силам такая борьба. Да, тяжёлая ответственность лежит на совести тех, кто своевременно не поддержал своего Государя и оказал дурную услугу ему, и России, особенно его Преемнику. “Gouvernerc’estprevoir”{476}, а своевременное отсутствие этого предвидения очень затруднило Императора Николая II»{477}.

Отсутствие нужных талантливых людей – это была проблема уже Александра I, который отвечал тем, кто предлагал реформы: «Некем брать!» Александр III говорил примерно то же самое: «Как труден выбор людей! – но затем, как бы разговаривая с самим собой, добавлял: – Но есть люди. Они найдутся»{478}. К сожалению, некоторые из тех, кто «нашёлся» в его царствование, сыграли неприглядную роль на службе у его Сына. Не вызывает сомнений, что команда Александра III была слабее команды Николая II, который после набора опыта государственного управления умел лучше разбираться в людях, чем его отец. В этом отношении забавны попытки некоторых авторов убедить в обратном, ссылаясь на «суровый» характер Александра III, легко отделывавшегося от неугодных министров, в противовес «мягкому» Николаю II, который не мог от них отделаться. Так, например, И. Е. Дронов пишет, что, когда Александр III «узнал о злоупотреблениях своим служебным положением директора Департамента полиции Петра Николаевича Дурново, он начертал лаконичную резолюцию: “Убрать эту свинью в 24 часа”»{479}. При этом же Дронов признает, что «П. Н. Дурново был очень толковый и расторопный деятель, а злоупотребления его носили анекдотический оттенок», но, продолжает далее Дронов, «Александр III предпочёл пожертвовать ценным сотрудником, нежели терпеть беспорядок в работе государственной машины»{480}. Вовсе не очевидно, что Александр III оставлял о П. Н. Дурново подобную резолюцию, приводимые ее источники крайне сомнительны. Но не вызывает сомнений, что И. Е. Дронову такие действия Александра III, подлинные или мнимые, весьма импонируют. Безусловно, сказывается уважительное отношение автора к Сталину и его методам. Поэтому он ставит в упрек Николаю II, что тот терпел вокруг себя людей, которых лично не любил, но считал полезными для дела. Между тем любому непредвзятому человеку совершенно ясно, что кадровая политика Николая II была гораздо более дальновидной и вдумчивой. «Выбросить» не нравившегося чиновника было легко, гораздо труднее было найти ему замену.

Совершенно несостоятельными выглядят утверждения, что Император Александр III ввел в стране суровый режим, державшийся на тюрьмах и виселицах. Александр III, естественно, не был тем «держимордой», каким его изображала лживая либерально-большевистская пропаганда. Не был он и тем «мужицким царём», каким его изображают наши некоторые патриоты. Это был человек с очень тонкой душевной организацией, довольно ранимый, глубоко верующий, европейски образованный. А. Ф. Кони делился своими впечатлениями от встречи с Императором Александром III: «В этих глазах глубоких и почти трогательных, светилась честнейшая душа, испуганная в своём доверии к людям и беспомощная против лжи, к коей сама была неспособна»{481}.

Но одновременно Царь был физически могучим человеком, высокого роста, обладал твёрдым голосом, мог иногда допускать резкие, даже грубоватые, выражения и резолюции. Отсюда возникала иллюзия того, что он был беспощаден и не останавливался перед жестокими мерами. На самом деле никаких массовых репрессий, смертных казней при Александре III не было и в помине. Даже смертный приговор убийцам своего отца Александр III утвердил не сразу, а после приговора запретил публичные казни в России. Вообще за 1826–1905 гг., то есть почти за 80 лет, за различные виды преступлений в России было приговорено к смертной казни 1397 человек, а казнено только – 894. За 13 лет царствования Императора Александра III было казнено около 200 преступников (политических и уголовных){482}.

С. Ю. Витте утверждал: «При Императоре Александре III великие князья ходили по струнке. Покойный Император держал их в респекте и не давал им возможности вмешиваться в дела, их не касающиеся. Император Александр III и в области их управления имел сдерживающее влияние на великих князей и пользовался среди них полным авторитетом. Все великие князья любили Императора Александра III, но в то же время и боялись его»{483}. Это утверждение, мягко говоря, не соответствует действительности. Если оценивать поведение немалой части великих князей к Александру III, то в нем не было не только страха перед ним, но, наоборот, порой открытое неповиновение. Граф С. Д. Шереметев вспоминал, как после кончины Александра II в марте 1881 г. в Зимнем дворце Великий Князь Константин Николаевич «заметил на погонах моих вензеля Императора Александра III. Он стремительно подошёл ко мне, посмотрел мне в упор, уставился злобным и ледяным взглядом и, указывая на вензеля мои, глухо произнёс: “Надолго ли?” Меня взорвало и я, выдержав этот взгляд, ответил, не помню, что именно, но соответствующее моему возбужденному состоянию. Содержание этого полунемого разговора я передал тогда же Государю. Его оно не удивило»{484}.

Характерно поведение в отношении Александра III его брата Великого Князя Владимира Александровича и его супруги Великой Княгини Марии Павловны, которые постоянно выезжали за границу на курорты, причем на весьма длительный срок, где останавливались в лучших гостиницах и вели крайне расточительный образ жизни. В этих поездках Великая Княгиня вела себя как «царица», встречалась с правителями и принцами, политическими деятелями и журналистами. Александр III сначала пытался просто увещевать брата, но когда это не возымело успеха, написал ему резкое письмо: «Вот уже почти 10 лет подряд, что ты каждый год ездишь за границу без всякой нужды; это тебе очень вредит в глазах и мнении твоих подчиненных и неправильно в служебном отношении»{485}.

Это письмо также было проигнорировано Великим Князем. Тогда в феврале 1883 г. произошло резкое объяснение между братьями. Александр III писал Великому Князю Владимиру Александровичу: «Теперь я вижу, что ни мои просьбы, ни мои желания, ни предложения вами не принимаются. То, что хочет твоя жена, ты будешь добиваться, во что бы то ни было и никаким моим желаниям не подчинишься. То, что Папа́ и Мама́ было легко делать, мне невозможно: это приказывать! Как может брат брату приказывать! Это слишком тяжело!»{486}

Никакой реакции со стороны Владимира Александровича вновь не последовало. Царь демонстративно не навестил Марию Павловну в день ее рождения 2 мая 1889 г., сопроводив этот поступок очередным письмом к брату: «Действительно, я недоволен Твоей женой. Несмотря на все мои просьбы, желания, предложения и требования, она преспокойно прокатилась за границу и настояла на своем. Как же я должен смотреть на это? Промолчать и проглотить явное глумление над моим желанием и ждать, что это будет продолжаться каждый раз, когда она этого пожелает!? Вдобавок возвратиться накануне своего рождения и ждать, чтобы ехали к ней с поздравлениями; это уж чересчур бесцеремонно и странно»{487}.

Но всё оставалось по-прежнему. Мария Павловна позволяла себе даже делать критические замечания об Императоре и Императрице. Особенно не любила Великая Княгиня Марию Феодоровну. Причем большая часть общества была на стороне Марии Павловны. Когда один раз Императрица осадила зарвавшуюся золовку, то при Дворе можно было слышать: «Что позволяет себе эта датчанка?!» Совсем скоро, Мария Павловна будет интриговать против новой Императрицы, Александры Феодоровны, которую общество будет называть «Гессенской мухой».

Не лучше вели себя перед Государем и другие великие князья. Великий Князь Алексей Александрович жил с замужней герцогиней З. Д. Лейхтенбергской. Великий Князь Николай Николаевич-старший сожительствовал с балериной Е. Г. Числовой. Александр III обвинил дядю в растрате государственных средств и в 1882 г. наложил арест на его имущество. Великий Князь Николай Николаевич-младший, сын предыдущего, тайно сожительствовал с купчихой С. И. Бурениной, от которой имел двоих детей. В январе 1888 г. Николай Николаевич обратился к Государю с разрешением ему жениться на Бурениной. Александр III категорически отказал со словами: «Со многими Дворами я в родстве, но с Гостиным ещё не был и не буду».

В 1891 г. тридцатилетний Великий Князь Михаил Михайлович без благословения родителей и разрешения Государя обвенчался за границей с графиней Софией Меренберг. Брак этот не был признан Царём действительным, и Великому Князю был запрещён въезд в Россию.

Все эти выходки великих князей свидетельствовали о весьма опасных процессах, протекавших в недрах Императорской Фамилии. Повлиять на них в полной мере Император Александр III при всей своей воле и решительности никак не мог, точно так же, как потом этого не мог сделать Император Николай II. Дело было вовсе не в их «слабости». Самодержавие предполагает добровольное и добросовестное служение Царя Богу и России, а всех остальных благоверному Царю, ибо служа ему, народ служит одновременно и Богу, Который помазал его, и России, которую Он ему вручил. «Заставить» любить Царя и служить ему – невозможно, так же как и «заставить» человека верить в Бога. «Нет никакого сомнения, – признавала уже в изгнании Великая Княгиня Ольга Александровна, – что распаду Российской империи способствовало последнее поколение Романовых. Дело в том, что все эти роковые годы Романовы, которым следовало бы стать самыми стойкими и верными защитниками Престола, не отвечали нормам морали и не придерживались семейных традиций»{488}.

Но не только Великие Князья позволяли себе неповиновение Императору и недовольство им. Как свидетельствовал Н. А. Павлов: «Дерзость окружения в отзывах об Александре III была безграничной»{489}. Типичным ее образчиком служат воспоминания барона Н. Е. Врангеля, отца будущего белого генерала, в которых он с явным удовольствием сообщал: «Некоторые царедворцы зовут Александра III дворником, характеризуют по его седалищу»{490}. Про самого Царя Н. Врангель писал, что у «не было ни сил, ни особого дарования». Множество насмешек и язвительных высказываний в отношении Царя-Миротворца содержит дневник графа В. Н. Ламздорфа.

Мечтавший о свержении Самодержавия публицист и масон Д. В. Философов был вынужден признать: «Заключить из всего произошедшего, что Николай II должен нести ответственность за настоящий хаос, значило бы вынести ему несправедливый приговор. Он не виноват в смертельном кризисе своей Империи. Эта Империя была больна уже тогда, когда он ее унаследовал»{491}.

Внешнеполитическое наследство, доставшееся Императору Николаю II от его отца, также таило в себе немалые трудности. Особенность политического устройства Российской империи заключалась в том, что информация по тому или иному направлению внешней и внутренней политики всецело находилась в ведении царствующего Монарха и в меньшей степени соответствующего министра. Остальные, включая Наследника престола, могли быть даже не осведомлены о некоторых важных решениях, принятых Императором. Зачастую о тайных соглашениях Царь сообщал своему Наследнику на пороге смерти. В какой-то степени так произошло и с Николаем II. Перед смертью Александр III лишь в общих чертах ознакомил Цесаревича с целым рядом своих важнейших внешнеполитических решений (например, на момент своего вступления на престол Николай II ничего не знал о секретной франко-русской конвенции 1891 г.).

Глава 3. Был ли Император Николай II не подготовлен к царствованию?

Кончина отца явилась для Николая II тяжёлым ударом. Вечером 20 октября на страницах его дневника со всей силой отразилась боль его души: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к Себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа́. Голова кругом идёт, верить не хочется – кажется до того неправдоподобной ужасная действительность»{492}. Тем же вечером Государь позвал греческую королеву Ольгу Константиновну посмотреть на лицо усопшего Родителя. «Мы с Ники стояли на коленях и не могли оторваться, всё смотрели на это чудное лицо», – писала королева{493}.

Но при посторонних Государь держался внешне спокойно и даже бесстрастно. Это была черта, присущая многим Романовым, но особенно проявившаяся в Императоре Николае II. Некоторые недобросовестные или духовно нечуткие люди спешили обвинить молодого Императора в беспечности, бессердечности и даже инфантильности. Одним из них был лейб-хирург Вельяминов: «На другое утро после смерти Государя, я еще взволнованный выходил из дворца и на подъезде встретил молодого Царя, о чем-то разговаривавшего с графом Воронцовым. Здороваясь, я спросил молодого Государя, как он провел ночь, и добавил: “представляю себе, какие тяжелые минуты вы должны были пережить за эти последние сутки”. Молодой Государь, казавшийся на вид совершенно покойным, ответил мне: “Мы с графом так воспитаны, что ни в какие, даже самые тяжелые минуты, не волнуемся и не теряем присутствия духа”. Не скрою, что эта фраза меня очень удивила, и я потом не раз вспоминал ее. Странно было слышать эти слова от молодого человека, только что потерявшего любимого всеми отца и менее суток тому назад принявшего на себя всю тяжесть ответственности, падавшей на Самодержавного Царя России, да еще сказанные человеку, близко стоявшему к отцу и имевшему возможность хорошо оценить только что произошедший исторический момент»{494}.

Вельяминов так и не понял, что своим бестактным, неуместным и неумным вопросом он лишний раз доставил душевную боль Государю, который ответил единственно возможным при данных обстоятельствах способом. Такими отговорками, внешне бесстрастным поведением Император Николай II и в дальнейшем будет скрывать от посторонних свои душевные страдания. А жестоковыйные его подданные сначала в сплетнях, а затем и в мемуарах будут рассуждать о царском бессердечии и апатии. Эти рассуждения растащат по своим «трудам» сотни большевистских историков и писателей.

Конечно, потрясение Императора Николая Александровича было вызвано не только глубокой сыновней любовью и преклонением перед государевой мудростью почившего отца, но и страхом перед той колоссальной ответственностью за судьбы России, которая так неожиданно легла на его плечи. Великая Княгиня Ольга Александровна вспоминала, что в Ливадии, после прощания с усопшим Александром III, её Брат подошёл к ней, обнял её за плечи и зарыдал: «Даже Аликс не могла его успокоить. Он был в отчаянии. Он то и дело повторял, что не знает, что будет с нами, что он совершенно не подготовлен управлять Империей»{495}.

Об этом же писал Великий Князь Александр Михайлович: «В эту минуту в первый и в последний раз в моей жизни я увидел слёзы на его голубых глазах. Он взял меня под руку и повел вниз в свою комнату. Мы обнялись и плакали вместе. Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что стал Императором, и это страшное бремя власти давило его. “Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что теперь будет с Россией? Я ещё не подготовлен быть Царём! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами”»{496}.

Конечно, к мемуарам Александра Михайловича следует относиться осторожно: он был склонен к преувеличениям. Однако ничего странного в такой реакции молодого Государя, при присущих ему ответственности и чувстве долга, нет. Самодержавный Царь тем и отличается от диктатора или президента, что относится к власти как к тяжкому испытанию, посылаемому Господом, а не как к сладостной награде или престижной профессии. Поэтому иной реакция Николая II на вступление на престол быть не могла.

Однако эта реакция позволила некоторым людям, многие из которых вообще не знали Императора Николая II, утверждать, что он был совершенно неопытен, ничего не понимал в государственных делах, к которым относился с легкомыслием. Так, тот же Вельяминов утверждал, что новый Царь «совершенно не оценивал всего значения для России и для него самого происходившего в Ливадии. Мне казалось, что все время он, для будущего Самодержца, держал себя слишком пассивно, ни в чем не проявляя своей личности, и, не скрою, это пугало меня за наше будущее»{497}. Эти свои предположения Вельяминов обосновывал исключительно на приводимом выше ответе Государя на его бестактный вопрос.

Намного позднее, задним числом, недоброжелатели Николая II стали приводить «доказательства» его неподготовленности и отсутствия способностей государственного деятеля. Заметим, кстати, что и Вельяминов писал свои мемуары после революции в Советской России. Классическим «свидетельством» о неподготовленности Николая II к государственной работе являются воспоминания С. Ю. Витте, который винил в этом покойного Александра III. Витте писал, что на вопрос Царя, кого следует назначить председателем Комитета по строительству Великого Сибирского пути, он назвал имя Наследника Цесаревича, на что Александр III ответил: «Да ведь он совсем мальчик; у него совсем детские суждения: как же он может быть председателем Комитета?»{498} И хотя, со слов Витте, Александр III всё же назначил своего сына главой Комитета, в памяти читателя непременно оставались слова: «мальчик» и «детские суждения». Напомним, что на момент разговора Николаю Александровичу было около 23 лет. Назвать этот возраст «детским», конечно, нельзя, особенно для того времени. Далее в своих воспоминаниях Витте прямо указывал: «Новый Император, несомненно, очень любил своего отца и потому был огорчён его смертью; независимо от того, что он был смущён своим новым положением, к которому совсем не был подготовлен»{499}.

По утверждениям В. И. Гурко, Управлявший Морским министерством адмирал H.M. Чихачев говорил ему, что «Наследник – совершенный ребенок, не имеющий ни опыта, ни знаний, ни даже склонности к изучению широких государственных вопросов. Наклонности его продолжают быть определенно детскими, и во что они превратятся, сказать невозможно. Военная строевая служба – вот пока единственное, что его интересует. Руль государственного корабля [выпал] из твердых рук опытного кормчего, и ничьи другие руки в течение, по всей вероятности, продолжительного времени им не овладеют. Куда при таких условиях направит свой курс государственный корабль – Бог весть»{500}. Оценивая степень правдивости воспоминаний В. И. Гурко, следует учесть, что их автор был осуждён за расхищение казенных средств и помилован Николем II. Это не помешало Гурко впоследствии стать активным членом Прогрессивного блока и участником антицарского заговора 1916–1917 гг. Всё это, однако, не мешает д. ист. н. С. Л. Фирсову всецело доверять словам Гурко и считать, что «Чихачев оказался прав – Николай II мог лишь играть роль политического эпигона собственного отца, который не успел даже довести до Наследника свою волю – духовное завещание Александра III, о котором он говорил Императрице незадолго до кончины, не нашли»{501}.

Младшая сестра Государя Ольга Александровна, разумеется, с чужих слов, так как в 1894 г. ей было всего 12 лет, объясняла, что в неподготовленности ее брата к царствованию повинен её отец, который «даже не разрешал Ники присутствовать на заседаниях Государственного Совета вплоть до 1893 года. Почему – не могу объяснить. Но промах был допущен. Я знаю, Папа́ не любил, чтобы государственные дела как-то мешали нашим семейным отношениям, но ведь, в конце концов, Ники был его наследником. И какой страшной ценой пришлось платить за этот просчёт! Конечно, мой отец, который всегда отличался богатырским здоровьем, не мог даже предположить, что конец его наступит так рано. И все же ошибка была совершена»{502}.

Но была ли совершена эта «ошибка» в действительности? Насколько правдивы утверждения о том, что Николай Александрович до 1894 г. рос беззаботным юношей, не принимавшим никакого участия в государственных делах? Объективные факты дают нам ответы на эти вопросы.

Не находят подтверждения сведения о том, что Николай Александрович не участвовал в работах государственных учреждений до 1893 г. В Журнале чрезвычайного торжественного заседания Государственного Совета от 8 мая 1889 г. говорилось: «8-го сего мая к часу дня Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Николай Александрович прибыл в Мариинский дворец{503}. Будучи встреченным Государственным секретарём со старшими чинами Государственной канцелярии, Его Высочество изволил проследовать в помещение Государственного Совета, где Государю Наследнику Цесаревичу были представлены собравшиеся для участия в заседании члены. Приветствовав их, Его Высочество, в сопровождении Председателя и членов Совета, вступил в присутственную комнату, где изволил занять первое по правую сторону Председателя место. Тогда заседание было открыто прочтением именного Высочайшего Указа Государственному Совету от 6 мая о назначении Его Высочества членом Совета, после чего всем Собранием принесено было Государю Наследнику Цесаревичу поздравление. Затем Государственный секретарь поднёс присягу членов Государственного Совета, которую Его высочество по прочтении, изволил подписать»{504}. То есть участвовать в работе высших государственных структур Цесаревич начал с 20 лет. Кроме того, Николай II получил прекрасное образование, которое во многом восполняло недостаток практического опыта.

В 1889 г. Цесаревич стал членом Комитета министров, а в 1892 г. он также вошёл в состав Комитета финансов. В дневниках Цесаревича мы неоднократно встречаем сведения о его активом участии в работе как Государственного Совета, так и других высших государственных органов Империи. Запись за 8 января 1890 г.: «Завтракал у себя. В час было заседание Государственного Совета»{505}. 30 января: «После завтрака поехал в Комитет министров. Заседание длилось 1 ½»{506}. 5 февраля: «После легкого завтрака у себя поехал в Государственный Совет»{507}. 20 февраля 1890 г.: «В 1 час поехал в Комитет министров. Спорили по вопросу нефтепровода на Кавказе. Затянулось до 4 ч.»{508}. 28 февраля 1890 г.: «В час имел 14 заседание Особого Комитета»{509}. 4 марта 1890 г.: «После завтрака у себя поехал в 13 заседание Комитета министров»{510}. 23 марта 1890 г.: «Короткое заседание Государственного Совета»{511}. 24 марта 1890 г.: «Отправился на заседание Комитета министров. Там меня томили более 2 часов»{512}.

Мы специально остановились на записях 1890 г., так как он предшествовал и созданию Комитета по строительству Сибирского железнодорожного пути, и Комитета по борьбе с голодом. Это было время, когда Император Александр III был в полном здравии, а Цесаревичу не было ещё и 22 лет. Такие же записи мы можем встретить в записях дневника и в 1891–1893 гг.

В начале 1894 г. посещения Государственного Совета и Комитета министров стали для Наследника частым явлением: 10 января: «Завтракал и поехал в Государственный Совет». 17 января: «Съездил в полк и Государственный Совет». 18 января: «Был на заседании Комитета министров». 25 января: «Поехал на соединённое присутствие Сибирского и Департамента экономии; потом тоже самое с министрами». 31 января: «Поехал на короткое заседание Государственного Совета». 7 февраля: «Отправился в Государственный Совет». 14 февраля: «Поехал в Государственный Совет». 28 февраля: «В час поехал в Государственный Совет, где происходило обсуждение германского торгового договора. По-моему, это заседание походило скорее на толчение воды: все зависит от того, примет ли этот договор рейхстаг». 3 марта: «Пришлось встать и уехать в Государственный Совет, где происходило слушание чтения журнала предыдущего заседания о заключении договора с Германией, после чего этот журнал был подписан всеми». 7 марта: «Едва поспел позавтракать перед Государственным Советом. Там прошло дело о преобразовании министерства государственных имуществ в министерство земледелия». 22 марта: «После завтрака отправился в соединённое присутствие Комитета министров и Департамента государственной экономии»{513}.

Конечно, Цесаревич был молод, и прав А. Н. Боханов, когда утверждает: «Сидеть в Государственном совете и Комитете министров, слушать споры и пререкания сановников по различным вопросам государственного управления было далеко не всегда интересно. Здесь было много рутины, утомительных и продолжительных схоластических споров. И хоть Цесаревич своими обязанностями никогда не пренебрегал и аккуратно высиживал на заседаниях, но душа рвалась в родную и близкую гвардейскую среду, где был порядок, дисциплина, где он был нужен, где чувствовался дух товарищества и дружбы. Но его положение и здесь налагало ограничения: нельзя было забывать о своем происхождении и непозволительно было сближаться с кем-либо более положенного по службе»{514}.

Следует отметить, что в Самодержавной России вопросы государственного управления принадлежали исключительно Государю Императору. Все остальные, включая Наследника престола, должны были выполнять только те поручения и приказания, которые давал Император. Как верноподданный и любящий сын Цесаревич Николай Александрович в точности выполнял то, что ему было поручено отцом. В 1891 г. Император Александр III принял решение о начале строительства Великого Сибирского железнодорожного пути. Ещё 17 апреля 1891 г. Царь известил Наследника Цесаревича, возвращающегося из большого путешествия, специальным рескриптом на его имя: «Ваше Императорское Высочество. Повелев ныне приступить к постройке сплошной, через всю Сибирь, железной дороги, имеющей соединить обильные дары природы сибирских областей с сетью внутренних рельсовых сообщений, Я поручаю Вам объявить таковую волю Мою, по вступлении вновь на русскую землю, после обозрения иноземных стран Востока. Вместе с этим возлагаю на Вас совершение во Владивостоке закладки, разрешённого к сооружению за счёт казны и непосредственным распоряжением правительства, Уссурийского участка великого сибирского рельсового пути. Знаменательное участие Ваше в начинании предпринимаемого дела послужит полным свидетельством душевного Моего стремления облегчить сношения Сибири с прочими частями Империи, и тем явить сему краю, близкому Моему сердцу, живейшее Моё попечение о мирном его преуспеянии. Призываю благословение Господа на предстоящий Вам продолжительный путь по России. Пребываю искренно Вас любящий АЛЕКСАНДР»{515}.

10 декабря 1892 г. был создан Комитет Сибирской железной дороги, который по указу Августейшего отца возглавил Цесаревич Николай, в именном рескрипте которому Александр III писал: «Да поможет Вам Всевышний осуществить предприятие, столь близко принимаемое Мною к сердцу, совместно с теми предположениями, которые должны способствовать заселению и промышленному развитию Сибири. Твёрдо верю, что Вы оправдаете надежды Мои и дорогой России»{516}. В Комитет входили крупнейшие государственные чиновники Империи: министры внутренних дел граф Д. А. Толстой, военный генерал П. С. Ванновский, государственных имуществ М. Н. Островский, финансов С. Ю. Витте, путей сообщения А. К. Кривошеин, государственный контролер Т. И. Филиппов. В день назначения Цесаревич записал в своём дневнике: «Это дело великой важности меня глубоко занимает, и я примусь со рвением к его исполнению!»{517} Об этом же вспоминал и Витте: «Наследник Цесаревич очень увлёкся этим назначением, принял его близко к сердцу; когда он сделался Императором, то сохранил за собою звание председателя Сибирского комитета и все время интересовался этим делом. ‹…› Я должен сказать, что когда Наследник стал председателем Комитета, то уже через несколько заседаний было заметно, что он овладел положением председателя, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как Император Николай II – человек, несомненно, очень быстрого ума и быстрых способностей»{518}.

Записи о работе в Комитете постоянно встречаются в дневнике Цесаревича. Естественно, что постоянно общаясь с ведущими государственными чиновниками, Николай Александрович получал опыт не только в строительстве Сибирского железнодорожного пути, но и обширную информацию по вопросам государственного управления. А. Н. Боханов замечает: «Присутствие на заседаниях Государственного совета и Комитета министров расширяло кругозор, и хоть эти “сидения” особого удовольствия не доставляли, но позволяли многое и многих узнать и понять»{519}.

Летом 1891 г. на территории 29 губерний центральной части Российской Империи разразилась жестокая засуха, приведшая к огромному неурожаю в сельском хозяйстве и, как следствие, голоду среди большей части населения. В тот год в ряде губерний наблюдался сильный недород, и положение крестьян там сделалось критическим. 17 ноября 1891 г. по Высочайшему распоряжению был создан Особый Комитет для организации помощи голодающим под председательством Наследника Цесаревича Великого Князя Николая Александровича. Членами Комитета были назначены генерал-адъютант П.М. фон Кауфман, К. П. Победоносцев, М. Н. Островский, И. Н. Дурново, генерал-адъютант граф И. И. Воронцов-Дашков, гофмейстер граф С. А. Строганов. Заведование делопроизводством, то есть фактическое руководство Комитетом было поручено тайному советнику В.К. фон Плеве{520}. Таким образом, Николай Александрович близко познакомился и тесно сотрудничал с ведущими государственными чиновниками, некоторых из которых он, став Императором, назначит на высокие государственные посты. Комитет собирал частные благотворительные пожертвования со всей России и распределял их по районам, охваченным бедствием. Всего было собрано Комитетом пожертвований свыше 13 млн рублей, из которых сам Николай Александрович пожертвовал на помощь голодающим 5 млн золотых рублей из своего наследства. Под эгидой Комитета оказывалась помощь всем нуждающимся без различия сословий: поддержка хозяйств, борьба с болезнями и эпидемиями, снабжение безлошадных дворов лошадьми, закупка кормов для скота и семян для полей, сбор пожертвований, организация благотворительных лотерей{521}.

Будущий Император тогда понял, как много в повседневной русской жизни нераспорядительности, халатности, преступного безразличия. Его, человека, ревностно исполнявшего свой долг, поражала нераспорядительность многих должностных лиц, приводившая часто к игнорированию своих прямых обязанностей, что неизбежно обостряло положение{522}. Летом 1892 г., когда на восточные районы Европейской России стало надвигаться новое бедствие – холера, в письме Великому Князю Александру Михайловичу Цесаревич заметил: «А холера-то подвигается медленно, но основательно. Это меня удивляет всякий раз, как к нам приходит эта болезнь; сейчас же беспорядки. Так было при Николае Павловиче, так случилось теперь в Астрахани, а потом в Саратове! Уж эта русская беспечность и авось! Портит нам половину успеха во всяком деле и всегда, и всюду!»{523}

Нелепо было бы также предполагать, что большое путешествие Наследника Цесаревича носило исключительно познавательно-развлекательный характер. В ходе этого турне Николай Александрович встречался с видными государственными и политическими деятелями, монархами и представителями колониальных властей, имевших большой вес в своих метрополиях.

