Император Николай II. Мученик. Часть II. Война (П. В. Мультатули, 2016)

Глава 1. Хотел ли Император Николай II войны с Германией?

Одним из самых распространённых мифов является утверждение, что Император Николай II «ввязался» в «ненужную» России Первую мировую войну. Казалось бы, нелепость этого утверждения доказывается в первую очередь тем, что не Россия объявила войну Германии и Австро-Венгрии, а, наоборот, Германия 19 июля/1 августа 1914 г. и Австро-Венгрия 24 июля/6 августа 1914 г. объявили войну России. Тем не менее обвинение Государя в начавшейся войне прочно вошло в сознание советского и постсоветского общества. Между тем обвинять Николая II в войне с Германией так же нелепо, как Александра I в войне с Наполеоном, а Сталина в войне с Гитлером.

В действительности Николай II делал всё, чтобы не допустить участия России в европейской войне. Более того, именно стремление неучастия в вооруженном противостоянии стало основой политики Николая II, особенно после окончания Русско-японской войны. При этом миротворческие усилия Государя летом 1914 г. не были чем-то спонтанным и неожиданным, а являлись закономерным продолжением всей его предыдущей внешней политики. В 1911 г. Николай II сказал русскому послу в Болгарии тайному советнику А. В. Неклюдову: «Я не хочу войны. Я сделал своим непреложным правилом предпринимать все, чтобы сохранить моему народу все преимущества мирной жизни. В этот исторический момент необходимо избегать всего, что может привести к войне»{525}. В октябре 1912 г. Государь заявил на совещании Совета министров: «Я не допускаю мысли о войне»{526}.

22 февраля/6 марта 1911 г. французский посол в Петербурге Жорж Луи записал в свой дневник: «Русское правительство не желает менять основы своей политики: оно желает сохранять отношения как с Германией, так и с Антантой. У всех русских, с какими приходилось мне беседовать, наблюдается озабоченность отношениями с Германией. Все думают, что надо быть с ней в хороших отношениях, чтобы Россия могла свободно посвятить себя внутреннему развитию»{527}.

П. А. Столыпин писал А. П. Извольскому: «Нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельная для России и Династии. Напротив того, каждый год мира укрепляет Россию не только с военной и морской точек зрения, но и с финансовой и экономической»{528}.

Николай II ясно осознавал всю военную, внутриполитическую, экономическую неподготовленность России к большой войне. Генерал М. К. Дитерихс писал: «Государь с полной ясностью сознавал, что в пределах земных причин и влияний общая европейская война во всех случаях будет грозить гибелью Родине. В последствиях грядущей войны Государь видел не только ту опасность, которая грозила государству, России, но и тот ужас, который предстояло испытать вообще всему человечеству. ‹…› Царь не мог не предвидеть, что предстоящая борьба будет “ужасной, чудовищной” и затяжной, а потому другие народы с более слабо развитым сознанием национализма будут подвергнуты большим искушениям и испытаниям в принципах своего внутреннего единения»{529}.

Государя часто обвиняют в том, что он якобы поставил Россию в зависимость от союзной Франции и Англии, и якобы именно это сделало Россию их заложницей, заставив вступить в «чуждую» ей войну. Благодаря примитивизации и идеологизации исторической науки в советское время, в общественном сознании прочно утвердилось представление, будто бы Россия была опутана «сетями» французских займов и поэтому была вынуждена во всем уступать требованиям правительства Республики. Так, отмечая цели визита премьер-министра Раймонда Пуанкаре в Петербург в августе 1912 г., советская историография указывала, что «связав царизм по рукам кабальными займами, французский империализм считал, что пришло время, когда Россия должна расплачиваться по политическим векселям»{530}. Подобные утверждения не имеют ничего общего с действительностью. Императорское Правительство действительно прибегало к иностранным займам для развития собственной промышленности и инфраструктуры, так как модернизирующейся российской экономике нужны были средства, а их не было. Как отмечает доктор ист. наук Ю. А. Петров: «Заметного экономического прогресса Россия добилась не в последнюю очередь благодаря иностранному предпринимательству и заграничным инвестициям, которые сыграли немалую роль в деле индустриализации страны, облегчив ей первые шаги в этом направлении и подтолкнув создание ряда новых отраслей промышленности. Впрочем, в этом отношении империя принципиально ничем не отличалась от других стран, вступивших на путь капиталистической модернизации с некоторым опозданием и пользовавшихся поддержкой более развитых соседей (например, Германии, в течение ХIХ столетия совершившей громадный скачок в индустриальном развитии). Плата за помощь капиталами и технологиями («ноу-хау») была немалой, но, во-первых, хотя услуги иностранных бизнесменов отнюдь не были филантропией и щедро оплачивались, экономический эффект оказывался выше и в конечном счете эти инвестиции работали на дело индустриализации России. Их направления, отраслевая структура обусловливались внутренними потребностями страны. А во-вторых, значение иностранных инвестиций, о решающем вкладе которых в дело экономической модернизации России любит писать западная историография, безусловно, не было определяющим для экономического роста, отечественный капитал сохранял лидирующие позиции в народнохозяйственной системе страны»{531}.

Франция нуждалась в предоставлении России займов не в меньшей степени, чем Россия в их получении. В начале ХХ в. основу находившейся в упадке французской экономики составляло ростовщичество. Помимо России, Франция щедро предоставляла займы Австро-Венгрии, Турции и Италии, что не помешало первым двум выступить в Первой мировой войне на стороне Германии. Крупнейший исследователь вопроса доктор ист. наук В. И. Бовыкин отмечал: «Подсчёты абсолютных размеров и удельного веса заграничных инвестиций по их “национальной” или блоковой принадлежности для доказательства подчинения ими российской экономики, получившие распространение в нашей литературе в 20-е годы и встречающиеся по сей день, абсолютно некорректны, поскольку исходят из совершенно ложной посылки о единстве интересов капиталистов, являющихся подданными одного государства или даже нескольких, но входящих в один военно-политический блок. Ни значительные общие размеры, ни высокий удельный вес иностранных инвестиций в России сами по себе не могут служить доказательством подчинения ими экономики страны»{532}.

В связи с экономическим подъёмом и укреплением финансов русское правительство в предвоенное пятилетие существенно сократило свои внешние заимствования. В. И. Бовыкин писал: «Накануне мировой войны рост внешнего государственного долга России прекратился. В 1909 г. царское правительство выпустило последний государственный заём, предназначенный для размещения на денежных рынках Западной Европы. Сумма облигаций российский государственных займов, находившихся за границей, достигнув своего максимума на 1 января 1910 г. затем стала снижаться. К 1913 г. она сократилась на 405 млн рублей (т. е. на 8 %). В 1908–1913 гг. несмотря на возобновление размещения на Западе гарантированных правительством займов железнодорожных обществ, главной формой иностранных капиталовложений являлись прямые инвестиции в действующие в России акционерные предприятия»{533}.

Из расчёта государственной задолженности на душу населения Россия к 1913 г. занимала в Европе только десятое место (53 руб. на каждого жителя Империи), значительно отставая от признанного лидера среди стран-должников – Франции (253 руб.){534}.

По размерам государственного долга Россия в мировой табели шла на втором месте после Франции и на первом – по абсолютным размерам связанных с займами платежей. В российской официальной статистике займы подразделялись на внешние и внутренние в зависимости от предполагаемого места их реализации. Однако в действительности часть внешних займов реализовывалась в России, а облигации внутренних выпусков нередко приобретались заграничными держателями. Примечательно, что долг внутренний, несмотря на шумную кампанию в правой и леворадикальной прессе против растущего «закабаления» России иностранным капиталом, рос опережающим темпом по сравнению с внешним, что свидетельствовало о постепенной переориентации займовой политики на внутренние резервы{535}.

Франция действительно являлась главным заимодавцем российского Императорского Правительства. В ней было размещено без малого 60 % русских фондов за границей. «Подчеркнём, однако, – пишет доктор ист. наук Ю. А. Петров, – что часто звучавший в советской литературе мотив о политической подоплёке внешних операций российской казны, о переходе России от германской к французской ориентации под влиянием смены финансовых приоритетов при всей своей внешней убедительности не находит подтверждения в исторической реальности»{536}.

Миф о «кабальной зависимости» России от французских займов опровергается отсутствием какого-либо решающего влияния французских правящих кругов на русскую внешнюю политику, хотя, естественно, интересы Франции как союзника учитывались.

В январе 1914 г. французский посол в Петербурге Морис Палеолог в разговоре с сенатором Александром Феликсом Жозефом Рибо довольно верно определил характер франко-русского союза: «В нынешнем европейском положении дел нет чисто русских или чисто французских вопросов. Есть два соперничающих блока: Тройственный союз и Тройственное согласие»{537}. Жаль, конечно, что сам Палеолог, как и его начальство в Париже, постоянно об этом забывали, что являлось проявлением общей вековой эгоистической природы внешней политики Запада в отношении России. Петербург игру вел честно, но не забывал о своих национальных интересах. Ярким примером этому служит попытка Парижа втянуть Россию в войну на Балканах осенью 1912 г., когда между Веной и Белградом возникло острое соперничество из-за стремления Сербии обеспечить себе выход к Адриатическому морю. Вопрос этот не имел важного значения даже для Петербурга, тем более для Парижа, который всегда подчеркивал, что русские интересы на Балканах ни в коей мере не могут стать причиной участия Франции в войне против Австро-Венгрии.

Ситуация резко изменилась 25 октября/7 ноября 1912 г., когда Р. Пуанкаре неожиданно сообщил императорскому послу в Париже А. П. Извольскому, что Франция в настоящий момент признаёт австро-сербский спор подпадающим под действие франко-русской конвенции. Говоря другими словами, Париж выражал свою готовность вступить в войну против Австро-Венгрии, если та нападёт на Сербию. Пуанкаре стал делать громкие заявления, что на Балканах нарушаются именно французские интересы и что Франция может быть вовлечена в войну на Балканах{538}.

Причина этого изменения курса французского правительства заключалась в том, что как оно, так и Форин-офис считали наступивший момент наилучшим для начала войны с Тройственным союзом. К этому времени под эгидой Петербурга был создан Балканский союз, серьёзно изменивший расклад сил в Европе и резко ослабивший позиции германских империй. Русский посланник в Софии А. В. Неклюдов сообщал в Петербург, что «известная и влиятельная часть английского политического мира» желает воспользоваться балканским кризисом, «дабы вызвать путём столкновения России и Австрии войну между двумя среднеевропейскими державами и державами Тройственного согласия, имея при этом главной и конечной целью истребление германского флота и разорение Германии»{539}.

Но Николай II твёрдо не желал войны. Это ярко продемонстрировало совещание у Государя 28 октября/10 ноября 1912 г. На нём военный министр генерал В. А. Сухомлинов предложил объявить мобилизацию Киевского и Варшавского военных округов и подготовить мобилизацию Одесского военного округа. Но Николай II не поддержал этого плана, заявив, что его осуществление может привести к войне{540}. Государь сказал: «Я не допускаю мысли о войне. Мы к ней не готовы».

В декабре 1912 г. из русского Главного штаба сообщили французскому военному министерству, что в Петербурге «не верят в нападение Австрии на Россию, а войну Австрии против Сербии считают крайне маловероятной»{541}. Более того, французскому представителю в Главном штабе заявили, что даже если бы Австро-Венгрия напала на Сербию, то и тогда Россия в войну бы не вмешалась. Такой ответ произвёл в Париже удручающее впечатление. А. П. Извольский сообщал, что «Пуанкаре и весь состав кабинета крайне озадачены и встревожены»{542}. 16/29 марта 1913 г. С. Д. Сазонов писал А. П. Извольскому, что «политические интересы России на Ближнем Востоке отнюдь не совпадают с экономическими и финансовыми интересами европейских держав, в том числе и Франции»{543}. Таким образом, мы видим, что ни о каких «зависимости», «подчинении» русских интересов французским мы не наблюдаем и в помине.

То же, но еще в большей степени, мы можем сказать и о Великобритании. В русской правой среде накануне Первой мировой войны получил развитие миф о том, что Англия втягивает Россию в войну с Германией. Этот же миф поддерживается сегодня некоторыми историками и публицистами. Вот как этот миф-страшилка звучит в сочинении В. Н. Рябцева: «Долгий период времени (даже среди просвещённой публики) не было чёткого понимания, что, по крайней мере с финальных аккордов войны с Наполеоном, Россия стала для Англии противником № 1 на европейском континенте. И к столкновению с ней (пусть и не прямо, но путем столкновения лбами немцев и русских в 1914 г.) коварные и беспощадные англо-саксы стали готовиться заранее – почти 100 лет до этого»{544}.

Этот образ «коварного Альбиона» словно сошел с немецкого агитплаката то ли 1914, то ли 1940 г. Дело представляется таким образом, будто бы жили-были коварная Англия, «туповатая» Россия и бесконечно «благородная» Германия. Последняя, как нас пытаются заверить, только и делала что пыталась убедить Царя в своих мирных намерениях, а тот, поддавшись влиянию англо-саксов и их «пятой», либеральной, колонны, упорно эти мирные намерения отвергал. То, что подобные утверждения беспочвенны и примитивны, доказывают исторические факты. Они свидетельствуют, что Император Николай II всегда воспринимал Англию как геополитического противника России и не строил по этому поводу никаких иллюзий. Однако он хорошо понимал, что в реалиях 10-х гг. ХХ в. Англия вынуждена объединиться с Россией против Германии, так же как 100 лет то этого, она была вынуждена объединяться с Россией против Наполеона. В 1912–1914 гг. Николай II руководствовался реальной международной обстановкой, которая ясно указывала, что главную опасность для России представляет не Англия, а кайзеровский рейх.

Для успешного развития русской экономики требовался контроль над Проливами, сохранение влияния в Персии и, по возможности, возвращение утраченных позиций в азиатском регионе. Царь готов был вести долгую дипломатическую борьбу за решение этих проблем. Он помнил, что его мирное продвижение на Восток было прервано негласной коалицией Англии, США и Японии, приведшей к нападению Японии на Россию. Главный урок, какой Россия вынесла из дальневосточной войны, заключался в том, что решение любой геополитической проблемы должно осуществляться путём договоров с другими государствами о разделе сфер влияний. Эта дипломатия принесла свои плоды с Англией, конфронтация с которой сменилась отношениями, при которых возможно было обсуждение и решение спорных вопросов между Петербургом и Лондоном.

