Император Мэйдзи и его Япония. Часть II. Свет (А. Н. Мещеряков, 2009)

В этом году новогоднего праздника не получилось. 1 января Ёсинобу обвинил Сацума в предательстве и объявил своим вассалам о мобилизации. В первый день нового года было положено начинать только самые хорошие и справедливые дела. Войска Ёсинобу (его собственные, княжеств Айдзу и Кувана) двинулись из Осака в Киото. На подступах к городу, в Тоба и Фусими, завязались бои с императорским войском, состоявшим из дружин Сацума, Тёсю и Тоса. Когда до Сайго Такамори дошла весть о том, что в Тоба начались стычки, он воскликнул: «Один выстрел в Тоба делает меня счастливее, чем приобретение миллиона сторонников!» Одновременно Сайго, который фактически руководил операцией, отдал распоряжение: в случае опасности нарядить Муцухито придворной дамой и доставить его в женском паланкине в безопасное место.

3 января завязался решительный бой. Хотя численность сёгунской армии значительно превышала дружины Сацума и Тёсю (15 тысяч против 5), Ёсинобу потерпел поражение. Скорострельность фитильных ружей сёгунских воинов была в десять раз ниже скорострельности винтовок Спенсера, которыми пользовались самураи из императорского лагеря. Воины Сацума были уже не совсем самураями, привыкшими сражаться поодиночке и не признававшими коллективных действий. Они скорее напоминали европейских солдат, действовали коллективно, были обучены залповому огню. Дух воинов Ёсинобу был подорван тем, что Сацума и Тёсю развернули императорские штандарты, а это означало: они бьются с врагами по приказу императора. Предвидя будущее развитие событий, Ивакура Томоми приказал изготовить такие штандарты еще в прошлом году. И хотя Ёсинобу утверждал, что сражается не против императора, а против Сацума, теперь он предстал перед всеми как враг Муцухито.

Сражение продолжалось четыре дня, совокупные потери обеих сторон составили 500 человек убитыми и полторы тысячи ранеными. Часть сёгунских войск перешла на сторону императора. 6 января, глубокой ночью, Ёсинобу покинул осакский замок, сказав, что отправляется на поле боя. На самом деле он решил бежать в Эдо на принадлежавшем сёгунату пароходе «Кайё-мару». Однако в темноте лодки, на которые погрузились сторонники Ёсинобу, не смогли обнаружить пароход. Ёсинобу пришлось искать пристанища на стоявшем на рейде американском военном корабле. Проведя там ночь, Ёсинобу направился в Эдо на «Кайё-мару». Потерявшие главнокомандующего войска были полностью деморализованы и рассеялись. Впоследствии Ёсинобу утверждал, что покинул своих людей только потому, что не желал сражаться с войсками императора.

Императорский штандарт

В Эдо Рош попытался уговорить Ёсинобу продолжить борьбу, и тот приказал поначалу готовиться к обороне, но после двухнедельных раздумий отказался от сопротивления. Он распустил верных ему даймё по их владениям. Сам он покинул замок и затворился в храме Канъэйдзи в эдосском районе Уэно. Тем самым Ёсинобу продемонстрировал раскаяние и отсутствие воинственных намерений.

Поражение сёгунской армии в битве при Фусими-Тоба привело к эффекту домино – выпестованная предками Ёсинобу политическая конструкция разваливалась на глазах, большинство князей без лишних разговоров перешло на сторону Киото.

Ёсинобу прекратил сопротивление и не стал протестовать против конфискации родовых земель Токугава в пользу двора, но на нем все равно лежала печать «врага императора». Вдова Иэмоти, принцесса Кадзуномия (теперь она звалась принцессой Тикако), уговорить которую выйти замуж за сёгуна стоило таких трудов, обратилась к императору с просьбой простить Ёсинобу. Она грозила, что покончит жизнь самоубийством, если дом Токугава не будет прощен. Ивакура Томоми потребовал от Ёсинобу письменных извинений. Тот отправил своего посланца в Киото, но извинения показались Ивакура «неискренними». Он вел дело к упразднению сёгуната.