Во время болезни Александра III Цесаревич неоднократно выполнял некоторые его обязанности: принимал министров и особых порученцев. 20 января 1894 г. в дневнике Цесаревича читаем: «Принимал многих. Читал доклады министров – военного и внутренних дел и управляющего морским министерством»{524}. 24 января: «Читал морской доклад, потому что Папа́ ещё не занимается делами»{525}. В сентябре 1894 г. К. П. Победоносцев встретился с Цесаревичем и сказал ему: «Государя надо устранить от текущих дел управления. Вам надо быть в Петербурге и заняться этими делами. Он говорит: Я готов»{526}. 7 октября Император Александр III почти полностью передал сыну ведение дел. Цесаревич записал в дневнике: «Читал бумаги, привезённые фельдъегерем, которые Папа́ передал мне»{527}. Записи о включении Цесаревича в управление государственной жизнью Империи имеются за 8, 11, 18. Граф В. Н. Ламздорф свидетельствовал в своём дневнике от 14 октября: «Начиная с момента ухудшения состояния, наступившего десяток дней тому назад, вскрытие и отправку почты, циркулирующей между Петербургом и Крымом, взял на себя Великий Князь Наследник Цесаревич. Государь ограничивается лишь тем, что ставит подпись и накладывает резолюции на тех бумагах, где это совершенно необходимо»{528}.

Очевидно, что для того чтобы участвовать в работе Государственного Совета, Комитета министров, читать важнейшие доклады и материалы – Наследник должен был обладать вполне определёнными знаниями и опытом государственного управления, хотя, конечно, он никогда до 1894 г. не принимал ответственных государственных решений. Об этом, собственно, свидетельствует и отношение Императора Александра III к знаниям и опыту своего сына, высказанное им накануне смерти. Великий Князь Константин Константинович свидетельствовал в своем дневнике 7 декабря 1894 г., что он спрашивал Николая II, «слыхал ли он советы от Отца перед кончиной? Ники ответил, что Отец ни разу и не намекнул ему о предстоящих обязанностях. Перед исповедью отец Янышев спрашивал умирающего Государя, говорил ли он с Наследником? Государь ответил: нет, он сам все знает»{529}.

Поэтому никакого «духовного» завещания, которого «не нашли», но о котором пишет С. Л. Фирсов, не существовало в природе. Знаменитое же «завещание Александра III», столь любимое в патриотической российской среде, является не более чем апокрифом, авторство которого неизвестно.

Таким образом, уровень подготовки Николая Александровича к моменту его вступления на престол был совсем не ничтожным. Из его ближайших предшественников только Император Александр II имел на момент своего воцарения большой и всесторонний опыт государственного управления. Ни прадед Николая II, Император Николай I, ни его отец, Император Александр III, подобного опыта не имели. Дело было не в пресловутой «неопытности» Императора Николая II, а в том совершенно новом, чрезвычайном историческом моменте, при котором Николай II стал Императором. Легенда о «полной неопытности» Николая II появилась как реакция людей, которые по долгу службы не смогли справиться с возложенными на них задачами и искали себе оправдание в личности Царя, в его «неопытности», «слабоволии», «внушаемости», «упрямстве» и «коварности».

Глава 4. На заре царствования

В 16 час. ½ 20 октября 1894 г. пушечные выстрелы возвестили о кончине Императора Александра III. В пятом часу дня на площади перед Большой Ливадийской церковью протопресвитер Иоанн Янышев на Святом Евангелии начал приводить к присяге новому Государю Императору Николаю Александровичу. Первыми присягали Наследник Цесаревич Георгий Александрович, Великие Князья, затем чины дворца и свиты, служащие, затем нижние чины сводно-гвардейского батальона, Дворцовой полиции и Конвоя Его Величества. Перед присягой протопресвитер Иоанн Янышев зачитал первый Манифест Императора Николая II: «Богу Всемогущему угодно было в неисповедимых путях Своих прервать драгоценную жизнь горячо любимого Родителя Нашего, Государя Императора Александра Александровича. ‹…› Горя Нашего не выразить словами, но его поймет каждое русское сердце, и Мы верим, что не будет места в обширном Государстве Нашем, где бы не пролились горячие слёзы по Государю, безвременно отошедшему в вечность и оставившему родную землю, которую Он любил всею силою Своей русской души и на благоденствие которой Он полагал все помыслы Свои, не щадя ни здоровья Своего, ни жизни. ‹…› Мы же в этот скорбный, но торжественный час вступления Нашего на Прародительский Престол Российской Империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого Княжества Финляндского вспоминаем заветы усопшего Родителя Нашего и, проникшись ими, приемлем священный обет перед лицом Всевышнего всегда иметь единою целью – мирное преуспеяние, могущество и славу дорогой России и устроение счастья всех Наших верноподданных, Всемогущий Бог, Ему же угодно было признать Нас к сему великому служению, да поможет Нам»{530}.

Текст манифеста поручили написать не К. П. Победоносцеву, как это было обычно, а начальнику Главного управления уделов князю Л. Д. Вяземскому{531}. В этом некоторые усмотрели «закат» влияния Победоносцева на государственные дела.

В день восшествия на престол Императора Николая II на один день был отменен траур и над Ливадийским дворцом был поднят Императорский штандарт. Россия обрела нового Государя. В этот же день в газете «Новое время» отец Иоанн Кронштадтский призывал: «Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеление своему Царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, – а это дороже всего. Теперь люби также его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца своего завет – идти по следам его»{532}.

Между тем первые дни царствования были особенно тяжелы для Николая II. Со всех сторон ему шли депеши, задавались вопросы, давались советы. Нужно было отвечать на поток телеграмм соболезнований, заниматься организацией похорон усопшего Родителя, согласовывать план траурных мероприятий. «Целый день отвечал на телеграммы с Аликс, а также занимался делами с последним фельдъегерем», – писал Государь в дневнике от 21 октября. «Только и делал, что отписывался от кучи телеграмм», – говорится в дневниковой записи за 22 октября. Одновременно встал вопрос о предстоящем бракосочетании, где, как и когда его проводить.

Принцесса Алиса сразу же при приезде в Россию изъявила о своём желании стать православной. Однако тяжёлые обстоятельства последних дней жизни Императора Александра III не давали быстро исполниться ее решению. Более того, многие в Семье считали, что Принцесса должна вернуться в Дармштадт и ждать свадьбы до весны 1895 г. Но Николай II этому резко воспротивился, заявив, что женится на Аликс в самом ближайшем будущем. Этому должно было предшествовать миропомазание Невесты. Государя поддержал обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев. 20 октября он направил молодому Царю письмо: «Вся Россия давно жаждет видеть Невесту Вашу православной. Она сама жаждет этого; этого желал в Бозе почивший Родитель Ваш. Вы этого желали всей душой. В его болезненном состоянии трудно было приступить к нему с решением этого великого дела, и оно не успело состояться до кончины его. Теперь какое бы счастье, какое утешение для народа, если б можно было б приступить к нему немедленно – пускай среди горя, но на самом пороге нового царствования. Завтрашний день – день восшествия на престол, считается днем не траурным. Что мешает завтра же совершить священнодействие? Оно не требует ни оповещения, ни присутствия многочисленных официальных свидетелей, может свершиться просто и тихо. Вся Семья собрана теперь в Ливадии. Приготовлений никаких не нужно»{533}.

21 октября в Крестовоздвиженской церкви Ливадийского дворца в семейной скромной обстановке состоялось миропомазание Принцессы Алисы, которое совершил отец Иоанн Кронштадтский. В тот же день был издан второй Манифест Императора Николая II, в котором сообщалось: «Сегодня совершилось Священное Миропомазание над Нареченною Невестою Нашей. Прияв имя Александры, Она стала Дщерию Православной Нашей Церкви, к великому утешению Нашей и всея России. ‹…› Возвещая всем верным Нашим подданным о сем желанном событии, повелеваем Высоконареченную Невесту Нашу Её Великогерцогское Высочество Принцессу Алису именовать Благоверною Великою Княжною Александрою Феодоровною, с титулом Императорского Высочества»{534}.

Своё новое имя она получила в честь Святой-Мученицы Царицы Александры, а отчество, так же как и многие русские императрицы иностранного происхождения, от Феодоровской иконы Божьей Матери, которой благословили на царство первого Царя из Рода Романовых. Тогда в маленькой ливадийской церкви никто не знал, что многие в ней собравшиеся будут прославлены как святые Русской Церкви: Царь-Мученик Николай, Царица-Мученица Александра, Преподобномученица Великая Княгиня Елисавета, Праведный Иоанн Кронштадтский.

Император Николай II записал в дневнике: «И в глубокой печали Господь дает нам тихую и светлую радость: в 10 час. в присутствии только семейства моя милая дорогая Аликс была миропомазана и после обедни мы причастились вместе с нею, дорогой Мама и Эллой. Аликс поразительно хорошо и внятно прочла свои ответы и молитвы!»{535} Директор канцелярии Министерства иностранных дел Князь В. Н. Оболенский писал графу Ламздорфу, что «Принцесса красива и что она произвела на него наилучшее впечатление»{536}.

Тело усопшего Императора пролежало в Ливадийском дворце пять дней. 21 октября Государь записал в дневник: «Выражение лица у дорогого Папа́ чудное, улыбающееся, точно хочет засмеяться!»{537} Все это время в Москве и Петербурге готовились погребальные церемонии. В Ливадии ждали прибытия из Петербурга и Харькова профессоров И. Ф. Клейна, Д. Н. Зернова и М. А. Попова, которые должны были произвести вскрытие, а также доставку двух гробов металлического и дубового для транспортировки тела в столицу. Было решено, что прощание с покойным пройдёт в Московском Кремле, а затем в Петербурге в Петропавловском соборе состоятся прощание и похороны.

22 октября, из-за быстро начавшегося разложения, тело Покойного было перенесено с верхнего этажа на нижний и помещено под иконами в большой комнате. У изголовья священники поочередно читали Святое Евангелие и псалмы. Вечером того же дня было осуществлено вскрытие, которое признало, что «Император Александр скончался от паралича сердца при перерождении мышц гипертрофированного сердца и интерстициальном нефрите (зернистой атрофии почек)»{538}.

23 августа в Ливадию прибыл пароход, доставивший золотую корону и шашку Императора, которые должны были быть возложены на гроб, покрытый чёрной материей. Вечером 25 октября тело Императора Александра III, облачённое в мундир Лейб-гвардии Преображенского полка, было перенесено в Вознесенскую Ливадийскую церковь. Тысячи людей стекались со всего Крыма в Ливадию и окружали как саму церковь, так и прилегающие к ней горы.

В 18 час. 40 мин. Государь, Великий Князь Георгий Александрович, великие князья и генерал-адъютанты под звон колоколов и церковные песнопения на руках вынесли гроб из дворца, где его приняли на носилках казаки Конвоя. Печальная процессия двинулась к церкви в окружении конвойцев, державших в руках факелы. Когда она подошла к храму, солдаты взяли на-караул и горнисты затрубили военной сигнал «В поход!», затем он оборвался, и над процессией поплыли торжественные аккорды духовного гимна «Коль славен наш Господь в Сионе…». Гроб был установлен в церкви, где была отслужена панихида. После этого началось прощание крымчан с покойным Государем. В течение всей ночи люди разных сословий, богатые и бедные шли, чтобы поклониться Усопшему. Число желающих проститься было столь велико, что многие из них не сумели попасть в церковь и пытались это сделать на следующий день{539}. С Покойным прощались также солдаты и офицеры воинских частей, расположенных в Крыму.

Ощущение, что любимый отец покинул дом, угнетающе действовало на Государя: «Вернулись в пустой дом разбитые нравственно!»{540} Всё вокруг напоминало об отце, о днях, которые они проводили вместе: «Сидели у моря, на том месте, где ещё недавно были вместе с незабвенным Папа́».

27 октября, после заупокойной литургии, гроб с телом почившего Императора был вынесен из церкви, установлен на катафалк. Процессия двинулась пешком в Ялту. Ни Государь, ни его Матушка, ни Великие Князья и Княгини не согласились сесть в экипажи и весь долгий путь проследовали пешком. Император Николай II был одет в мундир Лейб-гвардии Преображенского полка с Андреевской лентой через плечо. На пирсе Ялты, гроб был поставлен на Государев катер и доставлен на крейсер «Память Меркурия». Николай II взошёл на борт крейсера, и на грот-матче был поднят Императорский штандарт. «Память Меркурия» взял курс на Севастополь. Ялта провожала Почившего Государя ружейными и орудийными залпами. «Картина была величественная, не поддающаяся описанию, оставившая на всю жизнь память о безвременно почившем Монархе», – писали в те дни «Московские ведомости»{541}.

28 февраля крейсер с прахом Царя-Миротворца встречала на рейде Севастополя вся Черноморская эскадра. Николай II записал в дневнике: «Вся эскадра стояла выстроенная в одну линию, совершенно как месяц тому назад. Но Боже! Какая ужасная разница с того раза, каким весёлым смотрел тогда Севастополь!»{542} Черноморский флот был обязан Императору Александру III своим возрождением: на момент его вступления на престол флот насчитывал несколько вооружённых пароходов и ни одного броненосца. К концу царствования Императора Александра III Черноморская эскадра состояла из 15 эскадренных броненосцев, 3 броненосцев береговой обороны, 10 крейсеров 1 и 2 рангов, 14 канонерских лодок и 72 миноносцев. Боевые корабли артиллерийским салютом встретили покойного Императора. Гроб был перенесён на пристань. Как сообщали «Московские ведомости»: «Тысячи из народа вместе с Государем Императором и Царской Семьёй чувствовали потерю и рыдали»{543}. После панихиды саркофаг был помещён в траурный вагон специального поезда. Император Николай II, Императрица Мария Феодоровна, Великая Княжна Александра Феодоровна и другие члены Семьи следовали в Императорском поезде, шедшим сразу вслед за траурным. Цесаревич Георгий Александрович из-за своей болезни не мог поехать вместе с родными на похороны отца: ему нужно было возвращаться на Кавказ. «И в этом горе было ещё грустное расставание с дорогим Георгием», – с горечью отметил Николай II в своём дневнике{544}. Те же чувства испытывал и Георгий Александрович. Ему было ещё тяжелее: он возвращался в своё кавказское «изгнание», один на один с постигшим горем. «Грустный день для меня, – писал он в дневнике. – В ½ 9 поехали в церковь, и после литии вынесли гроб и понесли его в Ялту. Печальное было это шествие, кто мог предполагать, что дорогой Папа́ так уедет из Ливадии. Боже, как это тяжело. Бедная Мама́ провожала гроб пешком до самого мола: несли гроб стрелки, казаки и матросы. Народу было масса, и всё это плакало. Шли больше двух часов, и после литии на моле гроб был перенесён на “Память Меркурия”, и в ½ 12 мы пошли в Севастополь. Грустное было это пребывание в Ливадии: приехали мы в надежде, что Папа́ поправится, но вышло иначе. Пришли в Севастополь в ¾, и там было очень холодно. Когда пристали, гроб был перенесён в вагон, и бедного Папа́ увезли. В 5 часов пришлось проститься с Мама́, Ники, Аликс, Ксенией{545}, Сандро{546}, Мишей{547}, Ольгой{548}, тётей Аликс{549}, дядей Берти{550}, дядей Алексеем{551} и тётей Ольгой{552}. Это было ужасно тяжело, в особенности теперь, когда бедный Папа́ умер, на похороны которого меня не пустили»{553}.

В начале шести часов вечера 28 октября траурный поезд остановился в Борках (Спасов Скит) Харьковской губернии, возле которых 6 лет тому назад Царская Семья спаслась во время крушения поезда. На платформе был выстроен почётный караул Пензенского полка и отслужена панихида в присутствии Государя. Остальные члены семьи молились в траурном вагоне. На панихиду были допущены все желающие.

Такие же остановки были в Харькове, Курске, Орле, Туле. Всюду десятки тысяч людей приходили проститься со своим почившим Царём. Во всех городах магазины были закрыты, торговля не велась, а улицы и площади были затянуты чёрным сукном. Чувство горя, потери постоянно довлело над Императором Николаем II. «Выспался хорошо; но как только приходишь в себя, сейчас же ужасный гнёт и тяжёлое сознание совершившегося возвращаются в душу с новой силой!» Присутствие любимой невесты помогало Царю переносить горе: «Для меня присутствие ненаглядной Аликс в поезде, громадное утешение и поддержка. Сидел с ней целый день», – писал Николай II в своём дневнике{554}. Александра Феодоровна, на которую тоже удручающе действовала обстановка каждодневных траурных мероприятий и панихид, писала своей дармштадтской подруге Тони Беккер: «Единственное утешение – иметь возможность молиться вместе с моим бедным мальчиком, уже совсем скоро как его жена, быть постоянно рядом с ним, помогать ему и утешать. Это очень тяжело оказаться на таком ответственном посту в таком юном возрасте – но ему будет помогать Милосердный Бог и молитвы его благоверной. Дивный Крым – как тяжело было его покидать, и как я благодарная судьбе, что ещё раз увиделась с его дорогим отцом»{555}.

Вечером 30 октября траурный поезд прибыл в Москву. Встречать поезд прибыли генерал-губернатор Москвы Великий Князь Сергей Александрович с Великой Княгиней Елизаветой Феодоровной, Великий Князь Михаил Николаевич, Принц А. П. Ольденбургский, митрополит Московский и Коломенский Сергий (Ляпидевский), министр внутренних дел И. Н. Дурново, заведующий Дворцовой частью в Москве А. Д. Столыпин{556}, московский губернатор А. Г. Булыгин и другие. При выносе гроба из поезда на площадь, во время панихиды при возгласе «Вечная Память!», Государь и вся Царская Семья опустились на колени. Вслед за ней на колени опустилась огромная масса народа, стоявшая на площади. Затем траурная процессия во главе с Императором Николаем II двинулась через Красные Ворота, по Мясницкой улице, Лубянской площади, Китайскому проезду, Театральной и Воскресенской площадям, через Иверские ворота на Красную площадь и через Никольские ворота в Кремль. Когда процессия проходила мимо Иверской часовни, Государь зашёл в неё и приложился к иконе Божьей Матери. Катафалк был встречен на паперти Архангельского собора Кремля высшим духовенством, а затем Николай II, великие князья и генерал-адъютанты подняли гроб и на руках внесли его в усыпальницу русских Царей Рюриковичей. По усопшему Монарху были отслужены панихиды, а затем священники круглосуточно читали над гробом Евангелие и Псалтырь. По приказу Императора Николая II для народа при московских монастырях и народных столовых были устроены щедрые застолья. Обеды состояли из щей с говядиной (на каждого человека полагался один фунт говядины), фунт хлеба печёного, большого пирога с начинкой и горохового киселя, а также мёда и пива. Во всех местах было определено выдать 24 тыс. 800 обедов, но на самом деле было выдано намного больше{557}. За обедами давалось всего в таком изобилии, что многие хлеб и пироги забирали с собой на дом.

С вечера был открыт доступ в Архангельский собор для прощания с покойным Императором, которое продолжалось почти сутки. Днём и ночью люди шли проститься с Царём-Миротворцем. Корреспондент «Московских новостей» дал описание этого народного прощания: «В благоговейной тишине проходят мимо гроба своего Государя целые вереницы людей, и каждый проливает слезу над прахом Великого Царя, каждый даёт ему “последнее лобзание”. Мужики в нагольных тулупах и полушубках, солдаты, торговцы, студенты, гимназисты – все поспешили проститься с Великим Государем и пролить слезу над его прахом. Державная рука Усопшего была влажная от капавших на неё слёз прикладывавшихся. На ней смешались слёзы Государыни и её Державного сына со слезами всех русских людей, начиная от членов Царской Семьи и кончая самым бедным, самым отверженным сыном великой Руси. И в этом-то смешении слёз, пролитых над гробом усопшего Государя, свершилось великое, таинственное, недоступное будничному уму единение Русского народа со своим великим, возлюбленным Государем»{558}.

В 10 час. утра 31 октября Император Николай II в сопровождении Вдовствующей Императрицы, Великой Княжны Александры Феодоровны и Великого Князя Сергея Александровича принял в Георгиевском зале Кремля представителей московского дворянства, других сословий, духовенства, земств, иностранных консулов. Обращаясь к ним, Государь сказал: «Тяжко и больно быть теперь в Москве, которую так искренно любил Мой незабвенный Батюшка. Но Императрица и Я находим сердечное утешение в молитвах и тех слезах, которые вся Россия проливает в эти дни испытания. Да поможет мне Господь служить нашей горячо любимой родине так же, как служил Мой покойный Отец, и вести ее по указанному Им светлому и лучезарному пути»{559}.

Чего эта речь стоила Государю, видно из его дневника: «Утром встал с ужасными эмоциями, т. к. в 9 ½ идя с Мама́ в Архангельский соб.[ор], через залы, должен был сказать несколько слов собравшимся сословиям в Георгиевском зале. Это сошло, слава Богу, благополучно!»{560}

31 октября вечером состоялся отъезд траурного поезда в Санкт-Петербург, где в родовой усыпальнице Дома Романовых соборе Св. Апостолов Петра и Павла, Император Александр III должен был быть предан земле. «После литии гроб вынесли и поставили на колесницу, и мы снова тронулись тою же дорогою к станции. Таяло – идти было совсем тепло. В 12 ч. поезд тронулся. Пересели в Николаевский поезд в Химках и поехали дальше. Отдыхали в вагоне. В Твери была отслужена панихида. Все время сидел у своей дорогой Аликс», – отметил Государь в своём дневнике{561}.

26 октября в Петропавловском соборе слева от главного входа начали копать могилу. Техника погребения русских Императоров была довольно сложной. В полу собора делали продолговатое отверстие для склепа глубиной около 2,5 м («три аршина»), шириной 1,5 м и длиной 2,5 м. Стены могилы выкладывали камнем, а затем облицовывали медью и устанавливали специальные штыри для закрепления крышек саркофага{562}.

Траурный поезд прибыл в Петербург 1 ноября в 10 час. утра. Государь писал в дневнике: «Пересели на ст. Обухове в траурный поезд и в 10 час. прибыли в Петербург. Горькое свидание с остальными родственниками. Шествие от вокзала до крепости продолжалось 4 часа, благодаря тому, что мосты на Неве были разведены. Погода стояла серая – таяло. После панихиды приехали в Аничков [дворец]. Каким он кажется опустевшим. Я больше всего боялся этой минуты для дорогой Мама́. ‹…› Порядочно устали за этот день! В 8 ч. поехал с Мишей на вечернюю панихиду»{563}.

Граф С. Д. Шереметев, сопровождавший тело покойного Императора в траурном поезде, оставил следующую запись в дневнике: «Государь взошёл в вагоне и стал у изголовья. Прочие Великие Князья и Воронцов окружили гроб. Владимир Александрович по правую руку Государя. В ту минуту, как нужно было поднять гроб, Государь обратился в мою сторону и крепко пожал мне руку. Такое внимание в такую минуту мне было очень дорого. Когда вынесли гроб, я вышел за ним из вагона. Долго стояли мы на площадке и на ступенях лестницы, пока дворцовые гренадеры не внесли гроб и не поставили его на катафалк»{564}.

Ещё было темно, когда народ стал собираться на Невском проспекте, Сенатской площади, Английской и Университетской набережных, Биржевой площади и Александровскому проспекту, в тех местах, по которым покойного Царя должны были проводить в последний путь «всея Земли». Погода была тёплая, но сырая и над Петербургом висел густой туман. Огромной похоронной процессии предстояло проделать путь от Николаевского вокзала до Петропавловского собора. Из-за продолжавшегося ледохода Троицкий и Дворцовые мосты, бывшие в ту эпоху ещё понтонными, были разведены, и весь путь, сопровождавшийся литиями у Казанского и Исаакиевского соборов, продолжался не меньше шести часов.

Очевидец генерал М. А. Свечин вспоминал: «Молодой Император, в форме Преображенского полка (в котором смерть Его Отца застала Его командиром 1-го батальона) в легком пальто и барашковой шапке, следовал пешком за катафалком. За ним следовал ряд траурных карет Императрицы, Великих Княгинь и Княжон и многочисленная Свита. Можно себе представить, какой ряд мыслей за столь долгий похоронный путь, терзал только что вступившего на престол Величайшей Российской Империи!»{565}

За катафалком следовало духовенство, несшее хоругви, кресты и иконы, совершая заупокойные молитвы. Возглавлял духовенство митрополит Петербуржский и Ладожский Палладий (Раев). Церемониймейстеры несли 52 знамени и 12 гербов главных владений Российской Империи. Во всё время шествия все храмы города вели похоронный перезвон колоколов, пушки Петропавловский крепости через определённый период времени давали артиллерийский салют.

В 14 час. катафалк с телом усопшего Царя был помещён в Петропавловский собор. Митрополит Палладий встретил Государя приветствием, которое заканчивалось пророческими словами: «Августейшее имя Императора Николая Второго будет благословлено и прославлено в летописях народных в роды родов!»{566} После панихиды Государь последовал в Казанский собор, где приложился к чудотворной иконе Пресвятой Богородицы. После этого он вернулся в Аничков дворец. Затем началась подготовка к похоронам, которые были намечены на 7 ноября. Собор был открыт для народного прощания днем и в ночное время: с 22 час. до 8 час. утра. Как и в Москве, бесконечные толпы людей, самых разных сословий, пришли проститься с Царём-Миротворцем. В первый же день 1 ноября проститься с прахом Императора Александра III в Петропавловский собор пришло 14 тыс. 500 человек. Всего за 6 дней с покойным Монархом простилось 179 тыс. 500 человек, не считая военнослужащих и воспитанников военно-учебных заведений{567}. По повелению Государя для народа были устроены поминальные обеды на 100 тыс. человек.

В течение всего ноября 1894 г. Зимний дворец посещало множество депутаций со всех концов Российской империи, которые приезжали, чтобы выразить верноподданнические чувства молодому Государю. Эти делегации достигали 500 человек за раз. Император Николай II принимал их в Николаевском зале. В этом зале Царь будет принимать большие делегации в течение всего своего царствования{568}.

2 ноября Государь принял членов Государственного Совета. Встреча происходила в Аничковом дворце. Император Николай II обратился к членам Совета, выразив им от имени Почившего Государя глубокую благодарность за понесённые труды{569}.

3 ноября Николай II принял с докладом председателя Комитета министров Н. Х. Бунге, 4 ноября – министра иностранных дел Н. К. Гирса и министра финансов С. Ю. Витте.

7 ноября наступил день придания земле тела Императора Александра III. Государь, Императрица Мария Феодоровна, Великая Княжна Александра Феодоровна, Великие Князья и Княгини, представители иностранных династий и правительств прибыли в Петропавловский собор в 10 час. утра. На похороны Александра III также прибыли: король Дании Христиан IX, король Греции Георг I, принц Уэльский Альберт-Эдуард, князь Черногорский Николай, брат германского императора принц Генрих Прусский, брат императора Австро-Венгрии эрцгерцог Карл-Людвиг, всего более ста гостей из почти всех владетельных домов Европы{570}.

Ко времени их прибытия собор был уже наполнен духовенством, высшими сановниками, губернаторами, лицами свиты Его Величества. Чувства, переживаемые во время похорон Государем, отражены им в его дневнике за 7 ноября: «Второй раз пришлось пережить те часы скорби и печали, какие выпали на нашу долю 20 октября. В 10 ½ началась архиерейская служба и затем отпевание и похороны дорогого незабвенного Папа́! Тяжело и больно заносить такие слова сюда – всё ещё кажется, что мы все находимся в каком-то сонном состоянии и что вдруг! Он опять появится между нами!»{571}

Граф С. Д. Шереметев также оставил воспоминания о прощании 7 ноября: «Первою быстро подошла Императрица и опустилась до земли у самого гроба, её поддерживали: Государь и Великий Князь Владимир Александрович. Долго ее голова касалась подножья гроба. Потом быстро встала – подошла – поцеловала – взглянула – ещё поцеловала – зашаталась, и её отвели. ‹…› Государь подошёл – бледный – лицо исхудало – выражение горя великого. Приложился – поклон до земли. ‹…› Под конец Императрица подошла вторично – и когда крышку гроба держали над гробом – Государь быстро подошёл последним и простился ещё раз. Минута страшная и удивительная по своей простоте и правде. Гроб понесли к могиле. ‹…› Дворцовые гренадеры опустили медленно гроб в могилу. Раздались выстрелы. Казалось, все в соборе проникнуты одним порывом. Пропели Вечную Память, и началось движение. Государь и Императрица бросились один к другому – и отошли. Ещё немного и послышались голоса караула, впервые приветствовавшего нового Государя. В это время впервые перед ним преклонился штандарт»{572}.