Такой же договорённости Николай II хотел достичь и с Германией, Николай II был готов также гарантировать кайзеру нейтралитет России в случае войны рейха с Англией. Отправляясь на встречу с кайзером, Государь писал матери: «В настоящее время нам нужно жить с нашими соседями в постоянной дружбе». Но в том-то и дело, что сама Германия стремилась к совсем иным целям.

Одним из главных плодов большевистской мифологии является определение войны 1914–1917 гг., которую вела Российская Империя против германских, австро-венгерских и османских агрессоров, как «империалистической». Для начала надо определиться с самим термином «империализма», который в современной науке трактуется следующим образом: «государственная политика, направленная на завоевание территорий, колоний, установление политического или экономического контроля над другими государствами»{545}{546}. Очевидно, что это определение никак не подходит к внешней политике Российской Империи в конце XIX – нач. ХХ в., так как она не только не стремилась к захвату колоний и контролю над другими государствами, но, наоборот, всячески поддерживала их суверенитет и свободу. Этому свидетельствует помощь России Абиссинии, Таиланду, Корее, Китаю от попыток превращения их в колонии, расчленения и захвату их территорий со стороны ведущих европейских держав и Японии. Конечно, Россия, как любое великое государство, имела свои геополитические интересы, но они не имели ничего общего с агрессией и захватом чужих территорий, то есть с политикой пресловутого «империализма». Изучение внешней политики Российской Империи конца XIX – начала ХХ в. полностью опровергает ложь о её «империалистических» устремлениях. Наоборот, можно с уверенностью говорить о том, что Самодержавная Россия являлась самым «неимпериалистическим» государством, а Самодержец был готов отказываться от самых заманчивых геополитических возможностей перед опасностью большой войны. В первую очередь это объясняется православной основой личности Императора Николая II и той ответственностью перед Богом, которую он нёс за Россию. Генерал С. Д. Позднышев хорошо понял эту духовную сторону личности Самодержца: «Судьба поставила Государя во главе огромной Империи. На своё служение он смотрел, прежде всего, с религиозной точки зрения, как истинный сын Православной Церкви. До высоты и глубины этой мистики – нам не подняться и не понять её величайшего значения. Не по внешней только форме, но по духу – он был Помазанник Божий»{547}.

Эти духовные мотивы, которые двигали Государем и во многом определяли его политику, сознательно или по духовному невежеству не учитывают многие исследователи. Как верно отмечает кандидат ист. наук генерал-лейтенант Л. П. Решетников: «Современные исследователи, которые находятся вне поля православного мировоззрения, часто не в состоянии правильно проанализировать и объяснить те или иные решения и поступки руководителей исторической России, так как они исходили полностью или в значительной степени из православного мировоззрения. Поэтому так нередки утверждения об ошибках, влиянии жен, детей, других родственников, а также знакомых, на худой конец, о наивном идеализме, перерастающем в романтические мечтания. Соединив все это с “империалистическими” стремлениями России, получаем примитивную схему объяснений, почему русские совершали такие шаги на международной арене, которые заведомо выглядели как невыгодные или грозящие негативными последствиями»{548}.

Между тем лживый миф об «империалистической» войне был создан большевиками для оправдания своей изменнической деятельности в военные годы и легитимации незаконно захваченной власти. Ленин ещё осенью 1914 г. заявил, что «превращение империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг»{549}. Согласно лидеру большевизма желать поражения «царизму» было долгом и обязанностью каждого революционера. «Революционный класс в реакционной войне, – писал Ленин, – не может не желать поражения своему правительству. Это аксиома»{550}.

С точки зрения уголовного законодательства любого государства, да и с точки зрения морально-нравственной, такая «аксиома» является формой государственной измены.

Большевистско-советский режим до самого своего бесславного краха делал всё, чтобы опорочить, очернить характер и цели Самодержавной России в Первой мировой войне, стереть саму память о ней. При этом особую, а то и главную роль в развязывании войны большевики возлагали на Россию. Лев Троцкий писал: «Русский империализм, непосредственно контрреволюционный характер которого был несомненен для всех русских социал-демократов, сыграл виднейшую роль в подготовке нынешней войны»{551}.

Усилиями большевистской пропаганды, вместо героического противостояния России натиску крупнейших государств Европы, сопряженного с огромными усилиями, великими победами и крупномасштабными геополитическими перспективами, в народном и общественном сознании утвердилось мнение о «преступной» и «ненужной войне».

В связи с этим, поразительно живучим остается миф о том, что «царизм», вступая в войну, стремился во что бы то ни стало захватить Черноморские проливы, жизненно необходимые для «русской буржуазии». Разумеется, схоластическое мышление советской историографии не хотело, да и не могло подняться до истинного осмысления роли Черноморских проливов и Константинополя для России, понять, что, помимо геополитического и экономического значения, обладание Царьградом, Вторым Римом, имело для русских огромный духовный смысл. В конце 1914 г. газета «Церковный вестник» писала: «Царьград – это колыбель нашего христианства, великий учитель веры славянских народов. Царьград – это наследие Константина, завещанное русскому Мономаху и идейно преданное короне московской. Царьград – это узел русского прошлого и ключ к русскому национальному будущему»{552}. Известный общественный деятель Р. Д. Стрельцов точно определял и другое важное значение Проливов: «Господство над Босфором и Дарданеллами не только открывает двери на влияние в бассейне Чёрного и Средиземного морей, но и является источником преобладания над Балканским миром и передней Азией, в судьбе которых Россия заинтересована»{553}.

Однако всё это говорилось после начала войны. В августе же 1914 г. Россия никак не могла планировать захват Проливов, так как Османская империя вступила в войну на стороне германского блока лишь в конце октября того же года. При этом Россия прилагала немало усилий, для того чтобы не допустить вступления Стамбула в войну, отлично понимая всю опасность для себя возникновения нового фронта. Более того, вплоть до самого нападения османско-германского флота на российское побережье русская дипломатия вела упорную работу с целью убедить младотурецкое правительство выступить против германского блока на стороне Антанты. Взамен этого Петербург гарантировал полную территориальную неприкосновенность Османской империи, а значит, вопрос о Проливах и Константинополе автоматически снимался с повестки дня{554}. Как писал уже нами упоминаемый Р. Стрельцов: «Как бы ни была соблазнительна идея завоевания и присоединения этого овеянного романтикой города [Константинополя], необходимо помнить, что всякое приобретение ценно лишь постольку, поскольку сумма неизбежных жертв не превысит сумму приносимого им блага»{555}. О. В. Айрапетов отмечает, что ещё в сентябре 1914 г., во время Восточно-Прусской операции, «про Константинополь никто не думал»{556}.

Конечно, в Главном Морском штабе Российской Империи ещё со времён Императора Александра II существовало несколько проектов и записок по поводу необходимости и возможности высадки на Босфоре{557}, но это были именно проекты, которые обязан иметь любой Генштаб любого государства на случай войны. Реально же подготовка к Босфорской операции началась по приказу Николая II лишь во второй половине 1916 г.

Осознавая, что Германия сделала ставку на большую войну, Николай II, хотя и делал все от него зависящее, чтобы её избежать, тем не менее тщательно готовился к почти неизбежному противостоянию. Россия прилагала огромные усилия, чтобы встретить войну готовой. Перед лицом военной опасности страна тратила огромные средства на оборону и развитие вооружений. Военные расходы России были самими высокими в Европе. В середине октября 1913 г. была принята так называемая «Большая программа», призванная коренным образом переустроить русскую армию, доведя ее по всем показателям до современного уровня. Программа должна была быть выполнена к осени 1917 г. Б. М. Шапошников писал: «“Большая программа по усилению армии” была утверждена в октябре 1913 года и предусматривала проведение до осени 1917 года мероприятий по коренному преобразованию армии, особенно в области ее технического оснащения (количественное и качественное усиление артиллерии, развитие авиации, автомобильного транспорта и т. д.). С началом Первой мировой войны выполнение программы было отменено»{558}.

Историк А. А. Керсновский так оценивал цели «Большой программы»: «По этой программе, русская армия к концу 1917 г. сравнивалась техникой с германской. По Большой программе наша сухопутная вооруженная сила доводилась с 1 230 тыс. человек до 1 710 тыс. человек в мирное время. <…> По Большой программе предположено было на 1914–1917 гг. сформировать 26 кавалерийских полков. <…> Особенно усиливалась артиллерия»{559}.

Тем не менее Николай II сделал все, что было в его силах, чтобы не допустить войны. В первые ее дни Государь сказал Пьеру Жильяру: «Я сделал все, что мог, чтобы избежать этой войны, я шел навстречу всем уступкам, совместимым с нашим достоинством и национальной честью»{560}.

Глава 2. Попытки Императора Николая II достичь компромисса с Германией. 1909–1914 гг.

Антагонизм между Россией и Германией в начале ХХ в. был вызван не только геополитическими противоречиями. Не менее важной причиной была духовно-идеологическая основа Второго рейха. Ещё начиная с 1848 г. в Пруссии всё более усиливается роль либеральных идей и франкмасонства. При этом следует отметить, что прусское масонство было тесным образом связано с масонством английским. Именно из Англии масонство пришло в Германию. Через ложи Лондон весьма сильно влиял на Пруссию вплоть до конца XIX в. Во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. Англия поддерживала прусского короля-масона Вильгельма I, ставшего в 1871 г. императором объединенной Германии. Масоном был и преемник Вильгельма I, его сын император Фридрих III, отец Вильгельма II.

В 1840 г. английская королева Виктория вышла замуж за принца Альберта Саксен-Кобург-Готского. Либеральный дух, царивший в Доме Саксен-Кобургов, был унаследован дочерью королевы Виктории и Альберта принцессой Викторией, которая в 1858 г. вышла замуж за принца Фридриха Прусского, ставшего в 1888 г. германским императором Фридрихом III. Этот брак получил широкую поддержку со стороны правящих кругов Великобритании. Как отмечал английский автор Э. Бенсон, «Викки{561} было предназначено играть в Германии ту же роль, которую исполнял Альберт при Виктории, – роль монарха де-факто»{562}. В течение двух лет, предшествовавших свадьбе, шла тщательная обработка английской принцессы. Девушке говорили о двух основных задачах – желательности объединения Германии и необходимости либерализации Пруссии. Нет сомнений, что Виктория была частью большого масонского проекта, целью которого было превращение Пруссии в мощное проанглийское и либеральное государство – Германский рейх. Став прусской принцессой и супругой наследника престола, Виктория начала быстро претворять в жизнь полученные в Лондоне наставления. Она открыто презирала всё прусское и внушала супругу, что он «не проникся как следует либеральными и конституционными традициями и ценностями». Фридрих, боготворивший жену, полностью попал под ее влияние. Помимо этого, вступление на престол после смерти русофила Фридриха Вильгельма IV англофила Вильгельма I явно способствовало осуществлению планов Лондона. Главными направлениями «Новой эры» короля Вильгельма стали «отход от России, опора на Англию, больше свободы, больше согласия, меньше власти и давления сверху»{563}.

Однако при Дворе, да и в народе, открыто недолюбливали «англичанку». В Берлине была достаточно сильна «русофильская партия», ориентировавшаяся на укрепление союза с Самодержавной Россией. Правящим кругам Лондона требовалось окончательно упрочить свой успех, для чего им был нужен воспитанный в английских ценностях германский император. Кронпринц Фридрих на эту роль подходил недостаточно, поэтому надежда была на его потомство.

25 января 1859 г. у Фридриха и Виктории родился сын принц Вилли, который в 1888 г. стал германским императором Вильгельмом II. Британский историк Д. Макдоно уверен, что «для будущего кайзера программа была разработана задолго до его рождения. Соединить военную мощь Пруссии и парламентский либерализм Англии – в этом заключалась миссия Вильгельма. Брак его родителей, наследного принца Фридриха Вильгельма Прусского и английской принцессы Виктории, был начальной фазой политического проекта, который должен был завершить их наследник»{564}. Таким образом, «маленький Вильгельм призван был стать воплощением англо-прусского альянса»{565}.

Однако с первых же дней «проект» не заладился. Ребенок при родах едва не скончался от долгой асфиксии, результатом которой стали левосторонний тремор (подергивания на лице и судороги) и сухость левой руки, которая на несколько сантиметров была короче правой. Маленького Вильгельма пытались лечить тогдашними средствами (в частности, электрошоковой терапией), которые он сам позднее определял «пытками». Несомненно, что эти физические недуги наложили свой отпечаток на личность будущего императора. Кроме того, он явно не испытывал избытка материнской любви. Виктория, которая восприняла рождение больного ребенка прежде всего как удар по своим проанглийским планам, явно недолюбливала своего первенца.

Чем больше взрослел Вильгельм, тем больше разочаровывалась в нем его мать. «Он от природы ужасный бездельник и тунеядец, он ничего не читает, разве что идиотские истории ‹…› у него нет жажды знаний, – жаловалась она в 1877 г. – я боюсь, что его сердце совсем невоспитанно»; у Вильгельма нет «скромности, доброты, доброжелательности, уважения к другим людям, способности забывать о себе, смирения». Виктория желала, чтобы удалось «сломить его эгоизм и его душевную холодность»{566}.

Неудивительно, что Вильгельм платил матери теми же чувствами, которые невольно переносились им и на Англию. Военные парады прусской армии в честь разбитых ею Дании, Австрии, Франции, величественный дед-император, героический отец, непосредственный участник победоносных войн, – всё это наполняло душу мальчика гордостью за свою родину. Поэтому мать со своим презрением к Пруссии и любовью к Англии вызывала в юном Вильгельме непонимание и раздражение. Будущий кайзер не раз сокрушался, что «герб нашего рода запятнан, а империя загнана на край гибели английской принцессой, которая приходится мне матерью»{567}. Он также предостерегал: «Пусть Англия остерегается того времени, когда я смогу сказать свое слово»{568}.