В самый разгар военного противостояния Митфорд писал своему отцу: «И все эти мучения выпали на долю страны только затем, чтобы несколько европейских купцов смогли бы обогатиться. Ничто не может затемнить тот факт, что прибытие иностранцев послужило началом проблем. Японцы нас не приглашали; они были богаты, жили в мире и были по-своему счастливы. Сейчас они обеднели, голодны, платят за все все больше и больше, они находятся накануне гражданской войны, не получив взамен абсолютно ничего. Им остается только выкладывать деньги за оружие, которым они собираются убивать друг друга. Я наблюдал так называемое победоносное шествие цивилизации и в Китае, и в Японии, и нахожу, что это бедствие для обеих стран…»[51]

Несмотря на столь редкостную для дипломата интонацию, осуждавшую действия собственной страны, Митфорд продолжал успешно выполнять порученную ему работу.

Военные действия разворачивались на фоне церемониальной лихорадки, овладевшей двором. 3 января посланцы двора известили гробницы императоров Тэнти, Кокаку, Нинко и Комэй, что Муцухито предстоит наконец-то провести церемонию посвящения во взрослые. Она состоялась 15 января, в полнолуние. Теперь Муцухито имел законное право на взрослую прическу и одежду, теперь он чернил зубы и выщипывал брови. По этому случаю простили 19 придворных, которые подверглись ранее опале. Кроме того, в тот же день посланники иностранных государств получили от имени Муцухито такое уведомление: «Император Японии объявляет правителям иностранных государств и их подданным, что сёгуну Токугава Ёсинобу в соответствии с его просьбой было даровано разрешение вернуть управление [императору]. В связи с этим верховная власть во всех делах – как внутренних, так и внешних – осуществляется отныне Нами. А посему титул „тайкун“, от имени которого заключались договоры, должен быть заменен титулом „император“». Теперь все должны были почувствовать, что Муцухито действительно стал взрослым.

Это уведомление означало не только смену власти, но и ее преемственность: Муцухито признавал те договоры, которые заключил сёгунат и которые так не хотел признавать его отец. Он хотел сказать: европейцам не следует беспокоиться. В городах развесили объявления о том, что проявление недружелюбия по отношению к иностранцам будет караться. Вместе с тем говорилось и об усилении военных приготовлений, которые станут способствовать росту авторитета Японии за рубежом.

Серия указов относительно внешних сношений возвещала о прекращении изоляции Японии. При этом утверждалось, что Комэй всегда заботился об установлении дружественных отношений с иностранными государствами, но из-за сёгунов этого сделать не удалось[52].

Утверждение относительно Комэй, разумеется, ни в коей мере не соответствовало истине. Однако кто, кроме чрезвычайного узкого круга лиц, знал об этом? И потому покойному императору можно было приписать любые намерения. Сёгунат же теперь сделают на многие годы «козлом отпущения». По любому случаю станут утверждать, что из-за его тяжелого наследия дела идут не совсем так, как надо.

Несмотря на признание заключенных сёгунатом международных договоров, обещание дружелюбия и большей открытости, новая политическая элита, точно так же как и старая, на самом деле была настроена по отношению к Западу враждебно. Ивакура Томоми в письме к Сандзё Санэтоми заявлял, что расценивает все западные державы в качестве врагов Японии[53]. Однако обстоятельства заставили правительство на долгое время затаить свои обиды.

Указание вести себя по отношению к иностранцам дружелюбно последовало не зря. 11 января представители иностранных держав, которые спешно обустраивали свой новый сеттльмент в Кобэ, подверглись обстрелу из винтовок, которые воины княжества Бидзэн, известные своими антииностранными настроениями, только что получили из Америки. Самураи еще не успели овладеть новым оружием, пули летели выше цели. Убитых не случилось, был ранен только один американский матрос. Обитателям сеттльмента удалось отстреляться. По их настоянию императорский двор приговорил Таки Дзэнсабуро, отдавшего приказ открыть огонь, совершить харакири. Семь иностранцев, включая Митфорда, присутствовали при ритуальном самоубийстве. Они стали первыми европейцами, которым пришлось наблюдать церемонию, о которой они были столь наслышаны. Описание самоказни, сделанное Митфордом, поражает своим хладнокровием и любовным отношением к деталям.