Император Николай II, выйдя из собора, приветствовал караул, отвечавший ему громким дружным «ура!». Затем Государь отбыл из крепости в открытой коляске вместе с Великим Князем Михаилом Александровичем. Густые массы народа, стоявшего по улицам, восторженно их приветствовали, всюду слышалось пение гимна «Боже Царя храни»! Началось царствование Императора Николая II.

Этого дня с нетерпением давно ждали Император Николай Александрович и Великая Княжна Александра Феодоровна. Но ещё совсем недавно казалось, что он наступит не скоро, через год, полтора – не раньше. Однако смерть Императора Александра III стремительно приблизило его. 20 октября в связи с кончиной Царя был объявлен годичный траур, разделённый на 4 этапа, в первые два из которых он был особо глубоким. Брак же является праздником. Возникали вопросы, насколько он уместен с моральной точки зрения? Некоторые из ближайшего Царского окружения считали, что Великая Княжна должна вернуться в Дармштадт и там ждать окончание траура. Но Николай II «не хотел, чтобы Аликс возвращалась в Дармштадт. Она была так нужна ему»{573}. Государь считал, что бракосочетание нужно совершить немедленно, в Ливадии, в скромной семейной обстановке, «пока ещё дорогой Папа́ под крышей дома». Этого же мнения придерживалась и Императрица Мария Феодоровна. Но большая часть Семьи, включая старших великих князей, находили это неудобным, полагая, что такого рода события должны проходить в столице. Великая Княгиня Елизавета Феодоровна сообщала королеве Виктории: «Эта свадьба будет семейной, как и свадьба Мама́{574}. Это не только их (Николая II и Александры Феодоровны. – П. М.) желание, но желание всей Семьи и всей России. Они смотрят на это как на свой долг и обязанность начать эту новую и трудную совместную жизнь, благословенную священным Таинством брака. Это будет скоро. Это последние дни, когда могут венчать, так как начинается Рождественский пост и потом можно только уже в новом году»{575}.

Последующий до свадьбы период был нравственно очень тяжел для Великой Княжны Александры Феодоровны. С Женихом она виделась крайне мало, так как он всецело был занят участием в похоронных мероприятиях и государственными делами. Кроме того, многие окружающие встретили её холодно. Некоторые дамы высшего общества, например княжна А. А. Оболенская и графиня Е. А. Воронцова-Дашкова, не могли ей простить её неприятие светского общества. Ей претили шумные обеды, завтраки и игры, которым предавалось общество в Ливадии, в то время как умирал Император Александр III. Ей и в дальнейшем не будут прощать неприятие пышных и расточительных празднеств, балов и увеселений. Она была слишком независима, слишком проста и естественна посреди самомнения, цинизма и невероятной гордыни, чем характеризовались многие представители российской элиты того времени. Самой своей личностью, своей искренней, почти детской верой в Бога, Государыня обличала русское общество, всё больше отступавшего от Него. Несмотря на то, что в юные годы Государыня была редкостно красивой женщиной, в ней с первых дней пытались найти «некрасивые», «немецкие» черты. Так, Витте, увидев её в первый раз 2 ноября 1894 г., нашёл, что «новая Императрица была красива, хотя у неё всегда было нечто сердитое в складке губ»{576}. Неприятие своей будущей Государыни высказывал также и другой высокий сановник Империи, помощник министра иностранных дел граф В. Н. Ламздорф. Он, как и его начальник Н. К. Гирс, не находили будущую Императрицу красивой. Ламздорф явно испытывает удовольствие, когда пишет, что «при Дворе её даже находили уродливой». Граф не брезговал сочинять самые невероятные сплетни об отношениях Николая Александровича и Александры Феодоровны, которую называл «неуклюжей». По словам Ламздорфа, Николай II, будучи ещё Цесаревичем, якобы «избегал встречаться с ней, Государыне она тоже не понравилась; в очертании её рта находили какие-то признаки цельного, но неприятного характера». Ламздорф считал, что любовь Николая II к Невесте «не соответствует действительности»{577}.

Знаменитая петербургская салонная «профессиональная» сплетница генеральша А. В. Богданович записала в дневник: «Молодую Царицу считают portemalheur’ом{578}, что всегда с ней идёт горе»{579}. З. Н. Гиппиус, уже в эмиграции, заключала: «Царица никому не нравилась и тогда, давно, когда была юною Невестой Наследника. Не нравилось её острое лицо, красивое, но злое и унылое, с тонкими, поджатыми губами, не нравилась немецкая угловатая рослость»{580}.

Брат Императрицы Александры Феодоровны герцог Эрнст-Людвиг Гессен-Дармштадтский в своих воспоминаниях утверждал: «С самого начала многие родственники, особенно Михень{581}, были настроены против неё. Они называли её “cetteraedeanglaise”»{582}{583}.

Редким диссонансом звучали слова некоторых представителей Династии, лишённых склонности к интриганству. Так, Князь Императорской крови Гавриил Константинович вспоминал о своих впечатлениях от личности Государыни: «Императрица Александра Феодоровна была писаная красавица, высокого роста, она держала голову немного набок. В её улыбке было что-то грустное. Редко можно встретить такую красивую и вместе с тем такую породистую женщину, с такими изящными манерами»{584}.

Нельзя не согласиться с А. Н. Бохановым, который пишет, что «оголтелый критический эстетизм невольно поднимает вопросы, которые у “гидов по лабиринтам русской истории”, как правило, никогда не возникают. А какая у неё должна была быть “фигура”, какая должна была быть “манера”, какие надо было иметь “складки”, чтобы вызвать симпатию? Можно смело сказать: таковых никогда бы не удалось отыскать. Потому и уместно речь вести не об облике, так сказать, “физике” Императрицы, а о психо-патологической природе самих представителей русского “общества”»{585}.

В чём была причина этой патологической ненависти к Императрице Александре Феодоровне со стороны этого общества? В том же, почему оно не принимало и не понимало Императора Николая Александровича. Царь и Царица были «не от мира сего», они оба несли в себе первозданную чистоту Святой Руси, которая превыше всего, всех благ и достижений, ставила любовь ко Христу и служение Ему. «Любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет!» – писала Супругу Императрица Александра Феодоровна в 1916 г. Они были чисты душою и поступками, а это само по себе раздражало тех, кто был порочен. Чистота Царской Четы, её верность русским идеалам, ее вера в Бога обличали отступников, маловеров и нечестивцев, и те не находили иного способа выразить своё неприятие к ней, кроме как через ложь и клевету.

Эта клевета, которой русское общество встретило Александру Феодоровну по её приезде в Россию, сначала глубоко ранила Государыню. «Когда я была молода, – писала она Императору Николаю II в 1916 г., – я ужасно страдала от неправды, которую так часто говорили обо мне (о, как часто!), но теперь мирские дела не затрагивают меня глубоко»{586}.

Всю дорогу от Ливадии до Петропавловского собора Великая Княжна следовала в похоронной процессии: «Так, я въехала в Россию, – вспоминала потом Императрица Александра Феодоровна, – Государь был слишком поглощён событиями, чтобы уделять мне много времени, и я холодела от робости, одиночества и непривычной обстановки»{587}.

В ходе семейных переговоров было принято решение прервать траур по покойному Императору на один день: 14 ноября 1894 г. – в день рождения Императрицы Марии Феодоровны.

Не у всех сановников это решение Государя вызвало согласие. Министр Императорского Двора граф И. И. Воронцов-Дашков попытался убедить Николая II повременить со свадьбой до конца траура. Со слов Воронцова-Дашкова, в пересказе его секретаря В. С. Кривенко, Царь «закинулся, остался недоволен»{588}. С. Л. Фирсов спешит объяснить недовольство Царя тем, что тот «почувствовал в графе опекуна, относившегося к нему, Самодержцу, покровительственно»{589}. Это навязчивое стремление присваивать Государю примитивное мышление свойственно не только С. Л. Фирсову. Оно полностью господствовало в советской историографии, а потом было унаследовано от неё большей частью российских историков. Фирсов поучительно замечает: «Николай II не терпел вмешательства в те дела, которые считал “приватными”, и недостаточно понимал, что, как самодержавный монарх, лишен права на личную жизнь»{590}. Примечательно, что Фирсов ухитрился в одном же абзаце опровергнуть самого себя. Так, объясняя причины, почему Государь так торопился со свадьбой, он справедливо пишет: «Думая о судьбах царствования, Царь и решил не отдалять заключение брака, о котором говорилось как о священном завете почившего Монарха. Мотивация выглядела вполне серьезно – свадьба не царская прихоть, а насущная забота о благе государства»{591}. При чём же здесь нелепые мнимые «обиды» и «капризы» Царя? Естественно, ни при чём. Свадьба была вызвана государственной необходимостью. Николай II торжественной свадьбы не хотел, впрочем, как и его Невеста, но был вынужден на нее согласиться именно из-за соображений этой необходимости. Но Фирсову нужно нарисовать портрет «обидчивого» и «капризного» Государя, потому что это совпадает с рассуждениями Кревенко о «слабых натурах», которые «не выносят кажущегося им над собой контроля», и утверждениями Витте о том, что Николай II был «весьма самолюбивый и манерный Преображенский полковник». И хотя большинство оценочных утверждений из воспоминаний того же Витте опровергаются объективными фактами, Фирсову они нужны для создания негативного образа Императора Николая II. Для этого используется всё, в том числе и явные передергивания. Так, например, Фирсов пишет, что итогом недовольства Николая II Воронцовым-Дашковым должно было стать удаление графа «из Министерства двора. И это произошло, но чуть позже»{592}. На самом деле Воронцов-Дашков был отправлен в отставку вовсе не из-за своей позиции по свадьбе, а за проявленную им конкретную бездеятельность на Ходынском поле в Москве в мае 1896 г., которая привела к несчастному случаю с массовыми жертвами. Впрочем, стоит ли удивляться этим умозаключениям г-на Фирсова, когда при написании книги у него в консультантах была такая одиозная личность как протоиерей Георгий Митрофанов, который называл Государя «политическим неудачником» и утверждал, что «русский человек часто не умеет хорошо жить, но умеет хорошо умирать. Николай II, как русский человек не умел хорошо жить, но сумел хорошо умереть»{593}.

То, что свадьба была вызвана вовсе не «самодурством» Императора, а её необходимостью для стабилизации положения Династии, а значит и государства, свидетельствуют те переживания, которые испытывали Государь и Государыня в день бракосочетания. «Мне всё кажется, что дело идёт о чужой свадьбе – странно при таких обстоятельствах думать о своей собственной женитьбе», – записал Государь в дневник 13 ноября{594}. Императрица Александра Феодоровна писала в письме к своей сестре Виктории о дне свадьбы: «Я не могу говорить ни об этом дне, ни о печальных церемониях до того. Ты можешь представить себе его (Николая II. – П. М.) чувства. Один день в глубочайшем трауре, оплакивая своего дорогого, на другой день свадьба в прекраснейших одеждах»{595}.

9 ноября 1894 г. Великий Князь Георгий Александрович из Абас-Тумана поздравил Государя с предстоящей свадьбой: «Мой дорогой Ники! К сожалению, Ты не получишь это письмо ко дню свадьбы, но тем не менее я от всего сердца поздравляю Тебя и Аликс, будьте счастливы. Мне так грустно не быть на вашей свадьбе, я просто в отчаянии»{596}.

Отвечая на письмо брата, Государь признавался: «День свадьбы был ужасным мучением для нее и меня. Мысль о том, что дорогого, беззаветно любимого нашего Папа́ не было между нами и что Ты далек от семьи и совсем один, не покидала меня во время венчания; нужно было напрячь все свои силы, чтобы не разреветься тут в церкви при всех»{597}.

Тем не менее свадьба Императора Николая II стала светлым и радостным событием в длинной череде похоронных дней. 13 ноября в Придворный собор Спаса Нерукотворного в Зимнем дворце были доставлены из Кладовой Камерального отделения: чудотворный образ Спасителя, в золотом окладе и ризе из драгоценных камней; образ Федоровской иконы Божией Матери, покровительницы Дома Романовых, в золотом окладе из драгоценных камней, два обручальных кольца с двумя солитерами, серебряное блюдо с солонкой.

В 8 часов утра 14 ноября 21 залп пушек Петропавловской крепости возвестил о предстоящей свадьбе Императора. Утром по установившейся традиции Императрица Мария Феодоровна заехала за будущей Невесткой во дворец Великого Князя Сергея Александровича (более известного по имени его первых владельцев князей Белосельских-Белозерских) и отвезла ее в своей карете в Зимний дворец. По всему Невскому проспекту по пути следования Августейшей Невесты стояли «шпалерами» войска. Опять-таки по старой традиции в Малахитовой гостиной Великой Княжне уложили волосы перед золотым зеркалом Императрицы Анны Иоанновны, перед которым каждой царской или великокняжеской невесте делали прическу в день свадьбы{598}. Императрица Мария Феодоровна сама надела бриллиантовую диадему на голову Александры Феодоровны. Эта диадема принадлежала Императрице Елизавете Алексеевне, супруге Императора Александра I. С тех пор все Великие Княжны одевали ее при венчании. Внутри диадемы была закреплена венчальная корона. Наряду с диадемой, надевавшейся вместе с короной, в этот набор входили длинные бриллиантовые серьги, изящная пряжка для платья и тяжелые браслеты. Поверх платья, обшитого серебряным шитьём, надели тяжёлые украшения из драгоценных камней, кроме того, платье имело длинный шлейф. Поверх платья на Александру Феодоровну была возложена мантия из золотистой парчи, отделанная горностаевым мехом. В этом одеянии будущая Императрица без самостоятельной помощи не могла сделать и шагу. Генерал Б. В. Геруа, бывший в 1894 г. камер-пажом и присутствовавший при бракосочетании Николая II, вспоминал: «Помню, что тяжёлый, огромный, аршин в шесть шлейф серебряного подвенечного платья Императрицы несли и окрыляли 10 придворных, начиная с так называемых “первых чинов”, с прибавкой “обер”, и кончая нами – камер-пажами»{599}.

Государь, одетый в форму Лейб-гвардии Гусарского Его Императорского Величества полка, в сопровождении Великого Князя Михаила Александровича, в 11 ½ выехал из Аничкова дворца в Зимний. Пока Невесту одевали, Жених и его шаферы ждали в соседней Арапской столовой{600}, в которую, кроме вышеназванных лиц, больше никого не допускали, даже великих князей. Вход в гостиную охранялся двумя придворными арапами{601}. Придворные чины были собраны в Концертном зале, военные – в Аванзале и Николаевском, гражданские – в Гербовом{602}. После завершения церемонии одевания, в 12 ½ час. по полудни, начался «Высочайший выход перед свадьбой», торжественное шествие всей Императорской семьи и ближайшей свиты в Большую церковь Зимнего дворца{603}. Среди гостей и присутствующих были коронованные особы, ранее прибывшие на прощание с Александром III, высшие сановники Империи, фрейлины Императрицы. Шаферами Государя были: Великий Князь Михаил Александрович, Великий Князь Кирилл Владимирович, Великий Князь Сергей Михайлович и принц Йоркский Георг. Шествие открывала Императрица Мария Феодоровна, которую вёл под руку её отец Датский король Христиан IX, за ними шёл Государь с Невестой{604}. Б. В. Геруа вспоминал: «Все направились в большую церковь дворца. В процессии этой бросался в глаза рост мужской части семьи Романовых. Большинство было высокого роста, а Великий Князь Николай Николаевич – ненормально высокого, легко превышая на голову любую толпу рослых людей. Молодой Государь был исключением и, будучи среднего роста, казался среди своих родственников маленьким»{605}.

Шествие проследовало через Николаевский зал, Аванзал, Большой Фельдмаршальский и Гербовый залы, где на хорах размещались корреспонденты газет, затем – через Пикетный зал и остановились возле Предцерковной комнаты. Двери церкви распахнулись, и молодых на пороге храма встретил протопресвитер Иоанн Янышев. Помимо него в таинстве бракосочетания участвовали протоиерей Иоанн Сергиев и придворное духовенство. Когда процессия вошла в церковь, грянул хор Императорской Певческой Капеллы, и торжественно-трогательный гимн «Гряди Голубице» наполнил своды дворцового храма.

Император Николай II встал на приготовленное место на возвышении. Вдовствующая Императрица ввела туда Невесту Государя и, оставив ее на возвышении, возвратилась на своё царское место{606}. Великий Князь Константин Константинович на страницах своего дневника писал: «Странно и непривычно было слышать, когда о. Янышев читал: “Венчается раб Божий Благочестивейший, Самодержавнейший Великий Государь Император Николай Александрович”. И вот в первый раз после Государя называли Супругу Его, Благочестивейшую Государыню Императрицу Александру Феодоровну. Из церкви они шли уже впереди, а Вдовствующая Императрица с отцом за ними»{607}.

После совершения таинства брака митрополитом Палладием был отслужен благодарственный молебен, по окончании которого с бастиона Петропавловской крепости был дан артиллерийский салют из 301 залпа. При выходе из церкви в дар Молодоженам от Семейства был преподнесён большой серебряный лебедь.

После бракосочетания молодые в санях направились в Казанский собор, где приложились к Казанской иконе Пресвятой Богородицы. «Народу на улицах была пропасть – едва могли проехать», – записал Государь в свой дневник{608}. Перед выездом из Зимнего дворца Николай II велел убрать войска на пути их следования, и народ, «толпившийся на улице, теснился вокруг царских саней, впервые после долгого времени, видя вблизи своего Государя»{609}.

Из Казанского собора Император с Императрицей поехали в Аничков дворец, возле которого собралась громадная толпа. Когда Царская Чета приехала во дворец, толпа аплодировала ей под окнами в течение пяти часов. Государь с Государыней несколько раз показывались в окна народу.

По приезде в Аничков дворец Царь с Царицей были встречены почётным караулом Лейб-гвардии Уланского Ея Императорского Величества полка, а в самом дворце молодых хлебом-солью встретила Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Для неё прошедший день был и радостным и невероятно тяжёлым. Эти противоречивые чувства нашли отражения в её письме Великому Князю Георгию Александровичу в Абас-Туман 16 ноября 1894 г.: «У нас два дня назад наш дорогой Ники женился. И это большая радость видеть их счастливыми. Слава Богу, этот день прошёл. Для меня это был настоящий кошмар и такое страдание. Эта церемония с помпой при такой массе народа! Когда думаешь, что это должно проходить публично, сердце обливается кровью и совершенно разбито. Это более чем грех. Я всё ещё не понимаю, как я смогла это перенести. Это было жутко, но добрый Бог дал сверхчеловеческие силы, чтобы перенести всё это. Без Него это было бы невозможно. Ты представляешь, как же должно быть страшно, несмотря на эмоции и резкую боль, присутствовать на свадьбе Ники без любимого Ангела Папа́. Однако я чувствовала его присутствие рядом с нами, и что он молился за счастье нашего дорогого Ники и что его благословение всё время снисходит на нас свысока»{610}.

Однако свои чувства Мария Феодоровна, как могла, скрывала от посторонних. Внешне была ровна, спокойна, исполнена доброжелательства. Императрица Александра Феодоровна писала сестре Виктории: «Тётя Минни нежна и терпелива в своём величайшем горе. Она растрогала всех своей мягкостью»{611}.

Но ещё больше впечатлило молодую Императрицу, с какой нежностью относился к своей Матушке её Венценосный Супруг: «Его любовь к своей матери очень трогательная, и как он заботится о ней – так мягко и нежно»{612}. Чувства, которые переживал Государь в отношении своей Матушки, проявлялись на страницах его дневника: «Словами не выразить, как тяжело, и как жаль дорогой Мама́!» Для того чтобы не оставлять свою мать одну, Император Николай II решил временно поселиться в Аничковом дворце, где он провёл первую зиму своего царствования. А. Н. Боханов отмечает: «Повелитель огромной Империи, которому принадлежало несколько великолепных дворцовых резиденций, только из-за почтения к своей Матушке обрёк себя и Супругу на роль квартирантов»{613}. За Вдовствующей Императрицей Государь сохранил все прерогативы и привилегии: назначение статс-дам и фрейлин, заведование Ведомством Императрицы Марии и Обществом Красного Креста. На всех церемониях Вдовствующая Императрица занимала место впереди царствующей. За ней были сохранены все её прежние резиденции и Двор, всё содержание которого новый Монарх принял на свой счёт{614}.

14 ноября 1894 г. Император Николай II издал Высочайший манифест, в котором говорилось: «Посреди глубокой скорби, коею преисполнены сердца Наше и всех верных сынов России, да будет день сей светлым вестником упований народных на продолжение к нам милости Божией в наступившее новое Царствование»{615}.

В тот же день Государем был издан ещё один Манифест, в котором в ознаменование бракосочетания населению были дарованы «милости и облегчения». Были уменьшены годовые платежи для заёмщиков Дворянского земельного банка, значительно уменьшены долги по продовольственным ссудам во время неурожая 1891–1892 гг., сокращены долги и ссуды Крестьянскому земельному банку, прощены многие штрафы и недоимки, каторжникам на год сокращён срок работ{616}.

Но помимо всенародного торжества, каким являлась свадьба Императора, 14 ноября 1894 г. соединились воедино два горячо любящих друг друга человека и, говоря словами Евангелия, стали «плотью единой». Этого счастья не могла скрыть ни трагическая обстановка, в которой состоялась их свадьба, ни того, что у них не предполагался медовый месяц, ни того, что им не успели приготовить собственной резиденции. В Августейших молодожёнах любовь светилась настолько сильно, что это замечали все и общим мнением стало убеждение, что они созданы друг для друга. Принц Йоркский Георг писал королеве Виктории в Лондон: «Дорогая Аликс выглядела на свадьбе прелестно, служба была очень красивая и впечатляющая, а пение просто великолепное, она прошла через всё это очень скромно, но вместе с тем была так грациозна и вела себя с таким достоинством, что произвела превосходное впечатление. Думаю, что Ники очень повезло с такой прелестной и очаровательной женой: признаюсь, я никогда не видел более любящую и счастливую чету, чем они»{617}.

В те же дни Императрица Александра Феодоровна писала своей сестре Принцессе Виктории: «Если бы я могла найти слова, чтобы рассказать о своём счастье – с каждым днём оно становится всё больше, а любовь всё сильнее. Я никогда не смогу достаточно возблагодарить Бога за то, что Он мне дал такое сокровище. Он такой хороший, дорогой, любящий и добрый»{618}.

Теми же чувствами Император Николай II делился в письме к брату Георгию Александровичу: «Я не могу достаточно благодарить Бога за то сокровище, какое он мне послал в виде жены. Я неизмеримо счастлив с моей душкой Аликс и чувствую, что так же счастливо доживём мы до конца жизни нашей»{619}.

В этом Государь не ошибся. Как и не ошиблась его молодая Супруга, написавшая 26 ноября 1894 г., через две недели после свадьбы, в дневник мужу: «Отныне нет больше разлуки. Наконец, мы вместе, связаны на всю жизнь, и когда земной придёт конец, мы встретимся опять на другом свете, чтобы быть вечно вместе»{620}.

Глава 5. Начало царствования

Николай II в возрасте 26 лет стал в одночасье Главой огромного государства – Российской империи, которая была Самодержавной монархией. Императору Всероссийскому принадлежала неограниченная законодательная, исполнительная и высшая судебная власти. Статья 1 Основных государственных законов Российской Империи гласила: «Император Всероссийский есть Монарх Самодержавный и Неограниченный. Повиноваться Верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Статья 51 тех же законов гласила: «Никакое место или правительство в государстве не может само собой установить нового закона, и никакой закон не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной власти».

Самодержавие часто представляют как некий восточный деспотизм, ничем не удерживаемый и никем не ограниченный. Однако на самом деле понятие «Самодержец» несло в себе в первую очередь духовный, а не политический смысл. Самодержец имел самое тяжкое, самое жёсткое ограничение своей власти – ограничение верой, ответственностью за народ – Божие достояние. Самодержавие означало полное самоотречение личности во имя России, абсолютную личную ответственность за всё, что в ней происходило, полную бескорыстность монаршего служения{621}. Царь отвечал за Россию перед Богом, народ отвечал за Россию – перед Царём. Эмигрантский историк Г. М. Катков писал: «Получилось так, что Самодержавие как институт дает самые благоприятные условия для воспитания личности, совершенно чуждой стяжательству и низким инстинктам, той личности, о которой думал Достоевский, создавая своих положительных героев»{622}.

Как верно пишет кандидат ист. наук М. Б. Смолин: «“Самодержавная власть стоит выше всех частных интересов”, а потому она есть власть социально-нейтральная, уравновешивающая разнонаправленные стремления общества. ‹…› Государь, прежде всего, лично ответственен за выход из тех чрезвычайных ситуаций, в которые попадает государство и которые никак не могут быть предусмотрены обычным законодательством, рассчитанным на результативное функционирование только в режиме стабильного и устойчивого общества»{623}.

Безусловно, что Самодержавие являлось своеобразной формой русской демократии, то есть государственного строя, воспринимаемого большинством народа как справедливого{624}. Профессор П. Е. Казанский писал, что сила, которой распоряжается русский Самодержец, «есть сила русского государства, русская сила, русская мощь. Русское право принимает все возможные меры для того, чтобы Верховная власть была просвещена всеми данными знания, гения и опыта, которыми обладает русский народ, чтобы она нашла себе организованную поддержку со стороны воль всех русских граждан, была в единении с ними, а равно, чтобы она могла действительно опираться на всю русскую мощь, так как только при этих условиях государство может двигаться вперёд»{625}.

Именно Самодержавие регулировало, примиряло и соглашало между собой огромное количество всевозможных и зачастую разнонаправленных социальных сил в русском государстве. Все народы и народности, сословные и родовые интересы, аристократические и демократические принципы находили своё место, свой смысл, свою службу в многосложном политическом организме Русской монархии, и беспристрастными третейскими судьями между ними выступали Государи Императоры, в числе личных интересов которых благо подданных, как и благо всего государства, занимало первейшее место{626}. Самодержавная власть – сакральна, она стоит выше человеческого закона, выше народа и даже выше самого Монарха: «Принадлежащая Государю Императору власть Верховна, Самодержавна и имеет Божественное освещение»{627}. Формула Самодержавия была выведена Иоанном Грозным: «аз есмь Царь Божьим соизволением, а не многомятежным человеческим хотением»{628}.

Идеологическое кредо Самодержавия прекрасно выразил доктор ист. наук А. Н. Боханов: «Христианский Царь – это пастырь, паства его – весь христианский мир, и как первый и верный раб Господа он должен заботиться о пасомых, действовать справедливо, но беспощадно к отступникам и нечестивцам»{629}.

Российская Империя была крупнейшим государством мира. Её территория к концу XIX в. равнялась 21,8 млн км² (то есть 1/6 часть суши). Главную задачуДома Романовых точно выразил Л. П. Решетников: «Призвание Дома Романовых на царство для нашей истории, важнейшее, переломное событие – это не просто избрание новой Династии, а согласие народа на несение нового Креста, на выполнение совершенно новой задачи: создание великой православной Империи, как цивилизационной альтернативы апостасийной, рационалистической западной гибельной цивилизации»{630}.

А. Н. Боханов разъяснял характер этой Империи: «Империя – мировое, вселенское устремление. Это – обязательно вселенская миссия. Если не существует подобного смыслового прорыва, выражающегося объективно и субъективно, то нет и “Империи”, вне зависимости от размеров государства и времени его существования. ‹…› Признание себя Империей представляет акт обручения с христианством, залог имперского строительства и донесения Истин Христовых до самых крайних уголков. Не случайно и Святая Русь – Третий Рим – не связывала себя собственными границами. Понятие “Святая Русь” означало духовно-нравственную принадлежность к определённой системе ценностей. В народном восприятии Святая Русь сливалась со Вселенским Православием. Святая Русь есть везде, где есть православная вера»{631}. Один из идеологов русской консервативной мысли, писатель Н. И. Черняев, заключал, что в Российской Империи «на первом месте стояло не национальное, а религиозное сродство: русские люди царского периода нашей истории видели в греке или в валахе столь же близкого себе человека, как в сербе или в болгарине, на паписта же поляка смотрели как на человека совершенно чуждого, не придавая никакого значения его принадлежности славянству»{632}.