Однако, несмотря на свои противоречия с матерью и восприятие Британии как соперника Германской империи, Вильгельм II с первых дней своего царствования и до последнего предвоенного часа 1914 г. не собирался воевать с туманным Альбионом. Более того, Вильгельм II был сторонником сближения с Англией, которую он считал «естественным союзником» рейха. Д. Макдоно пишет: «Прусская традиция диктовала необходимость добрых отношений с Россией, могучим восточным соседом, однако в этом вопросе сказалось влияние матери, к тому же семейные связи действовали в ином направлении: для Вильгельма приоритетом стало установление хороших отношений с Великобританией. Он всегда говорил, что Германия и Англия – естественные союзники: немцы должны владычествовать на суше, англичане – на море»{569}. Через сорок лет в этом же ключе будет рассуждать и Адольф Гитлер. Немецкий историк Фриц Фишер подчёркивает, что «желание Вильгельма сделать Германию подобной Англии пропитывает его политические взгляды в такой же степени как взгляды большей части его министров и статс-секретарей»{570}.

Надо сказать, что и в Лондоне было достаточно влиятельных сторонников сближения и даже союза с Германией. В 1898 г. лорд Дж.-О. Чемберлен заявил германскому послу в Лондоне, что «период блестящей изоляции Англии миновал… мы предпочитали бы примкнуть к Германии и Тройственному союзу»{571}.

Говоря об империи Вильгельма II, не следует упускать из виду, что она находилась под сильным влиянием германских банкирских домов, тесно связанных родственными узами с ведущими банкирскими домами США. Так, глава банкирского дома «Лёб, Кун энд Компани» Якоб Генрих Шифф, выходец из богатой раввинской семьи Гессена, тесно связанной с банкирским домом германских Ротшильдов, родился и вырос во Франкфурте-на-Майне. В 1865 г. он эмигрировал в США, где женился на Терезе Лёб, дочери крупного банкира, тоже, как и он, германо-еврейского происхождения Самуила Лёба, уроженца города Вормса (Рейланд-Пфальц). В 1894 г. дочь Шиффа Фрида вышла замуж за финансиста Феликса Варбурга, родившегося в Гамбурге в семье богатого банкира. Феликс приходился родным братом основателю Федеральной резервной системы США Полу Варбургу и директору гамбургского банкирского дома Варбургов Максу. Последний был назначен Вильгельмом II начальником секретной службы по взаимодействию между американским банкирским сообществом и германским правительством{572}.

Одним из самых крупных банковских домов во Франкфурте-на-Майне конца XIX в. был дом банкиров Бетманов, также связанных с Ротшильдами{573}. Представитель Бетманов станет при Вильгельме II рейхсканцлером Германии, одним из главных поджигателей Первой мировой войны и яростным врагом России. Он войдет в историю как Теобальд фон Бетман-Гольвег{574}. Кстати, дед Теобальда читал курс истории деду Вильгельма II принцу Альберту Саксен-Кобургскому.

Первый секретарь русского посольства в Вашингтоне граф И. Г. Лорис-Меликов сообщал 17/30 марта 1916 г., что «никакая иностранная нация не имеет в Америке столько банков, сколько Германия. Чтобы перечислить только крупнейшие из них, достаточно упомянуть о фирмах: “Кун, Лёйб и К°”, “Ляденбург, Тальман и К°”, “Селигман и К°” и прочие. Эти банки всецело немецкие по происхождению, и если в настоящее время они и считаются американскими, то не подлежит сомнению, что интересами своими они всё ещё тесно связаны с Германией»{575}.

Одновременно многие банки и промышленные компании Великобритании находились в руках выходцев из Германии. Одним из них был судопромышленник германо-еврейского происхождения Г.-В. Вульф, игравший видную роль на англо-германо-американском рынке. Историк С. П. Мельгунов утверждал, что «Николай II указывал в телеграмме английскому королю на возможное влияние [английских] банков, находившихся в немецких руках» на революционное движение в России{576}.

К началу ХХ в. роль транснационального капитала, имевшего своей целью передел мира и создание Нового мирового порядка, чрезвычайно возросла и его эпицентр находился в США. Вильгельм II через банковские и промышленные круги поддерживал тесные контакты с Америкой и лично с президентом Теодором Рузвельтом, которого называл своим «большим приятелем».

Такова была подлинная суть Второго рейха, не имевшего ничего общего с благостным лубком «братской» страны, который так популярен у некоторых российских германофилов. На самом деле в лице кайзеровской Германии Россия имела смертельного и опасного врага.

Несмотря на, мягко говоря, недружелюбное поведение кайзера во время Боснийского кризиса, Николай II рассчитывал при личных встречах убедить его оказать давление на Вену относительно её дальнейшей политики на Балканах в обмен на гарантию нейтралитета России в случае англо-германской войны. Вильгельм II, однако, воспринимал эти шаги Царя как продолжающуюся после Боснийского инцидента капитуляцию России.

Во время встречи Николая II и кайзера Вильгельма 4/17–5/18 июня 1909 г. в местечке Виролахти, в 8 км от границы с Россией, Вильгельм II и Бюлов решили, что Царь готов полностью изменить свою политику и развернуться в сторону Германии. Сам кайзер ни на какие уступки России идти не хотел, а саму встречу рассчитывал использовать исключительно для демонстрации силы и закрепления достигнутого в 1908 г. дипломатического успеха. На неоднократные попытки Извольского поднять вопрос о недопустимом поведении Австрии немцы отвечали отговорками. Из общего разговора с германской делегацией Николай II сделал вывод, что Берлин не собирается идти навстречу России по вопросу сдерживания Австро-Венгрии. Одной из главных причин этого нежелания было стремление Германии самой закрепиться с помощью Вены на Балканах, а оттуда усилить своё влияние в Турции, развернув продвижение в Персию, зону русско-английских интересов. В таких условиях всякая попытка России начать переговоры о соглашении с Германией теряла всякий смысл.

15/28 октября 1910 г. в Петербурге было созвано Особое совещание для обсуждения возможного соглашения с Германией{577}. Оно пришло к выводу, что переговоры с германской стороной должны носить «лишь очень общий характер» и желательно не связывать себя «никакими определенными обещаниями»{578}. Но Николай II видел, что мир быстрыми шагами идёт к войне, которой он всеми силами пытался не допустить. Поэтому Государь хотел достичь с Берлином таких же договоренностей, какие он достиг с Лондоном: о разделе сфер влияния. По большому счёту всё, что хотел Государь от Берлина, – это отказ от поощрения австро-венгерской экспансии на Балканах и соблюдение приоритетных прав России в Проливах и Персии. Немцы, чьё торговое присутствие в Персии постоянно росло, были заинтересованы в согласии России на продолжение строящейся ими ветки Багдадской железной дороги в Персию. Николай II был готов пойти навстречу немецким торговым интересам, несмотря на то, что России, конечно, строительство этой железной дороги было невыгодно, так как она способствовала проникновению в Северную Персию конкурентов, прежде всего Германии. Однако, опасаясь дальнейшего ухудшения отношений с Берлином, Николай II счёл необходимым согласиться с его пожеланиями. Предложения немцев самим построить участок дороги были русским Правительством отвергнуты из-за опасения возникновения постоянных германских интересов в русской сфере влияния{579}.

С. Д. Сазонов, сменивший на посту министра иностранных дел А. П. Извольского, вспоминал: «Русскому правительству необходимо было, прежде всего, обезвредить Германию на долгий срок путём возможных уступок в области её экономических интересов. Положение её было довольно выигрышное, и нам трудно было удержаться на почве экономической монополии Северной Персии. Надо было сохранить, главным образом, в неприкосновенности наше политическое положение в Тегеране и добиться его официального признания со стороны Германии, что было недостижимо без соответственных уступок»{580}.

Эти вопросы Николай II 21 октября/3 ноября 1910 г. обсуждал с императором Вильгельмом во время их встречи в Потсдаме. Государь стремился перевернуть страницу, связанную с Боснийским кризисом, пытался нормализовать отношения с Берлином. По указанию Николая II Сазонов предложил заключить Германии соглашение по железной дороге в Персии на следующих условиях: 1) Россия не будет препятствовать строительству Багдадской железной дороги; 2) Багдадская железная дорога не будет соединяться с будущими персидскими линиями без предварительного согласия России; 3) Германия объявит, что не имеет в Персии политических интересов, а также согласится с существованием особых стратегических и коммерческих интересов России в Северной Персии.

Казалось бы, германская сторона пошла навстречу России. После того как Сазонов озвучил рейхсканцлеру Бетману-Гольвегу весьма выгодные экономические предложения по Персии, тот заявил, что «если бы Австро-Венгрия обнаружила стремление к политике захватов на Балканах, то она не встретила бы ни малейшей поддержки со стороны своей союзницы, не обязанной к тому никакими договорами и не склонной к подобной политике в силу собственных интересов»{581}.

Это было долгожданное обещание Германии не потворствовать экспансии Австро-Венгрии на Балканах! Казалось, появилась ниточка, с помощью которой можно было начать разматывать балканский клубок. Сазонов сказал Бетману, что это чрезвычайно важное заявление, о котором он должен немедленно сообщить Государю{582}. Далее германский рейхсканцлер подтвердил, что Германия не преследует в Персии никаких политических целей и не будет домогаться в русской зоне для себя никаких территориальных уступок{583}.

Русский министр ещё раз заверил германскую сторону, что договорённости с Англией 1907 г. вызваны исключительно разграничением сфер влияния и не направлены против Германии. «Если Англия захочет вести враждебную Германию политику, то она не найдёт нас на своей стороне», – заявил Сазонов{584}.

Тем временем в Потсдаме Николай II и Вильгельм II достигли устной договорённости не поддерживать политики, направленной друг против друга. Германия гарантировала отказ от поощрения агрессивной линии Австро-Венгрии на Балканах, а Россия – от участия в агрессивных планах Англии против Германии.

Но в момент переговоров Сазонов получил от русского посла в Берлине графа Н. Д. Остен-Сакена конфиденциальную информацию, в которой сообщалось, что Берлин уже тайно предупредил Вену, чтобы та не очень обращала внимание на возможные обязательства перед Россией в отношении неё. Остен-Сакен призвал Сазонова не питать никаких иллюзий ни в отношении русской политики Германии, ни возможной перемены её отношений с Австро-Венгрией{585}. Как доказывал посол, Германия стремится использовать переходное время, пока «наше главное внимание сосредоточено на внутренних реформах, чтобы умножить и закрепить свои мировые позиции». Остен-Сакен подчеркнул, что союз с Веной служит краеугольным камнем нынешней политики Берлина{586}.

6/19 августа 1911 г. было подписано выработанное в Потсдаме «Соглашение по персидским делам», которое допускало германский бизнес в Персию{587}. Это соглашение вызвало в Англии большое беспокойство. Лондон стал оказывать на русское Правительство сильное давление, с целью заставить его отказаться от соглашения по Персии. Однако это не возымело никакого действия. Компромисс с Берлином по Персии был нужен России для того, чтобы его умиротворить. Сазонов при этом надеялся, что строительство будет идти долго, а потому согласие России на соединение сети персидских железных дорог с Багдадской магистралью может оказаться «чисто фиктивным». Но он не учёл энергии и деловитости немецких чиновников и инженеров. Строительство Багдадской железной дороги продвигалось стремительными темпами.

В качестве жеста доброй воли в отношении Германии Николай II приказал перебросить часть русских войск с западной границы на восток.

Однако, несмотря на соглашение по Персии и демонстративное проявление Россией своего миролюбия, кайзеровский рейх продолжал вооружаться усиленными темпами. 25 января/7 февраля 1912 г. император Вильгельм, выступая в рейхстаге, объявил о внесении на рассмотрение депутатов закона об увеличении вооружённых сил. На Балканах всё больше разгоралось пламя войны. Опасность представляло то обстоятельство, что в случае военного вмешательства Австро-Венгрии в балканский конфликт почти неминуемо могло последовать и вмешательство Германии, что было чревато всеобщей европейской войной. Поэтому Николай II считал необходимым до конца прояснить позиции обеих стран.

В феврале 1912 г. Николай II послал в Австро-Венгрию Великого Князя Андрея Владимировича. Это был первый после Боснийского кризиса визит в Вену представителя царствующего русского Дома, который должен был продемонстрировать стремление России к нормализации отношений между двумя странами. Посол России в Вене заявил, что «Великий Князь Андрей Владимирович нанёс визит Императору Францу-Иосифу вовсе не случайно, как об этом многие думают. Это произошло по прямому приказу Императора Николая»{588}.

Летом 1912 г. Николай II пригласил кайзера в Балтийский порт Палдиски для обсуждения двусторонних отношений. Встреча двух императоров состоялась 21 июня/4 июля 1912 г. Государя сопровождали граф В. Н. Коковцов и С. Д. Сазонов. Вместе с германским императором прибыли канцлер Т. фон Бетман-Гольвег с многочисленной военной свитой и посол в Петербурге граф Ф. фон Пурталес. Переговоры происходили на обеих императорских яхтах.

Коковцов заявил Бетману-Гольвегу, что Россию сильно тревожит германская программа вооружения 1911 г. и вотированный рейхстагом чрезвычайный военный налог. «Мы ясно видим, – отмечал Коковцов, – что Германия вооружается лихорадочным темпом, и я бессилен противостоять такому стремлению и у нас». Коковцов развил перед канцлером мысль, что «Россия доказала Германии свою чисто оборонительную политику тем планом, который она провела по инициативе её военных деятелей в 1910 году упразднением польских крепостей и отводом на Восток своего выдающегося фронта в Польше. Из этого одного факта с непреложною ясностью вытекает, что у России нет наступательного плана и что она думает только об одной обороне, рассчитанной на отражение нападения, которое было бы сделано на неё»{589}.

Бетман-Гольвег ответил Коковцову, что «Германия хорошо знает, что Россия не отойдёт от своего союза, глубоко скорбит теперь о том, что 30 лет тому назад произошёл роковой поворот в традиционной политике Германии по отношению к России, и что ей не остаётся ничего другого, как сдерживать этот неизбежный ход событий»{590}.