«Дорогой отец! Прошлым вечером меня послали в качестве официального лица, чтобы наблюдать смертную казнь под названием харакири. Церемония, приказ о проведении которой был отдан самим микадо (императором. – А. М.), началась в 10.30 вечера в храме Сэйфукудзи, штаб-квартире армии Сацума в Хёго. Каждая иностранная миссия прислала своих наблюдателей. Английского посланника представляли Сатов и я.

Нас пригласили последовать вслед за японскими представителями в хондо, или главную залу храма, где и должна была состояться церемония. Это было впечатляющее зрелище: огромная зала с высоким потолком, поддерживаемым темными деревянными столбами. С потолка свисали шикарные золотые светильники и украшения, являющиеся обычной принадлежностью убранства буддийских храмов. Перед высоким алтарем, где пол, покрытый превосходными белыми циновками, был приподнят на три или четыре инча, лежал коврик из ярко-красного войлока. Длинные свечи, поставленные через равные интервалы, отбрасывали неяркий загадочный свет, достаточный лишь для того, чтобы увидеть происходящее. Семеро японцев заняли свои места слева от приподнятой платформы, семеро иностранцев разместились справа. Больше никого не было.

После нескольких секунд напряженного ожидания Таки Дзэнсабуро, крепкий мужчина благородной внешности, 32 лет от роду, вошел в залу; на нем была церемониальная одежда, надеваемая по поводу важных событий – своеобразной формы плечики из конопляной ткани. Его сопровождал кайсяку и три офицера. Следует заметить, что слово „кайсяку“ не соответствует нашему „палачу“. Оно обозначает джентльмена, во многих случаях родственника или друга осужденного; отношения между ними вовсе не те, что между жертвой и палачем – скорее это отношения между главным и второстепенным действующими лицами. В данном случае роль „кайсяку“ выполнял ученик Таки Дзэнсабуро; он был выбран друзьями последнего из своего числа за его искусство владения мечом.

Таки Дзэнсабуро и находившийся слева от него кайсяку медленно подошли к японским свидетелям и поклонились им; затем приблизились к европейцам и поприветствовали их таким же образом, возможно, даже с большим почтением. В обоих случаях на их приветствие последовал церемонный ответ. Медленно и с замечательным достоинством осужденный взошел на платформу, дважды распростерся перед высоким алтарем, уселся на войлочный коврик. Кайсяку присел слева от него. Один из офицеров-помощников вышел вперед с подставкой, похожей на ту, что используют в храмах во время совершения подношений; на ней лежал завернутый в бумагу вакидзаси – короткий японский меч, или кинжал, длиною в девять с половиной инчей, с наконечником и лезвием острым, как бритва. Помощник распростерся и передал кинжал осужденному, который почтительно принял его, поднял на уровень головы обеими руками и затем положил перед собой.

После следующего глубокого поклона Таки Дзэнсабуро, голосом, который выдавал бьющие через край чувства и колебания, ожидаемые от человека, который делает мучительное признание, но с лицом и манерой, в которых не чувствовалось никакого страха, произнес следующее: „Я и только я один, 11 дня прошлого месяца отдал нарушающий закон приказ открыть огонь по иностранцам в Кобэ и повторил его еще раз, когда они попытались спастись бегством. За это преступление я вспарываю себе живот и прошу присутствующих оказать мне честь, наблюдая за этим“.

Поклонившись еще раз, говоривший сбросил верхнюю часть одежды и остался голым по пояс. В соответствии с обычаем он тщательно подоткнул рукава под колени, чтобы не позволить своему телу упасть назад, поскольку благородному японскому джентльмену пристало умирать, падая вперед.