Об этой Божественной миссии русского народа писал и генерал М. К. Дитерихс: «Народу русскому, в его государственном историческом служении миру, был дан Богом вполне определённый смысл: служить на земле, сначала в своей семье, а затем и для других народов мира, хранителем величайшей идеи бытия, идеи установленной Христом в учении о Святой Троице в Едином Лице, и путём проведения в своей государственной жизни принципов, определяющих это понятие и истину. В основах учения Христа и лежат основные принципы русской государственной власти и начала идеологии исторического национально-религиозного самодержавного монархизма»{633}.

В Российской Империи все народы были равны перед Богом, Царём и законом. Всё это вместе взятое создавало особую Русскую Православную Цивилизацию. Только в Российской Империи представитель некоренного народа, в западном понимании «туземец», мог занимать государственные посты, в том числе и самые высокие. Понятие «метрополии» в Российской Империи отсутствовало. Доктор ист. н. А. Н. Боханов подчёркивает: «Россия никогда не была “колониальной державой” в общепринятом смысле и тем качественно отличалась от западноевропейских империй. У неё никогда не было метрополии как таковой. Российская территориальная экспансия носила главным образом стратегический характер, диктовалась потребностями военной и государственной безопасности»{634}.

В Российской Империи существовала уникальная система законодательства, позволяющая при наличии главенствующего общеимперского законодательства сохранять применение местные законов и обычаев. Так, в Польше и Прибалтике действовал кодекс Наполеона, а в мусульманских владениях законы Шариата. Мусульмане не только молились в мечети и учили сыновей на арабском языке в медресе, но и женились по законам шариата, то есть могли иметь положенных в исламе нескольких жен. Они заключали сделки по законам Хивинского ханства и вели деловую переписку на узбекском или арабском языках. Они платили налоги своему хану и могли служить в ханском войске. Законы Российской Империи давали ему на то полное право. Свои права на самоуправление имели армяне и грузины, вплоть до сохранения особых воинских частей, которые находились в оперативном управлении Генерального штаба, но набирались в Грузии, приносили присягу на грузинском языке и шли в бой, повинуясь приказам на том же языке, под собственными знаменами. Причем в Грузии, например, каждая область имела свои традиции и обычаи, а города Грузии управлялись по разным уставам. В этом и заключается вненациональный, религиозный смысл сначала Московского Царства, а затем Российской Империи. Это были, так сказать, идеологические основы Империи, вне которых Николай II не мыслил своё служение России.

Став Императором, Николай II должен был сразу решать проблемы внешней и внутренней политики Российского государства. И. В. Зимин пишет, что «министры немедленно “запрягли” молодого Царя в “бюрократическую телегу”. Когда Император осознал объёмы ежедневной работы и уровень ответственности, обрушившейся на него, он просто впал в панику. Тем не менее, Николай II достаточно быстро адаптировался, пытаясь копировать стиль отношений отца со своими приближёнными. Это касалось и проблемы личного секретаря»{635}. У Николая II его так и не появилось. Уже 16 ноября приёмы министров и работа с документами заняли у Государя практически весь день, и «милую Аликс» он видел только час. 17 ноября Николай II c 11 час. утра до часу дня принял доклады министра внутренних дел И. Н. Дурново, заведующего Канцелярией прошений генерала О. Б. Рихтера и министра иностранных дел Н. К. Гирса. Дальше большую часть дня – работа с документами. 18 ноября у Государя было: с утра чтение докладов, приём министра финансов С. Ю. Витте, министра путей сообщения А. К. Кривошеина, а затем большой приём военных. 19 ноября Государь с утра работал с документами, потом принимал: военного министра генерала П. С. Ванновского, министра Императорского Двора графа И. И. Воронцова-Дашкова, Государственного контролёра Т. И. Филиппова. И так каждый день. В первые дни Государь жаловался К. П. Победоносцеву, что он в буквальном смысле завален огромным количеством бумаг. На это обер-прокурор советовал «отклонить от себя многое пустое, тем более что на его утверждение часто представляют решения только с тем, чтобы избежать ответственности»{636}.

Действительно, Николаю II приходилось решать самые разные вопросы: от внешней политики до ремонта петербургского водопровода. Так, 12 марта 1898 г. Государю была подана Записка петербургского градоначальника «О назревших нуждах столицы». В ней подробно разбирались санитарные условия Санкт-Петербурга, которые «не удовлетворяют совершенно требованиям общественного здравоохранения». Государю пришлось знакомиться с тем, что из-за плохой очистки воды на каждые сто тысяч душ населения Петербурга приходится ежегодно 2600 смертей, и другими подобными сведениями. Причем Николай II не только знакомился с этой информацией, но и принимал по ней решения. Так, на сообщение градоначальника, что «Святейший Синод не даёт согласия на совершенное прекращение захоронений в черте города», Государь пометил: «Пора бы это кончить. Обратить на этот вопрос серьёзное внимание»{637}.

Государственные дела практически не оставляли Николаю II времени на личную жизнь. «Невообразимо счастлив с Аликс, – писал Царь в своём дневнике, – жаль, что занятия отнимают столько времени, которое так хотелось бы проводить исключительно с ней!»{638} Между тем встречи с женой были быстрыми и короткими: час погуляли в саду, покатались на коляске, попили вместе чаю. «Ники должен видеться с людьми почти целый день, – писала принцессе Виктории Императрица Александра Феодоровна 10 декабря 1894 г. – а потом прочитывать свои бумаги и писать. Мы вместе только за чаем, вся остальная еда наверху, в окружении людей»{639}. В доверительном письме Царь просил прощения у своего дяди Великого Князя Сергея Александровича за то, что не отвечает на его письма. «У меня занято почти всё время и поэтому вероятно Ты простишь моей невежливости. Хотя я знаю, что незабвенный дорогой Папа́, даже среди своих трудов, всегда отвечал на получаемые им письма, так что для меня это же количество работы не должно бы служить предлогом. Но… я так недавно женился, ещё на днях вкусил начала блаженства на земле – совместной жизни с горячо любимым существом. Удивительно ли, что те два или три свободных часа, какие мне остаются в течение дня, я всецело посвящаю своей душке-жене? Иногда, я должен сознаться, слёзы навёртываются на глаза, при мысли о том, какой спокойной чудной жизнь могла бы быть для меня ещё на много лет, если бы не 20-е октября! Но эти слёзы показывают слабость человеческую. Это слёзы сожаления над самим собой, и я стараюсь, как можно скорее их прогнать и нести безропотно своё тяжкое и ответственное служение России»{640}.

Первым стремлением Императора Николая II было чётко обозначить преемственность своего царствования от царствования своего отца. Поэтому 25 октября 1895 г. он приказал министру иностранных дел Н. К. Гирсу разослать всем дипломатическим представительствам России за границей циркуляр с «изъяснением твёрдого намерения» «следовать во всём политике в Бозе почившего Родителя своего, имевшей ввиду сохранения мира и отвращение великих бедствий войны между государствами и народами. Политика в Бозе почившего Государя будет служить заветом его новому царствованию и образцом для него»{641}.

Вступив на престол, Император Николай II был убеждён, что всё пойдёт как при Александре III, по накатанному им пути. Так как Николай II воспринимал свое царствование как логическое продолжение предыдущего, то он в то время не видел необходимости в смене государственных сановников. На своих местах оставались назначенные Александром III обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев, министр иностранных дел Н. К. Гирс, министр финансов С. Ю. Витте, министр внутренних дел И. Н. Дурново, военный министр генерал П. С. Ванновский. С. С. Ольденбург писал: «Император Николай II глубоко уважал своего отца и не стал на первых порах менять его сотрудников. Он расставался с ними только постепенно, по мере возникновения деловых расхождений»{642}.

Первую крупную отставку Государь произвёл 17 декабря 1894 г.: от должности министра путей сообщения был отстранён А. К. Кривошеин. Николай II уделял особое внимание строительству железных дорог в России, особенно строительству Великого Сибирского железнодорожного пути. Когда в ноябре 1894 г. Н. Х. Бунге спросил Государя о кандидатуре на место председателя Комитета Сибирской железной дороги, тот ответил: «Это дело так меня интересует, что я желаю сам остаться председателем»{643}. 9 декабря 1894 г., выступая перед членами этого Комитета, Государь сказал: «Господа! Приступ к сооружению сплошной железной дороги есть одно из великих деяний достославного царствования Моего Родителя. Довершить с Божьей помощью это исключительно мирное и просветительное мероприятие составляет не только Мой священный долг, но и задушевное Мое желание, тем более, что дело это было Мне поручено Моим Дорогим Отцом. Надеюсь при содействии Вашем довести начатую Им постройку сибирского рельсового пути дёшево, а главное скоро и прочно»{644}.

После этого можно понять реакцию Государя, когда на следующий день, 10 декабря, Государственный контролёр Т. И. Филиппов во время доклада сообщил ему о «грустном и некрасивом деле Кривошеина»{645}. Министра обвиняли в том, что он поставлял материалы для строительства железных дорог из своих лесов по завышенным ценам, санкционировал строительство одной из железнодорожных веток на своих землях с целью получения компенсации. По словам Витте, Кривошеин постоянно из-за корыстных побуждений то продавал, то покупал имения. Кроме того, у него была «слабость» – расходовать казенные деньги на личные нужды (на обустройство своей квартиры, содержание домашней церкви и т. д.). Расследование, проведенное под руководством Д. М. Сольского, подтвердило факты злоупотреблений. Как утверждал Витте: «Это был первый случай, когда молодому Императору, через два месяца после вступления на престол, пришлось встретиться с фактами, так сказать, злоупотребления министров; поэтому совершенно естественно, что это возмутило молодого Государя, который сам, по своей натуре, человек весьма честный. В то время он был еще совсем молодым, не имел случая еще видеть и свыкнуться с людской грязью, а поэтому факт этот особенно на него подействовал, и он уволил Кривошеина совсем от службы»{646}.

На место Кривошеина Государем был назначен князь М. И. Хилков. На примере этого назначения можно убедиться в правдивости воспоминаний Витте, который утверждал, что именно он посоветовал Государю это кадровое решение. Причём Государь якобы сказал о Хилкове: «Я его совсем не знаю», на что министр финансов посоветовал Царю «спросить совета Матушки», которая обязательно поддержит эту кандидатуру{647}. На самом деле в данном случае Николаю II не надо было «спрашивать совета Матушки», так как Хилкова он хорошо знал по работе в Комитете по строительству Сибирского пути. Более того, именно князю Государь поручил обратить особое внимание на ускоренное строительство важнейшей Сибирской магистрали. Николай II не мог не знать князя Хилкова ещё и потому, что это была яркая, выдающаяся фигура прошлого царствования. Хилков получил образование в США, в 1882 г. по приглашению правительства Болгарии возглавлял министерство общественных работ, путей сообщения, торговли и земледелия, став на три года одной из ключевых фигур болгарской экономики. В марте 1894 г. Император Александр III назначил Хилкова Главным инспектором российских железных дорог. Поэтому Николай II по определению не мог сказать о Хилкове, что он его «совсем не знает». Этот вымысел понадобился Витте, чтобы приписать себе в заслугу крайне удачное назначение молодого Государя.

В дальнейшем князь Хилков сумел организовать работу министерства таким образом, что за десять лет протяженность железных дорог России выросла с 35 до 60 тыс. км, а их грузооборот удвоился. Ежегодно возводилось около 2,5 тыс. км железнодорожных путей, невиданный результат за всю истории России, и около 500 км автомобильных дорог.

Государю не хватало опыта и знаний не столько в деле государственного управления, сколько в тонкостях и особенностях государственно-административной системы Российской Империи. Когда же Николай II стал их глубже постигать, то стали также выясняться её крупные недостатки. А. Н. Боханов утверждает: «С первых же месяцев по восшествии на престол Николай II убедился, что единого координирующего органа административной власти нет. Каждый министр вёл свою политику, и очень часто рекомендации и желания главы одного ведомства прямо противоречили тому, что предлагал другой»{648}. Для того чтобы постичь вопросы управления и выяснить истинное положение дел в различных отраслях хозяйства Империи, Государь начал практиковать создание «междуведомственных» комиссий и проводить небольшие совещания, на которых председательствовал сам. На них обсуждались различные общие вопросы, и молодой Царь внимательно выслушивал аргументы и доводы сановников, имевших за спиной многолетний административный опыт{649}.

Возникала и другая проблема, которую генерал А. А. Мосолов обрисовал в следующих словах: «Государь вступил на престол 26 лет, когда характер его ещё не сложился окончательно и когда он по недостатку опыта еще не приобрел навыка понимать людей»{650}. Первые месяцы своего царствования Государь по кадровым назначениям советовался со своей Матерью, Вдовствующей Императрицей Марией Феодоровной, что было вполне понятно: она долгие годы находилась рядом с покойным Александром III и, конечно, хорошо знала окружавших его людей. Кроме того, Мария Феодоровна была во многом самым близким Царю человеком. Поэтому в документах о первых кадровых решениях Николая II мы можем нередко встречать свидетельства о его советах с матерью. Так, 26 декабря 1894 г. Государь думал, кого назначить новым послом при германском императоре. Прежний посол граф П. А. Шувалов, долгие годы проработавший в Берлине, был назначен на должность Варшавского генерал-губернатора. На этом примере видно, как приходилось трудно молодому Императору в первые месяцы своего царствования, как он колебался в правильности принимаемого им решения: «До сих пор моя Мать и я, – писал Николай II Н. К. Гирсу, – колебались между выбором князя Лобанова и князя Н. Долгорукого. Теперь опять нахожусь в полном сомнении»{651}.

13 декабря 1894 г. Царь сообщил Н. К. Гирсу, что не желает «слишком торопиться с выбором преемника графу Шувалову. Остен-Сакен, мне кажется, не у места на таком важном посту. Надо бы всё-таки иметь в виду кого-нибудь из военных»{652}. Гирс в деликатной форме убеждал Государя в том, что вряд ли после генерала Шувалова будет целесообразно назначать снова военного: «До сих пор не видно, чтобы германский император особенно желал иметь при себе русского посла из военных. Но если Ваше Величество изволит считать это полезным, то я назвал бы генерал-адъютанта Рихтера»{653}. Министр советовал назначить послом князя А. Б. Лобанова-Ростовского{654}.

30 декабря 1894 г. Государь снова писал Гирсу по поводу назначения посла в Берлин: «В эти дни я много думал и часто говорил с моею Матерью о выборе преемника графа Шувалова на ответственный и трудный пост нашего представителя при германском дворе. Теперь я окончательно решил назначить на это место князя Лобанова-Ростовского, потому что и Ваше мнение о нём для меня весьма ценно»{655}.

Хотя это назначение было сделано, в том числе и по совету Н. К. Гирса, старый и чуткий дипломат хвалит за такое решение молодого Царя: «Принятое Вашим Императорским Величеством решение о назначении князя Лобанова послом в Берлин представляется мне самым лучшим исходом»{656}. Гирс был прав: Император Николай II прислушивался к тем советам, которые не шли вразрез с его собственным убеждением и совестью.

В 1896 г. из письма Государя к матери можно увидеть, как трудно было ему принимать решения по кадровым вопросам: «До сих пор я себе ломаю голову, кого назначить в Вильну и право не знаю о ком и думать, кроме как о генерал-адъютанте Черткове! Осенью Игнатьев уйдёт из Киева – опять пустое место, в Финляндии уже больше года нет губернатора. Всё это не слишком весело, милая Мама́»{657}.

Государь считал, что высшие чиновники государства, не говоря уже о членах Династии, будут служить ему так же, как они служили его покойному отцу, «честно и нелицемерно», как этого требовал дух присяги. Но вскоре выяснилось, что далеко не все из них были готовы оставаться лишь исполнителями Царской воли и добрыми его советчиками. Некоторые стали полагать, что они могут если не управлять Россией вместе с Царем, то, во всяком случае, активно в этом участвовать. Особенно эти устремления стали проявляться у некоторых великих князей. Наиболее амбициозными были кланы «Михайловичей» и «Владимировичей». Они пытались не считаться с молодым Государем, оказывать на него давление. Первое время у них это получалось. Так, Великому Князю Владимиру Александровичу удалось, оказав сильное давление на Государя, добиться от него назначения командиром Гвардейского корпуса не генерал-адъютанта князя Н. Н. Оболенского, как того хотел Государь, а герцога Е. М. Лейхтенбергского. По этому поводу Николай II писал дяде 26 ноября 1896 г.: «Во всем этом инциденте виновата моя доброта, да я на этом настаиваю, моя глупая доброта. Чтобы только не ссориться и не портить семейных отношений, я постоянно уступаю и, в конце концов, остаюсь болваном, без воли и характера. Теперь я Тебя не только прошу, но предписываю: исполнить мою прежнюю волю – войти по команде с представлением о назначении кн. Оболенского командиром Гвардейского корпуса»{658}.

Но, несмотря на то, что Государь писал о себе, что он из-за нежелания портить семейные отношения остается «без воли и характера», его уступки своим дядьям, которые имели место в первые годы царствования, касались, в общем, непринципиальных вопросов. В главном Николай II, несмотря на своё глубокое уважение к Семье, сразу же ограничил деятельность великих князей военной службой: «В продолжение трехсот лет мои Отцы и Деды предназначали своих родных к военной карьере. Я не хочу порывать с этой традицией. Я не могу позволить моим дядям и кузенам вмешиваться в дела управления»{659}.

Николай II сумел поставить на место даже такого «патриарха» Романовского Семейства, как Великого Князя Владимира Александровича. Тот считал, что его возраст и близкое родство с покойным Императором позволяют ему в отношениях с новым Царём некие привилегии. Однажды, в январе 1897 г., Владимир Александрович и его жена Великая Княгиня Мария Павловна пригласили в антракте спектакля в Царскую ложу своих гостей, не спрашивая на то разрешения Царя и Царицы. Великий Князь был удивлён, когда получил от «милого Ники» суровый выговор. «Предупреждаю Тебя, – указывал Государь своему дяде в письме от 29 января 1897 г., – что я положительно не желаю, чтобы в нашей ложе, с нами сидели разные приглашенные и затем ужинали бы в нашей комнате. ‹…› Мне в особенности больно, что вы сделали это безо всякого разрешения с моей стороны. При Папа́ ничего подобного не случилось бы, а Ты знаешь, как я держусь всего, что было при нём. Несправедливо пользоваться теперь тем обстоятельством, что я молод, а также ваш племянник. Не забывай, что я стал Главой Семейства и что я не имею права смотреть сквозь пальцы на действия кого бы то ни было из членов Семейства, которые считаю неправильными или неуместными. Более чем когда-либо необходимо, чтобы наше Семейство держалось крепко и дружно, по святому завету Твоего Деда. И Тебе бы первому следовало бы мне в этом помогать»{660}. Делать выговор своему старшему дяде Государю было нелегко, тот помнил его ещё ребёнком, которого за шалости таскал за ухо.

Великая Княгиня Мария Павловна затаила на Государя обиду, которая в 1916–1917 гг. привела её в лагерь «великокняжеской фронды». По поводу поведения своих старших родственников Великий Князь Георгий Александрович писал Николаю II: «За последнее время милые дядюшки ведут себя весьма неприлично, я просто удивляюсь их нахальству»{661}.

С первых дней царствования Император Николай II столкнулся с тем, что многие из его сановников, ещё вчера безропотно выполнявшие волю Императора Александра III, теперь, решив воспользоваться молодостью нового Монарха и его внешней мягкостью, стали «показывать характер». Так, уже через два месяца после вступления Николая II на престол генерал-губернатор Царства Польского И. В. Ромейко-Гурко «пожелал, чтобы его сына сделали управляющим его канцелярией. Но так как этот сын Гурко уже и в то время пользовался в денежном отношении дурной репутацией, то бывший тогда министром внутренних дел Иван Николаевич Дурново не соглашался на это. Гурко приехал в Петербург, явился к молодому Императору и поставил ему ультиматум, сделав это в твёрдой и довольно резкой форме, заключавшейся в том, чтобы его сын был назначен управляющим канцелярии, или он уходит. Государь согласился на последнее»{662}. Генерал Гурко был произведён в генерал-фельдмаршалы и отправлен в отставку «по состоянию здоровья». Поясним, что сын генерала, «пользовавшийся в денежном отношении дурной репутацией», это тот самый Вл. И. Гурко, чьи «откровения» так любят приводить в качестве «доказательств» «слабости» Николая II многие российские исследователи. Таким образом, первые же попытки отдельных людей навязать свою волю Николаю II натолкнулись на твердое противодействие с его стороны.

К событиям первого года царствования Императора Николая II относится также ситуация вокруг военно-морской базы в Либаве. С. Ю. Витте утверждал, что Государь, принимая его с первым Всеподданнейшим докладом,{663} спросил: «А где находится Ваш доклад о поездке на Мурман? Верните мне его». Речь шла о докладе Витте Александру III, сделанному незадолго до смерти Императора. Доклад этот касался вопроса о сооружении нового военного порта для русского флота на севере. Руководители Морского ведомства во главе с морским министром адмиралом Н. М. Чихачёвым предлагали создать военно-морскую базу на Балтике в Либаве. 15 января 1890 г. Александр III поставил на полях доклада генерал-адмирала, в котором предлагалось создания военного порта в Либаве, резолюцию: «Согласен». Весной 1890 г. в Либаве начались строительные работы.

Однако Александр III не оставил планы о строительстве порта на Мурмане. В 1894 г. он послал туда комиссию во главе с Витте подыскать нужную гавань для «главной морской базы» русского военного флота. В поездке на Мурман Витте сопровождали специалисты морского дела И. И. Кази, А. Г. Конкевич, железнодорожный деятель С. И. Мамонтов, архангельские чиновники и моряки. Изо всех осмотренных бухт Мурманского побережья наилучшей оказалась Екатерининская гавань, которая, по словам Витте, была «замечательна «как по своему объему, полноводью, так и по своей защищенности»{664}.

По возвращении в Петербург Витте подал Александру III обстоятельный отчет о поездке. В нем говорилось, что благодаря тёплому течению Гольфстрим мурманские бухты не замерзают зимой, они весьма глубоководны, расположены вблизи Европы. Из Мурмана, писал Витте, открывается свободный выход в океан{665}. Витте был убеждён, что Мурман – идеальное место для военно-морской базы. Он предлагал: 1) эту базу устроить в Екатерининской гавани; 2) провести к ней от Петербурга двухколейную железную дорогу; 3) построить на Мурмане мощную электростанцию. К своему докладу Витте приложил особую записку «Либава или Мурман?», в которой обосновал преимущества Екатерининской гавани перед балтийским портом в случае возникновения войны с Германией. Александр III проявил живой интерес к этой записке и даже стал посылать военные суда для охраны Кольского полуострова от иностранных браконьеров. Но резолюции своей на докладе Витте Царь не поставил, а вскоре он скончался.

В своих мемуарах Витте писал, что он доложил Николаю II, «что доклада этого его покойный отец мне не возвращал. Тогда Государь сказал мне, что доклад этот ему читал (или показывал) покойный Император ещё в Беловежском дворце и что на докладе этом Императором Александром III сделаны некоторые резолюции. Я снова подтвердил, что доклада этого я обратно не получал. Николай II был очень этим удивлён и сказал, что непременно его разыщет»{666}.

Заметим, как Витте осторожно говорит о «некоторых резолюциях» Александра III, да ещё вкладывает их в уста Николая II. Между тем если Государь помнил, что Александр III ознакомил его с докладом Витте, то, несомненно, он должен был помнить и содержание отцовских резолюций на этом докладе. Во всяком случае, их характер: положительный или отрицательный. Ведь Николай II, еще будучи Цесаревичем, был, по словам Великого Князя Константина Константиновича, «большим сторонником Мурмана»{667}. Николай II был хорошо ознакомлен с докладом Витте задолго до того, как министр финансов попал к нему на аудиенцию. В своём дневнике от 24 июля 1894 г. Великий Князь Константин Константинович писал: «Я передал Ники о своём разговоре с министром финансов Серг[еем] Юл[ьевичем] Витте, с которым встретился в Петергофе после завтрака на балконе. Министр недавно вернулся из поездки в Архангельск и на Мурман. Русские люди давно подумывают о гаванях Мурмана как незамерзающих, а потому удобных для военного порта. Морское министерство, пренебрегая незаменимыми качествами мурманских гаваней, строит порт в Либаве, упуская из виду, что Балтийское море во всякое время может быть заперто нашими врагами, и русские военные суда будут обречены на бездействие»{668}.

Так что Государь в комментариях Витте по этому вопросу не нуждался. Однако министр финансов утверждал, что Николай II был «очень удивлён», что доклад не был возвращён, и «сказал, что непременно его разыщет». Через неделю, 18 ноября, Царь снова принял Витте и сообщил ему, что обнаружил доклад и «считает необходимым привести [его] в исполнение и прежде всего главную мысль доклада – о том, чтобы устроить наш морской опорный пункт на Мурмане, в Екатерининской гавани. Затем Государь говорил о том, что не следует осуществлять проекта грандиозных устройств в Либаве»{669}. Николай II якобы хотел «немедленно объявить указом о том, что основной военный порт должен быть устроен на Мурмане в Екатерининской гавани». Но от такого поспешного шага, утверждал Витте, Государя отговорил он сам, так как опасался семейного скандала в Доме Романовых, ибо дядя Царя Великий Князь Алексей Александрович был горячим «партизаном устройства порта в Либаве».

Но через 2–3 месяца после этой аудиенции, как утверждает Витте, он прочёл в «Правительственном Вестнике» Указ Императора Николая II о том, что он считает необходимым сделать нашим главным опорным пунктом Либаву, построив там порт имени Императора Александра III. Витте объяснял такую резкую перемену в позиции Царя тем, что на него оказал сильное влияние Великий Князь Алексей Александрович, заставивший Николая II «подписать такой указ, который совершенно противоречит его взглядам и взглядам его покойного отца». Витте утверждал, что об этом «шантаже» и «давлении» Великого Князя он узнал со слов председателя Комиссии по развитию в России судоходства и торговли М. И. Кази, которому в свою очередь об этом поведал Великий Князь Константин Константинович, ссылавшийся на свой разговор с Государем сразу же после подписания Указа о порте в Либаве. Алексей Александрович якобы поставил вопрос таким образом, что если Государь не подпишет указа по Либаве, то он почтёт себя крайне обиженным и должен будет отказаться от поста генерал-адмирала{670}.

Интерпретация Витте обстоятельств вокруг морского порта сильно отличается от реальных событий. Государь действительно был сторонником военного порта на Мурмане, но он не был авантюристом. Он хотел всестороннего анализа ситуации, чтобы принять взвешенное и продуманное решение. В конце 1894 г. предложения Витте рассматривала «Комиссия по проведению железных дорог на севере России» под председательством товарища министра путей сообщения, почетного академика Российской академии наук инженер-генерала Н. П. Петрова. Комиссия, обосновывая необходимость магистрали, акцентировала внимание на стратегической важности как военного порта на Мурмане, так и железной дороги, которая могла связать Мурманское побережье Баренцева моря с центром России. Конечным пунктом дороги комиссией была выбрана Екатерининская гавань. Однако комиссия высказалась за преждевременность реализации этого проекта. На состоявшемся её заседании представитель военного министерства генерал-майор В. У. Соллогуб заявил: «В настоящее время Мурманский берег является местом почти совершенно незаселенным. Устройство военного порта в подобной местности потребовало бы от государства огромных денежных затрат. Если на Мурмане создадутся экономические интересы, если он населится, разовьёт свои промыслы, торговлю, то, несомненно, вслед за экономическими интересами явятся и заботы об охране этих интересов, как со стороны военного ведомства, так и со стороны морского. Начинать же с устройства военного порта – рискованно и преждевременно»{671}.

Следует признать, что в решении комиссии было много убедительных аргументов. Либава как коммерческий порт был известен уже в XIII столетии, а в конце XVII века проводились работы по улучшению порта и гавани. В конце 1870-х гг. была построена Либаво-Роменская железная дорога{672}. 4 января 1894 г. на месте портовые инженеры осуществили разбивку первого портового района – Либавского адмиралтейства. Были расчерчены места расположения доков, а уже ближе к весеннему сезону 1894 г. происходило интенсивное бурение скважин. К тому же рядом с местом работ находился город Либава, имевший железнодорожное сообщение с центром страны. Бросать всю эту работу и начать ее заново в далёком, практически недоступном и незаселённом Мурмане в тех условиях было бы авантюрой. Император Николай II на авантюру не пошёл. Строительство военного порта в Либаве было продолжено. 5 декабря 1894 г. Высочайшим указом он повелел «вновь создаваемый близ города Либавы военный порт наименовать портом Императора Александра III»{673}.