Слова канцлера были малоутешительны для Петербурга. В них как бы уже содержался ответ, что Берлин, также «глубоко скорбя», в определённый день и час не сможет сдержать «неизбежный ход событий» и начнет войну. Когда Коковцов сообщил Государю об этих словах канцлера, Николай II сказал: «Готовиться нужно, и хорошо, что нам удалось провести Морскую программу, необходимо готовиться и к сухопутной обороне»{591}.

Второй день встречи подходил к концу, когда император Вильгельм, внезапно пригласил С. Д. Сазонова к разговору. Главный смысл сказанного кайзером был заключён в последних его словах: «Жёлтая опасность не только не перестала существовать, но стала еще грознее прежнего и, конечно, прежде всего, для России. Что вами делается для её предотвращения? Вам остаётся только одно – взять в руки создание военной силы Китая, чтобы сделать из него оплот против японского натиска. Это совсем не трудно ввиду бесконечного его богатства в людях и иных естественных ресурсах. Задачу эту может взять на себя только одна Россия, которая к тому предназначена, во-первых, потому, что она наиболее всех заинтересована в ее выполнении, а во-вторых, потому, что ее географическое положение ей прямо на неё указывает. Если же Россия не возьмет этого дела в свои руки и не доведет его до конца, то за реорганизацию Китая примется Япония и тогда Россия утратит раз и навсегда свои дальневосточные владения, а с ними вместе и доступ к Тихому океану»{592}. Более ясного указания России не вмешиваться в европейские дела и повернуться лицом на Восток представить было невозможно.

1913 г. стал временем наивысшего расцвета Российской Империи. Её небывалый промышленный подъём, развитие науки, экономики, вооруженных сил не могли не волновать главного претендента на мировое господство – кайзеровскую Германию и всё более подконтрольную ей Австро-Венгрию. Именно 1913 г. стал периодом дипломатической подготовки германским блоком войны против России. К этому времени Германия и Австро-Венгрия уже создали для себя наиболее выгодные плацдармы для обеспечения успеха в предстоящей агрессии. В 1913 г. они стремились укрепить своё господство на Балканах и в Турции. С другой стороны, не произошло создания единого блока России, Франции и Англии. Последняя, несмотря на все свои заверения, так и не взяла на себя никаких военных обязательств перед Россией и Францией. Во время визита С. Д. Сазонова в сентябре 1912 г. в Англию сторонам удалось договориться только о взаимодействии в Персии. Что же касается русско-английской морской программы, о необходимости подписания которой Сазонов убеждал Грея, то английская сторона с энтузиазмом поддержала саму идею и благополучно затянула вопрос по ней до самого начала войны. В начале 1913 г. посланник Объединённого комитета еврейских политических организаций Р. М. Бланк, участвовавший в заседании межпарламентской организации в Париже, узнал от французского сенатора Поля Анри д’Эстурнель де Константа, что Англия в случае войны России и Франции против Германии не будет в ней участвовать. Это же подтвердил Бланку находящийся рядом председатель межпарламентской организации лорд Вердель{593}.

Единственным союзником России оставалась Франция, впрочем, и этот союзник был ненадёжен. В случае начала новой войны на Балканах и вмешательства в неё России не было никакой уверенности, что Париж окажет своему союзнику военную помощь, даже если бы в войну вступила Германия. В Париже постоянно давали понять, что условия русско-французской конвенции подразумевают вмешательство только в случае нападения Германии или Австро-Венгрии на одного из них.

Россия находилась в чрезвычайно опасном положении. Ей нужно было любой ценой сохранить мир. Весь 1913 г. Император Николай II и его дипломаты предпринимали попытки по недопущению создания военной угрозы, постоянно стремясь умиротворить всё более агрессивный Берлин.

В мае 1913 г. Император Николай II прибыл в Берлин на свадьбу дочери кайзера принцессы Виктории-Луизы, выходившей замуж за принца Эрнста-Августа Брауншвейгского. Этому визиту было суждено стать последним посещением Николаем II Германии, в ходе которого произошла его последняя встреча с императором Вильгельмом II. Словно в предзнаменование этого визит Государя в Берлин был особенно торжественен и прошёл в обстановке особой теплоты и внимания со стороны кайзера. Вернувшись в Петербург, Государь признавал: «Я остался очень доволен своим пребыванием в Берлине. Прежде всего, приём, оказанный мне императором Вильгельмом, меня очень тронул»{594}.

Николай II был поражён и тёплой встречей, оказанной ему простыми берлинцами. «Говоря о своих берлинских впечатлениях, – вспоминал С. Д. Сазонов, – он сказал мне, что ему была оказана в Германии чрезвычайно любезная встреча не только со стороны Двора, что было в порядке вещей, но и со стороны населения столицы, приветствовавшего каждое его появление»{595}.

Однако Государь за 1,5 месяца до своего отъезда в Берлин, 12/25 марта 1913 г., ознакомился с сообщением военного агента в Берлине полковника П. А. Базарова о прениях в рейхстаге по новому военному законопроекту. В нём депутатами рейхстага «впервые открыто германство противопоставлено славянству, усиление которого и развитие панславизма, вызвавшие националистическое движение во Франции, обусловливают необходимость спешного увеличения вооруженных сил Германии»{596}.

Когда в мае 1913 г. Император Николай II встречался с Вильгельмом в Потсдаме, кайзер, между прочим, среди других маловажных вопросов, сообщил, что собирается послать в Константинополь военную миссию во главе с генерал-лейтенантом Отто Лиманом фон Сандерсом. Эта миссия, по словам кайзера, ничем не будет отличаться от других военных германских миссий, которые до того посылались в Турцию. Вильгельм поинтересовался у Государя, не будет ли тот против посылки миссии? Николай II ответил, что если она не будет отличаться от прежних, то никаких возражений у него не вызовет{597}.

Между тем, направляя миссию во главе с Сандерсом, кайзер преследовал далеко идущие цели. Подготавливая войну, германское руководство видело Османскую империю своим союзником. Однако тяжёлые поражения турецкой армии в ходе Балканской войны вызвали в Берлине чувство глубокого разочарования. Там стало ясно, что без кардинальной перестройки турецкую армию в новой войне ждёт не менее тяжёлое поражение. Но на перевооружение и реформирование турецких вооруженных сил у Германии не было времени. Для начала нужно было подчинить своему командованию генеральский и старший офицерский корпус армии султана, а затем с помощью своих генералов и офицеров начать реорганизацию турецкой армии. Германская военная миссия из 42 офицеров была направлена в Турцию в ноябре 1913 г. Глава миссии Лиман фон Сандерс был назначен султаном верховным инструктором турецких войск и командующим I турецким корпусом, расположенным в Константинополе. Германское правительство не сочло нужным ознакомлять с этим Петербург. В Берлине прекрасно знали, что реакция русского Правительства на это будет крайне негативной.

Так оно и случилось. С. Д. Сазонов вызвал германского посла Пурталеса и заявил ему, что «не может себе представить, чтобы в Берлине не отдавали себе отчета в том, что русское правительство не может относиться безразлично к такому факту, как переход в руки германских офицеров командования Константинопольским гарнизоном. Германский канцлер должен был знать, что если есть на земном шаре пункт, на котором сосредоточено наше ревнивое внимание, и где мы не могли допустить никаких изменений, затрагивавших непосредственно наши жизненные интересы, то этот пункт есть Константинополь»{598}.

Одновременно Государь поручил председателю Совета министров графу В. Н. Коковцову, возвращавшемуся в Петербург из заграничного турне, сделать 26 октября/4 ноября остановку в Берлине, для того чтобы обсудить с германскими правящими кругами вопрос вокруг миссии Сандерса.

Коковцов встретился с Бетманом-Гольвегом, который утверждал, что посылка генерала в Турцию является лишь помощью одного союзника другому. При встрече Коковцова с Вильгельмом II, тот разразился гневной тирадой, в которой иносказательно обвинил Царя в непостоянстве, утверждая, что он предупреждал его о грядущей смене главы германской миссии в Константинополе и получил на это царское согласие. Директору Кредитной канцелярии Н. Ф. Давыдову кайзер открыто заявил, что скоро начнется война между Германией и Россией.

Между тем в России все здравомыслящие люди не хотели войны с Германией. Войны не хотел Государь и большая часть русского правящего слоя. Конечно, были и в России свои «ястребы». Среди них выделялся Великий князь Николай Николаевич-младший. П. А. Столыпин говорил о нём: «Удивительно он резок, упрям и бездарен. Все его стремления направлены только к войне, что при его безграничной ненависти к Германии очень опасно. Понять, что нам нужен сейчас только мир и спокойное дружное строительство, он не желает и на все мои доводы отвечает грубостями. Не будь миролюбия Государя, он многое мог бы погубить»{599}. Но Николай Николаевич никакого влияния на внешнюю политику России не оказывал.

Несмотря на то что формально вопрос с германской миссией в Турции был улажен, ситуация на Ближнем Востоке представлялась Николаю II крайне опасной. По мнению Государя, главная угроза войны исходила с Балкан. Государь отдал распоряжение С. Д. Сазонову как можно скорее провести переговоры о заключении конвенции с Англией. Сазонов по этому поводу сказал: «Соглашение, которое мы заключим с Англией, обеспечит равновесие и мир. Спокойствие Европы не будет более зависеть от каприза Германии»{600}. До войны оставалось два с половиной месяца.

Впервые о возможности войны с Россией кайзер Вильгельм II высказался, ещё будучи наследным принцем, в 1888 г. в письме к Бисмарку{601}, который на полях оставил помету, что осуществление подобных планов «было бы несчастьем»{602}. Вильгельма это не остановило и свою диссертацию, защищенную в берлинской Академии Генерального штаба, он озаглавил как «Варианты фронтального наступления в глубь России». В ней будущий кайзер доказывал: чтобы не повторять ошибок Наполеона, удовлетворившегося только походом на Москву, следует занять всю европейскую часть России вплоть до Урала, Кавказ и Прибалтику{603}. Полвека спустя подобный план будет разработан в ставке Гитлера под кодовым наименованием «Барбаросса».

Бисмарк вновь возражал, полагая, что Россия является тем «ящиком Пандоры», открывать который ни в коем случае не надо{604}. Эта позиция Бисмарка, которую Вильгельм II считал «русофильской», стала в немалой степени причиной отчуждения кайзера и «железного канцлера». «Если мы не договоримся с Бисмарком в русском вопросе, – заявил кайзер, – то нам придется расстаться». «Договориться» не удалось, и в 1890 г. Бисмарк был отправлен в отставку.

Между тем Вильгельм II имел среди германской верхушки немалое число единомышленников, вполне допускавших «превентивный» удар по России.

Здесь следует отметить, что кайзер родился, вырос и сформировался как личность в обществе, где жила абсолютная уверенность в том, что Европа, да и весь мир, должны жить под руководством Германии. В конце XIX в. в германских радикал-националистических кругах складывается образ «Серединной Европы» (Mitteleuropa), то есть Европы, объединенной вокруг Германии и во главе с ней. Границы этого образования должны были включать большую часть Западноевропейской России (т. н. Восточной Европы), которая рассматривалась Вильгельмом II, как потом и Гитлером, как «Жизненное пространство на Востоке» (Lebensraumim Osten). Известный немецкий экономист Вернер Зомбарт с целью доказать необходимость «жизненного пространства» для Германии и «закономерность» создания «Серединной Европы» утверждал: «Немецкому народу уже не хватает места, и хозяйство его вынуждено все больше искать себе базиса на земле зарубежных стран»{605}. Примечательно, что имеющиеся карты «Серединной Европы» предусматривали создание большого «государства» Украина, прибалтийских государств и Финляндии, разумеется под полным протекторатом Германии. Граница с Россией должна была проходить по Киеву. Влиятельные адепты проекта Mitteleuropa утверждали, что его реализация «является большой задачей для современного поколения»{606}.

Богослов, педагог и географ Герберт Даниэль отмечал, что Германия – «сердце Европы», и как сердце нуждается в теле, так и Германия нуждается в целом мире{607}. Она призвана Богом осчастливить человечество германизмом и своей культурой. Для этого необходимо, чтобы немцы, занимающие центральное положение в Европе, создали могущественную среднеевропейскую державу, или «Соединенные Штаты Европы», в качестве орудия для дальнейшего завоевания мирового господства.

Другой немецкий ученый, Фридрих Ратцель, был убеждён, что задача Германии состоит «в сплочении и обеспечении за собой сил Срединной Европы». При этом восточной границы этого государственного образования Ратцель не устанавливал. Он же в 1901 г. впервые сформулировал понятие «жизненного пространства на Востоке». Он перенёс теории Чарлза Дарвина о борьбе за выживание в животном мире на отношения между народами и описывал государства как живые существа, которые находятся в постоянной борьбе за жизненное пространство, а дальнейшее существование которых зависит от его наличия. По существу это была прелюдия национал-социализма.

Очевидно, что главным объектом германской экспансии была Россия. Немецкий дипломат и публицист Константин Франтц указывал на опасность России для будущего Европы. «Только соединенный Запад может образовать преграду России и при том с той стороны, с которой она наиболее уязвима, т. е. с западной. Пусть вытеснят Россию за Двину и Днестр и покажут ей силу, ежеминутно готовую к нападению, и Россия будет так же мало думать о переходе через Гималаи, как через Балканы»{608}. Франтц указывал на образование европейской федерации во главе с Германией (при обязательном участии Голландии, Бельгии, Швейцарии и Австрии) против России как на историческую и политическую необходимость. В такой федерации именно кайзеровская Германия и двуединая Австро-Венгерская империя должны быть пограничными стражами европейской цивилизации. По мнению идеологов серединного европейского объединения, в состав или сферу влияния Германии должны были отойти западные районы Российской Империи, Юго-Восточная Европа, Турция и Ближний Восток.