Неспешно, недрогнувшей рукой он взял лежавший перед ним кинжал – он смотрел на него мечтательно, почти любовно; секунду, казалось, он собирался с мыслями в последний раз, потом глубоко вонзил кинжал в левую нижнюю часть живота, медленно повел его в правую сторону и, поворачивая кинжал в ране, слегка подал его наверх. Во время этой ужасающе болезненной операции ни один мускул не дрогнул на его лице. Он вынул кинжал, наклонился вперед и вытянул шею, и тогда чувство боли впервые отразилось на его лице, но он не издал ни звука. В этот момент кайсяку, который все это время находился рядом и зорко наблюдал за каждым движением, вспрыгнул на ноги, задержал на секунду свой меч в воздухе – вспышка, тяжелый отвратительный глухой звук, грохот падения – одним ударом голова была отделена от туловища.

Установилась мертвая тишина, – прерываемая только мерзким звуком крови, извергающейся из обездвиженной кучи перед нами – того, что секунду назад было мужественным рыцарем. Это было чудовищно»[54].

Инцидент в Кобэ не стал последним. 15 февраля в городе Сакаи двадцать самураев из княжества Тоса напали на безоружных французских моряков. Погибло 11 человек – некоторых из них застрелили, некоторых – забили до смерти. Леон Рош потребовал извинений от принца Ямасина (министр иностранных дел) и князя Ямаути Ёдо из Тоса, казни преступников, выплаты 150 тысяч долларов семьям погибших моряков и удаления из открытых портов самураев Тоса. Ямасина и Ямаути согласились выполнить все эти требования. Ямаути Ёдо, которого в это время лечил врач английской миссии, заявил, что это преступление не имеет никакого отношения к истинному самурайскому духу. Двадцать самураев приговорили к совершению харакири. Многие из них оставили предсмертные стихи, в которых воспевали свою доблесть. Ни один из них не раскаялся, некоторые даже в момент самоказни выкрикивали антииностранные лозунги. После того как одиннадцать самураев уже вспороли себе животы, капитан французского корабля и Рош остановили самоказнь. Сатов в очередной раз был недоволен действиями французов: он утверждал, что это не исполнение приговора, а месть по принципу «око за око».

А всего несколькими днями позже, 30 дня второго месяца, император Муцухито должен был дать обещанную еще до кровавого инцидента в Сакаи аудиенцию Рошу, представителю Голландии Полсброеку и Гарри Парксу. Для того чтобы оправдать такую смелость, пришлось вспомнить, что еще в далеком VIII веке японские государи принимали посланцев из Кореи и Китая. Однако правители Японии не встречались с иностранцами уже больше тысячи лет. Ивакура Томоми и князю Фукуи по имени Мацудайра Ёсинага (1828–1890) пришлось убеждать не только самого императора, но и его ближайшее окружение. Особенно сильно протестовала женская половина двора во главе с биологической матерью Муцухито – Накаяма Ёсико. Она даже заявила, что ее сын не может дать аудиенцию ввиду болезни. Ивакура пришлось попросить доктора освидетельствовать Муцухито, и тот признал его абсолютно здоровым.

Сторонникам императора эта аудиенция была намного нужнее, чем иностранным представителям. В эти дни еще не было окончательно ясно, одержат ли императорские войска победу в борьбе с приверженцами сёгуната, а согласие иностранных представителей прибыть на аудиенцию означало признание Муцухито верховным правителем страны. Ивакура Томоми благодарил Англию за то, что она первой признает Муцухито сувереном Японии. Американский, итальянский и прусский посланники приглашение отклонили, сославшись на то, что держат нейтралитет в схватке между сёгуном и императором.