Таким образом, вопреки утверждениям Витте, ситуация вокруг Мурмана и Либавы сводилась к следующему: 1) Император Александр III утвердил план строительства военного порта именно в Либаве. По поводу Мурмана он лишь указал на необходимость дальнейшего изучения этого региона для возможного будущего строительства там военного порта. 2) 5 декабря 1894 г. Император Николай II издал Указ не о строительстве нового военного порта в Либаве, а о присвоении ему имени Императора Александра III. Поэтому якобы «шантаж» Великого Князя Алексея Александровича терял всякий смысл. 3) Продолжение строительства порта в Либаве вовсе не означало, что Царь отказался от планов освоения Мурмана. Было решено построить в Екатерининской гавани коммерческий порт, который дал бы возможность развивать край. В апреле 1896 г. Государственный Совет ассигновал на сооружение порта на Мурмане 400 тыс. руб., причем 135 тыс. выделялось сразу для начала работ. Ведение дел поручили строительному отделению Архангельской казенной палаты, а руководство стройкой – архангельскому губернатору А. П. Энгельгардту. По смете предполагалось израсходовать на строительство жилых домов 147085 рублей, на расчистку местности – 30 тыс. рублей, на устройство пристани и набережной – 30 тыс. рублей, на благоустройство городского поселения – 25 тыс. рублей, на транспортные расходы – 40 тыс. рублей.

7 июня 1899 г. Николай II утвердил следующее мнение Государственного Совета: «Городскому поселению и порту при Екатерининской гавани присвоить название “Александровск”, а Кольский уезд в нынешних его границах переименовать в Александровский»{674}. В новом административном центре края были построены здания полицейского управления, камера мирового судьи, арестный дом. Шесть домов, построенных казной, предназначались для частных поселенцев. Сооружены были также общественные бани, аптека при больнице и флигель для медицинского персонала, здание для машин электрического освещения, водопровод, дамба, гостиница. После создания на Мурмане инфраструктуры Государь вновь вернулся к мысли создания там военно-транспортного порта, создание которого произошло уже в ходе Первой мировой войны.

Наступили последние недели 1894 г. В те редкие дни, когда Царю удавалось вырваться из бесконечной череды дел, приёмов и докладов, он вместе с Государыней спешил уединиться в каком-нибудь тихом укромном месте, подальше от Петербурга и его забот. Кроме того, жизнь Царской Четы в Аничковом дворце мало напоминала семейную: чужие комнаты, чужие правила жизни. 22 ноября Николай II и Александра Феодоровна уехали в Царское Село, где остановились в Александровском дворце – родном доме Государя. «Странно было провести ночь в спальне дорогих Папа́ и Мама́, в кот.[орых] я родился», – записал он в дневнике. Здесь Император и Императрица чувствовали себя счастливыми, у себя дома: «Невыразимо приятно прожить спокойно, не видя никого – целый день и ночь вдвоем! Обедали tete a tete в угловой комнате и легли спать рано!»{675} Тогда они провели в Царском Селе пять дней: ездили в Павловск и Гатчину, одни пили чай в комнате Государя: «Блаженство мое беспредельное – очень грустно покинуть Царское, которое стало нам обоим таким дорогим местом: в первый раз после свадьбы оставались одни и жили действительно душа в душу». 27 ноября им надо было возвращаться в Петербург, но теперь Царская Чета будет приезжать в Александровский дворец всё чаще и чаще, а вскоре переедет сюда насовсем.

24 декабря в Аничковом праздновали Рождество Христово. «И радостно и грустно, – писал Государь в дневнике, – какая перемена с прошлого года: дорогого Папа́ нет, Ксения замужем, я женат. Милая Мама́ нас всех по-прежнему осыпала подарками!»

31 декабря Царская Семья присутствовала на молебне по случаю наступающего Нового года. Чувства, переживаемые в этот момент Государем, отразил его дневник: «Тяжело было стоять в церкви при мысли о той страшной перемене, кот. случилась в этом году. Но уповая на Бога, я без страха смотрю на наступающий год – потому что для меня худшее случилось, именно то, чего я так боялся всю жизнь!»

Вступление на престол в 1894 г. молодого Императора наполнило общество надеждами. Генерал А. А. Игнатьев вспоминал: «Все мы с трепетом ждали лучшего от нового молодого Царя и радовались каждому его жесту, усматривая в этом если не начало новой эры, то, во всяком случае, разрушение гатчинского быта, созданного Александром III. Царь перенес резиденцию в солнечное, веселое Царское Село, Царь открыл заржавленные двери Зимнего дворца, Юная Чета без всякого надзора, попросту, на санках, разъезжает по столице»{676}.

С. Ю. Витте признавал: «Когда Император Николай II вступил на престол, то от него светлыми лучами исходил, если можно так выразиться, дух благожелательности; он сердечно и искренне желал России в ее целом, всем национальностям, составляющим Россию, всем его подданным, счастия и мирного жития»{677}.

Однако к началу XX в. в России сложилось несоответствие между существующей государственной системой и общественными устремлениями. Общество ждало от Верховной власти ограничения Самодержавия, а Верховная власть хорошо осознавала, что Самодержавие является гарантом целостности и независимости России. Но Власть не могла также не осознавать, что стремительно меняющиеся исторические условия требовали от неё поиска новых путей управления страной. Император Николай II вовсе не был косным реакционером, стремящимся любыми силами не допустить реформы. А. Н. Боханов отмечает: «Николай II не являлся преобразователем по натуре. Однако он обладал очень важным для политики качеством: умел соглашаться с новыми реальностями, находил силы переступать через собственное “я”. Консерватизм же политических воззрений отнюдь не означал, что Монарх раз и навсегда был противником всяческих новаций и преобразований; если убеждался, что та или иная мера будет способствовать укреплению государства, росту его престижа, то почти всегда ее поддерживал. Он не мог не видеть, что улучшения нужны в различных областях жизни, но в то же время до конца был уверен, что важнейший и основополагающий принцип – Самодержавие – является непременным условием существования российского государства»{678}.

Доктор ист. наук С. В. Куликов убеждён, что Император Николай II изначально был сторонником широких реформ: «Будучи реформатором, Император, однако, считал, что модернизация России должна проводиться эволюционно, в соответствии с ее национально-историческими особенностями. Его реформаторский проект имел консервативно-либеральный характер. Под этим «проектом» следует, разумеется, понимать не некий конкретный документ, а систему представлений Царя об актуальности и объеме либеральных преобразований, которая лежала в основе его государственной деятельности и выражалась в Высочайших манифестах, указах, рескриптах и важнейших законодательных актах и правительственных распоряжениях. Тот факт, что они зачастую готовились не самим Императором, а его ближайшими сотрудниками, отнюдь не преуменьшает личного участия Николая II в подготовке реформ, поскольку почти все известные российские (да и не только) реформаторы, как монархи, так и их министры, поручали конкретизацию и изложение своих идей другим лицам. Типичный пример – отношения Александра I и М. М. Сперанского»{679}.

Самодержавие в начале XX в. сильно отличалось от Самодержавия Иоанна Грозного и первых царей Романовых. Как точно замечал И. Л. Солоневич: «Россия до 1905 года задыхалась в тисках сословно-бюрократического строя – строя, который “самодержавие” медленно, осторожно и с необычайной в истории настойчивостью вело к ликвидации безо всякой революции. ‹…› Государь Император Николай Второй был, несомненно, лично выдающимся человеком, но “самодержавным” Он, конечно, не был. Он был в плену. Его возможности были весьма ограничены – несмотря на Его “неограниченную” власть, и если при Императоре Николае Первом Россией правили “сто тысяч столоначальников”, то при Императоре Николае Втором их было триста тысяч. Правили нацией по существу они. По существу, страна боролось против них. Но против них же, правда, в других формах боролось и “Cамодержавие”. Таким образом, обе линии совпадали – линия Монарха и линия нации»{680}.

Государь понимал, что преобразования нужны, но не собирался их начинать бездумно и немедленно. Лингвист Н. Н. Дурново уже в те годы вопрошал у радикальных сторонников реформ: «Но Господи, какой же верный курс нужно сразу взять? Где и в чем избавление?»{681}

Н. А. Павлов в крайне критических выражениях рисует портреты тех, кто помогал Государю в первые годы царствования. Император Николай II, писал он, по своём вступлении на престол «вникает в управление. Он живёт и правит по заветам отца. Политическое влияние на него имеют двое: Победоносцев и Витте. Первый – защитник старины, и весь неподвижность. Второй – за прыжки в неизвестное. Оба умны, упорны, резки, – но едва ли преданы Государю. У обоих законченного плана управления – нет»{682}.

Однако, вынося этот строгий приговор, Н. А. Павлов забыл о ещё одной фигуре, весьма близкой тогда к Государю, о бывшем его преподавателе финансового дела Н. Х. Бунге, который в 1894–1895 гг. занимал должность председателя Комитета министров. Бунге советовал Государю продолжить реформаторский курс Императора Александра II, но при этом охранять Самодержавие и всеми мерами не допускать парламентаризма западного образца. Эти мысли находили понимание и сочувствие у Государя. Доктор ист. н. В. Л. Степанов справедливо отмечает: «Император не принадлежал к числу охранителей-традиционалистов, которые искали идеалы только в прошлом. Он обладал своеобразными консервативно-либеральными взглядами и принадлежал к сторонникам модернизации России. Почитая память отца, молодой Монарх преклонялся и перед дедом – Царём-Освободителем Александром II. Николай II очень многое воспринял именно от Бунге. Как и его наставник, Самодержец считал, что реформы должны проводиться постепенно, с учётом национальных и исторических особенностей России»{683}.

Вступив на престол, Николай II прекратил государственное финансирование журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского, который считался крайне правым изданием, а одно время даже негласным рупором самого Александра III. Вместо «Гражданина» Николай II стал финансировать газету «Санкт-Петербургские ведомости», до этого влачившую жалкое существование. Благодаря Николаю II газета была отдана в аренду камер-юнкеру князю Э. Э. Ухтомскому, которого Император знал с ранней юности. И. И. Колышко в своих воспоминаниях писал: «Было время, когда гранки набора “Петербургских ведомостей” отсылались на просмотр в Царское Село. Царь стал как бы редактором газеты. А в состав своей редакции Ухтомский пригласил столпов радикализма (во главе с Ашешовым){684}. Была, таким образом, налажена оригинальная связь между Самодержавием и революцией. Под двуглавым орлом печатались статьи, которые не решались печатать левые газеты»{685}. Насчёт союза Самодержавия и революции Колышко, конечно, мягко говоря, преувеличивал. Замысел Николая II заключался совсем не в том, чтобы помогать революционерам. Вольный стиль газеты должен был прикрыть главное её направление, формируемое Ухтомским под негласным контролем Государя. С приходом в газету князя в ней появилась тема Востока и родства России с Азией, которое может быть объединено только Самодержавной властью. «Без него, – писал Ухтомский, – Азия неспособна искренне полюбить Россию и безболезненно отождествиться с нею»{686}. Так, исподволь общество подготавливалось к реализации Большой Азиатской программы Императора Николая II. Помимо этого, газета стала рупором выдающейся консервативной мысли, которая, в отличие от К. П. Победоносцева, предлагала не просто постоянную «заморозку» внутриполитической жизни страны, но создание мощной консервативной силы – помощницы Самодержавия. От лица редакции «Санкт-Петербургских ведомостей» князь Ухтомский писал «о всемирно-историческом призвании России явить человечеству христианского государства, в котором преподанные Христом заветы Правды и Любви были бы не только внешне признаны, но и осуществимы»{687}. Сохранение государственных и церковных традиций, по мнению Ухтомского, обеспечивает России ее положение как великой державы, стоящей в одном ряду с европейскими государствами, а «изменившая этим основам Россия – не более как названная, запоздалая и ‹…› ненужная гостья в семье европейских народов»{688}. Для него распространение и развитие духовно-нравственного просвещения в России и связанных с ним вопросов о Церкви, духовенстве, народном образовании имело большее значение, чем политические, экономические и административные вопросы. На русском Самодержавии лежит «святая и великая» обязанность, «распространяя в обществе, и в особенности в народе, истинное просвещение, ревниво оберегать их от обучения развращающего и от одностороннего знания, не уравновешенного верою и нравственностью». Восприятие западных ценностей привело к тому, что в российском обществе перестали понимать истинный смысл таких слов, как Церковь, Престол, благое просвещение, добрые обычаи, добрые нравы, «отвыкли от разумно-сознательного их произнесения, низвели их значение до формул устаревших прописей, условного языка официальных бумаг». Глядя из сегодняшнего дня, невозможно не признать за идеями «Санкт-Петербургских ведомостей» настоящего духовно-государственнического манифеста, актуального и в наши дни. По существу, вышеуказанные мысли являлись не только мыслями князя Ухтомского, но и взглядами Императора Николая II. На отношении общества к газете Ухтомского Государь проверял, насколько оно готово их воспринять. Оказалось – совершенно не готово. Позиция «Санкт-Петербургских ведомостей» вызвала открытое противодействие как среди высшего сановничества, так и крайне консервативных кругов. Редакция обвинялась ими в «расшатывании государственных основ», «разжигании политических страстей и пламени», «предательстве и измене»{689}. Главное управление по делам печати отмечало: «Вслед за переходом в 1896 году газеты “Санкт-Петербургские ведомости” в арендное содержание князю Э. Э. Ухтомскому, издание это, принадлежащее Министерству народного просвещения и получающее значительную субсидию в виде платы за казенные объявления, усвоило себе совершенно нежелательное с правительственной точки зрения направление. В общем и целом, направление “Санкт-Петербургских ведомостей” может быть охарактеризовано как оппозиционное существующему Правительственному режиму»{690}. Резкое неприятие вызывала газета и у К. П. Победоносцева. В этих условиях эксперимент с «Санкт-Петербургскими ведомостями» не получил дальнейшего развития, тем более что сам Э. Э. Ухтомский всё больше увлекался восточными духовными практиками, теряя в глазах Императора прежнее доверие.

Николай II был исполнен стремлением создать в России выборное совещание русских людей, представляющее все слои народа и позволяющее Монарху общаться с ним непосредственно, без посредничества чиновничьей бюрократии. С. В. Куликов отмечает, что Император Николай II готовил создание народного представительства задолго до 1905 г., причем совершенно независимо от революционного или оппозиционного движения. Государственный контролер генерал П. Л. Лобко напомнил Государю в июле 1905 г.: «Ваше Величество еще задолго до рескрипта 18 февраля изволили высказывать, что мысль об обращении к народу для помощи правительству уже издавна составляет предмет Ваших забот»{691}. Государь был противником не конституции вообще, а такого понимания этого понятия, которое ассоциировалось исключительно с парламентаризмом, который подразумевал ограничение Верховной власти не только в законодательстве, но и в управлении, когда Монарх «царствует, но не правит». Николай II был убеждён, что «действительная парламентская система будет означать гибель России»{692}.

Чиновник канцелярии Совета министров А. С. Путилов считал, что в Николае II с «самых первых дней царствования проявилось и проявлялось до самого конца тяготение к общественно-либеральным формам государственности, странно уживавшееся в нём с незыблемой верой в необходимость для России Самодержавия»{693}. На самом деле ничего «странного» в этом не было: представительное собрание русского народа, помогающее Царю управлять Россией, вовсе не означало слепое копирование парламентской системы по западным лекалам.

Отрицательное отношение к парламентаризму Государь воспринял от Н. Х. Бунге{694}, который категорически отвергал идеи либерального реформаторства{695}. Подчёркивая своё особое расположение к Бунге, Император Николай II 1 января 1895 г. наградил его орденом Св. Владимира 1 ст. Высочайший рескрипт содержал самые лестные выражения в адрес награждаемого.

Конечно, у С. В. Куликова имеется гипертрофированное преувеличение «либеральной» доминанты, которая якобы присутствовала у Николая II. Никаким либералом Государь, разумеется, не был, о чём он откровенно заявил в 1904 г. князю М. Д. Святополку-Мирскому: «Отчего могли думать, что я буду либералом? Я терпеть не могу этого слова»{696}. С. В. Куликов полагает, что Государь просто не хотел, чтобы его считали либералом, а на самом деле он якобы таковым являлся. Несостоятельность этого утверждения доказывается определением либерализма конца XIX в.: «Либерализм есть стремление к общественным реформам, имеющим целью свободу личности и общества, а также к свободе человеческого духа от стеснений, налагаемых церковью, традицией и т. д.»{697} Очевидно, что подобные идеи были глубоко чужды православной природе Государя. Сам Николай II чётко и недвусмысленно дал определение своего места и своей роли в жизни Российского государства, когда в анкете по переписи населения 1897 г. в графе «занятие, ремесло, промысел» письменно ответил: «Хозяин земли Русской»{698}. Самодержавие и либерализм – понятия не совместимые. Но Самодержавие вполне и естественно могло сочетаться с выборным народным представительством, имеющим законосовещательные права. Такие представительства были присущи древней русской монархии и были искусственно ликвидированы в XVII–XVIII вв. Николай II хотел восстановить именно такое представительство. Но вся сложность введения такого представительства заключалась в том, что в обществе рассматривали выборный орган исключительно как западный парламент, ограничивающий самодержавную власть Монарха. Учреждение любого выборного органа со скромными совещательными правами неминуемо привело бы к борьбе его с Правительством за превращение в западный парламент с самыми широкими полномочиями.

С вступлением на престол Императора Николая II в земских кругах зародилась надежда, что молодой Государь под влиянием Бунге отправит в отставку Победоносцева и возродит линию Лорис-Меликова, прерванную царствованием Императора Александра III. Бывший управляющий Крестьянским банком Е. Э. Картавцов свидетельствовал: «В земской России с трепетом и надеждой следили за Николаем Христиановичем. Там помнили, что он был деятелем освобождения крестьян, что при нём были сняты подушные, там помнили это и надеялись, что он и в третий раз выдвинется в этом же направлении, в этой же области»{699}.

В земских кругах появились серьёзные надежды, что их представителей могут допустить к участию в законодательной деятельности. Стали высказываться убеждения, что новый Царь «продолжит курс своего деда». В адресах ряда земств, поступивших на имя Николая II в первые два месяца его царствования, содержались призывы считаться с мнением общественности и даже требования о соблюдении законности и личных свобод. Особенно ярко эти настроения прозвучали в адресе наиболее либерального Тверского земства, который был воспринят Верховной властью как конституционное требование{700}. «Мы горячо веруем, – говорилось в Тверском адресе, – что право отдельных лиц и права общественных учреждений будут неизбежно охраняемы. Мы ждём, Государь, возможности и права для общественных учреждений выражать своё мнение по вопросам, их касающимся, дабы до высоты Престола могло достигать выражение потребностей и мыслей не только администрации, но и всего народа русского»{701}. Тон этого Адреса Николаю II не понравился, и на докладе министра внутренних дел он написал: «Я чрезвычайно удивлён и недоволен этой неуместной выходкой 35-ти гласных Тверского губернского земского собрания».

К. П. Победоносцев, хорошо помнивший 1 марта 1881 г., направил Государю несколько писем, в которых предупреждал его об опасности новой смуты. В середине января 1895 г. он писал Николаю II: «Самодержавная власть Государя не только необходима России, она есть залог не только внутреннего спокойствия, но она есть существенное условие национального единства и политического могущества нашего государства»{702}. Любая попытка ввести в России западный парламентаризм закончится для неё катастрофой, подытоживал Победоносцев{703}. Император Николай II полностью разделял эти взгляды. На записке Победоносцева он написал: «Отлично».

Между тем напор земцев всё увеличивался и поставил Николая II «в необходимость публично исповедовать свое политическое мировоззрение. Если бы Он ответил общими, неопределенными приветственными словами на пожелание о привлечении выборных земских людей к обсуждению государственных дел, это было бы тотчас истолковано как согласие. После этого, либо пришлось бы приступить к политическим преобразованиям, которых Государь не желал, либо общество, с известным основанием, сочло бы себя обманутым»{704}.

Главным положением в требованиях земцев было введение в России парламентаризма по западному образцу. Этого Государь категорически допускать не желал, так же, как и допущения того, чтобы инициатива обсуждения проекта создания возможного выборного представительства исходила не от Монарха, а от земцев. Поэтому, когда 17 января 1895 г. в Николаевском зале Зимнего дворца собрались для выражения верноподданнических чувств представители дворян, земств и городов, Государь вышел на середину зала и решительным, твёрдым голосом заявил: «Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявлений верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому Русскому. Но Мне известно, что в последнее время слышатся в некоторых зем.[ских] собр.[ниях] голоса людей увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления.

Пусть все знают, что Я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный Покойный Родитель»{705}.

По словам Великой Княгини Ксении Александровны, ее Брат «говорил так ясно, таким твёрдым и спокойным голосом, прекрасно»{706}. Но на душе у Государя было совсем не спокойно. Он хорошо понимал, какую реакцию вызовет его речь в земских и либеральных кругах, что своими словами он не приобретёт у них популярности, наоборот, сильно настроит против себя. Великая Княгиня Ксения Александровна писала Великому Князю Георгию Александровичу в Аббас-Туман про душевное состояние их Августейшего брата накануне выступления перед земцами: «Бедный, он был страшно взволнован перед этим, ничего почти есть не мог»{707}. Сам Николай II в своём дневнике от 17 января отметил, что он «был в страшных эмоциях перед тем, чтоб войти в Николаевскую залу, к депутациям от дворянств, земств и городских обществ, которым я сказал речь»{708}.

В январе 1895 г. Император Николай II выступил именно против парламентаризма. Будучи сторонником сотрудничества власти и оппозиции, Император Николай II полагал, что лидерство в реформаторском процессе, т. е. участие в определении того, кому, когда и как осуществлять необходимые реформы, должно сохраняться за короной{709}. Этого ему либералы не простили никогда. Они не могли поверить, что Царь сам был инициатором этой речи, и принялись искать её «авторов». Е. Е. Алферьев отмечал по этому поводу: «Решительное содержание этой речи мало соответствовало общим представлениям о молодом Государе. Поэтому начали утверждать, что она Ему кем-то продиктована. В действительности, Император Николай II, отлично выражая Свои мысли и прекрасно владея пером, написал эту речь собственноручно, также как Он всегда самостоятельно писал Свои личные заявления, и положил текст в свою фуражку»{710}. Имеющийся в РГИА черновик выступления 17 января, написанный собственноручно Государем, подтверждает слова Е. Е. Алферьева{711}. В тексте имеются приводимые нами подчёркивания, также сделанные рукою Царя. По всей видимости, эти подчёркивания указывают на те слова, которые нужно было эмоционально выделить в тексте во время речи перед делегациями.

Между тем поиски «автора» царской речи в обществе не прекращались. Не прекращаются они и сегодня, но уже в научной среде{712}. Назывались и называются имена обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, министра Императорского Двора графа И. И. Воронцова-Дашкова, министра внутренних дел П. Н. Дурново, Великого Князя Сергея Александровича. Эти люди стали первыми «антигероями» в длинном списке «тёмных сил», которыми общество и революционеры будут объяснять поступки Николая II на протяжении всего его царствования. На самом деле Николай II выслушивал советы многих, но никогда не находился ни под чьим влиянием. Н. А. Павлов отмечал, что «все попытки влияния на Государя были безуспешны»{713}. В то время, когда всё общество было уверено о безраздельном влиянии Победоносцева на Царя, сам Царь был недоволен слишком активным вмешательством обер-прокурора в дела не его компетенции. В декабре 1896 г. Государь саркастически сказал, что Победоносцев «нарекомендовал ему много министров, а теперь начал рекомендовать корпусных командиров»{714}. К началу XX в. Николай II мягко, но уверенно отстранил К. П. Победоносцева от влияния на государственные дела. Много говорили о «влиянии» на Государя князя В. П. Мещерского. Однако, по меткому выражению Е. В. Тарле, «Мещерский, как и всякий без единого исключения человек, которому приписывалось “влияние” на Императора Николая II, “влиял” на него лишь вплоть до той минуты, пока говорил и делал то, чего желал Николай»{715}.

Речь Государя 17 января была воспринята негативно земско-либеральным лагерем. Оттуда в адрес Императора Николая II стали поступать открытые угрозы. 19 января 1895 г., спустя два дня после царского обращения, бывший легальный марксист, свернувший в сторону либерализма, П. Б. Струве написал анонимное «Открытое письмо Николаю II», которое заканчивалось словами: «Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя долго ждать»{716}. Но гораздо более тревожным признаком стало скрытое недовольство речью Государя со стороны некоторых представителей высшей российской элиты. К. П. Победоносцев 2 февраля 1895 г. писал Великому Князю Сергею Александровичу: «После речи Государя продолжается волнение с болтовнёй всякого рода. ‹…› Повсюду в молодёжи и интеллигенции идут толки с каким-то раздражением против молодого Государя. ‹…› Зато на простых людей и на деревни слово Государя произвело благотворное впечатление. Многие депутаты, едучи сюда, ожидали Бог знает чего, и, услышав, вздохнули свободно. Но как печально, что в верхних кругах происходит нелепое раздражение. Хотя бы спросили себя эти люди, чего же хотят они? Но все они как стадо, и многие повторяют только чужие слова и воспринимают чужое, напускное впечатление. Я уверен, к несчастью, что большинство членов Государственного Совета относится критически к поступку Государя и, увы, некоторые министры тоже!»{717}

По существу, настроения многих влиятельных и знатных сановников Империи совпадало с настроениями либеральной общественности. Эти сановники, так же как и либералы, хотели ограничения Самодержавия.

Николай II весьма сомневался в готовности представителей к созидательной работе, в их профессиональной компетенции и пригодности, а также в достаточной преданности Престолу. События первого десятилетия царствования лишь убеждали его в этом. Поэтому 12 декабря 1904 г. Император Николай II вычеркнул из проекта указа пункт о назначении в Государственный Совет выборных от земств. По мнению С. С. Ольденбурга: «Государь отказался от расширения местного самоуправления, опасаясь, что этим Он бы усилил стремление к ограничению Царской власти. Он как бы проводил в жизнь новую формулу: по мере возможности удовлетворять все те требования реформ, которые не влекут за собою политических последствий»{718}.

Но была ещё одна причина, по которой Государь не хотел усиливать позицию земств. Эта причина была напрямую завязана на определении стратегического направления развития страны.

Император Николай II вступил на престол при полном внешнем спокойствии, чего нельзя было сказать обо всех его ближайших предшественниках, не говоря уже о государях XVIII столетия. С. С. Ольденбург считал: «Император Николай I, вступая на престол, должен был сломить революционный заговор гвардейского офицерства. Император Александр II начал царствовать в дни Крымской войны, Император Александр III принял власть после злодейства 1 марта, среди смуты, которая тогда казалась грозной. Правление Государя Николая Александровича начиналось в дни затишья; но еще никому из Его державных предшественников не приходилось принимать не себя такого огромного, тяжелого бремени, такой сложной задачи»{719}.

Особая сложность заключалась в первую очередь в том, что к началу XX в. в России постепенно складывалась внутренняя ситуация, при которой ни одна из политических сил не поддерживала безоговорочно Самодержавие. А. Н. Боханов пишет: «Существовавшая строгая административная вертикаль власти вела к тому, что все, так или иначе, замыкалось на пик иерархической пирамиды, на самого монарха. Всякое сколько-нибудь значительное решение почти на любом уровне в конечном итоге санкционировалось Царём. Эта система, работавшая эффективно не одно столетие, начала давать заметные сбои как раз в период правления Николая II. Суть дела состояла не в том, “хорош” царь или “плох”, имелась у него “сильная воля” или нет. Исторические возможности монархического авторитаризма подходили к концу. Время ускоряло бег, социальная природа общества усложнялась, что требовало быстрых, оперативных решений, развития полицентризма и инициативы снизу. А это вступало в принципиальное противоречие со сложившейся практикой, возможностями самодержавной системы, жизнестойкостью империи. Эту трагическую дилемму должны были решить еще реформы Александра II. Но не решили. Следующая попытка пришлась на время Николая II, уже в XX веке»{720}.

В условиях стремительно развивающегося XX в. эта архицентрализация, оправданная еще 30 лет тому назад, становилась неадекватной новому времени и чрезвычайно тяжелой для Императора, от которого требовалось нечеловеческое напряжение сил при решении всего круга проблем. Но при этом «разгрузка» этой централизации была чревата большими сложностями и опасностями. Решаться на нее надо было крайне осторожно, после тщательного анализа и постепенно, чтобы не нанести вреда целостности страны и основам государственного строя.