В год вступления кайзера на престол немецкий философ Эдуард фон Гартман опубликовал в журнале «Гегенварт» статью «Россия в Европе»{609}. Следует отметить, что Гартман считал расово неполноценными евреев и славян. Под последними он в большей степени имел в виду русских. Неудивительно, что статья изобиловала мечтаниями о расчленении Российского государства: «Финляндия была бы отдана Швеции, Бессарабия – Румынии, Эстляндия, Лифляндия и Курляндия вместе с Ковенской и Виленской губерниями преобразованы бы в самостоятельное Балтийское королевство, а речная область Днепра и Прута – в королевство Киевское»{610}. Эти идеи будут приняты на вооружение Вильгельмом II, а позже Гитлером.

В том же 1888 г. посол рейха в Вене князь Генрих VII фон Рёйсс цу Кёстриц полагал, что «надо разгромить русскую мощь, прежде чем та станет для нас опасной»{611}. Кронпринц Вильгельм напротив этой фразы на полях написал возбужденное: «Да! Правильно!»

Символично, что вскоре после этого германский Большой штаб приступил к разработке превентивной войны с Россией. Ещё в самом начале ХХ в. германским командованием был разработан план войны на два фронта: против Франции и против России. Уже в 1870 г., после капитуляции французов при Седане, генерал-фельдмаршал Гельмут фон Мольтке-старший сказал: «Самым тяжким испытанием для существования новой Германской империи была бы одновременная война против России и Франции, и так как эта возможность не исчезла, нужно изыскивать способы её отражения»{612}. «Способы отражения» свелись в германском Генштабе к разработке грандиозного стратегического плана генерала Альфреда фон Шлиффена. Он полагал, что Германия в союзе с Австро-Венгрией вполне может вести войну на два фронта. При этом основные германские силы должны были быть направлены против Франции{613}. Основную роль в войне на русском фронте на первоначальном этапе, вплоть до поражения Франции, немцы отводили австро-венгерской армии. В 1905 г. Шлиффен составил окончательный вариант своего плана, по которому «русские армии будут моментально сдержаны австро-венгерской армией и минимально германскими силами. На Западе, против Франции – мощное массированное наступление германских армий»{614}.

К 1914 г. план Шлиффена был выработан досконально, а сроки его осуществления чётко регламентированы. Когда 12 мая 1914 г. начальник австро-венгерского Генерального штаба генерал барон Франц Конрад фон Гётцендорф спросил у своего германского коллеги генерала Мольтке, сколько времени понадобится Германии, чтобы сокрушить Францию, пока австрийцам придётся воевать одним против русских, тот ответил: «Мы надеемся покончить с Францией за шесть недель с начала военных действий и до того момента, как сможем сконцентрировать все наши силы на Востоке»{615}.

Весной 1908 г. военный агент в Берлине полковник А. А. Михельсон докладывал, что «к весне 1909 г. Германия будет совсем готова к войне и ей выгодно будет её начать, чтобы использовать свою армию, содержание которой, вместе с постройкой новых судов, стоит Германии таких огромных денег, что не далеко то время, когда дальнейшее развитие её станет не под силу стране, обременённой тяжёлыми налогами. Вот до наступления этого момента и выгодно Германии нанести удар славянскому миру и его союзникам, чтобы на долгие годы закрепить своё преобладание в Европе»{616}.

Осенью 1908 г. на стол Николая II легла составленная Мольтке и утверждённая кайзером «Записка о распределении германских сил в случае войны», в которой речь шла о нападении на Россию{617}. Этот документ был добыт русским военным агентом в Берлине полковником А. А. Михельсоном через негласную агентуру. Содержание записки не оставляло сомнений в наступательном характере будущей войны для германской армии, причём начало боевых действий относилось на тот момент, когда Германия придёт к «убеждению, что сохранение мира более несовместимо с нашей честью». Относительно Российской Империи Мольтке, в частности, писал: «По воле верховного вождя, Его Величества Императора Вильгельма, война с Россией должна ограничиться пределами русской Польши, а при заключении мира – предоставить Австрии требовать уступок. Балтийские провинции должны быть по возможности избавлены от ведения в них военных операций, а при удачном исходе войны земли эти должны получить обратно их собственное управление, даже в виде самостоятельного государства буферного типа»{618}.

27 марта 1911 г. рейхстагом принят военный закон на пятилетие 1911–1915 гг. По сводкам ГУГШ: «Вызываемые новым законом организационные изменения заключаются в следующем: Общее увеличение численности германской армии. Армия должна была увеличиться на 10 875 чел. Увеличение численности будет происходить постепенно в течение 5 лет. Вызываемые новым законом единовременные расходы исчислены в 82 419 033 марки, из коих в 1911 г. ассигнуются 4 177 836 марок, а остальные в течение 1912–1915 годов. Обыкновенные расходы в 1911 г. увеличиваются на 3 727 441 марку, а по окончании всех реформ – на 21 813 979 марок»{619}.

Именно эти колоссальные финансовые затраты на вооружения сделали Германию заложницей войны. Сбывались опасения Императора Николая II о смертельной опасности в современных условиях гонки вооружений. Эти опасения побудили Царя в 1899 г. созвать конференцию по разоружению в Гааге, идеи которой были так самонадеянно и близоруко отвергнуты императором Вильгельмом. Теперь же созданная кайзером колоссальная военная мощь требовала своего применения. Экономика империи изнывала под тяжестью военных налогов. Германии нужно было где-нибудь начать войну. Россия не давала поводов для нападения, и поэтому, начиная с конца 1912 г., Германия этот повод лихорадочно искала.

25 ноября/8 декабря 1912 г. на совещании своего генералитета Вильгельм II высказал мысль, что наступило «наилучшее время» для начала войны против Франции и России{620}. Кайзер заявил, что начинается новая глава германской истории – «борьба германцев за существование против русских и галлов. Никакая конференция не сможет нас от этого избавить, так как речь идёт не о важной политической проблеме, но о расовом вопросе. Он касается существования германской расы в Европе»{621}. Через год император Вильгельм слово в слово повторил эту мысль директору Кредитной канцелярии Н. Ф. Давыдову, заявив: «Я скажу Вам прямо – я вижу надвигающийся конфликт двух рас: романо-славянской и германизма»{622}. На возражение Давыдова, что Россия не помышляет ни о какой войне и желает только одного мирного существования, кайзер ответил: «Если война неизбежна, то я считаю совершенно безразличным кто начнёт её. <…> Я говорю Вам совершенно определённо, что война может сделаться просто неизбежною»{623}. Таким образом, в конце 1913 г. Вильгельм II уже не считал нужным скрывать от России свою подготовку к войне с ней.

Того же мнения придерживался начальник Большого штаба генерал фон Мольтке: «Большая война неизбежна, и чем раньше она начнется, тем лучше»{624}. России нельзя давать время для мобилизации, «нужно начать, не выжидая, чтобы круто раздавить всякое сопротивление».

4 февраля 1912 г. военный атташе в Берлине полковник П. А. Базаров доносил в Петербург, «что Германия усиленно готовится к войне в ближайшем будущем»{625}, и её пока только останавливает неполная готовность военного флота. Немцы не скрывали своего стремления к войне: «Ничего лучше радостной и победоносной войны нам не надо, – заявил русскому военному агенту в Берлине полковнику П. А. Базарову начальник военного кабинета кайзера и его генерал-адъютант барон Морис фон Линкерн. – Армия устала от этого 30-летнего мира и жаждет войны. Мы совершенно готовы начать её немедленно»{626}.

В 1912 г. в Штутгарте увидела свет книга генерала Фридриха фон Бергарди «Германия и будущая война». Этот труд фактически являлся официальным взглядом правящих кругов рейха, недаром он претерпел семь изданий, а его положения легли в основу плана послевоенного устройства мира, разработанную Бетманом-Гольвегом в его «Осенней программе» 1914 г. Бергарди считал необходимым для Германии добиться трёх главных целей: 1. Решительно «раздавить Францию, так, чтобы она больше никогда не смогла перебегать нам дорогу». 2. Создать конфедерацию государств (Mitteleuropa) под руководством Германии. Эта задача должна была быть решена главным образом за счёт территорий России. Её решение предусматривало создание независимой Украины, которая поддерживала бы тесные связи с Германией и имела бы с ней общую границу{627}. 3. Возведение Германии в ранг мировой державы посредством завоевания новых колоний{628}.

Полная преемственность теорий Бергарди с практикой Бетмана-Гольвега – очевидна. Последний указывал в своём меморандуме через месяц после начала войны: «Россия должна быть отброшена в Азию и отрезана от Балтики; с Францией и Англией мы можем договориться, с Россией – никогда». На западе Бетман-Гольвег после войны хотел договориться о «культурном союзе» Германии и побеждённых Франции и Англии против России, которая должна была быть вычеркнута из европейского контекста{629}.

Расчленение России находило живую поддержку и у германских промышленников. Один из них, Август Тиссен, говорил: «Россия должна лишиться балтийских провинций, части Польши, Донецкого угольного бассейна, Одессы, Крыма, Приазовья и Кавказа»{630}. Журнал «Вестник Европы» отмечал в 1914 г. «Германия стремится к завладению мировым рынком в интересах своей индустриальной, финансовой и торговой буржуазии. Потому-то широкие круги германского населения широко поддерживают “военную партию”, против которой не борется даже немецкая социал-демократия, также заинтересованная в расширении рынка труда. И надо, чтобы русская публика знала это. Тогда она поймёт, что речь идёт об упорной борьбе, которую дальновидные немцы назвали “второй Семилетней войной”»{631}.

В секретной записке иностранного отдела Морского генерального штаба России, поданной на Высочайшее имя, скорее всего в конце 1913 г., говорилось: «Последние 15 лет Германия всеми силами пыталась поработить Россию экономически и ослабить ее в политическом и военном отношении. <…> Но возрождение России уже началось и идёт быстрыми шагами: в Германии пробуждаются вследствие этого серьёзные опасения за дальнейшее распространение своего влияния, и немцы уже спешат принять меры»{632}.

Одна из главных причин, по которой германский промышленный капитал стремился покончить с Россией как с опасным конкурентом, заключалась в принятом русским Правительством решении пересмотреть неравноправный торговый договор с Германией 1905 г. Генерал А. Ф. Редигер писал: «Торговый договор 1905 года, заключённый нами во время войны с Японией, был для нас крайне тяжёл тем, что целые отрасли нашей промышленности (особенно химические производства и изготовление машин) были лишены таможенного покровительства, а потому не могли развиваться, так что мы были вынуждены получать все эти произведения из Германии. Поэтому было решено, что торговый договор с Германией либо вовсе не будет возобновлен, либо будет изменен коренным образом, и для выработки основ нового таможенного тарифа производились обширные подготовительные работы. Изменение нашего тарифа грозило германской промышленности серьезным ударом, а потому можно было ожидать таможенной войны и всякого рода угроз со стороны Германии, но всё же Правительство, по-видимому, не верило, чтобы она решилась на европейскую войну»{633}.

Вильгельм II, узнав из донесения германского посла в Петербурге графа Фридриха фон Пурталеса о намерении Императорского Правительства пересмотреть русско-германский торговый договор, угрожающе заявил: «Русско-прусские отношения раз и навсегда мертвы, мы стали врагами»{634}.

Период 1913–1914 гг. был самым удачным для Германии. Темпы роста немецкого населения были большими, экономика достигла пика своего развития, вооруженные силы полностью отмобилизованы и готовы к действию. Изо всех государств Европы только Германия была готова начать войну. К 1914 г. армия кайзера насчитывала 808 тыс. 280 человек, а по мобилизации – 3 млн 822 тыс. человек{635}. Германская армия была прекрасно обучена и вооружена по последнему слову техники. В ней были представлены все виды вооружений. У немцев на начало войны насчитывалось 232 самолета, 1396 тяжелых орудий. Германская армия была единственной армией мира, в которой имелись миномёты. В начале ХХ в. развивается немецкое военное машиностроение. В армии появились 4 тыс. бронеавтомобилей Круппа с 77-мм орудиями. В 1914 г. германский флот насчитывал 14 броненосцев, 4 бронированных крейсера, 10 минных крейсеров, 132 миноносца{636}.

В начале 1913 г. до ГУГШ дошли сведения о значительной активизации деятельности военного министерства Германии. Оно закончило на два месяца ранее, чем всегда, обучение новобранцев, в необычное время года (зимой) призвало на сборы запасных всех категорий (более 600 тыс. человек против 450 тыс., созванных в 1910 г.), начало выработку законопроекта о дальнейшем, еще более значительном увеличении своих вооруженных сил{637}.

Немцы особенно и не скрывали от русской стороны свои военные планы. В феврале 1913 г. Мольтке убеждал графа И. Л. Татищева, «что войны с Россией никто в Германии не желает, но что, если того потребуют обстоятельства, Германия принуждена будет стать на сторону своих союзников всею своею мощью и драться до последней крайности». На замечание Татищева, «что австрийцы за последние годы вторично грозят общеевропейскому миру, опираясь на силу Германии, и тем самым могут втянуть её в рискованные предприятия», Мольтке ответил, что «это совершенно верно, а всё-таки мы не можем не поддерживать наших союзников, потому что нам нужна Австрия, такою как она есть, т. е. немецкой державой»{638}. Фактически в своём разговоре с Татищевым начальник германского генштаба почти за год до войны обрисовал сценарий её начала.

31 июля/13 августа 1913 г. император Вильгельм II подписал секретную инструкцию Министерству иностранных дел о подготовке глобальной войны. В октябре того же года Мольтке представил кайзеру усовершенствованный план нападения на Францию и на Россию. 3/16 октября кайзер поставил в известность о своих планах австро-венгерское руководство, предложив генералу Конраду фон Гётцендорфу «заняться своим непосредственным солдатским делом и не маршировать на Белград»{639}. На вопрос Конрада, что будет делать Германия в случае нападения Австро-Венгрии на Сербию, Вильгельм II ответил: «Я пойду с вами. Другие государства не в состоянии ничего предпринять»{640}.