Представители Франции, Голландии и Англии должны были прибыть в Госё в одно и то же время. Однако Паркс опаздывал, и аудиенцию решили начать без него. Около двух часов дня Муцухито появился в тронном зале. В руках у него были меч и яшма – символы его власти, с которыми он никогда не должен был расставаться. Однако иностранцы не видели императора, так как он расположился за занавесками, отделявшими его от посланцев.

Перспектива. В. Крестовский, посетивший дворец Госё в 1881 году, так описывал тронный зал, превращенный к тому времени в подобие музея: он устроен на четырех уровнях, каждый из них соответствует важности занимаемого положения. Четвертая, самая высокая площадка, напоминающая «концертную эстраду», предназначалась для императора. Над ней «из-за высоких боковых ширм, напоминающих кулисы, опущена во всю высоту комнаты широкая зеленая штора, собранная из длинных и тоненьких бамбуковых спиц. За этою-то шторой и помещался микадо во время аудиенции, и, когда он усаживался на свое место… штора медленно поднималась до высоты его груди, но так, что лицо „Внука Солнца“ все-таки оставалось невидимым для простых смертных; сам же он мог созерцать их, как через вуаль, из-за сквозящей шторы»[55].

В тот достопамятный день Сандзё Санэтоми и Накаяма Тадаясу стояли подле императора, а принц Ямасина и Ивакура Томоми вместе с менее знатными придворными находились снаружи занавешенного пространства. Введенный в залу Рош был первым из иностранцев, который слышал голос Муцухито. Император сказал: «Мы рады узнать, что император вашей страны пребывает в добром здравии. Надеемся, что отношения между нашими двумя странами будут еще более сердечными, пусть они будут вечными и неизменными». От имени Наполеона III Рош пожелал Японии процветания, а самому Муцухито – защиты со стороны божеств синто. После того как та же самая процедура была повторена с участием голландца, иностранных представителей угостили чаем со сладостями.

Что же случилось с Парксом? Возглавляемая им процессия, которую сопровождали Накаи Хироси (1838–1894) и Гото Сёдзиро, вовремя покинула храм Тионъин, где остановилась английская делегация. Все 70 англичан ехали верхами, и только Митфорд передвигался в паланкине – его кобыла не ко времени охромела. Позади английской делегации двигалось настоящее войско численностью в полторы-две тысячи человек. Такое мощное сопровождение означало скорее почет, оказываемый Англии, чем реальную возможность защиты. По пути к дворцу на англичан бросились двое террористов. Улица была настолько узкой, что конные английские охранники не смогли пустить в ход свои пики. Но Накаи успел спрыгнуть с коня и ввязался в борьбу с одним из нападавших. Эрнест Сатов продолжает: «Однако он запутался в своих широких штанах и упал на спину. Его соперник уже собрался обезглавить его, но Накаи отвел удар, получив только легкое ранение головы, а затем поразил нападавшего в грудь. Это лишило того сил, и, когда он поворачивался к Накаи спиной, Гото поразил его в плечо; он упал на землю, а вскочивший с земли Накаи снес ему голову»[56].

Второго преступника удалось схватить живым. Правда, Митфорду едва удалось при этом избежать смерти. «Я услышал пистолетные выстрелы, звон мечей, крики „Нападение!“, „Убейте его!“, „Застрелите его!“. Я выпрыгнул из своего паланкина, мне никогда не приходилось выпрыгивать из чего-нибудь с такой быстротой. Я бросился вперед. Улица была покрыта лужами крови, я увидел, как убийца приближается ко мне. Он был ранен, но не слишком серьезно, он был полон решимости. С его клинка капала кровь, лицо кровоточило. Я знал достаточно о японском искусстве владения мечом, чтобы понять – пробовать увернуться от удара не было никакого смысла. Поэтому я поднырнул под гарду и вырвал окровавленный меч из его руки». Однако преступнику удалось вывернуться, он бросился бежать, но был схвачен несколькими минутами позднее. Тем временем сам Митфорд побежал убедиться в том, что Паркс в безопасности. По пути он «споткнулся обо что-то. Это была человеческая голова»[57].

Конец ознакомительного фрагмента.