Николаю II было необходимо определить стратегическое развитие страны на ближайшие десятилетия, от которого во многом зависело её будущее. Дело сводилось к вопросу, какой путь должен стать для России приоритетным: индустриально-промышленный или аграрно-патриархальный?

К началу XX в. в большинстве европейских государств и США происходил процесс автоматизации промышленного производства. Произошла замена основного вида энергии. В конце XIX столетия наступила «Эпоха электричества». На заводах всё шире применялись станки с электроприводами, полуавтоматическими и автоматическими узлами, увеличилась скорость и точность обработки металлов. Значительный рост производительности труда в промышленности был обусловлен широким внедрением новой техники и повышением квалификации рабочих. Стал использоваться конвейер. Появились гидроэлектростанции (Ниагарская ГЭС в США), получили распространение высокоэффективные и компактные двигатели внутреннего сгорания, работающие на бензине, затем двигатели немецкого изобретателя Рудольфа Дизеля на более дешёвом тяжёлом топливе. Это резко увеличило спрос на нефть и стимулировало усовершенствование средств и способов увеличения её добычи и переработки. Способы производства принципиально усовершенствовались – печь французского металлурга Пьера Эмиля Мартена, конвертер при сильном дутье английского инженера-изобретателя Генри Бессемера, процесс обесфосфоривания металла. Прогресс техники приобрёл значение научно-технического прогресса, в котором непосредственное участие стала принимать наука, в том числе фундаментальная{721}. В мире возникло высшее техническое образование, в 1870-х гг. в Германии и США появились первые втузы.

К концу XIX – началу XX в. значительно усилилась роль капиталистических монополий, которые стали играть ведущую роль в экономике. В результате в зависимости от монополий и от финансовой олигархии крупнейших капиталистических держав Запада в той или иной степени оказались почти все другие менее развитые страны.

Объединение Германии создало единый внутренний рынок Второго рейха, который включал в себя богатые железной рудой завоеванные у Франции провинции Эльзаса и Лотарингии. Вместе с углём Рейнской области они создали мощную топливно-металлургическую базу германской промышленности. По объёму промышленного производства Германия вышла на второе место в мире после США. Ведущую роль в германской экономике играли «Рейнско-Вестфальский каменноугольный синдикат» и «сталелитейный завод Фридриха Круппа», производивший знаменитые артиллерийские орудия. Протяжённость немецких железных дорог возросла в 30 раз.

В США огромный скачок в промышленном производстве стал возможен благодаря широкому использованию притока капитала из Европы (только в 70–80-х годах XIX в. 3 млрд долларов), массовой иммиграции европейских рабочих (ехали самые волевые и работоспособные, в 80–90-х годах XIX в. 14 млн человек), широкому использованию новейших научных открытий и внедрению множества изобретений. К концу XIX в. США вышли на первое место в мире по выпуску основных видов продукции и общему объёму производства. В 1893 г. промышленник Генри Форд создал свой первый автомобиль, а через 20 лет США уже выпускали более 1,5 млн автомобилей в год.

Тем временем к началу XX в. Россия продолжала оставаться страной аграрно-индустриальной со значительным преобладанием сельскохозяйственного производства, в котором по ряду позиций (сборы пшеницы, ржи, льна, пеньки и др.) она занимала лидирующее положение. Производство продукции на душу населения в России было более низким, чем в целом ряде европейских аграрно-индустриальных и индустриально-аграрных (Великобритания, Германия) стран.

Следует, конечно, иметь в виду, что, в отличие от западноевропейских государств, колониальные владения которых были отделены от метрополий морями, Россия представляла собой Империю, в которой в едином государственно-территориальном комплексе оказались слиты развитые и слабо развитые территории. Около 9/10 промышленной и земледельческой продукции Российской Империи приходилось на ее европейскую часть. Однако и с этой поправкой следует признать, что Россия к началу XX в. только начала переход к индустриальному обществу.

Россия не имела возможности производить большинство товаров дешевле, чем промышленность европейских стран или США. На русскую внешнюю торговлю оказывало негативное влияние отсутствие хорошо организованной рекламы, постоянно действующих выставок товаров и изделий российского производства, слабость коммерческой информации. Отсутствие практики отпуска товаров в кредит как в оптовой, так и в розничной торговле, что давно практиковалось западноевропейскими компаниями, также сдерживало масштабы русского экспорта.

Многие русские коммерсанты не имели постоянных связей с европейскими партнерами. Сведения о европейских рынках они получали отрывочные и случайные, а порой и недостоверные. Подобные явления в русской внешнеторговой деятельности можно объяснить сформировавшимся менталитетом русских промышленников, приученных на внутреннем рынке к различным государственным субсидиям и льготам, к защите высокими таможенными пошлинами от иностранной конкуренции.

Технический прогресс в странах Западной Европы и отставание России в этой области заставляли Верховную власть искать возможности, чтобы это отставание не стало безнадёжным. Необходимость модернизации русской экономики вызывалась главным образом не внутренними условиями, а внешними факторами – индустриальным развитием ряда западных держав, чреватого экономическим и военным отставанием страны, что угрожало ее национальной безопасности и суверенитету. Вопрос о том, быть или не быть модернизации русской экономики в условиях колониальной экспансии Запада, не стоял: отказ от нее означал упадок и даже крах российской государственности{722}.

Одним из главных сторонников индустриального пути был министр финансов С. Ю. Витте. В течение первых лет царствования Императора Николая II он подал на Высочайшее имя несколько докладов, в которых доказывал необходимость индустриализации: «Международное соперничество не ждёт. Если нынче же не будет принято энергичных и решительных мер к тому, чтобы в течение ближайших десятилетий наша промышленность оказалась в состоянии своими продуктами покрывать потребности России и Азиатских стран, которые находятся или должны находиться под нашим влиянием, то быстро растущая иноземная промышленность сумеет прорваться через наши таможенные преграды и водвориться как в нашем отечестве, так и в сказанных Азиатских странах, укоренившись в глубинах народного потребления, она может постепенно расчистить пути и для более тревожных иноземных политических влияний. Медленный рост промышленности может затруднить выполнение великой международной задачи России, ослабить ее могущество, повлечь за собой политическую и культурную отсталость России»{723}.

Витте полагал, Россия имеет все возможности стать великой промышленной державой. Но для этого надо, говорил Витте, чтобы государство покровительствовало и поддерживало отечественного промышленника. «Создание своей собственной промышленности – это и есть та коренная, не только экономическая, но и политическая задача, которая составляет краеугольное основание нашей протекционной системы»{724}.

Витте подчеркивал, что в России есть всё необходимое для быстрого экономического и промышленного роста. Он писал Государю: «Империя Вашего Величества велика пространством, обильна природными дарами: каждый год знаменуется открытием новых естественных богатств в ее недрах. Даже в землях, исстари заселенных и длинным рядом поколений возделанных, открываются новые, прежде скрытые от глаз, высокоценные блага, обработка которых щедрее вознаграждает жителей, чем просто земледелие. Всевозможные минералы, металлы, прежде издалека к нам привозившиеся, ныне раскрываются внутри страны под ногами самого земледельца, призывая его к новому труду. А что скрыто на наших окраинах, только теперь заселяемых русскими людьми, чем одарят нас необъятные пространства Сибири, о том можно оставлять лишь гадательные предположения»{725}.

Другим убеждённым сторонником индустриального пути был Н. Х. Бунге. Своё виденье развития России в XX в. он изложил в Записке, которая позже получила название «Загробные заметки». Это виденье сводилось к следующему: 1. Укрепление индивидуальной крестьянской собственности на землю; 2. Привлечение «фабричного люда» к участию в прибылях частных предприятий и создание рабочих ассоциаций; 3. Расширение прав местных выборных учреждений; 4. Реорганизация центрального и местного государственного аппарата; 5. Преобразование системы народного образования.

Бунге предлагал оказывать всемерную поддержку переселению крестьян в Сибирь. При этом он был противником любых «конституционных экспериментов». Во многом благодаря этому «завещанию» Бунге Николай II поддержал программу Витте, ориентированную на рост отечественной промышленности{726}. 15 апреля 1896 г. Государь подписал закон «О некоторых изменениях в действующих узаконений, касающихся добровольного переселения сельских обывателей и мещан»{727}. Этот закон отменял практику насильственного возвращения самовольных переселенцев, упростил порядок выдачи разрешения на переселения, установил льготный тариф на проезд по железной дороге и право посылок ходоков от крестьян для осмотра земель, предназначенных для переселения.

Позицию Витте и Бунге поддерживал также и великий русский учёный Д. И. Менделеев. Вначале XX в. он писал: «Замереть России – гибель. Ограниченный рост промышленности непригоден нашему народу. Народ по здравому инстинкту сознает, что, идя помаленьку, мы никогда не догоним соседей, а надо не только догнать, но и перегнать»{728}.

3 июня 1895 г. Н. Х. Бунге скоропостижно скончался. Государь был сильно опечален этим событием: «Узнал чрезвычайно грустную весть о скоропостижной смерти Н. Х. Бунге. Ещё одним верным и опытным советником стало у меня меньше. Кончина его ставит меня в очень трудное положение!»{729} По приказу Государя «Загробные заметки» были отпечатаны в нескольких десятках экземплярах типографским способом и розданы для ознакомления великим князьям, министрам и членам Государственного Совета. 5 июня 1895 г. гроб с телом Н. Х. Бунге был доставлен в специальном вагоне на станцию Александровскую под Петербургом, и Государь лично присутствовал при литии{730}.

Однако у сторонников политики протекционизма индустриализации были серьёзные противники. В первую очередь это были представители крупного дворянства, которое вследствие индустриализации беднело и теряло рычаги управления. Распродаваемая дворянами земля переходила в руки других сословий – прежде всего крестьянам. И без того невысокий удельный вес дворянского землевладения в общем земельном фонде страны, составлявшем в конце 70-х гг. XIX в. менее 20 %, к началу XX столетия сократился еще на 5 %. К 1905 г. дворянство владело лишь 13 % всех земель{731}. Н. А. Павлов утверждал: «В знатных верхах Петербурга издавна велась борьба против всяких “новшеств” и земельных реформ; борьба против переселения, расселения, против развития земельного и иных кредитов. Владельцам латифундий, живущим в Петербурге нужны были сельские рабочие и дешёвые руки. А последствия падения общины – сократило бы многочисленную и дешёвую рабочую силу»{732}.

Конечно, было бы неправильно объяснять антииндустриальную позицию дворянства только корыстными мотивами. Среди определённого их круга крепло мнение, что Самодержавие перестало выполнять свою прежнюю охранно-попечительскую функцию. В 1896 г. киевский предводитель дворянства князь Н. В. Репнин-Волконский заявил, что «Самодержавия в истинном его смысле в России не существует», так как оно отказалось от своих прерогатив в пользу бюрократии{733}.

Об этом же, но более ярко говорил князь С. Н. Трубецкой: «Единого Царского Самодержавия в собственном смысле не существует и не может существовать. Царь, который при современном положении государственной жизни и государственного хозяйства может знать о пользе и нуждах народа, о состоянии страны и различных отраслей государственного управления лишь то, что не считают нужным от него скрывать, или то, что считают нужным ему представить; Царь, узнающий о стране лишь то, что может дойти до него через посредство сложной системы бюрократических фильтров, ограничен в своей Державной власти более существенным образом, нежели монарх, осведомленный о пользе и нуждах страны непосредственно ее избранными представителями, как это сознавали еще в старину великие московские государи.

Царь, который не имеет возможности контролировать правительственную деятельность или направлять ее самостоятельно, согласно нуждам страны, ему неизвестным, ограничен в своих державных правах тою же бюрократией, которая сковывает его. Он не может быть признан Самодержавным Государем: не он держит власть, его держит всевластная бюрократия, опутавшая его своими бесчисленными щупальцами»{734}.

Князь В. П. Мещерский утверждал: «В эти 40 лет мы отняли от земли все почти деньги, все почти умственные силы, изнурив землю и разрушив все виды земельного хозяйства, и получили взамен к началу нового столетия в придачу к разорённому земледелию – висящие на нитке банки и постепенно суживающие своё производство фабрики и заводы… Земледелие умирает, земледельцы разорены, и, вследствие этого, мануфактура, раздутая на счёт земледелия, начинает падать и разоряться за неимением заказчиков и покупателей… А завтра отмените протекционизм, и три четверти наших фабрик закроются»{735}.

Именно в первую очередь нравственными и экономическими причинами было вызвано возникновение в конце XIX в. у представителей дворянства оппозиционного отношения к политике протекционизма. Многие из них считали, что Самодержавие гибнет в паутине бюрократии, а индустриализация приведет патриархальную Россию к неисчислимым бедствиям. России никогда не догнать Западную Европу по промышленному развитию, Россия – страна аграрная, поэтому нужно развивать сельское хозяйство – таким был главный довод противников индустриального курса. Помимо этого, критики протекционизма указывали на то, что таможенные пошлины повысят стоимость импортных товаров внутри страны, отчего могут пострадать потребители, что защита от внешней конкуренции может помочь монополистам установить полный контроль над внутренним рынком.

Сторонники аграрно-патриархального курса горячо поддерживали расширение прав земств. Именно по этому вопросу началось противостояние между министром внутренних дел И. Л. Горемыкиным и С. Ю. Витте. Горемыкин предлагал постепенно, но упорно распространять земства на все губернии, говорил о необходимости и полезности земских учреждений, без которых люди превращаются «в людскую пыль». Витте, наоборот, доказывал, что Самодержавие и выборное самоуправление несовместимы. При этом возникала парадоксальная ситуация, при которой Витте, утверждая, что выборные органы самоуправления могут существовать только при конституционном строе, фактически играл на руку земской оппозиции, утверждавшей то же самое. Недаром статья Витте «Самодержавие и земство» была опубликована в очередном номере журнала «Освобождение», органа либерально-земской оппозиции, печатающегося за границей. Доктор ист. н. А. Ф. Смирнов пишет: «Полемика двух министров, Горемыкина и Витте, эта тяжба перед Престолом, имеет принципиальное значение для правильного понимания истоков русского конституционализма; Витте в нашей литературе принято считать едва ли не отцом русского парламента, но он скорее не отец, а злой снохач; Горемыкина изображают ретроградом, ловким царедворцем, тогда как факты говорят о другом. ‹…› По существу Витте организовал антиземскую кампанию…»{736}.

Но позиция Витте по земствам в первую очередь определялась его стремлением к промышленному перевороту, к развитию банковской деятельности в России, а сделать это он мог только при условии сохранения Самодержавия. Таким образом, на том историческом отрезке Витте поддерживал Самодержавие, но делал он это не потому, что понимал его духовную сущность, и не потому, что осознавал его благо для сохранения единого Российского государства, а потому, что в тех условиях только Самодержавная власть могла осуществить его экономическую программу. По мнению доктора ист. н. Б. Н. Миронова: «В течение XIX – XX веков российское Самодержавие являлось лидером модернизации, бесспорным проводником экономического, культурного и социального прогресса в стране»{737}. Таким образом, не Самодержавную власть стремился укрепить Витте, а своё политическое положение.

Император Николай II был сторонником индустриализации и поддерживал политику протекционизма. Американский генерал Нельсон Майлс докладывал о своей беседе с Государем: «Он весьма заинтересован в развитии своей страны, особенно обширных диких пространств Сибири, условия которой очень напоминают наш собственный Запад некоторое время назад. ‹…› Я обнаружил, что он хорошо знаком с историей развития нашего Запада и преимуществ, принесенных туда развитием железных дорог, и он надеется последовать нашему примеру разделения незанятых земель на небольшие участки и раздачи их поселенцам, чтобы создать нацию патриотических домовладельцев, похожую на нашу»{738}.

Царю нужно было в кратчайшие сроки создать мощную экономику, совершить коренную перестройку всей экономической жизни России. Программа преобразований была огромной. Городские центры в России были крайне неразвиты. В крупных городах жило только 5 % населения. Социальные характеристики общества были далеко не самыми привлекательными. Поэтому перед Государем стояла огромная задача модернизации всего этого огромного государственного механизма.

Кроме того, в мировой финансовой сфере шли процессы – предшественники современной глобализации. В конце XIX в. в связи с громадным ростом товарного обращения и развитием кредита большинство государств (Великобритания, Германия, Франция, Австро-Венгрия, США, Бельгия, Швейцария, Италия) перешли к единой золотовалютной системе, основой которой стала золотая денежная единица.

Естественно, что Россия, ставившая перед собой задачи быстрого экономического роста и равноправного положения с мировыми державами, не могла оставаться в стороне. Денежная реформа готовилась в России достаточно долго и заняла в целом около 15–17 лет. Значительный вклад в её проведение внесли четыре министра финансов: М. Х. Рейтерн, Н. Х. Бунге, И. А. Вышнеградский и С. Ю. Витте.

Россия уже давно не имела устойчивой валюты. Размен бумажных денег на золото и серебро был приостановлен ещё со времен Крымской войны; курс кредитного рубля (на золото) снова сильно упал во время войны 1877–1878 гг. В 80-е годы XIX в. он подвергался значительным колебаниям, опускаясь до 50 коп. за рубль. Россия отвыкла от металлического обращения; счет велся обычно на кредитные рубли, к которым приспособилась и разменная монета (медь и неполноценное серебро). Не только золота, но и полноценного серебра почти не было в обращении. Только таможенные пошлины исчислялись в золотых рублях.

В конце XIX в., при широком развитии международного обмена товарами и капиталами, неустойчивая валюта, не имевшая точного соотношения с валютами других стран, представляла значительные неудобства. За иностранные товары и капиталы приходилось платить дороже, так как к нормальной цене прибавлялась еще премия за риск. В то же время колебания курса создавали осложнения и для русского экспорта: от цены кредитного рубля на иностранных биржах могли зависеть прибыльность или убыточность сделок по продаже русского хлеба и других товаров. Суть реформы 1895–1897 гг. заключалась в открытии свободного обмена ассигнаций (кредитные билеты, т. е. бумажные деньги) на золотые рубли.

С. Ю. Витте прекратил игру на бумажном рубле – теперь государство твёрдо гарантировало его курс. Ассигнационный рубль снова стал равен рублю металлическому, теперь золотому. Правительство вновь подтвердило свои обязательства разменивать бумажные ассигнации на золото всем желающим. Для этого у него был создан специальный золотой фонд. Сумма бумажных рублей не должна была превосходить размер этого фонда более чем на 300 млн рублей. Главная цель реформы состояла в том, чтобы укрепить денежную систему России, основу быстро формирующегося единого национального рынка.

В феврале 1895 г. Витте вышел со своими предложениями по реформе денежной системы. Они были в принципе одобрены Комитетом финансов, Государственным советом и утверждены Государем. Сама реформа была осуществлена в 1897 г. Оценивая её, С. Ю. Витте писал: «Я имел за собою доверие Его Величества, и благодаря его твердости и поддержке мне удалось провести эту величайшую реформу. Это одна из реформ, которые, несомненно, будут служить украшением царствования Императора Николая II. В сущности, я имел за собой только одну силу, но силу, которая сильнее всех остальных – доверие Императора, а потому, я вновь повторяю, что Россия металлическим золотым обращением обязана исключительно Императору Николаю II»{739}.

Основой русской денежной системы стал золотой рубль. Он приравнивался к 0,77 г чистого золота. Во внутреннее обращение вводились золотые монеты 5- и 10-рублёвого достоинства. Золотые монеты имели свободное хождение наравне с бумажными кредитными билетами. Стабильность золотого рубля имела в своём основании солидный финансовый фундамент: золотой запас Российской империи в 1897 г. превысил 1 млрд рублей. Несомненно, что основой успеха денежной реформы стало стремительное развитие отечественной промышленности, темпы роста которой в 1890-х гг. составили 10–12 % в год.

В результате подготовительных мер денежная реформа проводилась по фактически сложившемуся на рынке соотношению между казначейскими билетами и их золотым содержанием. Поэтому реформа была осуществлена без замены денежных знаков и без пересчёта цен. Это позволило С. Ю. Витте совершить «реформу так, что население России совсем и не заметило ее, как будто бы ничего, собственно, не изменилось»{740}.

В результате проведённой денежной реформы было достигнуто оздоровление финансовой системы, проведена реорганизация Госбанка. Эта реформа отвечала потребностям развития страны, которая имела теперь устойчивую денежную единицу, в отличие от обесценивавшихся бумажных денег. Реформа способствовала росту деловой активности в стране и явилась одной из мер, предпринятых Правительством по организации экономического подъема в конце XIX – начале XX в. Среди этих мер следует также назвать выкуп государством нескольких частных железных дорог, увеличение объёма операций коммерческих банков с частными ценными бумагами, широко распространившееся ипотечное кредитование (под низкий процент – 6–6,5 %), а также привлечение иностранного капитала на взаимовыгодных условиях. В результате преобразований дореволюционная финансовая система была сильной и устойчивой, что доказало ее состояние даже в ходе Первой мировой войны{741}.

В XX в. Российская империя вступила с крупнейшей и лучшей в мире нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленностью. В отечественной историографии и публицистике, как либеральной, так и патриотической, можно встретить утверждение, что вся нефтедобыча принадлежала иностранным компаниям, а потому, дескать, Россия была лишена своего национального богатства. Так как среди владельцев нефтепромыслов большую роль играл банк братьев Ротшильдов, некоторые исследователи придают этому факту юдофобскую направленность, в том смысле, что «евреи захватили нефтяной рынок России». Но помимо Ротшильдов добычей русской нефти занималось товарищество «Братья Нобель», нефтепромышленники А. И. Манташев, П. О. Гукасов, С. Г. Лианозов, А. И. Путилов. При этом Эммануил Людвиг Нобель по национальности был шведом, Манташев, Гукасов и Лианозов – армянами, а Путилов – русским. Активное участие вышеназванных лиц, а также иностранных банков в русской нефтедобыче преподносится некоторыми исследователями как некая «кабала», «петля», которую затянули на шее России. Однако на самом деле всё обстояло совсем не так трагично. Когда при Александре III началась усиленная капитализация русской промышленности, у России не было своих сильных банков, способных финансировать нефтедобычу, ни нефтедобывающих компаний с соответствующим оборудованием. Ей просто нечем и не на что было добывать нефть. Тем временем в России всё больше осознавалась важность нефти как энергоресурса. Поэтому привлечение иностранных банков и компаний было необходимо так же, как в своё время Петру Великому было необходимо приглашать иностранных инженеров, кораблестроителей, военных. Привлечение иностранного капитала в русскую промышленность вообще, а в нефтедобывающую в частности способствовало их развитию. Но это привлечение иностранного капитала вовсе не обозначало зависимость от него русской экономики. Главноначальствующий на Кавказе князь Г. С. Голицын писал: «Кавказ находится в ином положении и пока без иностранных капиталов обходиться затруднительно, в особенности при малой предприимчивости здесь со стороны русских капиталистов. Отсутствие свободных капиталов, зачаточное состояние заводской и фабричной промышленности, низкий уровень сельского хозяйства, недостаток технических знаний и слабая предприимчивость местного населения еще долго будут тормозить экономический рост края. При таких условиях не приходится отказываться от участия иностранцев в экономической жизни Кавказа, а между тем безусловное воспрещение им приобретать недвижимое имущество повлекло бы за собой прекращение прилива в край иностранных капиталов, к явному ущербу его хозяйственных интересов»{742}.

Независимо от Ротшильда, да и другой ведущей фирмы – товарищества «Бр. Нобель», в Баку шел закономерный для рынка процесс: одни компании набирали силу, выигрывали в конкурентной борьбе, другие – просто держались на плаву, третьи – терпели крах. Чтобы не оказаться банкротами, часть компаний объединялась, входила в состав более богатых или функционировала в тесном союзе. В ходе концентрации в Баку, где в 1890 г. имелось 148 нефтеперерабатывающих заводов, по преимуществу мелких, зачастую примитивных и полукустарных, к 1905 г. осталось уже 87 заводов{743}.

Тем не менее Императорское Правительство строго стояло на защите русских интересов. Ещё в 1892 г. новые принятые правила разрешали иностранным обществам приобретать в пользование ими собственность, нефтеносные земли. Но «не иначе, как с особого каждый раз разрешения Министерства государственных имуществ, по соглашению с министерствами внутренних дел и финансов и с Главноначальствующими гражданской частью на Кавказе»{744}.

В 1896 г. по указу Императора Николая II был ограничен экспорт сырой нефти с целью развития собственной промышленности: 94 % всей нефти перерабатывалось внутри страны. Законодательно запрещался экспорт необработанного сырья. То есть нефть вывозилась только в виде продуктов ее переработки. Причем экспорт нефтепродуктов составлял лишь 12 % от всего объема производства, т. е. вывозились «излишки», которые превышали объем потребления национального рынка{745}.

Нефть из Баку шла на переработку в центральные районы России, стимулируя развитие всех видов транспорта. В 1900-х гг. качество русских машинных масел и других продуктов нефтепереработки было лучшим в мире. К началу XX в. ведущая отечественная нефтяная компания «Бр. Нобель» начала экспорт нефтепродуктов (керосина, масел, бензина) в Европу. В начале XX в. Россия ежегодно экспортировала свыше 50 млн пудов нефтепродуктов (керосина и осветительных масел). В 1900 г. Россия добыла 632 млн пудов нефти. Наибольшее количество керосина Россия вывезла в 1904 г. – 85,1 млн пудов{746}. Строился керосинопровод Баку – Батум, способный кардинально изменить мировой расклад на рынке нефтепродуктов.

О том, что русская нефтяная промышленность не была «поделена» Ротшильдами и Нобелями, говорит тот факт, что именно с тайной подачи последних в 1904–1905 гг. была предпринята попытка взять под контроль богатые нефтедобывающие районы Кавказа, отсоединив их от России. С этой целью в районах нефтепромыслов была активизирована деятельность армянских националистических организаций «Дашнакцутюн» и «Гнчак», а в 1904–1905 гг. на нефтеприисках в Баку начались крупные беспорядки, надолго сорвавшие нормальную добычу нефти.

История подтвердила верность индустриального пути развития России. С каждым годом нового XX в. русская промышленность набирала обороты. Французский историк Марк Ферро вынужден признать: «Судя по темпам оснащения промышленности в первые годы царствования Николая II, писал пятьдесят лет спустя экономист Гершенкрон, Россия, несомненно – без установления коммунистического режима – уже обогнала бы Соединенные Штаты»{747}.

Курс на индустриализацию был необходим, так как аграрный курс привел бы Россию к окончательному отставанию от Европы. Политика протекционизма, государственной поддержки российского предпринимательства, государственного вмешательства в экономику в разумных пределах дала очевидные положительные результаты, выведя Россию по уровню и, особенно, по темпам промышленного развития в ряды мировых лидеров. Интересы промышленников, предпринимателей, банкиров и Самодержавной власти в то время совпадали в ключевых вопросах и прежде всего в общем стремлении создать конкурентоспособную, современную великую державу{748}.

Говоря о первых шагах Николая II как государственного деятеля, невозможно обойти вниманием введение винной монополии. Её разработка началась ещё при жизни Императора Александра III. В ней деятельное участие приняли С. Ю. Витте и Д. И. Менделеев, который, будучи членом «Комиссии по изысканию способов к упорядочению производства и продажи спиртных напитков» (создана в 1895 г.), предложил систему экономических мер. Годом раньше Императорским Правительством был запатентован продукт, который и стал считаться на мировом рынке русским хлебным вином (в просторечии – водкой): хлебный спирт, очищенный и разведенный по весу водой точно до 40-градусной крепости. Введение стандарта на водку в 1895 г. стало поворотным моментом в современном понимании этого алкогольного напитка. До конца XIX в. «водкой» называли настойки на травах и ягодах, перегнанные и ароматизированные. При добавлении в настойку сахара её называли «ратафией», очень крепкую (60°) и несколько раз перегнанную называли «ерофеичем». Простой водный раствор спирта, то, что сегодня принято называть водкой, в России не употребляли. В. И. Даль давал следующее определение водки: «перегонное вино хлебное, а иногда из плодов»{749}.

Винная монополия подвергалась жесткой критике со стороны весьма широких кругов русского общества. Говорили, что Правительство «спаивает народ». Между тем монополия не имела непосредственного отношения ни к развитию, ни к уменьшению пьянства. Задачи питейной монополии прежде всего определялись выпуском качественной государственной водки и повышением культуры употребления алкоголя{750}.