Весной 1914 г. Мольтке в разговоре со статс-секретарём иностранных дел{641} Готлибом фон Яговом признался: «Через два или три года Россия завершит своё перевооружение. Военное превосходство наших противников станет, таким образом, настолько серьёзным, что я не знаю, как мы сможем с этим справиться. Сейчас, мы с ними находимся более или менее на одном уровне. Исходя из этого, нам ничего не остаётся как провести превентивную войну, чтобы разбить врага, пока мы ещё способны вести борьбу». Мольтке также дал понять, что Ягов должен «ориентировать политику, исходя из скорого объявления войны»{642}. Уже в разгар Сараевского кризиса Ягов повторил в точности слова Мольтке в письме к князю Лихновскому. Для Германии, писал он, настоящий момент наиболее благоприятен для начала войны, так как «через несколько лет Россия будет готова и раздавит нас числом своих солдат, имея построенный флот на Балтике и стратегические железнодорожные пути, в то время, как наш союз будет постоянно слабеть»{643}.

Через два месяца, в июле 1914 г., Ягов вновь повторил свой разговор с Мольтке, теперь уже в письме к русскому послу в Лондоне графу А. К. Бенкендорфу: «В основном Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия также сейчас не захотят войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа между тем все более слабеет. В России это хорошо знают и поэтому, безусловно, хотят еще несколько лет покоя. Я охотно верую вашему кузену Бенкендорфу, что Россия сейчас не хочет войны с нами»{644}.

Таким образом, как справедливо отмечает профессор А. К. Баиов, «Германии было выгодно создать искусственно предлог к войне, или, по крайней мере, воспользоваться как таковым подходящим для этого фактом»{645}.

Начиная с первых месяцев 1914 г. русская разведка получает множество сообщений о подготовке Германией в ближайшее время войны с Россией. 10 февраля 1914 г. начальник штаба Киевского военного округа докладывал в секретном рапорте начальнику ГУГШ: «В Германии в настоящее время исподволь начинают готовить войска и население к мысли о неизбежности столкновения с Россией»{646}. 28 февраля 1914 г. в секретном рапорте военного агента в Берлине полковника П. А. Базарова в ГУГШ говорилось, что немецкая пресса ведёт кампанию против России{647}.

В тот же день граф И. Л. Татищев докладывал Николаю II о резком ухудшении отношения германских властей к сотрудникам русских представительств и техническому персоналу, находящемуся в Германии в командировках{648}. Татищев докладывал: «Натянутость отношения к России продолжает здесь ощущаться. Нашу политику почему-то считают агрессивной» и полагают, что «расовая борьба со славянством» неизбежна{649}.

26 мая 1914 г. директор Департамента полиции В. А. Брюн-де-Сент-Ипполит докладывал начальнику Главного штаба генерал-лейтенанту Н. Н. Янушкевичу: «По сведениям, полученным Полоцким ГЖУ, в настоящее время в Германии, как вообще, так и в особенности в приграничных с Россией местностях, господствует среди населения убеждение, что германское правительство, опасаясь быстро возрастающего военного могущества Российской Империи, намерено в ближайшем будущем воспользоваться каким-либо незначительным предлогом для объявления войны России, так как в этом конфликте достижим успех Германии лишь в настоящее время, впоследствии же таковой станет уже, по мнению германских общественных кругов, невозможным»{650}.

То же самое писал и бывший военный министр В. Ф. Редигер: «Германия признала своевременным привести длительный кризис к развязке и воспользовалась первым сносным предлогом для того, чтобы довести дело до войны»{651}. Такой предлог представился в связи с убийством австрийского престолонаследника.

Глава 3. Император Николай II и летний кризис 1914 года

Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда, совершенное 15/28 июня 1914 г. в Сараево молодым боснийским террористом Гаврило Принципом, в мировой историографии считается «поводом» для развязывания Первой мировой войны. Считается, что убийство было «случайным», а им воспользовались для развязывания мирового катаклизма. Отчасти это верно, но только отчасти. Исторический анализ обстоятельств, предшествующих этому преступлению, и его самого приводят к выводу, что убийство эрцгерцога было не случайностью, а тщательно продуманным заключительным этапом по развязыванию агрессии в отношении Сербии и России. Всё больше фактов, заставляющих с высокой долей вероятности предполагать, что ответственность за это убийство лежит прежде всего на Вене и Берлине.

Сараевское преступление нельзя рассматривать в отрыве от агрессивных планов Австро-Венгрии в отношении Сербии, которые влиятельная венская партия войны окончательно утвердила в 1908 г. Уничтожение Сербии как самостоятельного государства было нужно Вене для своего утверждения на Балканах. Разгром главного союзника России в этом регионе должен был означать окончательное её вытеснение оттуда.

28 мая 1913 г. наместник Боснии и Герцеговины фельдцейхмейстер Оскар Потиорек уверял министра финансов Австро-Венгерской империи графа Леона фон Билинского, что Сербию «следует обезопасить посредством объединения её» с Австро-Венгрией{652}.

В начале 1914 г. начальник Генштаба Франц Конрад фон Гётцендорф на военном совете предложил императору Францу Иосифу начать «превентивную» войну против Сербии, заявляя, что тем самым удастся избежать большой европейской войны и вытеснить Россию с Балкан{653}. В этом Конрад имел полную поддержку Вильгельма II, который 8 июня 1914 г., за 20 дней до Сараевского убийства, успокаивал Вену: «Скоро начнётся третья Балканская война, в которой мы примем участие. Она объясняется огромными военными приготовлениями русских и французов»{654}.

Конрад, Потиорек, эрцгерцог Фридрих, граф Эренталь (скончался в 1912 г.) принадлежали к влиятельной «военной партии» при венском Дворе, ставившей своей целью военный разгром Сербии и включение ее в состав империи. Конрад подчеркивал: «Даже небольшая, но самостоятельная Сербия – опасна»{655}. В 1913 г. тот же Конрад заявил: «Войну с Сербией следует считать основой нашей политики и вести ее надо до конца, т. е. до уничтожения Сербии как государства»{656}. При этом представители «военной партии» полагали, что «Россия, не оправившаяся ещё после Японской войны и внутренних волнений, не окажет серьёзного сопротивления»{657}.

«Военная партия» являлась тайным врагом наследника престола эрцгерцога Франца Фердинанда, так как тот был убежденным противником войны на Балканах. Особенно Франц Фердинанд опасался войны с Россией. Ещё в 1907 г. он лично инструктировал назначенного послом в Петербурге графа Леопольда фон Берхтольда: «Скажите в России каждому, с кем будете иметь возможность поговорить, что я – друг России и её Государя. Никогда австрийский солдат не стоял против русского солдата с оружием в руках… Мы должны быть добрыми соседями. Я одобряю старый союз трёх императоров»{658}.

Современники приводят и более категоричные слова Франца Фердинанда: «Я никогда не поведу войну против России. Я пожертвую всем, чтобы этого избежать, потому что война между Австрией и Россией закончилась бы или свержением Романовых, или свержением Габсбургов, или, может быть, свержением обеих династий. Война с Россией означала бы наш конец. Если мы предпримем что-нибудь против Сербии, Россия встанет на её сторону, и тогда мы должны будем воевать с русскими. Австрийский и русский император не должны сталкивать друг друга с престола и открывать путь революции»{659}.

Взгляды эрцгерцога разделяли многие государственные и общественные деятели Австро-Венгрии{660}. Свою позицию наследник престола отстаивал в яростных спорах, прежде всего с Конрадом, отставки которого он безуспешно добивался. Тем временем последний умудрился в период с 1 января 1913-го по 1 июня 1914 г. двадцать пять раз предложить нападение на Сербию и несколько раз – на Россию{661}.

Эрцгерцог Франц Фердинанд представлял для венских «ястребов» прямую угрозу. Русский военный агент Марченко считал его человеком с «сильным характером, умеющим достигать того, чего он хочет»{662}. Можно было не сомневаться, что как только он станет императором, все представители «военной партии» лишатся своих должностей. Эрцгерцог, в отличие от многих представителей австро-венгерской верхушки, не принадлежал к числу безоговорочных сторонников Германии. Ревностный католик Франц Фердинанд был сторонником концепции, в основе которой лежало стремление создать «Великую Австрию», которая «сможет противостоять схизматической России и протестантской Германии»{663}. Академик Ю. А. Писарев справедливо замечает: «Версия “о дружбе” эрцгерцога и германского императора не выдерживает критики. Известно, что между ними наблюдалась взаимная неприязнь»{664}. Накануне очередной встречи с кайзером в Конопиште летом 1914 г. Франц Фердинанд публично заявил, что Вильгельм II проводит великодержавную политику, игнорируя интересы Австро-Венгрии. Кайзер не простил австрийскому престолонаследнику дерзости даже после его кончины{665}.

По всей видимости, взаимная неприязнь проявилась в полной мере 4/17 октября 1913 г., во время переговоров кайзера Вильгельма II с эрцгерцогом Францем Фердинандом в его чешской охотничьей резиденции Конопиште. Вильгельм II пытался убедить эрцгерцога в том, что Петербург готовит нападение на Германию и Австрию. Однако на это Франц Фердинанд возразил: «Внутренние затруднения в России слишком велики, чтобы она смогла вести наступательную внешнюю политику»{666}. Австро-венгерский престолонаследник не поддержал агрессивные планы Вильгельма II, что вполне вероятно предопределило Сараевское убийство{667}. Не добившись понимания у эрцгерцога Франца Фердинанда, Вильгельм II отправился в Вену, где 13/26 октября 1913 г. встретился с австро-венгерским министром внутренних дел графом Берхтольдом. В беседе с ним кайзер заявил: «Война между восточным и западным мирами – неизбежна. Борьба со славянским преобладанием является историческим процессом, таким же важным, как завоевание варваров. Поэтому Сербия либо войдёт в Дуалистическую Монархию, либо будет ею аннексирована. Если Его Императорское Величество Император Франц Иосиф чего-нибудь хочет, то сербское правительство обязано подчиниться, и если оно этого не сделает, то мы будем бомбардировать Белград и займём его, до тех пор, пока императорская воля не будет исполнена»{668}. Берхтольд полностью согласился с германским повелителем.

Таким образом, Франц Фердинанд представлялся весьма опасным могущественным группировкам в Вене, в Будапеште и Берлине. Мешал он мировым глобалистским и революционным силам, для которых европейская война была необходимым условием для уничтожения монархического миропорядка. Ленин писал в конце января 1913 г. Максиму Горькому: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц-Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие»{669}.

Так думал не только Ленин. Все анархические, революционные, террористические, леворадикальные группировки с вожделением ждали большой войны. Такой переворот входил в планы и масонского Великого Востока Франции. «Причиной ненависти масонства к России, – сообщал в своём отчёте заведующий заграничной агентурой Департамента полиции (Парижское бюро) Л. А. Ратаев, – является то, что её считают самым надёжным оплотом христианства»{670}.

Таким образом, устранение Франца Фердинанда в качестве «превентивной» меры, пока тот не стал императором, что при дряхлости Франца Иосифа могло случиться в любую минуту, было для всех вышеназванных сил крайне желательным.

Однако Вена и Берлин обвинили в сараевском убийстве Сербию, дескать, Белград стремился к созданию «Великой Сербии», а потому и организовал убийство Франца Фердинанда. Но такие умозаключения на деле совершенно беспочвенны и лукавы. Правящие круги Сербии, даже если среди них и имелись «великодержавные» настроения, не могли не понимать, что последствием убийства австрийского престолонаследника будет полный триумф в Вене «военной партии» и, как следствие этого, неминуемая и заранее обреченная на поражение война. Причём заступничество России в такой ситуации было совсем для Сербии не гарантировано. Поэтому для Белграда было жизненно важным не только не участвовать в покушении на эрцгерцога, но и любой ценой его не допустить. Собственно, именно так и вело себя сербское правительство. Когда до него дошли слухи о предстоящем покушении, оно 21 июня 1914 г. (по н. ст.) поручило своему посланнику Йовану Йовановичу предупредить австро-венгерского министра финансов графа Билинского о грозящей эрцгерцогу опасности. Билинский при этом это предупреждение проигнорировал, отделавшись общими фразами, что «он надеется, что этого не случится»{671}.

Тем не менее считается полностью доказанным участие в убийстве влиятельной сербской тайной организации «Единение или смерть» (или, как ее называли, «Чёрная рука»). Она была создана 9 мая 1911 г. в Белграде десятью старшими офицерами сербской армии. Фактическим лидером организации стал начальник Осведомительного отдела Генерального штаба полковник Драгутин Димитриевич. Король Пётр, королевич Александр и премьер-министр Никола Пашич, во многом обязанные Димитриевичу приходом к власти, тем не менее опасались его. Пашич указывал на опасность «Чёрной руки» и настаивал на её роспуске{672}. Русский военный агент в Сербии полковник В. А. Артамонов в своём рапорте ГУГШ от 9/22 ноября 1911 г. докладывал: «Не скрою, что “Чёрная рука” через одного офицера сделала попытку войти в сношения со мной. Конечно, я немедленно и решительно отклонил приглашение переговорить с членами тайной организации, чтобы не дать им возможности примешивать при агитации имя России». Ознакомившись с информацией, Император Николай II указал МИД тщательно следить за деятельностью «Чёрной руки». Царь отвергал террористическую тактику. «Где гарантия, – спросил Николай II сербского короля Петра I в 1910 г., – что в один прекрасный день заговорщики не поднимут руку на Вашу династию?»{673}

Между тем, если бы «Чёрная рука» действительно принимала участие в убийстве эрцгерцога, то этот факт должен был быть неминуемо известным австрийцам. Нет сомнений, что они не преминули бы его использовать в антисербской пропаганде уже в 1914 г. Вместо этого главным организатором преступления Вена выставляла националистическую «Народну одбрану» только потому, что она была скандально известна своими громкими антиавстрийскими заявлениями. Кроме того, весьма сомнительными представляются утверждения о связях «Чёрной руки» с боснийской террористической организацией «Млада Босна» («Молодая Босния»), к которой принадлежали убийцы Франца Фердинанда. «Млада Босна» имела национально-демократическую идеологию, близкую к анархо-коммунистам. Она основывалась на внеэтническом и внеконфессиональном югославянстве (убийца эрцгерцога Гаврило Принцип называл себя на допросе не сербом, а югославом), основой которого должна была быть левая идеология. По крайней мере один из лидеров «Млада Босна», Владимир Гачинович, поддерживал тесные связи с Троцким, Радеком и, по некоторым сведениям, встречался с Лениным{674}. Гачинович писал Троцкому, что «мы – ваша идейная колония, а колония всегда идет за метрополией»{675}. Никакого отношения ни к сербскому национализму, ни к Сербии как государству эта «колония» не имела. Участники Сараевского преступления не только не были православными, но – воинствующими атеистами. При этом все они были австро-венгерскими подданными{676}.

«Млада Босна», будучи австро-венгерской революционной организацией, не могла не находиться под пристальным вниманием австрийских спецслужб. Не является тайной давно установленные связи Троцкого с руководителем политической полиции Австро-Венгрии Эдмундом фон Гайером{677}{678}. О связях Троцкого с австро-венгерской разведкой отмечали и некоторые исследователи{679}. Известно о подобных же контактах и друга Троцкого Христиана Раковского, которого французский генерал Анри Альбер Ниссель открыто определял «известным австро-болгарским агентом»{680}. Одновременно Раковский был хорошо знаком с лидерами «Млада Босна»{681}.

Если к убийству Франца Фердинанда были причастны австро-венгерские и германские правящие круги, они могли легко использовать через свою агентуру боевиков «Млада Босна», которые, разумеется, не подозревали об истинных организаторах преступления.

Несмотря на то, что у австро-венгерских властей были неограниченные возможности давления на подсудимых, которыми они в полной мере пользовались, ими не было добыто ни одного доказательства, свидетельствующего о причастности к убийству сербского и тем более русского правительств{682}. Об этом недвусмысленно свидетельствовал специальный представитель МИД Австро-Венгрии, посланный расследовать Сараевское преступление, Фридрих фон Визнер, сообщивший в своей телеграмме в Вену от 10 июля 1914 г.: «Даже подозревать сербское правительство в том, что оно было осведомлено о покушении, либо участвовало в его осуществлении, в подготовке и предоставлении оружия, невозможно».

Принцип древних «ищи кому выгодно» однозначно указывает на венских и берлинских врагов эрцгерцога Франца Фердинанда как на главную заинтересованную сторону в его физическом устранении. Историк В. Н. Воронин полагает: «Наиболее вероятно, что убийство в Сараево было прямо подготовлено австрийской военной партией, которую возглавлял генерал Конрад фон Гётцендорф. Целью этой провокации было обвинение Белграда в терроризме и последующее территориальное расчленение Сербии»{683}.

Уже после Первой мировой войны принцесса Стефания писала: «Сараево не могло бы случиться вне ведения министров. Император знал об опасности, знал об угрозе, нависшей над наследником престола, но он просто сидел и смотрел»{684}.

Сын убитого летом 1914 г. эрцгерцога, герцог Макс Гогенберг не сомневался, что к убийству его отца причастна германская тайная полиция{685}.

События лета 1914 г. и обстоятельства покушения вполне укладываются в эту версию. Инициатором поездки наследника престола в Сараево был старый его враг и член «военной партии» генерал-губернатор Боснии Оскар Потиорек. Именно он настоял на том, что Франц Фердинанд должен обязательно посетить главный город провинции после маневров, причём обязательно 28 июня, в сербский национальный праздник – битвы с турками на Косовом поле в 1389 г. Было очевидно, что в такой день престолонаследнику лучше не посещать столь опасный регион. Однако Потиорек не только настоял на приезде эрцгерцога именно в этот день, но ещё и полностью пренебрёг мерами безопасности.

28 июня 1914 г. эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга светлейшая герцогиня София Гогенберг были убиты в Сараево боевиком «Млада Босна» Гаврило Принципом. Враги убитого эрцгерцога Франца Фердинанда торжествовали. Одному из них, маркизу Альфреду Фюрст фон Монтенуово, приписывают следующее признание: «Нам давно нужен был предлог, чтобы поставить Сербию на место – в углу, на коленях, и Франц Фердинанд дал нам его. Теперь его задача в этом мире окончена»{686}. Даже если маркиз их не произносил, они очень точно отражают реакцию на гибель эрцгерцога со стороны большей части венского Двора.

Известие об убийстве наследника престола совершенно не нарушило спокойную жизнь Австро-Венгерской империи. Император Франц Иосиф не только не отдал приказа начать расследование произошедшего, но и не наказал должностных лиц Сараево, чьи действия, сознательно или нет, привели к тому, что покушение увенчалось успехом.

Однако правящие круги Австро-Венгрии и Германии немедленно использовали это убийство для разжигания войны. Причём слаженность и четкость их действий не оставляют уверенности в их заблаговременном планировании. 16/29 июня, когда в австро-венгерскую столицу было привезено тело эрцгерцога Франца Фердинанда, перед сербской миссией были устроены провокационные демонстрации, требующие убрать приспущенный в знак траура сербский национальный флаг. Когда посол Йованович отказался это сделать, сославшись на то, что Сербия, так же как Австро-Венгрия, скорбит по убитому эрцгерцогу, венские газеты поместили заголовки: «Провокация сербского посланника»{687}.

В Белграде со всей ясностью осознавали всю опасность складывающейся ситуации. Там хорошо знали, что Сербия «сможет перевооружить свою армию только через два с половиной года», а Россия и Франция «не готовы вступить в войну с Германией и её дунайским союзником, так как их подготовка к войне будет закончена не ранее 1917 г.»{688}

17/30 июня по поручению главы сербского правительства Николы Пашича посол Йованович явился в австро-венгерский МИД с заявлением на имя министра иностранных дел Австро-Венгрии графа Берхтольда. В нем говорилось, что королевское сербское правительство самым решительным образом осуждает Сараевское преступление, что оно будет делать всё от него зависящее, чтобы пресечь любую противоавстрийскую деятельность на своей территории и готово предать суду всех соучастников преступления, если таковые будут обнаружены{689}. Берхтольд «не смог» принять Йовановича, и тот был вынужден зачитать заявление своего правительства его помощнику{690}.

19 июня/2 июля 1914 г. император Франц Иосиф писал кайзеру Вильгельму: «Покушение на моего бедного племянника есть прямое следствие продолжающейся агитации русских и сербских панславистов, единственной целью которых является ослабление Тройственного союза и разрушение моей Империи. Нет сомнений, что кровавое убийство в Сараево является не действием одиночки, но хорошо организованным заговором, нити которого ведут в Белград. И если, по всей видимости, невозможно доказать причастность к нему сербского правительства, то можно не сомневаться, что его политика по объединению всех южных славян под сербским флагом, способствует преступлениям такого рода. Сербия должна быть устранена как политический фактор на Балканах»{691}.

Позиция Вены нашла в Берлине полную поддержку, и не вызывает сомнений, что она была согласована с ним заранее. Уже в день убийства эрцгерцога в официальном сообщении германского МИД утверждалось: «28 июня с.г. Наследник австро-венгерского престола, эрцгерцог Франц Фердинанд, и его супруга, герцогиня фон Гогенберг, были убиты из револьвера членом сербской шайки заговорщиков. Расследование преступления, произведённое австро-венгерскими властями, доказало, что заговор на жизнь эрцгерцога Франца-Фердинанда был подготовлен и разработан в Белграде при участии сербских официальных лиц; при осуществлении его пущено было в ход оружие из государственного сербского склада»{692}. 17/30 июня император Вильгельм II на докладе своего посла в Вене графа Г. фон Чиршки написал: «С сербами нужно покончить возможно скорее. Теперь или никогда»{693}.

В письме от 1/14 июля 1914 г. кайзер заверил Франца Иосифа в своей готовности поддержать усилия австро-венгерского правительства «помешать созданию новой балканской лиги под патронажем России, острие которого направлено против Австро-Венгрии»{694}. Более того, Берлин с самых первых дней конфликта был заинтересован в скорейшем развязывании войны против Сербии. 2/15 июля статс-секретарь иностранных дел Германии Г. фон Ягов телеграфировал германскому послу в Лондоне князю К.-М. фон Лихновскому: «Дело идет сейчас о высокополитическом вопросе, может быть, о последней возможности нанести великосербскому движению смертельный удар при сравнительно благоприятных условиях. Если Австрия упустит этот случай, она потеряет всякий престиж и станет в нашей группе еще более слабым фактором»{695}.

22 июня/5 июля в Потсдаме Вильгельм II заявил австро-венгерскому послу графу Ладислаусу Сечени-Маричу: «Не нужно долго ждать с началом боевых действий. Позиция России будет, конечно, враждебной, но мы к этой возможности долго готовились, и Австрия может быть уверена, что, если даже начнётся война между Австрией и Россией, Германия останется верной своей союзнице. Россия, к тому же, не готова к войне»{696}. То есть германский император прямым текстом призывал австрийцев напасть на Сербию, обещая всемерную поддержку. При этом Вильгельм II и его генералитет были уверены, что Россия либо совсем не вступит в войну, как это было во время Боснийского кризиса, либо, если даже в неё и вступит, то немедленно развалится из-за внутренних беспорядков. Итальянский министр иностранных дел Антонино Патерно-Кастелло маркиз ди Сан-Джулиано в июне 1914 г. сообщал, что «в Берлине не верят в серьёзность русских угроз»{697}. Оберквартирмейстер Большого штаба генерал граф Георг фон Вальдерзее настаивал перед Веной на немедленном начале войны с Сербией, «пока Россия ещё не готова»{698}. В беседе с послом Австро-Венгрии в Берлине графом Сечени Вильгельм II заверил: «При сегодняшнем положении дел, Россия совершенно не готова к войне, и она хорошо подумает, прежде чем взять в руки оружие»{699}.

В этой связи посланник в Сербии, сменивший на этом посту скоропостижно скончавшегося в Белграде 27 июня/10 июля 1914 г. Н. Г. Гартвига, князь Г. Н. Трубецкой вспоминал: «Германские дипломаты воображали себе, что Россия накануне революции и что малейшего внешнего осложнения достаточно, чтобы внутри Империи вспыхнули крупные беспорядки»{700}. Надежды немецкой дипломатии на беспорядки в России были не случайны, так как в 1913 г. спецслужбы рейха получили задание военных кругов их подготовить{701}.

Убедившись в том, что Австро-Венгрия четко взяла курс на войну, Вильгельм II, с целью успокоить мировую общественность, убедив её в своём «миролюбии», чтобы никто не смог обвинить его в давлении на Вену, отбыл по совету Бетмана-Гольвега в морское путешествие к берегам Норвегии{702}.

24 июня/7 июля на заседании австрийского совета министров граф Берхтольд заявил, что «пора поставить сербов в положение, когда они не смогут больше вредить. Императорское правительство Германии обещало, безусловно, помочь Австрии в войне против сербов. Поединок с Сербией может привести к войне с Россией», но «будет лучше, если война начнётся теперь же, потому что Россия, со дня на день становится все более влиятельной на Балканах»{703}.

26 июня/9 июля Берхтольд посоветовал императору Францу Иосифу направить Сербии ультиматум, который позволил бы не допустить создания в глазах мирового сообщества представления о характере будущей войны с Сербией как «отвратительной агрессии»{704}. Франц Иосиф внял советам своего министра и приказал составить для Белграда жёсткий ультиматум, в котором велел выдвинуть конкретные требования. Вильгельм II рекомендовал союзнику, чтобы эти требования были «очень ясные и очень категорические»{705}.

29 июня/12 июля граф Сечени направил министру иностранных дел империи графу Берхтольду письмо, в котором сообщал: «По мнению Германии, и это мнение я вполне разделяю, необходимо выбрать теперешний момент, исходя из общих политических соображений и специально из моментов, вытекающих из сараевского убийства. В последнее время Германия еще больше укрепилась в мнении, что Россия готовится к войне против своих западных соседей и рассматривает эту войну уже не как известную возможность, а определенно считается с ней в своих политических расчетах на будущее. Но именно на будущее. И в настоящий момент она не собирается воевать (выделено нами. – П. М.)»{706}. Этот документ не оставляет никаких сомнений в агрессивных планах Германии и Австро-Венгрии как в отношении Сербии, так и в отношении России. Из него видно, что австрийские и германские правители были полностью осведомлены в том, что Россия, не говоря уже о Сербии, не собирается вести войну в 1914 г., но что силы ее многократно возрастут в ближайшие годы. Именно поэтому Вена и Берлин так стремились как можно быстрее осуществить свои преступные намерения в отношении как России, так и Сербии.

В своих воспоминаниях Бернхард фон Бюлов признавал: «Сохраняя хладнокровие и ловкость, мы могли спасти мир. Германская империя не должна была допускать Австрию вести себя так неблаговидно и вызывающе, чтобы оказаться потом с нею рядом в этой страшной войне»{707}.

Однако, решившись расправиться с Сербией, правящие круги Германии и Австро-Венгрии продолжали предпринимать всё возможное, чтобы скрыть свои агрессивные приготовления. Дипломатическому корпусу в Вене и Берлине были даны такие успокаивающие заверения, что многие из них отправились в отпуск. Не был исключением и русский посол в Вене Н. И. Шебеко, которого Берхтольд заверил, что Сербии будут предъявлены «совершенно приемлемые требования», «не имеющие ничего унизительного для ее национального самосознания», после чего посол счёл возможным выехать в Россию{708}. Подобные же заверения были сделаны австрийцами послам Франции и Англии.

Между тем сербское правительство, обеспокоенное грозным затишьем, 7/20 июля обратилось к австро-венгерскому правительству с официальным заявлением, в котором выразило готовность «принять всякую просьбу Австро-Венгрии в связи с сараевским преступлением»{709}. Это заявление было оставлено официальной Веной без ответа.

Поздно вечером 10/23, в 18 час., посланник Австро-Венгрии в Белграде барон Владимир Гизль фон Гизлингер вручил сербскому правительству вербальную ноту, содержащую ультиматум. Когда в Белграде ознакомились с текстом этого ультиматума, то были поражены его крайними цинизмом и жёсткостью.