Старая «откупная» система и взимание акциза со спиртных напитков, существовавшие в России до введения монополии, создавали особый класс людей, заинтересованных в увеличении сбыта крепких напитков. Государственная монополия продажи водки не пыталась ограничить ее потребления, но и не занималась искусственным увеличением спроса путем рекламы, торговли в кредит. Главная цель реформы – монополия – давала государству более значительный доход, чем прежняя система обложения, – не за счет увеличения пьянства, а путем присвоения себе той доли, которая раньше составляла барыш «посредников». Этот косвенный налог, существующий во всех странах в том или ином виде, шёл полностью в государственную казну. Это было ограничение сферы частной торговли алкоголем во имя интересов государства и устранением наиболее безобразных форм «распивочной» продажи водки и основанной на них эксплуатации потребителей.

Реформа вводилась в стране постепенно. С 6 июня 1894 г. в четырёх губерниях в качестве эксперимента была введена винная монополия. Затем «поочерёдно» она была внедрена и в другие районы европейской части Империи.

Винокуренные заводы могли принадлежать частным предпринимателям, однако производимый ими спирт покупался казной, проходил очистку на государственных складах и продавался в государственных винных лавках. Тем самым пресекался незаконный оборот спирта. Объёмы производства спирта устанавливала, опять же, казна и раздавала заказы частным производителям. Всё, что производилось сверх меры, можно было по Высочайшему разрешению вывозить на продажу за границу.

С 1 января 1895 по 1901 г. почти на четверть снизилось количество «пьяных» смертей, а в казну поступило 662,8 млн золотых рублей. (Государственный бюджет России 1900 г. составлял порядка 1,5 млрд золотых рублей, из них «водочный» доход – около 28 %.)

В итоговой записке, направленной Государю, сообщалось, что отмечено несомненное улучшение качества водки за счёт лучшей её очистки, и, как следствие, улучшилось здоровье населения, а упорядочение торговли водкой способствовало искоренению таких явлений, как «пропитие беднейшими классами населения» хлеба, скотины, птицы, домашней утвари и одежды. Во Всеподданнейшем докладе С. Ю. Витте отмечал, что с «неподдельным чувством радости крестьяне, осеняя себя крестным знамением, выражали благодарность Батюшке-Царю, избавившему народ от пагубного влияния кабака». На этой записке Император Николай II написал: «Прочёл с удовольствием»{751}.

Борьба с пьянством стала в царствование Императора Николая II государственной программой и достигла огромных успехов.

Глава 6. Венчание на царство и события на Ходынском поле

Закончился 1895 г., первый полный год царствования Императора Николая II. В течение него Государь сумел вникнуть в азы самодержавного правления, познал каждодневную монаршую службу. Очень многого в ней было ему ещё неясно, не по всем вопросам была выработана чёткая линия. Система управления огромной Империей была сложна, подчас громоздка и тяжела. Однако с каждым днём Государь набирался опыта, начинал видеть все достоинства и недостатки существующей системы. Николай II был преисполнен чувством долга служения России. Генерал М. А. Свечин вспоминал о дне своего производства в офицеры 12 августа 1895 г. на Высочайшем смотре в Красном Селе: «Молодой Император, ещё не освоившийся с возложенными на него Божьей милостию трудами, обратился к нам с милостивыми словами, которые были выслушаны с волнением и глубоко запали нам в душу. Государь подошёл к нам, обвёл своим чарующим взглядом выстроенных юных юнкеров и пажей, и с любовной улыбкой произнёс: “Служите верой и правдой России и Мне. Любите Родину и будьте справедливы к подчинённым. Поздравляю вас с производством в офицеры”. Громкое Ура вырвалось из наших грудей»{752}.

3 ноября, в пятницу, в Александровском дворце Царского Села у Императора Николая Александровича и Императрицы Александры Феодоровны произошло радостное событие – родился их первый ребёнок, Великая Княжна Ольга Николаевна. Царь с Царицей с нетерпением и надеждой ждали этого дня. 10/22 мая 1895 г. Императрица Александра Феодоровна писала своей подруге юности Т. Беккер: «К моему огромному счастью, в скором времени меня ожидает несказанная радость, за которую я никогда не смогу в достаточной мере поблагодарить Бога»{753}. Беременность протекала довольно тяжело, и Государыня писала, что «часто чувствует себя очень плохо». За ходом беременности наблюдал выдающийся русский врач, лейб-акушер Императорского Двора доктор медицины Д. О. Отт. 20 октября Императрица писала Беккер: «Мой муж и Элла в церкви, а я не могла пойти, ведь на днях мой срок. Всё готово, и скоро прилетит аист»{754}.

Наконец, это случилось. «Вечно памятный для меня день, – записал Император Николай II в своём дневнике, – в течение которого я много-много выстрадал! Ещё в час ночи у Аликс начались боли, которые не давали ей спать. Весь день она пролежала в кровати в сильных мучениях – бедная! Я не мог равнодушно смотреть на неё. Около 2 ч. дорогая Мама́ приехала из Гатчины; втроём, с ней и Эллой, находились неотступно при Аликс. В 9 час. ровно услышали детский писк, и все мы вздохнули свободно! Богом нам посланную дочку при молитве назвали Ольгой! Когда все волнения прошли, и ужасы кончились, началось просто блаженное состояние при сознании о случившемся! Слава Богу, Аликс перенесла рождение хорошо и чувствовала себя вечером бодро»{755}. На следующий день Государь присутствовал при первом купании Новорождённой, которая родилась крупным ребёнком – 10 фунтов (4,54 кг) весом и 55 см длины. Поэтому роды были тяжёлыми. Великий Князь Сергей Александрович отмечал в дневнике: «Ребёнок был переношен и так велик, что пришлось наложить щипцы и даже швы под хлороформом»{756}. Свои чувства Государь выразил в дневнике: «Почти не верится, что это наше дитя! Боже, что за счастье!!!» Императрица Александра Феодоровна писала своей сестре Виктории 13 декабря 1895 г.: «Ты можешь теперь понять наше нескончаемое счастье, ведь теперь у нас есть такое бесценное маленькое существо, о котором только мы должны заботиться и беспокоиться»{757}. Государыня стала сама кормить дочь грудью, что прежде было не принято в Императорских семьях. Николай II сообщал Великому Князю Георгию Александровичу: «Ты, наверное, знаешь, что Аликс сама кормит нашу дорогую дочку»{758}.

Великая Княгиня Елизавета Феодоровна информировала в письме королеву Викторию: «Аликс выглядит хорошо, и то, что она нянчит ребёнка, приносит ей большую пользу. Ночью её не будят, чтобы она хорошо отдыхала. Ребёнок прелестный. Все добрые советы, которые Вы мне дали, выполняются с самого начала, так как здесь уход во время родов прекрасный. В комнатах всегда свежий воздух, а чистота такая, что никогда нельзя поверить, что в комнате есть больная. Радость от рождения ребёнка ни на миг не позволяет Им огорчаться, что малютка Ольга не мальчик, и они обожают своё дитя»{759}.

В самом конце 1895 г., 30 декабря, Император, Императрица и их маленькая дочь переехали из Аничкова в приготовленные для них помещения в Зимнем дворце. Личные покои Царской Семьи были устроены на втором этаже северо-западной части дворца, в бывших помещениях Императрицы Александры Феодоровны, супруги Императора Николая Павловича{760}. Над созданием интерьеров трудились три академика Академии художеств: М. Е. Месмахер, Д. А. Крыжановский под руководством дворцового архитектора А. Ф. Красовского. По прибытии Царской Четы в Зимний дворец в библиотеке был отслужен молебен с водосвятием. Изо всех интерьеров комнат Императора Николая II и Императрицы Александры Феодоровны в Зимнем дворце до наших дней дошёл только интерьер библиотеки. Все остальные были уничтожены большевиками. Библиотека, помимо своего прямого назначения, использовалась Государем для приёмов министров и других сановников. Кроме того, в ней Августейшие супруги музицировали, закусывали téte-à-téte после возвращения из театра, читали друг другу книги. Генерал А. А. Мосолов свидетельствовал: «Чтение вдвоём было главным удовольствием Царской Четы, искавшей духовной близости и семейного круга». Заведующий Собственною Его Императорского Величества библиотекой В. В. Щеглов каждый месяц представлял Государю не менее двадцати интересных книг, вышедших за этот период. Из них Государь отбирал одну для чтения Императрице. Обычно это было историческое сочинение или русский бытовой роман{761}.

Одним из последних указов Императора 1895 года стал Указ от 1 сентября о помощи страждущим и неимущим, для которых создавалось особое Попечительство «о домах трудолюбия и работных домах», которое взяла под своё покровительство Императрица Александра Феодоровна{762}.

31 декабря, в последние часы уходящего года, Император Николай II записал в дневнике: «Сейчас наступает Новый год! Дай Бог, чтобы он прошёл так же мирно, тихо и счастливо для нас и для Матушки России, как предыдущий»{763}.

1 января 1896 г. заканчивался траур по усопшему Императору Александру III. За это время Николай II предпринял ряд мер по увековечиванию памяти покойного Родителя. 9 декабря 1894 г. им был создан Особый комитет по созданию в Москве памятника Царю-Миротворцу, 13 апреля 1895 г. в Петербурге был учреждён Русский музей Императора Александра III. В его основу легла коллекция произведений русского искусства, приобретённая и собранная покойным Царём. Через месяц, 13 мая 1895 г., Николай II повелел присвоить Историческому музею в Москве имя покойного отца. 26 февраля 1896 г., в день рождения Александра III, была учреждена серебряная медаль его имени. Это увековечивание памяти покойного Императора являлось как бы окончательным прощанием с ним и его царствованием. Теперь Россия ждала венчания на царство нового Монарха – Императора Николая Александровича.

1 января 1896 г. последовал Высочайший Манифест, в котором объявлялось: «При помощи Божией вознамерились Мы, в Мае месяце сего года, в Первопрестольном граде Москве, по примеру Благочестивых Государей Предков Наших, возложить на Себя Корону и восприять по установленному чину Святое Миропомазание, приобщив к сему и Любезнейшую Супругу Нашу Государыню Императрицу Александру Феодоровну»{764}.

В Самодержавной России коронация Монарха являлась важнейшим событием, которому придавалось особо священное значение. Святитель митрополит Филарет (Дроздов) указывал, что венчание на царство есть «действие таинственное, в котором чувственный вид невидимо сопутствуется и проникнут духовною и Божественною силою»{765}.

4 апреля 1896 г. из Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца в Москву, в Оружейную палату, экстренным поездом были доставлены Императорские регалии: большая Императорская корона, малая Императорская корона, скипетр, держава, порфира Его Императорского Величества, Государственный меч, Государственное знамя и две бриллиантовые цепи ордена Святого Апостола Андрея Первозванного. Эти регалии присутствовали на коронациях Императоров Всероссийских наряду с древними символами Русского Царства: шапкой Мономаха, шапкой Царя Иоанна Грозного (корона Казанского Царства), шапкой Царя Михаила Феодоровича (корона Астраханского Царства), шапкой Алтабасной Царя Иоанна Алексеевича (корона Царства Сибирского), короной Грузинской, Государственным щитом и другими{766}.

В апреле стали съезжаться первые Высокие гости. 30 апреля в Москву приехала депутация от восточных Патриархов. 1 мая в Москву прибыл эмир Бухарский, 4 мая – хан Хивинский, 5 мая – посол Поднебесной империи Ли Хунчжан. К 7 мая в Москву прибыли делегации: Великобритании, Японии, Дании, Испании, Бельгии, Болгарии, Сербии, Черногории, Австрии, Венгрии, Греции, Италии, Румынии, Кореи, Святого Престола, также германских государств: Пруссии, Баварии, Саксонии, Бадена, Саксен-Кобурга, Гессена, Вюртемберга, Мекленбург-Шверина, Мекленбург-Стрелица. Делегации прибывали в самой торжественной обстановке, на вокзалах их встречали почётные караулы, а затем парадные кареты развозили прибывших в заготовленные резиденции{767}.

Коронация Императора Николая II была назначена на 14 мая 1896 г. На неё были приглашены многие известные художники: В. М. Васнецов, И. Е. Репин, В. А. Серов, В. Е. Маковский, А. П. Рябушкин, М. В. Нестеров. По заказу Академии художеств им было поручено написать картины и портреты для коронационного альбома.

Город полностью преобразился. Очевидец писал: «Не узнать теперь Москвы, даже коренному москвичу. Как по волшебству, то здесь, то там возникают всё новые и новые сооружения – одно богаче и наряднее другого. Павильоны, обелиски, мачты, убранные орлами, вензелями, гербами башни и башенки – какая, в общем, роскошь, какой блеск, какая красота!»{768}

Другие очевидцы свидетельствовали об особом убранстве улиц: «Кузнецкий мост – сплошная декорация: все дома задрапированы материей, убраны флагами и гирляндами; подъезды магазинов превращены в красивые павильоны; сотни лёгких арок из гирлянд и маленьких флажков живописно колеблются над улицей роскошных витрин. У Сретенских ворот была устроена красивая триумфальная арка, убранная гирляндами и флагами. В середине арки надпись: “Боже Царя храни!”. Вообще декоративные убранства крайне разнообразны и охватили собой всю столицу, которая точно окуталась в цветные материи и ковры»{769}.

В Успенском соборе были поставлены три трона, на которых должны были восседать во время коронации Император, Императрица и Императрица-Мать. Это были троны Царей Иоанна III Васильевича, Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича.

Предстоящее событие глубоко волновало Государя. 2 мая он посетил могилу отца «перед тяжким испытанием, ожидающим нас в Москве»{770}. 5 мая в Александровском дворце был отслужен напутственный молебен и в 23 часа того же дня Императорский поезд отправился в Москву, в которую прибыл 6 мая 1896 г., в день рождения Государя. «Дай Бог, чтобы там это тяжёлое время прошло гладко и благополучно, и чтобы Господь сподобил нам радостно вернуться сюда!» – записал Николай II в дневнике{771}. Перед въездом в город Царь остановился в Петровском путевом дворце, где останавливались перед коронацией Императоры Всероссийские, начиная с Павла I{772}. Перед Петровским дворцом собралась многотысячная толпа. Специально собранные хоры Императорских московских театров и музыкальных обществ числом в 1000 человек исполняли Царю «серенады». По окончании серенады в 22 часа представители хоров были приглашены во дворец, где Государь благодарил певцов за их прекрасное пение.

7 мая Николай II принял эмира Бухарского и хана Хивинского, а также брата императора Германского принца Генриха Прусского.

9 мая 1896 г. в 2 час. 30 мин. началось шествие Царя из Петровского дворца в Кремль. Б. А. Энгельгардт вспоминал: «Когда Государь появился на крыльце дворца, грянул первый сигнальный пушечный выстрел, и головная часть процессии тронулась в путь. Государю подвели белую лошадь, по традиции кованную на серебряные подковы. Государь сел в седло, и грянул второй выстрел. В момент выезда Царя из ворот дворца прозвучал третий и на него хором ответили колокола всех московских церквей. В тот же момент со звоном колоколов слилось могучее ура многотысячной толпы, стоявшей против дворца»{773}.

Небо, затянутое тучами в течение предыдущих дней, вдруг озарилось ярким солнцем. Огромные толпы народа вглядывались в бесконечную процессию, надеясь разглядеть в ней Царя. Впереди на красивых породистых лошадях шествовал Собственный Его Величества Конвой, состоявший из кавказских горцев. За ним – сотня Лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка. Далее длинной вереницей шли представители азиатских народов Российской Империи: туркмены, текинцы, сарты, киргизы. Потом обер-церемониймейстеры, церемониймейстеры, их помощники, камер-юнкеры, камергеры. Это была высшая аристократия России: верховный церемониймейстер князь А. С. Долгорукий, генерал-адъютант князь Н. Н. Оболенский, обер-гофмаршал князь С. Н. Трубецкой, светлейший князь А. А. Ливен, князь Л. П. Урусов, князь Н. Д. Голицын, князь Б. А. Васильчиков, князь Б. Д. Сидомон-Эристов, граф Д. И. Толстой, граф В. А. Мусин-Пушкин. За ними шла череда карет, в которых ехали чины Двора и иностранные придворные. Потом сотни Лейб-гвардии Кирасирского, Конногвардейского и Кавалергардского полков в блестящих на солнце шлемах и кирасах. Наконец, на белом коне ехал Император Николай II, одетый в мундир Лейб-гвардии Преображенского полка с Андреевской лентой через плечо. За Государем следовала свита из великих князей и представителей иностранных держав. Далее следовали две золочёные кареты, в которых находились Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна и Императрица Александра Феодоровна. Карета молодой Царицы принадлежала Екатерине Великой и была расписана живописью. На дверцах кареты красовался двуглавый орёл. Будущий финский президент, а тогда офицер Императорской гвардии барон К.-Г. Маннергейм вспоминал: «Перед Императором на коне и его блестящей свитой гарцевал первый эскадрон кавалергардов, где я исполнял обязанности командира первого взвода. Обе Императрицы ехали в изумительных праздничных экипажах, запряженных восьмерками, за ними следовали двадцать карет, запряженных шестью и четырьмя лошадьми. Балконы над улицами были заполнены празднично одетым народом. Все выглядело неописуемо красочно и величественно»{774}.

Интересные воспоминания о въезде Государя в Москву оставил присутствующий на коронации флигель-адъютант германского императора Вильгельма II Гельмут фон Мольтке: «Оживление в городе было неимоверным. По улицам сплошными потоками двигались люди, скапливаясь во всех местах, где должна была пройти процессия. Войска – численностью около пятидесяти тысяч человек – стояли шпалерами вдоль всего восьмикилометрового пути до Кремля. ‹…› Первыми тронулись две золотые, украшенные драгоценными камнями кареты, каждая запряжена восьмёркой белых лошадей, – экипажи Императрицы и Императрицы-матери; за ними последовал Император верхом. Он тоже ехал на белом коне. ‹…› Весь народ стоял с обнаженными головами и кричал своему Батюшке раскатистое “ура!”»{775}.

Николай II въехал в Первопрестольную столицу через Триумфальные ворота у Тверской заставы. В дневнике Николай II записал: «Первый тяжелый день для нас – день въезда в Москву. Погода стояла великолепная. ‹…› В 2 ½ ровно тронулось шествие; я ехал на Норме. Мама́ сидела в первой золотой карете, Аликс во второй – тоже одна. Про встречу нечего говорить, она была радушна и торжественна, какая только и может быть в Москве! Вид войск чудесный! В Успенском и Архангельском соборах прикладывались к мощам»{776}.

Княгиня М. С. Барятинская в своих мемуарах отмечала: «Приветствовать Белого Царя собрались все расы, одетые в невиданное многообразие костюмов»{777}.

Художнику М. В. Нестерову особенно запомнился въезд Государя в Кремль: «Стало слышно далекое раскатистое “ура”. Оно быстро приближалось, крепло, росло, наконец, загремело где-то близко около нас с поразительной силой. Войска взяли на караул, музыка заиграла, показался на белом арабском коне молодой Царь. Он ехал медленно, приветливо кланялся народу, был взволнован, с бледным, осунувшимся лицом… Царь проследовал через Спасские ворота в Кремль»{778}.

Перед въездом в Кремль Государь спешился у Иверской часовни, чтобы приложиться к чудотворной иконе Пресвятой Богородицы. А. С. Суворин в своём дневнике так описывал этот момент: «Все заметили, что Государь был чрезвычайно бледен и сосредоточен. Он всё время держал руку под козырёк во время выезда и смотрел внутрь себя»{779}.

В 16 час. Император Николай II, сняв шапку и осенив себя крестным знаменьем, с благоговением вошёл на территорию Кремля через ворота Спасской башни. Вся территория от Спасских ворот до Успенского собора была наполнена народом, встречавшим Государя в почтительном молчании с непокрытыми головами. Царь с Царицей проследовали в Успенский собор, где они были встречены всем духовенством во главе с митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Палладием (Раевым). Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна приложились к главным святыням собора: ковчегам с ризой Господней, гвоздем Христовым и ризой Божьей Матери, а в Петропавловском приделе – к мощам московских митрополитов Святителя Петра и Святителя Филиппа (Колычева). Из Успенского собора Царская Чета, сопровождаемая митрополитом московским Сергием (Ляпидевским), проследовала в Архангельский собор, где отстояла благодарственный молебен, ектенью и многолетие. Государь и Государыня поднялись на Красное крыльцо и с верхней его площадки в пояс поклонились народу. Многотысячное «ура!» было им ответом.

В 18 час. 35 мин. Государь и Государыня по установившейся традиции проследовали из Кремля в село Нескучное в Александринский (Нескучный) дворец{780}, где они должны были готовиться к предстоящей коронации, проводя время в строгом посте и молитве. В Александринский дворец переехала и Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна.

10 мая Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна, после Божественной литургии, снова прибыли в Кремль, где принимали делегации чрезвычайных посольств: французского, испанского, японского, корейского, американского. Каждое посольство принималось Царской Четой отдельно, причём посол вручал Государю верительные грамоты. Вечером того же дня Император Николай II принял представителей Восточных Патриархов, которые благословили Царя иконами. В 16 час. 40 мин. Царь и Царица возвратились в Нескучное, где присутствовали на всенощной.

11 мая Царская Чета вновь присутствовала на Божественной литургии в церкви Александринского дворца, а затем отправилась в Большой Кремлёвский дворец, где продолжился приём посольств: Нидерландов, Португалии, Сербии, Османской империи. После приёма Царь с Царицей вернулись в Нескучное и снова присутствовали на всенощном бдении.

Все эти дни по Москве ездили специальные герольды, наряженные в красивые костюмы, которые громко зачитывали народу о предстоящем короновании Царя и раздавали людям специальные прокламации. Строго говоря, в конце XIX в. при наличии печатной и копировальной техники надобности в этих герольдах не было. Но таким образом сохранялась традиция и придавалась особая торжественность предстоящему событию.

12 мая Церковь отметила Праздник Святой Животворящей Троицы. С утра Николай II и Александра Феодоровна присутствовали на торжественном богослужении, а потом в который раз отправились в Кремль, где в Оружейной палате произошло освящение Государственного знамени, установленного затем в Тронном зале. Знамя было выполнено из золотой ткани, но не росписью, а шитьём и представляло собой большое золотое полотнище, на котором был изображён Государственный герб, двуглавый орёл и гербы всех владений Российской империи{781}. Вверху древка крепилась бантом Андреевская лента, на которой золотом были начертаны слова: «С нами Бог!» После отслуженного молебна Царская Чета вернулась в Нескучный дворец.

Накануне коронации, 13 мая, Государь с Государыней переехали в Кремль, в котором пробыли до конца коронационных торжеств. Утром того же дня Императорские регалии были перенесены из Оружейной палаты в Андреевский зал Большого Кремлёвского дворца. В 19 час. вся Царская Семья была на всенощной в домовой кремлёвской церкви, известной как «Спас за золотой решёткой». В ходе службы Император Николай II исповедовался. «Да поможет нам милосердный Господь Бог, – записал он в этот день в своём дневнике, – да подкрепит Он нас завтра и да благословит на мирно-трудовую жизнь!!!!»{782}

Утром 14 мая в Успенский собор были внесены Императорские регалии, в 9 час. 15 мин. в собор проследовала Вдовствующая Императрица, а в 10 час. утра началось шествие Императора Николая II и Императрицы Александры Феодоровны из залов Большого Кремлёвского дворца в Успенский собор. Княгиня М. С. Барятинская вспоминала: «На Императоре Николае был мундир самого старого Гвардейского полка – Преображенского, а Императрица была одета в белое русское платье, обшитое жемчугом. Так как они еще не были коронованы, перед ними не несли никаких символов власти. Императрица была исключительно красива, но все заметили, насколько смущенной и нервной она выглядела. Глаза Императора были яркими и светлыми, как будто он смотрел в будущее с надеждой и уверенностью»{783}.

Как вспоминал камердинер А. А. Волков: «Мундир и подошвы сапог Государя имели заранее сделанные отверстия, через которые было совершено таинство миропомазания. Переодевшись, Государь велел убрать мундир и сапоги, которые должны были храниться как святыня и в качестве исторической реликвии»{784}.

Платье Императрицы из серебряной парчи поражало своей красотой и особым древним узором, который вышили монахини Иоанновского монастыря. Когда Царская Чета появилась на Красном Крыльце, громовое «ура!» прокатилось над площадью. Государь и Государыня кланялись народу. Когда Царь и Царица подошли к паперти собора, крики смолкли, и воцарилась гробовая благоговейная тишина.

Встречавший Царя на паперти собора митрополит Московский Сергий (Ляпидевский) обратился к нему со словом: «Благочестивейший Государь! Настоящее Твое шествие, соединённое с необыкновенным великолепием, имеет и цель необычной важности. Ты вступаешь в это древнее святилище, чтобы возложить здесь на Себя царский венец и восприять Священное Миропомазание. Твой прародительский венец принадлежит Тебе единому как Царю Единодержавному. Но Миропомазания сподобляются все православные христиане, и оно неповторимо. Если же предлежит Тебе новых впечатлений этого таинства, то сему причина та, что как нет и выше, так и нет труднее на земле царской власти, нет бремени тяжелее царского служения; посему для понесения его Святая Церковь издревле признала необходимым средство чрезвычайное, таинственное, благодатное»{785}.

После этих слов Царь с Царицей поцеловали крест, поднесённый митрополитом Палладием, и вошли в собор, где, приложившись к святыням, взошли на тронное место и сели на свои троны. В 10 час. утра начался торжественный обряд Священного Коронования. Государь громко прочитал православный Символ Веры и троекратно перекрестился. После этого началось пение тропарей, молитв и чтение Святого Евангелия. Митрополит Палладий крестообразно возложил руки на главу Государя и прочитал соответствующую молитву, призывая Господа удостоить «верного раба Твоего Великого Государя Николая Александровича» помазания «елеем радования, одеть Его силою с высоты, возложить на главу Его венец и даровать Ему долготу дней». Затем Император Николай II был облачён в порфиру и на него была одета бриллиантовая цепь ордена Святого Апостола Андрея Первозванного. В 10 час. 30 мин. Государю на бархатной малиновой подушке была поднесена Большая Императорская корона, которую подал ему митрополит Палладий. Государь взял корону и возложил ее на себя, при словах митрополита: «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Затем митрополит вручил Государю скипетр и державу, произнеся: «О, Богом венчанный, и Богом дарованный, и Богом преукрашенный, Благочестивейший, Самодержавнейший, Великий Государь Император Всероссийский! Приими скипетр и державу, еже есть видимый образ данного Тебе от Вышняго над людьми своими Самодержавия ко управлению их, и ко устроению всякого желаемого ими благополучия»{786}.

Одетый в порфиру и корону, держа в правой руке скипетр, а в левой – державу, Государь воссел на престол. Затем Государь положил на подушки скипетр и державу и знаком пригласил подойти к нему Императрицу, которая стала на колени перед Супругом. «Картина идеальной покорности, – писал очевидец, – вместе с проявлением художественной женской грации и изящества, несомненно, останется навсегда в памяти присутствующих в соборе, как одно из самых светлых воспоминаний о коронационных днях. Государь Император снял с Себя корону, прикоснулся ею к голове Императрицы и снова возложил корону на Себя. В это время поднесена была Его Императорскому Величеству малая корона, которой Государь увенчал главу Государыни Императрицы, а затем возложил на Её Величество порфиру и алмазную цепь ордена Св. Апостола Андрея Первозванного»{787}.

После этого Царь с Царицей облобызались и воссели на престолы. Протодиакон возгласил многолетие «Богом венчанному и превознесенному» Императору Николаю II, именуя его полным титулом: «Божиею Поспешествующею Милостию, Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских князей и иных наследный Государь и обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая».

После произнесения титула со стен Кремля был дан артиллерийский салют, возвестивший о коронации нового Императора. Все стоящие в соборе, трижды молча поклонились ему поясным поклоном. Когда выстрелы смолкли, Государь опустился на колени и прочёл молитву, в которой просил Господа: «Ты же Владыко и Господи Мой, настави Мя в деле, на неже послал Мя еси, вразуми и управи Мя в великом служении сем»{788}.

После прочтения молитвы Государь встал, и тут же на колени опустились все присутствующие в соборе и весь народ, стоящий на площади возле него. Хроникёры отмечали: «Все, что происходило в Успенском соборе, точно толчки сердца, разносилось по всей этой необозримой толпе и, как бьющийся пульс, отражалось в самых отдаленных ее рядах. Вот Государь коленопреклоненный молится, произнося святые, великие, исполненные столь глубокого значения слова установленной молитвы. Все в соборе стоят, один Государь на коленях. Стоит и толпа на площадях, но как все разом притихли, какая благоговейная тишина кругом, какое молитвенное выражение лиц! Но вот Государь встал. На колени опускается Митрополит, за ним все духовенство, вся Церковь, а за Церковью весь народ, покрывающий кремлевские площади и даже стоящий за Кремлем. Теперь и те странники с котомками опустились, и все на коленях. Только один Царь стоит перед своим троном, во всем величии своего сана, среди горячо молящегося за Него народа».