Австрийцы требовали от Сербии: 1) торжественно публично осудить всякую агитацию и пропаганду против Австрии, изложив это осуждение в специальном печатном органе и приказе короля для армии, 2) закрыть все антиавстрийские издания, 3) исключить из школьной программы все антиавстрийские высказывания, 4) уволить всех офицеров и должностных лиц, замеченных в антиавстрийской пропаганде, причем списки этих лиц должны были быть составлены австро-венгерскими офицерами, 5) допустить на сербскую территорию силовые структуры Австро-Венгрии для подавления движений, «направленных против территориальной целостности Австро-Венгрии», 6) допустить австро-венгерские следственные органы для расследования сараевского убийства{710}. Вербальная нота заканчивалась грозной фразой: «австро-венгерское правительство ожидает от королевского правительства ответ до шести часов вечера в субботу 12/25 текущего месяца», то есть на выполнение всех поставленных австрийцами условий Белграду отводилось 48 часов.

Текст ультиматума фактически предполагал капитуляцию Сербии. Более того, Вена известила остальные державы о своем ультиматуме только 11/24 июля, то есть к самому окончанию срока ультиматума. Таким образом, австро-венгерское правительство сделало все, чтобы мирное посредничество других европейских держав стало невозможным.

Не вызывает сомнений, что за спиной австро-венгерского ультиматума стояла Германия. В Берлине получили его экземпляр текста ещё 9/22 июля, и германское правительство прекрасно было о нём осведомлено. 10/23 июля Вильгельм II на полях телеграммы фон Ягова оставил помету в своём стиле, в которой совершенно недвусмысленно определил Сербию как «банду грабителей, которых нужно прибрать к рукам за их преступления»{711}.

14/27 июля граф Берхтольд сообщил императору Францу Иосифу, что сербские войска напали на австрийскую погранзаставу в районе Темеш-Кубина. Это была откровенная ложь, которая вскоре была опровергнута тем же Берхтольдом. В Австро-Венгрии началась мобилизация, её войска стягивались к сербской границе. В тот же день Франц Иосиф подписал манифест об объявлении Сербии войны. На следующий день, 15/28 июля 1914 г., Берхтольд официально известил об этом телеграммой сербское правительство{712}{713}.

Начавшийся 1914 г. внешне не предвещал никаких потрясений. В марте Царская Семья отправилась в свою любимую Ливадию, где в сентябре 1911 г. архитектором Н. П. Красновым был построен новый Большой дворец. Изумительное по своей красоте здание, построенное из белого инкерманского камня в стиле итальянского Возрождения, представляло собой отличное место отдыха для Царской Семьи и рабочую резиденцию Государя. По словам В. Н. Воейкова, Ливадийский дворец «был одним из самых красивых дворцов, когда-либо мною виденных»{714}. Поразительно, но этот большой дворец, вместе с внутренней отделкой, был построен с марта 1910-го по сентябрь 1911 г., то есть всего за полтора года. 20 сентября 1911 г. Царская Семья впервые переступила порог своего нового летнего дома. Тогда никто из ее членов не мог предположить, что прожить в нем им придется всего четыре сезона. В последний раз это случилось весной 1914 г. «Какая благодать быть снова в Крыму», – записал Государь в своем дневнике 30 марта{715}. Во время пребывания в Крыму Царская Семья устраивала в Ялте благотворительные базары, которые продолжались несколько дней и вся выручка от которых шла беднейшим слоям населения Ялты и на борьбу с детским туберкулезом. К этим базарам Государыня и Великие Княжны готовили акварели и рукоделия. Работы Царской Семьи продавались в главном шатре лично Императрицей. «Надо было видеть, – вспоминал В. Н. Воейков, – с каким искренним энтузиазмом ялтинская публика встречала на базаре Высочайших особ и как все наперебой толпились вокруг шатра Императрицы, чтобы из ее рук получить какую-либо вещицу. Царская Семья держалась со всеми в высшей степени просто»{716}.

Там же, в Крыму, Царская Семья встретила последнюю мирную Пасху и 3 апреля причастилась. Государь совершил поездку по Крыму, осмотрел крестьянские хозяйства, слушал русских и татарских песенников, посетил имение барона Ф. Э. Фальц-Фейна Аскания-Нова, славящееся своим заповедником, в котором насчитывалось 58 видов млекопитающих, 344 вида птиц, а в общей сложности почти 2000 разных животных. «Голова ходила кругом от стольких впечатлений и поразительного разнообразия животных», – записал в дневнике Николай II{717}. Осматривая крестьянские хозяйства, Николай II был поражен их общим благоустройством, великолепными посевами и тучным скотом, что, несомненно, являлось результатом Аграрной реформы{718}.

Здесь, в Ливадии, 6 мая 1914 г. Государь встретил свое 46-летие. 31 мая Царская Семья покинула «милую Ливадию», переехала на яхту «Штандарт», которая взяла курс на румынский порт Констанцу. Официально визит Царя в Румынию был ответным: в 1898 г. румынский король Кароль I приезжал в Россию. Но это, конечно, был лишь предлог. Отправляясь к румынскому королю, Николай II рассчитывал заручиться его поддержкой сохранения мира на Балканах и убедить его, в случае осложнений там, занять сторону России, а не Тройственного союза. В 1912 г. Николай II пожаловал румынскому королю фельдмаршальский жезл. По этому поводу Государь писал Великому Князю Николаю Михайловичу: «Дорогой Николай. Обращаюсь к тебе с просьбой исполнить мое поручение: отвезти королю Румынскому фельдмаршальский жезл к 28-му ноября. В настоящее время поездка Великого Князя, от моего имени, может знаменоваться для России самыми благими последствиями»{719}. Теперь, в 1914 г., Государь хотел закрепить добрые отношения с Румынией. Помимо прочего, в Констанце должны были пройти смотрины для Великой Княжны Ольги Николаевны, которую румынская королевская семья сватала за принца Кароля (будущего короля Кароля II). Однако молодые люди друг другу не понравились, а Николай II никогда не стал бы неволить любимую Дочь. В политическом же смысле визит в Румынию для Царя стал очень успешным. Как показали ближайшие события, Румыния не только не приняла сторону Германии и Австро-Венгрии, но и выступила против них в 1916 г.

Летом 1914 г. Царская Семья, по обыкновению, собиралась проводить свой отдых в Ливадии. Но 16/29 июня 1914 г. Николаю II было доложено содержание расшифрованной телеграммы от военного агента в Вене полковника барона А. Г. Винекена, которая поступила в Петербург накануне, 15/28 июня. В ней говорилось: «Сегодня утром в Сараево убиты выстрелами из револьвера наследник престола и его супруга. Убийца – серб»{720}. Император Николай II поручил ехать на похороны эрцгерцога Великому Князю Николаю Николаевичу. От имени Государя в Вену был послан роскошный погребальный венок из белых лилий, роз и пальм, с надписью на чёрно-золото-белой ленте: «Эрцгерцогу Францу Фердинанду Австрийскому»{721}. Однако из Хофбурга{722} пришло извещение, что похороны Франца Фердинанда пройдут частным образом в дворцовой церкви замка Арштеттена, жилой резиденции эрцгерцога, в отсутствие представителей царствующих династий и иностранных послов. Австро-венгерская верхушка не хотела превращать похороны в обыкновенную траурную церемонию, где все собравшиеся представители иностранных держав, в том числе и Сербии, являлись как бы соболезнующей стороной, тогда как в Вене готовили Сербии роль главной «виновницы» совершенного злодеяния.

Вопрос о поездке в Ливадию для Государя отпадал. Как вспоминала А. А. Вырубова: «Государыня сказал мне, что политическая обстановка опасная настолько, что ближайшие времена могут стать очень изнуряющими. Поэтому Государь и она хотели настолько быстро, как только возможно, плыть на “Штандарте” на Финские шхеры передохнуть и набраться сил»{723}.

1 июля Царская Семья отбыла в финские шхеры. Пьер Жильяр вспоминал: «Вид был прелестен: изумрудное море, оттененное на гребнях волн светлыми переливами, было усеяно островками из красного гранита; над ними высились сосны, стволы которых горели на солнце. Дальше, на втором плане, тянулся берег с длинными полосами желтого песка и тёмно-зелёными лесами, которые уходили в глубокую даль, теряясь в небе…»{724}

Но отпуск Августейшей Семьи продлился недолго. 7 июля начинался визит президента Франции Р. Пуанкаре в Петербург, и Государь должен был вернуться в Петергоф. Однако, по свидетельству Жильяра, «наше плаванье было только прервано, и мы должны были возобновить его по отъезде президента». Воспоминания Вырубовой, по обыкновению, полны эмоциональных сцен, которые вряд ли могли иметь место в конкретных событиях. Вырубова утверждает, что «неожиданно пришла телеграмма, из которой стало ясно, что Государю надо вернуться в Петроград{725}. Мы все знали, что это значит и плакали, когда “Штандарт” повернул свой нос по направлению к Кронштадту. Государыня буквально купалась в слезах. Она произнесла пророчески слова, которые запомнились мне на всю мою жизнь: “Мне кажется, что наши небесные дни на Финских шхерах закончились навсегда, мы никогда все вместе больше не будем плыть на нашем корабле”. Также и Государь к концу отпуска был довольно-таки печальным. “Это, пожалуй, первые настоящие слёзы, которые вы видите на глазах вашего Государя – сказал Он своему ближнему кругу”».

Вообще, воспоминаниям А. А. Вырубовой свойственны «слёзы», «рыдания» и «плачи». Несомненно, что в своей подавляющей части воспоминания о них являются явными преувеличениями. В данном случае причина отъезда Государя в Петербург была вызвана не какой-то «важной телеграммой», а прибытием французского президента. Тем временем общеполитическая обстановка, хотя и была тревожной, но вовсе не виделась трагической. Ведь ещё не был предъявлен даже австрийский ультиматум Сербии, не говоря уже военных приготовлениях на русской границе. Поэтому таким сдержанным на эмоции людям, особенно при посторонних, как Государь и Государыня, конечно, не было никаких причин для таких переживаний. Хотя, разумеется, правдивость слов Императрицы, переданных А. А. Вырубовой, исключать нельзя, но не при этих обстоятельствах.

Пуанкаре впервые посещал Россию в качестве президента. Его визит не был вызван событиями в Сараево, так как планировался задолго до них. Однако в свете происшедшего приезд французского президента приобретал особое значение. Пуанкаре прибыл в Петербург, когда вся Европа ждала, какие шаги предпримет Австро-Венгрия в отношении Сербии. Атмосфера была гнетущей. Как вспоминал Сазонов: «Пребывание президента республики в Петергофе прошло под тягостным влиянием ожидания грядущей беды»{726}.

Встреча Императора Николая II с Пуанкаре продемонстрировала миру крепость русско-французского союза. Во время официального обеда Государь произнёс тост, в котором приветствовал «главу дружественного и союзного государства» и своего «старого знакомого». «Издавна объединенные взаимною симпатией их народов и общностью интересов, Франция и Россия уже скоро четверть века поддерживают тесную связь для достижения одной и той же цели, заключающейся в том, чтобы охранять свои интересы, содействуя вместе с тем сохранению равновесия и мира в Европе. Я не сомневаюсь, что, оставаясь верными своему идеалу и опираясь на свой испытанный союз, равно как и на одинаково дружественные отношения, наши две страны будут продолжать пользоваться благами мира, обеспеченного полнотою их сил, и всё более укреплять тесные узы, их связывающие»{727}.

Примечательно, что Государь в своём тосте специально ни словом не упомянул об угрожающей обстановке в Европе и делал особый упор на мирный характер русско-французского союза. Ни Германия, ни Австро-Венгрия Государем не упоминались вовсе. Это не помешало А. А. Игнатьеву в своих мемуарах, изданных уже в его бытность советским генералом, лгать о том, что «Царь при всём дипломатическом корпусе указывал без обиняков», что союз с Францией направлен против Германии{728}.

Пуанкаре в своём ответном тосте также отмечал, что «Франция в тесном и ежедневном сотрудничестве со своей союзницей будет трудиться над делом мира, на благо которого оба правительства не перестают работать»{729}.

Встреча Николая II с Пуанкаре продемонстрировала миру крепость русско-французского союза. Главной темой переговоров Царя и президента была не подготовка к войне, а сохранение мира. Николай II принял предложение посетить Францию с ответным визитом летом 1915 г. Безусловно, что ни Государь, ни президент, понимая опасность и вероятность агрессивных действий австрийцев против Сербии, всё же не предполагали о том, что они станут началом мировой войны.

Это подтверждается словами Николая II, сказанными им М. Палеологу, которые французский посол приводил в следующей редакции: «Я в восторге от моего разговора с президентом, и мы удивительно сговорились. Я не менее миролюбив, чем он, и он не менее, чем я решительно настроен сделать все, чтобы не допустить нарушение мира. Он опасается австро-германского движения против Сербии, и он думает, что мы должны ответить на него тесным и прочным согласием нашей дипломатии»{730}.

Таким образом, мы видим, что и Николай II, и Пуанкаре предполагали возможность «австро-германского движения» против Сербии, а не её оккупацию. Россия с Францией собирались отвечать на агрессивные демарши Австрии и Германии «тесным и прочным согласием наших дипломатий». То есть о военных действиях речи не шло.

Президент Пуанкаре покинул Россию 9/22 июля, а поздно вечером 10/23, в 6 час. вечера, австро-венгры предъявили Сербии свой ультиматум. Император Николай II узнал о нем рано утром 11/24 июля 1914 г. из телефонного разговора с С. Д. Сазоновым{731}. В тот же день сербский наследный принц Александр Карагеоргиевич направил Государю телеграмму, полную трагической неизбежности катастрофы и мольбы о помощи: «Мы не можем защищаться. Поэтому молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее. Ваше Величество дало нам столько доказательств Своего драгоценного благоволения, что мы твёрдо верим, что этот призыв найдёт отклик в Его славянском благородном сердце. Я являюсь выразителем чувств сербского народа, который в эти трудные времена молит Ваше Величество принять участие в судьбах Сербии»{732}.

Конец ознакомительного фрагмента.