Владыка Палладий, стоя на коленях, трижды прочёл Молитву за Царя: «Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое, победы Благоверному Императору нашему, Николаю Александровичу на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство». После этих слов все встали с колен, и хор исполнил «Тебя Бога хвалим». На этом коронация закончилась. Начались поздравления Государя и Государыни. Первой своего Державного сына и Невестку поздравила Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Потом Императора и Императрицу поздравили все монаршие особы, присутствовавшие на коронации.

После поздравлений началась Божественная литургия, во время которой Император Николай II был помазан на царство. Таинство было осуществлено в алтаре Успенского собора, где Владыка Палладий трижды помазал ему Священным Миром лоб, ноздри, губы, уши, грудь и руки, каждый раз повторяя: «Печать Духа Святаго». После помазания все колокола начали торжественный перезвон, а пушки Кремля дали артиллерийский салют из 101 залпа. Известие о миропомазании было встречено громовым народным «Ура!». Там же, в алтаре, Государь причастился Тела и Крови Христовых по особому царскому чину, каким причащаются священнослужители. Тем самым было зримо показано, что Православный Царь не только светский, но и сакральный владыка своего народа.

Вслед за Государем, но уже возле Царских Врат причастилась и Государыня. Протодиакон Попов провозгласил: «Благоверному и Благочестивому и Христолюбивому, Самодержавнейшему Великому Государю нашему Богом Венчанному, Превознесенному и Святым миром помазанному Николаю Александровичу, Императору и Самодержцу Всероссийскому, и Супруге Его, Благоверной и Благочестивой, Венчанной и Превознесенной и Святым миром помазанной Государыне Императрице Александре Феодоровне, Многая и благая лета!»

После коронования и миропомазания началось обратное шествие Царя и Царицы из Успенского собора в Большой Кремлёвский дворец, где должен был состояться праздничный приём. Сопровождаемый огромной свитой, под балдахином, украшенным страусовыми перьями и мехом горностая, в короне и порфире, держа в руках скипетр и державу, Государь медленно шествовал на поклонение в Архангельский и Богоявленский соборы, а затем на торжество в Большой дворец. Государыня находилась на несколько шагов позади Государя. Шествие снималось на пленку французской киностудией братьев Люмьер, это была первая в России киносъёмка. По поручению братьев Люмьер коронационные торжества снимал присланный из Парижа оператор Камилл Серф. При выходе из Архангельского собора, на Красном крыльце, Царь и Царица по старому обычаю три раза в пояс поклонились народу.

Великолепие зрелища глубоко поразило присутствующих. Один журналист писал: «Ни на какой палитре не найдется таких красок, ни у какого художника слова не хватит выражений, достаточных для того, чтобы нарисовать верную картину происходящего. Когда, по окончании шествия, уже в Кремле, Государь поднялся на Красное крыльцо и с верхней площадки, при шумных ликованиях кругом, поклонился три раза народу, то невольно припомнилось сказанное покойным Аксаковым по поводу прошлого коронования – что здесь в Кремле, сошлись и стояли лицом друг с другом две великие силы: русский Царь и безгранично верный ему русский народ»{789}.

Сам Император Николай II так выразил свои чувства от прошедших 14 мая событиях на страницах дневника: «Всё что произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!!»{790}

В 21 час с верхнего балкона Большого дворца Императрица Александра Феодоровна зажгла электрическую иллюминацию колокольни Ивана Великого и всей Первопрестольной столицы. Включатель иллюминации был спрятан в букете цветов, который Государь преподнёс Супруге. Генерал В. Ф. Джунковский делился своими воспоминаниями: «Кремлевская иллюминация зажглась в один миг, в тот самый миг, когда Государыня взяла в руки поднесенный ей букет с электрическими цветами. Засветился букет, и в тот же момент засветился разноцветными электрическими огнями весь Кремль, точно огненной кистью нарисованный на потемневшем небе. Иначе как огненной живописью нельзя назвать вчерашнюю иллюминацию Кремля. Его кресты, куполы, крыши, зубцы, окна, карнизы, все его разнообразные архитектурные линии вырисовывались тысячами разноцветных огней, бирюзовых, пурпурных, золотистых или сверкающих, как бриллианты. Каждая башня, каждый купол, каждая арка ворот или амбразура окна были чудом красоты и искусства. Описать эти чудеса невозможно, нужно было их видеть, как видел московский народ, сотнями тысяч запрудивший все улицы»{791}.

Для иллюминации Москвы понадобились 190 тыс. электрических лампочек, газовых рожков, разного рода фонариков, лампионов.

В ознаменование коронации Государем народу были дарованы большие милости: прощены недоимки, объявлена амнистия преступникам за нетяжкие преступления, освобождены многие ссыльные. За Царский счёт в десятках городов России были устроены обеды для 50 тыс. бедных.

Ещё 20 апреля 1896 г. Император Николай II издал указ: «О присвоении иереям монашествующего и белого духовенства возлагать на себя святой крест»{792}. Эта царская милость предусматривала «присвоение в ознаменование всенародного торжества Коронования и Священного Миропомазания Их Императорских Величеств, всем состоящим на службе иереям, монашествующего и белого духовенства, равно как и рукополагаемых вновь, в означенный сан, право возлагать на себя святой крест». Тем же указом был утверждён и рисунок креста{793}. Именно благодаря этому царскому указу всё православное «белое» духовенство до сих пор носит наперстные кресты.

Сам же Государь в эти дни принял на себя тяжкий крест мученического служения России. Среди присланных ему в те дни почетных наград совсем незамеченным остался знак неизвестной американской религиозной организации: «Орден Тернового венца», имевшей своим символом крест, увитый терниями{794}. Эта награда стала вещим предсказанием тернового царствования Императора Николая II.

«Ответственность» за давку на Ходынском поле, приведшую к многочисленным жертвам, стала первым обвинением Императора Николая II, которое ему предъявило «передовое» общество. Вслед за обществом обвинение это было подхвачено революционерами, закреплено советской пропагандой и до сих является тем штампом, которым большая часть отечественной и зарубежной историографии характеризует царствование последнего Государя. На самом деле трудно найти более нелепого и надуманного обвинения, чем обвинение Николая II в Ходынке. Подобные несчастные случаи происходили всегда и происходят до сих пор. В 1887 г., на торжествах в честь 50-летия правления королевы Виктории, в Лондоне в массовой давке было задавлено насмерть 2500 человек и несколько тысяч ранено{795}. По крайней мере, несколько сотен людей погибло в Москве при похоронах Сталина. В 1982 г. 66 человек, в основном подростков, погибло в давке на стадионе «Лужники». В декабре 2009 г. 156 человек погибло при пожаре в Перми в клубе «Хромая лошадь». 22 ноября 2010 г. на «празднике воды» в Пномпене погибло в давке 456 человек. Это не считая таких «ходынок», как катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС 17 августа 2009 г. (погибло 75 человек) или катастрофа с затонувшим на Волге 10 июля 2011 г. теплоходом «Булгария» (погибло 122 человека). Однако ни в одном из этих событий никому не приходило в голову обвинять верховную власть в несчастных случаях. Королеве Виктории даже не сочли нужным докладывать о случившемся. Кстати, С. Ю. Витте вспоминал, что китайский посол на коронации Ли Хунчжан был страшно удивлён, что Государю вообще сообщили о погибших людях. «Если бы я был сановником вашего Государя, я, конечно, всё от него скрыл бы. Для чего его, бедного, огорчать?» – недоумевал китайский посол{796}.

Однако в случае с Ходынкой много неясного. Происшедшее на ней видится не только несчастным случаем. Изначально давке на Ходынском поле был придан характер «зловещего предзнаменования», которое якобы в числе других знаменовало «несчастливое» царствование.

Сразу после коронации стали распространяться слухи, что якобы с груди Государя упал орден Андрея Первозванного. А. П. Извольский, который присутствовал на коронации в качестве камер-пажа, вспоминал: «В самый торжественный момент церемонии, когда Император подходил к алтарю для совершения обряда помазания, бриллиантовая цепь, к которой крепился орден Андрея Первозванного, оторвалась от мантии и упала к Его ногам. Один из камергеров поднял ее и передал министру двора графу Воронцову, который положил ее в карман.

Все произошло так быстро, что не было замечено никем, кроме тех, кто находился близко к Императору. ‹…› После церемонии всем, кто видел это, было приказано молчать об инциденте, и до сих пор он был никому не известен. Я остановился на описании этого случая, который может показаться незначительным, потому что знаю, какое глубокое впечатление было произведено им на Николая II, и насколько он увеличил Его врожденную склонность к фатализму»{797}. Эти воспоминания Извольского вызывают ряд вопросов. Цепь ордена Св. Апостола Андрея Первозванного была больше метра, а её вес составлял примерно 300 г. Очевидно, что падение такой цепи не могло пройти незамеченным, и уж точно граф Воронцов-Дашков никак не мог положить ее в карман.

Извольский ошибается, когда уверяет, что инцидент с цепью «не был никому известен» до его воспоминаний. Присутствовавший на коронации Великий Князь Константин Константинович записал в своём дневнике, что Государю «помогали надеть порфиру; при этом разорвалась Его большая бриллиантовая Андреевская цепь»{798}. А. С. Суворин в своём дневнике 1896 г. замечает по этому поводу: «В соборе Владимир Анат. (правильно Александрович. – П. М.) оправлял так усердно порфиру на Царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на Государе»{799}. У графа С. Д. Шереметева инцидент с цепью приобретает другие очертания: «Перед тем, чтобы надеть порфиру, нужно было оправить цепь Святого Андрея, затем порфиру завязать кистями на груди. Государь Сам не мог справиться, нервно подошел Владимир Александрович и стал завязывать и оправлять цепь, но толку не было, и конца не было этим стараниям. Кончилось тем, что Владимир Александрович сломал одно из звеньев цепи, и оно упало на пол… Императрица Мария Феодоровна едва сдержала глухой крик и покачнулась, но звено было поднято, и наконец, все было приведено в порядок»{800}. Поведение Великого Князя Владимира Александровича представляется невероятным, как и его способность сломать весьма прочную цепь высшего ордена Российской Империи.

Был ли этот эпизод на самом деле или нет, неизвестно. Но даже если он и имел место, то это была столь незначительная заминка, которая никак не отразилась на ходе коронации и, безусловно, осталась незамеченной подавляющей частью присутствующих. В дневнике Государя о ней ничего не говорится.

Между тем случай с оторванными звеньями цепи приобрел в общественном сознании всё большие размеры. Стали говорить, что Государю стало плохо «под тяжестью короны» и о других «недобрых знаках». Под влияние этих слухов попадали даже такие глубоко верующие верноподданные, как игумен Серафим (Кузнецов). «Во время коронования, – писал он, – с Государем произошел, по-видимому, не заслуживающий внимания случай, но он оказался впоследствии вещим. После длинной и утомительной коронационной службы, в момент восхождения Императора на церковный помост, изнемогая под тяжестью царского одеяния и короны, он споткнулся и на время лишился чувств»{801}.

Несмотря на то, что все эти «знаки» не имели под собою никакого фактического подтверждения, их упорно навязывали народному сознанию. Не вызывает сомнения, что они были звеньями единой цепи, основным из которых стала давка на Ходынском поле. А. С. Суворин сообщал, что за несколько дней до этих событий «одна дама слышала разговор двух мужчин в вагоне по-английски, которые говорили, что во время народного праздника в Москве будет много убитых. Она сказала тогда же об этом полковнику Иванову, служащему при градоначальнике, и теперь телеграфировала Великому Князю Сергею Александровичу»{802}.

Прежде чем останавливаться на обстоятельствах ходынской трагедии, следует разобраться, кто нёс ответственность за порядок и безопасность в Москве во время коронационных торжеств. Сразу же после ходынских событий была организована кампания по обвинению в них московского генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича и полицейских властей Москвы. На самом деле эти обвинения были беспочвенные.

Ходынское поле было традиционным местом для массовых народных гуляний. Именно на Ходынке в 1856 и 1883 гг. состоялись празднования коронаций Императоров Александра II и Александра III. Причём народные гулянья после коронации Александра II сопровождались фейерверками, салютами и другими пиротехническими эффектами. Все они прошли без малейших эксцессов. Это стало результатом слаженной работы властей и полиции, которая заранее предотвращала массовое скопление людей. Раздача подарков проходила централизованно, спокойно{803}.

В 1896 г. всё было по-другому изначально. Генерал В. Ф. Джунковский, в ту пору адъютант Великого Князя Сергея Александровича, вспоминал, что «устройство народного гулянья было изъято из ведения генерал-губернатора и передано всецело Министерству Двора»{804}. То есть в 1896 г. ответственным за устройство «коронационных народных зрелищ и увеселений» был не Великий Князь Сергей Александрович, а министр Императорского Двора граф И. И. Воронцов-Дашков, ведомство которого находилось в Петербурге. Охрану непосредственно на Ходынском поле также взяло на себя Министерство Двора. Гвардейскими частями, прибывшими в Москву для обеспечения безопасности Монарха, командовал Великий Князь Владимир Александрович{805}. Великий Князь Сергей Александрович, уязвлённый тем, что «устройство народного гулянья было изъято из его ведения и передано всецело министру Двора», «совершенно устранился от всякого вмешательства не только по отношению устройства самого гулянья, но даже и по отношению сохранения порядка». По мнению Джунковского, обер-полицмейстер, видя такое отношение со стороны хозяина столицы, также без должного внимания отнесся к принятию мер безопасности на Ходынке во время гуляний{806}. Однако если это утверждение Джунковского и справедливо, то речь может идти лишь о моральной ответственности Великого Князя, которая не идёт ни в какие сравнения с теми, кто должен был непосредственно отвечать за безопасность народа на Ходынском поле.

Несомненно, что в проведении торжеств был нарушен принцип единоначалия: власть и ответственность были разделены. Именно в этом разделении ответственности между Москвой и Петербургом была основная причина будущего несчастья{807}.

Монополия Министерства Двора на организацию празднований объяснялась тем, что средства, затраченные на эти мероприятия, были выделены Государем не из государственной казны, а из его личных средств. Контролем за их распределением ведало Дворцовое ведомство. Между тем, по верному замечанию генерала Джунковского, «представители Министерства Двора, конечно, не имели никакого понятия о толпе, при устройстве гулянья не приняли никаких мер предосторожности для избежания несчастий. Они наивно думали, что народ чинно соберется, будет стоять в порядке (они, кроме того, не ожидали и такого наплыва), затем, когда в 10 часов откроют буфеты, будет проходить спокойно, получать подарки, и что к 2 часам дня, ко времени приезда Государя, все будет роздано, и счастливый народ с подарками в руках встретит Царя и Царицу»{808}.

За московскими властями оставалось обеспечение безопасности непосредственно самих коронационных торжеств, особы Государя Императора и лиц Императорской Фамилии на территории города, за исключением Кремля, где порядок и безопасность обеспечивала Дворцовая полиция и личный Конвой Его Императорского Величества.

Надо сказать, что московская полиция действовала весьма эффективно, причём задолго до самих коронационных торжеств. Так, силами московской полиции 4 мая 1895 г. была арестована террористическая группа московских студентов количеством из 35 человек, под руководством И. С. Распутина. Эта группа, исходя из ложных сведений о предстоящем визите в Москву Императора Николая II, планировала закидать его карету самодельными динамитными бомбами, испытания которых террористы провели в апреле 1895 г. в ближнем Подмосковье{809}.

Что же представляло собой место будущего несчастья и что стало его непосредственной причиной? В 1882 г. Ходынское поле использовалось для XV Всероссийской промышленно-художественной выставки, под которую была отведена площадь в 30 га. В центре этой территории находился Петровский дворец. Перед выставкой на поле были построены павильоны, которые снесли незадолго до коронации Императора Николая II. От фундаментов павильонов остались ямы и рвы, засыпанные песком с глиной. К 1894 г. эти ямы образовали длинный ров. Глубина рва в некоторых местах достигала 5–6 м. На дне рва был колодец глубиной до 20 м, не засыпанный и не ограждённый, лишь прикрытый досками. Власть была убеждена в благоразумии народа, как это было на предыдущих коронациях. Привлекать войска и усиленную охрану Ходынского поля Министерство Двора не предполагало, а полагало обойтись природными препятствиями, т. е. рвами и ямами. На поле, против Петровского дворца, был выстроен Царский павильон, размером едва ли не превосходящий дворец, который не выполнял экспозиционных функций, а предназначался для отдыха Высочайших гостей и был закрыт для посетителей. Здание Царского павильона, единственное из восьмидесяти построек, возведенных к выставке, сохранилось до наших дней.

На 18 мая 1896 г. на Ходынском поле помимо раздачи подарков предполагалась интересная и насыщенная программа народных увеселений, включавших в себя конские ристалища, цирковые представления, оперные спектакли, исторические и сказочные пьесы. С представлением должен был выступить знаменитый дрессировщик А. Л. Дуров.

По обеим сторонам павильона были выстроены две трибуны, каждая на 400 мест, для чинов высшей администрации, а вдоль Петербургского шоссе две трибуны для публики с платными местами по 5000 мест в каждой.

Царские подарки предполагалось раздавать в специальных буфетах. По непонятной причине эти буфеты были построены в непосредственной близости от пролегающего рва. Сам подарок представлял собой цветной платок Прохоровской мануфактуры с изображением Кремля и государственного герба, в который были увязаны полфунта полукопченой колбасы, кулек с вяземским пряником, конфетками и орехами и фунтовая сайка{810}. Из дневниковых записей генерала А. Н. Куропаткина известно, что рабочие жаловались на то, что «колбаса была дана гнилая, вместо конфет дали труху из стручков. Пиво было зеленое»{811}. Некоторые объясняли это тем, что подарки готовились задолго до коронации и продукты успели испортиться, некоторые – злонамеренной целью скомпрометировать Царя. К подарку прилагалась и памятная «коронационная кружка» с гербом и инициалами Государя Императора Николая II. Гиляровский писал: «Хорошенькие эмалевые белые с золотом и гербом, разноцветно разрисованные кружки были выставлены во многих магазинах напоказ. И каждый шел на Ходынку не столько на праздник, сколько за тем, чтобы добыть такую кружку»{812}.

Программа празднования была сообщена в буклете, который, однако, был выпущен в недостаточном количестве. Зато про предстоящую раздачу подарков и кружек было многократно повторено как в прессе, так и от одного человека другому. По поручению председателя комиссии по организации коронационных торжеств Н. Н. Бера, в газетах постоянно расхваливались кружки и обещалось, что народ 18 мая на Ходынском поле ждут «чудеса».

Народ начал собираться на Ходынское поле уже днём 16 мая. Не последнюю роль в этом сыграло то обстоятельство, что за несколько дней до торжеств некоторые московские газеты стали сообщать, что на народном празднике будут раздаваться какие-то «необыкновенные подарки». «По поводу этих подарков, – писал Джунковский, – и ходили в народе легендарные слухи, будто эти кружки будут наполнены серебром, а иные говорили, что и золотом. Не только со всей Москвы и Московской губернии, но и соседних, ближайших губерний шел народ густыми толпами, некоторые ехали целыми семьями на телегах, и все это шло и шло на Ходынку, чтобы увидеть Царя, чтобы получить от него подарок. ‹…› Весь день 16 и 17 числа, со всех направлений, во все заставы, шел непрерывно народ, направляясь к месту гуляний. К вечеру 17-го была уже такая масса, что все поле было густо покрыто народом, народу собралось более миллиона. Самое большое скопление было, конечно, возле буфетов, из которых с 10 часов утра должна была начаться раздача царских подарков{813}.

Один крестьянин, уже после давки, свидетельствовал: “Нам рассказали, что на платках будут нарисованы – на одних корова, на других лошадь, на третьих изба. Какой кому достанется, тот и получит от Царя либо лошадь, либо корову, либо избу”. О таком слухе рассказчик слышал и в другом месте»{814}.

Народ спешно садился на поезда и целыми артелями двигался в Первопрестольную. Там, где не хватало вагонов, использовались телеги или шли пешком{815}. При этом в газетах сообщалось, что собираться на поле следует именно со стороны Тверской заставы{816}. То есть именно с той стороны, где был ров, с отвесными стенами, ямами до трех метров, и заброшенными колодцами двадцатиметровой глубины. Раздавать подарки было решено не в 6 час. утра, как на прошлых коронациях, а – в 10. От помощи московских властей и от их предложений провести празднование не в одном месте, а в разных – министерство Двора отказались. Никакого освещения вокруг поля не было. В Постановлении по делу Ходынской катастрофы говорилось: «Нельзя не остановиться также на факте недостаточного количества на месте гулянья воды (два бака по 50 ведер в каждом) и полного отсутствия санитарных и медицинских средств и врачебной помощи, несмотря на ожидавшееся скопление народа в количестве minimum 400 000 человек»{817}.

Здесь следует отметить, что события на Ходынском поле продемонстрировали негативные нравственные изменения в народе. Главным смыслом присутствия народа на коронации Царя была совместная с ним молитва, а не получение подарков. Именно к совместной молитве призывал свой народ и Государь в манифесте от 1 января 1896 г., в котором было объявлено о предстоящей коронации. Традиционный народный праздник с театрализованными зрелищами, бесплатным буфетом и раздачей подарков-сувениров был составной, но отнюдь не главной частью торжеств Священного Коронования. Доктор фил. наук В. И. Мельник точно определил духовное значение происшедшего на Ходынском поле: «В неофициальных описаниях коронации 1896 года невольно прорываются свидетельства того, что народная масса к этому времени уже в значительной степени груба и развращена, дышит предреволюционными настроениями, ведет себя не по-христиански. Поведение народа на Ходынском поле пробуждает самые мрачные мысли относительно того, чем же являлась народная толпа к концу ХIХ века. В Москву (“на народные гулянья”) пришло людей в несколько раз более того, чем ожидалось – по одним сведениям около полумиллиона, а по другим – более миллиона крестьян со всей подмосковной округи и европейской части России. Многие из них пришли совсем не для того, чтобы помолиться вместе с Церковью за нового Царя (а молитва за Царя – главный смысл собрания русской земли на коронации) или просто хотя бы “посмотреть на Царя”. Пришли за бесплатными подарками, за бесплатным мёдом и пивом, бочки которого были выставлены на Ходынке»{818}.

К полуночи 18 мая громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов до здания водокачки и Царского павильона, была заполнена народом. Возле поля стояли телеги приехавших из деревень крестьян и телеги торговцев с закусками и квасом. В результате к утру на поле скопилось не менее 500 тыс. человек.

Когда о таком количестве людей доложили военному коменданту Ходынского лагеря капитану Г. А. Львовичу, тот забил тревогу: для охраны поля он имел всего 12 казаков, 2 урядника и военный караул из 46 человек. На помощь Львовичу прибыли: сотня казаков во главе с полицмейстером бароном А. Р. Будбергом рота Самогитского полка и батальон Московского полка. Но и эти, в общем, немалые силы ничего не могли сделать ночью на неосвещённом поле. Первые погибшие в толпе появились около 2 часов ночи. Причина гибели большинства людей стала компрессионная асфиксия: люди задыхались, не имея возможности уйти с поля.

Находившийся в толпе известный русский репортёр В. А. Гиляровский, чудом оставшийся в живых, вспоминал: «Ни ветерка. Над нами стоял полог зловонных испарений. Дышать нечем. Открываешь рот, пересохшие губы и язык ищут воздуха и влаги. Около нас мертво-тихо. Все молчат, только или стонут или что-то шепчут. Может быть, молитву, может быть, проклятие, а сзади, откуда я пришел, непрерывный шум, вопли, ругань. Там, какая ни на есть, – все-таки жизнь. Может быть, предсмертная борьба, а здесь – тихая, скверная смерть в беспомощности. Я старался повернуться назад, туда, где шум, но не мог, скованный толпой. Наконец повернулся. За мной возвышалось полотно той же самой дороги, и на нем кипела жизнь: снизу лезли на насыпь, стаскивали стоящих на ней, те падали на головы спаянных ниже, кусались, грызлись. Сверху снова падали, снова лезли, чтоб упасть; третий, четвертый слой на голову стоящих. Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохнулся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы. Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал только крыши будок, и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали белые доски навеса. Страшный рев вдали: “Дают!.. давай!.. дают!..” – и опять повторяется: “Ой, убили, ой, смерть пришла!..” И ругань, неистовая ругань. Где-то почти рядом со мной глухо чмокнул револьверный выстрел, сейчас же другой, и ни звука, а нас всё давили»{819}.

В этих воспоминаниях много интересных деталей: ожесточение народа, его тяга к бесплатным материальным ценностям и, что особенно интересно, – револьверные выстрелы в толпе. Кстати, Гиляровский далее описывает жертву этих выстрелов – офицера с простреленной головой. Кто стрелял в него и почему?

Когда в 6 час. утра представители Министерства Двора разрешили начать раздачу подарков, то толпа с разных сторон рванулась к буфетам. Образовавшаяся давка привела к новым жертвам. Всего, по официальным сведениям, на Ходынском поле погибло 1 300 человек и около 500 получило ранения{820}.

Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна тяжело переживали случившееся. 18 мая Царь занёс в свой дневник: «До сих пор всё шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился тяжкий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожидании начала раздачи обеда и кружки, напёрла на постройки, и тут произошла страшная давка, причём ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10 ½ от Ванновского; отвратительное впечатление осталось от этого известия»{821}.

Государь дал очень точное определение тому, что произошло на Ходынке: страшный грех. Интересно, что и народ воспринял случившееся как грех, осознавая, что он не просто омрачил Царю радость торжества, но вместо молитвенного стояния устроил кровавое приношение идолу мамоны. Когда на следующий день Царь и Царица присутствовали на панихиде по погибшим, а «затем посетили Старо-Екатерининскую больницу, где обошли палаты, поговорили с пострадавшими, то многие из них переживали, со слезами на глазах просили Царя простить их, “неразумных”, испортивших “такой праздник”»{822}.

Об этом же писала Великому Князю Георгию Александровичу Вдовствующая Императрица Мария Федоровна: «Я была очень расстроена, увидев этих несчастных раненых, наполовину раздавленных, в госпитале, и почти каждый из них потерял кого-нибудь из своих близких. Это было душераздирающе. Но в то же время они были такие значимые и возвышенные в своей простоте, что они просто вызывали желание стать перед ними на колени. Они были такими трогательными, не обвиняя никого, кроме их самих. Они говорили, что виноваты сами и очень сожалеют, что расстроили этим Царя! Они как всегда были возвышенными, и можно более чем гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу. Другие классы должны бы были с них брать пример, а не пожирать друг друга, и главным образом, своей жестокостью возбуждать умы до такого состояния, которого я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России»{823}.

19 мая было официально объявлено, что «Его Императорское Величество, глубоко опечаленный событием, повелел оказать пособие пострадавшим– выдать по тысяче рублей на каждую осиротевшую семью и расходы на похороны погибших принять на Его счет»{824}{825}. Это пособие семьи погибших в ходынской давке получали до февраля 1917 г.

В 12 ½ ч. Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна поехали на Ходынское поле. Государь хотел узнать всё сам на месте. Однако на поле было всё уже прибрано. Многие полагали, что Государь совершил большую ошибку, что не прервал коронационных торжеств. В. Ф. Джунковский был не согласен с этим: «Катастрофа произошла только на небольшом пространстве, все остальное необъятное пространство Ходынского поля было полно народа, его было до миллиона, многие только под вечер узнали о катастрофе, народ этот пришел издалека, и лишать его праздника вряд ли было бы правильным. Государь был бледен, Императрица сосредоточенна, видно было, что они переживали, как им трудно было брать на себя и делать вид, как будто ничего не произошло. Как только Их Величества вступили на крыльцо Царского павильона, на крыше его взвился Императорский штандарт и грянул выстрел салюта. Стоявшая перед павильоном масса народа сразу обнажила головы, и громовое «ура» вылетело из этих сотен тысяч уст. Это было потрясающе, шапки полетели вверх, раздались звуки гимна “Боже, Царя храни”, затем “Славься!” Государь пробыл ½ часа и все время по полю перекатывалось “ура”, то слабея, то усиливаясь. Кто не знал о катастрофе, не поверил бы, если бы ему рассказали о ней»{826}.

Конец ознакомительного фрагмента.